Русская сага части 1, 2

Часть первая

Глава 1

В этот проклятый год осень, казалось, никогда не кончится. Гоняя выстуженные ветра по широким южным степям, она исподволь набирала силу. По утрам, застеклённые хрустким льдом берега обширных лиманов все чаще намекали на близость зимы. Лишь к полудню, придавленная сплошным полотном тянущихся с Азова облаков, степь размокала под моросящим дождём.

На разбухших от влаги степных пространствах носились лавы конных и пеших людей. Их мощные потоки оставляли после себя разбитые в провальную жижу дороги. Подобно ненасытным гигантским змеям дороги заглатывали, затягивали в жирный кубанский чернозем тела мертвых и немощных без следа.


Но ещё некоторое время назад не было желаннее этих ветров и стужи для тех, кто совершал свой последний забег в вечность. Выжженная до звона земля была похожа на останки высохшей мумии. Поседевшие от нестерпимой жары космы ковыля и житника бесконечными волнами ложились под порывами ветра. Не принося прохлады, ветер уносился на север. Там, в безмерной дали, солёной свежестью раскинулись просторы родной Балтики.

Полторы сотни людей в черных бушлатах бежали в плотном кольце казаков. Из последних сил они старались не отбиться друг от друга. Им казалось, что вот-вот, ещё немного, и они добегут, упадут в прохладные волны родного моря. Как страшный мираж сгинет проклятая степь и этот нескончаемый бег. Земля звенела от стука копыт и дробного топота бегущих...

Казаки с холодным равнодушием смотрели на их мучения. Некоторые, прикладываясь к манеркам с водой, старались делать это как можно более нарочито, щедро поливая усы и бороды. Но все это было пустым глумлением. Моряки не видели этого. Пот, заливая глаза, выедал их словно кислотой. Многие сбрасывали заскорузлые от пота и пыли бушлаты. Сжигаемые яростным жаром, тела быстро покрывались красными пятнами ожогов. Соль разъедала стертую в паху и подмышками кожу до мяса. От этого бег моряков походил на странную пляску раскоряченных, с растопыренными руками нежитей. То один, то другой, не в силах продолжать этот сатанинский забег, падал на звенящую твердь земли. Разваленный надвое жёстким росчерком казацкой шашки, застывал еще одним, безразличным к страданиям и боли, холмиком.

Но люди не одни были в этот час под палящим зноем. Падальщики, извечные сотоварищи смерти, высоко в небе терпеливо вычерчивали круги. Повиснув черными платами, стервятники зорко следили за бегущими. Падая тяжелыми комьями на недвижное тело, птицы сиплым клокотом приветствовали свою удачу. Неторопливо расклёвывая конский помёт и тела матросов, эти твари не делали различия между экскрементами и человеческим телом. Они с равным усердием поглощали обильную падь. Вырывавшийся из их глоток хриплый клекот, казалось, отправлял в небеса заупокойные молитвы за погибших моряков.

Моряки бежали плотным гуртом. Широко раскрыв рты, они через силу выталкивали из груди горячий, сухой воздух. Липкие разводы пота на серых лицах делали их неразличимо похожими. Ими двигала только одна мысль, – «не упасть». Для каждого из них это означало сдаться. Они не могли этого допустить. Именно потому они бежали. Заставить свое тело держаться на ногах, не дав себя изрубить, было их борьбой с врагом…

«Ну-ка, подколи их, пусти их пошибче...», – подхлестывали выкриками друг друга казаки. Запах просоленных потом бушлатов оставлял шлейф едкого смрада. Лошади казаков фыркали и сбивались с аллюра.

– Федор Иванович, – окликнул ротмистра хорунжий Гонта. – Так мы не доплетемся и до вечера. Надо что-то с этой смердью делать! Может, в расход?

Усмешка скользнула по прокуренным, седоватым усам ротмистра:
– Умерьте пыл, хорунжий! Пусть станичники увидят, против кого мы воюем, кто пришел отнять у них землю и баб… А пока пусть комиссарская сволочь еще помучается. Колобов! – крикнул ротмистр.

От конвоя отделился казак. Осадив лошадь перед ротмистром, он вскинул руку к козырьку:

– Слушаю, ваш высокоблагородь!

– Вот что, Колобов, гоните их в тот распадок. Пусть… помоются.  Хоть они и христопродавцы, матросня краснопузая, но всё же негоже перед создателем предстать смердящим ещё до смерти.

Тягучая жидкость, покрывавшая дно распадка источала миазмы прелой тины. Ее поверхность была покрыта бархатно-зелёными, как гной сапной лошади, лепёшками. Но моряки валились в эту адову смесь, как в крестильную купель. Вязкая жижа, просачиваясь под одежду, давала временное облегчение. Не обращая внимания на ее гнилой вкус и запах, многие пили эту взбаламученную взвесь. Купание дало морякам передышку. По исходу часа они смогли добежать до первых станичных хат.

К вечеру зной и духота достигли предела. Все замерло. Мутная, желто-бурая пелена простиралась от земли в бесконечную высь. Предзакатное солнце, мережащее в потоках раскаленного воздуха, было похоже на отверстую топку жаркой печи.

Солнце бросало свой жутковатый отсвет на выбеленные мазанки. Яркие, красно-синие птицы и цветы на стенах отливали в его лучах черным крепом. На подсолнухах, лошадях и обозных телегах, на людях и побуревших ветвях деревьев, – на всем лежал мрачный, кроваво-пепельный оттенок небытия...

В хате было душно. Воняло сивушным перегаром и крепким самосадом. Несколько человек сидели за столом, уставленным полупустыми бутылками. Разоблачившись до нательных рубах, офицеры вяло перекидывались в карты. Пытаясь оживить игру, они то и дело прикладывались к бутылкам с самогоном.

На кровати, отвернувшись к стене, лежал еще один. Несмотря на удушающую жару, он был в кителе и сапогах. Иногда его тело сотрясала дрожь. Сдавленные звуки, похожие на стон, доносились до сидевших за столом офицеров. Кто-то из них вознамерился было окликнуть лежавшего, но его остановили:

– Не трогай, пусть прореветься. Тяжко видеть, как на твоих глазах убили отца… Конечно, юнкер ведь мальчонка еще…

Офицеры снова вернулись к игре, но без охоты. Игра не шла. У всех плачущий мальчишка вызывал одно и то же чувство, – будет ли кому оплакать вот так его самого?

Почувствовав этот настрой, ротмистр крикнул:

– Колобов!

– Слушаю, ваш высокоблагородь! – отозвался показавшийся из-за двери казак.

– Вот что, братец, – сказал негромко ротмистр. – Накрой-ка нам стол. И сообрази там, у хозяина, что-нибудь этакое…

Он указал на пустые бутыли.

– Только не надо, – ротмистр поморщился, – этих, как их, вареников с творогом. Картошку, сала, хлеба, огурцов, и побыстрее… Господа офицеры, не пора ли нам отужинать? Вон юнкера надо спасать, не то изойдет слезами от горя. Семен Владимирович, зовите к столу нашего юного соратника.

Семен Владимирович, плотно сбитый казак в чине подъесаула, с грустной усмешкой качнул головой. Шагнув к топчану, тронул юнкера за плечо.

– Сынок, подымайся! Батьку не вернешь, а помянуть по-христиански надо. Когда еще выпадет такая передышка! Вставай, пойдем к столу.
Юнкер повернулся и сел. Он оказался высоким худощавым юношей, лет пятнадцати. На нем была еще не обтрепанная форма юнкера Новочеркасского военного училища. Овальное лицо с тусклым безразличным взглядом, бледно-серой кожей и бесцветными губами производило впечатление маски. Ротмистр пожевал губами и резко бросил:

– Юнкер, подойдите ко мне!

Качнувшись вперед, как сомнамбула, юнкер оказался перед ротмистром. Тот, уже мягче и глуше, сказал:

– Садитесь рядом со мной. Война не делает подарков! Петр Юрьевич, ваш отец, прекрасно знал это. Тем не менее, он взял вас с собой в полк. Петр Юрьевич хотел, чтобы вы стали мужчиной, делая тяжелую воинскую работу! Возьмите себя в руки! Будьте достойны имени вашего отца.

Юнкер ничего не ответил. Взял протянутый стакан и снова замер. Ротмистр поднялся. Оглядев сидящих за столом офицеров, он поднял стакан:

– Господа офицеры, попрошу всех встать. Помянем доблестного и храброго воина, истинного патриота нашей многострадальной отчизны, полковника Петра Юрьевича Волынского. Да пребудет с ним Господь! Вечная ему память!

Склонив головы, офицеры замерли на мгновение. Медленно опорожнив стаканы, опустились на скамьи.

В дверь просунул голову Колобов. Осторожно кашлянув, спросил:
– На стол-то подавать? Все готово, не то простынет…

– Давай, братец…

Разговор за столом постепенно оживлялся. Офицеры обсуждали события последних дней. Стараясь угадать дальнейшее их течение, склонялись к тому, что удар по всему фронту был весьма успешен. Ввод в прорыв корпуса генерала Мамонтова внесет давно ожидаемый перелом в ходе всей кампании. Лишь подъесаул угрюмо гмыкал в усы. Дождавшись минутного затишья, буркнул:

– Дали мыши сало, да не сказали, что оно в мышеловке…

– Что вы имеете в виду? – недовольно спросил хорунжий Гонта. – У красных практически не осталось частей, не потрепанных основательно. Пока будут пополняться, переформировываться, мы уже будем в Ростове.

– Мысль у меня одна колом стоит – что-то больно легко и быстро мы проломили их оборону! – нехотя обронил подъесаул. – А ведь против нас стоял корпус Макарова и бригада балтийских матросов. Так вот какая мысль меня беспокоит. Среди пленных одна матросня, – ни одного пехотинца или кавалериста. Сдается мне, морячков использовали в качестве заградотряда, пока весь корпус отходил.

– Мнительность, господин подъесаул, хороша для институток, а мы с вами люди военные. Если, как вы говорите, и нет пленных кавалеристов, то только потому, что порубали мы их всех к такой-то матери!

– Ошибаетесь, хорунжий! Вот Федор Иванович, – подъесаул кивнул в сторону ротмистра, – знает, что с бригадой матросов было всего с полуэскадрона конницы. Остальные ушли задолго до нашего удара.

– Ну и что? Драпанули большевички! – ощерился в нервной ухмылке хорунжий. – Побоялись, как бы казачки им хвост не прищемили! Мы их... в мясо порубим! В мясо... всю красную сволочь!..

Хорунжий задохнулся, сглотнул и бешено повел глазами. Подъесаул угрюмо взглянул на Гонту. Поиграв желваками, тяжело вздохнул: «Вот такие будут пострашнее для нашего дела, чем корпус красных! Все норовит «Шашки наголо, рысью, марш-марш!», как на плацу... Господи! Безмозглые неврастеники! С такими Отечество спасать, все одно, что решетом воду носить...».   
 

 Глубокая узкая балка была забита пленными. По верху ее сидели конвоиры. С торцов этого земляного мешка виднелись пулеметы. Иногда из глухого гула, доносившегося снизу, пробивались выкрики: «Пить дайте… раненым...». Казаки хохотали от души. В раже веселия, обхлопывая себя по бокам, орали: «В аду напьётесь, нехристи...  в расход всех утром…». Пленные глухо матерились: «Ничего, скоро сами там будете. Недолго скалиться осталось!..». Меж моряков осторожно пробирался один. Наклоняясь, он тихо спрашивал:

– Микешу... братана моего не видели?..

Многие молчали. Другие качали головой и отворачивались. Кое-кто, уткнувшись пустым взглядом в лицо парня, казалось, не слышал вопроса. От тех, кто отвечал, матрос слышал односложное: «Нет... не видел... не знаю...». Лишь один, вздохнув, коротко бросил: «Нет твоего Микеши... Порубали Микешу лампасники...».

Услышав эти слова, матрос опустился на землю безвольным комом. В единое мгновение парня лицо застыло. Не лицом человека оно стало, а неживой маской деревянного идола. И потому странно было видеть, как по щекам этой маски из-под плотно зажатых век потянулись влажные дорожки слез.

Когда гул голосов сменился стонами, исходившими от плотной полегшей массы тел, на обрез балки выкатили бочку. Один из казаков крикнул:

; Эй, полосатики! Получай свое хлебово!

С ухарским посвистом казак ткнул его ногой. Набирая ход, бочка ринулась по склону на обессиленных людей. Подскакивая на телах раненых, она со всего маху врезалась в торчавший из земли огромный валун. От мощного удара у бочки вышибло дно. Столб воды, выбитый ударом, окатил находящихся рядом людей.

Оцепенение, охватившее моряков, словно смыло выплеснувшейся водой. С криками, стонами и просто ревом: «Вода! Братва, вода!», они ринулись к лежащей груде деревяшек. Те, кто был ближе, жадно глотали из нее остатки влаги. Всем было все равно, что вода отдавала едким запахом навоза и прели.

Второпях, проливая последние капли на землю, люди растаскивали остатки бочки. Те, кто не смог пробиться к поближе, сосали воду из разлившейся лужи. Моряки поспешно сдирали с себя тельняшки. Пропитывая их в этой грязи, они пытались удержать остатки воды. Выжимая в рот просоленные потом жалкие капли, моряки с жадностью глотали их.

Казаки, сопровождая издевательскими выкриками происходящее внизу, наблюдали за яростной возней людей. Которые постарше, с окладистыми бородами, с отвращением сплевывая, отходили от края балки. Но молодые, в кураже и ненависти, заходились криками: «Эй, комиссарская сволочь, ползи сюда, дадим попить!». Они мочились на карабкавшихся к ним по крутому склону балки. Нескольких человек, сумевших добраться к самому верху, прикладами карабинов сбивали вниз, на головы ползущих вслед за ними людей...


За столом разговор постепенно разбивался на разрозненные реплики. Спорили хрипло, пьяно, перекидывая друг другу мнения и просто ироничные возгласы: «Только отойди от Дона... там сплошная большевистская отрава! Да что казаки! И те туда же... Нет России! Друг у друга рвем власть! Генеральству бы собраться вместе, а не делить будущие уделы!.. Сволочи!..».

И только двое, не слушая разгоряченных офицеров, устало вели свой тихий, полный безнадежных интонаций, разговор. Подъесаул, уперев голову в кулак, горько вздохнул:

– Мало кто из казаков, да и из офицеров верит в наше дело. Знаете, мне порой кажется, что на меня наваливается тупая черная волна. Ощущение только одно – это конец. ... Но я пойду до конца, не отступлюсь... Мы бы смогли вырубить под корень эту заразу, но вся беда в том, что казаки – народ практичный... Им коня да бабу под бок, а от кого они это получат – все равно.

Ротмистр качнул головой:

; Вот и так я предполагаю. Комиссары обещают сладкую жизнь, да проверить это нельзя. В том-то у них и преимущество. Совдеповцы насулили слишком много соблазнов. Зажиточным все равно, какая жизнь наступит. У них и так все было, но сколько таких зажиточных по сравнению с остальным казачеством?..

Юнкер по-прежнему сидел рядом с ротмистром. Отрешенность, застывшая на его лице, невидимой стеной отделяла его от расходившейся компании офицеров. Сознание юнкера провалилось в воронку прошедшего боя. Неотрывно следя за скачущим впереди отцом, он до рези в глазах высматривал его потемневший от пота выгоревший китель. Несшиеся казаки иногда закрывали ему обзор. Юнкер, с колким замиранием в сердце, вновь выискивал в плотной казачьей лаве широкоплечую фигуру отца.

На мгновение ему показалось, что отец вдруг неловко вскинулся в седле. Через мгновение он тут же пригнулся к шее лошади. Но каким бы кратким оно не было, юнкер ощутил всем существом едкую горечь беды. Он увидел безвольно обвисшую руку с шашкой, опустившиеся плечи и склоненную голову отца. Заваливаясь на бок, полковник грузно соскользнул с коня. Держась за повод, он медленно опустился на колени. Затем, качнувшись, опрокинулся назад.

Юнкер соскочил с коня и бросился к отцу. Он увидел ярко-красное расплывающееся пятно на его груди.  Спазм сдавил его горло. Он едва мог шептать: «Папа... папа... папа...». Полковник открыл глаза: «Володя... документы... Федор Иванович... у ротмистра...». Угасающий взгляд отца проходил куда-то сквозь сына. В глазах полковника медленно застывала непостижимая тайна вечности.

Юношу с трудом оторвали от тела. Сидя в седле за спиной подъесаула, юнкер весь путь до станицы молчал. Лишь крупная дрожь волнами прокатывалась по его телу. И тогда юнкер, не издавая ни звука, только скрипел зубами. Около хаты Семен Владимирович спешился, Взяв на руки обмякшее безвольное тело подростка, внес его внутрь. Подъесаул смотрел на сведенные судорогой скулы парня и жалость, это давно забытое чувство, защемило сердце отцовской тоской: «Где-то сейчас мои...». Он уложил юнкера на кровать, лицом к стене. Легонько сжав его плечо, Семен Владимирович, горько вздохнув: «Э-эх!..», отошел к столу... 

Юнкер открыл глаза. Оглядев сидевших за столом, он с трудом осознал свое возвращение к действительности. Юнкер перевел взгляд на сидевшего к нему спиной ротмистра. Он не слушал, о чем говорят меж собой ротмистр и подъесаул. Сидя с отрешенным видом, юнкер ничем не проявлял своего присутствия. Лишь туго сведенные брови к говорили о поглотившей его мысли.

Придя к какому-то решению, юнкер встал. Тихой незаметной тенью скользнул к двери. Сняв со стены карабин, вышел. Никто из сидевших за столом не заметил его ухода. Лишь дремавший в сенях Колобов, увидев мертвенно-бледное, лицо юнкера, в испуге спросонья поднял было руку в крестном знамении. Опомнившись, он соскочил со скамьи. Выглянув во двор, Колобов крикнул двум казакам, чистившим коней:

– Эй, мальчонку, юнкера не видели? Куды он пошел?

Один из казаков махнул рукой:

– Туды, на баз, кажись...

Юнкер издали услышал гул голосов. Он передернул затвор карабина. Один из казаков, стоявших в охранении, заметив его, окликнул:

– Шо, ваш высокородь, заинтересуетесь? А, шо-ж, подь, побачь на них, покуда еще елозят! С утречка всех в распыл...

Равнодушно затянувшись самокруткой, часовой отвернулся к соседу.

Юнкер встал на край балки. Упершись тяжелым взглядом в черную массу тел, застыл в напряженной позе. Чем-то его фигура напоминала тонким нервным изгибом сломанное деревце. Было в нем еще нечто такое, отчего люди, глядевшие на него снизу, почувствовали смертельную угрозу. И когда юнкер вскинул карабин, из толпы моряков, вскочил один и взмахнул рукой. Лязг металла от попавшего в ствол камня на мгновение опередил движение пальца на курке. Грянул выстрел. Пуля из вздернувшегося ствола ушла поверх оцепеневших пленных. Юнкер судорожно передернул затвор. Сделать выстрел он не успел. Подбежавший сзади Колобов выхватил у него карабин:

– Негожа, юнкер, стрелять в пленных! Мы не душегубы! Петр Юрьевич, ваш папенька, царствие ему небесное, не одобрил бы этого, никак не одобрил бы...

Юнкер, бледный, с мокрым от напряжения лбом, не отводил взгляда на матроса, бросившего камень. Матрос, крепко сбитый парень лет двадцати, смотрел на юнкера со дна балки исподлобья, Его глаза казались большими белыми провалами на черном от грязи лице.
Колобов, что-то приговаривая, мягко, но решительно увлек юнкера от края балки. Тот упрямо не отворачивал головы от матроса.
Казалось, юнкер прожигал его тяжелой волной ненависти и нестерпимой жажды мщения. Этот парень в тельняшке внезапно стал олицетворением обезличенного до этого времени врага, которого он мог бы покарать за смерть отца…

Ночью юнкер не мог заснуть. Душная, провонявшая потом и тяжким перегарным запахом самогонки и табака, комната была заполнена густым разноголосьем храпа. Юнкер сел на топчане. Он смотрел на лежавших по углам людей. На него снова накатило ощущение неотвратимой скорой беды. При свете лампадки лицо ротмистра показалось ему вдруг лицом покойника. Как проступившая печать смерти, густые тени легли под его глазами, застряли в полуоткрытом провале рта. В душе юнкера, измученном бедой и неизбывным горем, всколыхнулась еще не остывшая сердечная боль. «Мы все умрем… Вот ротмистр сейчас живой, а днем перестанет им быть… От пули или шашки, все равно… Кто-то чужой заберет его жизнь… Как и жизнь отца… По какому праву? Кто так распорядился, чтобы и он сам, и его отец, против своего желания, убивали таких же, как и он, русских людей? Тот матрос, который бросил в него камень… И у него есть отец, мать, родные… Неужели он может так просто убить человека? Кто, какой человеконенавистник сделал всех врагами?!».

Он сам совсем недавно мог убить кого-нибудь из пленных. Убить просто так, из-за сжигавшего его душу, нестерпимого чувства мести. Только сейчас пришло понимание всего ужаса и несправедливости его намерения. Не останови его, дворянина, простой казак, он навек бы замарал свою честь. «Это постыдно и низко. Мстить можно равному себе, но не тому, кого по темноте и необразованности натравили на тебя, как цепного пса …». В душе юнкера темными сполохами схлестывались мысли и чувства, от которых ныла и болела душа. Тонкая болезненная жилка пульса продергивала виски. Не в силах дольше оставаться в комнате он встал и вышел в сени. Из темноты кто-то его негромко окликнул:

– Не спится, ваш высокородь? Хотите, я постелю вам во дворе на подводе? Оно все лучшее, чем в хате. 

– Это ты Колобов? Сделай одолжение, голубчик… 

Юнкер лежал на душистой охапке сена и смотрел в ночное небо. Над ним, на просторах черного бескрайнего небесного поля горели бесчисленные мириады костров. Небо прочертила тонкой ниткой огненная дуга. Со стоном пронеслись над ним две стремительные тени ночных птиц. Они взмахами своих крыльев будто сдвинули его с места. Лежа в телеге, юнкер вдруг поплыл над землей. В величественном молчании, озаренный сиянием звезд, он плыл и плыл туда, где, он знал, увидит отца. «Отец там... Он меня видит...». Его глаза подернулись дрожащей влагой и легкий спазм перехватил дыхание.

Небо снова прорезал огненный след. Юнкеру показалось, будто это ангел огненным перстом разъял небосвод, впуская душу его отца в райские пределы. Юнкер плыл все выше и выше, пока в звездных россыпях смог различить родное лицо. Отец ласково улыбался ему. Юнкер поднимался все выше, пока очертания лица не размылись меж далеких светил. Он провалился в темный, как провал беспамятства, сон.

Глава 2

Проводив засидевшихся за поминальным столом соседских старушек, Сергей Дмитриевич остался один. Он устало опустился на диван и закрыл глаза. Только сейчас он ясно понял, что этим вечером закончилась эпоха в его жизни. Со дня смерти матери ему стало казаться, что он отделился от чего-то крепкого и основательного, как гранитный монолит. И теперь, когда он исчез, Сергею Дмитриевичу стало непонятно, как жить дальше на таком зыбком основании, которое зовётся жизнью. Отца он не знал, и мать была для него всем – и семьей, и другом, и надёжной опорой.

Всё, что касалось житейских проблем, Сергей Дмитриевич, не желая терять ни грана своего времени на их решение, сознательно отдал их на откуп матери. Твёрдый, подчас жёсткий характер матери иногда был для него спасительным щитом, за которым он мог осмотреться, испросить совета и передохнуть. Её школа жизни стала для него, полностью посвятившего себя делу, научной работе, заменой своему куцему житейскому опыту. И потому он, не принимая иных приоритетов, только в работе реализовывал свои амбиции. Но сейчас в его душе, как в больном дуплистом дереве, лишая привычного мироощущения, угнездилась пустота. Он растерялся.

Сергей Дмитриевич не был женат – не получилось. Работа и длительные, иногда по полгода, командировки съедали без остатка время для обустройства личной жизни. Сейчас он даже не смог бы и припомнить, были ли у него подряд хоть пара месяцев, которыми смог бы распорядиться, как хотел.

Последний год мать болела подолгу. Уезжая в командировку, Сергей Дмитриевич непременно заходил к соседке с приготовленным накануне конвертом. В нем он оставлял деньги на хозяйственные нужды и продукты. Анна Ильинична долго отнекивалась. По её понятиям просьба-то была пустяшная – зайти три-четыре раза в течение дня из двери в дверь. Но Сергей Дмитриевич был непреклонен и конверт нехотя принимался. Анне Ильиничне и в голову не приходило, что Сергей Дмитриевич оставлял деньги не только ей. Немало обходились услуги патронажной медсестры.
 
Позвонить лишний раз его матери и, если нужно, делать уколы сверх назначенных стоили того. А участковый терапевт на протяжении последнего года стала чуть ли не семейным врачом. Она наделялась денежной субсидией много большей, ибо и задача на нее возлагалась самая ответственная. Сергей Дмитриевич боялся, что в матери в любой момент может понадобиться экстренная помощь и потому денег не жалел.

Всех визитёров Сергей Дмитриевич снабдил ключами, чтобы не беспокоить мать звонками в дверь. Хотя она и так не смогла бы её открыть. Более полугода мать уже не вставала с постели. Она еще могла кое-как сползать на санитарный стульчик. Это было пределом её сил. Сергей Дмитриевич настойчиво упрашивал ее лечь в хорошую клинику. Мать наотрез отказывалась уезжать из квартиры. Никакие уговоры не помогали. Скрепя сердце он оставлял её дома под продублированным присмотром.

В каждый отъезд Сергей Владимирович надеялся, что в его отсутствие ничего не случиться. Но однажды зазвонил мобильник. Участковый врач сообщила, что мать отвезли в реанимацию. Наскоро устроив дела, уложив весь путь в два часа полёта, Сергей Дмитриевич вечером был уже в больнице. Там его ждала скорбная весть…

Тихо звякнул дверной звонок. Открыв дверь, он увидел Веру, дочь Анны Павловны. Их отношения за последнее время стали и для его матери, и для самой Анны Павловны головной болью. В свои тридцать два года, имея привлекательную внешность, Вера все десять лет соседства ни на кого, кроме него, и смотреть не хотела. Анна Павловна и плакала, и злилась, уговаривая её и Сергея Дмитриевича как-то разрешить этот мучительный для всех вопрос. Но Сергей Дмитриевич всегда извинительно и деликатно объяснял ситуацию: он старше Веры на восемнадцать лет, жизнь в сплошных разъездах, так что личной жизни у них не получится. Многомесячные командировки сделали бы из неё соломенную вдову.

Мать понимала все сложности и потому не принуждала его к скорейшему решению. «Анна Павловна, голубушка, дайте им самим разобраться. Дело такое деликатное, вдруг что не так сложится!», отвечала она соседке на её сокрушенные жалобы. На что Анна Павловна только горестно вздыхала: «Года уходят, а моя дура, как зомби какая-нибудь, и слышать ничего не хочет! И детей уже давно надо иметь, а она, – «не с ним, так и не с кем!».

Сергей Дмитриевич в присутствии Верочки всегда чувствовал себя виноватым. Вот и сейчас, глядя в её сочувственно-встревоженное лицо, не мог сдержать извиняющихся интонаций.

– Что случилось?

– Ничего. Я хотела узнать, не надо ли помочь, в квартире прибрать...

– Верочка, не надо, я всё равно завтра рано утром уезжаю. Я ведь бросил все дела…

– Ну и что! В квартире всё должно быть чисто!

Решительно отстранив Сергея Дмитриевича, она попыталась пройти в комнату, но он покачал головой:

– Нет, нет, не стоит сейчас! Завтра, в моё отсутствие, если выкроишь минутку, зайдёшь и похозяйничаешь. Мне, честное слово, надо ещё многое сделать за этот вечер…

Вера опустила голову. Помолчав, прерывая слова придыханием, она сказала:

–  Как знаете, Сергей Дмитриевич, как знаете…

Вера прекрасно понимала, что после смерти его матери уже не сможет вот так, нечаянно, заходить к нему, маскируя свои визиты под деловым предлогом.

Закрыв за Верой дверь, он прошёл в комнату и без сил опустился на диван. Сумерки заливали пространство комнаты. В их густеющей мгле Сергею Дмитриевичу привиделось лицо матери. Она укоризненно и грустно глядела на него. От этого взгляда у него перехватило дыхание, а колкий, нервный спазм выдавил из глаз горячую влагу. Переждав пару минут, Сергей Дмитриевич взял себя в руки. Не надо сейчас раскисать. В конце концов, он давно жил в ожидании фатального исхода болезни матери. Надежд на излечение никто из лечащих врачей не питал. Они только делали всё возможное для облегчения её страданий.

Сергей Дмитриевич зажёг свет. Рядом с диваном, на журнальном столике лежал большой, в красном плюшевом переплете, фотоальбом. Когда во время поминок по просьбе соседок ему пришлось альбом достать, он обнаружил в нем объёмистый пакет, но смотреть его тогда не стал.

Сергей Дмитриевич вскрыл пакет и высыпал содержимое на столик. Среди стопок счетов, разнообразных квитанций и прочих хозяйственных документов, он увидел два конверта, перевязанных красной тесемкой. Один из них, подписанный неровным почерком «Сереже», Сергей Дмитриевич отложил в сторону. Другой, с местным адресом, он хотел было убрать в общую папку для бумаг. Но мысль, что это письмо недаром находиться среди отложенных для него документов, побудила Сергея Дмитриевича присоединить его к первому.

Несмотря на то, что вставать нужно было засветло, чтобы успеть в аэропорт, Сергей Дмитриевич вынул из конверта с его именем небольшой листок, сложенный вдвое. Судя по почерку, матери с трудом далась эта пара десятков строчек. С трудом, но все же он смог разобрать ее слова, полные любви и нежности: «Сереженька, мой дорогой мальчик! Я знаю, что уже не дождусь тебя. Скоро я умру. Мой дорогой сыночек, как много я хотела бы сказать тебе. Но знай, – ради тебя я жила и выполнила волю твоего отца. Я всегда буду с тобой, чтобы ни случилось! Сережа, в пакете я приготовила документы, которые нужны будут тебе. В конверте, перевязанном красной тесемкой, будет лежать письмо от одного человека. Мой дорогой сыночек, я тебя очень прошу, отнесись к этому письму с особой осторожностью, чтобы оно не попало в чужие руки. Не надо перепечатывать его в свой компьютер. Я очень опасаюсь, что его сможет прочитать чужой человек. Прощай и помни, твоя мама всегда будет рядом...».

Сергей Дмитриевич, не дочитав, отложил листок. То, о чем просила его мать, всегда принималось без сомнений. Зная своего сына, как человека, умеющего предвидеть последствия любой цепочки событий, она не стала бы его просить понапрасну. Значит, эта просьба была основательна и серьезна. Так было всегда. Многим ее советам он часто следовал без раздумий. В тех немногих жизненных ситуациях, своевольное, бездумное игнорирование слов матери приводили к печальным результатам.

Сергей Дмитриевич добавил к двум конвертам несколько фотографий матери. Открыв ноутбук, не вникая в содержание, он привычно и быстро отсканировал все бумаги. Аккуратно сложив все бумаги, он открыл ящик письменного стола. Уложив пакет в коробку с домашним архивом, Сергей Дмитриевич взял листок с недочитанным письмом. Не торопясь, он просмотрел его с самого начала.  Но до конца дочитать не смог. Сомкнув повлажневшие веки так и уснул, сжимая в руке листок с последним живым приветом от матери.

Уже в самолёте он вспомнил о другом письме. Достав ноутбук, Сергей Дмитриевич раскрыл файл с отсканированными документами. Лишь взглянув на первые строчки, Сергей Дмитриевич заинтересованно начал читать дальше:

«…я подумал, что не стоило Вас беспокоить. Раны воспоминаний затянулись, и уже прошло столько лет. Но силы мои истаивают. Потому меня всё больше тянет написать Вам об этом. Но я боюсь это сделать. Хотя сейчас время совсем другое, люди мало меняются. А потому я понимаю, что эти сведения, попади они в руки нечестных людей, нам с Вами уже ничем бы не навредили. Но Ваш сын может из-за них пострадать от карьеристов и завистников. Потому я хотел бы сам выбрать время и рассказать вам лично, что хранил всю свою жизнь. Как только почувствую себя лучше, я выберусь к вам. Хотя мы живем в одном городе, поверьте, сейчас по моим силам предпринять такую поездку все равно, что приехать с другого края страны. Старая хворь прихватила не вовремя.
Я обязан Вашему отцу много больше, чем просто жизнью. Вы ведь помните ту давнюю нашу встречу, когда я заехал к Вам после ранения. Тогда я многое Вам рассказал, но те рассказы касались только Вашего отца… ».

Сергей Дмитриевич посмотрел на обратный адрес и вспомнил, откуда отправлено это письмо. Этот адрес был ему знаком. Адресат жил в городе, где прошли его детство и юность. Мать регулярно получала письма, поздравительные открытки к праздникам, ко дню рождения. Читая их, она грустнела, вздыхала и на некоторое время закрывалась в своей комнате. Выходила она оттуда с покрасневшими, набухшими веками. Сергей понимал, что мать чем-то расстроена. Мальчишкой он всегда спрашивал у нее, что случилось, почему она плакала. Но мать, прижимая его к себе дрожащими руками, лишь вздыхала и молча качала головой.

Как-то, уже в студенческие годы, приехав домой на майские праздники, Сергей Дмитриевич поинтересовался отправителем этих посланий. Мать отговорилась каким-то давнишним знакомым. Но Сергей Дмитриевич снова почувствовал ее нежелание говорить с ним на эту тему. И сейчас, когда он держал письмо со знакомым адресом, какая-то непонятная, полузабытая ассоциация вызвала в памяти тот далёкий день его юности…


…Весна торопилась согнать остатки снега везде, где только доставала. Голодная, ненасытная в своем желании напитаться холодной плотью зимы, она стремительно пожирала его грязное подобие. До завода, «почтового ящика №***» из города вела плохонькая асфальтная дорога. Раскатанная тяжелыми МАЗами, она была сплошь покрыта зияющими колдобинами. Как древняя старушонка прикрывает платком беззубый рот, так и дорога укрыла эти выбоины талой водой. Чтобы не быть облитым грязной взвесью, приходилось шустро уворачиваться от надвигавшейся очередной громады самосвала. Сергей рассеянно следил за проплывающими мимо машинами и гогочущими одноклассниками. Те в азарте толкали друг друга под гейзерные выплески талой жижи из-под колёс. Сергею не хотелось участвовать таких в забавах. Сторонясь особо ретивых затейников, он шел поодаль по влажной, подопрелой траве.

Объединённая из двух десятых классов, школьная рать, на «ура» приняла предложение своего производственного наставника. Пройтись пять километров до завода все восприняли как нечаянный подарок. Внезапно навалившаяся теплынь подвигла на эту авантюру даже солидного, как им, юнцам, тогда казалось, Михаила Викторовича. То, что он едва разменял свой тридцатипятилетний рубеж им представлялось уже глубокой старостью. Долгожданная весна бередила душу, горячила кровь и голову ошалевших от солнца и простора ребят.

Юрка Кушнаренко, его закадычный приятель, вышагивал рядом. Не обращавший внимания на эскапады одноклассников, он с солидной обстоятельностью доказывал Сергею все преимущества биполярного счисления, открытого им пару месяцев назад. Сергею все рассуждения приятеля казались сущей абракадаброй. Из природной деликатности, Сергей не прерывал бурный поток красноречивых доказательств. Юрка красочно расписывал преимущества его системы перед устаревшими «диферами», «интеграми» и прочими математическим хламом.

Сергей не был бездумным отрицателем интеллектуальных приоритетов. Он знал, что истинное увлечение всегда приводит к отрицанию других интересов, не равных статусу собственных. Такие взгляды иногда приносят неоценимую пользу их обладателю. Они не дают усомниться в правильности выбранного пути. Но чаще такое свойство характера, если оно достаётся дуболомному обывателю, становится в его руках орудием затыкания рта своим оппонентам.

Юрка со снисходительной усмешкой воспринимал увлечение своего друга авиамоделизмом: «Жизнь на рейки с моторчиками разменивать!». Но стоило только Сергею заикнуться о расчетах к своим авиамоделям, как усмешка слетала с Юркиного лица. С выражением просящей собаки, он начинал выписывать вокруг него круги. Сергей поднимал очи горе и впадал в мыслительный транс. Минут пять помучив своего дружка он нехотя говорил: «Так и быть, заберу чертежи и отдам тебе. Не знаю, правильно ли делаю? У нас в кружке ребята все эпюры на машине считают!».

  Юркина физиономия расцветала от счастья. Он с жаром бросался убеждать: «Да ты чего, не сомневайся, я тебе расчёты выдам тютелька в тютельку, до соток!.. Маши-и-на, подумаешь!..». Сергей тут уже не мог сдержаться. С удовольствием хмыкая, он подпускал шпильку: «И куда бы ты со своей математикой без моих реек с моторчиками!»…

Сергей глянул на друга. Тот, запрокинув голову к небу, с истовостью фанатика, в который раз торопливо стал выплескивать на Сергея свои гениальные тезисы из новой теории: 

 – ...Ну, как бы тебе это сказать?

Юрка назидательно поднял указательный палец кверху:

– Это такое соотношение чисел друг с другом, когда самих чисел еще нет, но количество, составляющее их, уже существует. Вот моя теория и оперирует такими понятиями чисел.

Юрка даже не задумывался, понимает ли его приятель хоть что-то из изрекаемых им мозголомных теорий. Глядя на поднятое в экстазе к небу Юркино лицо, Сергей усмехнулся:

– ...когда определить их, как дискретную величину еще нельзя. Это даже не квант числа... Причем, существовать они могут только в комплементарном единстве, ну, например, свет и тень в природе... То есть, как если бы для света силы источника было еще недостаточно, а для тени нет поверхности, где бы она отражалась, – но это не значит, что самих сущностей света и тени не существует. Просто в этом случае они не материализованы визуально...

Сергей не мешал Юрке изливать свои эфемерности. Зная пристрастие друга долго и нудно рассуждать о понятных только ему самому абстракциях, он терпеливо сносил его умствования. Все равно он их не понимал, да и не хотел понимать. Сейчас все его помыслы были заняты только одним устремлением.

Не поворачивая головы, он смотрел на другую сторону дороги. Там, аккуратно выбирая сухие места, разномастно-цветастой группкой, шли девочки. Сергей недолго выискивал среди них Наташу. Ее фигурку в белом с меховой оторочкой пальто глаза находили сразу, помимо его воли. Что это была за напасть, Сергей понимал умом. Это его и беспокоило, и раздражало. В его сердце словно образовался кусочек пространства, заключив в себя все его мысли и чувства. Он стеснялся слова, которое парни употребляли в своих разговорах на все лады и смыслы. Это слово, – «любовь», – светилось перед его мысленным взором, как ярко полыхающий костер. Уже несколько месяцев он сгорал в нем. Образ Наташи, ; ее имя, низкий грудной смех и взгляд, необъяснимо волнующий, сжимал сердце и перебивал дыхание. Он, словно наваждение, опутал его душу.

Сергей никак не мог вспомнить, когда с ним произошла эта трансформация. Он лишь мог определенно сказать, когда он впервые осознал эти странные чувства. И этим вестником стал его лучший дружок Юрка...

Однажды прошлой осенью, еще не прошло двух недель с летних каникул, сидя на уроке литературы, он был грубо возвращен Кушнаренко из мечтательного забытья. Он только что видел себя там, под Аустерлицем, где лежащий на поле битвы князь Болконский вызвал восхищение проезжавшего мимо французского императора. Не Болконский, а он сам был там, в этой великолепной позе погибшего офицера! Как было приятно сознавать себя центром восхищения таких людей! И Бонапарт, и его свита, и сам Толстой были поражены благородством и величием момента встречи между только что ушедшей жизни и вступившей в свои права смерти!.. И не только эти люди видели его там. Он ощущал и еще чей-то внимательный взгляд, ради которого он, страдая, отдал свою прекрасную жизнь!.. «Серега, кончай пялиться на нее!», ; услыхал он вдруг свистящий шепот Юрки. ; «Тебя «кабаниха» спрашивает!..».

Сергей очнулся. Первым, что он увидел, были устремленные на него глаза «кабанихи», ; учительницы русского языка. Она смотрела на него полным сурового укора взглядом. Ничего хорошего он ему не сулил. Все старшие классы хорошо знали одну особенность их учительницы литературы. Она могла изводить попавшегося ей под руку ученика нуднейшей, тянущей все жилы нотацией, от которой начинали ныть зубы и болеть голова. И прозвище свое она получила не за полную фигуру, круглую голову с оловянными, навыкате глазами на лоснящемся лице. Полнейшее сходство характеров с Кабанихой из «Грозы» было в свое время очень точно отмечено кем-то из страдальцев и закрепилось оно в этом прозвище навеки. 
Вся ее поза выражала усталое терпеливое ожидание выхода Сергея из мира грез. Судя по тому, как весь класс замер, рассматривая его во всем спектре своего эмоционального диапазона, он понял, что его отсутствие в реальном мире затянулось.

Всё последующее откровение «кабанихи» по поводу его пренебрежительного, даже наплевательского отношения к литературе, которое весьма отрицательно скажется на выпускных экзаменах, Сергей лихорадочно искал причину устремленных на него ехидно-насмешливых взглядов одноклассников. Наконец, что-то буркнув в ответ, он опустился на сиденье парты. Не глядя на приятеля, он недовольно спросил:

– Чего это на меня все пялились, как на идиота?

Юрка ухмыльнулся. Это показалось Сергею плохим предзнаменованием:

– Я ж тебя пихал в бок, а ты как в гипнозе был! Уставился на Миленскую и отрубился!

Сергей, мгновенно заалев ушами и щеками, огрызнулся:

– С чего это ты взял?!

– Ни с чего, – с простодушно-хитрованским видом протянул Кушнаренко. Но, не в силах превозмочь желание подтрунить над другом, глядя в потолок произнес:

– Знаешь, трудно было не заметить такого взгляда. У тебя глаза были как телескопы! И направлены они были на Наташку! Это видел весь класс!..

Потом Сергею долго пришлось отмалчиваться от подначек парней. С особо настырными ему приходилось изъясняться приватным способом. Украшая синяками и шишками их физиономии, самому в этих разборках тоже доставалось немало. Так или иначе, разговоры он быстро погасил. Но после этого Сергею пришлось более осмотрительно выбирать способы любования предметом своего обожания.

Миленская и впрямь была достойна самого высокого восхищения. Маленькая головка в обрамлении пышной копны черных волос, которых еще хватило и на густую, до пояса косу, дополняли гармонию и совершенство ее овального личика. В нем все было от той древней красоты, которая веками отбиралась природой для особо избранных своих дочерей. Огромные с поволокой глаза под разлетом лучистых бровей, невольно заставляли любого отвести от них свой взгляд, чтобы ненароком не издать восторженное восклицание. Мерцающая розовым мрамором кожа в сочетании с точеным носиком и непередаваемой тонкостью линии припухлых ярко-алых губ составляли невыразимое сочетание идеала формы и чистоты. И всю эту нежную прелесть держала изящная гибкая шея, которая в своей грации вполне могла быть воплощением стебля дивного цветка...


Слушая Юрку, Сергей искоса, чтобы дотошный приятель не заметил его полного равнодушия к излагаемой теме, продолжал неотрывно смотреть в сторону Наташи. Он давно уже с ревнивым неудовольствием наблюдал, как в группе девочек обосновался самовлюбленно-манерный типчик Вадим. Сергей никак не мог понять, что в этом надуто-глуповатом парне так прельщает особ женского пола. По крайней мере, он сам неоднократно слышал, как учительницы при виде Вадима с явным удовольствием замечали: «Хорош мальчик! Прямо записной красавец!..».

Многие девочки млели от счастья, когда этот высокий жгучий брюнет, с заметно пробившимися тонкими нитками усиков обращал на кого-либо из них свой томный, под черными дугами сошедшихся к переносице бровей, взгляд. Его пунцовые щеки, покрытые плотным пушком, выглядели в глазах Сергея чуть ли не обезьяньим атавизмом. Откуда ему было знать, что именно этот атавизм в совокупности с остальными, вполне развитыми мужскими достоинствами, и привлекали девочек, как мух на мед.

Вадим ясно сознавал свое превосходство над парнями-одноклассниками. И потому в общении с девочками пользовался отпущенной ему природой привлекательной оболочкой без всякого смущения. Они представлялись ему лишь в качестве зеркала для самолюбования. Он твердо усвоил несколько нехитрых ухажерских приемов, обращаясь с ними с уверенностью петуха-кочета.

Вот и сейчас Сергей не мог без иронии смотреть, как Вадим, приподняв подбородок, с некоторым прищуром осматривает идущих рядом одноклассниц. Его иронично опущенный уголок губ будто говорил им всем: «Да я только пальцем шевельну, и любая будет моя...».

Но Сергей знал точно, что сейчас надо было этому дебилу в их компании. Все изрекаемые им примитивы преследовали только одну цель ; завлечь в свои сети и обольстить упрямую красавицу Миленскую. Несмотря на многократные попытки сломить ее упрямое нежелание встречаться с ним, она игнорировала все его мужское обаяние. Вадима чрезвычайно это раздражало. Наташа вела себя с ним так, будто перед ней стоял не парень с обложки модного журнала, а некое малоинтересное и невзрачное существо.

В то время как Вадим что-то с жаром говорил ей, Наташа то рассеянно разглядывала сорванный желтый цветок, то поднимала к небу свою головку и чему-то улыбалась. И вдруг Сергей увидел, как она, опуская голову, повернула ее и искоса бросила на него свой загадочно-колдовской взгляд. Сергея мгновенно прошиб жаркий пот. Он понял, что этот взгляд не был случайным. Его сердце мгновенно переполнилось восторженно-ликующей мелодией. Ему захотелось петь, орать во весь голос и совершить нечто небывалое!..

– ...но это только пока прикидки основных положений. Мне бы как-нибудь урвать возможность поработать на «вычислялке». Как думаешь, на заводе можно договориться с кем-нибудь присоседиться на пару часиков? У них есть мощнейшая ЭВМ...

Сергей, слушая Юркину тираду, совершенно не понимал смысла произносимых им слов. Придя в себя от невероятного открытия, Сергей на всякий случай кивнул головой и поддакнул:

– Конечно, дам! Списывай хоть сейчас!

Юрка внимательно посмотрел на приятеля и кисло усмехнулся:
– М-да! Пропал человек! Какие люди гибнут, и из-за чего!..   

               

Прочитать письмо матери, как он намеревался сделать сразу же после прилета, Сухонцеву не удалось. В аэропорту его уже ждала машина. Последующие сутки сплошной авральной работы довели его до состояния прострации. Оказавшись в гостинице, Сергей Дмитриевич, пересилив полуобморочное состояние, сделал несколько глотков холодного кофе. Едва сняв обувь и пиджак, он рухнул без сил на диван и провалился в глубокий, без сновидений сон.

Проснулся он от какого-то неясного, непривычного ощущения ласково-теплого прикосновения, будто кто-то нежно и трепетно прикоснулся к его щеке ладонью, да так и не отнял ее: «Мама...». Сергей Дмитриевич, не открывая глаз, боясь спугнуть эту оплеснувшую сердце волну тепла и любви, лежал тихо и недвижно. Он, материалист до мозга костей, сейчас истово верил, что бесконечно дорогое ему существо сидит рядом с ним на диване, смотрит на него, прикасаясь к его лицу своей рукой. Он был готов верить в Спасителя и во все чудеса, лишь бы то, что он только что ощущал и принимал за сон, оказалось бы явью, реальностью. Он не хотел открывать глаза, повлажневшие от нечаянной слезы...

Сергей Дмитриевич вздохнул и повернул голову к окну. Пробившийся сквозь серую пелену облаков солнечный луч уже соскользнул с его лица, унося с собой нечаянное тепло. В этом, задавленном зимними снегами и непогодой, северном краю такое пробуждение было редкостью. Сергей Дмитриевич смотрел на таявшее за облаками неяркое солнечное пятно и с грустью думал о ничтожности и мимолетности человеческого существования. Будь в этом существовании хоть малая капля чуда, жизнь бы имела тогда и смысл, и желание продлить ее. «Ах, мама! Уж кому сейчас об этом знать больше, чем тебе!..».

Сухонцев встал. Надев тапки, прошел в ванную комнату. Принимая душ, сбривая двухдневную щетину с лица, чистя прекрасно сохранившиеся зубы, все это время он не переставал думать о случившемся этим утром чудесном знамении. Понимая всю иллюзорность своих предположений, Сергей Дмитриевич никак не хотел расставаться с этим ощущением. Он хотел, чтобы, вопреки здравому смыслу, явление матери было материальным воплощением.

Телефонный звонок оборвал его размышления. Один из его замов сообщил, что необходимую аппаратуру на полигоне установят к двенадцати часам. Сухонцев с невольным удовлетворением воспринял это известие. Он опять подумал о какой-то силе, не позволившей ему немедленно погрузиться в водоворот дел. Он не хотел расставаться с пережитым чувством, хоть и мистического, но такого реального присутствия матери. Усевшись за стол, Сергей Дмитриевич раскрыл ноутбук.

Письмо матери он почему-то долго не мог найти. Вместо него ему все время попадался файл с текстом чужого письма. Сергей Дмитриевич было подумал, что вообще не отсканировал письмо матери, но тут же отбросил эту мысль. Он вспомнил, что оно находиться в папке с остальными ее письмами, которые он получал через интернет, когда бывал в командировках. Он решил дочитать письмо:

«...Наверное, Господь уберег меня от искушения преждевременно посвятить Вас в тайну, соединившую меня с Вашей семьей крепче кровного родства. Так получилось, что все самые значимые моменты моей жизни были связаны с Вашим отцом, Захаром Афанасьевичем и Вашим мужем, Дмитрием Павловичем. Много раз я порывался приехать к Вам и рассказать все, что знаю о самых близких Вам людях. Но мой жизненный опыт и время, в которое мы живем, каждый раз останавливали меня. То, что испытали я и Дмитрий Павлович, не должно было коснуться Вашей семьи.
Но теперь, когда моя жизнь на исходе, и время изменило отношения между людьми, я смогу открыть свои тайны. Что касаемо Вашего мужа, Дмитрия Павловича, то в то время было не только неуместно, но и опасно раскрывать свой секрет. Да и не к чему тогда это было. Я сам с трудом верил в такое удивительное совпадение. Вдруг оно оказалось бы всего лишь осколком чужой судьбы. А лишать Вас душевного равновесия я не считал себя вправе. Мне нужно самому все проверить, убедиться в достоверности моих предположений. Может, это последнее, что мне уготовано судьбой в жизни, и я думаю, что смогу довести его до конца. Вы и Ваш сын должны и имеете право знать все, что касается Дмитрия Павловича. В самое ближайшее время, как только соберусь с силами, я приеду к Вам.
С глубочайшим уважением и почтением Ваш искренний друг...».

Глава 3

Лежа на каменистом дне балки, Захар вспоминал разгромный для них бой…

По исходу часа непрерывных атак удар казачьих сотен сломил сопротивление остатков батальона моряков-балтийцев, входившего в состав N-ской дивизии. Все это время комиссар Иванчук, помня приказ командарма: «Держаться до последнего!», пригнувшись, бегал с одного фланга на другой, обадривая уставших матросов. Непрерывный пулеметный и ружейный обмолот, рев казацких глоток, прорывающегося через плотный гул несущихся лошадей, казался морякам нескончаемым штормовым валом. 
 
Раз за разом накатывающиеся казачьи лавы, казалось, не знали ни устали, ни убыли в людях. И только на исходе часа, отбив еще одну атаку, моряки за несколько минут передышки смогли подсчитать потери и остаток боеприпасов. Быстро обежавшая окопы перекличка показала, что осталось по десятку патронов на каждого, при полном отсутствии гранат. Пулемёты давно уже превратились в бесполезные железяки.

– Всё, приплыли! Табань весла! – выдохнул Захар. Раскинувшаяся перед ними, ровная, как стол, степь, застланная густой, невысокой скатертью ковыля и житника, укрыть никого не могла. Среди матросов послышались реплики:

– Пёхом не оторвёмся… Дальше, как море в штиль, степь до Азова…  В ковыле не сховаешься! Порубят они нас в шкентели...  Полундра, братва…

– Ничё, юшку кровавую напоследок им пустим, – зло сплюнул сидевший рядом Егор. Он вынул у Захара из пальцев самокрутку:

– Дай посмолить чуток…

К ним в окоп снова скатился комиссар Иванчук:

– Слушай, Захар! А как с флангов обойдут и ударят сзади? 

– Ну и что? Окопались на краю балки, и отлично! А снизу им не с руки будет лезть. Казачье пехом не ахти какие вояки! Нам бы вот только малость передохнуть...

Но казаки, словно угадав его желание, не дали ни минуты лишнего передыха. Обойдя обширную балку с флангов, они ударили неожиданно и мощно. И когда над жидкими окопчиками вздыбливались казацкие лошади, моряки, бросая винтовки, молча поднимались под посвист и злобное улюлюканье: «Попалась, комиссарская сволочь!..».


К полуночи моряки притихли. Сами собой смолкли негромкие разговоры. Каждый думал о приближающемся рассвете. Молодые, полные сил парни, в своем сознании отвергали сам факт умереть вот так, – не в бою, а как на бойне, не имея возможности противостоять врагу. Их сердца наполнялись жаркой, нестерпимой ненавистью. Они были уверены, что взглянут в отверстия винтовок без содрогания и дрожи. Честь балтийских моряков, соединявшая их в монолитный спай, оставалась для них священной и неколебимой!

Вскоре там, откуда должен был взойти раскаленный диск светила, чтобы снова наполнить день слепящей, выматывающей жарой, заалела тонкая, словно лезвие казацкой шашки, полоска зари. Со дна балки ее не было видно. Но Захар, по кромке балки, окрасившейся еле заметным оттенком алого цвета, угадал скорый рассвет. И едва он осознал это, как первые лучи всходящего солнца рассыпались красными искрами, будто дрожащими каплями крови, по кончикам штыков.

Казаки, всю ночь просидевшие у костров, сонно переговариваясь и стряхивая с попон на остывшую землю обильную росу, зашевелились. Капли росы, сверкая мириадами ярких огней на траве, росшей по краям балки, сливались в единое белое зарево, отчего снизу казаки, лошади и стволы деревьев казались висящими в воздухе.

Захару это явление показалось чем-то нереальным, знамением. Оно было похоже на посланный свыше знак, давая ему понять о каком-то повороте судьбы. Уже с четверть часа слышались звуки, похожие на далекие раскаты грома. Захар огляделся вокруг. Многие моряки не спали, прислушиваясь к понятным каждому, бывшему на фронте, звукам. Била артиллерия...

«Здорово лупят...» – обронил лежавший неподалеку бородатый, лет под сорок, матрос. «Главным шпарят...» – тихо отозвался другой. «Это, братва, не иначе, как под Тихорецкой...». «Да, верст пятьдесят будет, не больше...». «Это наши, верняк, жарят задницы казачкам!..». Разговор покатился дальше, порождая надежду и веру в возможное освобождение из плена. Моряки по-прежнему, лежали, не шевелясь. Некоторые приподнявшись, оборотили напряженные лица в сторону доносившейся до них артиллерийской канонады. Каждый, вслушиваясь в далекие раскаты, истово молил своих небесных покровителей: «Только бы успели!..».

Наверху, судя по звукам, что-то происходило. Резкие выкрики команд, ржанье лошадей и шум накатывающихся откуда-то повозок разорвали хрупкую предутреннюю тишину. Охранение внезапно как-то засуетилось, задвигалось в торопливой беготне. Голос, выкрикивающий приказы, был тонок, визглив, с нотками близкой истерики. Для людей, находившихся на дне балки, он звучал зловещим и роковым приговором. Снизу, на фоне густо-синего неба было отчетливо видно, как на край балки подтянулись, выстраиваясь в шеренгу, казаки. Сняв с плеча карабины, они взяли их наизготовку. Между казаками, раздвигая их плотный ряд хищными упитанными рылами, высунулись пулеметы.

 Вечность, застывшая в едином миге, длилась нескончаемой жутью. И моряки, и казаки, отрешившись от пут бытия, в своих душах взывали к Богу. Разные они возносили молитвы. Но для каждого из них единой целью и желанием была яростная жажда спасти свою душу. Одних – как убийц, других – как закланной жертвы.

Те же, кто сейчас определял их судьбу, сами трепетали перед разверзшейся вечностью. Тяжким грузом на их плечи ложилась судьба фронта. Он был прорван получасом ранее на участке Павловская – Белая глина. Об этом сообщил прискакавший с десятком казаков личный порученец главнокомандующего. Слетев с коня, он заперся в хате с ротмистром. Вскоре порученец выскочил оттуда красный, злой, с взмокшим от произошедшего разговора, лицом. «Вам немедленно надлежит выполнить распоряжение Ставки... Я знать ничего не знаю! – орал он в открытую дверь. – Вы отвечаете лично за сохранность!.. Не позднее шестнадцати ноль-ноль завтрашнего дня прибыть в Екатеринодар...». Взлетев на поданного казаком коня, порученец остервенело хлестнул его по крупу и тут же ускакал назад. 

Федор Иванович, оставшийся в хате, отвернулся от двери и яростно сплюнул:

– Колобов! – и увидев появившееся в приотворенную дверь лицо ординарца, процедил: – Господ офицеров ко мне! Быстро!

– Слушаюсь, ваш высокоблагородь! И хорунжего к вам? – осторожно спросил он. – Его благородь на екзекуции...

– Я сказал всех! – сорвавшись на крик, прогремел ротмистр. Колобов исчез, а ротмистр, поднявшись из-за стола, подошел к окну. По станице уже тянулись предвестники отступления. Поднимая тяжелую, придавленную росой пыль, шли беженцы, узнав о прорыве фронта красными. Обгоняя их, скакали казачьи группы, закинув пики за плечо и гнусавя заунывную песню. Среди казаков Федор Иванович не видел ни одного значка части, ни старшего чина, что говорила бы о какой-то упорядоченной, планомерной тактике отхода. Все было похоже на хаос, бегство толп, орды разуверившейся в успехе своего дела казачьей массы.

Ротмистр бездумно глядел на этот бесконечный поток разношерстного сброда. Мелкая, противная дрожь ненависти и презрения рождала в его затылке тупую боль. «Прав оказался Владимир Семенович... Заманухой обернулась наша победа. Красные в который раз обошли наших генералов...».

Он оторвал свой взгляд от окна. Оглядев вошедших офицеров, спросил с едкой издевкой:

; Ну, что? Видели это позорище? – Ротмистр мотнул головой в сторону окна. Коротко выдохнув, добавил: – Только что от Деникина порученец был. Нам следует принять штабной обоз... Завтра, к шестнадцати ноль-ноль с ним надлежит прибыть в Екатеринодар. Красные на хвосте. Картина, господа офицеры, думаю, ясная.

Ротмистр кивнул головой на карту, лежащую на столе, и сказал:
; В нашем распоряжении сутки с небольшим. До Екатеринодара почти восемьдесят верст... Гнать придется весь день и всю ночь. Вам, Владимир Семенович, следует собрать людей в полную готовность. Эскадрон впереди и два в прикрытие. Действуйте.
Подъесаул молча кивнул головой и вышел. Федор Иванович остановил свой взгляд на вахмистре:

– Глеб Михайлович, возьмите несколько казаков и пройдитесь по станице. Надо собрать провиант и воду. Главное, наберите воды. Жара сегодня будет адская. И поторопитесь.

– Слушаюсь.

Отправив остальных по назначенным делам, ротмистр сел за стол и поднял взгляд на хорунжего:

– У вас все готово?

– Так точно, господин ротмистр. У меня все готово. Я думаю, надо, в связи с обстановкой, быстрее кончать ... – звенящим от напряжения голосом ответил тот.

Федор Иванович ответил не сразу. Опустив голову, он молча сидел некоторое время. Потом, встав и подойдя к окну, минуты две смотрел на улицу, где неудержимым потоком текла людская река. Шум и крики толпы, конское ржанье, тонкий посвист колесных осей тяжело нагруженных подвод порождали удручающее состояние безнадежности и неотвратимой гибели.

– Сколько пленных находится в балке? – неожиданно спросил ротмистр.

Гонта ответил незамедлительно, будто ожидал вопроса:

– Сто десять комиссариков! Как есть – один к одному! Прикажете начинать? А то как бы не опоздать!

Ротмистр, не оборачиваясь, все так же глядя в окно, глухим, севшим голосом сказал:

– Не волнуйтесь, хорунжий... Мы уже опоздали... тогда в семнадцатом... Расстрел этого матросского дурачья уже ничего не изменит.

