Наполеон биография Глава 4 Первый Консул

—1—
Всех возмущали разгул и богатство «гнилого брюха», вы-ставлявшихся напоказ среди всеобщей нищеты. Только один че-ловек во Франции сохранял к себе неизменное уважение: Напо-леон. Он отлично разыграл свою партию.
Новость о прибытии Бонапарта во Францию было доставлена в Париж в течение дня — чудо революционной техники, оптиче-ский телеграф, опередил не только обычную почту, но и самых быстрых курьеров. Новость произвела ошеломляющее воздей-ствие — люди на улицах обнимались под возгласы: «Республика спасена!» Люди, стоявшие выше и будучи в силу этого более осведомлены о ходе дел, полагали, что «… у Директории могут возникнуть проблемы…» Но, наверное, сильнее всех в столице была поражена Жозефина Бонапарт, супруга вернувшегося ге-роя, которая обычно не занимала политическими размышлени-ями свою хорошенькую головку. Собственно, головку эту обычно не занимало ничего, что не касалось удовольствий ее легкомысленной хозяйки, да и то в пределах ближайшей пары дней.
Однако в данном случае задуматься пришлось даже ей. Уж очень грешна была прелестная Жозефина перед своим супругом — она не только наделала огромных долгов, купив себе поме-стье Мальмезон, но и жила там со своим милым, ненаглядным Ипполитом Шарлем, открыто поселившимся в Мальмезоне на правах хозяина. Мысль о том, что ей, нагруженной всем этим грузом, придется предстать перед грозным мужем, произвела на мадам Жозефину Бонапарт магическое действие – она не впала в ступор, а немедленно помчалась ему навстречу. Видимо, у нее появилась идея немедленно заключить мужа в свои любящие объятья, а там – как получится. В любом случае это не помеша-ет – после столь явного выражения супружеской привязанности ему будет трудней разразиться гневом… Однако они размину-лись, и он успел встретиться с братьями и разузнать обо всем…
Когда Жозефина вернулась в Париж, муж не пустил ее на по-рог. Она заливалась слезами, но он был непреклонен. Когда к ее молениям присоединились ее дети, Эжен и Гортензия, – Наполе-он дрогнул… Супруги примирились. Баррас уверял, что прими-рил их именно он.
Посетив на следующий день разгневанного Бонапарта, он вы-слушал его тирады и сказал, что развод, конечно, дело возмож-ное, но генералу предстоит играть важную политическую роль, и лучше бы сейчас не отвлекаться на дела второстепенные, а к прискорбному факту неверности супруги можно отнестись фи-лософски… Это был сильный довод. Генерал, конечно, прибыл в Париж спасать Отечество – на этот счет лично он, Баррас, ни-каких сомнений не имеет. Но вот некоторые депутаты Совета пятисот требуют предать Бонапарта суду за то, что тот оставил доверенную ему армию без разрешения правительства, это бес-спорный факт, административное нарушение. Кроме того, все путешественники, прибывающие с Востока, обязаны провести 40 дней в карантине, чтобы убедиться, что они не привезли с собой чумы.
Наполеон выслушал члена Директории гражданина Барраса, и, по-видимому, признал, что в его доводах есть нечто рацио-нальное. Он простил супругу – и занялся делами, требовавшими его немедленного и неукоснительного внимания.
Если считать, что революции готовятся на площадях, а пере-вороты – в салонах, то события, происшедшие в Париже 8–9 но-ября 1799 года, бесспорно, были переворотом. В течение трех недель – с середины октября, то есть, когда Наполеон прибывает во Францию в тот момент, когда Сьейес, вошедший в Директо-рию и считавший метания термидорианцев опасными и устарев-шими, «искал шпагу», для государственного переворота. Сьейес поочередно думал об Гоше и о Жубере. Но оба героя были уже мертвы, оставался Бонапарт, конечно, не столь надежный, но более прославленный.