– Ошибаетесь, Федор Иванович! – жестко возразил Гонта. –  Их нужно истреблять, как саранчу! И чем меньше комиссарской рвани сейчас останется, тем легче нам будет вернуться назад с победой.
Ротмистр не успел ничего ответить, как дверь резко распахнулась. В нее ввалился разгоряченный, весь покрытый густым слоем пыли офицер:

– Господин ротмистр!

Федор Иванович обернулся и спросил:   

– Разрешите узнать, с кем имею честь? 
 
– Штабс-капитан Уваров! Я прибыл из Ставки командующего.  Обоз на подходе к станице. Вы нас будете сопровождать! Я с грузом архива и частью депозитов ценных бумаг Екатеринодарского госбанка.

Федор Иванович едко хмыкнул:

– Кому теперь нужны эти ценные бумаги! Только время на хлам переводить!

Штабс-капитан, пожав плечами, картинно развел руками:

– Строжайший приказ командования, господин ротмистр!

Потом он, несколько помедлив, подошел к ротмистру ближе и шепотом сказал:

– Отошлите хорунжего. Мне необходимо вам сказать приватно несколько слов, как было обговорено с атаманом.

Ротмистр кивнул Гонте:

– Хорунжий, обождите несколько минут во дворе.

Дождавшись, когда тот выйдет, обернулся к штабс-капитану:

– Слушаю вас, господин штабс-капитан.

– В тюках, которые я выдаю за ценные бумаги, внутри спрятано золото и драгоценности, на несколько миллионов. Вы теперь понимаете, что это просто необходимая мера предосторожности. Прознай казачки об этом и можно будет пускать себе пулю в лоб.

– Я ничего не понимаю! – озадаченно покачал головой ротмистр. – Если вы везете такой ценности груз, то почему нет соответствующего охранения?

– Я же вам сказал, – нетерпеливо пояснил Уваров. – Слишком многие знали про отправку – от чиновников банка, до простого охранника. Да и некоторые наши офицеры проявили нездоровый интерес к маршруту следования обоза. Только двое теперь знают настоящий путь обоза – начальник контрразведки Грибанов и ваш покорный слуга. По указанию генерала мы все переиграли в самый последний момент. А по намеченному ранее маршруту пустили другой обоз, точно такой же, но с другой начинкой. Теперь вы меня понимаете, что нам следует спасти? Это золото, – как сказал Антон Иванович, – залог продолжения нашей борьбы. Теперь судьба всего дела и в ваших руках, Федор Иванович. 

– Понимаю, – задумчиво качнул головой ротмистр. – Слишком рискованно... слишком. – И путь до Екатеринодара не близкий. Гнать нужно обоз на рысях, чтобы хоть как-то оторваться.

Штабс-капитан покачал головой:
   
– Вот тут я хочу вас сразу предупредить. Обозных лошадей мы лишились на подходе к станице. Всех запалили... Мне пришлось на последнем десятке километров спешить казаков и впрячь верховых лошадей в повозки. Если вы не достанете тягловых лошадей, весь груз придется тащить хоть на себе! А это восемь повозок!

– И вы с этим ко мне явились?! – недоуменно вскинул брови ротмистр. – Нет у меня обозных лошадей! У меня некомплект верховых, почти два десятка казаков в пехоту перевел, а вы с таким сюрпризом! Где же их теперь взять? Посмотрите, что на улице делается?!

Федор Иванович задохнулся от выпаленной единым духом фразы.
Штабс-капитан свел брови к переносице и раздраженно бросил:

– Я не знаю, как вы будете решать это дело! Я доставил груз в ваше расположение, как мне и было приказано! Реквизируйте лошадей у станичников, в конце концов!

– Да вы что! Какие станичники! Вся станица сейчас за десяток верст отсюда! К Кубани подбегает... – ротмистр ткнул рукой куда-то за спину штабс-капитана и затряс головой. – Я не хочу брать на себя ответственность за это дело! Мне что, прикажете на себе тащить повозки?! У меня всего с полдивизиона осталось! На охранение и то…

– Если надо, будем тащить на себе! – с упрямством обреченного на   тяжкое дело человека с нажимом сказал Уваров. – Мне все равно, кто будет тащить – люди, кони, хоть собаки, но груз должен быть доставлен к завтрашнему полудню в Екатеринодар... Это наш долг, Федор Иванович.
 
Штабс-капитан пристально взглянул на ротмистра и добавил:

– Антон Иванович отозвался о вас, как о самой лучшей и надежной кандидатуре для этого дела...

Федор Иванович глубоко вздохнул, будто только что единым махом осушил до дна непомерную чашу вина. Уткнувшись взглядом в разложенную на столе карту, он некоторое время молчал. Чуть спустя, не поднимая головы, ротмистр глухо сказал:

– Люди... люди... Что ж, это можно. Людей у нас сейчас хоть отбавляй...

Он взглянул на Уварова:

– Доставить груз я постараюсь, вот только за скорость доставки я не могу ручаться. В остальном будем полагаться на промысел Божий. Это уж как ему будет угодно!

– Поясните, что вы хотите предпринять?

Федор Иванович усмехнулся:

– Да то, что вы только что сказали! Лошадей заменить людьми! Пленных у нас много... – Ротмистр помолчал. – На каждую повозку по полдесятка людей и с Богом! Сколько они выдюжат, не знаю, но отсюда мы уйдем, Евгений Васильевич. Главное – начать, а там видно будет...


Юнкер, проснувшись от какого-то шума, поначалу неподвижно лежал в повозке. Он смотрел на текущий мимо плетня непрерывный поток верховых казаков, станичников с семьями, сидящих на повозках с привязанным к задкам телег скотом. Он не понимал, откуда взялось такое количество народу. Юнкер повернул голову к хате. Около нее он увидел возбужденную толпу казаков из своего эскадрона. Чуть далее, перед крыльцом, нервно мотался хорунжий Гонт. Один Колобов, спокойный как всегда, сидя в тени амбара, правил шашку.

Эта толпа людей и всадников, хаты с плетнями и дорогой позади них казались ему какой-то чуждой этому месту картонной декорацией. Он слышал хаос звуков, ощущал запахи пыли, дегтя, сена, на котором лежал. Он видел бездонное синее небо, накрывшее собой суетящиеся, мельтешащие фигурки людей, но видел это все сразу, как будто только его тело находилось на повозке, а сам он парил над этой декорацией в спокойном, равнодушном эфире.

Юнкер еще никак не мог расстаться с ночными видениями. Ему казалось, что там была его настоящая жизнь, рядом с живым отцом. В них было еще что-то, чего он никак не хотел отпускать от себя; его мама, братья и седая, величавая женщина, – бабушка, около которой было всегда так покойно и уютно. Отец сидел за столом, пил красное вино из сверкающего алмазной гранью бокала и мама, смеясь, что-то говорила ему...

Во двор с гулким грохотом ворвались несколько тяжелогруженых подвод. Хрипящие кони, поводя налитыми кровью белками глаз, рвали поводья, вышибая передки телег копытами. Некоторые, с пеной на удилах в изнеможении валились на землю. Другие, дрожа взмыленным корпусом, пытаясь не упасть, едва держались на подламывающихся ногах. Подскочившие казаки споро распрягали лошадей, матерясь на тех, кто загнал таких скакунов. Ездовые, вяло отговариваясь, стаскивали с себя пропотевшие рубахи, обтирая ими покрытые густыми черными разводами лица.

Один из них, соскочив с телеги, направился к Гонте:

– Господин хорунжий, велите доложить штабс-капитану Уварову, что обоз прибыл.
 
Гонта, набычившись, исподлобья посмотрел ездового и раздраженно бросил:

– Как стоишь, дурак! Доложи по форме, когда обращаешься к офицеру!

Ездовой суетливо натянул рубаху, застегнул пуговицы и испуганно вытянулся в струнку:

– Разрешите обратиться, ваше благородие?

Но едва Гонта вознамерился было выслушать рапорт ездового, как дверь из хаты отворилась. На пороге показались ротмистр со штабс-капитаном. Ротмистр отыскал взглядом Гонту и окликнул его:

– Хорунжий, подойдите!

– Слушаю, господин ротмистр!

– Вот что, хорунжий... – Федор Иванович сделал паузу и, сглотнув, продолжил. – Из пленных нужно срочно отобрать десятка четыре человек, крепких и желательно помоложе. Дело чрезвычайной важности, а потому отнеситесь к этому как можно ответственнее и быстрее. Отобранных пленных привести сюда под усиленным конвоем. Прошу вас сделать это без промедления. Действуйте!

– Господин ротмистр, что прикажете делать с остальными?

Хорунжий, поджав губы, смотрел на ротмистра прищуренным взглядом. Ротмистр, не глядя на Гонту, сошел с крыльца и раздраженно бросил:

– С остальными поступить согласно прежнему распоряжению. Да смотрите, не увлекитесь. Сначала доставьте сюда сорок человек...

Едва хорунжий скрылся, ротмистр и штабс-капитан направились к прибывшему обозу, пробираясь между лошадьми, которых водили по двору ездовые. Федор Иванович, наметанным глазом взглянув на еле живых лошадей, печально покачал головой:

– М-да, пропали кони... 

– Ничего не поделаешь, – согласился с ним Уваров. – Людей кладем без счета! Что уж тут животина какая-то...

Федор Николаевич согласно кивнул головой. Он представил тех, кому придется впрячься в телеги вместо этих животин. Хоть и черная они вражина, но всё же люди. Такой доли ротмистр не хотел бы пожелать любому врагу ни в какое другое время. Проклятое время! Он часто думал в последние дни об этой лихой поре, навалившейся на Россию. Помутившийся разум русских людей, рвущих друг друга на куски, приводил его в отчаяние. Что такое могло случиться в мировом устройстве, чтобы вот так, обезумев в одночасье, массы людей забыв Бога и любое, самое тесное родство, рвали глотки друг другу из-за пустых заумных идей. Федор Иванович все прекрасно понимал. слышал и видел, как сбивают с толку народ оголтелые фанатики, место которым в прежнее время было бы в желтом доме!

Он никак не мог понять, почему люди, слушая этих извергов и богооступников, не дают себе труда задуматься о том, насколько лживы их идеи! Уравнять всё и всех! Такое помыслить можно только в страшном сне! Ротмистр еще в юности понял, что нет людей равных друг другу по свойству своего рождения. Отец, беря его на деревенскую сходку, поучал своего тринадцатилетнего отрока-сына запоминать с кем и как нужно себя вести. «Мужик мужику рознь, – говаривал он. – Смотри, как один радеет за дело, а другой только прячется от него. Нет двух одинаковых мужиков! Одному Бог дал ум и желание применить его к делу, другому этот ум служит для черной корысти, а у прочих и вовсе нет ни ума, ни желания прожить жизнь в достатке и богобоязни. Эти так и норовят, где перебиться за счет умного и работящего. Бойся таких! Они предадут, обманут и оболгут за копейку!».

Много чего говорил тогда ему отец! И как в воду глядел! Сошлись теперь эти захребетники в черную рать, ведомые немецкими шпионами и жидомасонами в сатанинском желании уничтожить Русь святую!..

Оглядев обозные телеги, Федор Иванович обернулся к Уварову и усмехнулся:

– Перебрали штабные с грузом. Немудрено, что лошадей запалили! Это кто ж так постарался?
 
– Торопились, господин ротмистр... – неопределенно хмыкнул штабс-капитан. ; Уж больно жарко становилось.

– Понятно. Как думаете, сколько человек поставить на каждую?
Чтобы раскатить этот груз хотя бы на иноходь придется попотеть.

– Пятериком, думаю, обойдемся, – пожал плечами Уваров. ; Степь как стеклышко, только накатить, а там само пойдет.

– Согласен. Где этот хорунжий? – Ротмистр нетерпеливо стукнул нагайкой по бедру. – Не нравиться мне что-то вон та муть! Как бы не натащило дождя!

Уваров взглянул туда, куда указал ротмистр. На горизонте и впрямь сгущалась длинная плотная полоса чернильно-бордового цвета. И хотя она была еще совсем тонкой, но солнце, висевшее над ней, не пробивало ее своим ярким блеском.

– Ничего, проскочим. Ветра нет, – успокоительно ответил штабс-капитан. – Вон наше тягло на подходе.

Из-за дальних хат показалась плотная группа людей в окружении верховых. Через две минуты они подошли к плетню двора и остановились. Хорунжий одним махом влетел во двор. По своей привычке дернув головой, отрапортовал:

– Господин ротмистр, сорок человек доставлены! Все молодые и здоровые мужики. Разрешите отбыть для исполнения экзекуции!

– Заведите их во двор, – холодно ответил ротмистр, – поставьте охранение и ждите дальнейших распоряжений. Вполне возможно, что мне понадобиться ваше присутствие.

– Слушаюсь, господин ротмистр!

Гонта так же лихо вымахнул со двора. Федор Иванович огляделся. Увидев в отдалении сидящего на телеге юнкера, позвал его:

– Юнкер, подойдите. 

Юнкер соскочил с телеги и, одергивая китель, подбежал к ротмистру. Федор Иванович оглядел его бледное с синими тенями под глазами лицо и мягко спросил:

– Ну, что, Волынский, готовы к службе?

– Так точно, господин ротмистр! – вскинул руку к козырьку юнкер.

– Ну и славно. – Ротмистр оборотился к Уварову: – Это сын полковника Волынского, погибшего вчера. Полковник воспитал отменного сына и воина. Юнкер дрался геройски и вел себя достойно, когда пал отец... Н-да... Вот что, юнкер, разыщите подъесаула. Передайте ему, что я направил вас в его подчинение. Останетесь в расположении сотни. Выполняйте.

Подождав, пока юнкер отойдет, Федор Иванович, глядя ему вслед, глухо сказал:

– Нечего парню лишнюю кровь видеть. А здесь, я чую, без нее не обойдется.

Ротмистр кивнул на мрачную толпу собравшихся в пяти метрах от них моряков. Поднявшись на крыльцо, Федор Иванович сделал паузу, оглядел стоявших перед ним в потрепанных тельняшках и бушлатах моряков и громко сказал:

– Не буду тратить на вас много слов. Вон видите те груженые телеги? Это ваш пропуск в жизнь. Не скажу, чтобы он был легким, ну да что в нынешнее время достается без крови... – Федор Иванович помолчал. – Этот обоз должен быть доставлен завтра к полудню в Екатеринодар. Задача такая. На каждую телегу определяется пять человек. Четверо тащат, один бежит налегке рядом. Меняетесь по вашему выбору, когда хотите, один на один. Все ясно?

Тяжелое угрюмое молчание на минуту повисло в воздухе. Затем из плотно стоящей массы моряков раздался голос:

– А куды коников подевали? Неужто сожрали с голодухи?

Гонта, враз покрасневший от вскипевшей злобы, визгливо заорал:

– Молчать! Разговорчики!

Федор Иванович наклонил голову и заиграл желваками:

– Я не буду повторять. Но вам мы даем возможность сохранить свои жизни, при условии, что вы сделаете свое дело.

– Да вы чего, казачки! Нас за дуриков держите? И сколько же нас доскачет до Екатеринодара по такой жаре? – насмешливо прокричал тот же голос. – А тех, кому удастся это сделать, вы у ближайшего Екатеринодарского забора шлепнете! С вас станется!

Ротмистр сделал знак хорунжему:

– Возьмите парочку из них и отведите в сторонку.
 
Гонта сделал знак и несколько казаков, заломив ближайшим морякам руки, отвели их к плетню. Ротмистр поднял руку и указал на них пальцем:

– Будь по-вашему, если так хотите! Эти будут первыми! 

Ротмистр сделал знак, и звонкий залп свалил стоявших у плетня матросов. Глухой ропот пробежал по толпе моряков. Ротмистр выждал некоторое время и спросил:

– Мне продолжать, или все же вы попытаете свою удачу? Решайте, даю вам минуту!

Молчание моряков разрезал звонкий насмешливый голос:

– Нам, господин хороший, одна хрень, – здесь лечь, как наши братки, или там у стенки! Какая нам разница, скажи, ваш высокоблагородь?!

– А такая вам разница, что те, кто дотянет свою телегу, останется жить. Могу в том поклясться Господом и своей честью... Никаких других гарантий у меня не имеется! На этом все! Если нет, отправляйтесь назад к своим. Через полчаса, в этом я могу дать вам твердую гарантию, вы все точно будете гореть в своем антихристовом аду! – Федор Иванович сделал паузу. – А так какая-никакая надежда выжить у вас будет. Одно только добавлю. Через три минуты еще двое из вас лягут там, у плетня и так будет, пока вы не согласитесь. И чем дольше вы будете тянуть, тем больше работы достанется оставшимся.

Моряки тихо заговорили. Кое-где, было видно, разговор принимал более резкий характер, но тут же общее мнение гасило лишние эмоции. Ротмистр и штабс-капитан молча ждали решения моряков. Оба они понимали их положение. Но также хорошо знали, что согласие этих людей позволит решить им самим невероятно трудную и ответственную задачу. А потому они стояли и ждали.
Моряки минуты три совещались и, придя к решению, нестройным хором произнесли: «Согласны»...

Глава 4

Мечте Юрки присоседиться к какой-нибудь компании заводских «эвээмщиков» в этот день не суждено было сбыться. Едва ребята приступили к работе, как, к величайшему удовлетворению всех, им представилась возможность снова окунуться в прелести роскошного весеннего дня.

Вошедший в бюро начальственного вида мужчина подошел к руководителю их группы. Они о чем-то негромко стали переговариваться. Боровой больше слушал и кивал головой. Минуты через три начальник так же незаметно покинул помещение. Сергей, внимательно наблюдавший за этим «рандеву», досадливо поморщился. Обычно такие визиты оканчивались дополнительной кипой архивных чертежей, которые им с официально-деловой миной на лице преподносил Михаил Валентинович.

Но Сергей ошибся. Дело обернулось совсем другой стороной. Боровой подозвал поближе сомлевших у кульманов ребят. Не объясняя ничего, приказал идти всем за ним. У раздевалки он попросил всех одеться и собраться во дворе у проходной. Сам же, изобразив на лице озабоченность, отбыл в неизвестном направлении.

Такому повороту событий все были чрезвычайно рады. Корпеть над полнейшей абракадаброй переплетений непонятных линий и значков для подавляющего большинства ребят было сущим наказанием. Но выбирать не приходилось. Их класс каким-то ответственным работником местного ОблОНО был обречен на получение квалификации «чертежник-деталировщик» какого-то там разряда. А посему, обильно пролитые при распределении слезы девочек-отказниц ярко отражали горькую истину: «Где родная мамка пожалеет и простит, чужой дядька прикажет и накажет...». Их слезы не тронули черствых чиновничьих сердец.

Впрочем, не все разделяли всеобщего неудовольствия. Оба друга, по счастливому совпадению, были рады такому выбору будущей профессии. Копание в чертежах они находили самым увлекательнейшим делом. Рвение ребят вскоре было замечено начальством конструкторского бюро. Им сделали весьма лестное предложение поработать с некоторыми секретными документами из архива. Предварительно проведя внушительный инструктаж, Сергея с Юркой поместили за отдельные кульманы, стоящими в одном из углов обширного помещения. Оба были немедленно завалены кучей неприятно попахивающих плесенью рулонами калек.

Особое внимание начальства к их талантам было воспринято одноклассниками, как личное унижение. Школьные тусовки, на которые распадался класс на переменках стали теперь не для них.
Такую тотальную обструкцию Сергей воспринял несколько болезненно. Она лишала его последней возможности общаться с Наташей. Теперь он не мог запросто подойти к компании, где в тот момент пребывала она.

Полмесяца Сергей мучился неразрешимой проблемой, – как подойти к Миленской и остаться при этом в глазах всех нейтральной личностью. Самые изощренные уловки для хоть какого-нибудь маломальского общения с Наташей пропадали втуне. Его неуклюжие попытки непременно разоблачались прилюдно.
Некоторые из них иногда заканчивалось серьезными стычками с насмешниками. Особенно в этом преуспевал Вадим.

Он, как злой гений, постоянно контролировал все доступное пространство вокруг Миленской. Невозможность ни повлиять, ни переломить ситуацию доводила Сергея до состояния полной неуправляемости своими эмоциями. Он сделался рассеянным, колким и неуживчивым.

Юрку эта пертурбация характера друга не очень озаботила. Ему было достаточно просто находиться в его обществе. Юрка был даже рад тому состоянию, в котором пребывал Сергей. Благодаря этому обстоятельству он мог оттачивать на нем свои заумные тезисы. Такое заваливание своего индифферентного друга бесконечными рассуждениями математического свойства другого слушателя непременно привело бы в состояние крайнего остервенения. Но Сергею было не до того.

Он свирепо завидовал Вадиму, его раскрепощенности в общении с девочками. Сам он, по своей воле, не то что не смог бы подойти к девчонке, если это совершенно не касалось иных отношений, кроме школьных дел, но и даже помыслить не мог о подобном.  Ему в голову не приходило встретить Наташу после уроков, вверив свою судьбу воле случая. Находясь в полном неведении относительно расположения Наташи в отношении него, он не мог на это решиться. Эта неизвестность до сих пор для Сергея не была в тягость. Ему было достаточно находиться в ее обществе, лишь иногда изрекая глубокомысленные реплики.

 Но сейчас при одной только мысли остаться с глазу на глаз с Миленской, у Сергея слабели колени. Горячая волна, разливаясь в груди, повергала его в полуобморочное состояние. Оставаясь наедине с собой, Сергей еще как-то мог справляться с наваждением. Но стоило ему завидеть изученный до мельчайших подробностей Наташин силуэт, как сердце начинало заходиться в бешеном перестуке. Любое дело валилось из рук. Неуправляемое жаркое томление от макушки до пят охватывало все его существо.

Не в силах разобраться со своими чувствами, Сергей решил, что такая ситуация есть результат его безволия и трусости. Ведь может же этот пустоголовый стиляга Вадим запросто общаться с любой девчонкой! И в доказательство этого убеждения Сергей, изводясь каждодневными муками, мог только наблюдать результат своей нерешительности. При любом случае красавец Вадим, не сбавляя напора, так и лип к Наташе. Наклоняясь к ее ушку с туповатой улыбкой вседозволенности, Вадим что-то нашептывал, отчего уши Наташи, равно как и ее щеки, разгорались алым пламенем.

Терпение Сергея подходило к концу. Он даже не осознавал этого со всей ясностью. Чувства, раздиравшие его, не давали ни минуты покоя. «Эх, дать бы ему сейчас в морду!..», – тоскливым рефреном в такие минуты прокручивалась единственная мысль в его голове. Это было уж совсем несбыточной мечтой. Даже если и нашелся бы повод влепить Вадиму пару оплеух, то непременно тут же началось бы «за что, как, почему?». И что подумает Наташа, увидев этот мордобой?..

Сергей покосился на Юрку. Тот, присев на корточки, что-то самозабвенно чертил на земле, бормоча, как шаман заклинания, нечто неразборчивое. «С этим разве что-нибудь предпримешь? – издал тоскливый вздох Сергей. – Ему только формулы да болтовня о своих фантазиях! Нет, чтобы вместе встретить ханурика-Вадима в темном углу и капитально изложить свою точку зрения! Тут же заныл бы: «Да ты чё! Сдался он тебе! Брось, из-за девчонки!..». Точно, он завел бы такую шарманку! Юрка хоть и с припуском в голове, но соображает она у него на все сто! Враз допер бы, что из-за Миленской у меня руки чешутся!».

Усилившийся галдеж ребят оборвал его мрачные размышления. Сергей посмотрел в сторону проходной. Там, облепленный десятиклассниками, стоял Михаил Валентинович. Он что-то объяснял, показывая на стоящего рядом высокого старика. Тот был в ватнике и в плотно натянутом на лоб треухе. Поднявшись с обломка бетонной плиты, Сергей потянулся и лениво сказал:

– Юр, погнали! Кажется, там кипеш намечается. Боровой какого-то старика приволок…

Подойдя ближе, ребята услышали, как Михаил Валентинович закончил:

… все, что надо будет делать, вам объяснит Андрей Куприянович. – Боровой кивнул на старика. – К двум часам я приду. До этого никому никуда не уходить. Не оказавшимся на месте будет записан прогул. Андрей Куприянович, они в вашем распоряжении…

Старик кивнул и, оглядев всю группу, коротко бросил:

– Пошли…

Все время, которые они шли за стариком, Сергей со злым, обжимающим сердце холодком, следил за манерными ужимками вьющегося около Наташи Вадима. Даже Юрка, поймав взгляд друга, кисло заметил:

– Этот мордожопик чегой-то разошелся сегодня! Петух хренов!.. Наташка прямо млеет…

Сергей зыркнул на него и глухо угукнул:

– Мгм!

– Да я чего! – устрашенный взглядом друга, поспешил замазать свою реплику, Юрка. – Я хоть сейчас вломил бы ему в торец! – закончил он с жаром.

Сергей удивленно посмотрел на своего дружка. Выходит, напрасно он только что мысленно обвинял Юрку в бесчувственности. Хотя знал, что его дружку было за что не любить Вадима. Сергей уже и не помнил, по какому случаю вышел спор между Вадимом и его другом. Когда Вадим, надменно взглянул на Юрку, небрежно бросил: «Мои «мокасы» стоят больше, чем все барахло, что надето на тебе!», Сергей заметил, как побелело лицо Юрки...

Не то, чтобы сам Сергей не смог бы разобраться с Вадимом, но прекрасно знал, что тот не ходит один нигде. С ним вечно шлялись то двое, то трое пристебаев, в надежде урвать что-нибудь от своего богатенького дружка. Родители Вадима были влиятельными людьми в городе, работая на важных постах в прокуратуре. Потому-то этот выпендрежник так много мог себе позволять в отношениях со своими одноклассниками. Сколько бы Вадим ни нарывался на законный мужской разговор, все оканчивалось для него одной только репликой: «Ты чего, парень! Забыл, кто его предки! За один только пинок по его заднице, они тебе в любом суде шею свернут!».

Эти мысли он прокручивал в голове уже давно. Юрка был нужен ему только до кучи. Тех, кто ошивался около Вадима, Сергей знал хорошо. Эти кретины не представляли для него опасности, но подлости им было не занимать. А потому, не мешало бы подстраховаться лишним глазом, чтобы уберечься от нападения сзади. Тут Юркины кулаки были не нужны, а вот для того, чтобы упредить его он оказался бы кстати…

Толчок приятеля в бок заставил Сергея очнуться. Они стояли перед огромным недостроенным зданием цеха. Юрка скривился в понимающей гримасе:

– Понятно, зачем мы сюда пришли. Дешевая рабсила понадобилась!..

– А ты думал, в буфет нас повели, на завтрак?! – Сергей вздохнул. – Посмотрим, что за фигню нам приготовили!

Приведший их старик подождал, пока все не соберутся около него и, прокашлявшись, сказал:

– Ребята, нам нужно убрать мусор и снег внутри помещения. Парни будут нагружать мусор на носилки, и выносить, куда я укажу. Девочки будут подметать остатки мусора. Пять человек пойдут со мной…

По закону подлости, Сергей оказался в числе этих пятерых. И, конечно же, Вадима в их числе не оказалось. Сергей поискал взглядом его высокую, плечистую фигуру. Почти инстинктивно развернувшись туда, где стояли девочки, Сергей с тем же злым холодком в сердце увидел среди них Наташу и Вадима. Они о чем-то увлеченно спорили, но спор их уж очень смахивал на согласное воркованье. Сергей видел, как Наташа, в ответ на жаркую реплику Вадима, поджимая пухлые губки, строила легкую притворную гримаску несогласия…


Сухонцев усмехнулся: «Миленская, Миленская… ах, Наташа, лукавое ты существо… По сути, ты была типичной маленькой куколкой со всем набором простых генетических примитивов, свойственных красивым пустоголовым женщинам…».

В кармане тяжелой дрожью проворчал мобильник. Сергей Дмитриевич взглянул на дисплей. На нём высветился номер московского коммутатора.

– Слушаю.

– Сергей Дмитриевич, вам звонок…

Оператор назвал номер, и Сергей Дмитриевич узнал в наборе цифр знакомое сочетание. «Верочка…». Он набрал номер и услышал мягкие интонации её голоса:

– Алло?

– Верочка, добрый день. Это Сергей Дмитриевич. Что случилось?

– Здравствуйте, Сергей Дмитриевич. Не волнуйтесь, ничего не случилось… Просто у меня появилась причина позвонить вам. Только не пугайтесь, это приятная для меня причина.

– Верочка, я всегда рад слышать твой голос. Вот только я теряюсь в догадках, что же за такая приятная причина?

– Сергей Дмитриевич, я по вашему голосу догадалась, что вы опять пропустили важную дату в своей жизни. Вы смотрели на сегодняшнее число?

– Вот уж не думал, что сегодняшнее число так отличается от прочих! Чем же оно так знаменательно?

– Если день рождения человека не знаменательная дата, то вы, Сергей Дмитриевич, просто очень рассеянный человек.

– Ты хочешь сказать, что у меня сегодня день рождения?

– Да, Сергей Дмитриевич, именно сегодня у вас день рождения, с чем я хотела вас поздравить!

– Да-да-да… – растерянно протянул он. – Скажите на милость, а ведь я и впрямь забыл! Верочка, дорогая, спасибо, что не забываешь старика!

– Сергей Дмитриевич, вы меня обижаете! Старику я звонить бы не стала! До свидания, Сергей Дмитриевич, еще раз с днем рождения!.. Ой, простите, чуть не забыла! Вам звонила какая-то женщина. Она назвалась Натальей Семеновной. Просила передать вам, что свадьба Никиты состоится в октябре…

– Хорошо. Что-нибудь еще сказала? – спросил он через паузу.

– Ах, да-да!.. Она добавила, что вы знаете, как поступают в таких случаях отцы.

– Мгм… Спасибо, Верочка! За мной должок! Я скоро приеду, и мы отметим мой юбилей вместе. Ты, Анна Ильинична и я… 


Этот неожиданный разговор с Верой несколько повернул настроение Сергея Дмитриевича. От прежнего меланхолического скепсиса не осталось и следа. Он невольно поймал себя на мысли, что сравнивает ту, былую женщину в его жизни с этой, умеющей быть рядом, ничем не обременяя его привычный ход жизни. «Наверное, это эгоизм…», – усмехнулся Сергей Дмитриевич. Он отодвинул от себя пухлый том отчета только что законченных испытаний агрегатного узла, и откинулся на спинку кресла. Его лицо, ушедшее в тень зеленого абажура настольной лампы, постепенно принимало неопределенное выражение глубокого размышления, какое бывает у человека, погруженного в свое давнее, но не отболевшее…

Он так и не мог понять до сих пор, почему он, так страстно и настойчиво добивавшийся, – нет, ни внимания, ни благосклонности и даже ни любви Наташи, – но полного обладания ею, всем тем, что олицетворяло для него не только высший образ любви, но и плотскую страсть, вскоре мог так жестоко и надолго разувериться в существовании этого чувства. Он еще не совсем отчетливо тогда понимал, что такое – «плотская страсть». Все его инстинкты и мизерные познания этой стороны жизни были связаны только с образом Наташи. Тождество его чувства с ее внешностью приобрело для него неопровержимую абсолютность доказательства истинной любви.   

Мать быстро заметила необычность поведения сына. Сергей был слишком непосредственен в проявлении своих эмоций. Она знала эту его отличительную особенность. При всей своей интеллектуальной одаренности, в выражении каких бы то ни было чувств, поглощавших его полностью, он был экзальтирован до крайности. Ироничный скепсис, в котором он находил убежище для своей чувствительной натуры, стал для Сергея своего рода щитом.
Но иногда этот щит обнаруживал серьезные прорехи, сквозь которые прорывался весь эмоциональный огонь его переживаний.

Понимая, что в жизни ее Сереженьки случилось что-то неординарное, мать поначалу не спешила тревожить его своими расспросами. Отчужденность и несвойственная ему рассеянность слишком бросалась в глаза, чтобы не заметить, как Сережа переменился в характере. Замкнутость и какая-то оцепенелость стали его постоянным состоянием. Ничего от ее прежнего Сереженьки не осталось. Она не могла понять, что с ним твориться.
Ответы невпопад, постоянное пребывание в состоянии ступора, приводили ее в замешательство.

Мать теперь часто замечала, как Сережа, сидя за столом, застывал, глядя в одну точку. Мысль о том, что могло скрываться за этими пугающими выключениями сына из привычного течения жизни, повергало ее в состояние нервного стресса. Мать знала, что, несмотря на возраст, Сережа всегда сможет распознать порочные и опасные стороны жизни, с тем, чтобы вовремя обойти их стороной. Но эта затяжная смута, творившаяся в душе сына, по прошествии нескольких месяцев, в конце концов, толкнула ее к вынужденным расспросам.

В силу своего острого, умудренного житейским опытом, ума, она не стала расспрашивать сына впрямую о причинах перемен в его поведении. Но однажды его случайная обмолвка в разговоре дала понять, что с ее сыном случилось самое заурядное, и, вместе с тем, неотвратимое и высочайшее в жизни любого человека испытание чувств. Ее Сереженька был влюблен.

Открытие стало для нее потрясением. До сих пор мать была убеждена, что логикой и здравым смыслом она всегда сможет доказать сыну свою правоту и, если надо, переубедить его в своем намерении. Но то, что ей открылось, коренным образом меняло весь ход их жизни. Мать прекрасно понимала, что доводы рассудка в этом случае есть не более чем простая банальность. Сергей был всегда последователен и настойчив в достижении своей цели. И потому она ни на мгновение не сомневалась в том, что ее сын, как всегда, не отступится в своем желании…
 
Всю жизнь она пестовала и направляла сына в то русло, которое ей представлялось единственно истинным. Этому, жертвуя личной жизнью, отдавала все свои силы. С тяжким предчувствием в сердце мать понимала: та, которая войдет в их жизнь, лишит ее главного смысла жизни – отберет у нее сына. А ее убеждения, любые доводы и увещевания будут лишь воздвигать между ней и Сережей глухую стену непонимания и неприязни.

С каждым днем она все более явственно ощущала, что Сережа с неотвратимой неизбежностью погружается в мир эйфории влюбленности. Он решительно отстранялся от любых ее попыток вызвать его на откровенный разговор. Он уже не принимал никаких советов, ее осторожных просьб не терять голову, даже высказанных обиняком. И после очередной отвергнутой попытки прояснить его мрачно-меланхолическое состояние, только укрепило ее решимость установить над сложившейся ситуацией полный контроль.

Приятель Сережи стал для нее самым ценным источником информации, тем более что она прекрасно разобралась в Юрином характере. Его несколько наивные житейские представления стали хорошей основой для выяснения всех качеств и достоинств Сережиного увлечения. Не искушенный в вопросах женской дипломатии, Юра простодушно выкладывал ей все перипетии отношений между ее сыном и Миленской.

Из первых же ответов мать быстро поняла, какой набор свойств души и характера составляет предмет Сережиного обожания. И это ее ужаснуло. Она и представить себе не могла, что избранница ее сына будет настолько не соответствовать ее представлениям о его будущей спутнице жизни…

По губам Сергея Дмитриевича скользнула легкая улыбка: «Мать как в воду глядела, когда решила, что мне не удастся совместить две взаимоисключающие вещи: любовь и ее виды на мою дальнейшую судьбу. Она сразу раскусила невозможность такого «альянса».
Слишком разные мы были с Натальей… И все было впустую… Мне и вправду нужно было ожечься как следует, чтобы вылезти из шкуры Ромео… А подпалил я ее тогда основательно… Н-да-а…».

Сергей Дмитриевич отбросил карандаш, которым машинально чертил замысловатого вида завитушки на листке бумаги. Для него сейчас была совершенно очевидной странная коллизия жизни: молодость слепа, но права в своей слепоте, опыт всегда прав, но без ошибок молодости не имеет шансов на существование. Опыт других – это унижение собственной значимости. Пусть его опыт будет не таким, как у всех. И хуже и трагичнее, но это будет собственный выбор. И ничего не значат тщетные попытки «образумить» неопытное существо…

Мать была трижды провидчески права. Но ее мудрая и осмотрительная политика превратилась для него, тогдашнего, в отрицание права на любовь. Не в силах преодолеть противоречий меж желанием матери и обрушившимся на него чувством, из внимательного и послушного отрока, он превратился в полубезумного, истерзанного жаром страсти мужчину.
             
       
Под крышей огромного, как стадион, цеха было сумрачно и тихо. Сырой воздух, отдающий запахом слежалых химикатов, прелой бумаги и еще чего-то пахучего, резко отозвался в носах приятелей непривычным першеньем. Гулкое эхо многоголосием разнеслось по всему пространству огромного строения. Простертое высоко над ребятами перекрытие вызывало у них смешанную реакцию любопытства и невольного опаски – как бы этот огромный полог не рухнул вниз от их громких разговоров. Сквозь редкие проемы, прорезая полумрак косыми светящимися лезвиями, падали на пол полосы дневного света. Они казались мистическими колоннами, созданными из овеществленного света. Сергей невольно замер, впитывая в себя эту, так внезапно возникшую перед ним, полуреальную панораму.   
 
Кушнаренко бросил лопаты, принесенные из подсобки. Глядя на бугрившийся многочисленными кучами мусора пол, недовольно буркнул:

– Уй, Серега! Тут нам запросто свои кости положить придется! Это ж на весь день, а то и на завтра останется! Точно, загонят нас сюда завтра опять!

Сергей хмыкнул:

– Посмотрим…

Он свалил метлы на груду лежащих лопат и повернулся к Юрке:

– Не боись. Завтра у нас нет производственной практики, а к следующему четвергу они сами все уберут. Понял?

– Наверное… – неуверенно протянул Юрка. – Только мне кажется, что без нашей даровой силы тут еще не обойдется…

Он еще что-то хотел добавить. Появившийся Боровой, собрав ребят, быстро определил каждому его участок. Сергей не знал, что и думать. Случай повернул так, что вместе с ним в одной бригаде оказался Вадим и три девочки, среди которых была Наташа. Юрка, брезгливо скривившись, покосился в сторону небрежно оперевшегося на лопату, Вадима:

– Не было печали! Теперь вкалывай и за этого мордожопика!

Сергей ничего ему не ответил. Взяв лопату, он подошел к горе мусора. Сделав замах, сосредоточенно стал врубаться в заледенелую слежалую массу. Юрка, временами косясь на остальных ребят, отпускал ехидные реплики, вроде: «Теперь пятилетку точно в три года добьем!..». Нагрузив носилки с верхом, Сергей отложил лопату:

– Поехали, Юр! Передохнем у мусорки. А то тут некоторые решили перебросать эту кучу нашими руками!

При этом он бросил выразительный взгляд на Вадима. Тот, стоя в картинной позе посреди девочек, что-то вдохновенно излагал. Юрка, издав одобрительное «Класс!», с готовностью взялся за ручки носилок. Приятели не спеша проследовали к огромным бакам, установленным около входа в цех. Сергей зажмурился от яркого солнечного света:

– А что, Юр, может, погреемся вон там, на бревнах? Думаю, нам стоит подождать здесь, пока некоторые не принесут свою порцию. Чтобы не было обидно за отработанное на кого-то время. Как думаешь?

– Ну, ты голова! – восхитился Юрка. – Точняк, пока не увидим этого пижона здесь, туда не пойдем. Носилки за носилки!

Парни расположились на теплых бревнах. Они уже приготовились к долгому приятному расслаблению, как их окликнул подошедший сзади Михаил Валентинович:

– Так, уже наработались! Не рано ли? Ну-ка, давайте, давайте, поднимайтесь!

– А что, мы уже сделали одну ходку! – с обидой возразил Юрка. – Не то, что некоторые… Вообще еще не работали!

– Я разберусь сам, кто работал, кто нет! –  сердито оборвал его Боровой. – Идите.

Ребята с неохотой поднялись и, захватив носилки, побрели назад, в сумрачный провал огромных ворот цеха. Подойдя к своей куче, они увидели, что в носилках Вадима едва виднелась сиротская порция мусора. А в куче, отягощенный великой неохотой, ковырялся один из телохранителей Вадима. Сам же Вадим по-прежнему стоял в окружении восхищенных его красноречием девочек.

Приятели опустили носилки на бетонный пол и остановились. Сергей увидел, что Наташа, к кому были обращены все красноречивые ухищрения Вадима, бросила взгляд в его сторону, чуть задержавшись на нем. У Сергея разом екнуло сердце и вспотели ладони. Он застыл на месте. Он понял, что Наташа ждала его возвращения. За все это время она ни разу не обратила своего внимания на него, будто он и не находился тут же, в метре от нее. С самого утра, он только пару раз отметил ее внимательный, обжигающий сердце взгляд. Ему казалось, что она случайно могла посмотреть в его сторону. Но сейчас этот взгляд красноречивее любых слов сказал ему об ее особом интересе к его персоне.      
Пока Сергей осознавал это сногсшибательное открытие, как его в бок толкнул Кушнаренко.

– Смотри, Серега, чего пацаны делают!

Сергей некоторое мгновение непонимающе глядел на приятеля. И только после его указующего жеста, бросил взгляд в направлении Юркиной руки. Метрах в пятнадцати от них кучка парней с восторженным азартом устанавливала огромный щит, на котором были изображены реквизиты ноябрьского праздника. Отсутствие начальства сделало свое дело. Парням скоро надоело копаться в кучах мусора. Они быстро нашли подходящее развлечение. Одиноко сидевший в створе ворот старик-вахтер для них был не более значим, чем кучка мусорного хлама. Возня школьников ему давно наскучила. Привалившись к воротам, забыв в уголке рта чуть тлеющую папиросу, старик с явным удовольствием грелся на солнце.

Поставив щит у стены, парни быстро налепили снежков из открывшейся под щитом большой залежи снега. Под всеобщее одобрение две центральные фигуры были определены как мишень. Сергей рассеянно слышал их споры насчет пари. Краем глаза он наблюдал за Вадимом, который милостиво разрешил своим шестеркам поучаствовать в нечаянном развлечении. Для себя он позволил слепить пять снежков, которыми был обговорен лимит бросков.

Тонкая фанера гулко загрохотала под ударами тяжелых, мокрых комков снега. Ребята, сменяя друг друга, отходили от условленной черты. Из первой пятерки лишь двое слегка задели контуры фигур. С досадой оправдывая свои промахи дальностью расстояния, они ехидно подначивали следующих. Когда очередь дошла до Вадима, он не торопясь встал у черты. Подкинув пару раз снежок, он небрежно бросил.

Первая же попытка под восторженные клики его телохранителей напрочь перечеркнула все достижения его одноклассников. Снежок, влепившись в красочное панно, оказался сантиметров на тридцать ближе к цели, чем все остальные. Девочки, издали наблюдавшие за состязанием в меткости, одобрительно зашумели. Вадим, сделав вид, что это только разминка, также небрежно отправил к цели второй снежок.

Снежок на этот раз брякнулся о щит где-то в основной массе бугристых следов. Безразлично приподняв брови от неудачи, третий снежок Вадим уже прицеливался тщательнее и дольше. Но удача отвернулась от него, видимо посчитав, что первого раза было достаточно. Четвертый и пятый снежки он с тем же успехом отправлял вслед за остальными неудачными бросками. 
      
Сергей, скроив пренебрежительную мину, перекрывая разноголосицу мнений по поводу победителя, сочно, с выражением сказал:

– Чего там мерить, мазилы криворукие! Ни один ведь в цель не попал!

Шум тут же оборвался, как будто кто-то отдал приказ: «Молчать!». Секундное замешательство разрешилось язвительной репликой, которую процедил Вадим:

– А ты, четырехглазый, чего возникаешь? Слепой не указ зрячему! Самому слабо?

– Я в детские игры не играю, – пренебрежительно ответил Сергей. – Если уж что-то делать, то по серьезному!

– Да ну? – задетый за живое набычился Вадим. – Сейчас мы найдем тебе серьезное дело, умник!

Он поискал глазами вокруг. Кинув взгляд наверх, Вадим увидел балку перекрытия на высоте восьми-девяти метров:

– Попади туда…

Поняв, что дело принимает серьезный оборот, вокруг них постепенно собрались все ребята. Тихо переговариваясь, они принимали сторону того, кто был им в это время более симпатичен. А так как парни, принявшие участие в бросках, чувствовали себя оскорбленными, Сергей на своей стороне увидел лишь Юрку да пару непримиримых противников Вадима. Но не это его не интересовало. Искоса, якобы примеряясь к балке, повисшей где-то далеко над головой, осматривался вокруг себя только с одной целью – увидеть Наташу.

Она стояла метрах в трех от него. Ее пристальный взгляд черных, глубоких глаз был направлен на него в упор. Сергей от неожиданности замер на мгновение. Жаркая волна захлестнула его.
Он опустил голову, давая себе время успокоить расходившееся бурными толчками сердце. Юрка, будто о чем-то догадавшись, толкнул его в бок и тихо спросил:

– Тебе каких снежков налепить?

Сергей глянул на друга и, благодарно принимая его помощь, ответил:

– Не больше обхвата пальцами… а то будут тяжелыми.

Вадим, заметив заминку Сергея, с нотками сарказма спросил:

– Если тебе не в жилу это, то скажи, мы поймем! Так, мужики?

Сергей не обратил внимание на его слова. Скинув куртку на руки Юрке, взял первый снежок. Некоторое время он примерялся, стараясь стать поудобнее. Первый снежок ушел вверх как-то незаметно для всех. Никто даже не понял, как Сергей сделал движение рукой, но разлетевшиеся белые брызги от разбившегося о балку снежка увидели все. Среди девочек кто-то ахнул. Из кучки парней донеслось досадливое «кхеканье». Юрка, не отрывавший глаз от балки, радостно хохотнул:

– Ну, Серега, ты король!

– Посмотрим, что ты скажешь после! – не обращая внимания на реакцию одноклассников, спокойно ответил Сергей. И тут же, не делая паузы между бросками, один за другим послал снежки вверх. Оба снежка с мокрым чмоканьем впились в перекладину рядом с первой отметиной. Ясно видимые белые пятна снега расположились на равном, шириной в ладонь расстоянии друг от друга по поверхности черной узкой балки.

Почти минутным молчанием была реакция ребят на эти невероятные, смахивающие на трюк фокусника, броски. И среди этой тишины раздался голос Вадима, сорвавшегося на фистулы от плохо скрытой зависти:

– О-о, какая удача! Бывает и такое! Дуракам тоже иногда везет!

После его слов все замерли, в ожидании, что же сейчас будет.
Сергей не стал бросаться на него с кулаками. Глянув исподлобья на Вадима, усмехнулся:

– Мы можем проверить, кто у нас тут дурак…

По какому-то наитию, сам того не ожидая, Сергей сказал:

– Если ты обозвал меня дураком, то, наверное, сможешь доказать, что сам не дебил…

– Ну ты, очкарик, пасть прикрой, не то … – выдвинулся вперед Петька-амбал, один из телохранителей Вадима. Попридержав его рукой, с недобрым прищуром на изломанном злобной гримасой лице, Вадим медленно процедил:

– Ну, давай, говори, я жду…

– У меня есть способ проверить кто из нас… – Сергей сделал паузу, – прав. Этот способ раньше назывался дуэль.

– Очкарик сбрендил! Вадим, дай я ему пятак начищу, без этих… как их… дуэлей! – снова рванулся вперед Петька. Остальные ребята, обсуждая это необычное предложение выяснения отношений, возбужденно заорали: «Дуэль, дуэль!». Вадим некоторое время молча рассматривал Сергея. Видя обращенные на него взгляды, кивнул головой:

– Валяй, излагай, что у тебя в котелке сварило!

Сергей выждал паузу:

– Мы возьмем снежки и с расстояния пяти шагов будем кидать друг в друга. Кто первый попадет в голову, тот и прав. Попадание в туловище не считается.  Хоть ты и оскорбил меня, я уступаю тебе первый бросок. Заодно узнаем, кому везет…

Под одобрительные возгласы им быстро отмерили дистанцию. Стоя у черты Сергей поискал глазами Наташу. Она стояла напротив, среди группы девочек. Ее серьезное, напряженное лицо было завораживающе прекрасно. В темной, магической глубине ее взгляда Сергей явственно почувствовал тайное послание неведомого ему доселе счастья. Он даже не увидел, как первый снежок, просвистел рядом с его плечом. Он очнулся после Юркиного толчка:

– Серега, ты чего? Тебе бросать!

Сергей повел головой. Несколько раз моргнув, будто сбрасывая с себя наваждение, взял протянутый Юркой снежок. Потом взглянул на Вадима. Тот стоял с нацепленной на лицо нагловато-высокомерной усмешкой. Его пренебрежительная, полуобмякшая поза говорила всем о полном безразличии к самому присутствию стоящего напротив него Сергея.

«Ну, ничего! Сейчас я с тебя собью гонорок, полудурок…». Решив усилить эффект от последующего казуса Сергей громко сказал:

– Может быть, ты извинишься? А то больно будет…

Вадим изумленно уставился на Сергея. Он ошарашено пробормотал стоящим рядом парням:

– Это что такое было? Тут кто-то что-то вякнул?

Петька, тупо глядя на Сергея, процедил:

– А чего чичкаться? Давай, я ему так, – пару горячих вломлю!

Сергей не стал дольше развивать ситуацию и спокойно сказал:

– Ну, что ж, я предупредил…

И не ожидая никакого ответа со стороны Вадима, резко взмахнул рукой. Звук хлесткого удара снежка, с сочным чмоканьем, будто от размашистой пощечины, звучно отскочил от его лба. Вадим резко откинулся назад. Не удержавшись на ногах, с размаху обрушился на бетонный пол. И пока он ошалело сидел на полу, на его лбу, взбухая на глазах, проявлялась багровая нашлепка. Его комично-растерянный вид и поза мгновенно вызвали смех и хохот у стоявших вокруг ребят. Сергей, с удовлетворенной усмешкой, глядя на Вадима, слушал Юркину восторженно-радостную реплику:

– Ну, вот! Если так везет всем дуракам, то я не прочь им побыть еще разок!

Взрыв хохота был явным одобрением Юркиным словам. Он что-то еще говорил, но Сергей, будто отключившись от происходящего, снова выискивал глазами Наташу. Она, как и прежде, стояла окруженная девочками, бурно обсуждающими это событие. Но сейчас в ее чуть склоненной набок головке, в ее едва уловимой улыбке на прелестных пухлых губках, он уже ясно видел явное обещание своей благосклонности.

Сергей очнулся от подергивания рукава куртки:

– Ну, что, хорош был снежок?

Юрка, едва сдерживая смех, не отказался от приятного смакования позора Вадима.

– Как ты ему в лобешник закатал! Чувак чуть не бзднул, когда приложился задницей к бетонке! Ты ничего не заметил? – вдруг хитро прищуриваясь, спросил он.

– А что я должен был заметить? – рассеянно ответил Сергей.

– А то, что я в снежок заделал кусок щебенки! – сияя всей физиономией, смакуя каждое слово, проговорил приятель. – Чтоб увесистей было!

– Ты чего, сдурел! – испуганно дернулся Сергей. – Я ж ему мог так глаз выбить!

– Вот и правильно бы сделал! – С Юркиного лица вмиг сошло радостное выражение. – Этому змею надо оба выбить, чтоб на него пальцем показывали: «Гляди, урод!».

Сергей с удивлением смотрел, как внезапно изменилось лицо приятеля. Ему показалось, что из него выжали всю веселость и залили до краев черной ненавистью.

Он вздохнул. Оглядевшись, увидел работающих ребят. Одни сновали с носилками, другие раскапывали залежалые кучи мусора. Девочки старательно подметали его остатки. Он видел среди них Наташу, видел Вадима, которому одна из девочек прикладывала платок ко лбу, его злобные высверки взгляда, которыми он мерил Сергея.

Одного он не видел. Из-под надвинутого на лоб треуха, его с пристальным вниманием разглядывал старик-вахтер…

Глава 5

Разыскав хату, в которой находился подъесаул, юнкер доложил о приказе ротмистра. Владимир Семенович кивнул головой и распорядился отвести юнкера во второй эскадрон. Казаки, сперва с любопытством поглядывая в его сторону, через минуту забыли о его присутствии. Юнкер даже был рад этому. Чувство душевной пустоты и непоправимой потери было еще настолько свежими, что общаться с кем-либо он был не в состоянии. Отойдя в сторону, юнкер присел на бревно. Он смотрел на чистящих сбрую казаков, слушал их неспешные разговоры, но все это лишь смутно скользило по поверхности его сознания. Тягучей медленной волной выплывали другие, прошедшие за столь малое время, события. Перемешиваясь странным образом, они вновь и вновь бередили его душу яркой сиюминутностью переживания.

В них было все: вчерашняя атака, смертельно раненый отец, полубезумное состояние подавленности, и отчаянное пиршество офицеров, обреченных в его смутном видении на скорую гибель. Но среди всего этого хаоса чувств, резким пятном он видел полное ненависти и презрения лицо матроса, чуть не выбившего у него карабин. Он никак не мог забыть его лицо. Юнкер не особенно размышлял о причине такой неприязни к этому матросу. Где-то в подсознании он не мог отрешиться от мысли, что именно этот матрос и есть убийца отца. Только он, и никто другой!..

Из безразлично-отрешенного состояния его вывели хохот и несмешливые возгласы казаков. Обернувшись, юнкер увидел странное шествие, напомнившее ему цирковое представление, настолько странным оно было. Одна за другой вытягивались из-за дальних хат на дорогу телеги, с впряженными в них людьми. Подстегиваемые ударами нагаек, они трусцой тащили доверху груженные повозки. 

Юнкер поначалу не мог понять, отчего такое противоестественное сочетание телег и людей вызвало в нем ощущение брезгливой жалости. Такая бывает при виде сильного существа, вынужденного поступать против своей воли.

Он вспомнил, как в детстве его испугали картинки из какой-то исторической книжки, изображавшие сцены казни рабов. Тогда же и репинские «Бурлаки» приводили его в недоумение; почему и кто посмел запрячь людей как лошадей? Были еще какие-то смутные образы, вызывавшие в детстве бурный протест против насилия. Всплывая в памяти, они пробуждали тогда в его детской душе такое же живое сострадание. Но сейчас юнкер с чувством удовлетворения и справедливой кары смотрел на людей, тянущих тяжелогруженые повозки.

Под непрекращающиеся насмешки казаков обоз втягивался в расположение эскадрона. «Эй, глянь, как энтих бычков увязали! Ха!.. Как дите на помочах!..». Матросы, увязанные друг с другом вожжами и веревками, молча сжимали кулаки на скрученных за спиной руках.

Подскакавший ротмистр, не спешиваясь, крикнул ближайшему казаку:

– Подъесаула ко мне...

Но Семен Владимирович, придерживая рукой висевшую на боку шашку, уже бежал к ротмистру:

– Господин ротмистр, дивизион готов к походному построению!
Федор Иванович вытер лоб платком и ткнул нагайкой в обоз:

– Семен Владимирович, вот что…

Ротмистр хмуро оглядел растянувшийся на три десятка метров обоз.

– Видишь этот табор? Поставь-ка к каждой телеге по паре казаков. Пусть поработают нагайкой, ежели что... Да не переусердствуют.
Другого тягла у нас пока нет. Через тридцать пять километров Журавская. Там возьмем обозных лошадей. А до этого из них надо выжать все, что можно. Времени совсем нет. Понятно?

Подъесаул усмехнулся и коротко кивнул:

; Разумею, Федор Иванович! Хлопцев поставлю смекалистых. Уж они умеют обращаться со скотом...

Казаки засуетились, выдвигаясь первым эскадроном вперед обоза. По обе стороны быстро развернулась цепь верховых. Замыкала обоз сотня второго эскадрона. По всему построению пролетела команда начать движение. Вытягиваясь на дорогу, двинулись первые казачьи тройки.

Юнкер оглянулся на станицу. Его сердце сжалось от горестной мысли, что за дальними хатами, на станичном погосте остался его отец. Он не мог представить себе, что сейчас покинет навсегда его могилу. Юнкер машинально выполнял приказы, говорил и что-то отвечал, не вникая в суть происходивших вокруг него событий. И только поэтому раздавшаяся с другого конца станицы беспорядочная винтовочная стрельба, дробный перестук пулеметных очередей остались для него такими же посторонними звуками, что и ржание коней, выкрики команд и скрип тележных осей. Но те, кто тянул телеги, разом стали, будто стрельба эта прошлась по их сердцам. Моряки поняли, что их братья, в глубоком, душном овраге обрели свое последнее упокоение.

– Что зачинились, матросня краснопузая?! Отчирикались ваши комиссарики пархатые! Небось, рады, что при деле оказались?! – хохотало вокруг бородатое казачье воинство. – Ножки-то приослабли в коленях!.. Не пужайся, большевистское отродье! Нагайка, она лучшее снадобье при энтих случаях! Пошла, сыть поганая, неча прохлаждаться!

Казаки заработали нагайками по впряженным с краю морякам. «Полегче, полегче, казачки! – крикнул кто-то из них. – На том свете зачтется! У чертей память долгая и плети у них не в пример вашим линькам!..».

Казаки, матерясь и продолжая нахлестывать моряков, наконец, сдвинули с места обоз. Прискакавший с расстрельной командой хорунжий Гонта, носясь из конца в конец, подгонял и самих казаков, и впряженных матросов. То и дело, хватаясь за шашку, красный от наваливающейся жары и злобы, хорунжий гнал и гнал матросов, пока не добился своего.

Моряки постепенно перешли на легкий бег. Дорога, углаженная степными ветрами, перетертая сотнями тележных колес, мягко ложилась под ноги, не затрудняя и без того их тяжкую работу. Такое начало несколько успокоило ротмистра. Он с облегчением стал думать о благосклонности случая. Не случись быть по нынешнему утру в наличии этой матросни, пришлось бы вьючить всю обозную поклажу на казачьих лошадей. Верховые казацкие кони не обозные лошади. Без канители бы не обошлось. Не привыкшие к тяжкой клади, они быстро бы выдохлись. Табун кляч, стреноженных этой кладью, сразу обездвижил бы пол эскадрона.

– Резво начали матросики! Неплохо бы гнать их таким аллюром и дальше, как думаете, Федор Иванович?

Подъехавший штабс-капитан довольно разглядывал тянущих натужной трусцой обоз моряков.

– Посмотрим, – неопределенно пожал плечами ротмистр. – Через час навалится жара, тогда будет видно.

Федор Иванович отлично понимал, что такой бег скоро превратит моряков в бесполезное стадо обессиленных тел. Об этом же думали и сами моряки. Сипло выдыхая воздух из груди, они жадно вдыхали свежую порцию. С каждым его глотком они чувствовали все возрастающую тяжкую духоту.

Они бежали, как и вчерашним днем, но сейчас судьба послала им более тяжкое испытание. Скажи им кто о таком исходе еще с полмесяца назад, утирать бы говоруну кровавую юшку от крепкого матросского кулака. Но не нашлось среди них никого, кто мог бы такое даже вообразить. Ныне же судьба явила морякам свой страшный выбор: «Лечь здесь или сдюжить...».  Вокруг них простиралась степь, – сухая, необъятная и враждебная. Плотное казачье кольцо казалось морякам неумолимыми слугами смерти. Каждый из казаков желал им скорой гибели. От этого тянуло мертвенным холодком по сердцу. Но каждого моряка от самовольной смерти держало слово данное друг другу: «Не бросать брата своего один на один с лютой вражиной пролетарской революции! Погибать ; так всем вместе...!».

Ротмистр жестом подозвал едущего поодаль денщика. Получив распоряжение, Колобов послал рысью свою лошадь вперед, к началу обоза. Там виднелась крепкая, плотно сидящая в седле, фигура подъесаула. Выслушав Колобова, подъесаул отдал эскадрону команду. Колонна приостановила движение. От первой телеги, где везли провиант и воду, отделилась пара казаков с большой баклагой. Остановившись у головной телеги, они наполнили фляжки водой.
По очереди освобождая морякам руки казаки по очереди отдавали фляги. Едва матрос выпивал свою порцию, его снова приторачивали к телеге. Казаки, не задерживаясь, перемещались к следующей телеге. Уваров, глядя на процедуру водопития, под конец одобрительно кивнул головой:

– Разумно, Федор Иванович. Не то лишились бы мы своего тягла. Какая жара наваливает...

Штабс-капитан снял фуражку и тщательно протер ее платком изнутри. Федор Иванович видел, как тяготит штабс-капитана, обтягивающий его фигуру, плотного сукна китель. Но Уваров не делал даже попытки расстегнуться хотя бы на пару верхних пуговиц. Ротмистру было понятно состояние духа штабс-капитана. Уваров, может быть, сам того не подозревая, не хотел давать слабину перед теми, кто сейчас изнывал в упряжи. Такие люди иногда встречались Федору Ивановичу. И ему самому такое состояние духа было близким и понятным. Враг не должен сознавать хоть в чем-то свое моральное превосходство. Схватка противников – это не только кулачный бой, но и превосходство духа. Иначе без такого понимания схватки она неизбежно превратится в убийство беспомощного противника. Федор Иванович именно так и поступал в любом противостоянии, даже таком, где он явно ощущал подлое коварство врага...   
 
 
Захар бежал в середине обоза. Пот, заливающий глаза, слепил их едко-соленой жижей. Пыль, поднимаемая десятком бегущих, превратила лица людей в грязные маски. Связанные руки не давали морякам стереть плотную корку. Особенно доставляла мучения слипшаяся в комки грязь около ноздрей и губ. Задние пытались обтереть лицо о спины передних. Но это только сбивало бег.

Спотыкаясь, они заваливали своих обессиленных товарищей.
Гонту это выводило из себя неимоверно. Перегнувшись с седла, хорунжий со всего маху охаживал нагайкой моряков. Войдя в раж, брызгая слюной и выкрикивая нечленораздельные звуки, он походил на бесноватого. Подъесаул, убедившись в бесполезности окриков, привел его в чувство выстрелом около уха из карабина.

Восстановив порядок, колонна вновь возобновила движение. Ротмистр с досадой отметил, что матросы выдыхаются. Удушливая жара будто прожигала мясо до костей, и, казалось, вот-вот закипят мозги. Федор Иванович понимал, что через десяток верст обоз придется бросить. 

– Плохо дело, Евгений Васильевич. Матросы выдохлись. Надо еще хоть на полтора десятка верст отойти от станицы. Думаю свернуть с тракта в степь. Земля сейчас как камень. Следов на ней немного останется. В степи красные не скоро нас найдут.

Штабс-капитан не спешил с ответом. Несколько помедлив, Уваров повернулся к ротмистру:

– Вы правы, у нас нет выхода. Шагом, да еще по бездорожью мы недалеко уйдем... Но это единственное решение. Продержаться хотя бы до ночи. Ночью можно наверстать...

Через несколько минут головная сотня свернула с дороги. Моряки, разворачивая телеги, тихо переговаривались между собой: «Не иначе, сховаться хотят в степи... Поняли, что на нас далеко не уедешь... Держись, братва, кабы не последний час нам отмерян... Еще один рывок поглубже в степь... Там нас кончат...».

Но казаки, не прибавляя скорости, продолжали идти шагом. Захар не мог понять, отчего им так подфартило. В жалостливость казаков он не верил. Что-то ему подсказывало настоящую причину их действий. «Кажись, братва, нас решили немного поберечь, – пробормотал он. –«С чего бы это?» – ответил ему со спины кто-то. «А чтобы не загнать нас раньше времени». «Точно, сами-то они только верхом на бабах скакать горазды!». – выдохнул с натугой другой.

Разговор на этом оборвался. Степь начиналась клочковатая, с мелкими буграми и кочками, на которых росли жесткие короткие стебли бурой травы. Вскоре они пошли так густо, что не имело смысла их объезжать. Телеги затрясло как в шторм. Колеса, утыкаясь в кочки, сбивали моряков с дыхания, заставляя напрягать последние остатки сил. Через полчаса такого пути все телеги остановились.

Федор Иванович, оборвал высказанное желание хорунжего приободрить «комиссариков»:

– Спустить шкуру с них вы всегда успеете! Сейчас всех напоить и дать десятиминутный перерыв.

Гонта, с явным несогласием на лице, поскакал выполнять распоряжение. Ротмистр, глядя ему вслед, скривил губы в усмешке:

– Просто удивительно, что мы с такими кадровыми офицерами смогли продержаться так долго. С его умишком да метить в наполеоны!..

Федор Иванович вздохнул и с сожалением добавил:

– Что поделаешь, приходиться воевать с теми, какие есть.

Уваров усмехнулся:

– Сейчас поздно говорить об этом. Надо спасать то, что еще можно спасти. Хотя и это не более чем призрачная надежда.

Штабс-капитан хотел было еще что-то добавить, но лишь тряхнул головой и умолк. Вскоре к ним подскакал подъесаул. Махнув нагайкой в сторону горизонта, обеспокоенно сказал:

– Господин ротмистр! Мне не очень нравиться вон та чернота, сзади нас. Будет гроза! И не позднее полудня... Быстро тянет
.
Офицеры обернулись. То, что было еще час назад едва заметной черной полоской мари, сейчас надвинулось на весь горизонт, – от одного края до другого. Федор Иванович задумчиво смотрел на приближающийся грозовой фронт. Подъесаул прав. К полудню гроза их настигнет. Выбора не было. Матросиков сейчас надо использовать до последнего. Потом в них надобность просто отпадет, потому что степь превратится в непролазное море грязи.

– Семен Владимирович, поднимайте всех и гоните, как сможете.
Матросов не жалеть. Нам нужно уйти сейчас как можно дальше. Мы должны как можно ближе оказаться к Журавской. Немедленно послать туда казаков за лошадьми. Может, с Божьей помощью завтра доберемся до Екатеринодара.

Подъесаул озабоченно кивнул головой. Через минуту вся растянувшаяся колонна пришла в движение. Подъесаул летал на своем жеребце и выкрикивал: «Ребята-а! Подсоберись, подтяни-и-сь!». А в сторону, отделившись от колонны, наметом сорвались несколько верховых. Яростно нахлестывая лошадей, они вскоре скрылись из глаз.

Моряки бежали среди казачьей цепи. Казаки, нависая над ними, нахлестывали нагайками по спинам замешкавшихся матросов. Духота была настолько ощутимой, что морякам казалось, что они продираются сквозь плотную, соленую от пота, завесу.  Степь дышала стозевной раскаленной пастью...

Во время остановки, юнкер, движимый каким-то неясным побуждением, медленно шел вдоль обоза. Это побуждение появилось с самого начала. Разглядывая моряков, юнкер заметил нечто знакомое в фигуре одного из них. Из-за густого слоя пыли, сделавшего этого парня неотличимым от других, он никак не мог разглядеть его лица. Моряк, фигура которого показалась ему знакомой, сидел около второй телеги. Вглядевшись, юнкер узнал его. Тогда лицо этого моряка было злым и решительным. Сейчас оно было усталым и изможденным.

Некоторое время юнкер стоял неподвижно, устремив взгляд на моряка. Заметив такое внимание со стороны этого долговязого мальчишки, тот поднял голову:

– Эй, паренек, закурить не найдется?

Юнкер отрицательно мотнул головой и отвернулся.

– Ну, что ж, нет, так нет...

Захар огляделся вокруг и с усмешкой сказал сидевшим вокруг товарищам.

– Мальцам еще не положено баловаться. Слушай, парень, может, у кого из мужиков спросишь? Ты, я вижу, малый добрый, подсоби в беде! Тяжко без курева.

Юнкер не мог понять, почему он, неожиданно для себя, подошел к стоящему поодаль казаку и попросил того скрутить самокрутку. Тот, не задавая лишних вопросов, полез в кисет. Протянув юнкеру добротную, толщиной с палец, самокрутку, усмехнулся: «Присмолить?». Юнкер утвердительно кивнул. Взяв прикуренную самокрутку, направился назад. Около своего знакомца юнкер в нерешительности остановился.

– Ну что ж ты! Суй в рот! – улыбнулся тот. – Видишь, клешни у нас застопорены! Спасибо, что уважил! Доброе дело – оно когда-нибудь тебе зачтется.

Захар, приладив поудобнее самокрутку, глубоко и с наслаждением затянулся. Юнкер по-прежнему стоял рядом и неотрывно смотрел на Захара. Тот почувствовал на себе прожигающий взгляд мальчишки. Глянув юнкеру в глаза, с иронией спросил:

– А что, парень, высмотрел что на мне?

Юнкер медленно отвел взгляд. Опустив голову, он, ни слова не говоря, двинулся в голову колонны. Прищурившись, Захар смотрел вслед удаляющемуся юнкеру. Его заинтересовала причина такого интереса к нему со стороны этого мальчишки. Что его до сегодняшнего дня никогда этого юнкера он не видел, Захар не сомневался ни минуты. Может, этот парнишка был тем самым, у кого он намедни вечером подбил камнем ствол карабина? Так вокруг него было слишком много моряков, чтобы парень смог его различить среди плотно стоящей братвы!..

Захара толкнули в бок. Перехватив губами остаток самокрутки, уже на бегу, он обмозговывал этот непонятный случай. Не может быть, чтобы парень вот так ни с того ни с сего стал пялиться на него. Но скоро, навалившаяся горячим свинцом усталость, выветрила из головы все посторонние мысли, кроме одной: «Продержаться, держаться...». Захар еще раньше постиг простую, но такую нужную в его положении мысль: «Раз судьба вытащила его из той ямы, где остались друзья и товарищи, значит, есть и в его жизни фарт. И, значит, сейчас надо только продержаться. А там посмотрим...».

Потом исчезла и эта мысль. По истечении полутора часов матросы стали валиться на ходу, как подстреленные. Не помогали ни нагайки, ни пятиминутные остановки на водопой, ни вынужденная помощь спешившихся казаков, подталкивающих сзади телеги на особо глубоких ямах и балках. Но Захар упрямо держался. Ощущая где-то внутри себя особый живой импульс, он понял его, как фарт благосклонной к нему судьбе...

Солнце стояло почти в зените, когда вдруг откуда-то налетел порыв ветра.  Меж кочками понесло пыльной поземкой. Ветер налетал короткими шквалами, с тонким посвистом играя на иссохших стеблях степных трав. Захар видел, как обеспокоенно оглядываются назад казаки, озабоченно переговариваясь друг с другом.
Морякам это было на руку. Все телеги постепенно сбавили ход. Казаки, приставленные к ним для выколачивания максимальной скорости, посматривая куда-то назад, уже не обращали на моряков никакого внимания. Что-то грозное и неотвратимое, испугавшее казачье войско, надвигалось на них сзади. Захар, изловчившись, вывернулся из тугой увязки и глянул назад.

То, что он увидел, было захватывающей и грандиозной панорамой. На них надвигалась сплошная черная стена мрака. Она простиралась от самого горизонта и уходила вверх на немыслимую высоту. Где-то, в далеких ее недрах, как через закопченное стекло, мерцали непрерывные сполохи. Они следовали так густо, что перекрывали друг друга, отчего, казалось, там, в этой чернильной пучине кто-то зажег миллионы сверкающих фейерверков. Они были еще так далеко, что их беззвучная игра только нагоняла жути этой надвигающейся обложной силой.

– Амба, братва, все, кажется отпрыгались! – негромко сказал Захар.
– Штормяга надвигается знатный... Недаром утро в крови утопло. Заря была, как Христова кровушка...

– Оно в самый раз. Передохнем малость, а мокнуть морской душе не привыкать, – отозвался идущий сбоку парень.

– Ха! Это пускай казачки побздят как следует! – довольно добавил кто-то сзади. – Эта станичная трухня и половины настоящего шторма не видела!..

– Чего радуетесь! – мрачно буркнул его сосед. – До этого они с нас шкуру до костей спустят! Вон смотри, что делают...

У передней телеги хорунжий и два дюжих казака, спешившись, отвязали крайнего моряка и потащили в степь. Находившийся там же ротмистр, чуть отъехав в сторону, повернулся к обозу:

– Времени у меня на разговоры нет! Я сдержу свой уговор, но до наступления грозы вам придется поднапрячься, потом отдохнете! Несогласных мы оставим здесь на прокорм стервятникам. А сейчас всем встать и бегом марш!

Моряки зашевелились. Никто не проронил ни слова, глядя на казаков, поставивших на колени бедолагу. Отвернувшись, моряки молча проходили мимо. Только от последней телеги раздался голос, – спокойный и властный: – «Не дрейфь, браток! Мы скоро тебя догоним!».

– А ну, рыбья кость, прибавь шагу, не то легко не отделаетесь, как этот! Мы с вас сначала шкуры спустим! – заорал хорунжий, подскочивший к последним повозкам. – Ребята, ну-ка, прижарьте им спины, чтоб знали, что я не шучу! 
 
Казаки, срываясь на истеричные крики, заходили нагайками по плечам моряков. Те, ужимаясь от хлестких ударов и глухо матерясь, постепенно убыстрили ход. Через минуту они услыхали, как сзади раздался хлесткий ружейный залп...

Обоз набрал скорость, – такую, какая только была возможна. Ротмистр, мрачно оглядываясь назад, с полной безнадежностью понимал, что от стремительно настигающей их грозы не уйти. Он прекрасно знал, во что превращается степь даже после короткого проливного дождя. Набухший кубанский чернозем, как густо намазанное на хлеб масло, гасил в своей толще любые попытки оттолкнуться от него. И приходилось часами ждать, пока напитавшая его влага не уйдет или испариться под жарким степным солнцем.

Но то бывало после обычных летних гроз. А сейчас на них надвигалось нечто невиданное. Подскакавший Уваров с обреченной интонацией в голосе проронил:

– Вряд ли нам сегодня удастся пройти еще хоть пару километров. Ураган сейчас нас накроет...

– Что будет с грузом и архивом? Его полностью промочит! – наклонившись, крикнул Федор Иванович штабс-капитану.

– Не беспокойтесь... – Уваров одной рукой придерживал фуражку, другой натягивал повод, успокаивая нервно пританцовывающего под ним коня. – Весь груз упакован в мешки из крафт-бумаги. Она полностью водонепроницаема... Мы предусматривали...

Ротмистр не расслышал последние слова Уварова, но все равно успокоено кивнул головой.

Шквал налетел стремительно и внезапно. Черный полог неба быстро погасил остатки дневного света. Сгущавшаяся тьма сделала неразличимым пространство на расстоянии нескольких десятков метров. Все заревело вокруг. Бешеные порывы ураганного ветра сдирали все, что только можно было сорвать. Казацкие картузы летели как выпущенные из пращи. Из-за пронзительно-свистящего воя, глушащего любые попытки докричаться до соседа, колонна разбилась на отдельные кучки людей. Спешившиеся казаки сбивались в круг по нескольку человек вокруг своих лошадей. Все застыли в предчувствии первого удара.

Но каким бы ни были предчувствия людей, они обманулись в ожидаемом проявлении. Сначала первые из них, кто находился ближе к надвигающейся черной стене из воды и молний, были атакованы плотным валом бегущих бесчисленных стай грызунов, насекомых, ящериц и другой степной живности. Полностью игнорируя людей, они мчались через их ряды и только явственно слышный шорох, несмотря на ужасающий грохот и свист ураганного ветра, отмечал их стремительный бег.

И все же эти спасающиеся комочки живой плоти были не так проворны. Зазмеившиеся пенными головами между кочек хлынули потоки грязной смеси из воды, стеблей трав и мусора. И через мгновение всех людей захлестнул накативший вал шипящей воды. Она мгновенно поднялась до голенищ, обкатывая их пенными бурунами.

Люди стояли и смотрели, как в версте от них поднявшаяся в небо отливающая глянцем черная стена поглощала все видимое пространство. Колобов, до сих пор не решался побеспокоить ротмистра, сидевшего на лошади с озлобленно-мрачным выражением лица. Все же, что-то обдумав, тронул своего коня:

– Ваше высокоблагородь, разрешите обратиться…

Федор Иванович повернулся к нему:

– Что тебе, Колобов?

– Гроза знатная будет, – повысил голос денщик. – Одним ливнем дело не обойдется. Град идет, не приведи Господь! Может сильно побить людей и лошадей.

– Что предлагаешь? – прокричал ротмистр.

– Пологи повязать из рубах и исподнего. У казаков в переметах все есть для этого.

Ротмистр понял все сразу. Отослав Колобова в голову колонны с распоряжением приготовиться, он подозвал к себе подъесаула:

– Семен Владимирович, распорядитесь развязать матросам руки. Пусть из своих тряпок навяжут пологи и прикроются… Иначе после града они ни на что не будут годны. По сотням передать, – беречь лошадей. Посадить их на круп и накрыть головы. Казакам оставаться при них…

– Хорошо, Федор Иванович, мигом сделаю.

Подъесаул бросил коня в галоп и через минуту по всем телегам проехались казаки, шашками разрезая путы на руках моряков. Выслушав их, моряки, не мешкая, принялись снимать с себя клеши и тельняшки, вытаскивая их из-под обвязанных вокруг торсов веревок. Привычные к вязанию узлов, матросские руки быстро навязали просторные полотнища. Усевшись на корточки, они натянули поверх голов пестрые пологи. Обе сотни, спешившись, проделывали то же самое со своим тряпьем. Они сажали коней на крупы. Став перед их мордами, натягивали связанные из белья и рубах полотна. Лошади смирно терпели непонятную для них процедуру. Словно чувствуя приближающуюся беду, они покорно позволяли людям проделывать с ними эти действия.

Ветер вдруг стих. Люди услышали нараставший с каждым мгновение мерный гул, будто на них неслись неисчислимые, но невидимые табуны лошадей. Земля гудела и вибрировала. Непрерывные раскаты грома сотрясали воздух. Но они не вызывали такое чувство ужаса, как надвигающийся мощный, раскачивающий землю, гул. Ротмистр обреченно подумал, что даже сама природа восстала против них, посылая господню кару, чтобы побить их, стереть с лица земли, как лишних, отслуживших свое, существ.
Большинство казаков, обратив лицо к мчащейся на них погибели, крестились, шепча молитвы. Они все понимали, что их усилия спастись безмерно малы и ничтожны, чтобы без помощи Всевышнего, выжить в этом круге ада. Казаки знали, что Ад есть, но, видя его воочию, ощущая на себе всю его ярость, надежда спастись гасла в самых отважных сердцах…
 
Обрушившийся удар был ужасен. Вода, падавшая с небес сплошной массой, без просветов и промежутков перебивала дыхание, заливала горло и нос. Держа над собой хлипкие тряпичные навесы, люди изо всех сил сопротивлялись сокрушительным порывам ветра. Лезвии молний, с шипящим треском беспрерывно рвали воздух в куски. Оглушительно гремевшие раскаты грома, не смогли забить стремительно нараставший плотный, перекатывающийся звук. И когда люди увидели вонзавшиеся в землю с глухим чваканьем круглые, величиной с голубиное яйцо, градины, то поняли, что для высших сил были все они великими грешниками, которых следовало покарать немедленно и беспощадно...

Стоны, ржанье лошадей неслись отовсюду. Хлесткие удары ледяных снарядов рвали в клочья бесполезные тряпки, которыми тщетно пытались прикрыться несчастные. Юнкер стоял у своего коня и, сжавшись, ожидал следующего удара. Правое плечо ныло от нескольких попаданий. Юнкер стойко переносил, сыпавшиеся на него удары. Лишь иногда, от особо крепкого попадания, приседая, охал. По совету Колобова юнкер набил тряпьем фуражку. Несмотря на это, каждое попадание градины отдавалось в голове гулким буханьем. Прятаться под телегой юнкер категорически отказался. Прижавшись к шее лошади, юнкер закрывал ее голову нательной рубахой, зажав ворот зубами и натянув руками подол как можно сильнее. Он видел, что все казаки, невзирая на град, так укрывали головы своих лошадей.

Три-четыре минуты, которые понадобились, чтобы пройти градобою, показались юнкеру вечностью. Вжав лицо в пахнущую мокрой шерстью шею коня, он чувствовал, как тот дрожит мелкой судорожной дрожью. Юнкер стоял и молил Господа, пощадить коня и его. Юнкер молился, и это приносило ему какое-то облегчение. Он верил, что пока он обращается к Богу, с ним ничего не случиться.

Едва волна градобоя ослабела, юнкер поднял голову и осмотрелся. Матросы у ближайшей телеги сидели на залитой по щиколотку земле. закрыв головы руками. По их обнаженным спинам стекали покрасневшие от крови потоки ливня.

Ураган по-прежнему не убавлял напора. Молнии вонзались в землю, оглушая людей и лошадей, доводя их до безумия. В одну из телег стоявшую поодаль, ударил разряд молнии. Телега развалилась надвое, как от прямого попадания артиллерийского снаряда. Несмотря на ливень, поклажа вспыхнула, будто облитая смолой. Впряженные в нее матросы, попадали, словно подкошенные. Широко раскрыв рты, корчась, они зашлись в немом крике.

К телеге уже бежали со всех сторон казаки. Они опрокинули ее на землю и, располосовав веревки, начали растаскивать обугленные тюки и ящики. Едва казаки растащили груз, штабс-капитан заставил отнести ящики к другой телеге. На лежащих без движения пятерых моряков никто не обращал никакого внимания. И лишь когда поклажу перенесли, занялись моряками. Хорунжий собственноручно обследовал каждого из них. Убедившись, что трое не подают признаков жизни, приказал оттащить всех пятерых в сторону.

– Господин ротмистр, все пятеро – дохлятина. Всех, как есть, прибило молнией...

Ротмистр хмуро выслушал хорунжего:

– Груз распределить на оставшиеся телеги.

Оглядев степь, прибавил:

– Матросов осмотреть и доложить. И вот что, хорунжий, всех матросов накормить. Судя по всему, нам отсюда не двинуться еще два-три часа. Всем привести себя в порядок, высушиться и поесть. Выполняйте...

Ротмистр дернул повод и направил жеребца к головным телегам обоза. Конь, тяжело выдирая из глубокой грязи копыта, заартачился. Переминаясь на месте, недовольно всхрапнул. Федор Иванович зло огрел его плетью. И хотя он понимал, что никак не сможет повлиять на ситуацию, каприз коня выдавил на сердце жгучую волну желчи. «Черт возьми все это!.. И время это, и людей, и эту страну, которую даже Бог оставил!». Ему страстно захотелось закрыть глаза и окаменеть, как видневшийся вдали каменный истукан, которому не ведомы никакие переживания и страсти.       
    
Насытившаяся жертвенной плотью, стихия, удовлетворенно урча громами, уносилась вдаль. Степь, еще недавно, покрытая желто-бурым покрывалом, теперь, насколько хватало взгляда, была расчерчена неровными белыми валами выпавшего града. Они напомнили Захару пенные буруны взбаламученного моря после недавнего шторма. Он сидел на покрытой водой земле, поджав под себя ногу. Вода быстро уходила в землю, оставляя после себя жирное месиво чернозема. Захар тупо смотрел себе под ноги. Прислушиваясь к разливающейся, ноющей боли в голове и руках, которыми прикрывался во время града, думал: «Этим станичным есть за что воевать... Нам бы в деревне такого чернозему...».

– Пропасть нам здесь... – обреченно выдохнул сидевший рядом Егор.
– По такой грязи и аршина не пройти. Точно, положат они нас. Этот... злобный пес. Ишь, лютует...

Захар понял, о ком говорит Егор. Хорунжий с тремя казаками, стоя над моряками, лежащих у разбитой телеги, шашками протыкали их бездвижные тела. Один из моряков оказался еще живым. Слабым усилием руки он пытался отстранить от себя клинок. Это вызвало лишь усмешку на лице Гонты. Хекнув, он с наслаждением вогнал лезвие шашки в грудь несчастного парня. Выдернув ее, вытер лезвие о его штаны.

С брезгливым равнодушием отвернувшись от убитого, он направились к телеге Захара. Подойдя, хорунжий неспешно оглядел сидящих моряков и приказал свистящим полушепотом:

– Встать!

Помедлив, моряки, с трудом разгибая избитые в кровь спины, поднялись. Гонта медленно обошел их и удовлетворенно усмехнулся:

– Эти в полном порядке. Выдай им пайку... – процедил он.

Гонта видел, что руки и спины моряков, посеченные в кровь льдом, бугрились вздутыми от ударов мышцами. Из ран на голове сочилась кровь. Вытирая ее остатками разорванных в клочья тельняшек, моряки только размазывали стекавшие капли. Это доставляло хорунжему явно видимое удовольствие.

Казак, развязав мешок, достал оттуда кусок хлеба и флягу с водой. Протянув их ближайшему матросу, он намеревался уже их отдать, но Гонта опередил его. Коротким ударом он выбил протянутый хлеб и фляжку из руки казака.

– Не господа... Пусть жрут там, где им положено, свиньи большевистские!

Скользя по густой смеси из градин, густо нафаршировавших жидкую земляную хлябь, двинулся к следующей повозке.
Захар поднял хлеб с земли и тщательно вымыл запачканные места в луже. Моряки ели молча, не спеша, будто предчувствуя, что эти жалкие куски хлеба, станут последней трапезой в их жизни. 
 
Едва унесло последние ливневые космы, с просиневшей выси, словно и не было только что явленного высшими силами апокалипсиса, хлынул поток солнечного света. От пронизавших небесный свод его лучей, простершись из края в край, мощными красочными переливами, зажглась радуга.

Словно осеняя венцом мученика каждого из этих людей, она сравняла их всех перед великим даром природы, – жизнью. Но люди эти, с истовостью фанатиков, приносили божественный дар в жертву своим ничтожным, братоубийственным целям.
    
Глава 6

Весь прошедший день Сухонцев мотался между полигонами.  Какие-то подвижки в процессе наладки стартового комплекса все же давали некоторую надежду уложиться в срок. Но, в основном, смятый график работ заставлял людей нервничать, срываясь на крики и ругань. Хроническая нехватка людей и средств сказались сейчас в полной мере. Ежедневные селекторные совещания стали для Сергея Дмитриевича чуть ли не головной болью. Зам генерального РКА, уже не стесняясь, с металлом в голосе переводил свои пожелания добиться ощутимых результатов в простые народные выражения. Терпеливо выслушивая его Сухонцев угрюмо и односложно отвечал: «Делаем, что можем… все силы и ресурсы задействованы…».

Звонок из министерства упредил появление Сергея Дмитриевича. Секретарь, молодой человек, весь натянутый как струнка, с непроницаемым видом доложил:

– Сергей Дмитриевич, вас к телефону… министр…

Пройдя из приемной в кабинет, Сухонцев, стаскивая на ходу пальто, взял трубку:

– Иван Яковлевич, я тебя слушаю…

И по мере того, как министр говорил, его лицо темнело, складка меж бровей, удлиняясь, прорезала лоб узкой черной тенью:

– Хорошо, Иван Яковлевич, я сегодня же вылетаю. Людей, связанных с проектом, возьму с собой… И с документацией… спецрейсом, через час… Да, я понимаю, но что есть, то и буду докладывать на коллегии…

Положив трубку, Сергей Дмитриевич откинулся на спинку стула. «Опять драка будет… Воронков просто так не станет меня дергать… Эх, Иван Яковлевич, трудно не только тебе…».

Сергей Дмитриевич, с противным ощущением человека влезшего в кусок дерьма, сморщился от мысли о предстоящей возне вокруг финансового вопроса. Их и так обескровили постоянными урезами утвержденных квот. Бесконечная драка вокруг финансирования проекта выхолащивала творческую энергию Сухонцева глубоко чуждой ему административной суетой. Это повергало Сергея Дмитриевича в состояние полной апатии. Присущий ему азарт творца бездарно гасился изнурительной тяжбой с НПО его заклятого друга за отвоевывание своего, более перспективного, и, главное, почти готового проекта.

Но что Сухонцев полностью не принимал, хотя и знал о бесполезности своих усилий, так это упорное отстаивание ведомством устарелых проектов, несмотря на любые его попытки противостоять деструктивной линии ведомственных чиновников. Сергей Дмитриевич не раз, срываясь на ультимативные возражения, пытался добиться от них понимания требований времени. Но все его попытки мягко гасились абстрактными разговорами о текущем моменте, политической ситуации и прочим, ничего не значащим словесным жонглированием. Постепенно Сергей Дмитриевич осознал простую, и вместе с тем страшную истину – то, что происходило в ведомстве, было похоже на продуманную и тщательно спланированную стратегическую операцию по развалу оборонного потенциала страны.

Он усмехнулся, качнув головой. Разваливать можно все, но только не оборону страны. «Кто не кормит свою армию, тот будет кормить чужую…». Этот категорический афоризм сейчас, как никогда, обрел свою актуальность. Наша терпеливая армия еще сможет перебиться впроголодь, но вот воевать устарелым хламом в наше время свойственно только нищей, разоренной стране…

Сергей Дмитриевич неотрывно смотрел в иллюминатор. Пелена облаков, медленно скользившая за окном самолета, словно погружала его в гипнотический транс. Его сознание, словно проваливаясь сквозь нескончаемые слои влажной взвеси, казалось, пронизывало не их, а само время, устремляясь туда, где в дальних уголках памяти мерцало всеми нюансами чувств его прошлое. Будто чья-то воля возвращала его в те давние времена с только ей понятной целью. И его мозг, как мягкая губка, выжимаемая властной рукой, легко и безудержно изливал поток воспоминаний.

Сергею Дмитриевичу непонятны были причины этих воспоминаний. Смерть матери? Ему, державшему в голове лишь расчеты, идеи и концепции замыслов было удивительным и тревожным такое непривычное направление неотвязных мыслей. Будто это событие – смерть единственного дорогого ему человека, как громом поразившее его, сдернуло завесу времени. Оно смывало все суетное, казавшееся ему до сих пор чуть ли не самым смыслом существования.

Все перемешалось в этом хаотичном потоке. Он уже не был уверен в том, прав ли он был в отношениях с Наташей. Изначально отметая ее незатейливый образ жизни, не принял ее представления о счастье. Теперь Сергей Дмитриевич отчетливо понимал, что его максимализм в их отношениях неотвратимо привел к разрыву.
Может быть, это стало результатом его категорического нежелания пересмотреть ее место в своей жизни. В ней на долю Наташи волей-неволей доставались от работы скудные остатки времени. Что ж, вполне возможно. И то, что Вадим в это время оказался рядом, было лишь случайным стечением обстоятельств…

Сергей Дмитриевич поежился, как будто в салоне самолета стало внезапно холодно. И тут же усмехнулся своей странной реакции на вполне закономерную мысль…

Он ли, другой, но его место подле Наташи не могло быть заполнено только ее долгим ожиданием. Сознание того, что их брак свелся к абстрактному статусу замужней женщины угнетало Наташу. По крайней мере, она так трактовала сложившуюся ситуацию в тягостные минуты размолвок. Свое понимание смысла жизни Наташа полностью укладывала в семейный быт, заполненный достатком, детьми и постоянно присутствующим рядом мужем. Наташе было достаточно ужатого до бытовых сплетен мирка, обладания дефицитными вещами и отношений в кругу знакомых, в которых царить должна была только она одна.

Сухонцев подумал о Вере. Отношения с ней никогда не переступали близко дружественных границ. Сергей Дмитриевич упрямо держался на этом безопасном рубеже.  Он панически боялся известного ему исхода таких отношений. Сухонцев понимал, что сейчас все обстоит не так. Но незажившая до сих пор рана, подернутая пеплом прошедших лет, не оставляла ему выбора. Сергей Дмитриевич тщательно обходил в воспоминаниях этот душевный стигмат. Его жизнь теперь и вовсе не оставляла никакого временного пространства для личных отношений. Она выработала в его сознании постоянную и, вместе с тем, простую истину: «Что однажды привело к краху отношений с одной женщиной, сможет стать причиной того же и с другой».

Правда, отношение к нему Веры не было для него полностью понятной страницей. Хотя многолетнее тихое упрямство, стремление проникнуть за броню его индифферентности, говорили Сергею Дмитриевичу об истинности чувства Веры.   
   
Он уже свыкся с тем, что его жизнь давно протекает без друзей, настоящих и преданных, отделяя нынешних знакомых от тех, кто остался там, за чередой многих десятков лет. Сухонцев только сейчас с горькой иронией осознал, что сам выстроил стену из мнимых ценностей, которыми пытался отгородить себя от томительной душевной пустоты. Без возможности, глядя в глаза близкого друга, поделиться сокровенным, он неминуемо должен был превратиться в подобие зомби, живущего по раз и навсегда заведенному порядку.

И все из-за того, что когда-то он принял максимализм юношеских амбиций за единственную истину в жизни, такую ненужную теперь. С тоскливой опустошенностью Сергей Дмитриевич понимал, что не только работа есть суть человеческого существования. И эта, по сути мизерная часть бытия, только скорлупа для придания самой жизни ощущения состоятельности, в которой любовь, дружеские чувства, счастье растить детей составляют ее ядро.

Единственной, оставшейся с тех времен отдушиной была возможность иногда видеться со своим Юркой, другом сердца и далекой юности. По прихоти судьбы жизнь развела их по разные стороны баррикад, тех, что возведены одним из самых подлых человеческих пороков – национализмом. Юрий Семенович Кушнаренко, уже седой академик и лауреат многих, самых известных математический премий, но по-прежнему все тот же дурашливый Юрка, после развала страны остался в Киеве. Виделись они теперь лишь на редких официальных мероприятиях разного рода, да еще пользуясь необходимостью решать вопросы приватного свойства.

Делая запросы через МИД для вызова на официальном уровне, друзья только так могли отмечать свои знаменательные даты в жизни. И на этих днях рождения, свадьбах, похоронах друзей и юбилеях, они, улучив момент, скрывшись от многочисленной личной охраны и приставленных соглядатаев, беспрепятственно делились наболевшим. Разногласий между ними в оценке случившейся политической катастрофы, а именно это было общей, неколебимой платформой их убеждений, не было никогда. Но какими бы ни были их взгляды на творившуюся вокруг политическую вакханалию, непременно, после двух-трех рюмок привезенной Юркой крепчайшей горилки, они вдруг, переглянувшись, усмехались, и кто-нибудь из них, вздохнув, говорил: «А помнишь…».

      
…Наконец, часа через два старик-вахтер, упорно не реагировавший на недовольные реплики парней и ропот явно подуставших девочек, обнаружил признаки жизни. Сдвинув треух с глаз, он поднялся с бревна и оглядел ребят. Остановив свой взгляд на Сергее с Юркой, пробурчал:

– Все на сегодня. Вы двое, лопаты и метлы принести мне в подсобку. Знаете где… Остальным ждать вашего руководителя на проходной.

Сергей посмотрел туда, где стоял Вадим. Тот, окруженный компанией своих «колунов» что-то им говорил, и все четверо с ухмылками, не сулящими ничего хорошего, тяжелыми взглядами сверлили приятелей. Юрка недовольно сказал:

– Хорошо бы сейчас иметь пару лишних ног! А еще лучше твой планер, с которым ты забухтел с прошлого года…

Сергей выразительно посмотрел на него:

– Давай, лучше, бери лопаты! Ими как раз хорошо будет уравнять шансы. – Критически оглядев друга, хмыкнул. – Не, возьми лучше метлу. Будешь ею как пикой шуровать!

Уложив лопаты и метлы на тачку, приятели, стараясь не выдать лишним движением своего беспокойства, вразвалку продефилировали мимо сопевшей от напряжения компании Вадима.

Подойдя к вагончику, парни остановили тачку около порожка. Увидев висящий на двери замок, Юрка сплюнул от досады:

– Вот дьявол! Где этот ватник замшелый шляется? Сматываться надо, а тут этот…

Не успел он договорить, как из-за вагончика показался «этот ватник замшелый». Понимающе улыбнувшись, добродушно сказал:

 – Что, парни, торопитесь? Девочки, небось, заждались? Что ж, дело понятное. Сейчас, инвентарь занесем и пожалте в увольнение.

Сергей, захватив несколько лопат, поднялся за стариком в вагончик-бытовку. Войдя, он увидел, что вагончик делиться надвое небольшой прихожей. На противоположной стене находилась вешалка, на которую старик повесил ватник. Вытащив из кармана штанов ключи, он открыл дверь, ведущую в правую часть бытовки.

– Давай, парень, заноси лопаты сюда и ставь их у стены. И метлы туда же. Как перетащите, зайди ко мне в ту комнату, – он ткнул пальцем в открытую дверь, – скажешь, когда закончите. Я закрою.

Старик повернулся и вышел вслед за Сергеем. Мявшийся в проходе Юрка нетерпеливо заторопил приятеля:

– Погнали! Пару раз туда-сюда и по домам!

Уже на третьем заходе, забирая партию лопат, Сергей случайно взглянул в окно вагончика. За стеклом, в проеме занавесок он увидел лицо старика. Тот смотрел на него напряженным взглядом, как будто мучительно хотел что-то вспомнить.

От Юрки тоже не ускользнуло повышенное внимание старика к особе своего дружка:

– Серый, чего это старик пялиться на тебя? Прямо сейчас схавает!

Сергей поморщился. Отвернувшись от окна, буркнул:

– Тебе интересно, пойди и спроси. Мне как-то до лампочки его интересы!

Юрка хихикнул:

– Не, Серый, тут что-то не то. – Он с сомнением покрутил головой. – Может, это твой дед, который пропал в войну? Неспроста он так вылупился на тебя!

– Ну хватит базарить! – с напускным раздражением отпарировал Сергей. – Давай, кончаем и погнали отсюда!

Ребята с трудом протащили торчащий во все стороны дворницкий инструмент. Расставив его у стены, они принялись отряхиваться. Сергей, отодвинувшись от Юрки, размахивавшего рукавицей как мельничный ветряк крылом, увидел появившегося в двери старика-вахтера:

– Что, хлопцы, порядок? Можете рукавички положить вот сюда. Если хотите пить, у меня на той стороне бачок с водой.

Сергей и вправду вдруг почувствовал охоту к паре-другой глотков воды. Юрка тут же опередил его:

– Где вода, дедуль?! Это ж в самый раз! А то до города пехом пять км, а жара накатила не хилая!

– Ну так и я говорю, попейте водички и с Богом! – добродушно согласился дед. – Идемте…

Юрка, шустро опередив друга, нырнул в дверь вслед за вахтером. Сергей, несколько помедлив, двинулся следом. Он почему-то никак не мог понять, что же такого в нем вызвало неподдельный интерес совершенно незнакомого ему человека. Будто взгляд этого старика пробуравил в его душе что-то, посеяв там необъяснимое беспокойство.

Юрка одним махом выцедил две кружки воды. Отдуваясь, протянул кружку Сергею:

– Давай, заправляйся! Вода – класс! Холодненькая!

И пока Сергей ждал, пока наполнится из краника цинкового бачка кружка, он искоса поглядывал на деда. Тот, казалось, не обращал на друзей никакого внимания, держа перед собой газетный разворот. Но едва Сергей поставил кружку на бак, старик отложил газету. С усмешкой и еще какой-то непонятной интонацией в голосе сказал:

 – Ловко, парень, у тебя получается с бросками. Видел я, как ты припечатал на балку три подряд снежка. Да и в лоб тому красавчику приложился отменно.  В своей жизни я только одного такого человека знал. Он тоже кидал без промаха… без единого. Вон его фотография висит на стене. Тот, который майор.

Сергея не очень интересовала фотография. Из деликатности он не стал противиться. Подойдя к сундучку, он глянул на фотографию. У блиндажа стоял офицер с погонами майора и несколько солдат в ватниках нараспашку. У всех видны были тельняшки. Сергей, еще не особо вглядываясь в пожелтевший снимок, уже почувствовал, что сбылось его предчувствие необычности происходящего.

– Да это же мой дед! Откуда у вас эта фотография?! – изумлённо вскричал Сергей. – У нас точно такая же дома лежит!
Он растерянно переводил взгляд то на старика, сидевшего с закаменевшим, белее занавески на окне лицом, то на Юрку, стоявшего у книжной полки с открытым ртом. И в этот самый момент чувство нереальности происходящего стало для Сергея простым и понятным, как формула из школьного учебника…


Всю дорогу от аэродрома в Чкаловском до министерства Сухонцев бездумно глядел на серый, затянутый пеленой моросящего дождя, стремительно уносящийся назад пейзаж. И только перед массивными чугунными воротами внушительного здания он усилием воли привел себя в рабочее состояние. Ситуация требовала предельной мобилизации, чего он был не в состоянии достичь без полной концентрации воли и духа.

То, что сказал ему Воронков, ни в малейшей степени не давало возможности упустить последний шанс. Во что бы то ни стало надо отстоять тот последний, пока еще имевшийся в его распоряжении финансовый и людской ресурс. Если даже предположить худшее, – отторжение главного ОКБ из-под его начала, то, как следствие этого, наступит полная стагнация теперешнего темпа работ. Каких усилий стоило ему сохранить этот темп на рабочем уровне, хорошо было известно и Воронкову. Но Сергей Дмитриевич, по сухому тону в недавнем разговоре по телефону с министром понял, с чем ему придется иметь дело. Эти люди в коллегии, – молодые, амбициозные, рвущиеся к власти и деньгам, – уже представляют собой силу, способную добиться нужных им целей, невзирая на средства…   
    
Иван Яковлевич поднялся из-за массивного, обтянутого зеленым сукном, дубового стола. Протянув руку, прогудел басом:

– Хорошо, что вовремя! Жду тебя, как бабцов на свиданку в свое время ждал. Боялся, что погода все испортит!

Сергей Дмитриевич знал простецкую манеру министра общаться со всеми, кто, так или иначе, был равен ему по статусу. И потому, вешая плащ, ответил в том же ключе:

– Здравствуй, Иван Яковлевич! Стоило ли тратить свои нервы по пустяку! Не лайнер, так твои летуны-всепогодники притаранили на «сушке»! И быстрее даже было бы!

– Э нет, дорогой! Об этом сразу кое-кому стало бы известно. А нам афишировать нашу встречу сейчас не стоит.

Сергей Дмитриевич внимательно посмотрел на Ивана Яковлевича:
– Что, так все серьезно?

Воронков помрачнел и покачал головой:

– Да хуже некуда. Наши, скажем, «оппоненты» разыграли своих козырей… Чего я и боялся…

Сергей Дмитриевич стиснул зубы. Глухим, севшим от напряжения, голосом он спросил:

– И на сколько они нас обошли?

– Почти на двадцать процентов…

– Понятно…

Сергей Дмитриевич прошел к столу и опустился в кожаное кресло:

– Ну, что ж, Иван Яковлевич, тем бо;льшая драка будет на коллегии. Я себя проглотить не дам.

– Да кто говорит об этом! – раздраженно бросил министр. – Пока дело до драки дойдет, мы сможем кое-какие коррективы внести в проект…

Не успел он договорить, как Сухонцев резко подавшись вперед, чуть ли не крикнул:

– Да ты что, Иван Яковлевич! Какие коррективы! Об этом даже помыслить невозможно!

– Тише, тише, отец родной своего дитятки! – примирительно протянул руку Воронков. – Можно подумать у меня сердце не болит! Как по живому режу, только стоит подумать, что придется менять проект даже на пять процентов… – Он помолчал. – У нас есть еще сорок восемь часов. За это время мы должны решить, жить твоему дитяти, хоть покалеченному, но жить, или скончаться в благородных муках!

Сергей Дмитриевич сидел, опустив голову и только побелевшие костяшки сцепленных пальцев выдавали его волнение. Воронков подошел. Присев на краешек стола напротив Сухонцева, тихо сказал:

– Твой проект – это прорыв в новейших системах вооружений. И такой прорыв на соплях не совершишь. Это аксиома для любого, мало-мальски понимающего специалиста. И те, – министр символически мотнул головой куда-то за спину, – прекрасно об этом знают… Но самое мерзкое то, что они сознательно идут на подтасовки, шельмование, называй как хочешь, чтобы выгадать эти проценты и набить ими карманы! Кругом рушится все, и самое ужасное, что чиновничьи своры разного пошиба прикрываются благом государства…

Воронков достал платок, вытер им вспотевший лоб и шею и добавил:

– Теперь только от нас зависит, будет страна иметь конкурентоспособные системы вооружений, пусть и на уровне глубокой модернизации, но вполне адекватной по своим параметрам, либо…

Он замолчал и, глядя на сидевшего перед ним с опущенной головой Сухонцева, жестко отрубил:

– Таковы реалии сегодняшнего времени, Сергей Дмитриевич. Нам надо выстоять. Поэтому придется переступить через себя, но не дать загубить будущее нашей оборонки.

Сухонцев криво усмехнулся.

– То, что и требовалось доказать. Представляю себе радость кулагинской конторы...

Он тяжело поднялся и сухо произнес:

– Ладно, пойду, прикину, что можно отдать из проекта этим падальщикам.

– Хорошо, Сергей Дмитриевич. Сделай что можно.

Сухонцев как-то нервно дернул головой и направился к двери. Не успел он взяться за дверную ручку, как Воронков его остановил:

– Подожди, Сергей Дмитриевич… Я не хотел сейчас об этом говорить, но… чувствую, придется. Ситуация требует того, чтобы ты знал все. Задержись еще немного. Присядь…

Министр подошел к столу. Взяв сложенный лист бумаги, протянул его Сухонцеву:

– Читай… 

Сергей Дмитриевич развернул бумагу. Первые же строки убористого текста отключили его внимание от всего, что заботило до сих пор. Текст начинался без уведомлений, обращений и прочих заголовков. Только сухой, лаконичный отчет от кого-то кому-то. Но одно Сухонцев понял сразу, – это было подробнейшее описание его последних десяти рабочих дней на объекте. Из полного рутинного перечня его распоряжений, поездок, обедов, завтраков и прочего, перед глазами Сухонцева огненными росчерками возникали строки, не объяснимые никакой тайной слежкой. Ибо это были записи его телефонных разговоров по закодированному особым шифром аппарату правительственной связи, находившемуся только в его личном пользовании.

– Что это? – недоумевая, спросил он. – Насколько я понял, это донос?

– Он самый, – мрачно кивнул Воронков. – И причем, отслеженный нами впервые. Судя по циркулярному номеру, такие цидули идут регулярно на стол Сельвинскому.

– Сельвинский?.. Вадим Иосифович?

– Верно, начальник четвертого отдела Н-ского управления. А что? Тебе что-то известно о нем?

– Если это тот, о ком я думаю, то даже очень многое. Старый знакомый…

Сухонцев в ответ на вопросительный взгляд министра усмехнулся:

– Это мой… «черный человек». Со школьных лет и до сего дня, как стало ясно из этого доноса.

Воронков удивленно вскинул брови:

– Даже так? Значит, понимаешь, что дело не шутейное. Раз взялись вплотную пасти, то быть чему-то большему, чем простой внутриведомственной драчке! Вообще-то, тебе и так продыху не дают…

– А откуда эта бумага у тебя, Иван Яковлевич? Уж больно ведомства разные…

Министр ответил не сразу. Подойдя к окну, он некоторое время молчал. Затем, повернувшись к Сергею Дмитриевичу, он раздельно и четко выговорил:

– Тебя, да и меня тоже не это должно волновать… Мне совершенно случайно удалось выудить эту эпистолу. Благодаря бдительности одного моего человека. Скажи, ты в последнее время часто виделся со своим киевским дружком, академиком Кушнаренко?

– Это как понимать? – недоуменно сдвинул брови Сухонцев. – Что еще такого можно измыслить из нашего тридцатилетнего знакомства?

– Да, дорогой, в чутье тебе не откажешь! Оказывается, можно не только измыслить, но и извлечь неубиваемые козыри, которые сейчас разыграны нашими подковерными конкурентами. Тот самый человек, который добыл мне эту копию, – он кивнул на бумагу, лежащую на столе, – сообщил еще и кое-какие сведения. А именно, что некий Сухонцев Сергей Дмитриевич, глава огромной оборонной корпорации, главный конструктор секретнейшего конструкторского бюро является источником утечки самых новейших разработок в области оборонных систем, к которым по роду своей деятельности имеет неограниченный доступ. И каналом этой утечки являются его многолетние, самые тесные отношения с Кушнаренко Юрием Семеновичем, представителем сопредельного государства, с которым у нас на данный момент сложились весьма напряженные отношения. И что в связи с этой принципиальной возможностью, следует передать направление разработок в другое ведомство. А деятельность твоей корпорации ограничить пределами модификации существующих систем. Вот так! Что на это скажешь?

Сухонцев потер подбородок и нервно хохотнул: 

– И что, эти измышления параноиков там принимаются всерьез?

– Представь себе. Мало того, меня известили о том, чтобы я подготовил приказ о невыездном статусе руководителей всех рангов, имеющих непосредственное отношение к новейшим разработкам. А о тебе побеспокоиться в первую очередь…

– Мгм… – Сергей Дмитриевич поиграл желваками и в упор взглянул в глаза Воронкову. – Значит, меня решили упечь в виртуальную клетку, предварительно обкорнав крылышки!

– Ну да. – Министр поиграл короткими толстыми пальцами по столешнице. – Придется бросить им эту кость. Ради дела, в которое и я, как ты знаешь, вложил приличный кусок своего мяса с кровью.

Он с беспокойством глядел на Сухонцева. Сергей Дмитриевич почему-то, вопреки ожиданиям министра, отреагировал на сложившуюся критическую ситуацию гораздо спокойнее. Он что-то обдумывал, сопровождая свои мысли ироничной улыбкой. Иван Яковлевич не мешал Сухонцеву. Он знал этого человека, как беспощадного бойца. Любая критическая ситуация не ставила его в тупик, но лишь выводила на особый, метафизический уровень мысли. И потому Воронков терпеливо ждал результата.

– Иван Яковлевич, я благодарен тебе за то, что предупредил меня. С делами мы сможем управиться, как того требует ситуация. Думаю, некоторое отступление может принести даже пользу. Под этим прикрытием я смогу довести первые образцы изделий без нервического к ним внимания со стороны…

Сергей Дмитриевич сделал короткую паузу. Чуть прищурившись, он пристально посмотрел в глаза министру и добавил:

 – Что касается моих отношений с Кушнаренко Юрием Семеновичем, то никаких изменений в них я предложить моим «оппонентам» не смогу. Он был, есть и останется моим единственным другом до конца моих дней. Распространяться на эту тему я больше не вижу надобности. Если мне желают перекрыть кислород, то в отношении его такое им не под силу. Я намерен увидеться с Юрием Семеновичем на моем юбилейном дне рождения. Завтра вечером у меня на квартире. Куда ты, Иван Яковлевич, приглашен тоже. Юрий Семенович прилетает утром на мой юбилей как частное лицо. Там мы сможем обсудить этот занятный международный казус.

Министр ответил не сразу. Помяв мочку уха, он прошелся по кабинету. Сергей Дмитриевич заметил его напряженное состояние. Оно проявилось в голосе министра с совершенной очевидностью, едва он, прокашлявшись, глухо сказал:

– Сергей Дмитриевич, именно это я хотел оставить в нашей сегодняшней встрече напоследок разговора. Мы обсуждали возможность приезда Кушнаренко на твой юбилей, и пришли к выводу, что в сложившихся обстоятельствах от его приезда следует отказаться. Чтобы выбить у конкурентов козыри. Пойми, твой закадычный дружок, вернее, ситуация, которую они на нем разыгрывают, стали для них этими самыми козырями…

Сухонцев прервал министра коротким смешком:

– Понятно! Вот что, Иван Яковлевич! Не знаю, кто за меня стал решать, как мне следует жить, но есть некоторые границы, через которые я никому не позволю переступить. Юрий Семенович Кушнаренко как раз находится внутри этих пределов.

Он встал и протянул руку:

– До завтра, Иван Яковлевич. Пойду… много работы.

Не добавив больше ни слова, Сергей Дмитриевич вышел из кабинета. Министр некоторое время молчал, смотря на закрывшуюся за Сухонцевым дверь. Потом перевел взгляд на один из телефонов, помеченных гербом. Не меняя озабоченного выражения лица, набрал номер:

– Игорь Борисович, это Воронков… доброго здоровьичка… Тут возникла определенная проблема. Мне нужно подключить для ее решения твоих людей… Хорошо… пусть будет из отдела Сельвинского… Через три часа… Нет, давай он сам…

   
 Возвращался Сергей домой в глубокой задумчивости. Кушнаренко, изредка нетерпеливо поглядывая на отрешенное лицо друга, не решался прервать его размышления. После такого невероятного открытия уйти от старика сразу уже не получилось. Сергей сам не заметил, как пролетело почти полтора часа в сбивчивых расспросах, рассказах Андрея Куприяновича о его службе с дедом Сергея... Он бы просидел у старика и дольше, но Андрей Куприянович, видя нетерпеливое ерзанье по стулу друга Сергея, сам оборвал расспросы:

– Все, все, Сережа. Вас уже дома заждались. Мы еще с тобой поговорим. В понедельник. А сейчас бегите, бегите, ребятки.

Он встал, еще раз оглядел Сергея, и, удивленно усмехаясь, покачал головой:

– Господь всемогущий, да как же ты похож на Захара Ивановича! И лицом, и фигурой, да и повадки евонные! Голос его. Даже если бы не твои броски снежками, я все равно бы признал в тебе его кровного родича.

Едва дождавшись, когда пришедшая с работы мать сядет ужинать, Сергей, нетерпеливо тыкая вилкой в тарелку, выложил ей удивительную новость. Пока он увлеченно рассказывал ей все подробности разговора со стариком, мать едва притронулась к еде. Ее лицо, теряя заинтересованное выражение, приобрело напряженно-тревожный оттенок, явно порожденный какой-то внезапно захватившей ее мыслью.

Она была поражена таким невероятным совпадением обстоятельств, которые так много определили в свое время в ее судьбе. «Как же так получилось? Много ли Андрей Куприянович успел рассказать? Он ведь прекрасно понимает, что в такое время нельзя Сереже знать всего. Он еще мальчик... любая неосторожность и судьба ее Сереженьки может быть необратимо погублена».

– …мам, ты чего? Не слушаешь меня? – пробился к ее сознанию голос сына.

– Нет, что ты! Конечно, поговори с ним в понедельник. Я буду рада узнать еще что-нибудь о судьбе моего отца, твоего деда. Только у меня к тебе очень… очень большая просьба. Ты ведь с Юриком будешь?

– Ну! – утвердительно кивнул Сергей.

– Сделай так, чтобы ваш разговор происходил наедине… в отсутствие твоего товарища. Понимаешь, жизнь твоего деда была очень сложной и… запутанной. И в разговоре с Андреем Куприяновичем могут возникнуть такие подробности из его жизни, которые нельзя знать никому другому. Ты умный и многое понимаешь. Я надеюсь, что со временем ты узнаешь все и сможешь правильно оценить действия твоего деда и отца.

– Мам, в чем дело? Что-то не так?

Мать ответила не сразу. Она смотрела на сына, сдвинув брови и ее задумчиво-тревожный взгляд таил многое из того, что может в жизни человека выпасть в его судьбе. Сейчас, по прошествии полутора десятков лет люди уже подзабыли о трагедиях довоенных и послевоенных лет. «Тело заплывчиво, память забывчива…» – вдруг огненной строкой всплыла эта присказка. Да, может, это и хорошо – люди должны и прощать, и забывать, иначе жизнь станет адом еще на земле! Но есть вещи, которые по своему значению для человеческой сути бытия должны светиться вечными скрижалями. Иначе террор и насилие станут нормой, порождая тот беспредел, который ей так хорошо знаком! И не дай бог такому случиться еще раз. И более всего страшнее, когда ядом корыстного угодничества пропитана совесть людская! Доносы, наговоры, предательство за копеечную выгоду и зависть, подлая, мерзкая зависть, ставшая беспредельной мерой испытания для ее Павла!

Она знала, что случись кому-либо, вставшему на пути ее Сереженьки узнать о том, что его мать, и он прямые родственники тех самых «врагов народа», его талант и жизнь ничего не будут значить даже для лучших его друзей. Как это было уже не однажды…

Глава 7

– Ну что, братва, не все сопли из нас лихо Господне повыбило?  – Захар иронично прищурился и усмехнулся: – Значит, еще покуражимся над казачками!

 Отвязывая от большого мокрого комка свои тельняшки, матросы угрюмо молчали. Предзакатное солнце дохнуло прежней яростной жарой. Оно еще обжигало, медленно высушивая покрытые кровяной коркой раны на головах моряков. Запекшаяся в волосах кровь стягивала их, добавляя мучительной боли при каждом движении.
Захар встал и огляделся:

– Знатно казачки влипли в эти хляби! Хотел бы я посмотреть, как они потащат телеги? В каждой пудов по триста будет.

– Видать, тебе башку градом изрядно набило, – проворчал Егор. – На тебе потащат, ежели забыл!

– Э, нет, братва! Хоть оно и тупое казачье, навоз станичный, да, поди, смекнут, что нас угробить, – самим пропасть. Теперь им без нас, как без своих коней. Я вот думаю, раньше утра, а то и завтрашнего полдня никуда это казачье не двинется. Так что наши, глядишь, и накроют их тепленькими…

– Да покрошат они нас до энтого! – с мрачным видом сплюнул седоватый, весь в наколках матрос. – Разве ж упустят поглумиться над морячками?! Забыл, как они пускали в расход братву?

– А ты кипяточек-то свой не сливай понапрасну! – Захар понизил голос до шепота. – Ночь длинная, что-то еще будет! Помозгуем! Как они нас вязать будут, не зевай. Поднапряги мышцы, чтобы потолще были! А ночью линьки стащим. Руки-то ослабшие будут.

– Эх, Захар, справная сказка, да казаки тоже не дурни. Я чувствую, что-то они затевают. Вон, офицерье собралось в кучку. Это по нашу душу. Шлепнут они нас не сегодня завтра.

– Вот что, братва! – зло зыркнул Захар. – Как ни повернет, я бычком на бойне не буду. Я балтийский красный матрос! Эта белогвардейская контра еще попробует кулака красного балтийца!

Но моряки, понуро повесив головы, только вздыхали. Потупив взгляды в набухшую от воды и сбитого ковыля землю, они видели, куда им неминуемо скоро должно было лечь навечно…

      
– Что ж, судьба распорядилась по-своему. – Ротмистр озабоченно вытирал белой тряпицей лоб и шею. – Нам сейчас не двинуться. А каждый час промедления обернется для красных царским подарком. Что скажете, Евгений Васильевич?

Федор Иванович кивнул в сторону обоза. Уваров не ответил. Покусывая губу, он сосредоточенно что-то обдумывал. Потянув двумя пальцами плотно облегающий шею воротник кителя, штабс-капитан нервно повел головой:

– Вы правы, диспозиция не в нашу пользу. Эту махину в течение ближайших суток с места не сдвинуть.

– Наше тягло и версты с повозками не пройдет. Я так понимаю – чем-то надо жертвовать.

Уваров быстро повернулся к ротмистру:

– Что вы имеете в виду?

– То, что явно следует из сложившейся ситуации. С грузом что-то надо будет делать.

– Это невозможно! Вы поймите, – то, что собой представляет груз, даже если не учитывать его «финансовую» составляющую, только малая часть того, что нам удалось вывезти. И самую важную! Здесь находятся архивы секретных документов, вся документация сделок с союзниками, счета банков и компаний, с которыми мы имеем дело. В обозе имеется архив списков людей, оставшихся для работы в большевистских организациях, их явки, пароли… Все это может оказаться только в Екатеринодаре, либо нигде. Но второй вариант исключается полностью. В этом случае все каналы поставок продовольствия, обмундирования и вооружения от союзников будут ими аннулированы. Вы теперь понимаете, чем это грозит нам, всему Белому движению на юге России?!

Федор Иванович со смешанным выражением скепсиса и усталости на лице слушал Уварова. На его вопрос он кивнул пару раз головой и спросил:

– Скажите, Евгений Васильевич, вы ведь из контрразведки, а не простой сопровождающий? – И не дожидаясь ответа, добавил: – Впрочем, можете не говорить. Это само собой понятно. Мне вот только одно не ясно – на какой такой фарт вы рассчитывали, отправляя столь ценный груз, не предприняв дополнительных охранных мер по его доставке? Почему вы доверили такие ценности, прямо скажем, не совсем проверенной казачьей части?

Уваров усмехнулся:

– По-моему, мы с вами с самого начала обсудили этот вопрос. Вас знают, как единственного боевого командира на подконтрольной нам территории, сохранившего значительную часть кадрового состава. Ваша честь и верность отечеству ваших казаков и является гарантией успеха.

Ротмистр пощипал ус:

– Понятно… Но вот беда, – ни моя честь, ни верность моих казаков не спасут сейчас положения. Давайте отставим в сторону сантименты и реально взглянем на дело. А оно таково; либо мы забираем с собой то, что в силах унести на оставшихся матросах, либо уничтожаем все. Повозки мы бросаем здесь. Это не подлежит обсуждению. В дополнение могу выделить десятка два верховых лошадей под небольшую поклажу. Спешенные казаки тоже понесут часть груза. Остальное уничтожаем. Что подлежит уничтожению, решать вам, Евгений Васильевич.
 
Уваров зло дернул головой:

– Да-да! Выхода нет. Примем ваш план. До темноты еще часа два-два с половиной. За это время надо успеть рассортировать груз. Где находятся упаковки с золотом, драгоценностями и валютой, я знаю без разборки всего груза. Эти тюки нужно нагрузить на матросов. Так, я думаю, будет вернее. Кто скажет, что сейчас на душе у ваших казаков? А так и матросы, и груз на них будут под присмотром, подальше от соблазна.

– Что, думаете, верность отечеству подкисла немного у станичников?
Уваров взглянул на Федора Ивановича:

– Не хотел вам говорить, но видел днем, как кое-кто из них шашкой проверял прочность веревок на тюках. Поэтому, чтобы от греха подальше, сделаем это сейчас. Ночь – время темное.