За годы своего правления Директория неопровержимо доказала, что она не в состоянии создать прочный буржуазный строй. Директория за последнее время показала свою слабость и в другом. Восторги лионских промышленников, шелковых фабрикантов по поводу завоевания Бонапартом Италии с ее громадной добычей шелка-сырца сменились разочарованием, когда в отсутствие Бонапарта явился Суворов и в 1799 г. отнял Италию у французов. Разочарование овладело и другими категориями французской буржуазии, когда те увидели в 1799 г., что Франции становится все труднее бороться против могущественной европейской коалиции, что золотые миллионы, которые Бонапарт присылал в из Италии в 1796-1797 гг., в большинстве расхищены чиновниками, обкрадывавшими казну при попустительстве той же Директории. Страшное поражение, нанесенное Суворовым французам в Италии, смерть французского главнокомандующего Жубера в этой битве, отпадение итальянских "союзников" Франции, угроза французским границам - окончательно отвратило от Директории буржуазные массы.
В армии вспоминали об уехавшем в Египет Бонапарте, солдаты открыто жаловались, что голодают из-за всеобщего воровства, и повторяли, что их зря гонят на убой. Внезапно оживилось,  тлевшее, как уголь, роялистское движение в Вандее. Вожди шуанов Жорж Кадудаль, Фротте, Ларош-Жаклен поднимали снова Бретань и Нормандию. В некоторых местах роялисты дошли до такой смелости, что кричали на улице: "Да здравствует Суворов! Долой республику!" Целыми тысячами бродили по стране уклонившиеся от воинской повинности и поэтому принужденные покинуть родные места молодые люди. Дороговизна росла вследствие общего расстройства финансов, торговли и промышленности, беспорядочных и непрерывных реквизиций, на которых широко наживались спекулянты и скупщики. Даже когда осенью 1799 г. Массена разбил в Швейцарии русскую армию Корсакова, а другая русская армия (Суворова) была отозвана Павлом, и эти успехи мало помогли Директории и не восстановили ее престижа.
Если бы кто пожелал выразить в кратких словах положение вещей во Франции в середине 1799 г., тот мог бы остановиться на такой формуле: в имущих классах подавляющее большинство считало Директорию точки зрения бесполезной и недееспособной, а многие - определенно вредной; для неимущей массы как в городе, так и в деревне Директория была представительницей режима богатых воров и спекулянтов, режима роскоши и довольства для казнокрадов и режима безысходного голода и угнетения для рабочих, бедняка-потребителя, наконец, С точки зрения солдатского состава Директория была кучкой подозрительных людей, которые оставляют армию без сапог и хлеба и которые в несколько месяцев отдали неприятелю то, что десятком победоносных битв завоевал в свое время Бонапарт. Почва для диктатуры была готова.
И вот наступил час третьей партии, как это всегда случается во Франции, как это уже было после фронды и религиозных войн все устали от Директории, от слабости исполнительного органа власти, от отвратительных законов, от несправедливых проскрипций:
— Долой якобинцев! Долой роялистов!  — звучал глас наро-да. А страна при которых Сьейсу, Фуше и Талейрану — «брела-ну священников», этих политическим фокусникам — оставалось только устроить государственный переворот. Среди заговорщи-ков как раз Бонапарт больше всех сомневался, стоит ли прибег-нуть за помощью к армии против представителей народа. Как говорил Наполеон:
— Революция — должна научить, что ничего нельзя пред-видеть.
Они это сделали, чтобы спастись, они хотели, чтобы Франция спаслась от них, они спаслись вместе с Францией. Хаос надвигался на государство, появилась опасность нового похода черни, так как вчерашний якобинец Фуше уже успел предать Робеспьера, и был одним из отцов заговора, который его свергнул. Приготовился он предать и Директорию, так как в то время был министром полиции, и послал к Бонапарту собщить, что, если тот не поспешит, произойдет катастрофа. Этот знаменитый день переворота в истории называют 18 брюмера Наполеона Бонапарта.