Штабс-капитан несколько преувеличивал, говоря о ненадежности казаков. Это предположение он высказал лишь затем, чтобы сразу отсечь путаницу в разборе клади. Все документы, которые составляли четыре пятых груза, были для него важнее. Он прекрасно понимал, что его интерес к мешкам с документами абсолютно не совпадает с мнением ротмистра.

Один бог знает, какие тогда мысли могут возникнуть в головах казаков. Как ни крути, они сейчас были вооружены и свободны в выборе дальнейших действий. Заметив особое внимание к незначительной части груза, оно неминуемо породит в казаках именно такое представление о его содержимом. Кто знает, что можно тогда ждать от них, связанных лишь мифической присягой к монаршей особе давно отрекшегося царя…

Оглядевшись, Уваров заметил, что Федор Иванович уже разговаривает с подъесаулом и хорунжим. Скользя по едва подсохшему чернозему, стараясь ступать на прикрытые травой участки, штабс-капитан поспешил к ним. Подходя, он услышал, как ротмистр раздраженно выговаривает хорунжему:

– …Я не знаю, почему у вас не оказалось шанцевого инструмента! Руками будете копать, но чтобы через час яма была готова!

Он обернулся к Уварову и раздраженно бросил:

– Людей не хватает! Я подсчитал, что мы сможем унести только чуть больше двух третей груза! Остальное придется оставить. Мы закопаем оставшееся. С тем, что оставим, я повторяю, нужно определиться немедленно. Чтобы двинуться еще засветло! Евгений Васильевич, прошу вас, без дискуссий, займитесь сортировкой мешков и ящиков! Кроме вас, этим заняться некому.

– Я не представляю себе, что можно оставить! Федор Иванович, задействуйте тогда больше казаков и их лошадей!

– Господин штабс-капитан! Оставим лучше пререкания! Мне нужны боеспособные люди, а не измотанные лошади и казаки с дрожащими руками, которыми шашку не удержать! У нас красные на хвосте! Я приказываю вам, по праву командования, вверенных мне Богом и отечеством казаками, если вы будете испытывать затруднения в выборе нужного багажа, я распоряжусь выбрать документы из обоза наудачу. Кстати, вы говорили о документах, без которых Белому движению на юге России не быть! Вот и возьмите их! А остальное, всякие там сведения о явках, паролях, резидентах!.. Ради бога! Какие такие явки и пароли! Евгений Васильевич, голубчик, кончились эти игры!

Не добавив ни слова, Федор Иванович развернулся и направился к казакам, сгонявших в один гурт матросов. Командовавший казаками Гонта, яростно матерясь, по одному ему известному критерию, разбивал пленных на группы. В одной из них сидевший неподалеку юнкер увидел матроса, что вчера в балке камнем сбил ему карабин. Юнкер никак не мог себя разуверить, что в смерти отца повинен этот жилистый, круглоголовый парень. Его сердце ныло, и доводы разума мало чем могли утолить эту ноющую, лишающую душевных сил, боль.

– Что, вашблагородь, притомились?

Рядом с ним на передок телеги присел Колобов. Он свернул самокрутку, закурил и, затянувшись, тихо сказал:

– Вы, вашблагородь, не печалуйтесь. Ваш батюшка, светлой памяти ему, кремень был человек. Его высокоблагородие на германской меня из такого пекла вытащили, где ему самому досталось лиха по горло. Весь израненный, а меня тащил. Из всего нашего дивизиона тогда осталась, почитай, горстка…

Колобов затянулся, подкашлянул и продолжил:

– А ведь ежели разобраться, кто я ему тогда был – вестовой, дурень несмышленый, годочков почти как вам сейчас, вашблагородь… И в гошпитале мы пролежали ровно день в день. Я выписные документы получал, слышу, как кто-то выкликает меня. Я обернулся. Господь истинный, а это его высокоблагородь, полковник Волынский, ваш батюшка! Вот радость по сердцу разлилась! Будто мамку родную увидел!
   
 Колобов замолчал. Юнкер искоса взглянул на него. На лице казака проступило выражение светлой печали, как будто он только что расстался с тем, кто в страшное для него время стал источником душевных сил. И в это самое мгновение юнкер почувствовал нестерпимое желание поговорить, высказаться перед человеком, так глубоко и преданно чтящего память его отца.

– Слушайте, Колобов… вы вот что… – юнкер запнулся, – вы ведь знали отца, каков он был в деле… расскажите, прошу вас! Я помню отца совсем мало… Он ушел на войну, а увидеть мне пришлось только два месяца назад. Шесть лет я ждал этой встречи.
– Понимаю, вашблагородь… Я ведь тоже ушел из родного дома шестнадцатилетним хлопцем. Вот уже почитай, шесть лет там не был. А что касаемо вашего батюшки, то его высокоблагородие полковник был настоящий вояка. Помню, мы тогда стояли в болотах под Пинском. Спешили нас и поставили на оборону. Тяжко было.  Это ж проклятое место. Там от гнилой воды люди покрывались чирьями и дизентерея косила людей, что германские пулеметы…  Из начальников тогда и носа никто не показывал в окопах. Хотя то, где нам пришлось жить месяцами, окопами-то и назвать было невозможно. Выше пояса жижа болотная все заливала. Черпай, не черпай, – к утру опять как тюря, а мы в ней мякишем барахтались…

Колобов несколько раз затянулся и выдохнул:

– Я к чему это. Господин полковник был не из таковских. Почти что кажное утро, еще еле светает, а он к нам жалует. Пока пройдет по окопам, весь до макушки в грязи. И подбадривает: «Держись, братцы! Мы-то – русские, – выдюжим. А вот каково германцу в наших болотах гнить-париться!». И верите, вашблагородь, легшее становилось.

Колобов остановился и взглянул на юнкера:

– Вам ведь с батюшкой в последнее время не часто приходилось беседовать? Сам-то он не сказывал про свое житье в германскую кампанию?

– Нет, Колобов, не говорил. Меня он все время держал в эскадроне. Мы только ночевали вместе… Приходил он всегда поздно, когда я уже спал. И ты же знаешь, дела такие были, что не до разговоров было.

Колобов кивнул головой и аккуратно придавил окурок:

– Оно так, вашблагородь… жмут нас совдеповцы. О-хо-хо! Сила у них не в пример нашей. А все потому, что на той стороне такие же солдаты воюют, с которыми в окопах вместе гнили. Одна наука…  И ежели у них такие же командиры, как ваш батюшка, то понятно, что коса на камень нашла. Только их оказалось на той стороне поболе. Ну да ладно… Это я так… душу отвел. Так вот, помню однажды, мы в одном местечке споткнулись при наступлении об крепкую оборону германцев. Много нашей кавалерии и пехоты они тогда положили. А полковник словно заговоренный был. Два коня под ним убили, шинелку как сито прошили, а ему хучь бы что! Только с лица он какой-то серый стал. Переживал за робят, что полегли ни за что, ни про что. Полковник, я слышал, кричал кому-то по телехвону, что преступление губить понапрасну такие кадровые части… Я так думаю, что прав он был. На что нам эти упертые гансы были? Обошли бы их и вперед. Но наверху иначе рассудили. Взять эту фольварку и все.
      Через день сделали мы свое дело. На рассвете… германцев осталось немного, они какой-то особой части были. И ведь стервецы, дрались, как смертники. А потому очень наши станишники злы на них были. Казаков просто было не остановить. Рубили, как лозу на плацу. Так и покосили бы всех, но Петр Юрьевич отстоял. Кинулся меж нами, злой, как черт, носился на коне. Кричал: «Пристрелю, ежели не остановитесь». На все просьбы отправить энтих в расход, он все время отвечал: «Я солдат, а не палач, и пленных не расстреливаю!» «А что с ними делать? – спросили мы его». «Одеть в сухое, накормить и в тыл. Там рабочие руки лишними не будут. Так для России будет гораздо полезнее!» Вот так, вашблагородь!

– Колобов, голубчик, что же потом? Как потом было?

– А что ж потом? После переворота комиссары и жиды развалили армию посулами да хитростью иудиной. Как только эта зараза, – солдатские комитеты, – как ржа, разъела армию, мы с вашим батюшкой отошли от них. Петра Юрьевича большевики у себя удержать хотели, но он не стал служить бесовской напасти… Да-а… Его за энто к расстрелу приговорили, да казаки не дали. Той ночью ушли с ним, почитай, полкорпуса казаков…

Колобов вздохнул и мотнул головой:
 
– Вот и выпала нам с ним одна доля. Поле чистое да смертушка скорая. Только вот не с тем она ранее управилась. Однако, вашблагородь, кажись, кличут нас. Думаю, сниматься будем.

Разбитая в жидкое месиво земля возле повозок не давала возможности быстро разобрать поклажу. Разборка тюков, мешков из крафт-бумаги и обитые с углов обрезками металлических полосок, ящиков отнимало много времени. Почти два часа ушло на разборку обозной поклажи. Гонта, срывая голос, с двумя урядниками метался между кучек матросов, стараясь уложить на каждого из них непомерный груз. Их осталось около трех десятков. Штабс-капитан самолично выделил самых крепких из них для переноски упаковок с золотом, ценными бумагами и драгоценностями.

Эти четыре тюка Уваров разбавил еще десятком таких же, тем самым маскируя малочисленность ценного груза. Он понимал, что, хотя никто из казаков не знает, о золоте и бумагах знает ротмистр. Штабс-капитан, по роду своей работы слишком хорошо изучил притягательную силу золота, чтобы доверять даже самому преданному и надежному человеку. Об этом он знал доподлинно, ибо в иные минуты сомнений сам искушался желанием исчезнуть с доверенной ему казной.
 
Солнце садилось, оставляя за собой отсвечивающий закатным розовым темную синь небесного свода. Душные испарения земли, смешиваясь с тяжелым запахом подопревшей травы, перехватывали дыхание, забивая легкие этой сперто-влажной смесью. Ротмистр, смирившись с потерей драгоценного времени, нервно постукивая нагайкой по голенищу сапога, поторапливал казаков. Он заметил предусмотрительные действия штабс-капитана. Усмехнувшись в прокуренные усы, ротмистр подозвал подъесаула:

– Семен Владимирович, стройте людей. Тех, на кого вам укажет штабс-капитан, ставьте в середину колонны. Возьмите полусотню. Будете охранять их лично. Вы меня поняли? – многозначительно добавил ротмистр.

Подъесаул внимательно глянул на Федора Ивановича. Помедлив, кивнул:

– Будет исполнено.

– Ну, с Богом, Семен Владимирович. Да, и еще. Юнкера возьмите к себе. И позовите ко мне Гонту.

Хорунжий, весь перемазанный липким черноземом, тяжело подбежал к ротмистру:

– Слушаю, господин ротмистр!
 
Он вяло козырнул и доложил:

– Все увязали. Тюки и ящики, те, которые отложили, закопаны. К маршу готовы.

– Ладно, – рассеянно отозвался ротмистр. Оглядывая стоявшую перед ним бесформенную массу тяжело нагруженных людей, он озабоченно потер подбородок:

– Вот что, хорунжий! Отдайте распоряжение урядникам собрать все имеющиеся в наличии масленки с ружейным маслом и вощанки. Наколите из бортов повозок деревянные палки. Будем делать факелы. Через час наступит темень, глаз выколи. Выполняйте.

Глядя на удаляющегося Гонту, ротмистр протяжно выдохнул. Его уже несколько часов не покидала мысль, что вся их возня обернется пустыми хлопотами. От красных с таким бременем не уйти. И прошедшая буря, как знак свыше, лишь укрепила его в мысли о бесполезности стольких усилий. Он предчувствовал, что их упорство только приближает неминуемый конец. Ротмистр не делал выбор между людьми, за которых он был в ответе, и тем хламом, который назывался документами. Жизнь казака для него, командира, была неоспорима выше любой ценности, что бы она из себя ни представляла. Он был готов сейчас же, немедленно отдать приказ бросить всю обозную кладь вместе с матросами и уйти с казачьими сотнями в степь, в надвигающуюся черную тьму.

– Федор Иванович, можно двигаться.

Он услышал голос штабс-капитана и все его смутные, тяжкие сомнения тут же отодвинулись под напором единственного весомого аргумента всего воинства, – чувством долга.

– Да-да, Евгений Васильевич. Вот только факелы изготовят и двинемся. Как вы полагаете, где сейчас красные?

Задав этот риторический вопрос, ротмистр хотел дать себе время обдумать сложившуюся ситуацию. Ему необходимо было остаться одному. Он никак не мог сбросить с себя наваждение легкости волевого ее разрешения – бросить навязанный ему ничтожный бумажный хлам на произвол судьбы. Драгоценности, деньги и ценные бумаги Уваров сам смог бы с парой казаков сопроводить до Екатеринодара. Но невозможность такого исхода порождала в нем жгучую смесь раздражения и апатии. Федор Иванович не хотел выплеснуть всю эту смесь чувств на штабс-капитана. А потому, вытащив платок, он долго сморкался, тряся головой и отплевываясь. Уваров, нетерпеливо поглядывая на возню казаков, разбивающих повозки, раздраженно бросил:

– Сколько возни! Надо бы поторопить! И вообще, может, стоит двинуться, пока хоть что-то видно. Те, что факелы делают, догонят на марше. Федор Иванович, отдайте приказ.

Ротмистр вытер усы и сказал:

– Дельно.

Тронув коня, он направился к голове построения. Оглядев увязанных попарно матросов, казаков с переметами за плечами, и верховых, плотной цепью обжавших пешую колонну, он отдал приказ начать движение. Едва они двинулись, ротмистр погрузился в свои думы.

Он отсутствующим взглядом смотрел, как медленно шли, скользя и падая на разбухших кочках матросы, как казаки поднимали их, поправляя сбившуюся набок поклажу. Мерное чавканье по грязи сотен ног выкликами людских голосов рождал в его голове странный заунывный мотив.
 
Колеблющийся свет факелов, выхватывая из тьмы бесформенные людские образования, только усиливал мрачное господство ночи. Горящие вощанки, пропитанные ярью и воском, призрачными зеленовато-желтыми сполохами огня порождали видения потустороннего мира, словно эта мерно двигавшаяся масса людей направлялась в свой последний путь – в никуда…

Юнкер, отпустив поводья, ехал за подъесаулом. Его лошадь сама выбирала дорогу в этом кромешном мраке. Факелов было мало. Все они, кроме пары, находившейся в голове колонны, освещали дорогу пешим казакам и матросам. Их колеблющиеся пятна едва освещали матросские связки. Свет размываясь сразу же, в полутора метрах от них. И оттого темнота, разлившаяся до выси дрожащих звезд, словно гигантским рупором этого пустого пространства, умножала каждый звук. Сквозь металлическое клацанье, фырканье лошадей юнкер слышал хриплый шепот матросов так отчетливо, будто они говорили эти слова прямо ему на ухо: «…все, братва, сил нет…», «…Коля, подопри его сзади… держись, братан…», «…братцы, амба… все… один конец…», «…бро-о-сь… сдюжим, еще понюхаем соленого ветерку!..».

Юнкеру отчего-то было жаль этих людей. Он знал, что их ожидает скорая гибель. Он понимал, что они это тоже знают, но даже сейчас, в безвыходной ситуации, они не подчинились слепому страху смерти. Именно об этом ему часто говорил отец. Только в воле и стойкости духа заключена вся сила человеческой души. И тот, кто сумеет в страшный, трагический момент жизни выставить эту силу, как щит, впереди своих слабостей, сможет стать хозяином положения. В душе юнкера невольно возникало уважение к этим бесстрашным мужчинам, не желавших быть безвольным вьючным скотом.
 
Казаки ехали молча, изредка перебрасываясь ничего не значащими фразами. Юнкер слушал их вялую словесную пикировку и думал, что приснись все это шествие ему еще год назад, оно стало бы тяжелым, тягостным кошмаром. И через весь этот плотный поток ощущений дрожащей струной тянулась боль недавней потери отца, последней точки опоры в этом мире. Эта боль, временами становившаяся всепоглощающей до отчаяния. Она, словно камертон, каким-то мистическим образом испускала вокруг невидимые волны пессимизма и безнадежности.

Ехавший впереди подъесаул отрешенно думал о семье, оставшейся в станице под красными. Он знал, что пощады им не будет, как стало с теми, порубленными и опозоренными комиссарской сволочью в освобожденной в весеннем наступлении другой станице.
Он думал о том, что во всем казачьем краю не осталось ни одной станицы, где бы большие и зажиточные семьи хуторян не превратились в разметанные людские осколки. И что будет со всеми, когда все закончится, к какому концу бы все ни пришло. Он своим крепким, ясным умом не мог понять, что же случилось в его стране? Что стало с Россией? Господь допустил пришествие Антихриста в его самую светлую христианскую обитель? Подъесаул сейчас думал, как это и бывает с русскими людьми, в минуту бедствий и горя, уже не о судьбе своих близких. Он хотел понять судьбу родины, что уготовано им всем в лихую годину, не отделяя своей судьбы от судеб таких же, как он сам, людей, из чего и складывалось его представление о родной земле, об отечестве.

Те же думы занимали и казаков, понуро повесившие головы. И офицеры, ведущие всех этих людей к теперь уже и им самим не понятной цели, говорили между собой следуя не надобности, но лишь из потребности не молчать об этой катастрофе.

– …Как думаете, чем дело кончится?

Уваров сказал это, даже не повернув головы в сторону ротмистра.

– Оно уже кончилось. Судя по тому, что Екатеринодар не сегодня-завтра будет взят большевиками, у нас не останется ни одного центра, где бы можно было посадить власть.

– А Крым? Лучшего опорного пункта не найти…

– Не знаю, Евгений Васильевич… Но думаю, лишней крови это будет стоить. Дело сделано. Это понимают все.

– Что же тогда вера в наше дело, в победу Белого движения? Столько людей за нами! И все они хотят смести красную нечисть!

– Хм! – усмехнулся ротмистр. – Фанатизм иногда становится для дела страшней анафемы. Иногда… – ротмистр запнулся, и после непродолжительной паузы продолжил, – я начинаю сомневаться… в Божьем промысле, и в самом существовании Всевышнего.
Согласитесь, это более чем странно – помогать тем, кто отрицает само Его существование, став на сторону безбожников, а своих адептов отдать на заклание… Я не могу осмыслить этот парадокс. Не знаю, что и сказать.

Ротмистр замолчал. Молчал и Уваров. Тьма, скрывшая их лица, делала для них благое дело, ибо никто из них не решился бы сейчас взглянуть в глаза друг другу.

Шли до забрезжившей полосы света на востоке. К этому времени факелы больше чадили, чем давали света. Юнкер заметил наступление рассвета с облегчением. Ему всю дорогу казалось, что их поход будет длиться вечно по этой осклизлой, бугристой земле. И когда его взгляд различил едва заметный просвет где-то там, на горизонте, он заерзал в седле от нетерпения, будто подгоняя эту ничтожную малость света. Темное небо, похожее на огромную, всю в ярких блестках чашу, словно запрокидываясь куда-то на запад, неторопливо отступало перед первыми проблесками занимавшегося дня. 

Колонна вдруг стала замедлять ход. Послышались крики, команды. Юнкер приподнялся в седле. Впереди он увидел движение казаков. По цепи охранения пронеслось: «Стоять…». Подъесаула, ехавшего впереди, уже не было. Юнкер придержал лошадь. Вся колонна, медленно качнувшись, остановилась. Казаки спешивались, разминали ноги, шуточками провожая отбегавших в сторону по нужде. Юнкер соскочил с лошади. Ухватив поводья, он поспешил вперед, к голове колонны. Издали увидев ротмистра и стоявших около него других офицеров, юнкер остановился чуть поодаль, прислушиваясь к нервному спору:

– …Привал, господа офицеры, безусловно, необходим. Пленные выдохлись.

– Господин ротмистр! Черт с ними! Как-нибудь дотянут! Скоро будет Журавская, по карте осталось не больше пятнадцати верст. – Штабс-капитан энергично рубанул ладонью воздух. – Там будут и лошади, и люди!

– Мои люди устали, – с нажимом проговорил ротмистр. – Много пеших казаков в колонне. А им необходим отдых. Иначе в деле они, измотанные и усталые, пропадут ни за грош!

– Так точно, Федор Иванович, – поддержал ротмистра подъесаул. – Я заметил это уже к часу ночи. Некоторые бросали тюки.

– Да что вы такое говорите! – взвился штабс-капитан. – Почему не доложили?!

– А потому не доложил, – оборвал его подъесаул, – что мы их поднимали и вязали к лошадям ни волоках. С нескольких пленных тоже пришлось перекантовать кладь. Не сдюжили.

– Все! Приказываю стать на полчаса, выставить охранение. Версты на полторы-две по всем сторонам! Этого расстояния будет достаточно, чтобы заметить любой разъезд. – Ротмистр обернулся к стоявшему сзади Гонте. – Хорунжий, выполняйте. Владимир Семенович, проследите, чтобы пленных напоили и выдали харчи. Постарайтесь уложиться в час.

По скоплению людей прошло вихревое движение. Спешно открывались седельные сумки, разворачивались тряпицы со снедью.  Юнкер развернул коня и двинулся к своему эскадрону. Казаки, торопливо уминая еду, переговаривались: «Ну, что, станичники, где-то еще нам придется поснидать?.. Ниче, Хома, вот добегим до Екатеринодара, там душу отведем… Ты доберись спервоначалу, а то как красные уже там?!».

Вскоре повсюду замелькали огоньки самокруток. Сбиваясь в небольшие группы, казаки, стряхивая с себя предутреннюю сонную одурь, шутя перепихивались плечами. Серая мгла этого раннего предутреннего часа еще не давала возможности что-либо как следует рассмотреть. Юнкер, стряхнув крошки хлеба с кителя, поежился. Он ощущал сырую прохладу степной ночи под волглой тканью кителя. До него доносились ранние посвисты стрепетов, далекое тявканье лис и это серо-синее пространство степи, окружавшее его, казалось ему бескрайним. Он чувствовал ее даль, скрытую туманами, будто весь разом простерся над нею и одновременно был в этом пространстве лишь малой его песчинкой… 
   
Вдруг среди казаков возникло движение. Разом обернув в одну сторону лица, они вслушивались в дальние звуки, пытаясь определить их. «Кони бегуть… Наметом…  Не мене полуэскадрона… прямиком сюды…». Через несколько минут из просветлевшей пелены тумана, вырывая из него клочья, вылетела конная группа, среди которых был высланный вперед дозор. Не меняя аллюра группа, резко развернувшись, обдав близко стоявших казаков лепешками грязи, летевшими из-под копыт, устремилась к голове колонны.

– Ваш высокоблагородь, вот, встренули наших, – отрапортовал урядник. – Глядим, вдали какие-то верхи проходють. Мы их подпустили поближе, глядь, – а ить это казачки, посланные ранее.

– Хорошо, урядник. Свободен.

Ротмистр оглядел прибывших. На их лицах застыла выражение безмерной усталости. Ротмистр кивнул одному из них, старшему по виду, бородатому, с седоватым чубом, казаку:

– Докладывайте.

– Ваше высокоблагородие, господин ротмистр! В Журавской взяли обозных лошадей в числе пяти. Окромя этих невозможно было достать нисколько. По причине близкого нахождения красных. Они стояли уже в Выселках. Кто-то сообчил им о нас. Пришлось уходить сразу же. Они гнали нас почти полдня, но мы ушли. Ваську зацепили, – кивнул он в сторону согнувшегося бледного молодого казака позади него. – Но, ниче, так, скрозь мясо.

– Благодарю за службу. Езжайте в эскадрон. Пусть его перевяжут и вас накормят.

Ротмистр обернулся к Уварову:

– Дело гораздо серьезнее, чем я предполагал. Значит, наши не удержали позиции. – Надо уходить западнее Кореновской. Не исключено, что она уже взята. Переправимся через Кирпили. – Он помолчал. – Речушка так себе. В обычное время мелководная, с высохшими ериками, но сейчас, после такого ливня, переправиться надо будет все равно... По тракту нас быстро догонит конница красных.

– Придется, Федор Иванович, через речку тащить пленных вместе с тюками. На то, чтобы снять-надеть их времени уже не будет.

– Хорошо, перетащим. А сейчас нужно, пока солнце не встало, прибавить хода. Колобов, кликни подъесаула.

Колобов прокашлялся:

 – Ваше высокоблагородь, разрешите соображение высказать.

– Что там у тебя?

– Я вот что подумал. Ведь за казаками увязались красные. Сейчас в степи кажные следы видны, что буквы в книжке. Кабы следы от казаков не привели к нам кавалерию красных.

Ротмистр мрачно хмыкнул и обернулся к Уварову.

– А что, слышите, Евгений Васильевич? Как думаете, не случится такая оказия?

– Вполне возможно, – обеспокоенно ответил Уваров. – Но это, так сказать, предположение, а вот переправа через бурную реку, – это вполне реальная проблема.

– Решим и ее. Сейчас нужно упредить появление красных. Владимир Семенович, – повернулся ротмистр к подъесаулу, – отправьте в дозор несколько казаков. Туда, откуда прибыли порученцы. А нам необходимо немедленно сниматься и как можно быстрее переправиться через реку. Ежели что, оборону на реке держать сподручнее.

Уварову вдруг послышалась в голосе ротмистра, в его последних словах какая-то мистическая предопределенность события, будто ротмистр и впрямь уже готовился к отражению скорой атаки красных. Он видел, как его лицо вдруг стало сосредоточенно-спокойным, каким оно бывает у человека, ждущего приближения неотвратимо-рокового рубежа между жизнью и смертью…
 
Через несколько минут вся масса людей зашевелилась. По рядам пленных скорым темпом прошлись казаки, снимая с каждого часть поклажи. Её тут же навьючивали на пригнанных из станицы лошадей. Гонта, рукояткой нагайки тычками подгонял тяжело встающих матросов.

Захар встал, передвинул поудобнее четыре десятка килограммов клади на спине и оглядел товарищей. Егор уже стоял и, наклонившись над одним из сидящих, что-то негромко говорил. Подойдя к ним, Захар понял, что у сидящего матроса запястья и кисти рук покрыты кровью.

– Что с ним?

Егор мотнул головой:

– Вены себе порвал… кончается уже.

– Как порвал?!

– Зубами… Ночью.

Запрокинутая голова моряка замерла в последнем своем усилии. На его лице застыло выражение упрямой воли, будто он этим хотел сказать: «Врешь, не возьмешь…».

Едва двинувшись, казаки, прибавляя ходу, стали постепенно разгонять медленно бредущих моряков. Через десять минут они уже бежали трусцой, огибая упавших товарищей. Сзади их поднимали и снова загоняли в конец колонны. Захар, тяжело дыша, краем глаза видел, как бегущий рядом с ним молодой матрос с серым от натуги лицом, задыхаясь, судорожно рвал на себе тельняшку, будто она была пудовыми веригами. Захар ухватил руку матроса. Он понял, что еще немного и тот рухнет на землю от страшного перенапряжения. Захар притянул матроса к себе поближе и прохрипел:

– Ну, салага… держись за руку… Упадешь, прикончат… Крепче держись…

Матрос зыркнул на Захара ошалелым, ничего не понимающим взглядом. Но, почувствовав опору, намертво вцепился в руку Захара, повиснув на ней бесчувственным валуном. Захар стиснул зубы и, подлаживаясь под неровный парня, потянул его за собой. Через четверть часа он почувствовал, что его рука будто онемела.

Захар попытался было выдрать её из мертвой хватки матроса, но, наткнувшись на его вытаращенные, молящие глаза, оставил свои попытки. Они бежали уже не меньше двух часов, когда услышали радостные крики казаков авангардного эскадрона: «Братцы, станичники, река…».

Когда Захар добежал до берега, то увидел, что часть моряков была уже на другом берегу. Они лежали вповалку и их заплечные вьюки придавали им сходство с кучами грязного тряпья. А через реку, по кипящим бурунам мутно-пенного потока непрерывно парами сновали верховые, таща под руки матросов подняв их над водой между коней. Через полчаса с небольшим, последние пленные матросы были перетащены на другой берег Кирпилей.

Юнкер одним из первых перебрался через реку. Стоя поодаль он наблюдал за переправой казачьих сотен. Ему хотелось пить, но его фляга была пуста. Наваливающаяся жара раннего утреннего, но уже палящего солнца сулила в этот день продолжение адского испытания зноем. У большинства казаков закончилась вода. Юнкер видел, как команда из нескольких казаков спешно набирала в полотняные торбы воду, откуда она, уже не столь грязная, цедилась мутными струйками в подставленные фляги. Юнкер не подошел к казакам, цедившим воду. Ему почему-то представилась виденная недавно картина лежащих в воде разбухших мертвых людских тел. И вид вымываемых течением реки из распоротых животов людей длинных нитей кишок, вызвал в нем непреодолимое чувство тошноты. Он вспомнил это сейчас и оттого пить из этой реки он не смог бы даже под страхом смерти.
 
Часть людей стала обходить лежащих пленных, раздавая воду. Матросы жадно, большими глотками опорожняли фляги до дна. Им приносили еще, пока все они не были напоены. Тотчас же по окончании раздачи воды, ротмистр отдал приказ о построении. И едва вся людская масса пришла в движение, как послышались крики. Казаки, стоявшие на берегу, кричали и показывали руками на противоположный берег. Ротмистр вгляделся и увидел, как от горизонта стремительно вырастают фигурки несущихся во весь опор всадников.

Вскоре стало видно, что это были казаки, посланные в дозор. Взметывая в стороны фонтаны воды, они одним махом перелетели через реку. В следующий миг, сдерживая взмыленных лошадей, они оказались перед ротмистром.

– Господин ротмистр! Докладываю! – вскинул руку к фуражке казак в чине старшего урядника. – Мы около получаса назад засекли движение конницы противника. Численностью не менее корпуса. Может и поболе… Идут наметом.

– Ясно. Через сколько времени они будут здесь?

– Не дале, чем через час… В биноклю их рассмотреть я не успел, но думаю, это красные казачьи части. А казаки, красные они или белые, все одно, – верхи одинаково скоро бегають …

– Хорошо, урядник. Идите.

Ротмистр оглянулся и поискал глазами штабс-капитана. Но тот, отдав приказ командовать построением подъесаулу, уже спешил к нему:

– Ну, что, Евгений Васильевич, настал решающий час. Как говорят философы, настал момент истины. – Он потер затылок. – Будем принимать данные обстоятельства за подготовку к бою. Красные окажутся здесь уже меньше, чем через час. Хочу вам сказать. Я держал про запас план на случай такого варианта событий. Теперь прошу меня выслушать и принять этот план, как единственно разумное решение.

– Я вас слушаю, Федор Иванович.

– Нас скоро накроют красные. Только что дозор сообщил о корпусе красных в двадцати-двадцати пяти верстах от нас. Через полчаса они будут здесь. Мы примем бой. Лучшей исходной позиции, чем эта сторона реки для обороны не найти. Вам, Евгений Васильевич, следует с полусотней казаков под началом хорунжего и пленными на пределе возможностей уходить к Екатеринодару. Не знаю, сколько мы сможем продержаться, но час у вас будет.

Потому, как ротмистр произнес эти слова, Уваров понял, что все его предложения будут проигнорированы ротмистром, как жалобы гимназистки. Он только спросил:

– Федор Иванович, может, вам следует самому возглавить отход?

Вам это будет сподручнее. С вами обоз будет иметь больше гарантий прибыть в Екатеринодар. А меня… – голос штабс-капитана дрогнул, – там, – он кивнул куда-то за спину, – меня уже никто не ждет. Моя семья вырезана комиссарами. Я одинок и терять мне больше нечего. Но перед этим я попрошу вас выполнить одно дело, ради которого мы здесь сейчас все находимся. Груз на телегах имеет свою ценность, но главное не в нем. На мне под кителем, зашитые в пояса почти полпуда драгоценностей и золота. Вы должны будете доставить их в контрразведку. Там уже предупреждены. Давайте отъедем подальше в степь. Я передам вам пояса.

Ротмистр некоторое время молчал, глядя во все глаза на Уварова. Затем хмыкнул и покачал головой:

– Так вот в чем дело! А я, грешным делом, думал, почему это штабс-капитан даже не расстегнется! Сопрел ведь в такую жару в наглухо застегнутом кителе. Нет, Евгений Васильевич! Я понимаю вас, но своих казаков я не брошу. Судьба мне с ними помереть. Со многими я ходил в четырнадцатом на германские пулеметы, с ними останусь до конца. Прощайте дорогой Евгений Васильевич. Удачи вам. У меня будет только одна к вам просьба. С вами должны уйти юнкер и мой вестовой Колобов. У него будет особое задание.

– Хорошо, Федор Иванович. Прощайте. С Богом…

 Ротмистр протянул штабс-капитану руку. Уваров пожал сухую, крепкую и шершавую, как неструганное дерево руку ротмистра. Постояв немного, он козырнул и, развернув коня, галопом направился прочь.

– Колобов! – позвал ротмистр стоящего неподалеку казака. Глядя, как развертываются в цепи по берегу казаки, он прикидывал, что можно за оставшееся время предпринять для обороны.

– Ваш высокоблагородь! Чего изволили? – негромко окликнул его сзади Колобов.

– Приведи ко мне юнкера! И сам будь с ним, живее.

Спустя пару минут оба стояли перед ротмистром. Федор Иванович спешился, порылся в притороченной кожаной сумке. Достав оттуда какой-то сверток, он сказал:

– Пройдемся, юнкер. А ты останься здесь, – приказал он Колобову.
Отойдя на некоторое расстояние, ротмистр остановился, посмотрел на юнкера сосредоточенным взглядом, вздохнул и через небольшую паузу сказал:
– Буду краток. По всему видать, дело наше уже не выправить. Полковник Волынский, ваш батюшка, просил меня в чрезвычайных обстоятельствах отдать вам этот пакет и передать просьбу, выполнить его последнюю волю, изложенную в бумаге. Ее вы найдете в пакете. Обстоятельства эти, считаю, наступили. Кроме ваших бумаг, в этом пакете находятся донесения о маршруте нашего следования. Там указано, куда и кому их необходимо передать. От себя скажу. Как прибудете в Екатеринодар, сбросьте форму и переоденьтесь в цивильное. Вы должны сохранить свою жизнь. Она еще, я чувствую, пригодиться нашему делу в будущем.

– Господин ротмистр! – высоким от охватившего его волнения голосом воскликнул юнкер. – Позвольте остаться. Мне нельзя уезжать. Я не могу этого сделать, не отомстив за отца!

– Вот что, голубчик мой! – Федор Иванович привлек к себе юношу. – Вы потому должны сейчас уехать, чтобы потом выполнить свой долг намного эффективнее и с пользой для Отечества. А сейчас прошу исполнять приказ. В седло, юнкер, в седло! Колобов, лошадей!
Вестовой тут же подвел лошадей. Ротмистр знаком приказал ему наклониться.
   
– Пригляди за ним, если что… Я слово дал Петру Юрьевичу, что пригляжу за сыном, да видать, все по-другому складывается. Так что тебе поручаю это дело. С Богом, Колобов. И прощай.

– Прощевайте, ваше высокоблагородие, – дрогнувшим голосом выдохнул Колобов. – Все исполню, жисть положу, не сумлевайтесь…
   
Ротмистр, глядя вслед спешно отходившей группе людей, наверное, впервые почувствовал за последние несколько дней облегчение оттого, что все, наконец, определилось. Впереди их всех ожидал смертный бой, и промысел Господень сегодня определит каждому казаку его неотвратимую долю.

Глава 8

Мерседес, расплескивая вокруг себя проблески маячка и звуков сирены, с трудом обходя сплошной поток машин, мчался по Ленинградке. Сергей Дмитриевич сквозь поднятое стекло между салоном и водителем видел его напряженные плечи и шею. В давнее время получасовой бросок от министерства до головного ОКБ был прост и неощутим, как раскачивание в гамаке. Но в последние годы этот путь стал ярким примером хаотически-обвального способа существования города. Его улицы-артерии задыхались от железных тромбов разбухшего потока панцирно-жестяных паразитов. Смердя удушливой смесью извергаемых газов, автомобили стали хозяевами этого огромного, прекрасного города. Разрушая своими миазмами дома, скверы, они губили проклятых судьбой его жителей…
 
 Выйдя от Воронкова, Сухонцев позвонил в секретариат ОКБ с распоряжением немедленно собрать всех главных конструкторов и начальников служб проекта. Опустив трубку, Сергей Дмитриевич откинулся на спинку сиденья. Глядя на мелькающие по стеклам блики, Сухонцев отрешенно думал о разговоре с Воронковым. Он никак не мог собраться с мыслями. Факты, которыми министр огорошил его, повергли в состояние непривычной растерянности. Что-то было в этом ощущении от того, давно забытого детского чувства одиночества и страха, где некому его защитить и утешить. Только к этому полузабытому чувству примешивалось вполне реальное чувство безнадежного бессилия. Он понимал, что идет сознательное разрушение жизнеспособного коллектива с уже готовыми практическими результатами. Они давали практическую возможность прочно и надолго утвердиться в роли мирового лидера в системе вооружений и обороны страны. Для Сухонцева это стало для него еще одним фактом проявления враждебной воли.

Необходимо было что-то противопоставить! Спасти проект, весь стратегический комплекс, который без последних технологических достижений станет очередной жертвой навязанной модернизации! Этого-то топтания на месте только и ждут от него! Проплаченная свора конкурентов с радостью воспользуется возможностью разодрать на части его проект и всю корпорацию.

 Сергей Дмитриевич, осмысливая услышанное от Воронкова требование вернуться к предыдущей схеме, никак не мог отнести министра к заинтересованным в развале РКК. Он знал, как много сделал Воронков в деле пробивания его замыслов, утверждения проекта. Но что-то было еще, не осознанное, глубоко сидевшее где-то в мозгу. Сухонцев, несмотря на всю ясность ситуации, инстинктивно ощущал чье-то мощное влияние. С чьей стороны, от кого, – он не мог понять. Так и не осознав эту ускользающую мысль, Сергей Дмитриевич постепенно отнес свое непонятное беспокойство на счет объявившегося Вадима.

Он не удивился очередному появлению в его жизни старого знакомого. Слишком долго тот не давал о себе чем-либо знать. Это было ненормально. Такие длительные лакуны в их общении Сергей Дмитриевич начинал воспринимать как скрытую неотвратимую угрозу. И, как ни странно, даже смерть матери, на время сжавшая в единый комок все его ощущения и чувства, не смогла пригасить в нем ожидание скорого перехлеста их судеб. Потому вызов на коллегию, несмотря на неблагоприятную для него коллизию, Сергей Дмитриевич принял с потаённым облегчением своего затянувшегося ожидания. Будто тот, кто готовил ему плаху, наконец-то взошел на помост, сойдясь с жертвой лицом к лицу… 
 
Войдя в кабинет, Сухонцев оглядел собравшихся людей. Пустовали всего два кресла. Пройдя на свое место, Сергей Дмитриевич кивком приветствовал привставших коллег и наклонился к селектору:

– Раиса Ильинична, я не вижу Павлова и Зеликмана.

– Они сейчас будут, Сергей Дмитриевич.

– Хорошо.

Совещание было тяжелым и коротким. Сухонцев оглядел собравшихся. Люди, сидевшие перед ним, проработавшие с ним бок о бок ни один десяток лет, достигли в этот момент самой вершины своих надежд и устремлений. Проект, которому они отдали последний десяток лет, стал для многих из них лебединой песней. И потому, то, что они должны были сейчас услышать, станет для этих людей, без преувеличения, концом их творческой жизни. «Эк меня разобрало! Распустил нюни…».

Сергей Дмитриевич, не снимая очков, помассировал глазные яблоки и откашлялся:

– Я вас собрал… – Сухонцев выдохнул и оглядел сидевших перед ним с напряженными лицами сотрудников. – Я только что из министерства. Нашему ОКБ поставлено условие, – отставить работу над не готовыми на данный момент агрегатными узлами и заменить предыдущими, модернизировав их электронику. В течение полутора суток необходимо пересмотреть проект по следующим направлениям. Первое – отложить разработку жидкостного охлаждения лопаток и главного вала турбин двигателя. Второе – вернуться к прежней схеме компоновки вертикальных силовых узлов. Все необходимые для этого узлы перевязать на предмет комплементарности с новыми параметрами.

 В воздухе повисла гнетущая тишина. Сухонцев видел недоуменные, растерянные лица людей. Тихий ропот, возникший среди них, быстро достиг своего апогея в нервном восклицании Незванцева:

– Да вы что, Сергей Дмитриевич?! Это невозможно, невозможно! Вы понимаете, что это значит!

Сухонцев потер переносицу и глухо обронил:

– Я понимаю, что это значит… Но на прения у нас нет времени. Либо мы переделаем машину, либо наш проект закроют, как не соответствующий степени готовности на данный момент.

Незванцев, нервно вытирая вспотевший лоб, чуть ли не кричал, выстукивая костяшками пальцев по столешнице:

 – Да нас без этого и так закроют! Кому нужна будет машина, похожая на прежние старые «утюги»! Мы сами себе роем могилу!

– Прекратите истерику, Виктор Федорович! – оборвал его Сухонцев.
– Мы должны выиграть время. Коллегия – это еще не госприемка. Потом вернёмся к проекту. Главное – выиграть время.

– Но машину… машину загубим! – прокатилось волной от одного до другого. Все присутствующие, словно наэлектризованные мощным разрядом, заговорили разом, перебивая друг друга и не слушая никого. Словно каждый из них старался как можно быстрее выплеснуть из себя те проблемы, которыми было уже переполнено ОКБ. Мешая производственные вопросы с личными, порожденными противоречиями окружающей их жизни, их слова сливались в огромный ком жалоб, пророчеств о скорой гибели всего, о нищете, ожидающей их, о несчастных детях, которым достанется разрушенная, погибшая страна.

  Сухонцев отрешенно смотрел на людей, схлестнувшихся в яростном споре. Он думал, на что, в сущности, уходит их энергия, смысл жизни, да и сама жизнь. Сергей Дмитриевич прекрасно понимал, что его сообщение стает последним рычагом судьбы, который опрокинет надежды многих его коллег и друзей. Работая на пределе сил, часто оставаясь на многие месяцы без зарплаты, они, надеясь на лучшее, отдавали делу все силы души и ума.

В такие времена Сухонцев, отставляя срочные дела, обивал пороги высоких инстанций, добиваясь дотаций выплаты нищенских зарплат. Эта бездарная, бесконечная возня порождала в нем безразличие к делу, без которого вся его жизнь превращалась в бессмысленную возню чиновничьей рутины. В нем поселился какой-то червь, изглодавший душу сомнениями: «Зачем?.. Отдавать жизнь ради бесконечных комбинаций железа? Ради жирующих, обирающих страну негодяев?..».

Сухонцев очнулся. Хлопнув по столу ладонью, он ровным, отсекающим все возражения голосом сказал:

– Попрошу всех сесть и успокоится. Я не буду сейчас обсуждать какие-либо варианты. Мне нужно от вас одно – завтра, к семнадцати ноль-ноль у меня на столе должна лежать информация по новому решению проекта с полным экономическим обоснованием по всем позициям. Совещание кончено. Прошу всех разойтись и приступить к работе. На местах объявите людям о сверхурочной работе.

В одиннадцатом часу, закончив по настоянию личного секретаря Раисы Ильиничны работу, всю дорогу от ОКБ до дома Сергей Дмитриевич устало ворошил беспорядочно возникающие обрывки мыслей. И почему-то, вперемежку с прочими, ему на ум чаще других приходили мысли о Вадиме – человеке, все достоинства которого заключались в его удивительном умении выжать из своего ущербного ума все до последнего.

Сухонцев знал некоторые подробности его карьеры. И все же он до сих пор не понимал, как человек с таким убогим умишком, гипертрофированным апломбом и амбициями, несмотря на любые протекции, может находиться на должности, на которой без интеллекта и серьезных знаний существовать просто немыслимо. Но этот опрощённый богом индивид как-то сумел выстроить ту дорожку, которая позволила ему занять место, на котором любой человек, много лучше его по способностям не мог составить конкуренцию. И теперь Вадим Сельвинский, подполковник ФСБ, снова, в который раз, насмешливым оскалом судьбы возник из мнимого забвения…


Дорога катила меж желтеющих колхозных полей мерно и плавно. Сергей в полудреме, смотря на ускользающие назад легко узнаваемые места, вспоминал последний разговор с Катей. Она, разочарованная и хмурая, рассеянно слушала его объяснения. В это лето Сергей не поехал со стройотрядом. Болезнь матери потребовала его присутствия дома…

«М-да… Катя, Катенька… Знала бы ты, чем мне обернулся этот «прогул»… Она так и назвала мое отсутствие в стройотряде – «прогулом… не приняла всерьез мои объяснения».

Сергей Дмитриевич усмехнулся. Он ярко и отчетливо припомнил то лето. Ему до зубовного скрежета хотелось тогда уехать с ребятами в Сибирь, на что-то там строящееся. Но матери о своем нестерпимом желании даже не заикнулся. Мать, скорее всего, не так уж и больна была, но ее просьба была для него законом. Он понимал, что уже третье лето она не хочет опять провести в одиночестве. С того дня, когда он уехал поступать в Бауманку, дома ему приходилось бывать наездами, в лучшем случае не более недели.

Женская интуиция – то, что среди всех прочих главных причин помогло выжить в этом мире виду «homo sapiens» – сработала в Кате безотказно. Стоя на перроне, она смотрела на него таким взглядом, каким женщины расстаются со своими мужчинами навсегда. Тогда он этого не понял. Да и как он мог это понять, ибо не мог знать, что в это лето с ним случиться нечто, бесповоротно определившее его личную жизнь.

Наверное, он задремал, Открыв глаза от какого-то толчка, Сергей увидел, что автобус был уже пуст. Последние пассажиры разбирали свой багаж. Он потянулся. Стянув с полки свою объемную сумку, забитую книгами и грязным бельем, Сергей вышел из автобуса на залитый жарким июньским солнцем асфальт автобусной стоянки.
 
Ему захотелось пить. Сергей неспешно двинулся к приземистому, обшарпанному зданию, гордо именовавшегося вывеской «Автовокзал». В его маленьком, старинном городке и это было роскошью. Железнодорожную ветку сюда протянуть не удосужились, а потому, выстроенное в незапамятные времена здание почтового ведомства досталось в наследство автохозяйству, разместившему здесь свои потрепанные «Лиазы», «Пазики» и другие разнокалиберные средства передвижения.

Еще в Узловой ему пришла в голову мысль, а вдруг он встретит на автовокзале кого-нибудь из своих одноклассников. Хорошо бы Юрку. Но тот уже укатил к своим на Украину, куда-то под Зеньков. Юрка рассказывал про это местечко, откуда они приехали. Его отец, старый еврей-сапожник, оставил там семью и отбыл в Россию искать лучшей доли. Забрал он с собой только Юрку, помощника и своего любимца. Юрка был третьим из пятерых детей. Сергей, бывая у них дома, всегда удивлялся тому, что их комнатка, в которой дружок жил с отцом, такая маленькая, что в ней едва помещалась одна кровать, стол и двухконфорочная газовая плита. Спал Юрка на раскладушке под неумолчное стрекотанье оверлока и постук сапожного молотка. В комнатке пахло тягучей смесью клея, варившегося на плите, сапожной ваксы и едкого запаха ношеной кожи из шкафа во всю стену, забитого разномастной обувью.
 
И все же не Юрка занимал его мысли. Глубоко запрятанное «нечто» заставляло сжиматься сердце. Сергей, даже не осознавая своего потаенного желания, непроизвольно отмечал взглядом похожие фигурки девушек, напоминавших ему Наташу. Как прагматик, умом Сергей понимал ничтожность шанса такой встречи. Но ему хотелось так думать, надеяться на этот ничтожно малый шанс, как это случилось уже однажды.

В прошлом году он ехал домой на Новый год. И здесь, на автовокзале его, едва сошедшего с автобуса, вдруг остановило предчувствие нечаянного счастья. Перед ним стояла Наташа. Она возникла как будто ниоткуда. Наташа неотрывно смотрела на него и взгляд ее огромных темных глаз пронзил все существо Сергея сверху донизу горячей пульсирующей волной. Всю дорогу до дома Наташи он бессвязно и невпопад отвечал на ее вопросы. Она смеялась, шутила и была так непосредственна, будто они были лучшими и близкими друзьями целую вечность. А он шел и думал только о том, как бы глупо эта мысль не выглядела, что это встреча и есть тот самый новогодний подарок Деда Мороза. Будто его нереализованные детские мечты собрались все вместе и воплотились в это невероятное событие.

Но событию не суждено было получить продолжение. Юрка, встречавший Новый год у Сергея дома, как всегда, оставшиеся два дня до отъезда в Москву неутомимо таскал его по приятелям. Сергею было неловко открыть Юрке свое сокровенное желание, и записка с номером телефона Наташи так и пролежала у него в кармане. Улучить время в компании своего лучшего дружка никаким образом было невозможно. Так и уехал он с Юркой, учившегося в МГУ на физмате, не встретившись с Наташей вновь…

Мать, маленькая, сухонькая, в последнее время чуть располневшая, встретила его радостными, но, как всегда, сдержанными поцелуями. Годы спустя Сергей Дмитриевич понял, что жизнь, обжавшая ее своими тисками, выжала из матери все чувства, которые она звала «сантиментами», оставив только те, которые дали ей возможность выжить в абсолютно враждебной среде ее детства и юности.

С улыбкой глядя на Сергея, она невольно отмечала в повадках сына черты его отца. Вот и ложку он держит так, как это делал Дмитрий, прижав сверху большим пальцем ее ручку. Елена Федоровна смотрела на круто уходящий к виску упрямый зализ, точно такой же, как и у мужа. Сереженька не был копией отца, но это еще больше подчеркивало сходство сына с ним. И бывало, слыша голос сына из другой комнаты, она, умом понимая невозможность такого события, вздрагивала, непроизвольно ожидая появления мужа, – так похож был его голос на отцовский.
 
– Тебе звонила девушка.

– Когда?! – Ложка застыла в руке Сергея на полпути.

– Утром, за полчаса до твоего приезда.

Елена Федоровна поспешила остановить вскочившего сына:

– Подожди, доешь, пожалуйста! Столько времени в дороге!

Но Сергей уже не слушал ее:

– Не, мам, сейчас я… мне тут… надо позвонить…

Стоя в коридоре у телефона он даже не думал о том, что скажет, о чем будет говорить. Слушая гудки, он всего лишь хотел услышать ее голос.

– Але?

Наташин голос гулким звоном отозвался в его голове. Сергей мгновенно узнал его. Сглотнув слюну, он невнятно пробормотал в трубку:

– А-але… мне… Наташу можно?..

– Я слушаю. Говорите, – сказала она через паузу, не дождавшись ответа.

Сергей вытер мгновенно вспотевший лоб и хрипло откашлялся:

– Это я… Сергей…

– Здравствуй, Сережа. Я почему-то так и подумала, что это ты.

Наташа будто пропевала слова в своей особой манере разговаривать. Она сразу поняла, что Сергею надо прийти в себя. Она давно и очень точно определила, что мальчикам, почти всем без исключения, почему-то трудно с ней начать разговор. Они терялись, обычно что-то мямля маловразумительное. Она всегда брала инициативу в свои руки, давая парням возможность собраться с мыслями.
 
– Ты давно приехал?

– Только что… нет, уже давно… ну, приехал…

– Вот совпадение! А я как раз думала, что хорошо бы встретиться с кем-то, который так много обещал, а сам не позвонил!

– Да я… мы с Юркой… заняты были сильно, так получилось…

Сергей выдавливал из себя слова, чувствуя какую-то непонятную вину за собой, отчего у него вспотели ладони. Он чуть было не выронил трубку, перекладывая ее в другую руку. Голос Наташи, будто наплывая горячими волнами, заполнял все его существо. Сергей, стоя на ватных ногах, слушал щебетанье Наташиного голоса и, отвечая невпопад, желал только одного, – продержаться до окончания разговора…

– Ну, так значит, договорились?

Он только спустя несколько мгновений осознал, что Наташа назначила ему на сегодня свидание, и он ответил ей «Да». «О, черт! Как же это! Он же только с дороги и в таком виде показаться ей! Рубашку сменить, нагладить брюки… и цветы…».

Сергей запнулся. Общение с цветами в его жизни ограничивалось лишь презентами матери на дни рождения и восьмое марта. Девушки и цветы были для него абсолютно неизвестной комбинацией, которая состояла из одних проблем. Он решил эту комбинацию одним махом. Стоя на рынке перед заматерелой, внушительных габаритов бабой, торговавшей необъятных размеров выкладкой цветочных букетов и пестрой россыпи бутонов, признался в своей полной несостоятельности в этом вопросе. Тетка понимающе осклабилась и покровительственно прогудела:

– Ниче, паренек. Вот эти бери, и девчонка будет твоя навек!

Сергей сгреб несколько подувядших на разлившемся зное роз. Торопливо обернув их куском газеты, снисходительно протянутого теткой, он бочком, не поднимая глаз, поспешил удалиться от ее всепонимающей усмешки.

И все же истинные страдания, многократно усиленные ужасающей неловкостью, он испытал, стоя возле единственного примечательного места в городке – памятника Ленину, возвышавшегося посреди обширной площади. Изнывая от жары и сердечного томления, Сергей пытался придать своему виду некую безразличность пребыванию в этом месте. Ему казалось, что из окон домов, обступивших площадь, на него с понимающими усмешками во все глаза пялятся люди. А то, что как раз в одном из этих домов жил Володька Елагин, известный в их компании насмешник и ёрник, только усугубляло его муки. Сергею казалось, что время, расплавленное полуденной жарой, остановилось навсегда.
Проходя в который раз мимо фигуры вождя, простершего над площадью руку, Сергей никак не мог сообразить, что сказать Наташе. Он понимал, что цветы просто так не приносят, что этот букетик сразу же установят между ними что-то большее, чем простую дружбу. Может, молча протянуть цветы, а там будь что будет?!

Наташу он заметил тогда, когда вся его решимость, подкрепленная долгим дефилированием, позорно бежать, перешла в стойкую уверенность сделать это немедленно. Наташа приближалась к нему каким-то невероятно-мистическим способом, будто проявляясь из ничего с каждым стуком его сердца все ближе и ближе. Удар… она еще там, удар… она уже намного ближе, удар… ее фигурка в развевающемся платье почти рядом, удар… и вот…

– Здравствуй, Сережа!

Сергей сбросил с себя оцепенение и, скосив голову куда-то вбок, торопливо сунул перед собой букет, наглухо завернутый со всех сторон.

– Вот… тебе.

– Ты мне предлагаешь почитать газету?

Наташа с улыбкой глядела на застывшего с протянутой рукой парня. 
Сергей вспыхнул густым румянцем и торопливо сорвал с букета газетную обертку:

– Прости… – поперхнулся он сорвавшимся шепотом.

Наташа покачала головой и засмеялась своим грудным, томно-воркующим смехом:

– Сережа, я пошутила. Они милые, твои розы. Мне давно не дарили таких.

Сергей не нашелся, что ответить и потому брякнул что-то чудовищно-несуразное:

– Других у тетки не было… Были лучше… рядом у другой, но у меня денег не хватило…

Проговорив это, он тут же сообразил всю нелепость своего откровения. Его лицо вмиг покрылось бисеринками пота. Обмахнув платком лоб, он еще больше покраснел. От осознания своего конфуза он, совсем потерявшись, отчаянно пробормотал:

– Извини… Я… это…

Но Наташа, будто для нее было привычным такое состояние ее собеседников, мило надув губки, сказала:

– Сережа, за что же тебя извинять? За такие цветы не просят прощения! А вот за то, что мы уже бог знает сколько времени стоим на этой площади, я с тебя возьму штраф. Я хочу пить! И только самой сладкой газировки! Пошли быстрей…

Удивительное дело, но ее слова вмиг вернули ему некоторую долю самообладания. И только одно обстоятельство – непривычное ощущение какой-то невероятной ситуации, того, что в мечтах осуществлялось тысячи раз и сейчас стало явью, не давало ему вернуться в реальный мир. Яркий день и людная улица, по которой они шли, хотя Сергей смотрел прямо перед собой, – все вокруг померкло, стало блеклым и размытым, как взгляд сквозь матовое стекло.

Он не осмеливался смотреть на Наташу прямо. И все же, искоса бросая взгляды, Сергей видел ее так, будто ее лицо стало единственным предметом в окружающем мире.

Они гуляли долго, исходив все знакомые места. Нереальность того, что с ним происходило за эти, непонятно как истаявшие часы по-прежнему держала его в состоянии прострации. Но главное из всего того, что Сергей ощущал, было присутствие Наташи как средоточия всех желаний. Ему этого было достаточно – только ощущать ее присутствие. Он даже боялся лишний раз сказать что-либо. Боялся сказать нечто такое, что непременно обидит ее. Сергей чувствовал, как решимость покидает его.

Ему хотелось признаться Наташе в своем чувстве немедленно. Но как сказать ей, что она занимает все его мысли, как сказать о своей любви, Сергей не знал. И вместе с тем он понимал, что молчанием это не осуществить. Занятый решением этой проблемы, он машинально что-то отвечал, улыбался в ответ на ее улыбку, исполнял какие-то ее просьбы, но мучительный вопрос пульсирующей волной бился в его голове: «Как же быть?.. Как?..».

Заросший, неухоженный парк за развалинами старинного дворца проявился в его сознании внезапно, как просвет после долгого блуждания впотьмах. Солнечные лучи, зеленым золотом переливавшиеся на верхушках огромных, старых лип, терялись в их кроне, не достигая и середины. А внизу, в сумрачной прохладе вечернего часа все вокруг было словно задернуто полупрозрачной темно-зеленой вуалью. Дорожка, небольшая лужайка, скамейка, кусты жасмина и акаций, обступившие эту сцену стали похожи на сказочно-мистические декорации.

Сергей, удивленно погружаясь в это наваждение, смотрел на сидевшее рядом небесное существо. Оно не было Наташей, той девушкой, которую он знал много лет. От нее исходило необъяснимое свечение, размывавшее фигуру и лицо, на котором, неудержимо поглощая всю его волю, зияла темная бездна ее глаз. Сергей никак не мог понять, что с ним такое твориться. Изнутри, нарастающей волной поднималась томительно-сладкая дрожь. Он сидел рядом с Наташей и всей своей сущностью чувствовал, что сейчас произойдет нечто.

Он смотрел на обращенное к нему лицо Наташи, и не понимал, почему оно то теряло свои очертания, то оказывалось так близко, что дух перехватывало от близости невероятной красоты. Поглощенный необъяснимой игрой сознания, он так и не уловил того мгновения, когда ощутил на своих губах нечто, исторгнувшее из него прилив неистового блаженства. Он вдохнул ее тонкий, сладко-терпкий аромат, от которого вдруг все поплыло перед глазами…

Когда Сергей смог вновь осознать себя, услышать шум листвы, птичьи посвисты, почувствовать тенистую прохладу вечернего парка на горящих щеках, он увидел невероятно близко, глаза в глаза, запрокинутое лицо Наташи, ее полуоткрытые губы. Интуитивно, не понимая, как это было, Сергей понял, что сейчас между ним и Наташей случилось то, что было в его снах лишь недостижимой мечтой. Он только что поцеловал ее.

Отстранившись, Сергей не мог заставить себя взглянуть на девушку. Он боялся того, что она, может совершенно нечаянно разрушить только что воплощенную в явь вершину его безнадежных мечтаний. Он хотел бы сейчас остаться один, чтобы насладиться доселе невиданным ощущением блаженного счастья. Сергей закрыл глаза и запрокинул голову. Его привели в себя звуки Наташиного голоса:

– А ты совсем не умеешь целоваться, глупенький…

Тихий шепот и нежная мелодия приглушенного смеха Наташи постепенно возвращали его к ощущению реальности произошедшего. Вечером, лежа в кровати, Сергей так отчетливо слышал эти звуки, будто она находилась с ним рядом, нашептывая в ухо эти первые слова после чудесного события: «А ты совсем не умеешь целоваться… глупенький…».


Подъезжая к дому, Сергей Дмитриевич вдруг почувствовал непомерную усталость. Сердце бухало где-то за затылком, отмеривая свои удары в висках… «Водочки хряпну и завалюсь спать. До приезда Юры успею полежать пару часов…». У шлагбаума на пропускном пункте во двор дома охранник козырнул ему: «С приездом, Сергей Дмитриевич!». Сухонцев кивнул этому огромному, всегда улыбчивому парню и подумал: «Что за жизнь у мужика?.. Поменяться бы с ним на недельку…».

Он нажал кнопку. Стекло плавно и бесшумно опустилось в перегородку между кабиной и салоном:

– Николай, до двадцати двух ноль-ноль ты свободен. Можешь пока съездить к матери. Как она там?

– Нормально, Сергей Дмитриевич. Врачи говорят, что порядок.
 
– Тебе деньги нужны?

– Да что вы, Сергей Дмитриевич! Вы в прошлый раз и так все оплатили!

– Да будет тебе! – Сухонцев хмыкнул. – Уж ты-то скромник! Так болезнь матери упустил бы, если бы не твоя благоверная. Завидую, – ты за ней, как за каменной стеной.

Водитель ничего не ответил, но Сергей Дмитриевич заметил скользнувшую по его лицу лёгкую улыбку.

– Николай, не забудь – в двадцать три тридцать прибыть в Шереметьево, – уже выйдя из машины, напомнил Сергей Дмитриевич. – Самолет прилетает в двадцать три пятьдесят две.
Заберешь Юрия Семеновича и прямиком сюда. Не поддавайся на его уловки заскочить, куда он тебя попросит. Я его, хитрована, знаю…

– Ну да, – усмехнулся водитель. – Прошлого раза с меня достаточно. Сделаю, как надо! Не беспокойтесь, Сергей Дмитриевич.

Сухонцев гмыкнул, полагая, что тяжеленько придется его исполнительному водителю. «Хитрован» Юрий Семенович в прошлый свой приезд учудил вообще нечто из ряда вон выходящее. Завалился в квартиру с огромной охапкой цветов, из-за которых выглядывали две хорошенькие девичьи мордашки. В руках Юрка с трудом удерживал бутылки с шампанским и коньяком. А в дверях маячил смущенный водитель с чемоданами, мимикой давая понять Сухонцеву, что он то тут ни причем. Но главное выяснилось потом, когда всю купленную алкогольную продукцию вместе с цветами Юрий Семенович подарил милашкам. Они оказались попутчицами из аэропорта, с которых он в качестве платы взял обещание просидеть в их холостяцкой компании пару часов. А из чемодана Кушнаренко извлек пару огромных, причудливой формы бутылей, по три литра каждая, полных прозрачнейшей горилки.

Войдя в квартиру, Сергей Дмитриевич первым делом бросил взгляд на столик, стоявший в прихожей. На нем, отражая желтый отсвет бра, лежали несколько конвертов. Мельком просмотрев их, Сухонцев оставил конверты лежать на столике. Все они были от известных ему адресатов, и лишь один конверт не имел обратного адреса.
«Потом…». Сергей Дмитриевич бросил письмо к остальным и прошел в ванную. Смотря на льющуюся из крана воду, он невольно заново, в который раз прокручивал ход событий сегодняшнего дня. И каков бы ни был итог, Сухонцев ясно чувствовал в себе одно качественное изменение, проявившееся только что и зревшее давно, – не месяцы, но, может, все последние годы.

Сложившаяся ситуация только подхлестнула назревавший конфликт с самой сутью так тщательно выстроенного смысла жизни. Он никогда не сомневался в его правильности. Бывали в жизни и такие ситуации, когда он мог бросить все, переменить направление работ, откорректировать устоявшиеся взгляды и привычки. Но это были сиюминутные вариации, не касавшиеся станового хребта, на чем держался сам смысл его существования, выбранный когда-то.

Но сейчас то, что творилось в его душе, ни в малейшей степени не напоминало случавшиеся в его жизни житейские и социальные разлады. Как остро и тонко чувствующий момент времени, он приветствовал ельцинскую битву за иную альтернативу развития страны. Но потом, сбросив с себя родовые пелены радостного предчувствия, он, в ожидании продекларированных перемен, с возрастающей тревогой следил за развитием эпохальной сшибки старого и нового.

Некоторое время спустя пришло осознание горькой истины – случилось то, что случалось не раз в стране. Чуда не произошло. Политическая арена стала главной действующей площадкой, заслонившей многим и многим, радевшим за реформы, подлинные цели творившейся на их глазах истории, когда в раже реформ и остервенелой драки за власть уничтожают саму страну. А, что происходит сейчас, походило на разнузданный, ничем не сдерживаемый грабеж всего, до чего только дотягивались руки власть предержащих и получивших индульгенцию на беспредел тьмы проходимцев. Дело его жизни, как и многих других, висело на волоске.

Он не принимал такого поворота событий. Он чувствовал, что надо подняться над всем этим, над социальными, душевными катаклизмами, уйти в сторону, как это, положим, делают в некоторых областях духовного, обретая желанный покой в тиши монашеской кельи. Но ему претила убогость такого ухода от жизненных проблем, а как иначе разрешить сжигавшие его душу сомнения, он не знал.
Что после него останется? Строчка в какой-нибудь энциклопедии «Жил… работал… создавал…»? Что создавал? То, что безнадежно устареет через двадцать-тридцать лет? Сухонцев чувствовал, что в его душе мучительной занозой сидит проклятая каверна. Она вдруг стала такой огромной, что он с холодным трепетом пытался понять – как же он раньше её не замечал? И что ее должно было заполнить? Может, то, что самой жизнью предназначено человеку – семья, жена дети, – те, кто помнил бы о нем, в ком продлится его «Я»?

Сергей Дмитриевич вытащил из шкафа плед. Опустившись на широкий кожаный диван, он натянул плед под подбородок и закрыл глаза. Двадцать минут он тщетно пытался хотя бы забыться в полудреме, но та самая заноза, колкой стрункой пульсируя из сердца в мозг, пронизывала иногда все его тело тонкой, острой болью. «Ах, дьявол! Так лежать – только мучиться…».

Отбросив плед, Сухонцев сел и с минуту о чем-то размышлял. Затем, помедлив, он снял трубку телефона и набрал номер. Дождавшись ответа, Сергей Дмитриевич тихо сказал:

– Вера, это я…

– Здравствуйте, Сергей Дмитриевич… – Голос Веры слышался ему так, будто она говорила откуда-то издалека, а не находилась в соседней квартире.

– Вера, я, может, не вовремя позвонил?

– Ну что вы, Сергей Дмитриевич, я рада вас слышать. Я даже думала, что вы сегодня приедете… Почему вы спросили меня об этом?

– Я слышу, что ты говоришь вполголоса. Тебе неудобно сейчас разговаривать? Я перезвоню.

– Нет, нет, – поспешно ответила Вера. – Просто мама только что заснула. Не хочу ее будить. Она весь день промаялась с давлением. Я могу зайти к вам… поговорить… Вы ведь хотели меня о чем-то спросить?

– Верочка, ты попала в самую точку! Я сейчас в разобранном состоянии, и личный разговор был бы для меня несколько затруднителен, но спросить я действительно хотел тебя вот о чем – как у тебя со временем завтра вечером? Не в плане визита ко мне на юбилей, это само собой не подлежит обсуждению, а в качества шефской помощи? Ты не могла бы зайти ко мне пораньше, немного похозяйничать. Тут все доставят готовое. Так… накрыть стол и все такое… Я не хочу никого приглашать из чужих. Только тех, кого я знаю и… люблю.

Вера чуть задержалась с ответом. Но через небольшую паузу, чуть дрогнувшим голосом сказала:

– Вы могли бы и не спрашивать меня об этом. Я приду, как только будет надо. Буду ждать вашего звонка.

– Тогда порядок! – Сухонцев засмеялся и с шутливой интонацией добавил: – Можно и без звонка. Ровно в двадцать ноль-ноль. Форма одежды – парадная.

Странное чувство осталось у него после разговора с Верой. То ли предощущение чего-то значимого впереди, связанного с ней, то ли вспоминание знакомого ему очень давнего чувства. Это неуловимое эмоциональное «дежа вю» проплыв по сердцу, скоро истаяло, так и не дав ему возможности понять, чем оно было.

 В ожидании приезда друга Сергей Дмитриевич несколько раз включал телевизор, пытаясь занять себя бесполезным убиванием времени. Он давно уже перестал смотреть телепередачи. В силу своего возраста, запросов и того, что зовется личной культурой, эта сторона социальной жизни практически перестала его интересовать. Сергей Дмитриевич давно обнаружил, что необъятный поток кич информации, убогие программы-скороспелки ориентированы на тех, кто едва способен прочитать за всю свою жизнь хотя бы десяток стоящих книг. И вся эта информационная жвачка подается под рейтинговым соусом запросов потребителей этой жвачки.

С привычным разочарованием, он снова выключил телевизор. Несколько минут Сергей Дмитриевич сидел перед черным квадратом экрана. Скользнув взглядом по приоткрытой в прихожей двери, он увидел лежащие на столике письма. Вспомнив о письме-анониме, Сергей Дмитриевич решил сейчас же просмотреть его.

«Здравствуете, Сергей Дмитриевич! Пишу Вам из города, в котором Вы провели свое детство. Заранее прошу извинить меня за неразборчивость почерка. Рука плохо слушается. По этой причине я не смогу много написать. Но обстоятельства заставляют. Вы наверняка не вспомните меня, а с Вашей матушкой мы были давние знакомые. Вот по ее просьбе я и решился Вас побеспокоить. Зная Вашу занятость, я все же прошу выбрать немного времени и приехать ко мне. Я хотел бы Вам сообщить некоторые сведения, касающиеся вашего отца и деда.
       Сам я, как бы не желал этого, приехать к Вам не смогу. Болезнь напрочь привязала меня к постели. По этой причине прошу Вас поторопиться с визитом. Будет непоправимым несчастьем для меня и памяти ваших отца и деда не рассказать Вам то, что я знаю о них. Мой адрес в городе: ул. Широко-Холодная, д. 15, кв. 9
Искренний и преданный друг Вашей семьи А. К. Коротков».
Сухонцев озадаченно крутил конверт в руке. Сколько лет уже прошло… В этом городе давно уже не осталось никого из друзей и знакомых. Что-то брезжилось в памяти, но тридцатилетняя завеса времени не давала ему никаких намеков на знакомство с автором этого письма. Тем более что и возраста, надо думать, он весьма преклонного.

Приехать… Вряд ли в течение ближайших десяти дней он сможет куда-то поехать кроме накатанной дороги в ОКБ. Но Сухонцев чувствовал интуицией, что с этим стариком ему непременно нужно увидеться. Иначе он сам отсечет от своей жизни то, что занимало его мысли долгие годы, то, о чем он упорно в детстве и юности пытался узнать от матери – кто и кем они были – его отец и дед. 

Глава 9

Проводив взглядом спешно отходивший отряд Уварова, Федор Иванович не стал больше размышлять по этому поводу. Эти люди для него перестали существовать. Ровно также, как и он для них. Все знали, что их расставание было прощанием с живыми пока людьми, которые через какой-то час перестанут ими быть. Теперь все мысли ротмистра свелись к одной-единственной: «Как продержаться подольше, чтобы те, кто ушел, смогли достичь цели, ради которой погибнет столько сильных, нужных казацкой земле, людей».

И еще он с чувством сожаления думал, глядя на окапывающихся казаков, что жизнь – это большая несправедливость, с которой нужно расставаться, чтобы доказать обратное. Все эти мысли текли сами собой. Он по-прежнему, что-то говорил, отдавал приказы, но делал это машинально, исходя из своего огромного опыта ведения ратного дела.

Нескончаемо тянулось время. Казалось, оно оборвалось и застыло на каком-то своем мгновении. Томительное ожидание боя порождало в людях лишь досаду и нетерпение. То один, то другой из казаков приподнимались, чтобы обозреть далекий горизонт в надежде, что скоро начнется дело. А там Господь и верная шашка, как всегда, не дадут пропасть, выручат в трудную минуту.
   
Упреждая появление красных, эскадроны, положив лошадей позади, спешно окопались на крутом берегу Кирпилей. Ротмистр выбрал это место, потому что береговой гребень, возвышаясь над противоположным берегом, давал возможность сделать несколько прицельных залпов, прежде чем вся масса атакующих перейдет реку.

– Федор Иванович, может укрепить фланги пулеметами? Там они полезнее будут, – отдуваясь, подбежал подъесаул. – И красных сможем отсекать перекрестным огнем, и сами фланги труднее будет обойти.

– Пожалуй.

Ротмистр обернулся к стоявшему рядом уряднику:

– Исполняйте. И усильте прикрытие пулеметов. 

 «…Вона… идуть…», – прокатилось по рядам казаков. Горизонт, до сих пор чистый на стыке прозрачного, вымытого ливнем, свода небес со степью, вдруг замутнел, зашевелился, как будто там неожиданно вскипела земля. Стали отчетливо видны первые ряды несущихся галопом всадников. А дальше все скрывала плотная завеса выбитых копытами лошадей комьев влажной земли. И от этой жуткой массы, неотвратимо надвигающейся на притихших казаков, неслось протяжное, нескончаемое: «А-а-а-а…».

Ротмистр, неотрывно следя за атакующими, мысленно прикидывал расстояние, отделяющее их друг от друга. Когда осталось всего с полверсты, когда и без бинокля отчетливо были видны оскаленные, храпящие морды лошадей, искаженные криком лица людей, вскинувших в руках сабли, он поднялся:

– Станичники, братья! Пришел наш час послужить Отечеству! Защитим родной край от губителей! Не пожалеем своих жизней! Бей их, хлопцы!

И тотчас же подлетевшая к берегу реки цепь красной конницы будто споткнулась о громовой залп карабинов и пулеметных очередей. В одно мгновение на берегу вырос вал сбитых наземь лошадиных и людских тел. Казаки, передергивая затворы, не прицеливаясь, вели безостановочную пальбу в самую гущу надвигавшейся новой волны. Ротмистр внимательно следил за передвижением конницы красных.

Когда он заметил, что откуда-то сзади нее, словно языки из разверстой пасти стали выдвигаться темные лавы конницы, идущие на обхват, он сполз вниз по откосу и, привстав, дал отмашку. Тотчас же коноводы подняли лежавших в нескольких десятках метров лошадей, а по цепи казаков пронеслось: «По коням! Отбой! В седла, по коням…».

Когда конница красных вылетела на гребень, где только что лежали казаки, они увидели стоящие против них эскадроны. Взорвавшись криком «Ура», конница сходу врубилась в плотно сомкнутые казачьи ряды.
            
Во многих местах закипели водовороты сошедшейся в рубке конной массы. Тяжкие удары казацких шашек высекали куски людской и конской плоти, части тел, кисти рук и предплечий. Лязганье стали, треск пистолетных и винтовочных выстрелов, рев, крики вперемежку с истошным ржаньем лошадей, натужное «хаканье» и «хеканье» перекрывали стоны раненых…

Никто не уступал друг другу. Тут уже не было ни красных, ни белых. Казаки дрались так, как они привыкли за века выживания среди чуждых им инородцев. И эту работу они делали на совесть, где сама их жизнь уже не имела значения. Каждый из них знал, что жизнь эту он получил в залог от Всевышнего, чтобы ее, при случае, можно было вернуть туда, в непостижимое вечное царство Господа. Они знали, что те, кто останется, исполнят все, что не суждено было доделать самому.
 
К полудню исход боя был предрешен. В отдельных местах еще шли схватки, но их становилось с каждой минутой все меньше. Конница второй ударной бригады Маркелова, превосходя в несколько раз казачий полудивизион, с поставленной задачей успешно справлялась. После уничтожения полудивизиона, бригаде следовало немедленно идти на Усть-Лабинскую для соединения с кавдивизией Клюева.

Маркелов, дожидаясь на небольшом взгорке подавления последних точек сопротивления, обеспокоенно вглядывался вдаль. Он видел, что от места боя далеко в степь уходят ясно различимая полоса плотных следов. Для него в другое время это было бы несущественным обстоятельством. Но сейчас, раздосадованный чрезмерными потерями, он понимал, что сопротивление казаков, в последнее время почти везде утративших желание и волю к схватке, было вызвано какой-то другой причиной. Маркелов ткнул нагайкой в сторону черного шлейфа уходящих в степь следов и спросил сидящего на мощной вороной кобыле заместителя:

– Воловик, что думаешь по этому поводу?

– Думаю, шо трошки сбегли от нас казачков. Треба блызче подывитися…

Маркелов молча пришпорил коня и галопом направился в сторону замеченной полосы, объезжая лежащие на земле груды тел. Оказавшись на месте, он, сосредоточенно всматриваясь в четко различимые следы, двинулся вдоль них. Воловик, ехавший сзади, пробасил:

– Чого тут думаты? Отряд сабель тридцать, не мэньше.

– И пеших около взвода… – Маркелов помял пальцами подбородок. – Странное сочетание. Если это так, то далеко они не должны были уйти. Воловик, бери эскадрон и за ними. Чую, что-то тут не так. Взять их всех живыми… ну, кто уцелеет. Надо будет допросить. С пленными сразу же иди в Усть-Лабинскую.

– Слухаю… – мотнул Воловик рукой с зажатой в ней плеткой.
Через несколько минут, подобрав раненых, бригада стала вытягиваться в заданном направлении, а отделившийся эскадрон Воловика уже покрывал наметом первые версты по следам ушедшего отряда штабс-капитана Уварова.

А посреди бескрайней кубанской степи, на покинутом поле битвы, осталось лежать много ее сынов, не пожелавших уступать эту землю узурпаторам, землю, кормившую прадедов их и детей их… 
 

И опять начался бег по распухшей от жарких испарений степной шири. На ноги сразу же налипли оковалки жирного чернозема. Пудовая тяжесть грязи выматывала силы похлеще весельной гребли. Захар с каким-то облегчением понял, что теперь то уж скоро все закончится наверняка. Попадают братья-морячки здесь, как пенные гребни прибоя на песок. Отштормит их последний поход в этом проклятом месте. Ни одна родная душа не придет сюда, на их безымянную могилку, помянуть – кто сына, кто брата, мужа или отца.

Он не смотрел на ребят. Он слышал их натужное, свистящее дыхание и желал только одного, чтобы все поскорее закончилось. Посреди этой бескрайней степи надеяться на какой-то другой исход, кроме смерти от казацкой шашки, было пустой мечтой.

– Все, братцы, амба…

Захар выдохнул и остановился. Бежавший рядом Егор без сил привалился к его плечу и просипел:

– Давно пора… Часом раньше, часом позже… А так эти пусть на себе свои мешки волокут.

Ближние к ним матросы, пробежав по инерции еще, тоже остановились. Вскоре и все остальные, еще не поняв, что происходит, без сил валились коленями в чвакающую под ковыльной стланью, тряскую землю.

Штабс-капитан оглянулся на надрывный крик хорунжего и сразу же все понял – матросы дальше не пойдут. По крайней мере, без какого-то отдыха. Но в их положении это становилось равносильно провалу всех их усилий. Он уже несколько минут назад услышал отдаленную стрельбу. Уваров понял – ротмистр завязал бой. 
         
– Хорунжий!

Гонта нервно дернул головой и подскакал к Уварову:

– Слушаю, господин штабс-капитан…

– Вот и я тоже слушаю. Наши начали дело. Теперь у нас не осталось никакого времени… Сколько они продержаться? Полчаса, час?

– Я думаю, больше, господин штабс-капитан! – с нервически-веселыми нотками в голосе ответил Гонта. – Казачки в дивизионе подобрались умелые. Не то, что красная сволота! Наших так просто не возьмешь. Час с лишком они нам дадут, не извольте беспокоиться!

– Я не об этом беспокоюсь. Матросня выдохлась.

– Ничего, сейчас подымем. Разрешите?

– Действуйте, хорунжий, но имейте в виду, они должны остаться на ногах. Слишком много от них сейчас зависит.

– Не сомневайтесь, господин штабс-капитан, – процедил сквозь зубы хорунжий. – На все есть средство. Час они у меня отработают!

Гонта зло гикнул и хлестнул коня. Уваров хмуро наблюдал за действиями хорунжего. Он не понимал, что еще можно предпринять с загнанными до потери сознания людьми. Но Гонта не дал Уварову пребывать в подавленном настроении. Спешившиеся казаки, сняв притороченные к седлам веревки, обвязывали их вокруг пояса моряков. Другой конец они крепили к луке седла. Поднятые на ноги матросы выстраивались каждый за своим тяглом. Гонта распорядился привязать к одному казаку по паре пленных, предварительно обвязав их между собой.

Уваров понял замысел хорунжего. Было в этом замысле что-то дикое, но это был единственный выход из положения. Он махнул рукой, подзывая Гонту:

– Ловко вы это, хорунжий, придумали! Так, пожалуй, мы сможем уйти. Командуйте!

Казаки, постепенно набирая ход, давая привязанным матросам приноровиться к этому способу передвижения, уже через несколько минут перешли на иноходь. Матросы бежали по подсыхающей земле намного легче и живее. Уваров теперь мог не особо беспокоиться за сохранность груза. Прислушиваясь к далеким отзвукам редких ружейных выстрелов, он понимал, что казаки сошлись с кавалерией красных в сабельной рубке. То, что говорил Гонта про казаков и определит теперь весь исход дела.

Уваров поднял голову. Солнце, поднявшееся на полдень, обрушивало на землю потоки нестерпимого жара. Через полчаса бега штабс-капитан распорядился напоить матросов. Он видел серые, безжизненные лица пленных и молил бога, чтобы они продержались еще хоть немного. Впереди была станица, и это решило бы все.

Штабс-капитан не зря молил небеса о помощи. Его глас, видимо, был услышан. Не успели все перевести дыхание, как многие казаки снова повскакали. Вдалеке, с полторы версты, со стороны Екатеринодара показалась конная группа. Уваров, приказав всем занять круговую оборону, с шашкой наголо выехал вперед. Урядник, оказавшийся поблизости, напряженно всматриваясь в приближающуюся всадников, сказал:

– Это, ваше высокоблагородие, кажись, наши. Вона пики торчат. У большевичков их нет…

Уваров облегченно выдохнул. Он и сам уже увидел блеснувшие золотом погоны офицера. Дождавшись их, Уваров нетерпеливо задал вопрос подъехавшему старшему уряднику:

– Что, откуда?

– За вами, господин штабс-капитан. Да только долго вас искали. Пошли на пальбу наудачу. Вот и повезло.

– Да кто вам о нас сказал?

– Двое ваших казаков. Сказали, что за лошадьми для обоза посланы. Мы их перехватили верст за пятнадцать отсюда.

– Понятно. Положение, урядник, прямо скажу, критическое. Я думаю, что нам оторваться с запасом не удалось. На этих, – он кивнул на сидевших кучной группой матросов, – надежды нет. Они выдохлись полностью.

Уваров оглядел прибывших казаков:

– Сколько с вами?

– Чуть больше полусотни.

– Это, думаю, решит дело. Надо весь груз распределить по казакам немедленно. А матросню в расход.

– Господин штабс-капитан, если разрешите, небольшая поправка. В пяти верстах отсюда есть ерик. Не очень широкий, но глубокий и быстрый. Коннице его вброд не пройти. Только по мосту. Он как раз по нашему пути. Мы пока доедем как есть, а там можно переправившись, сжечь мост, перегрузить мешки на коней и наметом до Екатеринодара. Так мы сможем уйти от погони.

– Хорошо, – немедленно кивнул головой Уваров. Он уже не колебался. Ситуация складывалась как нельзя лучше и промедление было бы бездарной тратой времени. Подозвав Гонту, штабс-капитан приказал:

– Поднять матросов и гнать до тех пор, пока не дойдем до моста. Это примерно верст пять. Отстающих в расход. Груз на лошадей. И без всяких задержек. Выполнять!

Гонта в предчувствии скорой расправы над моряками обрадовано заорал:

– Подъе-ем! Растудыт вашу… шевелись! Марш-марш… Ах, ты, вошь на сносях! Чего раскорячился! – набросился он на замешкавшегося казака.

Тот указал на лежавшего ничком матроса. Гонта, растолкав стоявших вокруг других матросов, пнул лежавшего:

– Вставай, коммунячье отродье!

Матрос застонал. Гонта, ощерив в хищном оскале мелкие желтые зубы, выхватил наган и в упор прострелил несчастному голову. Шашкой обрубил веревки, крепящие вьюк на спине убитого и махнул казаку:

– Ты, приторочь к седлу.

Обернувшись к остальным, хорунжий прошипел:
– Ну, кто еще хочет полежать?! Я живо устрою ему компанию! Встать!.. 

 Матросов подняли на ноги. Увлекаемые лошадьми, посланными в галоп, они тяжелой рысцой побежали вперед. Теперь никто уже не сомневался в своей скорой участи. Убийство их товарища ни в ком не оставило сомнений, что это их последний в жизни забег. И даже теплившаяся надежда на слово казачьего ротмистра, истаяла в тот самый миг, как только прозвучал пистолетный выстрел.

Захар бежал, стараясь лишь остаться на ногах. Что-то сидевшее в нем, раздирающее душу комом ненависти, злости и жажды мести, подсказывало ему не уступать, не поддаваться этой безысходной ситуации. Он всегда доверял своей интуиции. А потому бежал вместе со всеми, прилагая все оставшиеся силы, чтобы случайно не споткнуться и не упасть. Это было единственной защитой от казачьей шашки или пули, как случилось это уже с двумя, бежавшими неподалеку ребятами. Их казаки без раздумий пристреливали, снимая затем мешки и перекладывая на коней.
Захар понял, что задумал штабс-капитан, отдавая приказ. Выжать из пленных матросов все силы, постепенно пуская их в расход из-за невозможности нести поклажу. Через полчаса такого бега от отряда балтийцев остались лишь треть. Отряд таял, как шуга в Финском заливе под теплым весенним ветром, дующим с эстландского побережья.

Смерть хватала ребят со слепой беспощадностью. Уже не стало Егора, и того молодого парнишки, что бежал, вцепившись в его руку. Остались лежать где-то далеко позади бездыханные тела его однополчан, отсекаемые то справа, то слева от Захара ударами казачьих шашек. 
         
Уже в полубеспамятстве он услышал крики казаков. Колонна остановилась. Захар сквозь склеенные потом и грязью веки увидел, как казаки стали отвязывать моряков от лошадей, снимать с них вьюки, мешки и остальную разномастную кладь. Один из них, разрезав веревки, сдернул с Захара мешок и толкнул к оставшейся кучке матросов. Взяв их в кольцо верховых, казаки рысью тронулись к видневшемуся неподалеку мосту. Захар понял, что они вышли к реке.

Переходя небольшой мосток, метров пять шириной, Захар осмотрелся по сторонам. Он увидел, что мосток переброшен через глубокий, прорезавший степь узкой щелью, овраг, по дну которого стремительно несся грязно-мутный поток.

Он видел, что хорунжий, с нервной жестикуляцией, указывая в сторону лежащих матросов, что-то горячо доказывал штабс-капитану.  Уваров некоторое время слушал его. После чего, что-то сказав, отвернулся и направился к казакам. Те спешно привязывали снятые с матросов мешки и вьюки на своих лошадей.

– Вот теперь все... – пробормотал сидевший рядом матрос. – Амба, братва...

– Не дрейфь, ребята... – Захар облизал пересохшие губы и сплюнул. – Они скоро нас догонят. Те, что остались, уже там… Скоро свидимся и с этими.

– Встать! – заорал подскочивший Гонта. – Пошли, большевистское отродье!

Подошедшие с хорунжим казаки прикладами подгоняли неторопливо встающих моряков.

– Гони их вон туда, – Гонта указал на возвышавшийся в метрах двадцати небольшой обрывистый край балки. – Ставьте их там, на взгорье. Как раз в ерик попадают. Морячки плавать любят. Грех отказать им в последнем удовольствии.

Казаки неохотно становились в «расстрел». Кое-кто из них бурчал: «Кабы не прознали об энтом. Большевики-ить за это не пожалуют… Нас самих туды же отправят… Энтим-то што… убегли отселева и с концами, а нам жить…».

Казаки вытаскивали по пять человек, и подводили к срезу обрыва. Захар видел, как держались его товарищи. Своим издевательски-пренебрежительным настроем они давали силы оставшимся продержаться до конца и умереть достойно. Он стискивал зубы и кулаки, когда залп обрывал насмешливые выкрики матросов в адрес казаков. И когда вытолкали предпоследнюю пятерку, Захар вдруг почувствовал, как веревка, стягивающая кисти рук, вдруг поддалась его усилиям. Лихорадочно двигая руками, он одновременно осознал, что это последний в его жизни подарок судьбы. Захар еще не понимал, что и как из этого получится, но внутри у него все подобралось и напряглось так, словно ему немедленно предстояло сделать огромный прыжок куда-то в неизвестное… 
 
Стоя на самом обрыве, Захар как во сне отмечал все движения казаков. Их медленное вскидывание карабинов, такой же тягучий взмах руки хорунжего… И когда наступило то мгновение, после которого прозвучал бы залп, в нем сработал яростный импульс инстинкта. Толчок ногами, короткий полет вниз, в мутную, плотную от несущейся глины и грязи воду, спасительное движение рук, скинувших с себя путы, – все это обратилось для него в единое, сжавшееся в короткий миг, продолжение бытия.

Едва оказавшись в воде, Захар сильным гребком ушел ко дну. Сверху его нельзя было увидеть. Он понимал это и потому мощными гребками уносился с потоком мутной воды. Он греб и греб, не обращая внимания на пульсирующие в глазах красные молнии. Все тело молило о глотке воздуха, но Захар заставлял себя продержаться под водой еще хоть одно мгновение, хоть на один лишний удар сердца.

В самый последний момент, когда сознание стало покидать его, он, превозмогая гулкие удары в голове, все же нашел в себе силы не выныривать напропалую, там, где придется. Перевернувшись на спину, Захар осторожно выдвинул из воды лицо, чтобы сделать вдох. Прижавшись к отвесному краю берега, он осмотрелся.

Казаки сновали вдоль противоположного берега. Они не могли понять, сколько прыгнувший в воду матрос сможет пробыть под водой. И поэтому поиски они вели в полустах метрах от того места, где он вынырнул. Хорунжий, истово крича и размахивая наганом, метался от одного казака к другому, заставляя стрелять в любой предмет, замеченный в воде.

Захар не стал искушать судьбу и, набрав воздуха, снова ушел под воду. На этот раз он уже спокойнее рассчитывал свое пребывание под водой. И когда, посчитав, что ушел на достаточное расстояние, он так же осторожно выплыл.

Судьба, до сих пор благоволившая к балтийскому матросу, на этот раз решила отвернуться, видимо, чтобы заняться другими. Как получилось, что его обнаружили, Захар так и не понял. Услышав частую стрельбу и чваканье впивающихся рядом с ним в глинистый берег пуль, соображая, что любая из них может пригвоздить его к берегу, Захар не стал нырять. Ухватившись за торчащие корни растущего по берегу чахлого кустарника, он одним броском выдернул себя из воды.

Сдирая ногти, Захар преодолел двухметровый береговой отвес. Перевалившись за гребень, он осмотрелся. Казаки, скидывая с плеч карабины, с гиканьем, во весь опор уже неслись к нему. Их разделяло чуть более полутораста метров. Он понимал, что ерик им не преодолеть. Но и останься он на месте, его конец стал бы только отсрочкой того, что ожидал его четверть часа назад. С пяти метров его изрешетят как сито. Только расстояние между ними сможет спасти его. Захар, не медля ни мгновения, вскочил. Петляя как заяц, опрометью бросился прочь от берега. Выстрелы скакавших казаков не были для него опасны. Нырнув в попавшуюся на пути небольшую балку, Захар перевел дух и осторожно выглянул наружу.

Казаки метались по берегу, размахивая карабинами. Постепенно успокаиваясь, они стали отъезжать назад. Что-то в их поведении насторожило матроса. Захар посмотрел в сторону, куда глядели его преследователи. Он увидел, что от моста, уже по его стороне скачут двое. Захар узнал в одном из всадников хорунжего.

Не раздумывая, он вымахнул из ложбины, в которой лежал, и бросился к дороге. Расстояние между ними быстро сокращалось. Захар понял, что от них не убежать. Остановившись, он напряженно ожидал их приближения.

Хищно оскалившись, хорунжий, оттянув шашку назад, уже приготовился занести ее над головой матроса, когда тот что-то поднял с дороги. Он не видел, что это было, но, когда между ними осталось меньше десяти метров, матрос внезапно размахнулся и бросил в его сторону темный, небольшой предмет.

Нестерпимая боль пронзила Гонту и выбила из седла. Падая, хорунжий так и не понял, что его глаз был разбит брошенным камнем. На все остальное у него больше в жизни не осталось времени. Оказавшийся около него матрос выхватил из кобуры наган и прострелил ему голову.
 
Прикончив хорунжего, Захар мгновенно откатился в сторону, избегая удара шашкой нависшего над ним казака. Вытянув перед собой наган, он, не целясь, выстрелил.  Он тут же увидел пронесшуюся тень лошади и шум падения. Вскочив на ноги, Захар увидел, что убитая им лошадь придавила казаку ногу. Тот, извиваясь всем телом, изо всех сил старался вытащить ее.

Захар вскочил, схватил повод лошади хорунжего и подошёл. Он узнал в лежащем перед ним человеке того юнкера, что двумя днями ранее стрелял в безоружных матросов. Захар видел ужас на мальчишеском лице, капли пота на трясущейся мелкой дрожью губе.
Юнкер взглянул на высившегося перед ним матроса и закрыл глаза. Захар усмехнулся. Он опустил наган. Вскочив на лошадь, крикнул: «Живи, салажонок! Покедова! Помни матросский подарок!». Заложив пальцы в рот, Захар залихватски свистнул, погрозил казакам на том берегу кулаком и ускакал навстречу приближающемуся отряду красных… 

Оцепенение, охватившее все существо юнкера в предощущении неминуемой смерти, проходило. По спине струйками катился холодный пот. Бешено колотилось сердце. Уперевшись в спину лошади ногой, юнкер с усилием выдрал прижатую грузной тушей ногу. Вскочив, он огляделся. Прямо перед собой, верстах в трех, он увидел группу всадников, навстречу которым галопом несся матрос. Сзади слышались крики своих: «Юнкер, сюды! Бегом… скорее!».
Он оглянулся.

На том берегу все уже были в седлах. Юнкер в мгновение понял все гибельное для себя положение. И то, что красные его не пощадят, как только что сделал это матрос. И то, что до моста ему не добежать. И если бы он даже смог успеть, то все равно ему на другой берег по нему невозможно было бы перебраться. Мост, скрытый черными клубами дыма, из которых вырывались яркие языки пламени, горел.

По берегу ерика метался Колобов. Осаживая коня над самым обрывом, он надрывно кричал: «Вашблагородь! Сюды, ко мне бегите! Я подмогну выбраться!». Юнкер не стал раздумывать, почему Колобов кричит ему. Он понял Колобова уже на бегу. Все мысли его были только о том, чтобы с разбегу прыгнуть как можно дальше. Напрягая все силы, юнкер на последнем толчке рванулся вперед, вымахнув почти на середину потока.

Вынырнув, он лихорадочно завертел головой. Сильное течение тащило его вдоль высокого берега, но наверху юнкер увидел скачущего казака. Колобов размахивал каким-то длинным предметом, крича: «Хватайтесь, хватайтесь, вашблагородь!». Казак бросил этот предмет вниз, угадав его падение рядом с ним. Вцепившись в предмет, оказавшийся привязанным к веревке карабином, юнкер почувствовал, как его с силой поволокло к берегу. Развернувшись вперед ногами, упираясь в вязкую глину, юнкер почти взбежал вверх по откосу. Наверху, потеряв опору, он проскользил несколько метров по ковыльной стлани. Уткнувшись в нее лицом, застыл на месте.

Его тут же обхватили чьи-то руки. Голос Колобова донесся до него скороговоркой: «Не время таперича отдыхать, вашблагородь! В седло пожалте!..». Юнкер, не пришедший еще в себя, через мгновение был почти заброшен на коня. Судорожно вцепившись в поводья, он услышал сзади беспорядочную стрельбу. Несколько тонких посвистов неприятно резанули слух. Инстинктивно прильнув к шее, юнкер ощутил напряженные мышцы, скачущего во весь опор коня.

Было в этой безумной скачке что-то от полета во сне, неуправляемого, застывшего в каждом своем мгновении бега. Юнкер не знал, сколько она длилась. Заслышав крики: «Повод на руку!», он натянул поводья, сдерживая сумасшедший аллюр коня. Осмотревшись, он увидел казаков, усмиряющих разгоряченных скачкой лошадей. Некоторые из них спешились, торопясь к Колобову, поддерживающего обмякшее в седле штабс-капитана.
«Все, оторвались, сюды не сунуться… Тута все уже под нашими…», – слышалось вокруг.

Колобов с казаками осторожно сняли штабс-капитана, уложив его на землю. Уваров открыл глаза. Оглядев стоящих около него казаков, он едва слышно, с натугой раздельно выдохнул:

– Ко…ло…ов, оста…нь…ся.

Колобов, мгновенно понял желание штабс-капитана:

– Хлопцы, все. Оставьте меня с его благородием. Ну, шибче, шибче! Не видите, что ли!

Штабс-капитан неотрывно глядел на Колобова. Лицо его исказилось от невероятного усилия что-то сказать. Колобов видел, что штабс-капитан доживает последние мгновения своей жизни. Два быстро буреющих пятна, растекающиеся на груди Уварова, сказали все. Штабс-капитан беззвучно пошевелил губами. Колобов приник к его лицу и с трудом разобрал:

– …на мне… золото… драго…ц…ности… зашито… Доставь… тело… в контр… зв…дку… Я верю… тебе… Ко… о… бов.

Его глаза, с требовательной надеждой глядевшие на казака, застыли в своем последнем желании. Колобов вздохнул и провел ладонью по лицу штабс-капитана. Обернувшись, он окликнул стоявших поблизости казаков:

– А ну, подмогните…
 
Двое из стоявших рядом казаков помогли поднять тело штабс-капитана на коня. Вытащив из сумки веревку, Колобов привязал тело штабс-капитана к седлу. Схватив поводья коня с телом Уварова, и ведя за собой своего, он двинулся к кучке казаков, о чем-то яростно спорящих. Подойдя ближе, он понял, что казаки не хотят везти дальше весьма обременительный груз. Спорщиков урезонивал урядник, но и то без особой охоты, только лишь в силу своего чина, как старший среди них. Колобов растолкал казаков и крикнул:

– Охолоньте, станичники! Мы же здеся за энтим и находимся, чтобы привезти все в цельности и сохранности. Вашьблагородь, распорядитесь…

Урядник досадливо поморщился:

– На кой ляд теперь это сдалось! Запалить из всего костер, чтобы красным не досталось. А штабс-капитана тут похоронить. Один Бог знает, что нас самих далее ждет…

Колобов поднял на урядника усталое лицо:

– Негоже бросать штабс-капитана. Я привезу его в Екатеринодар.
Он помолчал. Затем отвернувшись, покачал головой:
 
– И остальное нельзя бросать. Столько жизней казацких за эти мешки положено… Мне они не простят этого… Надо везти, вашьблагородь… По совести, и по долгу…

Урядник вздохнул:

– Ну, что ж, оно-то так. Собирайся, станичники.
 
Казаки стихли. Быстро увязав несколько сброшенных в запале тюков, отряд быстро снялся с места. Щадя лошадей, шли легкой рысью до самого Екатеринодара, не задерживаясь в попадавшихся по пути станицах. Показавшиеся городские окраины, казалось, добавили сил и прыти казакам. Прибавив ходу, они влетели на центральную улицу, дробно высекая цокающие звоны конскими подковами из булыжной мостовой. Справившись у встреченного казачьего патруля о расположении штаба, весь отряд вскоре оказался около обширного, полутораэтажного с лепниной и колоннами у парадного подъезда, здания.

Урядник, отдав распоряжение спешиться, подозвал Колобова:

– Вот что, братец. Я так разумею, здесь путя наши расходятся. Только погодь немного, я доложу о прибытии.

Он скрылся в здании, откуда вышел с двумя офицерами. Выяснив обстоятельства дела, они приказали снять поклажу. Казаки, споро отвязывая мешки, сносили их в обширный вестибюль особняка. Офицеры, тщательно переписывая и нумеруя мешки, следили за их количеством. Дождавшись окончания разгрузки, один из них сказал что-то вполголоса другому. Обернувшись, он жестом подозвал урядника:

– Остальное где?

– Не могу знать, господин капитан. Это все, что мы доставили. Ежели что, спросите вон у того, – урядник указал на Колобова. – Он имел поручение от штабс-капитана.

Офицер отвернулся, но, услышав вопрос урядника, обернулся:

– Господин капитан, а нам что делать?

– Пойди в канцелярию и возьми предписание на себя и своих казаков. В нем тебе определят, куда следовать. Но сначала позови этого, которого указал.

– Слушаюсь, ваше высокоблагородие!

Урядник сбежал со ступенек:

– Иди, тебя кличут их благородия. Ну, прощевай, Колобов. – Усмехнувшись, он добавил: – Мне бы эскадрон таких, как ты… Ужо я бы развернулся…

Колобов посмотрел вслед уряднику. Ему стало неловко оттого, что так много вокруг него вооруженных казаков, опытных и боевых воинов, но с которыми урядник засомневался иметь дело. Он был таким же, как и все его товарищи, только, наверное, понимал яснее, что если он отступиться, не положит все свои силы для выправления беды, то наступит черное время и никому его уже не повернуть назад…

В комнате Колобова усадили за широкий, покрытый зеленым сукном стол. И затем он долго отвечал на вопросы сидевшего напротив него усталого, с серым, неприятного цвета лицом, полковника. А когда принесли испачканные кровью матерчатые пояса, Колобов догадался, что это такое. Полковник велел вскрыть их. На столе выросла горка золотых монет, множества браслетов, перстней, золотых часов, портсигаров, покрытых тонкой гравировкой и инкрустированных камнями. Он видел среди немереного количества драгоценностей россыпи изумрудов, рубинов и исчезающе-прозрачных бриллиантов.

Полковник, медленно перебирая пальцами эти роскошные вещи, задумчиво сказал:

– Штабс-капитану хватило бы этого на несколько жизней. Он предпочел отдать последнюю… Напрасная жертва…

Он взглянул воспаленными, покрытыми кровяной сеткой, глазами на принесшего пояса капитана и распорядился:

– Вызовите усиленный караул и двух писарей. Надо составить опись и потом отправить в банк.

Затем полковник обернулся к Колобову:

– Ты свободен. Благодарю за службу. Иди, братец, в канцелярию, справься там, куда твой эскадрон направили.

Колобов кашлянул и осторожно спросил:

– А как юнкер? Он сынок моего командира, полковника Волынского. Ему бы тоже определиться надобно-ть. Настрадался хлопчик. И штабс-капитана похоронить. Он меня просил перед смертью.

Полковник устало потер лоб и покачал головой:

– Юнкера определим. Завтра утром в Симферополь отправляется команда. Отошлю его с ними. А с телом штабс-капитана поступай, как знаешь. Возьми двух солдат из караульной роты и похорони его на городском кладбище. Вот тебе сопроводительная записка и пропуск. Иди, братец.

Колобов выйдя на улицу, поискал глазами юнкера. Того нигде не было видно. Казак подошел к часовому:

– Слушай, братец, не видал здеся хлопчика, юнкера? С нами который прибыл.

Караульный неспешно оглядел Колобова:

– Отчего ж не видал… Капитан его увел в дом. Туды, наверх.

– Благодарствую, братец… А не подскажешь ли, где тут кладбище городское?

Караульный, ничуть не удивившись вопросу, спокойно ответил:

– Да чего-ж не сказать… Вот туточки, за энтим собором.

– Премного благодарен.
 
Колобов спустился вниз, о чем-то размышляя. Немного погодя, он принял решение. Спешно направившись к небольшой караулке, стоявшей у входных железных ворот, он вошел внутрь. Через некоторое время он вышел оттуда в сопровождении двух солдат. Пройдя в сарай на заднем дворе, где лежало тело Уварова, Колобов погрузил его на подводу и, торопя лошадь, выехал со двора.

– Разрешите, господин полковник? – Капитан посторонился и пропустил вперед юнкера. – Вот тот самый юнкер.

Полковник кивнул головой:

– Хорошо, идите капитан.

Полковник отодвинул от себя бумаги и кивнул юнкеру:

– Садитесь, юнкер.

Некоторое время он смотрел на сидящего напротив него худого, высокого юношу.

– Здравствуй, Володя… Ты меня не помнишь?

Юнкер, сдвинув брови, неуверенно покачал головой:

– Никак нет, господин полковник.

Полковник усмехнулся:

– Ну, что ж, вполне понятно. Тебе тогда было лет, наверное, четыре-пять. После маневров я гостил у вас. Петр Юрьевич был тогда мне хорошим приятелем. Только вот служба нас вскоре развела.

Полковник едва заметно вздохнул. Уголки его губ разгладились, тронутые легкой улыбкой. Он взглянул на юнкера и, посерьезнев, сказал:

– Как ты понимаешь, Владимир, дела наши предельно ясны. Не сегодня, завтра мы будем уничтожены, если не примем превентивных мер. Все, что можно спасти, следует сделать немедленно. Отдано распоряжение всю боеспособную и преданную часть казачьего войска переправить в Крым. Так что сейчас у тебя есть только один единственный и благоразумный выбор – немедленно уехать с ними, а там и за границу. К тому же, я, как друг твоего отца, обязан так сделать.

– Господин полковник!

– Владимир, я прекрасно знаю, что ты хочешь сказать! Ваша война, тех, кто придет после нас, еще впереди. Для того чтобы закончить дело Белого движения, будут надобны люди, много людей. И они будут! Но чтобы повести этих людей, потребуются знающие, бывшие в боях командиры. Такими станете вы, те, кто уйдет в Крым и далее. Это дело чести каждого русского человека. Понять это, Володя, надо не умом, а сердцем!

Полковник замолчал. Юнкер, напряженно вытянувшись, сидел на краешке стула, будто готовился вскочить по знаку полковника. Но тот, придавив глаза кончиками пальцев, тряхнул головой и сказал:

– Я сейчас отбываю по делам. Ты, Володя, до завтра можешь расположиться на квартире у моего адъютанта. Я отдам распоряжение… Думаю, мы с тобой уже не увидимся. Так что, давай простимся сейчас. Хочу, чтобы ты был осмотрителен и осторожен. Надеюсь, что твоя матушка, Варвара Андреевна и братья в добром здравии?

– Я не знаю, господин полковник. Сейчас там…  красные… – через паузу проговорил юнкер. – У меня от них нет никаких вестей.

– Да, да… Один Бог знает, что с нашими родными! Ладно, не время растекаться сантиментами.  – Он надавил кнопку звонка. – Илья Петрович, я вас прошу, приютить у себя до завтра вот этого молодого человека. Выправьте ему сопроводительные документы и с завтрашним эшелоном в первой же команде отправьте. Ну, что ж, Володя, прощай. Бог ведает, доведется ли свидеться?! На большее у меня сейчас нет времени. Идите.

Через час, получив необходимые документы и наставления от адъютанта полковника, юнкер вышел на улицу. От всего, что произошло за эти несколько часов, он пребывал в состоянии душевной отрешенности. Став в стороне от вестибюля, юнкер видел, как полковник с двумя старшими чинами, вышел из подъезда, сел в машину и в сопровождении десятка казаков отбыл. В ожидании адъютанта юнкер отошел в сторону и присел на ступеньку. Мимо него торопливо сновали военные чины, штатские, какие-то люди совсем неопределенного вида. Юнкер отвернулся и опустил голову. Бездумно разглядывая суетящихся у его ног, деловитых муравьев, он не заметил, как около него кто-то остановился:

– Вашблагородь, а вашблагородь?

Юнкер поднял голову. Перед ним стоял молодой мужик, с гладковыбритым лицом, белеющими щеками и упрямым подбородком. Одет он был в поношенное тряпье, подпоясанное веревкой. Из-под низко надвинутой на лоб шапки на юнкера смотрели глаза, пронзительно-мудрый взгляд которых выдавал в их обладателе человека, познавшего жизнь и смерть во всех их обличьях.

– Вашблагородь, это я, Колобов. Я в цирюльне снял бороду.

– А… как это ты? Почему так одет? – в замешательстве проговорил юнкер.

– Так таперича надобно, вашблагородь. Время такое. Как наши за Азов уйдут, я подамся в Расею, вглыбь. А в кацапии бород не носют.

 – Но как же, Колобов?! Честь казака, присяга? – воскликнул юнкер.

– Тишее, вашблагородь, тишее, – упреждающе поднял руку Колобов. – Я присягал служить отечеству и крепкой власти. Нет их более. Когда хата горит, а хозяева на базу мутузят друг дружку кому первому щи в ней хлебать, – такие мне более не господа.

– Да что ты, Колобов! Как можно отступиться в такое время! Нам нужно вместе, по приказу господина полковника уйти в Крым. Там мы укрепимся! Оттуда мы пойдем освобождать Россию. Все так говорят и все полны решимости!

– Вашблагородь, послушайте меня, простого казака. Ваш батюшка говорил мне в последнее время: «Слушай, Колобов, ежели что случиться со мной, передай Володе, чтобы он позаботился о матери и братьях». Петр Юрьевич хорошие бумаги вам выправил. Идите к своим родным. А туды, в Крым, не стоит. Там нашего брата, как ковыля в степу. Весь пожар там, и там будет жарче всего. Сгинуть в Крыму таперича, все одно как выдохнуть, – в однорядь. Вам домой надо-ть. Идите домой.

Говоря это, казак видел, как постепенно ослабла складка упрямо сдвинутых бровей юнкера. Черты его лица теряли решимость, заменяясь растерянным, почти детским выражением беспомощности.
   
– Не могу я, Колобов… что делать, – не могу уйти… Отец не отомщен, и я должен драться…

Колобов сжал руку юнкера:

– Нет, вашблагородь, поступите так, как желал ваш батюшка. Я вам сообчу больше. Верные люди слыхали в штабе, – красные уже завтра возьмут город. Вона, полковник со своими штабными надысь сбегли. Им-то ужо известно все наперед. Вы схоронитесь где-нибудь и переоденьтесь. Вот тут я припас вам одежонку. – Колобов оставил в руке юнкера узелок. – Я бы взял вас с собой, да опасно это. Приметный я. А вам ничего, одному даже лучшее. Ну, прощевайте, ваш благородь, Владимир Петрович. И пусть Господь и Ангел ваш кажный миг поперед вас идут на вашей дороге.

Колобов перекрестил юнкера, не оборачиваясь, сбежал со ступенек и скрылся за воротами. Какое-то время юнкер глядел ему вслед, исподволь ощущая возникающее в нем чувство пробуждения от тяжелого, угарного сна, в котором он находился все последнее время. Он принял слова Колобова, принял как слова святой книги, – без колебаний и раздумий. Заныло сердце при мысли о маме. Он вспомнил ее слезы при расставании, ее молчаливую боль, застывшую в глазах…

В тот же день исчез юнкер Волынский, превратившись в неприметного, деревенского парня, каких на земле русской было от войны до войны, – как колосьев в поле…


                Часть вторая

Глава 10

Потрепанный автобус нехотя отползал от приземистого строения, служившего автовокзалом. Чадя выхлопами, он оставлял после себя длинный шлейф пыли.

Пыль медленно оседала на сапоги мужчины в заношенной солдатской форме без погон. Мужчина был высокого роста, жилистого телосложения. Его лицо, покрытое многолетним загаром, жесткие складки меж бровей и по краям губ, говорило о перенесенных этим человеком житейских и военных невзгодах. Видно было, он испытал в жизни много больше, что выпадает на долю обыкновенных людей.

 Мужчина утер пилоткой со лба пот и засунул ее за ремень. Прищурившись, мельком кинул взгляд в синевшее в проемах редких облаков небо: «Жарит, однако…».

Он расстегнул воротник гимнастерки. Претензий к своему виду от встреченного патруля мужчина не опасался. Документы его были в порядке. Да и откуда было взяться патрулю в маленьком заштатном городке, в котором и железной дороги-то нет. Убогий, полубарачного вида автовокзальчик, стоявший на отшибе, был единственной связью с большим миром.
 
Мужчина поставил на землю фибровый чемоданчик. Скинув с плеч «сидор», он порылся в нем. Достав тряпицу, мужчина развернул ее. В ней тонкой стопочкой лежало несколько бумаг. Мужчина нашел нужный листок и прочитал в нем какую-то запись.

Пытаясь сориентироваться, он окликнул попавшегося на глаза прохожего:

– Послушай, товарищ, не скажешь, как пройти на улицу Ленина?

Низенький, плотно сбитый мужичок, тащивший несоразмерно большой мешок, приостановился. Сбросив мешок, он обрадовано сказал:

– А чего, солдатик? Че надо-то? Я сразу скажу. Куды тебе? Тута надо подумать, как ближе пройти. Если идти вон туды, – мужичонка махнул в сторону каких-то заборов, – то будя быстрее. Только там речку переходить надо. А вот тама, откуда автобусы едуть, цельный крюк отмахать придется. Дорога бойкая, машин много, чего лишнюю пыль глотать, верно?
 
Не дожидаясь ответа, мужичонка предложил:

– Ты лучше иди через огороды. Прямо к центру выйдешь. И улица твоя тама, – почти что рядом. Ну как, пойдешь, или…

Мужчина прервал словоохотливого мужичонку:

– Ты мне просто скажи куда, – я разберусь.

– Ну, я и говорю, идти надо огородами. Я тоже туда пойду. Ты, я смотрю, налегке, может, подсобишь чуток мешочек поднести. А то я упарился, а ты, солдатик, вона какой здоровый!

На его лице, заросшем густой бородой, застыла просительная гримаса. Мужчина хмыкнул:

– Ну, огородами, так огородами…

Подхватив немалого веса мешок, он зашагал за шустро припустившим по тропинке мужичонкой. Через полчаса ходьбы меж самого разномастного вида заборов тропинка уперлась в пару жердочек, переброшенных через заросший камышом и осокой хилый ручеек.

Мужичонка заволновался.

– Вот! Видишь, речка глыбокая, а какая переправа! Ты уж с мешочком поаккуратнее. Не ровен час… Ты как, смогешь?

– Попробую.

Мужчина вознамерился было шагнуть на жердины, но мужичонка опять взволновался:

– Ой-ой, да погоди ты! Давай сначала передохни, перекури.

– Отчего не отдохнуть. И перекурить можно.

Мужчина опустил мешок на землю, поставил чемоданчик и скинул «сидор». Порывшись в нем, достал кисет, привычно сладил самокрутку и неторопливо затянулся. Мужичонка оживился:

– Это кстати! Ты бы угостил табачком, а то я свою папироску пожег еще утром.

Из кисета мужичонка сыпанул приличную порцию махорки на клок газеты. Обслюнявив его, скрутил цилиндр толщиной с палец и прикурил от протянутой самокрутки. Выдохнув, он блаженно закрыл глаза:

– Хоро-о-ш! Нутро продирает, как лыковой мочалой!

Чуть погодя, он, с интересом рассматривая своего благодетеля, спросил:

– Надолго в наши края? По делу аль проездом?

– Ну да, по делу… А надолго, – это как сложится.

– К родственникам?

– Нет, – мотнул головой мужчина. – У меня нет родственников, – ни тут и нигде.

– Ай-яй-яй-яй, – сочувственно вздохнул мужичонка. – Война проклятая, что наделала.

Мужчина промолчал, только отвернулся и уставился долгим взглядом на неспешно пробирающийся через камыши ручей.

– А ты, солдатик, что в форме? Никак война с год уж как закончилась.

– Это как кому, – жестко ответил тот. – Моя закончилась два месяца назад.

– А что так? Небось, еще где-нибудь воевал?

– Да нет… По госпиталям почти полтора года валялся. Под самый конец меня зацепило… в Пруссии. Полбока чуть не оторвало. Сам удивляюсь, как выжил.

– Это, значится, тебе на роду Боженька прописал льготный билет.

Мужчина хмыкнул:

– Да уж… Что-то сильно возлюбил меня Боженька. Уже в который раз…

– Ну так это хорошо! – поддакнул мужичонка. – Не каждому так фартит. Ты-то, небось, и воевал знатно. Вот только что-то медалек на гимнастерочке не видать. Скромность, – это нужная вещь, но по одежке встречают. Скольких я знаю, никто не брезгует носить медальки. А уж если случилось и орденок какой заслужить, то и подавно. Вон у меня сосед, – и вояка из себя завалящийся, поваром в тыловой части был, а все туда же, – две медальки нацепит и носит, не снимая. У тебя медальки-то есть? – с затаенной хитрецой спросил он своего собеседника.

Тот покачал головой:

– Может, у кого и есть, да не про нашу честь! Не положено мне медалей.

– А что так? Воевал плохо?

Мужчина коротко глянул на мужичонку и жестко процедил:

– Там, где я был, плохо не навоюешь. Не дали бы…

– Это где ж такое изуверство находится, где человека наград лишают?

– Хм! – саркастическая усмешка скривила губы мужчины. – Таких мест на фронте было, – куда пальцем ни ткни!

– Во как! И чего ж тебя в такое место занесло?

– Да уж я не выбирал, – хмуро обронил мужчина. – Ты сам, я вижу, при бабах всю войну просидел.

– Точно, солдатик! При бабах! – не заметив иронии, засмеялся мужичонка. Он затянулся самокруткой и закашлял. – Я свое отвоевал в германскую. Мне, солдатик, седьмой десяток в ентом годе пошел. Тебе-то самому сколько накрутило? Вон, смотрю, жизнь тебе морщин-то навесила, что медалек.

Мужчина придавил окурок, сплюнул и поднялся:

– Мне, батя, уже за сорок. Давай двигаться. Я, понимаешь, тороплюсь.

– А, конечно, конечно… Ты только на жердинах не торопись. Иди, солдатик, с Богом. А я за тобой поскребусь.

Мужчина в пять шагов перемахнул шаткую переправу. Обернувшись, он чуть было не рассмеялся. Мужичонка и вправду буквально последовал своему намерению. Оседлав жердины, он, ерзая на ягодицах, мелкими зигзагами продвигался вперед.

– Чего лыбишься? Видишь, боится человек! – сердито, с расстановками выговорил старик, судорожно цепляясь за жердины. Едва добравшись до берега, он схватил мешок и, кряхтя, с натугой проговорил: 
 
– Подсоби! Дальше я сам.

Мужчина приподнял мешок, приладил его на спину своего проводника и, оглядевшись, недоуменно спросил:

– Ты, дед, случайно не забыл показать мне дорогу? Что-то эти заросли не похожи на улицу Ленина!

– Чавой-то не похожи?! Вона туды иди. Тама улица твоя!

Он мотнул головой на проход между густого сплетения ивняка и травостоя и шустро засеменил вдоль берега в противоположную сторону. Мужчина не ожидал от пройдохи-старика такой прыти. Растерянно глядя ему вслед, он вдруг понял, что его, по сути, ловко обвел вокруг пальца этот старик-гном, использовав в роли вьючной скотины.

То, что нужной ему улицы здесь не предвиделось на ближайшие полчаса хода, мужчину уже не так волновало. В конце концов, доберется. Время подходило к полудню. По его сведениям, дом, который ему был нужен, находился в самом центре города. Так что он должен успеть повидать ту, к кому его привело данное когда-то обещание и засветло вернуться на автостанцию. Размышляя об этом, о старике-гноме, о ночлеге в незнакомом городе и прочих сопутствующих обстоятельствах, мужчина вскоре продрался сквозь заросли к дороге.

Город ему открылся сразу. И хотя он утопал в зелени, густые кроны садов и городских деревьев не смогли заслонить сбегающую с холма пеструю россыпь кровель низеньких домишек. Их приземистые пласты словно имели свой скрытый смысл. Оттуда, с холма, не загороженная никакими строениями, должно быть хорошо была видна круча отвесного обрыва, возвышавшаяся над зеркалом озера. Его гладь отражала руины старинного замка, стены которого высились над озером, над парком, окружавшим его и над всем остальным городком.

Городок будто приник к этой величавой громадине. Она была так отчетливо различима, что мужчина чуть приостановился, чтобы подивиться столь необычному зрелищу. Немало мест ему пришлось исходить по России, но таких не встречал. «Знатная хоромина… Была, да сплыла», – резюмировал он, разглядев закопченые остовы высоких стен.

Проходя по улицам, мужчина рассматривал их с непривычным чувством. Кроме обгоревшего замка сам городок остался невредимым, словно и не было здесь войны. Ему было странно видеть место, бывшее в оккупации, хотя и недолго, но оставшееся целым. Будто его название, как ангел-хранитель простерлось над ним мощным пологом спасения…

Мужчина быстро нашел дом. Зайдя со двора в полумрак подъезда, он чуть постоял, привыкая к нему после разливного буйства света. Нужная квартира оказалась на первом этаже. Среди кнопок звонков он нашел знакомую фамилию. Чуть помедлив, мужчина вдавил кнопку. Он отчетливо услышал трель двух коротких и одного длинного звонка, но в самой квартире помимо нее не раздалось ни звука. После нескольких повторов мужчина вздохнул: «Нет дома… Придется подождать…».