Франция была тяжело больна, после пять лет лихорадки, она впала в полную прострацию. Требовалось уврачевать ее раны поправить финансы, успокоить умы и править наугад.
 Что касается Барраса, это был человек другого пошиба, нежели Сийес. Он был умнее Сийеса уже потому, что не был таким самоуверенным политическим резонером, как Сийес, который был не просто эгоистом, а,  если можно так выразиться, почтительно влюбленым в самого себя. Развратный, скептический, широкий в кутежах, пороках и преступлениях, граф и офицер до революции, монтаньяр при революции, один из руководителей парламентской интриги, создавший внешнюю рамку событий 9 термидора, центральный деятель термидорианской реакции, автор событий 18 фрюктидора 1797 г. - Баррас всегда шел туда, где можно было разделить власть и воспользоваться материальными благами, которые она дает. Но в отличие, например, от Талейрана он умел ставить жизнь на карту, как поставил ее  9 термидора, организуя нападение на Робеспьера; умел прямо пойти на врага, как он пошел против роялистов 13 вандемьера 1795 г. Он не просидел, как мышь, в подполье при Робеспьере, подобно Сийесу, ответившему на вопрос, чем он занимался в годы террора: "Я оставался жив". Баррас сжег свои корабли давно. Он знал, как его ненавидят и роялисты и якобинцы и не давал пощады ни тем, ни другим, сознавая, что и он не получит пощады ни от тех, ни от других, если они победят. Он очень не прочь был помочь Бонапарту, если уж тот вернулся из Египта, к сожалению, здравый и невредимый. Он сам бывал у Бонапарта в эти горячие предбрюмерские дни, посылал к нему людей для переговоров и пытался обеспечить за собой местечко повыше и потеплее в будущем строе.
В эти дни к генералу явились два человека, которым суждено было связать свои имена с его карьерой: Талейран и Фуше. Талейрана Бонапарт знал давно,  как вора, взяточника, бессовестного, но умнейшего карьериста. Что Талейран продает при случае всех, кого может продать и на кого есть покупатели, в этом Бонапарт не сомневался, но ясно видел, что Талейран теперь его не продаст директорам, а, напротив,  продаст Директорию, которой он почти до самого последнего времени служил в качестве министра иностранных дел. Талейран дал ему много ценнейших указаний и сильно торопил дело. В ум и проницательность этого политика генерал вполне верил, и та решительность, с которой Талейран предложил ему свои услуги, была хорошим для Бонапарта предзнаменованием. На этот раз Талейран открыто пошел на службу к Бонапарту. То же самое сделал Фуше. Министром полиции он был при Директории, министром полиции собирался остаться при Бонапарте. У него была - это знал Наполеон - одна ценная особенность: очень боясь за себя в случае реставрации Бурбонов, бывший якобинец и террорист, вотировавший смертный приговор Людовику XVI, казалось, давал достаточные гарантии в том, что он не продаст нового властелина во имя Бурбонов. Услуги Фуше были приняты. Крупные финансисты и поставщики откровенно предлагали ему деньги. Банкир Колло принес сразу 500 тысяч франков, и будущий властелин ничего против этого не имел, деньги же брал особенно охотно - пригодятся в таком тяжелом предприятии.
В эти горячие три с половиной недели - между приездом в Париж и государственным переворотом - Бонапарт видел у себя многих людей и очень много полезнейших наблюдений сделал для себя. А им (кроме Талейрана) почти всем казалось, что этот блистательный вояка и рубака, к тридцати годам уже одержавший столько побед, взявший столько крепостей, затмивший всех генералов, в делах политических, гражданских не очень много смыслит и что можно будет не без успеха им руководить.
Дело было облегчено тем, что не только два директора (Сийес и Роже-Дюко) были в игре, но третий (Гойе) и четвертый (Мулен) были сбиты с толку и кругом обмануты пронырливым и хитрейшим Фуше, решившим заработать на готовящемся перевороте портфель министра полиции. Оставался Баррас, который льстил себя надеждой, что без него не обойдутся, и который решил придержаться выжидательной тактики. В Совете пятисот, в Совете старейшин много влиятельных депутатов чуяли заговор, некоторые даже знали о нем наверное; многие, точно ничего не зная, сочувствовали, полагая, что дело скорее всего сведется к персональным переменам.