Но едва он отошел от двери, как она распахнулась и на пороге показалась женщина. Около нее, держась за юбку, стоял мальчик двух-трех лет. Женщина оглядела гостя и, не говоря ни слова, взяла ребенка за руку, повернулась и скрылась за дверью, оставив ее открытой. Мужчина подошел и нерешительно замялся на пороге. Женщина обернулась и низким, чуть хрипловатым голосом сказала:
– Заходите, раз вы уж позвонили.

Мужчина шаркнул сапогами о половичок и прошел в коридор.

– Вы даже не спросили, кто я.

– Зачем? – не оборачиваясь, спокойно ответила женщина. – Мне много приходилось... открывать за эти годы людям в военной форме. Те не церемонились. Однажды мне пришлось после одного такого визита несколько месяцев отсутствовать дома. Так какая разница, спрашивать или нет…

Она подошла к двери в комнату и сказала ребенку:

– Сереженька, иди, сядь на диван.

Обернувшись к мужчине, продолжила:
 
– Если вам нужно вымыть руки, или какая другая надобность, – вот там. Человек вы у меня в гостях новый, так что дверь в мою комнату я закрывать не буду, чтобы вы не заблудились.

Мужчина согласно кивнул головой. Ополаскивая руки в ванной, он думал, что эта женщина, которая никогда его не видела, почему-то восприняла его приход, как событие, давно ею ожидаемое. И дело, наверное, не в том, что они оба каким-то подсознанием ощутили связывающую их нить судьбы. Иначе она не смогла бы так просто, встретив незнакомого ей человека, произнести слова, которыми и близкие люди обмениваются в наше время с опаской. Он понял, что эта женщина давно ждет хоть каких-либо известий о родных ей людях. Оттого, едва увидев его, в то же самое мгновение почувствовала сердцем избавление от мук безвестности...

В комнате, на столе, накрытом белой скатертью мужчина увидел выставленные три эмалированных тарелки и небольшую кастрюльку. Женщина, едва он вошел, кивком указала ему на ближайший стул:

– Сейчас будем обедать. Простите, я не спросила, как вас зовут?

Мужчина, одернув гимнастерку, чуть улыбнулся:

– Совсем недавно еще звали просто Андреем, но года, знаете ли, требуют приставки к нему отчества. Так что, – Коротков, Андрей Куприянович.

– А я Анна.

Женщина одернула ладно сидевшее на ней коричневого цвета платье с большим вышитым воротником и добавила.

– А отчество вы, наверное, знаете, как, впрочем, и фамилию. Я прошу прощения, у меня с обедом все очень скромно.

– Это мы поправим, – прервал ее Андрей. – Как раз я при себе имею небольшой приварок.

Он подошел к лежавшему у входа вещевому мешку и вытащил оттуда большой сверток. Положив сверток на стол, Андрей развернул его. Анна заворожено смотрела, как из тряпицы показался толстый кусок сала, за ним из газетной обертки несколько консервных банок и буханка хлеба. Чуть задержав руку в «сидоре», Андрей, с полуулыбкой глядя на Анну, сказал:

– У меня тут бутылка вина, хорошее, трофейное… Как вы?
Попробуете чуть-чуть, за встречу?

– Боже, я так давно не пила вина. Уже и вкус забыла. Ну что ж, доставайте! Только вот рюмок у меня нет.

– Я тоже, признаться, забыл, как они выглядят. Придется использовать стаканы.

– Придется…

В больших, чуть подернутых влагой, глубоких глазах Анны промелькнули отблески живых искорок. Она, видимо вспомнив что-то, невольно вздохнула, чуть качнув головой. Андрей смотрел на еще молодую женщину. Весь ее облик был словно наполнен усталым спокойствием мудрого не по годам человека. Он понимал, что нельзя вместить две или три жизни в кусок бытия, который отмерен одному. Но его собственная душа, в противовес сомнениям, тут же открыла перед ним завесу времени. В ее глубине он видел свою жизнь, выстланную одними страданиями, болью и бесконечными, невозвратимыми потерями…
 
– Мама, я есть хочу!

Андрей опустил глаза. Около Анны, вытянув ручонки по швам, стоял ее сын. Анна, спохватившись, нежно провела рукой по его светлым, вьющимся кудряшкам:

– Сереженька, маленький мой, сейчас, сейчас.

Она подхватила сына и усадила его на большой, не по росту, стул. Подбородок ребенка едва возвышался над краем стола. Малыш покорно подождал, когда мать подложит под него сложенную в несколько раз какую-то толстую поддевку. И все время, пока Андрей резал тоненькими, просвечивающими слоями сало, такими же прозрачными ломтиками хлеб, делая из них бутерброды, Сережа смотрел на него внимательным, изучающим взглядом. Не отводя взгляда от лица Андрея, не поворачивая головы, тихо спросил:

– Мама, этот дядя мой папа?

Анна, потемнев лицом, ответила не сразу:

– Нет, мой маленький… Дядя просто приехал в гости.

Андрей протянул мальчику хлеб с салом.
 
– На, ешь.

Тот осторожно протянул ручонку и тихо сказал:

– Спасибо, дядя.

Андрей положил бутерброд ему на ладонь. Анна вздохнула:

– Во дворе все время кто-то возвращался, сначала с фронта, потом из госпиталей. По разным обстоятельствам… Разговоров хватало надолго. А больше всего среди детей. Вот он и ждет.
 
– Понятно… Что ж, у всех судьбы переломаны, но вот их больше всех жаль.

Андрей откупорил бутылку, разлил вино и сказал:

– Помянем всех, кто не смог сейчас с нами сидеть за этим столом.
Он помолчал и глухо добавил:

– Особенно тех, кто был загублен напрасно…

Стакан в руке Анны дрогнул. Она выпила вино, медленно опустила стакан на стол и закрыла лицо ладонью. Андрей хмуро глядел на сидевшую напротив женщину, застывшую, как статуя, и маленького ребенка, с не по-детски серьезным лицом. Несмотря на то, что жизнь и судьба ее были ему хорошо известны, он никак не мог отрешиться от чувства невольной вины перед ней. Он прекрасно представлял, что это ощущение всего лишь отражение его собственных представлений о справедливости в этой жизни. Мужчины могут и должны страдать, для этого они и являются в этот мир, но страдания женщин и детей, которых они не смогли защитить, отметиной нестираемой вины ложатся на их сердце.

– Андрей Куприянович, что же вы не едите?

Он очнулся и качнул головой:

– А, конечно, но я не голоден. Я перекусил в дороге. Вы сами-то ешьте. У меня продкарточки вперед еще на две недели.

После обеда Анна собрала тарелки и приборы в тазик, взятый из тумбочки.

– Вы подождите немного, я сейчас вернусь. Оставлю посуду на кухне. Потом уложу спать Сережу, и мы поговорим.
 
– Ладненько, – кивнул Андрей, – а я пока выйду, покурю. Где мне можно это сделать?

– Да прямо на кухне курите.

Анна повернулась к сыну. Протерев ему личико и ладошки влажной тряпкой, которую смочила из кувшина, стоящего на столе, она сказала:

– Сереженька, возьми книжку и посмотри картинки. Я скоро приду.
Мальчик послушно повернулся и направился к кроватке. Анна подхватила тазик и с виноватой торопливостью сказала:

– Его уже надо укладывать спать. Пойдемте, вы подождете меня на кухне, перекурите, а я долго не задержусь, Сережа засыпает быстро.

Андрей согласно кивнул. Подхватив чемоданчик, он последовал за Анной.

– Вы далеко едете?

Андрей ответил не сразу. Он выдохнул в форточку дым и, глядя на стоявшую у мойки к нему спиной Анну, ответил неопределенно:

– Да как вам сказать… Вообще-то, я, считайте, приехал. Для меня въезд в областные города закрыт, так что вся остальная Россия мой дом. Вот только съезжу в одно место и где-нибудь поблизости осяду.

– Понимаю, – не оборачиваясь, кивнула головой Анна. – Что ж, это место подходящее. Здесь спокойно и очень красиво. Мы с мужем приехали сюда за два года до войны. Он был назначен главным конструктором на закрытое предприятие. Первое время после Москвы было очень тоскливо… Дыра дырой… А когда мужа арестовали, тут уже стало не до сантиментов. Самой бы выжить. Сразу начались проблемы с работой, с этой квартирой. Она была вся наша, сами видите, четырехкомнатная, с таким холлом – в Москве она считалась бы очень приличной. Но меня тут же уплотнили, в две самые большие комнаты подселили жильцов. Правда, соседи попались спокойные, да и мужа знавшие ; они работали с Дмитрием на одном заводе.

Анна проговорила все это на одном дыхании, будто боясь остановиться. Андрею было знакомо это ощущение. Только однажды, там, на берегу Ловати, он выложил, как на духу, всю накопившуюся боль одному человеку. Он тогда почувствовал такую необходимость душевного выплеска, сжигающего нестерпимым огнем, будто лежавший рядом с ним человек обладал некой силой всепрощения и понимания, что дана только высшему существу…

 Закончив вытирать тряпкой тарелки и кастрюльку, Анна сказала:

– Андрей Куприянович, вы посидите здесь минут пятнадцать-двадцать, я только уложу Сереженьку и сразу же приду.

– Да что вы, Анна Захаровна! Не беспокойтесь, занимайтесь своими делами. Я подожду сколько надо.

Анна кивнула ему и вышла. Андрей закурил и повернулся к окну. Посеревшая от зноя и пыли листва лип тяжелым чешуйчатым панцирем оттягивала ветви к земле. На другой стороне улицы стояла запряженная в телегу лошадь с понуро повисшей головой. Она иногда резко вскидывала ее, била ногой или лениво отмахивалась хвостом, в зависимости оттого, где ее кусали вьющиеся над ней огромные слепни. Лишь эта унылая лошадь, редкие прохожие, да пробегавшие иногда мальчонки, толкавшие перед собой проволочными крючками металлические ободы, оживляли улицу, томившуюся в полуденной жаре. Все замерло в сонном безветрии.
Андрей притушил окурок, бросил его в помойное ведро, стоящее у мойки. Взяв оставленный у двери чемоданчик, он прошел к столу, постелил газету и положил на нее чемоданчик. Сев за стол, Андрей опустил руки по обе его стороны и застыл, глядя перед собой в какое-то далекое, оставленное навсегда во времени, но не в памяти, пространство…


Огромный город, закованный январской крепью, сорвавшегося с цепей мороза, был безлюден, нем и ослепительно бел. Через забитые сугробами улицы осторожно пробирались санные возки и тихоходные трамвайчики, бросавшие вызов красно-желтой мастью белому царству. Кургузые автомобили, нахально и юрко сновавшие по узкому коридорчику меж снежных торосов, только подчеркивали свалившуюся на Москву страсть господню. Но эти пышноснежные зимние красоты никого не могли прельстить или обмануть. С ледяной усмешкой город вымораживал зазевавшихся обитателей без различия к их званию, положению и достатку.

 Респектабельные господа, высвобождая свои телеса из салонов машин, недовольно прикрывали высокими каракулевыми воротниками наетые, пухлые щеки. Их дамочки, с привизгом извлеченные из теплого машинного чрева, судорожно прятали свои носики в роскошных меховых манто.

Люди попроще, но, тем не менее, имеющие законное прибежище, торопливо сновали от дома к дому, где располагались нужные им магазины, конторы и прочие учреждения бытового и государственного назначения. Необходимость заставила их в такое лютое время покинуть теплые квартиры и комнаты. Но мысль о том, что они через некоторый промежуток времени снова окажутся в своем привычном уютном мирке, заставляла их мириться с жутким природным катаклизмом.

И только в какой-то малой части этого благополучного и сытого мегаполиса встречались такие существа, которых и людьми было назвать трудно. Не было у них ни теплого угла, ни той одежды, что отличает любого уважаемого субъекта от прочих. Да и встретить таких полусуществ можно было в местах темных, заброшенных. Уважаемые люди, по мере обстоятельств, избегали появляться здесь. Тут можно было бесхлопотно лишиться не только одежды, кошельков и прочих атрибутов устроенной жизни, но и ее самой.

Глубины этих мрачных мест, пугающе просверкивали отблесками горящих костров и боками раскаленных бочек на респектабельные улицы огромного города. Едва спадала морозная стыть, оттуда выползали разнокалиберного вида субъекты. Все они были схожи между собой, будто слепленные из скудного, бросового материала. Более молодых выдавала природная живость движений. Впрочем, эту живость движений в большей степени придавал пробирающий до костей небывалый в эту зиму морозец.

Среди этих забытых судьбой и богом бедолаг в одно время появился молодой парень. Сочетание обносков из какой-то поддевки, надетой поверх пальто и надвинутого на самые брови треуха, делали его неотличимым от остальной братии. Однако некоторая независимость в поведении и отстраненность вызывали у них законный интерес к его персоне. Некоторые из блатных, те, что считали себя вправе требовать от остальных выполнения их желаний, пытались по-свойски вразумить парня. К их удивлению, парень оказался не таким уж простаком. После двух-трех стычек с покушавшимися на его свободу, таких долго приходилось приводить в чувство. Такой исход быстро остудил эти попытки.

Молодой человек, лет двадцати-двадцати двух и откликавшегося на имя Андрей, имел намерения иного плана. Его не прельщала перспектива провести свои дни в столь специфической обстановке. Пребывание в обществе блатной шпаны было мерой вынужденной. Он рассчитывал перекантоваться здесь до теплого времени.

Оказавшись в Москве в конце осени, Андрей прибился в одной из шаек. Та промышляла попрошайничеством, различного рода гоп-стопных видов отъема имущества и ценностей. Андрей, по мере возможности, старался не втягиваться в быт бандитской вольницы. Первое время главарь банды, присматриваясь к нему в желании определить лучшую его сторону для дела. Сделать этого он не смог по причине полной инертности кандидата для экстрима.

Махнув рукой на парня, главарь определил его в шестерки на подхвате. Однако, заметив вскоре, что тот неплохо считает, он повысил его статус до счетовода, приблизив к себе, как доверенное лицо. Для банды, бывшей одной из крупных в сердце московского уркаганного мира – Марьиной роще, шло время особо удачных дел. Крупные нэпманы-промышленники, торговцы и интеллигентные личности богемного круга трепетали от одного имени ее.

В один из налетов, Андрей стоял на шухере, как его к тому обязал главарь банды. Людей не хватало, а действовать следовало быстро, уложившись в несколько минут со всей экспроприацией неправедно нажитого имущества. Перекрывая лестничный пролет, с которого было видно весь низ подъезда, Андрей пребывал в неприятном томлении от некоего предчувствия. Его редко обманывало это ощущение неминуемой беды или опасности. Но на этот раз он не мог понять, с чем связано его беспокойство. Вроде продуманный план не предвидел никаких затычек и сложностей: ворвались, повязали всех, и в несколько пар рук собрали намеченные ценности и барахло. Наводчик подробно описал план квартиры и что где находиться.

Но предчувствие Андрея было реально ощутимым и неотвязным. Минут через пять дверь в квартиру отворилась и выглянувший из нее подельник сделал знак рукой. Андрей торопливо подскочил к двери. Налетчик толкнул его в комнату. Едва Андрей оказался в ней, как застыл в ужасе. То, что он увидел, стало бы самым жутким кошмаром любого сновидения.

На полу, в разных местах комнаты лежали залитые кровью два детских тельца. Посредине комнаты на коленях в одной рубашке, сипло хрипя, стояла молодая женщина, судорожно уцепившись пальцами за натянутую вокруг шеи удавку. Главарь, торопливо складывая вещи, которые ему приносили из других комнат, раздраженно шипел на здорового верзилу, в руках которого были концы удавки: «Чего возишься, кончай быстрее!».

Увидев вошедшего Андрея, он сунул ему в руки два чемодана и заорал: «Пошел, пошел, чего стал, как лабух!». Вытолкав Андрея из комнаты, он вернулся назад. Через открытую дверь было видно, как обмякло тело женщины. Верзила бросил ее на пол, сматывая удавку. Машинально, без единой мысли, Андрей вышел из квартиры и спустился вниз. Там, на пролетке уже его ждали. Толкнув полубесчувственного парня в сани, они рванули по переулкам, петляя узкими проходами между домами.

Что было потом, Андрей припоминал с трудом. Эти невинные жертвы, мимоходом преданные смерти, вырвали из его души последние остатки наивной веры в доброту и любовь к ближнему. Он понял, что есть такие существа, которым дар Господа в виде чужой жизни никак не представляется его священным правом. На фронте ему приходилось убивать людей. Там были те, кто на равных с ним желал отнять его жизнь, чтобы не отдать свою. Андрей не считал те отнятые жизни преступлением. То была жестокая необходимость, в которой добывалась победа над врагом.

Но эти дети, эта женщина, которые ничего не могли сделать озверевшей стае бандитов, были убиты просто из прихоти. Когда он спросил главаря, зачем нужно было убивать этих несчастных, – достаточно было связать их. Ощерившись в ухмылке, глядя на него, как на недоумка, главарь рявкнул: «Чем меньше глаз, тем дольше мы живем! Запомни это, щенок!».

Не было в его голосе ни тени сомнения, ни грана сожаления, ни чего-либо другого, что можно было бы отнести к человеческому сочувствию. Андрей понял, что эти отбросы в человеческом обличье долее жить не должны. Их нужно наказать. Кара должна настигнуть их в полной мере и столь же неотвратимо, как и смерть загубленных ими невинных человеческих жизней…

Несколько дней Андрей старательно изображал деятельное участие в делах шайки, усыпляя подозрительные взгляды и разговоры в его адрес. Пару дней, отговариваясь у главаря необходимостью тщательно пересчитать все добытое за неделю, он запирался в бетонной коробке подвала. Там, как в сейфовой секции банка, находился общак и вещевые завалы банды. Выйти он оттуда по своей воле не мог, да и не желал. Лучшего места для обдумывания вариантов мести было не найти.

Каждый день, составляя описи с примерной стоимостью награбленного добра, Андрей усиленно думал о возможности наказать всех сразу. Он хотел одним ударом вырезать под корень эту скверну людских отбросов.

Вскоре в его голове сложился великолепный план. Для начала он собрал в отдельный узел деньги и драгоценности. Отложив их в удобное место, Андрей наскоро закончил список остального барахла и стукнул в дверь. Показавшийся из-за двери верзила, кивком дал знак выходить. Выйдя в коридор, Андрей растопырил руки. Заперев дверь, верзила сопя начал его обыскивать, тщательно перебирая каждую складку одежды. Когда дело дошло до обуви, Андрей, делая вид, что возится со шнурками, незаметно вытащил из его кармана ключ от подвала.

Протянув ему один ботинок, Андрей вытащил из-за щеки кусок черного вара, который держал там все это время. Пока амбал осматривал ботинок, вытаскивая стельку и просматривая подошву, Андрей ловко тиснул ключ обеими сторонами на мягком, податливом куске смолы. Опустив его в карман, он развязал другой ботинок и, протягивая его верзиле, неуловимым движением всунул ключ обратно. Завершив процедуру обыскивания, верзила буркнул: «Пошел. Кормак ждет».

Главарь сидел на кровати, держа в руке бутылку. Другой он обнял за плечо худую, истасканного вида девку. Завидев Андрея, Кормак кивком указал ему на стул у стола. Сделав несколько глотков из бутылки, он ткнул девку в спину: «Канай отсюда!».

Усевшись за стол, он налил в кружку водки, подтолкнул ее Андрею:

– Пей.

Андрей взял кружку. Сделав глоток, он отставил ее. Главарь, набычившись, прокомментировал:

– Что, малохольный?

– Надо сначала дело сделать, ; спокойно сказал Андрей. – А то по пьяному делу могу ошибиться.

– А-а-гр, – пьяно рыгнул Кормак. – Ну, чаво, тады давай, излагай, умник.

– Здесь все, что у нас в подвале собрано за неделю, – начал Андрей, но главарь перебил его:

– У кого это, – «у нас?». Ты, паря, говори да не заговаривайся! У меня! Запомнил, – у меня в подвале! – шлепнул он ладонью по столу.
 
Стоявший у двери верзила-облом одобрительно заржал.

– Цыц, Бобон! – обернулся на ржанье Кормак. – А ты давай, раскладывай.

Выйдя от главаря, Андрей немедля направился в ближайшую палатку металлоремонта. Сунув ключ старичку, сидевшему за самодельным, с ножным приводом, станком, Андрей сказал:

– Ключ мне нужен срочно. Сделай его качественно, не то приду, сдеру то, что заплатил, втрое. Усек?

Старик проворчал:

– Всю жисть работаю, никто еще не обижался. Работа тут сложная, может, приплатишь за качество?

– Сколько, – не стал торговаться Андрей.

– Еще один целковик и ключиком можно будет отомкнуть хоть райские ворота.

Наутро на стол начальника отделения милиции легло донесение дежурного по отделению со странным содержанием, которое не часто встречалось в их оперативной работе.
«Довожу до вашего сведения, что вчера, пятнадцатого января, в двадцать один, ноль-ноль, к окну дежурки подошел парень. Он протянул мне листок и со словами: «Вам передали это письмо. Сказали, что дело серьезное и очень срочное». На мои расспросы, кто он и что за письмо, парень пояснил, что шел домой с работы. К нему подошел какой-то мужик. Остановив меня, он попросил, чтобы я зашел в наше отделение и отдал эту записку. Проверив документы парня, который принес записку, я ознакомился с ее содержанием. Если содержащиеся в ней сведения верны, то мы можем одним разом покончить с бандой Кормака. Записку прилагаю. Дежурный по отделению старшина Лылин».

Начальник развернул лежавший передним сложенный пополам лист бумаги, вырванный, видимо из какой-то книги. Повертев его, начальник принялся читать, поначалу скептически хмыкая. Но с первой же строчки его лицо сбросило весь свой скепсис. Содержание записки было невероятным, но похожим на правду:

«Семнадцатого числа сего месяца будет совершен налет на квартиру по адресу: 2-ой Пономарский пер. д. 3 квартира 7. В банде будет 8 человек во главе с самим Кормаком. Налет будет в 21 час. В это время на хазе по адресу: Мытная ул. д. 30, во втором подъезде, кв. 15, где располагается банда, останутся еще четверо».

Вызвав заместителя и старших оперативников, начальник ознакомил их с содержанием записки.

– Что думаете?

Его зам, капитан, потер подбородок и хмыкнул:

– Старый трюк. Мы туда, а банда в противоположную сторону. Разведут нас, как баранов в базарный день.

– Ну, а вы что думаете, Никифоров.

Старший лейтенант пожал плечами:

– Может быть и так. Но какой смысл им куда-то нас посылать. Если только не готовят налет на само отделение. Я думаю, нелишне будет провести эту операцию. Тем более, что всю их малину раскрыли. Одним махом вырежем весь гадюшник.

Начальник помолчал, затем взял телефон:

; Макаров, к четырнадцати ноль-ноль собрать начальников опергрупп у меня. Ну, что ж, посмотрим, какую игру нам подкинул некий доброжелатель. А пока установить наблюдение по обоим адресам, да так, чтобы дышков не было слышно.
 
Судя по тому, как развивались события внизу, во дворе, то, что задумал Андрей все удалось. С чердака соседнего дома, застыв у продуха, он наблюдал, как рассыпавшись по двору, оперативники окружали подъезды и окна первого этажа. Дождавшись, когда во двор въехал крытый грузовик, и оперативники стали выводить блатных, заталкивая их в черную пасть кузова, Андрей отступил от полукруглого продуха. Последний отблеск света упавший на его лицо, высветил его усмешку. Тенью скользнув к лестнице, Андрей спустился вниз.

Выждав, он оглядел двор. Прижимаясь к стене, Андрей выбрался на улицу. Ночная тьма, как надежный подельник, укрыла его от посторонних глаз. Андрей перескочил на другую сторону и скорым шагом отмахал несколько кварталов. Ощупав под одеждой объемистый сверток, он перевел дух.

Через полчаса Андрей оказался на окраине Бутырской заставы. Остановившись у низенького, с резными наличниками на окнах, домишка, он огляделся и ткнул калитку. Пройдя на крыльцо, он прислушался к звукам, доносящимся из-за двери. Ничего из того, чтобы насторожить его, Андрей не услышал. Аккуратно стукнув условным знаком, он подождал, пока из-за двери не послышался голос:

– Кто там?

– От Кормака…

Он услышал стук отодвигаемого засова. Дверь приотворилась и тот же голос переспросил:

– Назовись.

– Это я, Бухгалтер. Открывай быстрей. Дело есть.

Дверь снова захлопнулась, загремели задвижки, цепочки и следом показалось лицо старика с черной шапчонкой на плешивой голове:

– Все путем? Чисто?

; Ну да, долго я еще буду здесь стоять? – вполголоса надавил на него Андрей. – Тороплюсь я.

В комнате Андрей быстро прошел к столу.

; Кормак приказал вот эти брюлики и рыжье по номиналу обналичить прямо сейчас.

Он высыпал из бумажного кулька несколько колечек с камнями, браслет и несколько перстней. Хозяин неторопливо взял окуляр. Вставив его в глазницу, он тщательно стал просматривать каждую вещь. Андрей не торопил старика. Наконец тот, вытащив окуляр, вздохнул и пожал плечами:

– Слов нет, вещи в цене… Вот только у меня сейчас нет столько бабок. Алтушек еще наскребу, и то половины не наберется.

– Кормак сказал, чтобы без разговоров и торга отдал все, что есть. За остальным я приду завтра.

– Ну коли так, то поищу. Может, где и заныкались. Я вещички-то заберу, а ты посиди здесь. Я скоро.

– Ну-ну, старик! Деньги принесешь, тогда и получишь. Давай, шевелись!

Старик скрылся за пологом, ведущим в другую комнату. Через пару минут он показался со свертком в руках. Положив его на стол, старик развязал узелок на тряпице. Взяв пачку замусоленных купюр, стал их пересчитывать. По окончании, протянув пачку Андрею, с огорчением запричитал:

– Так много налика за десяток цацек я еще никогда никому не отдавал. Вот, грабьте старика. Это последнее, что у меня осталось. Теперь хлопот с этими вещичками не оберешься, сбывая их по разным местам… А хорошо ли это, я спрошу?

– Ну хватит бормотать! – со злой насмешкой оборвал его Андрей. – Я видел, сколько ты отсчитал. Этого и за половину будет мало! Так что, получай вот эти брюлики и с тебя будет довольно!

Андрей отполовинил от кучки украшений и сунул ее в карман:

 – Понял, старая гнилушка! И не сучи ручонками, не то оборву, как мушиные лапки! Ну, пока, вошь вонючая!

Андрей выскочил из дома, оставив старика, зашедшегося в истеричном полуобмороке. То, что осталось у перекупщика, было малой частью того, что он забрал накануне из общака. Подпоив оставшихся на хазе блатарей самогоном, щедро сдобренным люминалом, Андрей дождался, когда они отрубятся напрочь, забрал из подвала приготовленный сверток со всеми ценными вещами и скрылся.

Тем же вечером, уже под полночь, он добрался еще до одного адреса, который значился в его плане, как один из значимых пунктов. Заходить в квартиру Андрей не стал. Вызвав хозяина на лестничную площадку, он изложил свою просьбу: «До завтрашнего утра сооруди документы на имя Андрей. Отчество и фамилия на твое усмотрение».

Сговорившись о цене, Андрей вышел из подъезда. Он знал, что этот фармазон из лучших, которые еще оставались на свободе, а потому за качество и скорость изготовления не переживал. Деньги посулил большие, так что оставалось переждать три-четыре часа и, – «прощай старая жизнь, мамаша дорогая…».

Глава 11

Небритый майор с потухшей папиросой в углу рта, просмотрел поданные Андреем бумаги. Бросив их на стол, взялся за телефонную трубку:

– Комель, у меня для тебя еще один… да, по циркуляру.

Бросив трубку, майор сделал несколько пометок в бумагах Андрея и пододвинул ему:

– Пойдешь вот по этому адресу. Там формируется твоя часть. Свободен.

И не дожидаясь ухода Андрея, крикнул:

 – Бабурин, давай следующего.

Андрей вышел из помещения сборного пункта. Оглядевшись, спросил проходившую мимо женщину:

– Мамаш, ты не скажешь, как пройти по этому адресу.

Женщина, окинув его каким-то странным взглядом, махнула рукой:

– А это, милок, тебе туда надо идти. На Троепостную. Бывает, те, которые отседова выходят, тоже туда идуть. В штампе пропечатано неразборчиво, но ты иди на Троепостную, тебе туда надо. Иди по этой улице до конца, потом вдоль ручья и до мостков. А там прямо до окраины.

С полчаса ходьбы по пыльной дороге, по обочинам которой еще видны были воронки и остатки разбитой техники, привели его к мосткам, переброшенных через небольшую речушку. Уже отсюда он увидел ряды приземистых строений. Они были обнесены двухрядным забором из жердей, по периметру которого торчали вышки. Забор был плотно обкручен колючей проволокой.
 
У подобия ворот, составленных из двух полутораметровых плетей, стояла дощатая будка. Подойдя, Андрей увидел солдат, сидевших у широких дверей ближнего барака. Среди них он разглядел несколько человек, одетых в гражданское.

Из будки навстречу Андрею вышел молодой солдатик. Он обозрел фигуру Андрея и жестом подозвал к себе:

– Документ давай.

– А какой тебе нужен?

– Ну, ты, поговори, поговори еще! Я сейчас уйду в будку, будешь стоять здесь, пока не поумнеешь! – обозлился коротыш. – Из военкомата бумагу давай!

Из толпы сидевших послышались реплики: «Точно, проучи его! Пусть почувствует, куда попал!». Андрей не спеша вынул предписание и протянул солдату. Тот долго изучал его. Не сказав ни слова, он зашел в будку вместе с предписанием. «Товарищ майор, тут пришел еще один. К вам его направить или в первый?». Что-то выслушав, солдатик выглянул из будки и скомандовал:

– Открывай!

Андрей догадался, что имел в виду этот солдат-заморыш. Ухватившись за створку, так чтобы не пораниться о колючки, густо усеявшие проволоку, он оттащил ее на метр. Пройдя, Андрей поставил створку на место. Солдатик скривился и протянул ему бумагу:

– Бери свой документ и жди с этими у барака. Вызовут.

У барака к Андрею немедленно был проявлено самое неподдельное в своей искренней заинтересованности радушие:

– Эй, пожрать что-нибудь есть! Курево давай!.. Ну, че ты, на пару «тормозков» расколись, не будь бакланом!

Ответ Андрея был прост и лаконичен:

– Что, бекасики, короба перед кабуркой подвело?

– О-па! Да он, никак, приблатненный? Откуда, кореш?

– Оттуда, – усмехнулся Андрей. – Там, где был, меня уже нет…

Перекидываясь ничего не значащими фразами с мужиками, Андрей внимательно присматривался к этим людям. Возможно, с ними ему предстоит провести остаток своей жизни. По дороге сюда Андрей слышал много разговоров об особом положении таких, как он, на фронте. Эшелон, увозивший его из зоны, был набит бывшими зеками. В связи с готовностью отправиться на фронт, эти люди, в большинстве своем были освобождены по УДО. Скептически относясь к перспективе оказаться в окопах, они все же были довольны такой кардинальной сменой обстоятельств. Среди них попадались и бывалые, знавшие то немногое, что выделяло их среди остальных молчаливой замкнутостью. Они понимали, что едут навстречу скорой смерти. Сторонясь других, перекатывая плотно сжатыми губами одну за другой самокрутки, молча глядели через открытые двери теплушки. Они будто высматривали в ускользающей назад дали что-то только им близкое и желанное…

Дверь барака отворилась и появившийся на пороге старший лейтенант в фуражке с малиновым околышем скомандовал:

– Встать, стройся!

Толпа медленно зашевелилась. Под прибаутки и матерок вполголоса люди неспешно приняли подобие строя. Старший лейтенант с высоты полуметрового помоста, протянувшегося от дверей барака, оглядел шеренгу. По его правой щеке пробежала легкая судорога, отчего он, слегка передернув плечами, вдавил в щеку большой палец. Не отнимая руки от лица, он раздельно и хрипло проговорил:

– Ра-в-няйсь!

Те, на ком было солдатское обмундирование, без промедления исполнили его команду. Остальные, отреагировав на приказ особиста хохотком, еще больше обмякли, будто из их тел вынули скелеты.
Старший лейтенант наклонил голову и медленно процедил:

– Будь моя воля, я бы с вами по-другому поговорил.

– Не пужай, – ответил ему кто-то баском. – Пуганые. У нас в зоне звери пострашнее были. Те не ботали, как фраерки, а сразу за пушку хватались.

– Ничего, мы вас приготовим для настоящих зверей. Там, на фронте, посмотрим, кто чего из вас стоит.

Старший лейтенант, в упор разглядывая стоящих перед ним притихших людей, замолчал. И, несмотря на разгульный, наполненный теплом и голубизной высокого неба день, в его словах почувствовалось явственное ощущение холода, будто по ним ознобом пробежала ледяная отдушка смерти.

Андрей, стоявший по центру шеренги, увидел, как старший лейтенант вдруг выпрямился, одернул гимнастерку. Сделав шаг вперед, он отрапортовал куда-то им за спину:

– Товарищ майор, прибывшее пополнение построено.

Из-за строя показался майор. Он был чуть выше среднего роста, с седоватыми, зачесанными назад волосами. В ладно сидевшей на нем полевой гимнастерке, туго перехваченной по талии ремнем, в упругой, широкой походке майора сквозила воля и уверенность в своих силах человека. Андрей почувствовал это сразу, с первого мгновения.

Майор поднялся на помост. Вытерев лоб платком, он надел фуражку. Оглядев шеренгу, глухо сказал:

– Все вы здесь заключенные, освобожденные по УДО для того, чтобы иметь возможность смыть позорное пятно со своего имени. Я, майор Комель, командир штрафной роты, в которой вы будете сражаться с врагами Родины. Родина дала вам возможность искупить свою вину, заслужить прощение на поле битвы. Покинувшие расположение роты под любым предлогом, будут рассматриваться как дезертиры. Сейчас вы сдадите документы, получите обмундирование и сухой паек. Затем вас распределят по взводам. Действуйте, старший лейтенант.

Майор вскинул руку к козырьку, развернулся и направился к стоявшему позади барака небольшому, в три окна кирпичному домику. Андрей, провожая майора взглядом, почувствовал, как беспокойство, одолевавшее его с утра, унялось. То ли какая-то монолитная сила уверенности, исходившая от майора, была тому причиной, то ли он сам обрел спокойствие человека, наконец дошедшего до конечной цели.
 
Краем глаза Андрей увидел около дальнего барака двух солдат. Они что-то вяло месили шестами в больших чанах, под которыми горели костры. Третий вынес из двери два ведра, от которых валил пар и опрокинул их в чаны.

– Надысь, шамовку готовят, – пробормотал стоявший рядом длинный сухопарый мужик.

– Ну, тогда житуха еще ничего, – ухмыльнулся его сосед. – А то я подтощал малость. Надо жирку нагнать, чтобы червям было что жрать, когда закопают.

– Да ты че, хрен малохольный! – прошипел сухопарый. – Ты пасть-то захлопни. Я лично намерен еще поваландаться на этом свете!

– Ха-ха! – с безнадежной горечью отозвался тот. – Хрюкало утром порося, да вечером съелося…

Их философские споры оборвал старшина, собиравший документы. Обойдя всех, старшина отдал документы старшему лейтенанту. Сунув их в планшет, тот скрылся за дверьми барака. Старшина обернулся к строю:

– Вольно. Сейчас будут выкликать фамилии, слушать внимательно. Как услышите свою, проходи сюда.

Потянулась длинная, нудная процедура на жарящем, без малейшего намека на ветерок, солнцепеке. Время, казалось, застыло на бесконечно-тягучей звенящей от зноя ноте. Иногда она прерывалась зычным выкриком старшины чьей-нибудь фамилии, всплеском безнадежного роптания и снова разливалась меж измученных людей безразлично-монотонным гулом.

Андрей, вжавшись под короткую от стрехи крыши тень, закрыл глаза. Он давно привык не давать себе слабину там, где от его воли не зависело ничего. Сначала тюрьма, потом зона открыли ему благую истину – во всем, что ни делаешь, сначала обдумай варианты. Этот принцип спасал его и в жестоких сварах лагерников, и от цинично-разнузданного беспредела тюремного и лагерного начальства.

Стоя у дощатой стены, Андрей слышал разговоры соседей. Сливаясь в однообразное бубненье, они погружали его в странное состояние дремы. Ему вдруг почудилось, что он в один миг пересек непостижимо-огромное пространство и очутился в родной степи, посреди бескрайнего моря ковыля. Этот шепот, как в бесконечно-далеком детстве, нежно ласкал его слух, будто Андрей снова лежал на мягкой ковыльной перине и тонкий посвист перепелов незатейливой песней погружал его в сладкую истому…
 
– Коротков… кто Коротков?!

Андрей вздрогнул. Открыв глаза, шагнул вперед и выкрикнул:

– Я!

– Чего орешь! Проходи, не задерживай!

Андрей протолкался меж стоявших у дверей будущих сослуживцев. Войдя в барак, он смог увидеть только стоявшие неподалеку два стола, груду мешков и несколько человек. Среди них он разглядел майора, старшего лейтенанта и старшину. Остальные четверо были рядовыми. Небольшое пространство над столами освещалось скудным светом двух ламп с жестяными конусами в качестве абажуров, свисавшими с потолка. Все остальное помещение барака было скрыто непроницаемой тьмой. В ней где-то вдали угадывались едва просвечивающие квадратики окошек.

– Проходи, – кивнул ему майор. Андрей подошел к столу, за которым сидели майор и старший лейтенант. Майор взглянул на Андрея:

– Фамилия, имя?

– Коротков Андрей Куприянович.

Майор взял протянутые старшим лейтенантом бумаги, и некоторое время изучал их. Отложив документы в сторону, он переглянулся со старшим лейтенантом.

– За что был осужден?

– Я отбывал срок по статье… – начал было Андрей, но майор его перебил:

– Я знаю, по какой статье ты отбывал наказание. Я хочу от тебя услышать, почему ты оказался в тюрьме?

Андрей слегка усмехнулся:

– Можно сказать, что не сошлись во мнении с начальством.

– А точнее?..

– Я не уважил просьбу начальства оформить несколько подложных бумаг на пропавшее оборудование. Оно пришло на склад перевалочной базы, но исчезло. Это установила проверяющая комиссия. Руководство на допросах показало на меня, как на ответственного за хранение материальных ценностей. Правда, доказать, что я смог незаметно умыкнуть несколько тонн оборудования не удалось. Но это не помогло. Мне дали статью за халатность и отправили по этапу. Это все, гражданин майор.

– Товарищ майор, – подняв тяжелый взгляд, поправил Андрея майор. – Так как ты почти единственный, оказавшийся здесь не по УДО, а по отбытии срока и не по пятьдесят восьмой, то я думаю, что тебе на надо разъяснять, что такое долг перед Родиной и присяга. Иди к тому столу. Старшина заполнит на тебя документы.

Андрей кивнул головой и намерился отойти, но старший лейтенант резко окликнул его:

– Стоять! С этого времени ты в армии, солдат! Как нужно отвечать старшему по званию, когда получаешь приказ?!

Андрей, усмехнувшись, вытянул руки по швам:

– Есть, товарищ майор!

Старший лейтенант нервно повел головой и, обращаясь к майору, сказал:
 
– Их надо сразу ставить на место. Когда будут принимать присягу, все должны знать, что действующая армия не зона, где они прохлаждались, пока другие проливают за них кровь, и не место для воровской вольницы. Можешь идти, – бросил он Андрею.

Перед столом, за которым сидел старшина и рядовой, что-то уже строчивший в солдатской книжке, Андрей остановился и доложил:

– Рядовой Коротков.

 Старшина поднял голову и устало сказал:

– Рядовым ты станешь после присяги, а сейчас ты чмо уголовное и твое дело молчать и исполнять, что тебе прикажут. Готово? – спросил он у писаря.

Тот кивнул головой и пододвинул книжку. Старшина раскрыл ее, вложил туда несколько сложенных листков. Протянув документы Андрею, сказал:

– Вот твои документы. Сейчас иди вон к тем мешкам. Там получишь обмундирование. Ерохин, подбери ему комплект по размеру и покажи, где пятый барак. Свободен.

Ерохин, пожилой, с обвисшими прокуренными усами, при виде Андрея почесал подбородок и как-то извиняющеюся пробормотал:

– Эк ты вымахал! И где ж я на тебя одежонку возьму?

Он осмотрел еще раз фигуру Андрея и уже убежденно закончил:

– Ну, что найдем, то и получишь. Уж не обессудь. Обувка-то как у тебя? – и, не дожидаясь ответа, отрицательно затряс головой. – Нету у меня на тебя чоботов. Походишь в своей. Небось, там, – он ткнул оттопыренным большим пальцем себе за спину, – разживешься.

Андрей согласно кивнул:

– Да ты, бать, не беспокойся. У меня обувь добротная. Бывали времена и похуже.

– Ну, вот и добре! – довольно хмыкнул Ерохин. – Пошли.

Покопавшись в мешках, он быстро нашел то, что нужно. Запихнул все в вещмешок, он протянул его Андрею:

– Это одежка, остальное имущество, – котелок там, ложку и протчее получишь в бараке. А сейчас иди в эту дверь, вона видишь, и на дворе сразу направо до конца этого барака. За ним будет пятый. Ну, ступай, с Богом.

Подойдя к бараку, Андрей открыл дверь и застыл на пороге. В первый момент ему показалось, что он каким-то неведомым образом опять оказался в зоне, в том же самом бараке, где провел три последних года. Те же длинные ряды двухэтажных нар до потолка, такие же подвешенные под потолком двадцатисвечовые лампы, прозванные зековским народом «вырви глаз». И, главное, тот же сдержанный гул многих голосов, разлитый в застоявшемся, спертом от духоты, воздухе. Андрей с трудом различил ближайших к выходу людей, копошившихся в своих шмотках. Они неторопливо переодевались в полученное обмундирование.

У двери стоял стол, за которым сидел сержант. Взглянув на Андрея, он ткнул большим пальцем куда-то себе за спину и сказал:

– Проходи, чего стал! Вон туда. Там есть места. Переодевайся.

Андрей обошел стол и двинулся в указанном направлении. Пробираясь по узкому проходу, меж полураздетых фигур, отсвечивающих в тусклом свете бледно-зеленоватым оттенками кожи, он наконец нашел свободное место.
 
– Свободно? – спросил он сидевшего напротив мужика.

Тот кивнул головой:

– Занимай.

Глядя, как Андрей раскладывает из вещмешка узлы с одеждой он, вздохнув, как бы про себя проговорил:

– Много нас сюда набралось… Народишко-то еще есть на Руси, можно переводить зазря сколько хошь. Бьет нас немчура, как клопов, а все не убавляется. А что, браток, не слышал, война к концу идет, ай нет? – спросил мужик, поймав взгляд Андрея.

Андрей хмыкнул:

– Это у фрицев спросить нужно. Тебе-то не все равно, когда помереть, – через неделю или через две?

– А можа, выживем! Сейчас дела вроде на лад пошли. Глядишь, пока проваландаемся в дороге, станет полегче.

– Ну-ну, – пробормотал Андрей. Он хотел было что-то добавить, но истошные вопли откуда-то из глубины барака привлекли его внимание.

– Братва, нам одежку с мертвяков дали! Гля, на спине дыры от пуль заштопанные!

Там, где закипал водоворот человеческого негодования, посреди его стоял мужик, размахивая зажатой в руке, гимнастеркой:

– Пусть комиссарики носють это на себе! Я отказываюсь одевать эту мертвечину! Примета верная! Смертная! Смотри, братва, что одеваешь!.. Пропадем, все пропадем...

Мужик еще что-то орал в истерике, а к нему уже пробивались несколько автоматчиков из охраны. И пока солдаты тащили по проходу зашедшегося пеной изо рта мужика, все угрюмо молчали. Когда снаружи вопли стихли, сосед Андрея, вздохнув, покачал головой:

– Вот и отвоевался бедолага. Если не к стенке сейчас поставят, то в зону наверняка поедет. А он ведь прав. Я, пока шел сюда, спросил у солдат, которые там, у чана, что-то варили. Мыслишка была перехватить чё-нить пожевать. Так один вытащил мне из этой железной бочки тряпку, а другой показал за барак и говорит: «Хошь жратвы – вон она сохнет на веревках. Мы много этого добра наварили. Поди, бери любую. Тех, кто в них ходил, тоже, небось, жрать хотели, да уже наелись». Шмотки это они солдатские варили, понял? Вот и смекай, какое наследство на нас надето.

Мужик помолчал и с безнадежной тоской в голосе пробормотал:

– Как подумаю об этом, с души воротит.

Долго ему пребывать в мрачных раздумьях не пришлось. Из распахнувшейся двери барака кто-то зычным голосом проорал: «А ну живей, дохляки-законники! Заканчивай одеваться и выходи во двор, строится. Даю три минуты. Кто опоздает, тот останется без жратвы!».

Все вокруг мигом пришло в движение. Замелькали в воздухе гимнастерки, воздух будто засветился, сдобренный сочным матом некоторых мужиков от невозможности влезть в выданное им обмундирование. Другие, вторя им такими же трехэтажными абзацами, лихорадочно опрашивали соседей на предмет куска веревки, подвязать спадающие штаны.

Андрею повезло. Вислоусый Ерохин почти угадал форму под его размер. Андрей быстро переоделся. Расталкивая нерасторопных, вышел во двор. Меж бараков уже выстраивалась нестройным частоколом, шеренга разномастной братвы. Он заметил, что из других бараков выскакивают солдаты, одеваясь на ходу. Только теперь Андрей понял, что другие бараки были также набиты людьми под завязку. «Н-да, это ж в каждом если не меньше роты, то здесь наберется с батальон солдатского мяса… Неужто все здесь бывшие зеки? Для чего-то понадобилось столько нас? Видать, правду те мужики в товарняке говорили: где-то готовят рубку, а нас, для расходу, в прорыв первыми бросят…».

Его настроение быстро теряло живость ощущений, как бы деревенело. С чувством безнадежности Андрей сознавал, что всем им жить осталось ровно один перегон до фронта. Кем бы эти люди ни были, все они со своими желаниями и надеждами вскоре бесследно сгинут, как многие из тех, оставшихся на зоне.
Сбоку, из-под локтя Андрея, прервав его размышления, вдруг раздался тихий говорок:

– Хорошо бы хлебца с кашей дали. У нас хлеб в деревне очень уважали. На все годился. И самогончик сготовить и голодок задавить. Невозможно без хлебца наесться, – как и не ел. И самогончику сейчас, – слезу божью, – принять бы на душу. А потом обвалять ломоть хлебца в луковой заливке и … Э-э-эх!.. – закончил он протяжно-утробным вздохом.

Андрей повернул голову и глянул вниз. Рядом с ним пристроился его недавний знакомый. Склонив голову набок, он пытливо взирал на Андрея, словно ожидая от него поддержки в этой иллюзорной игре.
Андрей, с иронией хмыкнул:
   
– Ты, я смотрю, размечтался. Подметку вареную тебе обещали? Вот и получишь пополам с кипятком.

– Знамо дело! – ничуть не смущаясь, кивнул мужик. – Но хоть помережить малость, – глядишь, и легшее на душе.

– Ну ты, философ! Такими разговорами только себя травить!

Андрей, вспомнив недавний разговор, сказал:

– Ты бы поменьше думал о еде. Так и свихнуться можно. Я не шучу, я таких видел.

– Да я чего… Это так, занять бошку чем-нибудь. А ты-то сам, жрать, поди, не меньше меня хошь?

– Точно. Только в отличие от некоторых, не скулю, как щеня. Понял?
Мужик не успел ничего ответить. Раздалась команда: «Смирно, направо, шагом арш!». Шеренга развернулась и, переходя с топтания на месте, постепенно набрала ход за идущими впереди старшинами. Андрей, бездумно глядя в покрытое жиденькими прядками темя идущего впереди словоохотливого соседа, безуспешно гнал от себя весь тоскливый набор мыслей. Они, как пресная приправа, в течение всего обеда сопровождали процесс поглощения гречневой, с прелым привкусом размазни.

Вечером, лежа на нарах и, глядя в сереющий в тусклом свете потолок, Андрей долго не мог заснуть. Его не оставляли мысли о бессмысленности происходящего с ним. Они гнали сон, оставляя в душе тяжкий осадок безразличия к своему безнадежному, скрытого пеленой неизвестности, будущему. Он не размышлял о том, как сложилась бы его жизнь. Будь она другой, как и у всех, не случилось бы с ним этих мытарств. Все пошло после того, как он нанялся на работу в торгово-перевалочную базу железной дороги…


Получив документы, Андрей первым делом затаился на квартире у случайного знакомого, сказавшись тому приезжим из Краснодара. Первые дни он тщательно проверял, не остался ли кто из банды на свободе. Покружив в известных ему местах и наведя справки, Андрей удостоверился в аресте всех бывших подельников.

Сроки, грозившие им, давали Андрею уверенность действовать свободно, не опасаясь ничьей мести. Конкуренты были только рады устранению наглых и мощных соперников на корню. Так что Андрей мог не опасаться осложнений. Главное, не высовываться и не светиться в этом мутно-грязном мирке уголовщины. Он это понял сразу, приняв решение окончательно и бесповоротно выкинуть из жизненных правил любые намерения вернуться. Что угодно и кем угодно быть и работать, но только подальше от любого криминала.

Ему повезло сразу. В одном из сортировочных железнодорожных узлов Москвы ему предложили на выбор несколько вакансий. Андрей, не задумываясь, высказал желание работать в конторе торгово-перевалочной базы счетоводом. Документы на право занять эту должность у него не спрашивали, обошлись тем, что претендент мог свободно ориентироваться в счетно-вычислительных премудростях.

Главбух, сухонький, уже в годах старичок, был готов спихнуть на молодого, полного сил и ума работника почти все свои обязанности. Андрей был этому только рад. Набраться специфического опыта в составлении отчетов, смет, балансов и прочей бухгалтерской текучки входило в его планы. Старичок не скупился на поучения и нотации. Он уже давно просился у руководства на покой. Начальство все тянуло, понимая, что знающего и делового бухгалтера-молчуна найти ох как не просто.

В бухгалтерии работали еще три дамы, несколько отягощенные годами. Тем не менее, они воспылали хоть и призрачными, но страстно желаемыми упованиями на благосклонность и расположение видного и молодого нового сотрудника. Питая их, дамы не завидовали и не ревновали к привязанности старенького начальника к Андрею. Поэтому в самой бухгалтерии сложилась очень сердечная и приятная во всех отношениях обстановка.

Усердно флиртуя, дамы поили Андрея чаем со сдобами, угощали наперебой домашними пирожками с капусткой, картошечкой и грибочками. При этом, улучив момент, ни одна из них не забывала шепнуть на ушко Андрею любезности с присовокуплением ожидания его в гости. Андрей деликатно и терпеливо сносил дамские притязания. Он предоставил им самим разобраться, кто же из них более достоин его внимания.

Пару лет такая синекура продолжалась без особых пертурбаций. Но однажды, придя на работу, Андрей застал в конторе сурового вида мужчин в штатском. Некоторый беспорядок в бумагах, разложенных по всем свободным местам и шмыгающие носом с платочками у покрасневших глаз делопроизводительниц сказали ему, что тут происходит некая неприятнейшая процедура. Дамы, неохотно общаясь, шепотком сообщили, что в конторе началась ревизия. А только что их милейшего и славного руководителя только что вывели отсюда под белы рученьки. Впрочем, Андрею не дали дослушать подробности. Минут через пять после его появления, на него обратил внимание один из штатских, пригласив присесть за стол.

Со всем тщанием, вникая в малейшие нюансы, он стал расспрашивать ошарашенного Андрея о деталях недавно проведенной торговой операции по закупке партии оборудования. Выяснив нужную ему информацию, товарищ встал. Попросив всех сотрудников конторы подойти к еще одному, сурового вида товарищу, сообщить тому адреса их проживания. В дополнение к этому со всех была взята подписка о невыезде на определенный срок. С тем, собрав бумаги и документы, товарищи покинули контору, оставив растревоженных сотрудников в смятенном состоянии.

Минут через двадцать в контору прибежал взволнованный зам начальника базы. Опросив всех на предмет подробностей посещения их членов ревизионной комиссии, строго-настрого приказал не распространяться об этом нигде и никому. На вопрос о судьбе главного бухгалтера, зам начальника махнул рукой: «Проштрафился ваш главбух! Плохи его дела!». И при попытке выяснить его дальнейшую судьбу, он скривил физиономию в трагической маске: «Да что будет! Много лет ему будет за махинации! Мы давно подозревали его в этом, но никак не могли поймать на фактах!». Шмыгая глазами по сторонам, зам добавил: «Сидите тише воды и ниже травы, не то никто не сможет поручиться за вас, уразумели?!». Дамы дружно закивали, уверяя зам начальника в своем полном и гробовом молчании.

Дело этим днем не кончилось. Начались вызовы в соответствующее учреждение, допросы и дознания, объяснительные записки и подписи на каких-то еще бумагах. В конце концов, все утихло и замерло. Андрею, как младшему делопроизводителю, не особо докучали вызовами и беседами. Все, что он понял в этом деле, было личной инициативой его любезного и доброго в общении начальника. У конторских дам тоже все обошлось более-менее, лишь одна из них, чуть позже, видимо, не справившись с нервами, исчезла из их глаз. Зам начальника, на расспросы об ее отсутствии на работе, сухо бросил: «Уволилась по собственному желанию. Вот заявление от нее…».

На том ситуация завершилась окончательно. Но Андрей чутьем понимал, что дело здесь обстоит не так, как его видимая часть. Что-то, настороженное и беспокойное мучило его некоторое время. Потом все забылось, улеглось и совсем напрасно. Сценарий этих событий повторился почти до мельчайших подробностей через некоторое время, но уже с ним. Тогда же он познал настоящую судьбу старичка-главбуха на собственной шкуре. А пока… пока шло время и ничто не говорило о грядущих бедах.

Спустя неделю его вызвали в кабинет начальника базы. Тот сидел за скромной конторкой. К ней примыкал небольшой стол с расставленными по обе его стороны стульями. На одном из них расположился зам начальника. Пристально глядя на вошедшего Андрея, любезно пригласил его присесть напротив. Поигрывая карандашом, он обратился к начальнику:

– Илья Семеныч, вот этот молодой человек, о котором я вам докладывал.

Илья Семенович, приподнял голову. Чуть приспустив очки, обратил взгляд на Андрея:

– Ну-с, молодой человек, как вам служба? Есть ли какие-либо трудности, неясности? Мне докладывали, что вы вполне справляетесь не только со своими обязанностями, но и успешно освоили все тонкости бухгалтерского дела. Есть предложение с учетом вашей понятливости назначить вас должность главного бухгалтера. Ваш предшественник характеризовал вас как серьезного и знающего работника… – начальник печально вздохнул, – жаль, что с ним и случилась такая неприятность. Он оказался человеком доверчивым и неосмотрительным, а в этой работе нужно быть предельно внимательным и дотошным.

Андрею не пришлось сильно напрягаться в новой должности. Он и так вел все делопроизводство за своего быстро устававшего начальника. Андрей быстро включился в напряженный трудовой ритм большой товарно-перевалочной базы.

Неделя за неделей складывались, как мелькающие за окном конторы составы, в месяцы. Поначалу его беспокоили некоторые шероховатости в отчетностях и балансах. Но ему очень деликатно указали на абсолютную необходимость таких флуктуаций, сняв, тем самым, законное беспокойство по этим поводам. Андрей подспудно понимал, что тут дело не вполне законное. По малоопытности он полагал, что начальство, если что, сможет само урегулировать беспокоящие его неувязки.

Тем более, что проверки работы конторы проходили благополучно и гладко. Как-то, после одной из таких проверок, Андрею срочно понадобилось по какому-то вопросу мнение начальства. Подходя к административному зданию, он заметил две легковых машины, стоявшие поодаль. Поднявшись на второй этаж, Андрей удивился пустынности этого пространства. Обычно в разгар рабочего дня тут сновало много людей, но сейчас их будто вымело непонятной силой.
Андрей только отметил это обстоятельство, но не сбавил темпа, горя немедленно решить мучившую его проблему. Она как раз касалась прошедшей проверки.

Подойдя к двери кабинета, он без колебаний распахнул дверь и оказался в ресторанно-богемном мире. За длинным столом, составленного из трех, роскошно уставленного пиршественным убранством, он узрел недавно виденных строгих проверяющих лиц. Меж ними сидела вся начальственная головка. Шампанское и вина, блюда с судками и закуски на тарелках, судя по их состоянию были уже изрядно початы.

Но самое удивительное было то, что за спинами пирующих особ стояли в полном облачении официанты, будто здесь был не кабинет начальника товарно-перевалочной базы, а зала какого-нибудь московского ресторана. Не хватало только пальм, да оркестра со сладкоголосой певичкой.

Из ступора Андрея вывел голос появившегося перед ним зама:

– Ты это… как? Как сюда попал? Пойдем, пойдем...

Схватив Андрея за руку, зам буквально вытащил его в коридор. Раздраженно прошипев:

– Чего тебе здесь надо? Как ты оказался здесь?

– Михаил Львович, я по вопросу…

– Не время сейчас! У нас экстренное заседание. Кто тебя пустил? – повторил он свой вопрос.

– Никто, – пожал плечами Андрей. – Я поднялся на второй этаж и прошел к кабинету.

Андрей не знал, что такие экстренные собрания были регулярными, случавшимися во время официальных проверок из высоких инстанций. Служащие, обитавшие в здании, прекрасно были об этом осведомлены, а потому использовали представившуюся возможность в личных интересах. Все знали, что такие посиделки продлятся долго и, уж, по крайней мере, до вечерних петухов. А потому, как только их оповещали о необходимости освободить рабочие места на пару-тройку часов, с ухмылками покидали эти рабочие места с концами. 
 
Зам, протащив Андрея до лестницы, приказал ему возвращаться в бухгалтерию. По пути разыскать сторожа Николая и прислать его сюда. Со словами: «Ну, он у меня дождется!», зам отпустил своего недотепу-главбуха. Таким образом Андрею открылась тайна благополучного разрешения всех флуктуаций и шероховатостей в перетекании товарной массы через складские помещения базы.

Это открытие стало для него спусковым крючком, запустившим в его голове процесс постоянной бдительности. Андрей, ранее пропускавший без досмотра наверх высокому начальству документы, составленные его сослуживицами, теперь тщательно сверял все цифири и сводки отчетов самолично. Он не думал, что сведения, вышедшие из-под пера опытных в своем деле дам, могут быть нечаянно или намеренно искажены. Но жизнь уже научила его осмотрительности. Сейчас он с досадой сожалел, что так безрассудно доверялся «господину случаю».

Строгость и, даже, некоторая суровость в деловых отношениях Андрея с сослуживицами, отразилось в поджимании губ и гримасках безразличия и неудовольствия на их лицах. Он поначалу опасался таких явных проявлений скрытой оппозиции. Потом все стабилизировалось, стало нормой общения. Но такие отношения в дальнейшем обернулись для Андрея самым трагическим образом.

Гроза над его головой собиралась тихо, незаметно. Она накапливалась мелкими бумажонками, то тут, то там копившихся по складам в ящиках бригадирских и экспедиторских столов. Умудренные в таких делах ловкие мужички тихой сапой списывали, проводили как не кондицию, якобы испорченную при транспортировке продукцию, оборудование и другую, дефицитную в торговом обороте товарную массу.

В их отчетах, дебетах и сальдо все было в ажуре. Андрей, не имея возможности сверить наличие товара по бумаге и в действительности, суммировал эти фикции. Ничтоже сумняшеся, он визировал их в отчетных документах. Благожелательность начальства, подкрепляемая небольшими суммами в виде премий, говорило ему, что дела идут прекрасно. Постепенно его бдительность и природное чутье на всяческого рода опасности замылились до благодушествования. Случавшиеся промашки в виде обнаруженных недостач он принимал за досадные недоразумения. Уличенные виновники клятвенно заверяли его о немедленном устранении такого дисбаланса.

При этом всяческого рода попытки уладить недоразумения в виде подарков или денежной компенсации Андрей отвергал категорически. К этому быстро привыкли и давили только на его жалость к таким случайным огрехам. Андрей даже не мог предположить, что огрехи, на которые ссылались проштрафившиеся отчетники, на самом деле были его собственными. Если бы он знал о действительном положении дел! Картина, сложенная из этих огрехов, имела бы под собой надпись: «Ты попался, дурень и простофиля!».

Так оно и случилось. Одним, весьма дождливым и промозглым днем, в его конторе появилось несколько типов. Сняв с себя дождевики, они отрекомендовались комиссией по проверке работы данной бухгалтерии. Попросив всех оставаться на своих местах, типы принялись ловко и шустро по шкафам и полкам шерстить всю документацию. Через пару часов, отложив в сторону несколько пухлых папок, старший из типов обратился к Андрею:

– Не соизволите присесть сюда? Нам нужны ваши объяснения по поводу документов, находящихся в этих папках.

И, выложив из первой папки несколько бумаг, тип откинулся на спинку стула. Едва лишь Андрей взглянул на столбцы цифр с многочисленными пометками и правками, как понял, что сведения в этой бумаге совершенно иные, чем те, которые были предоставлены начальству в качестве месячных балансовых отчетов. Такая же картина повторилась практически во всех бумагах, которые услужливо подсовывались ему для обзора. Андрей ошарашенно вглядывался в разложенные перед ним документы и молчал. Он не понимал, откуда взялась эта груда бумаг, совершенно искажающих все данные, которые он отдавал наверх.

По окончании просмотра документов тип, устало усмехнувшись, обронил:

– Ну, что ж, ситуация ясна. Ваше красноречивое молчание лучше всяких слов объяснило нам истинное положение дел. Собирайтесь, молодой человек…

В кабинете, куда его привезли, следователь, в военном френче, даже не притронулся к лежащим перед ним папкам. Взяв протокол задержания, он прочитал:

– Коротков, Андрей Куприянович.

Отложив бумагу в сторону, следователь сказал:

; Меня зовут Юрий Павлович.

Он помолчал, глядя на Андрея, затем продолжил.

– Вот что, давайте условимся сразу. Вы признаетесь в подлогах, растрате, незаконном сбыте оборудования, а я, в свою очередь, обещаю быстрое и скорое завершение дела как чистосердечное. Суд это учтет. И не надо «валять ваньку». Тут таких, как вы, перебывало достаточное количество. И, поверьте, среди них встречались такие зубры, что не вам чета. Мы раскалывали их, как…

Андрей, не дослушав, угрюмо спросил:

– Товарищ следователь, почему вы спрашиваете меня? У меня есть руководство, которое визировало все отчеты и бухгалтерские документы. Вы не могли бы спросить их, откуда они взялись, эти документы?

Следователь закурил, усмехнулся и покачал головой:

– Почему все здесь строят из себя наивняка? Какое-такое руководство? Его теперь днем с огнем не сыскать. По союзу они объявлены в розыск. Так что спрашивать теперь будем с вас, уважаемый ответчик! Ну-с, будем говорить, или как?

Андрей, опустив голову, молчал. Когда молчание затянулось, следователь хлопнул по столу и, вызвав конвоира, подытожил:

– Вижу, у вас нет сейчас настроения беседовать. Что ж, посидите, подумайте, времени у вас теперь предостаточно. Уведите.

В камере, где находилось еще четверо, Андрей, обосновавшись на свободном месте, угрюмо предался размышлениям. То, что он узнал о своем руководстве, дало ему ясную и полную картину той пропасти, куда он был ввергнут судьбой и своей собственной глупостью. Старик-бухгалтер был хорошим назидательным примером, как себя не стоило вести. Обвели его прохиндеи, обставили, как щеня несмышленое, посулами, раскаяниями и уверениями в случайность ошибки. Он даже не принял во внимание, сколько таких ошибок случилось, которые отмолили эти аферисты, готовя ему подставу. Михаил Львович, скользкая личность, так и сыпал хвалы в последнее время, будто усыплял и убаюкивал! Ах, идиот, идиот! Все, влип по самую маковку в дерьмо… теперь не отмыться, не отмазаться…

Через два дня его снова вызвали к следователю. На этот раз Юрий Павлович был сух, тороплив в разговоре, как будто все сказанное Андреем будет пустой тратой времени. Задав несколько вопросов, он подвинул к Андрею листок бумаги. Андрей, взяв его, прочитал несколько строк, написанные нервно-корявым почерком: «Я, Дарья Петровна Кузякина, хочу сообщить по делу следующее: я знаю Короткова Андрея Куприяновича с самого его устройства на работу в нашу бухгалтерию. Мне он не понравился сразу. Его отношения с бывшим главным бухгалтером были подозрительны. Когда арестовали главного бухгалтера, Коротков сразу же был назначен на его место. За какие-такие заслуги он был поставлен нашим руководством на это ответственную должность? Теперь мы знаем, за какие дела! Я сигнализировала в свое время о махинациях на базе, но мои сигналы в милиции оставляли без внимания. Прошу вышестоящие органы обратить на это внимание. Как честная гражданка, я не могла это терпеть!».

Под бумагой стояла подпись Кузякиной. Андрей отложил донос и усмехнулся. Ах-ха-ха! Какая кадриль получается! Именно она, Кузякина, была самой настойчивой его ухажеркой. Настырно, раз за разом этот бабец не оставляла попытки захомутать красавца-начальника. Андрею стоило больших усилий охладить пыл осатаневшей от любовного ража перезрелой бабы! Остальные сотрудницы с удовольствием наблюдали за поединком, посмеиваясь и судача. Что ж, месть была скорой и жестокой! Он даже не удивился этому закономерному обстоятельству. Оно, по сути, ничего не решало! Подлог документов в бухгалтерский архив было гораздо серьезнее и убедительнее, чем все свидетельские показания скопом.

– Ну-с, что вы на это скажете?

– Вяжите, начальник, ваша взяла! – устало хмыкнул Андрей. – Я доказать свою невиновность не могу. Против топора с хворостиной не ходят…


«М-да! Долго они не заморачивались… Борзый судья за три минуты вынес приговор – десять лет лагерей с конфискацией имущества. А в качестве подарка от справедливого правосудия привесил отбывание первых трех лет в тюрьме строгого режима… Все мои апелляции, видимо, спускались в корзину…».

Андрей устало провел ладонью по лицу. Сон постепенно выдавливал воспоминаний. Их горечь уже давно ушла. Остались лишь жесткие рамки безразличного прошлого. Чего сожалеть… Ничего не вернуть…

Глава 12

Кортеж из пяти машин неспешно подкатил к массивным, в стальном плетении воротам. Головная, круто развернувшись к обочине, освободила место перед воротами идущему за ней «Мерседесу». Его водитель высунул руку с пультом и ворота бесшумно поползли в сторону, открывая вид на стоящий в глубине участка добротный, двухэтажный, с балюстрадой на плоской крыше, коттедж. Мощные высоченные ели, высившиеся позади, глубокой синевато-зеленой тенью обрисовывали его строгий контур. Сухонцев обернулся к Вере и с напускной скромностью указал на дом:

– Мой медвежий угол. Мне он нравиться, так что попрошу никаких высказываний на этот счет.

Кушнаренко издал нечто среднее между хмыканьем и хрюканьем.

– Хрм-м! Со скромностью у тебя не заржавеет! Вы, Верочка, не обращайте на это внимания. Если бы вы видели мою хибару под Вышгородом, прямо на берегу Киевского водохранилища, то вряд ли бы вам пришлось напрягаться, чтобы найти пару приличных слов в адрес этого строеньица.

– Да мне и не нужно подбирать никаких эпитетов. Сергей Дмитриевич и так любезно оказал мне внимание, предложив посетить его загородный дом.

– Загородный дом! – поперхнулся смехом Юрий Семенович. – Я пользуюсь случаем пригласить вас обоих ко мне через месячишко с небольшим. Он, – Кушнаренко кивнул в сторону Сергея Дмитриевича, – знает причину. Вот мы и посмотрим на вашу реакцию!

– Ах ты, старый бирюк! Да мне твои роскошества просто противны. У тебя какая-то мания к фальшивой роскоши. Может, тебе, Юрик, полечиться? У меня есть отменный психиатр. Что скажешь, Вера? Возьмешься избавить этого прекрасного человека от страшной зависимости?

– Отчего же? Я всегда рада общению с интересными людьми, а с гениями тем более!

– Что-о?! Чувствую провокацию моего дружка! Это его ядовитые слова заползли в ваши изумительные по красоте ушки? Что он там еще вам нашептал?

– Юрий Семенович, вы несправедливы к вашему другу! Мне достаточно было посмотреть на книги с вашим именем в его библиотеке, чтобы понять хоть самую малость, кем является автор этих томов.

– Вы хотите сказать, что математика для вас открытая книга?

– Если говорить правду, то да. В свое время я имела очень серьезное намерение поступать на физмат, но любовь к психоанализу победила.

– Так, дорогие мои! Очень жаль прерывать ваши взаимные любезности, но пора выходить.

Сухонцев, улыбаясь одними глазами, выжидательно смотрел на Юрия Семеновича и Веру. Машина уже стояла у широкой лестницы, ведущей в обширный, весь в стеклянных панелях, холл. Сухонцев сказал что-то водителю. Тот вышел из машины и, обойдя ее, открыл дверь. Подав Вере руку, водитель пригласил ее пройти вперед. Сухонцев обернулся к Юрию Семеновичу и без тени былой игривости сказал:

– Юр, я хочу тебя попросить, не… вытаскивай все свои штучки в общении с Верой. Она из другого… – он замялся, – как бы тебе это сказать, – из другой жизненной проекции, что ли.

– О-о-о! – рассмеялся Кушнаренко. – Что, – это то, что я думаю?

– Думай, что хочешь, – сухо ответил Сергей Дмитриевич. – Только я тебя прошу – обойтись сегодня без твоих шуточек и подначек.

– Да куда мне, старому, до сливочных помадок.

 Юрий Семенович не успел договорить. Стекло машины загородила огромная тень и голосом Воронкова приказала:

– Ну, мужики, что за совещание? Отставить! У нас для этого есть специально отведенные места.
 
– Скажи лучше, что аппетит заел. – Сухонцев весело засмеялся. – Ох, Иван Яковлевич, думаю, скоро тебе предстоит тяжелая страда по поглощению пищи и ее запиванию. Я специально приготовил парочку сюрпризов. Как раз по твоему размеру.

– Да-а, без ложной скромности скажу – мне много надо…
Воронков, самодовольно осклабившись, со всего маху приложился огромными ладонями-лопатами к своему объемному чреву. Гулкий звук, как от пустого котла поразил слух приятелей. Они перекинулись взглядами. Не дав им и рта раскрыть, Воронков наложил на них свои длани и повлек ко входу. Обернувшись назад, он поторопил вышедших из машин людей, среди которых были три женщины.

Войдя в дом, Сухонцев, пока гости по его просьбе рассаживались по диванам, быстро прошел вперед, через широкий арочный проем в гостиную. Вера была уже там. Она с немым восторгом рассматривала тонкую резьбу огромных напольных часов. Их колонны, отделанные разноцветной инкрустацией, массивный корпус в обрамлении тонкого литья бронзовых канделябров по обеим сторонам, вызывали ощущение монументальности.

– Боже, как в них сочетаются мощь, изящество и красота!

Вера обернулась к Сухонцеву:

– Я бы так стояла и смотрела на них. Простите за любопытство – откуда у вас в наше-то время такая реликвия? В вашей квартире я их не видела!

– Верочка, ты просто-таки провидица. Эти часы для меня действительно реликвия. Они единственное, что я смог недавно разыскать из нашего бывшего имущества.

– Но ведь у вас все отобрали тогда… после ареста вашего отца.

– Мне мама часто говорила, что эти часы, – Сергей Дмитриевич кивнул в сторону часов, – были ей особенно дороги. Не буду говорить, как я их нашел. Это очень долгая история, а вот очень большая просьба к тебе есть.

Сухонцев взял ее за руку и, сделав серьезную мину, сказал:

– Если нетрудно, подыграй мне в небольшом деле. Мне нужно, чтобы ты взяла на себя роль хозяйки. Ну, пожалуйста!

Заметив недоумение и нерешительность в глазах Веры, с жаром добавил:

– Тут всего-то нужно как-то занять наших дам. Я боюсь, что все мужчины, судя по голосам, уже забыли об их существовании. Придумай что-нибудь, что там у вас, женщин, в ходу на посиделках. Хорошо?

Вера улыбнулась и, кивнув головой, сказала:

– Сергей Дмитриевич, ну что вы, право, как испуганный ребенок. Да все образуется само собой! Я с удовольствием помогу вам. Говорите, что нужно делать?

– Вот этот сервировочный столик выкатить в холл, и усадить за него женщин. Тут все легкое и вкусное. Он ваш и это все. Ну а второй ; мужчинам. Пусть примут по паре рюмашек. А мне нужно пройти на кухню, кое-что там сделать. Ну, вперед?

– Ох, сколько же слов и эмоций было истрачено! Поехали…

Едва они выкатили столики, как Кушнаренко, увидев Сухонцева, возопил так, будто ожидал какой-то мистификации, и не обманулся в своих ожиданиях.

– Ты куда пропал?! Меня тут чуть не растерзали, обвиняя в каком-то заговоре с тобой!

– Ну, так уж и в заговоре! – хмыкнул Сухонцев. – Я тут маленькую предвариловку организовал, чтобы вам не показалась скучной моя коротенькая отлучка. Я сейчас, а вы тут потешьтесь, чем Бог послал.
Выйдя в гостиную, Сергей Дмитриевич набрал номер на мобильном телефоне:

– Николай, ты где? Скажи женщинам, чтобы начинали. Через пять минут мы будем садиться за стол. Успеете?.. Прекрасно!

– Сергей Дмитриевич, – в голосе Николая Сухонцев уловил напряжение и обеспокоенность. – Я не могу понять, но ребята из ФСО что-то уж больно засуетились. Шарят по машинам, особенно в нашей. По мне это что-то подозрительно.

– Спасибо, что сказал. Я спрошу у старшего в чем дело.

Еще не вникая в слова своего водителя, он поспешил его успокоить.

– Не обращай внимания. Может, так положено по инструкции. Во всяком случае, ни во что не вмешивайся. И поторопи женщин на кухне.

Вернувшись в холл, Сухонцев застал Кушнаренко, Воронкова и своих замов, яростно спорящих о совершенно несоответствующей ситуации теме. Судя по накалу, никто из них даже и не думал уступать. «Когда же это они успели так сцепиться!», – усмехнулся Сергей Дмитриевич. От своего старинного друга он мог ожидать любой экзальтированной выходки. Его всегда удивляло это свойство характера друга. Юрий Семенович был чрезвычайно расположен к манерным эскападам. Это было несколько странно, учитывая его склад ума и врожденный потенциал математического гения. Сергей Дмитриевич был о математиках иного мнения, как о сухих, лишенных суетных страстей субъектах, что Кушнаренко с успехом опровергал бьющими через край эмоциями.

– …потом, где взять площади под отчуждаемые территории – в степях Аскании-Нова или в Южном Крыму, где даже инфраструктуру ломать не придется, потому что ее там нет!

Незванцев иронично поднял брови, глядя насмешливым прищуром на возбужденного Юрия Семеновича. Тот раздраженно отмахнулся, будто отмахивал слова Незванцева от себя, как зудящую мошкару:

– Не в этом дело! Наша экономика сейчас находиться в периоде стагнации, но это временное! Пока наши политики не разберутся со своими претензиями, – какой кусок власти кому причитается, до тех пор эта свистопляска будет продолжаться. Кому из них нужны в такое время какие-то космические абстракции! И к тому же, наше преимущество в территории перед, положим, Японией, как вы говорите, совершенно иллюзорно. Там есть стратегический коридор, над которым можно беспрепятственно проложить трассы запусков ракет любого класса. Они, случись нештатная ситуация, просто упадут в океан. У нас же этого пространства нет!

– А акватория Черного моря? – Незванцев продолжал сохранять насмешливое выражение на лице.

– Да вы что?! – воздел руки Юрий Семенович. – Какая акватория?! В зоне такого интенсивного судоходства, которое находиться во владении Украины?! Это нонсенс!

– И все же, Юрий Семенович, я должен заметить, – вклинился в разговор Воронков, – ваше правительство должно понимать, что будущее любой страны, если она хочет быть на передовых позициях, в значительной степени зависит теперь от приоритета именно в космической отрасли. – Воронков многозначительно поднял палец. – А для этого оно должно проявить некоторую волю и понимание перспективы.

Кушнаренко ответил не сразу. После небольшой паузы, во время которой Сухонцеву показалось, что его друг оценивает плоскость высказывания министра, Юрий Семенович негромко сказал:

– Наш сегодняшний экономический потенциал настолько завязан своей структурой на всех сферах деятельности, что разрастание одной из них, такой, как космическая отрасль, неминуемо приведет к деградации остальных. Мы не Штаты, у которых экономика как слоеный пирог, все слои сами по себе. У нас же…

Юрий Семенович на миг замолчал, как бы запнувшись о сказанное. Но тут же, изменив прежнее направление мысли, продолжил:

– Вообще же, все мы, то бишь, бывшие соратники по Союзу похожи сейчас на людей с ампутированными конечностями. Сами посудите, – при распаде каждому досталась только доля от общего пирога. Конечно, самый огромный кус достался России, как преемнице СССР. Ну, а мы получили то, что причиталось, – практически остатки былой экономики, то есть ни связей, ни ресурсов, ни… В общем, понятно... – Юрий Семенович сморщил лицо и затряс головой.

– Ну-ну, – негромко буркнул молчавший до этого Зеликман. – Справедливости ради надо уточнить, – Украине достался кусок смачного пирога. Один Крым чего стоит…

– Согласен с вами, Георгий Моисеевич, – кивнул Воронков. – Вооружение, стратегические ресурсы, людской, научно-технический потенциал – разве этого мало? Тут как раз полный паритет. Стоит ли жаловаться брату-украинцу на прижимистого москаля! Если так случилось, то Украина только в выигрыше оказалась!

– Да, – преувеличенно разглядывая свои пальцы, кивнул Кушнаренко. – Возможно, я и сгущаю краски, но, может, что-то мы и выиграли в политическом плане. Но в экономическом, чтобы ни говорили, остались в накладе. Политики, те, кто рвался к руководству страной, даже не дали себе труда задуматься о последствиях для мощи своей страны. Куда там! Красная тряпка маячившей власти отшибла все мозги и смела все резоны.

Министр скривился и едко крякнул:

– Положим, не одна Украина оказалась в таком положении. Мы все получили свой ворох проблем. И главная – это порушенная экономика. Сейчас свора экономистов всех мастей принялась предлагать панацеи, как сразу чудесным образом избавиться от всех проблем.

– Ну да… – пессимистично хмыкнул Юрий Семенович. – И все их программы по сей день пробуксовывают на холостом ходу. Ору много, а воз и ныне там. И никто даже представить не может ни одного приемлемого варианта!
 
– Как сказать! – вскинулся Незванцев. – Вы все прекрасно знаете – один вариант подъема экономики почти с нуля был в свое время опробован. Сталин показал нам такую возможность. Так почему же вам, вместо того, чтобы считаться шишками да синяками, просто не взяться за осуществление некоего, близкого к подобному сценарию? Тем более что историческая и экономическая ситуации послевоенной разрухи и нынешнего времени несравнимы!

Кушнаренко завел очи горе и выдохнул:

– О-хо-хо… Так-то оно так, но такой сценарий развития экономики неминуемо привел бы к ужесточению в сфере политической и социальной, к их полному ущемлению, как это было в Союзе во время холодной войны. Пришлось бы искусственно вводить квоты, запреты, режимы экономии, что, вы сами понимаете, привело бы к взрыву в обществе, если не к революции, как только что не случилась в России.

– Да какая там революция! – скривился Воронков. – Погоняли танки по Москве, двухметровая обломина наобещала всем независимости, сколько проглотят, да вольницы немеряно в чем хочешь! В общем, практически мы получили то, что раньше называли просто и понятно – анархию. И без всяких революций.

Тут же, без паузы за словами министра, столь откровенных, что Незванцев, будто не слыша их, нервно хихикнул:

– Вы, Юрий Семенович, может, на семнадцатый год намекаете? Что же, – причины, вызвавшие случившуюся тогда революцию, адекватны нынешним историческим условиям? Я уверен, что никакой аналогии между этими временами нет. Если бы в то время политическая и экономическая ситуация соответствовала нынешней, то вряд ли эта революция случилась бы! 

– Может, и не случилась бы.

Юрий Семенович иронично оглядел Незванцева. Покачав головой, он продолжил:

– Я сомневаюсь, чтобы кто-нибудь в то время смог бы просчитать такой вариант развития событий. Шоры на глазах мешали! Менталитет общества, состояние тогдашнего технического и культурного уровня сделали свое дело – определили известный исторический выбор.

– Ну не говорите! Тогда тоже умные головы были! Видели они эти шоры, но вот поделать ничего не могли! Все общество было поражено жаждой перемен. Вот слепота и поразила их, как вы сказали: «шоры на глазах мешали»!

– А какие шоры были на глазах у нашего общества? – иронично отпарировал Кушнаренко. – Разве только не вселенская жажда забугорных благ, которыми соблазняли всякие либеральные демократы! Их хорошо выкормили добрые заокеанские боссы! А ваш ЕБН воспользовался этой мутной ситуацией и развалил страну, которую не рушить надо было, а перевести на другие рельсы! Но для этого надо было трудиться, а трудиться, – задача нудная и многодельная! Куда проще, – раз – и развалить страну! Пусть другие расчищают завалы и строят! А мы свое дело сделали и получили от покровителей куш из тридцати сребреников!
 
– Молчите, молчите! – покрылся красными пятнами Незванцев. – Ельцин великий реформатор! Он, как гениальная личность, понял, что сломать застойное, ущербное развитие страны можно только, образно выражаясь, «через колено»! Так, чтобы хруст стоял! Чтобы к прежней системе не было возврата! И чтобы не говорили его враги, он был дальновиднее и мудрее всех. Только так можно было дать России возможность идти дальше, а не упершись в застойный тупик, навечно застрять в безнадежной отсталости от всего мира! Хотя что тут говорить! Это удел всех великих реформаторов!

Незванцев умолк, тяжело дыша и вытирая вспотевший лоб платком. Все угрюмо молчали, пораженные этой вспышкой яростной эскапады.

– Это все же дело прошлое, – с мягкой вкрадчивостью возник голос Зеликмана. – А сегодня все уперлось в меркантильный эгоизм удельных владетелей. Им тоже революция была нужна, как кость в горле. Единственно, чем они были озабочены, – максимальной выгодой от раздела Союза. Я так думаю.

Кушнаренко многозначительно обвел всех взглядом.

– Мне, кажется, понятно почему. Расклад весьма прозрачен. Единственный, кто не прогадал от раздела Союза – это Украина. Беларусь, с ее, завязанной на российскую, экономикой обречена ходить в сателлитах у России. Об остальных республиках я уже и не говорю. Никаких сценариев самостоятельного развития у бывших нет. Хотя один вариант на полную независимость от России может быть реализован в случае кардинального поворота, то есть, стопроцентной ориентации на Запад.

– Ну, это не новость! – хмуро проговорил Воронков. – В России все либерасты спят и видят, как бы такую подлянку осуществить, да кто же даст им это сделать! В общем, я так думаю, – мечтать не вредно. Пусть их тешатся, мы ведь тоже не безмозглые!

– Оно, конечно, так! – Юрий Семенович как-то исподлобья бросил быстрый взгляд в сторону Сухонцева. Но тот, опустив голову, казалось, был погружен в совсем иные мысли. – Но не мешало бы не только сознавать свою силу, но и практически противостоять этой пятой колонне в политике. Да и не только в политике. Как мне кажется, у вас тоже, хотя бы даже в вашем ведомстве, имеются весьма конкретные и значительные проблемы.

– Эвона как мы камешки в чужой огород кидаем! – со свойственной ему горячностью вскинулся Незванцев. – Так это и есть наша борьба за сохранение потенциала отрасли, принципиального существования! Вы за нас не беспокойтесь! У самих-то как? Что-то у вас в этой епархии ни сном, ни духом не колышется! Где ж ваши амбиции! Ломать – не строить!

Юрий Семенович ответил не сразу. Сдвинув брови и нервно покусывая губу, делая паузы, будто размышляя сам с собой, а не участвуя в разговоре, проговорил:

– Как вы понимаете, у нас есть для этого весь технологический и интеллектуальный потенциал… Но экономика, – это наш «Боливар», который и так хром на все четыре ноги. Мы обречены на вторые роли в космонавтике. Что угодно, – комплексы и оборудование, долевое участие в проектах, люди и вспомогательные ресурсы… В конце концов, сырье, как природное, так и людское, но самостийность в этом деле?.. Поэтому все мечты Украины о собственной космической отрасли – это утопия…

Кушнаренко махнул рукой. Достав платок, он вытер лоб. Грустная усмешка скользнула по его лицу.

– В Союзе мы все были равноправны. Украинец, белорус, казах, – да кто угодно, – мы всегда ощущали себя именно теми, кто творит историю. Да мы ими и были. Теперь космическую историю творит Россия, а нам, бывшим, суждено остаться на ее обочине…

Глубокое молчание стало ответом на горькие, ностальгические слова академика.

; А что скажет по этому поводу наш юбиляр? – вдруг услышал Сухонцев голос Воронкова. – Сидит, как сыч, в своем углу с застывшим взглядом! Ну-ка, попробуй возразить на пессимистическую сентенцию господина Кушнаренко?!

Отшутиться Сухонцев не успел. В дверях гостиной возник его водитель. Оказавшись около Сергея Дмитриевича, прошептал:

– Сергей Дмитриевич, все готово, можно приступать. Нина Петровна попросила сказать вам, что поросят они привезут на отдельных столиках.

Сухонцев с облегчением вздохнул и поднялся. Разряжая повисшую паузу, с нарочитой иронией объявил:

– Так, Юрий Семенович, не хватит ли плакаться в жилетку? Что-то меня утомили эти прения. Вон, Иван Яковлевич с лица спал, ожидая долгожданной кормежки. Тем более что я ему пообещал сюрприз. Дамы и господа! На правах хозяина предлагаю сейчас дружно встать и пройти в пиршественную залу…


Все это время, Сухонцев, сидя в глубоком кресле, стоявшем несколько в стороне, не принимал участия в разговоре. Он давно потерял интерес к диспутам и прочим обсуждениям, так или иначе касающихся политики. Ему претила роль статиста в кругу друзей и знакомых с пеной у рта обсусоливать судьбоносные решения политических деятелей. Он не желал терять ни единого мига своего времени на пустопорожние разглагольствования. Когда ему предлагали непосредственное участие в жизни страны, делая заманчивые предложения по ее политическому обустройству, Сухонцев вежливо отказывался. Параллельной жизни ни у кого нет. Свое время нужно отдавать только одному – делу всей жизни, где он был несравнимо полезнее для страны и людей, вместо того, чтобы бездарно убивать время в бесконечных спорах с разного рода политическими посредственностями. Тем было безразлично, что перемалывать между собой в многочасовых дебатах. Сухонцев ясно понимал, что в это безвременье ни один здравый голос не будет услышан, если за ним не стоит влиятельная сила. А эти влиятельные силы заняты сейчас только одним – бесконечной гонкой за наживой. Все способы, средства – от политической возни до шантажа, убийств, захвата ресурсов, территорий и средств производства были задействованы в гигантских, немыслимых для здравого смысла масштабах.

Сухонцев думал об этом с недоумением и обреченностью. Он понимал суть обвального катаклизма реформаторства, но одна мысль не могла совместиться с творившимся в стране беспределом. Он никак не мог представить те рычаги, которыми новый президент сумеет хоть как-то выправить положение. На кого ему было опереться, если те же самые люди, которые пусть и не с искренним отношением к переменам, но принимавшим их по свойству своего разумения, внезапно перестали быть гражданами и патриотами. Как, почему так случилось, что хорошо знакомые по убеждениям и направлению мыслей, единомышленники вдруг превратились в стадо приматов, рвущих на куски несчастную страну? Редкие из них смогли удержать себя в пределах достойного уважения интеллектуала.

Наблюдая за спорящими, Сергей Дмитриевич невольно выделял среди них Юрия Семеновича. Последние десять лет им нечасто приходилось видеться, а потому Сухонцев каждую их встречу пытался уловить хоть какую-то малость, изменившую бы его прежнего дружка. Но сколько он не пытался найти различие между тем, тогдашним Юркой и сидящим здесь седовласым, признанный мировой научной элитой академиком Юрием Семеновичем, ему это не удавалось.

Сергей Дмитриевич с тайным удовлетворением ощущал через этого человека отчетливое присутствие чувства, порожденного в бескрайней вселенной ушедшей юности. С вершины прожитых лет многое проявилось истинным пониманием, оценкой тех годов, в которых вызревали кредо и цели, определившие их дальнейшую жизнь.

Как бы ни были те давние дни заполнены хлопотами и напряжением, свойственных юношескому максимализму, они никогда не были окрашены в мрачные тона неприятия и безысходности. Они тогда и не подозревали, что могут быть другие причины, которые забьют их жизнь серой рутиной, без остатка заполненной борьбой за свои идеалы. Другое дело, что со временем идеалы трансформировались под жестким прессингом жизненных коллизий. Но главному, изначальному ядру тогдашних представлений, они остались верны и сейчас. Теперь Сергей Дмитриевич ясно видел две разные эпохи их жизни, разрубленной надвое осатанелой кучкой прорвавшихся к власти политиканов. Проказа чудовищного воровства поразила организм страны и не было видно ни просвета, ни конца этой безудержной вакханалии.

 Сергей Дмитриевич хорошо помнил, как в той далекой юности, вырвавшиеся в порыве эмоций от накатившей безотчетной радости восклицания его дружка: «Нет, скажи, ведь жить у нас здорово, лучше, чем в нашей стране и быть не может?! Согласен?! Ну, говори, согласен?! Что ты улыбаешься? Я кажусь тебе, наверное, дураком! Ну! Так ведь?!».

Он и вправду, слушая вопли друга, улыбался, но совершенно искренне, чувствуя Юркино желание быть счастливым здесь, немедленно и навсегда. Его дружок был прав. Юркина жизнь стала одним счастливым моментом. Он желал ее бесконечного продления и другое мнение об этом Юрка не воспринимал категорически.
Сергей Дмитриевич усмехнулся. И в самом деле, почему бы Юрке было не жить в его маленьком мирке радости и счастья. Все в нем складывалось так, как он желал. Семья, наконец, собравшаяся вместе под одним кровом, отец, из кустаря выбившийся в директоры обувной фабрики, личные дела и планы, ; все образовывалось без проблем и сложностей.

Их детство и юность, как и у подавляющего числа советской молоди, были пропитаны наивной смесью тогдашних социалистических реалий. Представления о счастливой жизни полностью укладывались в заполнении пионерлагерями, кострами, пионерскими слетами и походами, кружками и ничем не сдерживаемой вольницей, ; всем тем, что делало мальчишескую жизнь насыщенным воплощением бытия.

Пусть детство и юность были бедными, со скудными финансовыми возможностями, но оттого еще больше побуждавших к мечтам, которые тогда были для них как путеводная звезда: далека, не достать, но зовущей, манящей к себе, как звезда волхвов. Партия и правительство обещали отрокам открытый, широкий путь в достижении самых грандиозных планов. Они верили вождям страны Советов. В том времени их беззаботного детства все было по-другому, все было заранее определено, предначертано и обеспечено мудрой политикой мэтров построения коммунистического общества.

Но как бы ни оставался Юрий Семенович в памятной скрижали все той же монолитной сущностью, Сергей Дмитриевич все же замечал перемены в старинном товарище. Они не касались ни внешности, ни манеры поведения. Не в них был потаенный пласт перемен. В юности Юрка был скрытен, осторожен и хитер, предпочитая высказываться в обществе и в компаниях приятелей в нейтральных тонах. Только оставаясь наедине с Сергеем, он раскрывался во всей логической полноте мысли, удивительным образом сочетавшейся с наивной простотой. Ему Юрка доверялся с той непосредственностью чувств, на которые способна чистая, детская душа. Теперь же весь этот мир искренности, наивности и восторженности эмоциональных порывов остались за чертой несбывшихся, безвозвратно утерянных надежд.

В своих внешних проявлениях Юрий Семенович не изменился, оставшись остроумным и напористым собеседником, но в его голосе Сергей уже не слышал жара живых, взволнованных чувств. Вспышки непосредственных эмоций еще иногда пробивались в полемике, но то было скорее дань ситуации. Голос его друга потух, замкнулся в пределах официального набора интонаций.

Хотя сейчас маститому академику не нужно было лавировать меж мнений властных чиновников, финансовых бонз и влиятельных политиков, – Юрий Семенович сам получил право на мнение, став мощной интеллектуальной силой, с которой многие считались, а то и пасовали – кто с досадой, кто с завистью, а иные и с затаенным надеждой на месть. Он давно уже не был тем мальчишкой, с опаской обходившего любое непосильное для него препятствие, будь то крепкий кулак или обидные насмешки. В те далекие годы Юра в совершенстве познал все азы науки выживания.

У Сергея не было таких лет. Никогда. В отличие от изумленного высшим экстазом наивности его друга, Сергей всегда ощущал состояние обреченности знать, что жизнь, ; это не только полоса удач и несчастий, но и разные ее уровни, определяемые каждому по своенравной прихоти судьбы. Наравне со своим ощущением безмятежности и вольницы, Сергей не понимал, почему мать, так редко улыбавшаяся чему-либо, гораздо чаще пребывала в деловой сосредоточенности, как будто некая тяжкая дума не давала ей принять жизнь в ее радостных красках.

Расспрашивая о об отце и деде, о том, что было в ее жизни, он пытался понять отрешенное, скупое на проявление чувств состояние матери, но это были напрасные хлопоты. Мать неохотно отвечала односложными фразами, и, отговариваясь занятостью, обрывала разговор, либо переводила его на другие темы. Впоследствии он понял мать, которая, постепенно открывая ему обрывочные, скудные факты о злом роке их семьи. Она исподволь готовила его к жизни, где правда, зажатая в тиски лицемерных законов, всего лишь случайность и прихоть в игре власть предержащих…

…; Вам бы стоило принять реалии настоящего времени, а не озираться на ушедшие в небытие каноны искусственной формации, которую мы звали советским обществом. Так или иначе, такие формации всегда обречены на исчезновение, рано или поздно, и только с таким исходом. Человечество, пока оно будет облечено в плоть и кровь, будет вынуждено заботиться о ней, своей телесной ипостаси, равно как и телесной ипостаси своих отпрысков со всем тщанием и любыми средствами. Это данность, и никто не сможет отвергнуть законы природы: своя рубашка ближе к телу!

Незванцев, едко усмехнувшись, откинулся на спинку кресла.
Молчание нарушил голос Веры:

– А как же, по-вашему, бескорыстная жертвенность, патриотизм, любовь к Отечеству, к тем людям, которые одной с вами крови и цели, примеры которых мы знаем во всех временах и народах? В одной только нашей стране их были тысячи!

– Простите, милая леди, но это все издержки цивилизации. Эти смыслы, которые вы обозначили, как социальные категории, есть ни что иное, как узаконенные шаблоны поведенческих мотивов, насаждаемые властью. Когда-то эти шаблоны помогали выжить, выстоять племенам в схватках с себе подобными. Но сейчас эти понятия переходят в разряд анахронизмов.

Сухонцев заметил, как полыхнули темным пламенем глаза Веры. Тем не менее, она со спокойствием опытного дискутёра, возразила:

– И что же, по-вашему, может заменить эти, как вы выразились «узаконенные шаблоны поведенческих мотивов», благодаря которым многие народы не канули в лету, отстояв свою идентичность и независимость?

– Пожалуйста, мой прекрасный оппонент! – усмехнулся Незванцев. – Все мировое развитие основ Бытия построено на зависимости от практического, если не сказать жестче, меркантильного свойства человеческой натуры, ; поиске выгоды в любых обстоятельствах, будь то война, глобальные катастрофы в виде эпидемий, тотального голода, климатических катаклизмов. В такие моменты появляются люди, движимые только одним желанием – жаждой наживы! Они-то и есть главные движители человеческой цивилизации. Мы привыкли думать, так воспитаны разными альтруистическими идеологиями, что гении, герои и прочие уникальные личности, жертвующие жизнью, здоровьем и всеми мирскими благами есть благодетели народные. Нет, дорогая моя, ; с усмешкой покачал головой Незванцев. – Они никогда бы не появились, если бы не стратегия людей власти, которые разрабатывали все идеологические догмы и учения, воспитывали и насаждали в народах нужные им поведенческие инстинкты. Отсюда жертвенность, патриотизм, любовь к Отечеству и их преданиям, мифам и летописям. Ко всему прочему, даже этим сверхлюдям нужно было на что-то жить, что, по мере надобности, обеспечивали их существование истинные творцы человеческой эволюции.

– Наверное, Виктор Федорович, вам много раз приходилось сталкиваться с несправедливостью в отношении вас. Скажите, что случилось бы с вами, если бы простой инстинкт выживания вдруг изменил вам, отчего вы стали бы непримиримым, бесстрашным воителем за ваши идеалы, несмотря на то, что они обернулись бы для вас неслыханными пытками, нечеловеческими муками, адскими страданиями? Пошли бы вы на эти жертвы, не отступили бы, или, следуя вашему прагматично-меркантильному интеллекту, тут же отреклись от всего, что в иных, благоприятных условиях так красноречиво и убедительно объясняли, и доказывали?

Незванцев откинулся на спинку кресла и сказал:

– Простите, но, может, я не так вас понял? Вы сказали, что условия определяют для некоторых, одаренных интеллектом личностей пути их поведения, в зависимости от возникших обстоятельств. Я правильно понял вас, Вера Михайловна?

– Вы правильно меня поняли, – так же бесстрастно ответила Вера.

– Тогда, следуя вашей тезе, я должен покаяться и, смиренно склонив голову, признать, что мое мировоззрение, напрочь не вписывающееся в каноны общепринятой морали и нравственных устоев государственной идеологии, порочно и преступно в своей основе. Что поделать, взгляды любого из нас сформированы условиями и обстоятельствами, в которых мы выпестовывали жизненное кредо. Разве не так?

Вера вспыхнула:

– Судя по легкому налету ерничества и саркастических ноток, я думаю, что вам самому эта свобода самовыражения, свойственная нашему времени, доставляет некоторое неудобство. Быть вечным резонером и либералом-правдорубом, ; это нелегкая стезя в нашем обществе неизжитых догм и понятий о родине, чести, патриотизме и многого другого, что составляет главную основу любого социума. Но я все же хочу спросить, – согласятся ли с вашими утверждениями те простые люди, не одаренные благами власть предержащих, не отягощенные идеологическими догмами, напротив, даже противопоставляя режиму свои убеждения, которые, тем не менее, не отрекались, не предавали, жертвуя жизнью ради идей, если бы ими двигали всего лишь «меркантильные основы бытия»?

Сергей Дмитриевич, с легким удивлением слушая полемику Веры с Незванцевым, поймал себя на том, что такой Веру он не знал никогда. Такое чувство было в последнее время для него не в новинку. Может быть, это происходило потому, что мысли все чаще порождали ее образ. Хотя в последнее время общение с Верой для Сухонцева было редким событием, он хорошо знал, что она всегда рядом. Вера стала незаметным, но необходимым атрибутом его жизни.

Случались моменты, когда Сергей Дмитриевич понимал, что ему просто некому было высказать то, что его тревожит или волнует. Это не касалось работы ; в этом он был полновластным хозяином положения. Эти ощущения касались психологической основы, охватывая все его существо необъяснимой тревогой и подкатывающейся к горлу безотчетной тоской. Тогда он, отговорившись каким-то пустяком, звонил Вере. Она же, как бы он не старался скрыть истинную причину своего звонка, необъяснимым образом уловив его настроение, тихо спрашивала: «Что случилось, Сергей Дмитриевич?..».

Ее почти мистическое проникновение в его психическое состояние, хотя иногда между ними было огромное пространство, приводило Сухонцева в замешательство. Он разуверял, что у него все хорошо, понимая, что не должен так говорить, не обязан, но ничего поделать не мог. Собрав все возможные уловки иносказаний, он начинал говорил о пустяках, перескакивая через пень-колоду, но те несколько минут телефонного разговора давали ему ощущение устойчивости и покоя. Ее голос приобрел для него свойство наркотика.

Вера иногда звонила ему сама, но сугубо по деловым вопросам, вроде ухода за квартирой, которую он почти не посещал после смерти матери, предпочитая жить в загородном коттедже. Сухонцев непременно находил время для решения таких вопросов. Он даже планировал их, как необходимую часть своей жизни. Общение с Верой вдруг стало для него таким же свойством существования, как свойство дышать.

И все же, досадуя на такое неопределенное состояние души, Сухонцев не мог преодолеть незримого рубежа в их отношениях. Он часто думал об их взаимной симпатии – по крайней мере, со стороны Веры оно было явным и давнишним ее чувством. Все аргументы, которыми он закрывался от продолжения отношений с ней, казались Сухонцеву, чем далее, тем призрачнее и несущественнее. И лишь несколько памятных зарубок, поставивших эти препоны, еще имели для него значимость непреодолимой силы. Наташа, ее образ и характер стали мерилом всего, что превратилось для Сергея Дмитриевича в табу и жупел для близких, доверительных отношений с женщиной.

Сухонцев понимал, что эти страхи не относятся к Вере. Как ни желал он преодолеть пропасть разбитых вдребезги чувств, которую оставила в его жизни очаровательная пустышка, но ничего поделать с инстинктом отторжения не мог. Сергей Дмитриевич отчетливо помнил один эпизод, который стал первой трещиной, через которую, по своей наивности и искренности чувства, дал Наташе возможность провести по шатким мосткам ее отговорок. Не понял он, не распознал грядущего удара в самое сердце.



В тот вечер он и Наташа оказались в центре студенческого сабантуя. Вечеринка была в разгаре. Развеселая компания сокурсников, разбившись на группки, а то и на пары, в загульном упоении отрывалась в безоглядном угаре. Уединившись по своему обыкновению в углу старого, обшарпанного дивана, Сергей с тихим томлением смотрел на Наташу. Она, строя гримаски обступившим ее со всех сторон ребят, заливисто смеялась, наслаждаясь всеобщим вниманием. Сергей давно отметил в Наташе эту черту – любовь к поклонению и восхищению ее статями и прелестями. Но его это не пугало и не отторгало: Сергею отчего-то казалось, что это всего лишь безобидное девчоночная страсть к превосходству над другими соперницами. Пусть себе забавляется, окружая поклонниками и любителями потусоваться в ее компании.

Подскочивший Юрка, как всегда иронично-веселый и задиристый, прокомментировал:

– Во Натаха дает! Прямо знаменитая артистка, не меньше! Смотри, Серега, пока ты сидишь здесь, уведет ее кто-нибудь, точняк!

Сергей отмахнулся:

– Вечно ты со своими предположениями и расчетами! Это тебе не математика! Тут, Юрик, материя другая!
– Тю! Зуб даю, что тут и считать нечего. Ты, Серега, смотри в оба! Я ничего тебе не говорю, все равно ты глух и слеп, а только держи свою Наташку поближе…

– Ты чего хочешь этим сказать?! – перебил его Сергей.

– Да ничего не хочу! Это я так, между прочим. Пойдем лучше, дерябнем по маленькой. Не то ничего нам не оставят.

Юрка приобнял друга за плечи и поволок в соседнюю комнату. Вернувшись через некоторое время, Сергей не застал Наташу. Парни, по-прежнему не сбавляя градуса кутежа, завидев его, заорали:

– Серега, вали к нам! А то девочки соскучились по твоей физиономии!

Он, отнекавшись, отозвал своего приятеля Игоря и тихо спросил:

– Наташу не видел?

– Да тут где-то, с Сашкой вроде куда-то вышли. Да брось чувак, никуда она не денется! Давай к нам…

– Ладно, сейчас, Наташу найду и присоседюсь!

Сергей вышел в коридор и направился в рекреацию, откуда он слышал Юркин голос. Торопясь, уже проскочив коридорный закуток, краем глаза, в глубине его на фоне окна, у двух фикусов по обе его стороны он заметил слившиеся в поцелуе две тени. Острый импульс жгучего предчувствия заставил замереть на месте. В женской фигуре в объятиях высокого парня он с ужасом узнал Наташу. Увлеченная любовной игрой пара не замечала ничего. Грудные вздохи девушки были сладко откровенны. Не понимая ничего, Сергей продолжал стоять, не в силах сдвинуться с места. У окна произошло движение. Слитная в объятиях тень вдруг распалась, отпрянув друг от друга. Александр, сокурсник Сергея, не проронив ни слова, поспешно отвернулся и торопливо, направился по коридору. Наташа, придя в себя, подбежала к Сергею и с испуганным придыханием схватила его за руку:

– Сережа, это… ты? Ты что… давно здесь?

Сергей, глядя поверх ее головы, молчал. 

– Сереженька, ты ничего не думай! Мы говорили о тебе, о твоих делах и…

– Не надо лгать и изворачиваться! – глухо проронил Сергей. – Мне все понятно без объяснений!

– Да нет, же, нет! Сереженька, ты все не так понял! Я только хотела ближе узнать твоих друзей, как они к тебе относятся! Это были всего лишь дружеские приветствия и чмоканья в знак благодарности.

Наташа продолжала без умолку говорить и убеждать его в шуточном, глупом поступке, который он принял за бог весть что. Сергей не отвечал на ее вопросы, но и не делал попыток уйти или что-либо предпринять немедленно. Как бы ни была очевидность случившегося, в глубине души Сергей не хотел верить в ее неискренность. Он не мог так быстро отрешится от многого, что хранил в сердце.

Через некоторое время, так и не взглянув на хлюпающую носом девушку, Сергей угрюмо проронил:

– Успокойся… ты езжай сейчас домой. Мне… надо время, чтобы обдумать и принять решение. Я тебе позвоню. Все, иди…

Он повернулся и пошел по коридору. У него не было сил ни на какие дальнейшие выяснения отношений, но Наташа решила все сама. Догнав Сергея, она обвила его шею и, впившись жаркими, дрожащими губами в его губы, прижалась к нему:

– Милый, глупенький, мой дорогой, любимый мальчик! Никогда я и в мыслях не могла тебя предать! Ты мне дороже всего на свете!..

Наташа продолжала истово шептать в промежутках между поцелуями, которыми она покрывала лицо Сергея. Он, обмякнув, непроизвольно сжал ее талию и, не понимая своих действий, ответил на ее ласки. Так они и стояли, прижавшись друг к другу, пока их не отрезвил смех сокурсников, шедших по коридору:

; Ребята, тут любовная сцена, прямо как настоящая! Можно подумать, что им места мало! Как в песне: «и неба было мало, и земли!».

Наташа, быстро пришедшая в себя, негодующе воскликнула:

– Вам бы только насмешничать, да пугать несчастных влюбленных!

– Ну, да! Вас испугаешь! – завопил Юрка. – Я битый час жду вас, а они тут, видите ли, наплевали на мои тщетные ожидания!

– Ладно, Юр! Не гунди, – остановил друга Сергей. – Пошли оправдывать твои ожидания!..

Сергей Дмитриевич вздохнул. Могло тогда все обернуться по-другому, но случилось так, как случилось. Были тогда и другие знаки судьбы, стоило лишь прислушаться, чуть трезвее вглядеться, но что они значили для него, ; пьяного от любви и небывалого по глубине и мощи ощущения блаженного счастья…

Глава 13
   
– Юр, я тебя прошу, еще немного подождем. Иди, выпей лучше газировки и не нуди над душой. Никуда мы не опоздаем. Еще два рейса будет. Она обещала прийти.

Сергей выговорил эту тираду единым духом, как будто боялся остановиться. Он ни на минуту не сомневался, что Наташа придет его проводить.

– Ого!

Юркино восклицание вернуло Сергея из мучительно-сладких минут ожидания. Метрах в пятидесяти от них, из поднятой тучи пыли, возник «опель-капитан». Сергей узнал эту узкорылую машину. Она принадлежала отцу Вадима. Это трофейное авто старший Сельвинский привез из Германии. Вадиму иногда удавалось уговорить своего отца подвезти его в школу. Прилипшие к окнам всех классов ученики с восторгом рассматривали невиданное здесь чудо техники.

Одноклассники свирепо завидовали везунчику Вадиму. Свирепая зависть только усилилась, когда Вадим объявил в классе, что отец скоро купит «Победу», а иностранная роскошь перейдет в его полное владение…

Некоторое время из машины никто не показывался. Сергею стало любопытно, что же понадобилось отцу Вадима здесь. Этот «опель-капитан», как опознавательный знак, был для семьи Сельвинских своего рода показателем статуса среди городской элиты. Вадим не упускал случая подчеркнуть это. Пренебрежительно кривясь в усмешке, когда кто-нибудь при нем говорил о проблемах, связанных с поездками в Тулу, а уж тем более, в Москву, он иронично комментировал репликами, вроде: «Хм, понятно, быдлу все равно, в чем возить свое шмотье. Для них и электричка сойдет».

Наконец дверца машины открылась. К изумлению Сергея, из нее показалась Наташа. Она не сразу отошла от распахнутой двери. Наклонившись, застыв во внимании, она слушала кого-то, видимо, говорившего ей нечто лестное. Раскрасневшиеся щечки девушки весьма прозрачно намекали на это.

Наконец Наташа выпрямилась. Тряхнув головкой она, изящно ступая, отошла от машины. Завидев Сергея, Наташа махнула ему рукой. Этот жест почему-то показался Сергею каким-то наиграно-нелепым. Он вспомнил, что так приветствовала своих парней актриса Милен Демонжо в каком-то итало-французском фильме, который они недавно смотрели. Фильм ему не понравился. Но Наташа, вся раскрасневшись, никак не могла успокоиться. Еще добрых два часа она выливала на него свои восторги по поводу заграничной жизни, которая так далеко от них…

– Сереженька, здравствуй! Я не опоздала? – Наташа глядела на него с лукаво хитрецой. – Ты чего молчишь? Что-то случилось? Ты выглядишь каким-то букой!

 Сергей не сразу смог ответить на вопрос Наташи, почему он стоит такой надутый и холодный. Не успев прийти в себя, он только и нашелся, что сказать:

– Поздравляю. Не каждому так везет, – иметь личного шофера.

– Да ты что, глупенький! Меня папа Вадима подвез! – раскатилась звонким смехом Наташа. – Я стояла на автобусной остановке, а он остановился и предложил подвести.

Сергей хмуро буркнул: «Ну да, чего уж там…». Все было просто, но какая-то непонятная заноза, образовавшаяся в сердце, осталась в нем едва заметным укольчиком.

– У нас последний автобус через восемь минут…

Сергей замялся, искоса поглядывая на стоявшего рядом Юрку. Тот, с преувеличенно-напускным безразличием разглядывал что-то в небе. Однако, уловив повисшую паузу в разговоре, вдруг спохватившись, патетически воскликнул:

– А, черт! Надо в дорогу воды набрать! Серега, я быстро к колонке, моментом, туда-назад.

Вытащив из чемодана флягу, Юрка, кинув хитрый взгляд на друга, тут же исчез. Сергей знал, что фляга была доверху полна воды, но с благодарностью воспользовался Юркиной деликатностью, понявшего важность момента.

– Я, Сереженька, буду тебе писать. Но если ты не будешь мне отвечать, я обижусь. И не смотри на других девочек. Я сразу почувствую это.

Держа Сергея за руки, Наташа говорила еще что-то. Но он, уже забыв свои страхи, не вникая в смысл Наташиных слов, вглядывался в ее лицо. Огромные, блестяще-агатовые зрачки Наташиных глаз будто втянули его душу в свою неизведанную, полную волнующей страсти глубину. Сергей не в силах был отвечать. Его невнятное бормотание: «Да, я, конечно… Наташа, как приеду, обязательно…» произносились помимо его сознания. Он никак не мог преодолеть ощущения, что вот он уедет сейчас и все между ними кончится. Все его существо будто обратило в заледенелый ком. Сергей с трудом отреагировал на Юркино тормошение:

– Серега, автобус пришел. Ходу давай, не то не уедем сегодня…

Сергей, обернувшись к дружку, спросил:

– А что? Все уже? А где Наташа?

– Как где? – раскрыл в удивлении глаза Юрка. – Она же сказала тебе, что ее назад отвезет отец Сельвинского! Поэтому она ушла и не стала ждать нашего отъезда. Ну, мужик, ты был прям, как в трансе! Пошли быстрее, нас ждать не будут.

Сергей хмуро последовал за Юркой. Ему почему-то вдруг показалось, что Наташа и не приходила вовсе. А то, что с ним произошло, было лишь его неисполненным желанием этого чуда. Не этого он ожидал от их прощания. Что же такого должно было случиться, Сергей не знал, но в душе он был разочарован. Та легкость, с которой Наташа отнеслась к знаковому для их отношений событию, угнетала Сергея. Всю дорогу он был мрачен.

Скучно разглядывая серые, запыленные пейзажи за окном автобуса, он односложно отвечал без умолку тараторившему Юрке. Но тот был этому даже рад. Все неопределенные междометия, издаваемые Сергеем, он принимал за одобрительные, продолжая вдохновенно делиться с другом своими наполеоновскими планами. Однако через полтора часа силы его иссякли. Утомленный и убаюканный, Юрка уснул на плече Сергея. Теперь уже ничто не мешало Сергею предаваться терзающим душу сомнениям и перелопачиванию лезущей в голову череды мрачных мыслей…

Сергей быстро втянулся в ритм студенческих будней. Загрузив себя до возможных пределов изучением нуднейших сопроматов, деталей машин и прочей первокурсной тематикой, он, тем не менее, каждый вечер доставал тетрадку и принимался за послание Наташе.

Поначалу, чтобы ребята по комнате в общежитии не раскрыли его тайную деятельность, он каждый вечер уходил на бульвар. Пристроившись на дальней скамейке, Сергей принимался священнодействовать. Долгие вечера ранней осени были светлы почти до первых звезд. Чтобы не мучить себя тяжкими словами первых строк, Сергей выработал через несколько дней вполне устраивающий его стандарт вступления. Он даже схитрил; сидя на лекциях, писал заранее, с некоторыми вариациями, несколько листков-заготовок.

Захватив один из них, уже вложенный в приготовленную тетрадку, Сергей уже без затраты времени на обдумывание первых слов мог погружаться в мир своих чувств. Ему не надо было ничего выдумывать. Множество таких образцов, оставшихся в памяти от перечитанной в школьной и городской библиотеках художественной литературы, Сергей с легкостью проецировал на свои переживания.
Тем не менее, эпистолярное творчество не было для него какой-то обязательной работой. Он постоянно чувствовал нестерпимую потребность выказывать свои чувства к Наташе на бумаге. Сергею казалось, что не делай он этого каждый день, то Наташа, находясь так далеко, позабудет о нем.

С Юркой он стал видеться намного реже. Ребята иногда сообщали ему, что приходил его приятель, ждал почти час и только что ушел. Сергей досадовал, что не застал друга. Но одновременно был этому рад, – застань его Юрка и письмо, которое он только что написал в библиотеке и отправил, наверняка пришлось бы писать ночью в туалете общаги.

Сергея, по сути, в эти первые месяцы студенчества, занимали две всепоглощающие силы; одна из них вобрала в себя все желания и мысли о Наташе, другая – учебу, чему он отдавал все без остатка время. Никто из новых приятелей не мог вытащить его ни в кино, ни на студенческие вечеринки, ни на променад после лекций по городу. Сергей не замечал вокруг себя ничего. Если бы не Юрка, то он иногда мог и сутками сидеть за учебниками в библиотеке, либо пропадать на дополнительных семинарах. Разыскав в очередной раз своего изможденного друга где-нибудь в лекционном зале в самой гуще яростного спора по поводу какого-то теоретического вопроса, Юрка с трудом вырывал его из дискуссионного транса. Первым делом он утаскивал Сергея в столовую, язвительно приговаривая: «Сохни, сохни мозг голодный…».

Как-то Сергею пришло в голову, что для того дела, чему он намеревался посвятить свою жизнь, одного курса мало. И он, не задумываясь, оформил в деканате разрешение факультативно посещать лекции на смежном факультете. Это еще больше отдалило его от всех сокурсников. Те уже откровенно считали Сергея «чокнутым», даже не стесняясь упоминать этот эпитет в его присутствии. Но Сергей, то ли не понимал, как ему следует на это реагировать, то ли его жизненная позиция настолько была далека от действительности, что он сознательно не желал тратить свое время на выяснение отношений с насмешниками.

Как-то Юрка, в одну из редких встреч, с удивлением сказал Сергею о явных насмешках в его адрес. На что Сергей, состроив ироничную гримасу, спокойно изложил свою точку зрения: «Где ты мог что-то слышать? Если бы те, кто изгиляется в мой адрес, были мне ровней, то я бы еще мог задуматься над проблемой, а так, – собаки лают, ветер носит! Понял?».

Юрка ничего не сказал. Хмыкнув куда-то в пространство перед собой, он потом все время их встречи с недоумением бросал взгляды на друга. Что-то новое проявилось в Сергее, о чем он до сих пор, его поверенный во всех чувствах и делах, даже не подозревал. 
 
Юрка не мог всего знать. Он не знал еще и того, как мучительно переносил Сергей длительные перерывы между получением писем от Наташи. Она писала редко, больше к каким-то праздникам. И то, присылая не письмо, а открытку: «Мой милый Сереженька! Я очень, очень соскучилась…» с набором еще нескольких такого рода абстрактных слов. Сергей понимал, что ее фразы, с успехом могущие написаны кем угодно, обозначали только то, что ею были затрачены известные усилия по выведению старательным, приятным почерком этих нескольких вензелюшек.

В такие дни Сергей не мог ничего с собой поделать. Все валилось из рук. Он, стараясь скрыть от всех свое смятенное состояние, уходил куда-нибудь, бездумно бродя по скверу или парку по нескольку часов. Он искал какое-то объяснение ее сухим, ничего не значащим посланиям. Передумав все возможные варианты, Сергей останавливался, в конце концов, всегда на одном: Наташа – даже если шлет открытки, то, значит, думает о нем. А то, что мало пишет и совсем не то, что он ожидал, так это его блажь.

Люди вообще мало пишут, а девушкам тем более положено не открываться перед парнями. И дело тут не в свободном времени и отношении к нему. Это так положено, заведено в таких отношениях. Сила самовнушения Сергею была известна, но в этих случаях он считал, что его логика и разумное объяснение никакого отношения к самовнушению не имеют. Он понял причину Наташиного поведения и это есть истинное положение дел. Сергей успокаивался и на следующий день снова превращал себя в некий автомат по поглощению информации.

До начала весны все сохранялось в прежнем положении. Но однажды случилось нечто, что могло стать причиной его нервного ступора. В открытке, которую он получил от Наташи была приписка: «Сереженька! У меня есть для тебя сюрприз. Я приеду на восьмое марта в Москву. Мы встретимся с тобой. Ты рад? Я пришлю перед выездом телеграмму. Жду, целую, Наташа».

Он тупо смотрел на строчки, не понимая, почему так может случиться. Перечитав их несколько раз, Сергей, все еще не веря себе, потрясенно выдохнул: «Что это? Наташа!..». Как он мог сомневаться в ее чувствах к нему?!

Все оставшееся время он пребывал в лихорадочном состоянии. Теперь все было в нем подчинено событию, которое Сергей ожидал с превеликими надеждами. То его охватывал страх оттого, что может случиться всякое и Наташа не приедет. Его рациональный ум не хотел принять такую данность. Он всегда мог рассчитать все, что желал сделать или предпринять. Но сейчас Сергей был бессилен. Для него было невозможным ждать от судьбы благосклонного поворота, на который он не мог никак повлиять. Бесконечно тянувшиеся две недели Сергея постоянно терзало мучительное беспокойство, – что, если… Услужливое воображение рисовало множество вариантов самых мрачных исходов его ожидания.
 
И в обычное время Сергей был похож на некоего отшельника. Но в эти дни даже преподаватели с удивлением качали головой, с недоумением слушая его путанные, сбивчивые ответы. После таких нескольких дней, особо благоволивший к Сергею декан подошел к нему. Приобняв, участливо поинтересовался, все ли у него в порядке. Сергей заверил, что причин для беспокойства нет, и что он всего лишь несколько устал. Декан покачал головой и посоветовал ему отдохнуть перед весенней сессией. С улыбкой он добавил, что по его предмету Сергей зачет получит автоматом.

Комом спутанные дни и хаос мыслей разом привел в порядок небольшой листок бумаги, врученный ему на вахте дежурной по общежитию. Это была телеграмма, которую услужливая старушка, благоволя к Сергею, упросила почтальона не относить назад, расписавшись за ее получение под свою ответственность. Чуть ли не выхватил телеграмму из рук вахтерши, Сергей бросился назад, к выходу.

Выскочив на улицу, он лихорадочно раскрыл листок и впился глазами в текст. «Сережа, буду в Москве шестого марта. Позвони мне по номеру К5 33 38. Наташа».

Сергей смотрел на текст и не понимал его смысла. «Какой номер? Почему позвонить, а не встретить на вокзале? Как она приедет в Москву?..». Но несколько спустя, уняв лихорадочное мельтешение мыслей, Сергей осознал один-единственный факт: в его руке телеграмма от Наташи, она едет, и они встретятся… Остальное уже не имело никакого значения. В этот день его письмо было особенно рассудительным и строгим. Но ни одним словом, ни одним намеком Сергей не дал понять, как его обрадовала телеграмма и, вместе с тем, задела канцелярская холодность ее содержания. Сергей боялся, что напиши он хоть слово об этом, и откроется плотина накопившихся сомнений и упреков.
   