Но хуже всех в этом заговоре вел себя Бонапарт. Впоследствие историки скажут, что он привык выступить перед солдатами, а приходится выступать перед депутатами, и он растерялся. Но это неправда: Бонапарт умел выступать перед всеми, только в этот момент он впервые захотел услышать голос истории. Дело в том, что после каждой революции приходит смиритель, таким смирителем был Кромвель, а в России страшный Сталин. Теперь Бонапарт должен усмирить Французскую революцию.
Он продолжал чуствовать себя республиканцем, ему, поэтому придя в совет старейших, он произнёс эту жалкую речь:
— Я не Кромвель, если я стану Кромвелем, пусть найдется Брут.
Потом с глупой фразой:
 — Кто любит меня, пусть пойдет со мной.
И покинул совет старшейшин, который мрачно молчал, но когда он пришел в совет 500, где председательствовал его брат Люсен, единственный талантливый в семье кроме него, Бонапар-ту устроили головомойку:
 — Генерал, - кричали депутаты, - так значит, ради этого все ваши победы! Вы изменник, генерал, вы вне закона! - Послышался главный клич революции:
— На гильотину его!
И красные мантии, в которых были  депутаты, теснили его,  хватали за горло, и он потерялся, но солдаты отстояли его. Бо-напарт вышел, лицо его было расчёсано до крови, это была чесотка, которую он подхватил еще в Тулоне, и следом за ним, к счастью, выбежал брат Люсен, сбросивший с него мантию. Увидев кровавое лицо брата, он закричал:
 — Солдаты, вот что сделали с вашим генералом, вот награда за все его подвиги!. Эти предали наши войска в Италии, эти якобинцы, кучка бешеных якобинцев снова мутит воду, освободимся от преступников-депутатов!
И тогда Мюрат скомандовал:
— А ну-ка, ребята, вышвырнем их всех к чертовой матери!
Приказы надо было выполнять, и солдатские батальоны под барабанный бой в несколько минут отчистили совет пятьсот, и красные мантии были развешаны по деревьям. Часть депутатов выпрыгнули в окна, совет опустел и неясно было, кто должен принимать закон о его роспуске. Поэтому некоторых депутатов нашли на улицах и вернули на место, и они проголосовали за то, что обе палаты самораспускались и передали власть трём консулом: одним был Сиест, второй заговорщик Роже Дюко и третий – Наполеон Бонапарт.
Как счастливы были участники переворота! Ведь Сиест до этого говорил, что Франции сейчас нужны умная голова и настоящая шпага, вот этой-то шпагой они собирались сделать Бонапарта, а умной головой были сами для того, чтобы вновь порулить Францией, но в политике часто случается невероятное, так что уже на следующий день участников переворота ждал большой сюрприз.
Итак, глубокой ночью три консула: Роже Дюко, Сиест и Бонапарт принесли присягу, переворот совершился, обе палаты самораспустились, и консулы должны были составить новую конституцию. Участники переворота за спиной у Бонапарта уже поделили власть, и Сиест принес ему новую конституцию. По этой конституции Бонапарт получал некий титул, проживание в королевском дворце в Версале и 6 миллионов франков золотом. Бонапарт посмотрел на ворох листов и сказал Сиесту:
— А ведь конституция должна быть краткой.
— И ясной, — подобострастно сказал Сиест.
— Но у правителей, — поправил его Бонапарт, - всегда должны быть возможности второго толкования.
Тут Ситест первый раз посмотрел на его с уважением, после чего Наполеон сказал:
— Неужели вы думайте, что порядочный, я уже не говорю способный, человек согласится быть болванчиком за ваши миллионы?
— Говорят, что вы умный человек, у вас в кармане должна быть своя конституция.
— Считаете, что вы её уже вынули.
И Бонапарт положил на стол свою конституцию. Согласно этой конституции вся власть принадлежала первому консулу, двое остальных Сиест и Роже Дюко становились болванчиками без власти.
Власть оказалась в нужных руках. Кто-то замечательно сказал:
— Он наслаждался властью, как великий музыкант своим инструментом.
А Наполеон говорил:
— Люди простые: они управляются двумя рычажками - один называется алчность, другой - страх. Когда мне говорят, что в какой-то стране король очень добрый, я говорю: какое неудачное у них правление!
Правитель должен быть львом и лисой, весь вопрос только в том, когда и кем нужно быть. Для начала он решил быть львом. Франция страдала от банд, которые не только грабили на дорогах, но даже посмели идти в местную власть. И он послал в провинцию войска, повелел никого не брать в плен: бандитов попросту расстреливали. Расстреливали и тех, кто им покровительствовал: чиновников, несчастных, которые укрывали за деньги. После бандитов он перешел к финансистам, к тем, которые правили за спиной Директории. Вскоре был вызван к нему главный из них Уврар.
Уврар нагло опоздал. Он привык открывать ногой дверь в кабинеты Директории. Войдя, он сказал:
— Знайте, что у национального банка, да у вас в результате, есть очень большие проблемы, поэтому я хочу помочь этим глупцам и у меня есть несколько предложение к вам.
— А у меня, — сказал Бонапарт, — только одно: отправить вас в Венсенский замок в тюрьму, и немедленно!
Уврар тут же выписал чек на крупную сумму, а когда он уходил, Бонапарт сказал:
— Запомните, что все проблемы решаю теперь я, дело же остальных подчинятся, а ваше к тому же, - платить.
И каждый раз, когда он его вызывал, Уврар молча выписывал чек и уходил. Но однажды всё-таки решил принять участие в интригах, за что и попал в Венсенский замок.
 После финансистов Наполеон стал заниматься чиновниками. Дело в том, что этот фантастический человек, спал а всего по 3 часа. Поэтому, когда голоса несчастных министров глубоко за полночь стукались об столы, он будил их и говорил:
 — Граждане, мы должны честно отрабатывать деньги, которые щедро платит нам республика. И учтите, если будете работать так, как сейчас, то через шесть лет вы не сможете даже помочиться…
Когда Бонапарт занял королевские апартаменты то как-то го-ворит своей Жозефине:
— Ну же Креолочка! Не угодно ли вам лечь в постельку ва-ших повелителей!
Бонапарт всегда считал, что французы предпочитают славу свободе.
— Республика? — Это химера, которой увлеклись францу-зы, но которая исчезнет, как многое другое. М нужна слава, удовлетворённое тщеславие, а вот в свободе они ничего не смылят.
Закон от 28 плювиоза VIII года (17 февраля 1800 года) покончил с либеральными завоеваниями Революции: коллегиальностью правления, выборностью и автономией местных органов власти. Территориальное деление на департаменты, округа и коммуны осталось прежним, однако управление ими было поручено соответственно префектам, супрефектам и мэрам, кандидатуры которых предлагались нотаблями, но утверждались Первым Консулом. Префект чем-то напоминал интенданта, власть которого при старом режиме ограничивалась привилегиями высших сословий, полномочиями парламентов и Провинциальных штатов. Этих отмененных Революцией ограничений больше не существовало для префектов. Назначаемые правительством местные советы (муниципальные, окружные и главные) ведали лишь финансами. Советы префектуры занимались решением административных вопросов.
На особом положении находились Париж и департамент Сена. Отказавшись от возникших в эпоху Революции, но оказавшихся малоэффективными коллегиальных институтов власти, Бонапарт и его советники создали администрацию, аналогичную той, которая существовала до 1789 года. Столица, вновь превратившаяся в единую коммуну, была все же поделена на двенадцать муниципальных округов, возглавляемых мэрами, которые ведали гражданским состоянием. У Парижа не было своего муниципального совета: его функции выполнял главный совет департамента Сена. За всеми этими преобразованиями стояло стремление не только не допустить во главу городской администрации избранного народом мэра, который обладал бы властью, превышающей власть префекта, но и исключить саму возможность возрождения собрания, аналогичного тому, которое запятнало себя кровавыми событиями сентября 1792 года. Пользуясь привилегиями, как в области фискальной политики, так и в отношении рекрутского набора, столица постоянно оставалась объектом неусыпного контроля.
В чем состояли обязанности префектов? Им надлежало представлять правительство в департаментах, а также, во взаимодействии со служащими Дорожного ведомства, усиленного группой выдающихся инженеров, организовывать общественные работы. В их компетенции также находились мосты, речная навигация, порты и фортификационные сооружения. Первые их успехи нередко просто поразительны, однако очень скоро префекты погрязают в бумаготворчестве. Воблан в своих мемуарах сетует на трудности, которые обрушились на него, как на префекта департамента Мозель, но это произойдет лишь в 1810 году. Бытовые проблемы — вот с чем в первую очередь столкнулись префекты. В своем отчете министру внутренних дел Тексье-Оливье так сообщает о вступлении в должность: «За одиннадцать часов я, не без труда и изнеможения, добрался, наконец, до пункта своего назначения. Ужасное состояние дорог и тяготы путешествия по горам сделали мой путь таким долгим». Префекту нередко приходилось размещаться в одном помещении с епископом. Впрочем, нет худа без добра: чем дальше от Парижа — тем больше свободы, а, следовательно — власти. До префекта департамента Лo новости доходили с шестидневным опозданием. Этот же префект жаловался, что узнал о заговоре XII года из газет и со слов других чиновников.
Закон от 27 вантоза (18 марта 1800 года) дополнил административную реформу, подчинив вновь созданным институтам власти судебную систему. Каждый кантон получил по мировому судье, каждый округ — по гражданскому суду первой инстанции и по уголовному суду, каждый департамент — по общегражданскому суду. Над ними возвышались двадцать девять апелляционных судов, юрисдикция которых приблизительно соответствовала юрисдикции бывших провинциальных судов, а также парижский кассационный суд. Генеральным прокурором был назначен Мерлин Дуэ, который обладал исключительными познаниями в юриспруденции. Хотя несменяемость судей и была восстановлена, они превратились, по сути, в назначаемых Первым Консулом чиновников, а приставленный к каждому суду правительством комиссар играл роль прокурора и надсмотрщика над своими собратьями.
Куда более важной, чем реорганизация административной системы, являлась задача оздоровления финансов. Лишь при этом условии могла осуществиться консолидация нового режима. Ведь к брюмеру в государственной казне оставалось, по слухам, не более 167 тысяч франков.
Бывший соратник Некера Годен, назначенный министром финансов, продолжил проведение начатых Директорией реформ. В ноябре 1799 года было создано управление прямого налогообложения. На смену выборным коллегиям пришли государственные агенты, ведавшие сбором налогов. Директора и контролеры составляли перечень налогов, сборщики и финансовые инспекторы взимали деньги. В соответствии с инициативой Рамеля, предпринятой в период правления Директории, правительство сделало упор не на земельный, а на косвенный налог (налог на регистрацию, табак, спиртные напитки). Деньги стали регулярно поступать в казну, и к 1802 году бюджет удалось сбалансировать.
Оставалось возродить систему кредитования. 29 ноября 1799 года Годен основал аммортизационный фонд, пополняемый за счет залогов, вносимых генеральными сборщиками. Дабы вернуть доверие вкладчиков, вместо кассы текущих счетов, открытой в 1796 году, 13 февраля 1800 года был основан Французский банк. Этому частному учреждению, управляемому членами генерального совета (Пе-рье, Перрего, Малле, Лекуте, Рекамье), предстояло регулировать биржевой рынок ценных бумаг, а также смягчать кризисные ситуации, предоставляя широкий кредит испытывающим финансовые трудности фирмам. Тесное взаимодействие с правительством обеспечило ему успех. Закон от 14 апреля 1803 года закрепил за ним монополию на эмиссию бумажных денег. Память об ассигнатах мало-помалу ушла в прошлое.
Это оздоровление, достигнутое за первые два года правления Консульства, даже с учетом уже начатых Директорией реформ, поистине сенсационно. Бонапарт был представителем обедневшего дворянства старого режима, а все его окружение вышло из правительственных учреждений бывшей монархии. Разве могли они забыть об этом, затевая переустройство Франции? Но ведь страна менялась на протяжении всех десяти лет революции. Это обстоятельство они также должны были принимать во внимание. Из этого компромисса и возникла, по выражению Ипполита Тэна, «современная Франция», государственные институты которой дожили до наших дней. Это стало возможным потому, что режим покровительствовал новой буржуазии, а не военной диктатуре, установление которой несправедливо приписывают Бонапарту. За политической нестабильностью следует видеть созданную Консульством стабильную администрацию.
—2—
Несчастная Итальянская армия была вновь раздета и разута после многих поражений, которые потерпела в его отсутствие.  Наполеон, как всегда, занялся тем, что привел свое войско в надлежащий вид. Затем задумал посоревноваться с античностью. Он решил, как и Ганнибал, преодолеть перевал, знаменитый Сен-Бернар, в связи с чем сказал так:
—Приключение Ганнибала вообще было безделицей, потому что я с собой тащу пушки!
Солдаты ночевали в снегу, они ели в снегу, и через этот снег перетащили пушки, и монахи, которые жили в монастыре на вершине, были разбужены грохотом, руганью и ором массы людей. После того Наполеон спустился в долину, где и состоялась знаменитая битва при Маренго.
Это была чудовищно упорная битва, и три часа он терпел поражение. Австрийцы уже отправили курьера в Вену с вестью о поражении французов. Но они не знали Наполеона, у него всегда, и это мы запомним, был знаменитый резерв, который появлялся в решающий час  битвы. Генерал Дезе привел этот резерв и пал на поле боя. Но через пять часов Наполеон одержал сокрушительную победу в битве при Маренго, после чего обратился к королям Европы, окруженных ранеными и умирающим людьми:
—Я обращаюсь к вам с предложением о мире!!!
Теперь Австрии придётся заключить с ним мир. Она потеряет Венецию, Истрию и множество территорий. Наполеон вернулся в Париж, и какое-то время жил в Тюльри, в королевском дворце, где находились собранные за время походов статуи античных героев, в том числе Брута и т. п.
Когда народ требовал, чтобы он вышел, он решил отучить его от таких требований... Бонапарт теперь не выходит, когда хотят они, он выходит, когда хочет он, Первый Консул. Как-то он сказал:
—Не следует часто появляться на публике тому, кто нахо-дится у власти. Я два-три раза появлюсь в опере, и на меня перестанут обращать внимание.
Он знал, что в Париже куда опаснее, чем на войне. И вот однажды, как описывает современник, перепрыгивая через две ступеньки,  будто чувствовал, что времени ему отведено мало, Наполеон спешил в оперу. На улице Сен-Никес стояла повозка, которая преграждала дорогу. Он закричал кучеру, чтобы тот не останавливался, но они обогнули повозку, и раздался оглушительный взрыв. В Тюльри вылетели стёкла, улица была покрыта умирающими людьми. В театре комедии-франс (вот как переплетается смешное с трагическим!) решили, что это очередной салют в честь всех его побед, и актеры вышли на сцену поздравить публику. Тем временем Наполеон сказал директору театра:
— Какие-то негодяи хотели меня взорвать.
На следующий день он вызвал  министра полиции Фуше и сказал:
— Вы видели, что сделали эти господа якобинцы?
 Фуше, который всё знал, ответил:
— Нет, это роялисты, сторонники Бурбонов.
 Тут Наполеон на него закричал:
 — Я стреляный воробей, и ты меня на мянкине не проведёшь! Это именно якобинцы, это ваши друзья и вы их покрываете, потому что вы один из них. Составьте мне спис-ки всех якобинцев в стране!!!
 И Фуше преспокойно, но, как потом говорили, с лицом мертвеца ушел и составил список из 120 человек, он не забыл никого из своих друзей-якобинцев. Одни были отправленные в гибельную Гвиану, другие высланы из страны, после чего последовали бесконечные репрессии.
Вскоре Фуше сообщил, что в покушении участвовали и роялисты.
Бонапарт спросил:
— Почему же вы не принесли мне списки роялистов?
 В беседе с Наполеоном Фуше сказал:
— У нас просматривается параллель между Бонапартом, Кромвелем и Юлием Цезарям, чем доказывается, что во Франции нужна королевская власть. В послании ко мне, сочинение это анонимное для всех, но не для меня – его написал ваш брат Люсьен, и я думаю, что он прав: мы действительно нуждаемся в королевской власти!
— Я представляю, с какой яростью встретили бы эти сло-ва якобинцы! - ответил Бонапарт. - Решили бы, что я негодяй, и готов уничтожать людей.
— Ну, нет! — сказал Фуше: — я решил, что вы великий политик.
В это время Бонапарт продолжает борьбу соучастниками коалиции против революционной Франции. Следующим на очереди был русский император Павел и его огромная армия. У Наполеона имелись русские пленные, которых он велел одеть в новенькие мундиры, отдать им знамёна и без всяких условии отправить обратно в Россию. Павел в это время был возмущен поведением Англии: союзники не хотели вернуть Мальту. Мальтийский рыцарь, Павел был во главе мальтийского ордена, вот почему он и повернулся лицом к Бонапарту. И был заклю-чен новый франко-русский союз, естественно, Бонапарт моментально предложил ему свой план, но в традициях Александра Македонского –  пойти совместно в поход на Индию.
Императору, очевидно, понравился этот безумный план, в Оренбурге уже начали собираться казаки, когда Павел был убит. Бонапарт знал, что сестрой главных участников заговора Зубовых была некая Жеребцова – любовница английского посла и сразу понял, кто стоял за заговором и сказал:
— Англия не попала в меня в Париже, но попала в Петербурге.
И всё-таки Англия не могла воевать. Русский новый царь, он только что вступил на престол, Александр I, был недостаточно силён, и английский парламент,  когда обстоятельства в Стамбуле были более благоприятны, заключил Амьенский мир. Впервые в Европе, после 11 лет бесконечных битв, сражений и войн, во Франции наслаждались этим миром: там строились дороги, которые соединяли  многочисленных завоеванные зем-ли, так возникал этот призрак великой римской империи. Прокладывалось туннели в горах, будет принят знаменитый гражданский кодекс, и Наполеон скажет, что это выше, чем все его битвы, и он действительно участвовал в создании этого кодекса, не зря ведь изучал кодекс Юстиниана: туда вошли все идеи великий французской революции и французских просветителей о частной собственности.
Англия Мальту не отдавала. В английских газетах не прекращали ругать Наполеона, кроме того, ему начало надо-едать состояние мира, в связи с тем, что можно было начать войну. Тальма, знаменитый актер комедии-франс так описал сцену визита английского посла к Наполеону, который вдруг закричал:
— Вы не отдаёте Мальту! Я знаю, вы хотите начать войну, но учтите, если вы первые вынете шпагу, то я последний вложу ее в ножны. Вашей жалкой рыбьей крови не устоять против страсти галльской, готовься к великой бит-ве, Англия!
 Несчастный посол выбежал бледный, а когда Тальма вошел в кабинет, Бонапарт сказал ему:
 — По-моему, я неплохо сыграл роль обманутого отца. Запомните, что у меня гнев, как у настоящего политика, никогда не поднимается выше зада. Великий правитель должен быть великим актёром!