После получаса усердного поглощения закусок и напитков, здравиц в адрес именинника, внимание всех было привлечено к открывшейся двери из кухни. Две женщины в поварском обличье друг за другом выкатили сервировочные столики. Теперь на них, вместо мелкого разностилья рюмочек и бутербродов, на огромных мельхиоровых блюдах возлежало нечто, скрытое от глаз такими же блестящими, мельхиоровыми колпаками.

– Что-то грядет! – воскликнул Иван Яковлевич, тонко чувствующий около себя любое наличие кулинарных изысков. – Ну, не томи, друг! Не дай бездарно изойти слюной лучшему в мире ценителю шикарных яств! Ведь там шикарные яства, а?

Сергей Дмитриевич засмеялся:

– Боюсь, Иван Яковлевич, что не оправдал твоих ожиданий, судя по твоей реакции на эти судки.

– А, брось скромничать! Дамы! – Иван Яковлевич жестом подозвал женщин, вкативших столики. – Можно подвезти столики ко мне поближе? Если я объявлю себя на несколько минут распорядителем этих блюд, никто не будет возражать?!
 
Министр резво вскочил, снял с ближайшей к нему женщины белый фартук и надел на себя. Нахлобучив на голову белый платок, протянутый ему той же поварихой, Воронков изобразил на лице превеликую важность. Каким-то неуловимо хищным движением он сорвал крышку с первого судка. То, что открылось глазам, повергло Ивана Яковлевича в состояние изумленного блаженства.

На него с блюда, сверкая запечённой корочкой, изукрашенный зеленью, смотрел черно-маслинными глазами молочный поросенок.

– Водки! Немедленно водки!

Кисть Ивана Яковлевича запульсировала в воздухе растопыренными пальцами, нашаривая должную появиться в них рюмку.

– Тост! Хочу сказать тост!

Ухватив протянутый ему бокал с водкой, министр громогласно возвестил:

 – Виват хозяину, щедрому хлебосолу, тонкому ценителю вкусов и привычек своих гостей! Да пошлет ему судьба и все силы небесные множество повторений таких дней! Сколько тебя знаю, не перестаю удивляться бесконечным проявлениям твоего особого дара, – приносить пользу и радость людям! Сергей Дмитриевич, дорогой, позволь прижать тебя к своей груди!

Воронков приподнял несколько сопротивлявшегося Сухонцева. Обняв, под дружные аплодисменты, он троекратно его расцеловал.

– Иван Яковлевич, ну будет, ну что ты в самом деле! – зажатый мощными дланями министра, с усилием пробормотал Сергей Дмитриевич.

– Э, нет! Уж позволь мне еще уважить тебя по полной программе...
Воронков что-то шепнул женщине-поварихе. Та, улыбнувшись, кивнула головой и, взяв нож, отрезала у поросенка пятачок, уши и хвост. Сложив их на тарелку, женщина подала ее министру.
Воронков повернулся к Сергею Дмитриевичу и торжественно объявил:

– Жалую тебя сими предметами, в пояснение коих изреку: будь всегда впереди, как этот пятачок, будь всегда выше всех, как эти уши – самые верхние части этой снеди, и чтобы все шли за тобой всегда, как хвост следует за этим благородным и очень полезным животным!

Засмеялись все. Сухонцев, стоя около министра, прикрыл лицо ладонью, с трудом удерживаясь от смеха. Не то, чтобы он не принимал юмор его слов, но что-то подспудное где-то внутри постоянно подрагивало тревожной жилкой.

Воронков вдруг посерьезнел и попросил тишины:

– Минуту, друзья…

Он замолчал и оглядел всех. Придав лицу официально-торжественное выражение, министр провозгласил:

– А теперь, как мне кажется, настал момент, который я с особым чувством хочу передать Сергею Дмитриевичу в моем объявлении. Вчера вышел указ о присвоении Сергею Дмитриевичу Сухонцеву звания Героя России. Это большая честь для любого гражданина нашей страны, но заслуги Сергея Дмитриевича перед своей страной не менее велики и достойны этой высочайшей награды. Ничего, что такая награда у него не первая. Такие знаки отличия, как вехи в жизни человека. А у жизни нет дней, которые можно изъять, как второстепенные. Эти вехи дают ему право сказать, – я чего-то стоил в этой жизни! Поздравляю тебя, дорогой! С заслуженной наградой! С юбилеем! С днем рождения!

И тут же, словно прорвало поток эмоций, Незванцев с Зеликманом бросились к Сухонцеву, трясли руку, обнимали, женщины стоя аплодировали. Только Юрий Семенович, склонив голову с легким прищуром смотрел на друга, покачивал головой и усмехался. Он видел легкое смятение на лице Сухонцева. И почему-то подумал, что его насторожила, в крайнем случае, испугала эта неожиданная весть. Кушнаренко был прекрасно осведомлен о глубоком кризисе в корпорации, которую возглавлял его друг.

Накануне вечером Сухонцев, в общих словах рассказал ему о положении дел. Сергей говорил о заинтересованных конкурентах, разрабатывавших практически ту же самую тему, что и его ведущее проектно-конструкторское объединение.

Его о секретных данных, попавших в конкурирующую фирму, Юрий Семенович не стал даже комментировать. Он ограничился лишь замечанием, что хоть и гений его друг, но «варежку» нужно держать захлопнутой. Не то разденут, разуют и заставят клясться и божиться, что «так уси и було…».

Сергей Дмитриевич, мрачно смотря в темное окно, только вздохнул. Коллегия должна состояться через день, а весь комплекс, представленный на коллегии, практически весь будто взят из вчерашнего дня. Его просто обязали вернуться к предыдущему варианту. И Воронков уж очень просил его об этом. У него создалось впечатление, будто некто из влиятельных в противовес ему тащит свою команду со своими разработками…

 
 Когда улеглись первые восторги и буря эмоций, все принялись сыпать новыми здравицами и пожеланиями. Сергей Дмитриевич с застывшей улыбкой на лице изображал счастливого и удачливого избранника судьбы. Но эта маска счастья скрывала напряженное размышление о случившемся событии.

Как следовало расценивать известие о награждении? Что этому предшествовало, какие соображения двигали теми, в чьей компетенции было изменить ситуацию: прошлые ли заслуги, либо примитивное затыкание рта, ибо чего ж еще надо человеку от жизни, если не такого признания его трудов?! Как намек на некую точку в своей работе? Дескать, не пора ли дать дорогу молодым?..

– Ты чего как пыльным мешком пришибленный? Чем недоволен? – бодрое восклицание Воронкова вернуло Сергея Дмитриевича к действительности.

– Ничуть, оченно доволен и даже жажду компании для принятия стопочки! Составишь, Иван Яковлевич?

– Господи, спрашиваешь? Да немедленно!

Они оба с приветственным жестом друг друга медленно осушили рюмки. Воронков шумно присосался к корочке черного хлеба и захрустел соленым огурцом. Все его лицо выражало крайнюю степень довольства. Но, едва обождав, пока Сухонцев проделает ту же процедуру, Воронков поднялся и, изобразив на лице крайнюю озабоченность, наклонился к уху Сергея Дмитриевича:

– Слушай, я уже подзабыл, где тут у тебя туалет?

Сухонцев удивленно поднял брови:

– Иван Яковлевич, разыгрываешь? Ближайший у входа в холл. Сразу направо.

– Ладно, не ершись! В твоих апартаментах можно проплутать столько, что сама надобность в нужнецком деле отпадет.
Воронков развернулся и вышел из гостиной. Едва оказавшись за дверьми, как с его лица исчезла маска добродушия. Он быстро пересек холл. Подойдя к раскрытой в сад огромной, от пола до потолка витражной панели, он вытащил мобильный телефон и набрал номер:

– Ну, что? Все по-прежнему?..

Он внимательно прослушал ответ. Его лицо приняло выражение мрачной озабоченности, отобразившись на лбу парой глубоких складок.

– Интенсивность сигнала не менялась?.. Понятно… Ни в машине или в чем-то еще ничего не обнаружили?.. Ищите, хоть зубами выгрызайте, но чтобы к вечеру источник сигнала был обнаружен!

– Иван Яковлевич, может подключить дополнительные резервы. Передатчик маломощный, если в радиусе полукилометра обследовать местность и дома, то есть вероятность, что мы найдем резидента, либо записывающее устройство.

– Ну, еще чего! Во-первых, в дома вас никто не пустит, даже если вы под любым предлогом попадете туда, и уж тем более, проводить там обыск. Потом, даже обнаружив резидента или ридер, нам это ничего не даст. Как и задействовать глушилку. Я не хочу, чтобы там стало понятно, что мы обнаружили передатчик. Надо найти его самого.
Задача ясна?..

Воронков спрятал сотовый в карман. Проблема, которая вот уже несколько часов не давала ему покоя была очевидна и существенна. Их сейчас все это время все разговоры сканирует какое-то неопознанное радиопередающее устройство. «Жучок, черт его дери!». Да и было бы это все полбеды, – сканирует и на здоровье, все равно лишнего никто сейчас из присутствующих не скажет. Но сам факт, что около Сухонцева ведется плотное наблюдение, министра настораживало чрезвычайно. Он обговорил уже этот вопрос со всеми инстанциями, в компетенцию которых входит решение таких вопросов.

По линии ФСБ уже прибыло несколько специалистов, но результат был по-прежнему нулевой. Видимо, кто-то из присутствующих, судя по маломощности устройства, имеет при себе этого чертового жучка. Как его обнаружить, все сломали головы! Что-то надо предпринять и немедленно, до истечения этого вечера. Нельзя оставлять Сухонцева без того, чтобы не устранить проблему. Тем более что он останется в компании своего киевского дружка Кушнаренко. Не тут ли все дело! Надо проверить этого академика! Чем черт не шутит!

Вернувшись за стол, министр застал всех в приятном песенном единении. Замы и их благоверные, поддерживаемые вполголоса Сухонцевым и Верой, старательно выводили мотив песни «Зачем вы девочки, красивых любите…». Воронков грузно опустившись на стул, немедленно вклинил свой приятный баритон в общую ткань жалостливого мотива.

После обеда все перешли в гостиную, где были накрыты столы с вином и кулинарными изысками. Кушнаренко уже давно был без пиджака, оставшегося висеть в столовой на спинке стула, чем соблазнил и других, давно маявшихся от жары и поглощенной снеди.

Мужчины сбросили пиджаки и, распустив узлы галстуков, разместились на удобном, вместительном диване. Млея от приятства минуты, никто из них не торопился начинать мало-мальски серьезный разговор, больше перебрасываясь ничего не значащими репликами в отличие от женщин, сидевших на другой стороне обширной гостиной и уже завязавших степенно-светскую беседу.

Курить выходили на небольшую уютную веранду. В один из таких заходов, Незванцев, почему-то ревностно относившийся к присутствию Кушнаренко в их компании, с небольшой долей иронии поинтересовался, отчего Юрий Семенович, несмотря на многочисленные заманчивые и выгодные приглашения и предложения работать, преподавать и жить в самых престижных научных центрах Штатов и Европы, так и остался в бесперспективном научном и техническом пространстве своей Украины.

Юрий Семенович неторопливо пыхнул сигаретой и спокойно, без свойственного ему аффекта горячности, сказал:

– По одной простой причине, – мне моя страна не мачеха, а мать бывает только одна. Очень жаль, что некоторые этого не понимают, иначе задавать такие вопросы они посчитали бы неуместным.

Незванцев поджал губы. Но, видимо, все же посчитал невозможным для себя смолчать:

– Ну, что ж, может быть вы и правы. Лучше быть кумом королю в своей луже, чем где-то делать его свиту.

Кушнаренко улыбнулся:

– Вам, наверное, иногда невтерпеж хочется побыть хотя бы в свите? Признаюсь, это не лучшее место для творческого человека. Не стоит туда стремиться, если у вас есть в жизни более стоящие планы…

– О чем разговор? – вкрадчиво спросил появившийся сзади Сухонцев.

– Да так! О месте в жизни, хоть и немного поздновато говорить на эту тему, – усмехнулся Кушнаренко. – Лучше пойдем, опрокинем по чарке горилки. Как, Виктор Федорович? Не горячит моя горилка? А то составьте нам компанию. Вон товарищ министр так разохотился, что, боюсь, нам ничего не достанется.

Сухонцев весело хохотнул. Подхватив под руки нахмуренного Незванцева и Юрия Семеновича, потянул их в комнату.

А в это время министр был занят разговором с двумя крепкого вида молодыми мужчинами. Один из них только что проинформировал Воронкова о неожиданной находке. В пиджаке Кушнаренко, висевшего на стуле, они обнаружили передатчик. Передатчик был замаскирован под авторучку. Сотрудник указал на отворот пиджака. Там, в кармашке, Воронков увидел, поблескивающие темным золотом, два изящных колпачка авторучек от Bossert & Erhard.


К одиннадцати гости стали разъезжаться. Сухонцев прощался с каждым обстоятельно, напоминая об обещании приехать назавтра, проводить Юрия Семеновича. Управившись с последними, среди которых был Воронков, Сергей Дмитриевич поспешил наверх, в холл, куда поднялся Кушнаренко вместе с Верой.

Едва он появился, Юрий Семенович театрально воздел руки и воскликнул:

; И что можно сказать человеку, который так транжирит время, вместо того, чтобы каждый миг его проводить в обществе такой исключительной личности?! Я уж не говорю, что, обладая такой красотой, эта личность достойна божественного восхищения и поклонения! Я все сказал!

Он бросил руки на подлокотники кресла и нарочитым жестом уронил голову на грудь. Смех был ему наградой за такую филиппику.
Вера вскочила и, подбежав, чмокнула в обе щеки:

; Добрый, милый Юрий Семенович! Вы, право, слишком благожелательны ко мне! Может, я в душе мегера! Спросите у Сергея Дмитриевича, какой я бываю несносной и занудной!

; Да что его спрашивать! – ехидно подхватил Кушнаренко. – Он доволен только тогда, когда все крутятся вокруг него, а он царственными жестами указует каждому его место! Так ведь, друг мой сердешный?!

– О-хо-хо! – покачал головой Сухонцев. – Горбатого могила исправит! Как был ты ехидина, таким и остался.

Он махнул рукой и сказал:

– Вера, машина готова. Пойдем, я провожу тебя!

– Куда?! – воскликнул Кушнаренко. – Куда это вы намылились! Мы так не договаривались! Только я вознамерился провести чудесный вечерок в компании прекрасной, обаятельной женщины, как этот изверг хочет все порушить! Не дам! Ну-ка, верни все на место, где взял!

; Юрий Семенович, дорогой! Мне надо ехать. У меня дома мама больная. Сиделка только до десяти часов дежурит у нее. Я уж и так еле упросила ее задержаться. Никак не могу остаться. Всей душой была бы рада, но… никак нельзя.

Вера с расстроенной гримаской на лице сжала руку Юрия Семеновича.

– Мы еще увидимся. Завтра непременно приеду. До свидания, милый Юрий Семенович…

– Ну, ладно, – коротко буркнул Кушнаренко. – Вы меня расстроили своим отъездом. Вот не пойду вас провожать, чтобы вы, чувствуя свою вину, завтра обязательно приехали. Не то мое больное, несчастное сердце будет разбито…

Вернувшийся Сухонцев застал Кушнаренко у книжного шкафа. Держа какую-то книгу, он сказал:

– Я смотрю, у тебя вышла еще одна работа по коссеровским функциям континуума. Я что-то пропустил, что ты мне даже не сказал об этом?

– Да ну что ты, Юр, эта работа проходная! Просто мои инженеры и конструктора закопались в этой теме. А нам надо позарез решать проблему деформации полого кругового цилиндра, и так далее. Большой затык вышел. Мне бы чью-нибудь светлую голову раздобыть где-нибудь напрокат. Сами мы уже выдохлись. Дальше общих положений никак не сдвинемся. Компьютерные расчёты не обеспечивают достаточные допуски по параметрам.

– Все понял, ; усмехнулся Кушнаренко. ; Дай мне материал, посмотрю, что можно сделать.

– Ах ты, добрая душа! Вон там, на бюро, в зеленой папке выкладки и соображения. Только когда ты найдешь время, непонятно! Я завтра тебя оставлю на полдня. К двум приеду, так что, если не закапризничаешь, может, что-нибудь дельное посоветуешь.

– Успокойся, не нервничай! Пойдем-ка, лучше по коньячку дерябнем!

Расположившись в удобных креслах, приятели некоторое время неспешно предавались приятной процедуре. В отличие от Сухонцева, Юрий Семенович смаковал изысканный напиток долгими затяжками. Пригубив, он откидывал голову на спинку кресла и, причмокивая мелкими, частыми движениями губ, наслаждался вкусом и ароматом великолепнейшего, пятнадцатилетней выдержки, коньяка.

Отставив рюмку, Кушнаренко задумчиво проронил:

– Чувствую я, атмосфера сегодня была, в некотором роде, густоватая. Тебе не кажется?

– Что ты имеешь в виду?

– Не что, а кого. Воронков. Тебе не показалось, что министр, несмотря на его внешнее благодушествование, был сегодня как-то напряжен и закомплексован. Даже до такой степени, что у меня появилось ощущение, что мое присутствие несколько осложнило твою, так сказать, карму.

Сухонцев усмехнулся:

– Если это даже и так, то ничего удивительного в этом нет. Дела в нашем ведомстве тебе хорошо известны.

Юрий Семенович покачал головой:

– Нет, нет, меня не проведешь. Я чувствую, что его напряжение как-то связано с моим пребыванием здесь. Припомни, он несколько раз выходил и возвращался еще более озабоченным?

– Фу, Юр! Ты прямо в мистику ударился! Эти твои экстрасенсорные измышления на грани мании преследования. Тебя что, кто-то испугал? Видимо, чем-то ты не угодил власть предержащим, и они погрозили тебе пальчиком, так?

– В самую точку! Скажу тебе про одну, очень непонравившуюся мне ситуацию накануне отъезда. Но сначала объясню, в чем дело. За последнее время меня вплотную взяли в обработку наши доблестные органы «безпеки». Обработку они начали за несколько дней до отъезда. Я имел несколько бесед в СБУ с одним из их высокопоставленных чинов, по фамилии, кажется, Торбинский. В первый раз меня попросили навестить их учреждение лично под предлогом моей собственной безопасности. Как ты понимаешь, разговор сразу пошел совсем на другую тему. Этот Торбинский без всяких обиняков предложил мне внимательно и со всей ответственностью отнестись к заданию, которое мне, во имя безопасности страны, предлагают выполнить, а именно: как можно больше собрать информации о твоих производственных делах, любой информации, которую я только услышу от кого-бы то ни было в твоем окружении. Вот так! Каково?

Сухонцев, слушавший Кушнаренко с каменным выражением лица, откинулся на спинку кресла:

– М-да! Теперь я понимаю некоторую суетливость Воронкова. Им что-то стало известно о твоих посещениях вашего славного учреждения. Тем более, накануне нашей встречи. А ты знаешь, Юр, ведь меня тоже некоторым образом обрабатывали на предмет наших отношений. И совсем недавно. Воронков передал мне мнение некоторых силовых структур ограничить наши контакты.

– Ну, а ты?

– Вежливо отказал. Но прибавил, что паранойя в государственных делах вещь весьма опасная.

– Как бы там ни было, нам придется нелегко. Так просто эти люди не сдаются.

– Поживем, – увидим.

Сухонцев хлопнул ладонью по руке Юрия Семеновича и добавил:

– Надо снять стресс! Как ты смотришь на это!

– Замечательно!

Наполнив рюмки, друзья чокнулись. Опорожнив свою рюмку, Кушнаренко, пристально глядя на Сергея Дмитриевича, сказал:

– Вот что еще, мой друг! Перед самой посадкой в аэропорту, меня остановила пара крепких парней и пригласила в соседнее помещение. К моему удивлению, я там обнаружил того самого полковника Торбинского, который мне так настойчиво предлагал заняться филерскими проказами. Он рассыпался в извинениях, что отнял у меня так много времени и, как бы в знак компенсации, подарил две авторучки. Вот эти самые.

Юрий Семенович кивнул на пиджак, лежавший на соседнем кресле.

– Хм! Какая чуткость! – с иронией хмыкнул Сухонцев.

– Вот именно… к чему бы это? – задумчиво добавил Юрий Семенович.

– Ладно, подарил и подарил. Успокойся. Они, по всей видимости, не стреляют, не взрываются и не отравлены. А потому, бог с ними! Меня больше заботит твое мрачноватое настроение.

Кушнаренко ответил не сразу:

– Ты знаешь, Сергей… В последнее время меня не покидает ощущение скоротечности нашего бытия. Как бы это назвать… предчувствием, что ли? Но я с каждым днем понимаю, что дальнейшая жизнь – это ее остаток по запасным рельсам в тупик. Нет ощущения нужности своего дела. Вот ты сказал, что меня испугали… Это верно. Меня пугает то, что происходит в наших странах. И у вас, и в Украине идет процесс уничтожения лучших производительных и творческих сил. Повсюду, как раковая опухоль, появляются мелкие, жуликоватые дельцы, пекущиеся о сиюминутной выгоде. Никакой перспективы на будущее в их делишках нет и в принципе. Если так пойдет, я чувствую, скоро наступит крах всей экономики, науки и самой страны…

Сергей Дмитриевич слушал со смешанным чувством. Его друг Юрка, которого он знал до последних фибр души, его жизнелюбие и неистребимое энергию, словно утратил этот корневой стержень. В его словах, в интонациях он явственно ощутил глубокое разочарование, безнадежную пропасть пессимизма.

– …раньше, до распада Союза, всякое бывало в отношениях между людьми. Ссорились, подсиживали, но таких было мало. В нашей работе всегда присутствовала высшая цель, ради которой мы жили. А сейчас я вижу только одно: неприкрытое рвачество, откровенная погоня за наживой. Никто, понимаешь, никто уже не способен на личный энтузиазм, который в наши времена придавал любому делу вкус, смысл и значимость! Нет идеи, надличностного стимула, высшего кредо. Все обрушилось на уровень примитивного потребительства. Олигархи рвут страну на куски и этому уже помешать невозможно. И самое страшное заключается в том, что вся сила в их наступлении кроется в продажности властей всех уровней, ; чиновников, силовых структур и бог знает, кого еще.
Юрий Семенович умолк, опустив голову. Его обмякшая фигура, застыла в кресле недвижной, плоской тенью.
 
Сухонцев бросил взгляд на поникшего Кушнаренко:

– Этому есть прямое объяснение, Юра. Взять для примера мое ОКБ. За последнее время ушли из него многие знающие и талантливые люди. Я не виню их. Они сдались и отправились искать лучшей доли, как говорят сейчас, «за бугор». Те, кто остался, хорошо разбираются в своем деле, но… этого мало. В них нет того, что в тебе есть с избытком, ; глубины анализа, живости и неординарности подхода к делу. Вот так. Выбирать не приходится, потому мы буксуем на месте.

– Те, как ты сказал, «забугорные», прекрасно разбираются в человеческой природе. К сожалению, мы так долго шли к реализации идеи коммунизма, что она изжила себя, одряхлела и ничего конкретного, о чем грезили все, дать не смогла! Люди, претворявшие ее, не были ангелами и альтруистами. Люди, как люди! Ошибки невольные и намеренные были сплошь и рядом. Никто не знал, как строить это новое общество, куда и как идти. Горбачевская перестройка вообще превратилась в сплошную говорильню! Потому и оказалась мертворожденной попыткой изменить политическую и экономическую ситуацию. Ну а ельцинская диверсия вообще похоронила все, что можно было. Мы сейчас даже не можем представить до конца последствия этой политической катастрофы. Метастазы «мнимой свободы» расползаются по пространству бывшего Союза хуже проказы. Все поражено. Конец предрешен…

Сухонцев слушая горячий, почти на крике, монолог Юрия Семеновича и думал, что не так все просто переживается в душе друга. Потерянность, опустошение поразили его былой, монолитно-крепкий менталитет.

 – Ты во многом прав, Юра… Все события и ситуация кричат о близком крахе, но все же я думаю, что есть еще силы, которые могут противостоять бешеному навалу. Остались еще люди, протестовавшие против развала СССР. Они защищали своими протестами не коммунизм и компартию, а единство и культуру той страны, которую им оставили их предки. Они не дадут растащить страну как пук прутьев из известной притчи. В конце концов есть еще мы с тобой, а это уже пол силы! Нам бы день простоять, да ночь продержаться! – с невеселой усмешкой закончил Сергей Дмитриевич.

Юрий Семенович, качая головой, грустно резюмировал:

– Эх, Сергей! Это мы с тобой сейчас занимаемся говорильней, посыпая голову пеплом, а те в это время работают! Тихой сапой, а то и нахрапом… как в твоем случае. Так что делать надо дело, чего бы это ни стоило! Иначе в самое ближайшее время быть нам с тобой где-нибудь на самой дальней помойке!

Сухонцев глянул на друга и вдруг улыбнулся:

– Юр, заболтались мы с тобой! Третий час ночи! Все, разбегаемся по ложам. Завтра, если у тебя будет еще такой запал, договорим. А то в кои-то веки можем так наедине обговорить то, что рвет сердце!

Глава 14

Андрей проснулся с ощущением абсолютного, ничем не замутненного покоя в душе. Он не стал вставать сразу. Лежа с закрытыми глазами, с каким-то недоверием прислушался к себе. Впервые за невероятно долгий срок он почувствовал воскресшее, существовавшее когда-то в глубине его жизненного опыта, чувство.
Утро рвалось в окно потоком слепящего света. Проникая через закрытые веки, свет порождал перед мысленным взором глубокую пелену розового цвета. И от этого невероятного сочетания покоя и розового Андрей поначалу не мог понять, кто этот, лежащий здесь, человек. Его плавно несло по бескрайнему пространству розовой нирваны. Андрей пролежал так еще некоторое время. Ему страстно не хотелось отпускать от себя так нечаянно возникшее счастье. Именно так он осознал вдруг это нечаянное чувство.

За стеной послышались мерный перезвон курантов. Андрей вздохнул и открыл глаза. Он обвёл взглядом комнату. Скромная, почти аскетическая обстановка окружала его. Но все же оно было не лишено какого-то неуловимого изыска, свойственного обиталищу молодой женщины. В памяти сразу же воскресли события вчерашнего дня. Андрей припомнил их в том порядке, который был словно записан на бумаге. Все в точности до слова…


…Ожидая Анну Андрей, примостившись к открытому окну, не спеша потягивал папиросу. Глядя на заоконную, распаренную полуденной жарой, застывшую уличную картину, он чувствовал невероятное облегчение. Будто само пребывание в этой комнате стало доказательством завершения самого главного дела его жизни, потребовавшее всех душевных и физических сил. 

Андрей бросил взгляд на стол. На нем разместился его чемоданчик. С обитыми углами и вытертыми проплешинами на стенках он смотрелся тяжелым и чужеродным предметом. Стоявшая на цветной салфетке узкогорлая стеклянная вазочка с пышным тёмно-бордовым георгином только подчеркивала этот диссонанс.

Анна вернулась на кухню с газетным свертком. Отложив его в сторону, она села. Некоторое время Анна молчала, будто не решаясь начать разговор. Андрей, заметив ее напряжение, поспешил открыть чемоданчик, но Анна опередила его:

; Андрей Куприянович, мой отец, наверное, не говорил вам, что был разжалован из контр-адмирала в капитаны третьего ранга?

Неопределенно пожав плечами, Андрей осторожно ответил:

– Слухов было много, разные ходили разговоры – и что майор кому-то дорогу перешел, и завистники, и еще что-то. Я не слушал эти пересуды. В армии всегда в отношении кого-то ходят сплетни. Но что касается командира, то, поверьте, их не было. Он командовал такой частью, что там было не до пересудов и разговоров… Одна-две атаки, – и особо разговорчивые, случалось, оставались лежать на поле боя.

– Я понимаю. Понимаю, что там даже выжить было непросто. Каково же было отцу… с тем, что ему выпало.

– Вы правы. Иногда я заставал его с фотографией в руках, где вы были все вместе. Я видел, как он смотрел на нее. Он будто светлел лицом. Знаете, это было удивительно. Всегда жесткое, как из камня, лицо командира заставляло повиноваться даже отпетого уголовника. Но тот, кого я видел эти пару раз, был другим человеком. Я тогда не знал причины его перевоплощения. Потом он сам мне все открыл.
Андрей умолк. Анна терпеливо ждала продолжения, но Андрей покачал головой:

– Вы хотели, наверное, что-то мне сказать по поводу Захара Афанасьевича?

Анна торопливо развернула сверток:

– В конце марта сорок четвертого года ко мне пришел военный в форме капитана. Кто он и откуда, – мне не сказал. Он вызвал меня в коридор. Со словами: «Будьте очень осторожны. Письмо не должно ни при каких обстоятельствах попасть в чужие руки. Когда прочтете, письмо уничтожьте», отдал вот этот конверт. Я не уничтожила письмо. Не смогла… Оно стало для меня последней весточкой о папе. Из него я узнала о его судьбе и что с ним произошло. Я понимала, что это безрассудно, но пересилить себя я была не в силах.

Анна посмотрела в глаза Андрею:

; Андрей Куприянович, дайте мне слово, что то, что узнаете из этого письма, останется тайной. Я думаю, те люди, которые упомянуты в этом письме, могут пострадать, если эта информация попадет… вы догадываетесь, куда. Вот, возьмите.

Вынув из-под бумаг небольшой конверт синей бумаги и пододвинула его. Андрей вынул уже порядком потертое письмо, ; видно было, что Анна читала его много раз ; и развернул:

«Здравствуйте! Пишет Вам друг вашего отца. То, о чем я пишу, продиктовано желанием отдать дань памяти уважаемого мной человека и близкого друга.

 Когда в политуправлении Черноморфлота узнали об антисоветской деятельности зятя вашего отца, контр-адмирала разжаловали в капитаны третьего ранга. Чтобы избежать неизбежного ареста, я предупредил Захара Афанасьевича и добился его перевода на Северный флот. На мои слова: «Я могу тебе помочь только одним – через оставшиеся связи в руководстве Северного флота спрятать в какой-нибудь дыре на должности командира штрафроты. Иначе – сам знаешь, где Макар телят гоняет. Переждешь, сколько Бог даст, а там видно будет», он только усмехнулся: «По сравнению с участью известных нам людей, это благодеяние. Сгинуть просто так, как они, – Захар Афанасьевич покачал головой, – страшнее судьбы для военного человека нет». Его бесстрашие, аналитический ум и истинная военная жилка делали его одним из умелых и удачливых командиров. Даже командуя штрафротой, он смог достичь выдающихся тактических успехов при минимальных потерях людского состава. Мною было подписано ходатайство в совокупности с непосредственным начальством Карельского фронта, где он воевал, на реабилитацию капитана третьего ранга Комеля. К несчастью, оно опоздало. Ваш отец, контр-адмирал Комель Захар Афанасьевич, – а для меня он навсегда останется в этом, заслуженном своим талантом и жизнью, звании, – погиб.
Если при известных обстоятельствах произойдет некоторая перемена в политических настроениях руководства страны, я непременно разыщу Вас. Буду рад оказать любую посильную помощь в обустройстве Вашей жизни».

– Письмо без подписи, но я догадываюсь, кто его автор, – осторожно складывая листок, проронила Анна.

– Мне понятно отношение этого человека, Анна Захаровна, к вашему отцу. Оно стократ верно. Я этому самый первый свидетель. Захар Афанасьевич был не только командиром, но и хранителем наших жизней. Так было в тех особых частях, которые назывались штрафротами. Людей, воевавших в них, не жалели и посылали в самое пекло. Нас не рассматривали как бойцов. Мы были расходным материалом. Но командир так не думал. Поставленную задачу, какой бы тяжелой она, если не сказать, абсурдной, ни была, Захар Афанасьевич находил для выполнения ее точное и верное решение. Потому потери в нашей роте были намного меньше, чем в других таких же частях.

Я помню один случай. Во время наступления на одном из направлений наши соседи никак не могли продвинуться вперед из-за плотного огня дота. Он находился в таком месте, где подступы к нему были полностью пристреляны и совершенно голы. Никак невозможно было подобраться. Полегло там солдат без счету и все бестолку. Наверху решили, что пусть эту проблему выполняют штрафники. Нас перебросили с соседнего участка на этот коридор смерти. Приказ был до наступления темноты занять высоту. Командир долго изучал местность. Он отобрал в роте двух солдат, скорых на руку. Эти двое, сменяя друг друга, должны были прокопать ход. Солдаты прокопали почти в пятьдесят метров узкую и неглубокую, еле скрывающую человека канаву. Землю за ними оттаскивали по цепочке лежащие в этой канаве другие. Канаву протянули почти вплотную к доту, да так, что немцы ничего не заметили. Командир собрал взводных, отдал приказ, как только они увидят взрывы, подниматься немедленно в атаку. Сам он, взяв с пяток гранат, уполз по канаве к доту. Мы в бинокль видели, как командир пробирался до места. Потом, выждав до времени начала атаки, Захар Афанасьевич, даже не поднимаясь и не целясь, сделал несколько бросков один за другими гранатами. Вы не поверите, но гранаты одна за другой влетели точнехонько в щель амбразуры. А ведь от него до дота было метров двадцать! Это было похоже на чудо. Но нам уже было не до этого. Вся рота одним рывком проскочила поле до дота и дело было сделано. Я потом спросил, как он смог так попасть. Захар Афанасьевич засмеялся и ответил, что Боженька дал ему такие глаза, он просто выполнил Его волю.
 
– Отец обладал невероятной меткостью, ; улыбнулась Анна. – Как-то он взял меня на полигон. Там офицеры пристреливали пистолеты. Так он поспорил с одним из них, что с пятидесяти метров обыкновенным камнями собьёт все банки, поставленные в качестве мишеней, быстрее, чем этот офицер. Они расставили по пять банок для каждого, отошли на положенное расстояние. Пока офицер целился и стрелял, отец камнями одну за другой сшиб все банки. А тот офицер даже в одну промахнулся.

– Захар Афанасьевич был необыкновенным человеком. Я знаю много таких случаев. Особенно мне памятен один…

Андрей усмехнулся:

– Как-нибудь расскажу. Впереди еще много времени. Вот только съезжу по своей необходимости в одно место, а потом вернусь. Мне нравятся эти места. Может, обоснуюсь здесь, а там как бог даст.

– Андрей Куприянович, извините, что возвращаюсь к вопросу о письме. Вы собираетесь в дорогу, там может случиться всякое, – попутчики, разговоры. Мне очень не хотелось бы, чтобы о письме узнал кто-нибудь из посторонних.

– Вы напрасно беспокоитесь, Анна Захаровна. Я никак не был связан с Черноморским флотом, где служил Захар Афанасьевич. А потому его начальников я не могу знать. Да это и не важно. Мне дорога память о вашем отце и моем командире. К тому же, вскоре после его гибели, наша штрафрота была расформирована. Я попал совсем в другую часть, на другом участке фронта. Вот здесь, ; Андрей положил ладонь на чемоданчик, ; его последние письма к вам, письма вашей матушки, некоторые личные вещи, награды и запечатанный конверт. Он просил передать этот конверт в случае его смерти человеку, адрес которого находиться внутри. Случилось так, что я стал последним исполнителем его воли.

Андрей открыл замки, пододвинул чемоданчик к Анне. Встав, отошел к окну. Глядя в засиневшее небо за окном, он думал, что, по сути, в этом чемоданчике находиться квинтэссенция, сгусток всей жизни этих людей.

Тишина прервалась тихими, странными звуками. Он обернулся. Анна сидела, закрыв ладонями лицо и плечи ее вздрагивали. С минуту Анна оставалась недвижной, затем подняла голову:

– Простите, Андрей Куприянович… не сдержалась.

Она торопливо провела платочком под глазами и смущенно улыбнулась:

– Знаете, так все нахлынуло… такое далекое и такое близкое…
Она взяла принесенный газетный сверток, и, развернув, сказала:

– Вот тут самое большое мое сокровище и вся жизнь. Эти фотографии довоенные, еще с того времени, когда мы и не думали о беде. Если хотите, можете взглянуть на людей, которые были счастливы непомерно… может, за это судьба поступила с нами так несправедливо и жестоко.

Андрей присел за стол. Взяв лежавший поверх других снимок, он увидел на нем четырех человек. В центре стоял его командир, в форме контр-адмирала. Он стоял, чуть склонив голову, нарочито серьезно глядя на стоящую рядом молодую, светловолосую девушку. Несмотря на произошедшую с ней перемену, Андрей узнал Анну. Она, обхватив отца за талию, прижалась щекой к его груди.

По другую сторону находился молодой человек, который с нескрываемой нежностью смотрел на Анну. В молодом, улыбающемся открытой светлой улыбкой юноше, Андрею вдруг почудилось что-то неуловимо знакомое. Он вгляделся чуть пристальнее, но ощущение пропало. Чуть помедлив, он спросил:

– Это кто?

Анна ответила не сразу. Легким движением она провела ладонью по лицу, будто смахивая нечаянную слезу. Отвернувшись к окну, едва слышно сказала:

– Это мой муж… А это последние от него весточки. Просто чудо, что они дошли до меня. Видно, его ангел-хранитель так устроил.

Вынув из серого служебного конверта тоненькую перевязку листков, Анна пододвинула их к Андрею. Еще не взяв в руки эти листки, Андрей ощутил сбой в сердце. С неверием в то, что такое возможно, он прикоснулся к ним. Застыв, Андрей ошарашенно глядел на конверт, на знакомые до боли, истертые клочки крафт-бумаги, вперемешку с оберточной и обрывками газет. В голове пронеслось свистящей молнией: «Этого не может быть!..».

 Это были письма его друга. Воспоминание рванулось из памяти мгновенной, яркой вспышкой. Она высветила последнюю перед расставанием ночь. Дмитрий, глядя на него огромными, ввалившимися глазами, сухими губами, прерывисто глотая воздух, шептал: «Вот, возьми… Я их берег… Переправь их жене… тут адрес… Заклинаю тебя, сделай так… Это последнее, что от меня осталось в жизни для них…».

Через два дня, перед самой отправкой на фронт, он разжился в лагерной канцелярии почтовым пакетом у писаря. Боясь обысков, при первой же возможности, Андрей, на остановке, выскочил из эшелона. Он хорошо запомнил эту стоянку, откуда переслал письма И когда Андрей увидел конверт, проштемпелеванный почтовым отделением этого городишка, он понял все.

С усилием останавливая мельтешение сбивчивых, беспорядочных мыслей, Андрей едва сдержал рвавшийся из груди стон. Его душил подступивший к горлу комок. Сердце, сжавшееся до едва ощутимой точки, сбивая дыхание, пронзила режущая боль. Андрей не мог произнести ни звука. Не было сил на слова, да и что он мог сейчас сказать? Любые слова, сказанные второпях и наугад, добавили бы Анне тоски и страданий к тем, которые и так мучили ее долгие годы… Он не стал говорить о том, что сидел в лагере с ее мужем и был последним человеком, видевшего Дмитрия Сухонцева живым, ; слишком внезапным было это открытие. Глядя на Анну, он никак не мог решиться на это… не смог этого сделать.

  Что с вами? – Анна участливо дотронулась до его руки. – Сердце прихватило? Выпейте воды.

– Что-то вроде того… Бывает, шалит, – с трудом выговорил Андрей. Он несколько раз глубоко вздохнул, пережидая острый спазм. Некоторое время он молчал. Анна, с тревогой и сочувствием наблюдала за его побелевшим от внутреннего напряжения лицом. С минуту Андрей пребывал в отрешенно-замершем состоянии, но тотчас же, словно очнувшись, обернулся к Анне.

– Простите, старые болячки иногда накатывают. Пожалуйста, вы продолжайте, мне интересно все, что связано с вашей семьей.
Анна легким полупоклоном головы приняла его просьбу. Пододвинув знакомую уже знакомую ему фотографию, она указала пальцем на женщину:

– А вот это моя мама. Через год ее не стало… Может быть, Господь Бог намеренно так рано взял ее к себе, чтобы избавить от всех несчастий, которые нам впоследствии выпали.

Легким движением Анна взяла снимок у Андрея и, протянула ему следующий:

– А вот здесь я, с папой. Тут я совсем соплюшка, пятнадцать только исполнилось.

Андрей взял фотографию и удивленно покрутил головой:

– Надо же! Это та самая фотография, которую Захар Афанасьевич показывал мне тогда, в блиндаже…

– Да, эта фотография ему нравилась больше других. Он говорил мне, что тут я похожа на Жанну Д’Арк. Видимо, он так ее представлял.

Анна улыбнулась:

– Мне нравилось, когда он так говорил. Я вообще была решительной и напористой девчонкой. Вся в папу. Мама еще по этому поводу подтрунивала: «Отпочковалась в юбочном образе и подобии». Ну, да что это я! Вы устали, Андрей Куприянович, а я вас мучаю своими расспросами. Ложитесь-ка спать. Завтра мы с вами наговоримся. Там, – она кивнула в сторону коридора, ; есть пустующая сейчас комната. В ней никого не осталось – хозяин не вернулся с войны, а его жена…

Анна усмехнулась. Но, тут же, оборвав свою мысль, продолжила:

– В другой хозяева сейчас в командировке. Ну, да ладно, я вам пойду постелю.

Она было привстала со стула, но Андрей поспешил остановить ее:

– Анна Захаровна, погодите, я еще столько должен вам рассказать о командире, простите, о вашем отце, Захаре Афанасьевиче… Успею, высплюсь.

Они проговорили до поздней ночи. Спохватившись, Анна заторопилась:

– Все, Андрей Куприянович. Вы устали, идите, раздевайтесь и ложитесь. А я постираю вашу одежду. Как разденетесь, оставьте ее на табурете у двери. Давайте, давайте, нечего рядиться, мне нужно еще собрать Сережу, – с напускной строгостью приказала Анна. ; Сережу я беру с собой на дежурство, мне его оставить не с кем, – добавила она со вздохом. – А один он боится, вот и спит у меня в ординаторской на кушетке. Так что утром спите, сколько хотите, я прихожу в одиннадцатом часу.

Ночью Андрею не спал. Он долго лежал без сна, замерев в одной позе. То, что он узнал сегодня, стало для него знамением свыше. В любом другом случае такая ситуация была бы невозможна. Высшие силы устроили так, чтобы он понял предназначение своего существования. Эти люди, с которыми таким образом его связала судьба, должны стать смыслом его оставшейся жизни. Анна, ее сын, но главное, ; сын одного человека и внук другого, которому он был обязан тем, что до сих пор живет и чувствует, обретут в его лице самого верного ангела-хранителя. Пусть это станет его жребием и долгом до конца дней…

 
 Поднявшись с кровати, он подошел к двери. Чуть приоткрыв ее, Андрей глянул в просвет. В холле было сумрачно и тихо. Как и сказала Анна, в квартире он остался один. Надев выстиранную одежду, аккуратно сложенную на табурете у двери, Андрей прошел в ванную. Сполоснув лицо, он утерся висевшим рядом с раковиной большим вафельным полотенцем. Приложив его к лицу, Андрей почувствовал исходивший от него явственный запах свежескошенной травы. Этот запах вдруг напомнил ему те ощущения, когда он, еще мальчонкой, ходил со взрослыми деревенскими ребятами в ночное. К нему, лежавшему на уютной травяной подстилке, подошла лошадь. С хрустом жующая большой пук травы, она ткнулась мягкими губами в его лицо. Андрей на всю жизнь запомнил этот сильный, сочный травяной запах, исходивший от них.

Он неспешно позавтракал, выпил чаю. Порывшись в вещмешке, он выложил на стол едва початую буханку черного хлеба, три банки консервов, завернутую в тряпицу грудку колотого сахара и толстый кусок сала.

Все это время Андрей вспоминал невероятное совпадение, поразившее его накануне вечером. Ему стоило невероятных усилий собраться с мыслями и сохранить самообладание. Размышляя об этом удивительном случае, он никак не мог постичь непостижимого излома судьбы. Она привела его в дом, в котором тугим узлом переплелась его судьба с судьбами и жизнью самых близких ему людей. Тот молодой, на давнишнем фото, с умной и тонкой улыбкой юноша и его сосед по нарам были одним и тем же человеком с трудом совместилось в его понимании. Муж Анны, зять его командира и пропадавший в горячечном бреду изможденный, с оскалом обтянутого пергаментной кожей черепа человек были настолько непохожи, что трудно было представить, что у них когда-то была общая жизнь…

Убрав за собой со стола, Андрей не стал задерживаться дольше. Найдя листок бумаги, он написал записку. Накинул на плечи вещмешок, подошел к двери. Чуть задержавшись около нее, Андрей, не оборачиваясь, вышел, захлопнув дверь на замочную щеколду.
 
Придя с дежурства, Анна увидела на столе аккуратно накрытые полотенцем продукты. Возле них лежала коротенькая записка:
«Спасибо Вам, Анна. Общение с Вами дало мне новые силы жить. Мне трудно это объяснить. Надеюсь сделать это при следующей встрече. Простите, что уехал без предупреждения. Мне необходимо уехать. Но я вернусь, обязательно! Мне многое надо Вам сказать. Это долгий разговор, а мне нужно еще попрощаться со своим прошлым. Оставляю Вам продукты. До свидания. С почтением и безмерным уважением, А. К.».
 
Глава 15

Вздохнув, Анна положила записку. Все время, пока хлопотала по хозяйству, возилась с сыном, она размышляла о превратностях судьбы. Этот человек, появившийся из прошлого, заставил ее думать о злом роке в лице представителей власти, строивших собственное благополучие на страданиях других. Среди них разные были люди. Одни искренне заблуждались, не сумев разобраться в истине, другие, слепо подчиняясь судебной машине, поступали согласно ее законам. Но были и такие, при одной мысли о которых колкая, морозная дрожь пробегала по телу. Один из таких стал на их пути. Изверг и убийца, он был изначально был порождением дьявольского семени. По своей природе этот выродок был губителем, и быть ему проклятым навеки!

Анна не хотела по-другому думать, не потому, что у нее не было других воспоминаний. В этих воспоминаниях она хранила то светлое и непреходящее, что было в ее жизни с Дмитрием. Они давали ей силы не сломаться, противостоять тупому навалу обстоятельств…



Дни, безликой чередой потянувшиеся после ареста мужа, Анна не могла разделить на отдельные куски. Все они перемешались в один беспросветный комок бесцельного существования. Все закончилось в одну из бессонных, полных черной тоски ночей, когда за дверью, в ответ на ее вопрос: «Кто там?», металлический голос ворвался в ее мозг: «Открывайте, милиция!».

Она смотрела на серые, безликие фигуры, двигавшиеся по квартире с неумолимостью бездушных автоматов. Они оставляли вокруг хаос и разорение. Забившись в угол, Анна только крепче прижимала к себе сына. Ребенок, вырванный из сна резкими звуками подкованных сапог, словно застыл в сомнамбулическом трансе. Лишь широко раскрытые глаза говорили об ужасе, охватившем его маленькое существо.

 Один из находившихся в квартире не принимал участия в обыске. Он с самого начала уселся в кресло. По необходимости что-то говорил вполголоса подходившим к нему нквдэшникам. Холеный, с надетой на лицо безучастной маской, он с самого своего появления в квартире не обращал никакого внимания на Анну. Ее присутствие было для него пустой формальностью, вроде кресла, на котором он сидел. Общался с ней один из команды. После его пары вопросов, больше с Анной никто даже не делал попытки заговорить.

По истечении часа тщательного обыска, холеный встал. Знаком подозвав к себе Анну, он, выдержав паузу, процедил:

– Собирайтесь.

Анна молча прошла к гардеробу. Вытащив вещи, она, поставив сына на стул, и стала его одевать. Затянутый в кожу начальник холодно бросил:

– Ребенка оставьте. Собирайтесь сами…

Подхватив Сережу на руки, Анна с угрюмой решимостью сказала:

– Сына не оставлю.

Нквдэшник сделал знак одному из своих и подошел к Анне:

– Опустите ребенка. Вы поедете с нами в отдел для допроса. До вашего возвращения с ребенком побудут соседи. Одевайтесь!

Он взял ребенка на руки и вышел из квартиры. Рванувшуюся в тихом всхлипе Анну цепко и жестко остановил за локоть нквдэшник:

– Приказано одеваться. Ну, быстро!..

Сидя на руках мужчины, Сережа слышал голос матери, ее непривычные интонации, в которых было много боли и страха. Он насупился и уперся кулачками в грудь мужчины. Тот строго посмотрел на мальчика. Покачав головой, сказал: «Не балуй, мама будет сердиться, что ты ведешь себя плохо». Сережа, сидя на руках высокого, гладко выбритого мужчины, от которого хорошо пахло одеколоном, дотронулся пальчиком до его щеки. Он хорошо запомнил запах кожаного пальто и одеколона этого мужчины. Много лет спустя он узнал в постаревшем, с обрюзгшим лицом, и мешками под глазами того самого человека, который стал злобным демоном для его семьи.

Мужчина подошел к двери напротив и стукнул в нее два раза. Несмотря на негромкий звук, дверь отворилась мгновенно, как будто за ней ждали этого стука.

На пороге стояли двое, – полный, лысеющий мужчина и женщина, маленькая, сухонькая, в строгом темном платье. На мужчине был пиджак, надетый на майку и домашние, в полоску штаны.
Нквдэшник козырнул:

– Капитан Сельвинский. Кто хозяин квартиры?

Маленький человек дернулся вперед и в полупоклоне торопливо выпалил:

– Комарников, Валентин Семенович! Я хозяин квартиры, это моя жена, Властимила Юрьевна…

– Хорошо. Мне нужно, чтобы вы взяли этого мальчика до утра.

– Я понимаю, понимаю, – бормотал мужчина, вытирая потный лоб платком. – Дела государственные… мы всей душой содействуем…

– Вот именно. От вас необходимо содействие, как сознательного гражданина.

– Конечно, товарищ капитан, мы исполним свой долг. Ребенок будет под полным присмотром.
 
– Квартиру соседей опечатают, – сказал капитан, – а утром за ребенком приедут. Еще раз прошу прощения за неудобства.

Капитан протянул ребенка женщине. Та молчком взяла мальчика из рук капитана и также молча ушла. Муж, втянув голову в плечи, вытер платком потеющий лоб:

– Товарищ капитан, разрешите вопрос?

Сельвинский вытащил папиросу, прикурил и кивнул:

– Что вас интересует?

– Товарищ капитан, только не подумайте чего, я всего лишь в упреждение ситуаций с противоправными действиями со стороны таких людей…

Мужчина дернул подбородком в сторону квартиры Анны и закончил:

– Только подумайте, как маскировались эти враги народа, как притворялись. Я всегда чувствовал их лживое притворство, но только доказать этого не мог! А так бы я давно известил бы органы.
 
Несколько дней Анна провела в полной неизвестности о своей судьбе. Хотя ее мало интересовало, что с ней будет: ее безразличие в этом было полной противоположностью мыслям о сыне. Находясь в сырой, со стекающими по стенам каплями отпотевшей изморози камере, она до боли в сердце изнемогала от беспрерывной муки.
 
Ее страдания заметила одна из находившихся в камере женщин. Она была уже в возрасте, тронутые сединой волосы и изможденный вид делали ее совсем старухой, по крайней мере, так казалось Анне, когда та подошла к ней. Женщина осторожно тронула ее за руку и негромко спросила:

– Что, милая, невмочь как худо?

Анна глянула на нее и молча кивнула головой:

– Худо…

– Ты пожалуйся мне, поделись, глядишь, – ополовинишь боль сердешную. Не спрашиваю, почему ты здесь, спрашиваю, что мучает тебя. Сказывай, не таи в себе.

Анна почему-то почувствовала рядом не столько присутствие этой женщины, как ощущение чего-то еще, высшего и бесконечно доверительного. Не раздумывая, словно ее прорвало как сдерживаемый на пределе поток чувств, торопливо, захлебываясь и путаясь в словах, Анна горячо зашептала. Женщина глядела на Анну темными, глубокими зрачками, словно вбирая ими звуки истовых эмоций.

Умолкнув, Анна обессиленно опустила голову и почти без чувств приткнулась к плечу женщины. Та, приговаривая: «Ну вот, и хорошо, исповедалась, как причастилась Божьей благодати. Ты, милая, надейся на Его волю. Он все устроит, управит нашими желаниями и судьбой…

Через день женщину вызвали на допрос. В камеру она больше не вернулась. Разговоры о ней шли больше как поминальные: «Сгинула наша игуменья, как волосок малый. Не помог ей ее Боженька! Кто знает, может, отмучилась она по Его воле, Он больше видит, как надо!.. Да будет вам, бабы! Здешние архангелы повыше Его промысла будут. Они заместо Бога, лучшее управляются с Его стадом… Ох-хо-хо, скоро и наша доля определится…».

Анна слушала эти пересуды, но в ее душе уже поселилась надежда. Она придала ей силы ждать и выдержать, чтобы ни случилось: она должна вернуться, непременно вернуться.

Вскоре Анну вызвали. Дюжий охранник не стал церемониться. Толкнув ее к стене, он запер дверь и передал Анну конвоиру. Пока они шли по коридору, поднимались из глубокой ямы подвального помещения, Анна старалась унять дрожь от предчувствия хоть какой-то определенности. Она была полна решимости вызнать из этого допроса все, что только было в ее силах.

В кабинете, куда ее протолкнул конвоир, стоял полусумрак. Лампа, горевшая на столе, только подчеркивала едва обрисованный полутенью размытый абрис фигуры сидящего за столом человека.
Конвоир козырнул:

– Товарищ капитан, арестованная доставлена.

Сидящий негромко произнес: «Свободен». Жестом указав на стул, стоящий по другую сторону стола, сказал:

– Проходите, садитесь.

Анна присела на стул и замерла в ожидании. Свет от лампы не давал ей различить лицо человека, но ей почудилось что-то знакомое в его силуэте. Некоторое время человек молчал, затем чуть сдвинул абажур. Анна сразу же узнала в нем того самого начальника нквдэшников. 

Капитан некоторое время пристально и недвижно изучал Анну.
Прервав молчание, он покачал головой:

– Мне невдомек, как человек, получивший такой урок, не сделал для себя единственного и правильного вывода. Обычно люди, обжигаясь на чем-то, стараются всеми возможными способами избегать ситуаций, в данном случае приведших его близких к столь катастрофическому финалу.

– Если вы обо мне, то я не могу понять смысла вашей тирады.

– Ну отчего же, тут прямая аналогия. Ваш муж был арестован и осужден как агент германской разведки и ее резидент. Мы допускали, что он действовал в строгой конспирации, о чем его близкие, то есть, вы, и не догадывались.

Капитан помолчал, затем прищурился и хмыкнул:

– Но мы ошибались. Вы были полностью в курсе всех его дел. Нехорошо это. Я надеюсь, вам не надо объяснять тяжесть соучастия в госизмене.

– Я понимаю. – Анна покачала головой. – Как врач, я могу сказать только одно. Такие симптомы отклонения в психике могут быть только в клиниках для умственно больных. Ваше воображение из того же ряда.

Сельвинский осклабился:

– Вы можете возражать и отпираться, но сведения, которые поступили к нам, доказывают обратное. Мало того, вы продолжали свою преступную деятельность. Во время оккупации активно сотрудничали с немецкими властями. В частности, работали в немецком госпитале в качестве врача.

– Но это не правда! Кто мог сказать вам это?

– Вот этот документ свидетельствует об этих фактах. И они изложены человеком, которому мы полностью доверяем.

– Покажите мне этот документ! Я не буду больше отвечать на ваши инсинуации, пока не увижу эту мерзкую бумагу!

– Извольте…

Капитан пододвинул к краю стола лист. Анна, сжав зубы, читала аккуратные строчки заявления, написанные особым, специфическим почерком, которым сопровождают чертежи и спецификации к ним. «Заявление в органы НКВД от гражданина Полторака Семена Валентиновича, члена ВКПб с 1932 г. Считаю своим долгом известить органы НКВД о подозрительной деятельности начальника СКБ Сухонцева Дмитрия Павловича. На протяжении всего пребывания указанной личности на должности, Сухонцев несколько раз был замечен в длительных отношениях с немецкой делегацией, прибывшей к нам на завод по обмены опытом…».

Дальше Анна читать не стала. Отбросив бумагу, она с трудом проглотила ставший поперек горла комок. В ее сознании словно молнией высветилось, кто был автор доносов на нее и Дмитрия. Этот человек был знаком с ними не только по долгу службы. Он бывал у них в гостях, на праздничных и юбилейных торжествах. Он многое слышал. Но сам Полторак больше молчал. Забившись в угол комнаты, он наблюдал, запоминал и высчитывал…
 
Сельвинский не прерывал Анну во время чтения. Он не опасался, показывая ей эти бумаги. Анна уже была отработанным материалом, от которой ему нужно было добиться подписания таких же сфабрикованных доносов. «…чем эта интеллигентская сволочь лучше других, ползавших у него в ногах, едва ткнешь в их холеные морды… стоит только надавить, как тут же потечет соплями: простите, искуплю, сделаю, что скажете!». Он был уверен, что сломит ее, не даст уйти в глухую защиту, тем самым, облегчит ему задачу по обработке столь ценного материала.
 
Он оказался в городке, после расследования его деятельности по превышению должностных полномочий в качестве следователя СМЕРШа. Капитан благодарил судьбу, что на волне эйфории от победы дело быстро свернули. Его понизили в звании и отправили назад, по месту его службы до назначения во фронтовой отдел СМЕРШа.

Поначалу он был растерян, подавлен и бездеятелен. Несколько месяцев Сельвинский копался в делах местных полицаев, людей, нанятых на службу немцами, и тому подобной мелочи. Но однажды к нему попали документы, которые показались ему даром судьбы. Едва Сельвинский прочел первые строки доноса, как понял, что это есть его пропуск в другой мир. Случай, провидение дали ему вторую попытку выплыть со дна мутной, мелкой лужи. Он мгновенно узнал этот характерный почерк, идеально выписанные строчки и память тут же услужливо высветила фамилию его благодетеля: «Полторак!».
Сельвинский немедленно вызвал к себе оперативную группу и приказал разыскать означенного в наряде человека. Долго ему ждать не пришлось. Через два часа оперативник доставил в кабинет изрядно напуганного, с перекошенным от страха лицом старого знакомого капитана. Нескольких минут разговора хватило, чтобы Сельвинский получил в свое распоряжение идеальный инструмент для исполнения самой сокровенной мечты…

– Вот что, гражданка Сухонцева. Сложившаяся ситуация до предела проста. Вы подписываете несколько бумаг и дело будет закрыто. Мало того, я тут же направлю ходатайство в соответствующие инстанции по досрочному освобождению вашего мужа. Через некоторое время вас ожидает счастливое воссоединение семьи, работа по специальности и все социальные блага лояльного гражданина нашей страны.

– Вы ошибаетесь, гражданин следователь. У нас не будет счастливого воссоединения. Как только мой муж узнает, какой ценой мы обрели возможность быть вместе, в тот же миг он покинет меня и проклянет!

– Хм! Все, что мы с вами заключим здесь и подпишем, никогда не станет предметом гласности. Вы можете не опасаться никаких последствий вашего благоразумного поступка.

– Если не учитывать такое понятие, как совесть, честь и порядочность!

Сельвинский скривился и едко бросил:

– Если бы вы знали, как эти мифические смыслы социальных институтов исчезают, растворяются как дым, когда люди внезапно понимают, что перед ними раскрываются тяжело и трудно, с муками, невыносимыми болями и страданиями, врата небытия. И ничто, заметьте, ничто, никакие моральные принципы не возместят такую страшную перспективу!

– Есть нечто, пострашнее смерти, гражданин следователь… И вы прекрасно об этом знаете! – Анна вонзила горящий взгляд в, каменное лицо Сельвинского. – Но вы, с вашей черной душой никогда уже не сможет стать в ряд нормальных людей! Вы останетесь в их памяти, как изверг и палач.

Сельвинский от едва сдерживаемой ярости с каким-то утробным звуком сглотнул и хрипло выдавил:

– Неужели вы хотите, чтобы ваш ребенок вырос сиротой, не зная родителей. Нет хуже сиротства, если нет корней, не зная роду-племени. От вас зависит, жить дальше в кругу семьи, с мужем и сыном или обречь своего ребенка на лишения сиротской доли? Стоит ли это каких-то двух-трех росчерков на ничего не значащих для вас бумагах?

Анна подняла бледное лицо и глянула темными провалами глаз на Сельвинского:

– Хотите разменять мой рок на такой же, ожидающий других людей? Пока я вольна выбирать свою судьбу, не хочу чужими жизнями расплачиваться за свое благополучие! Мой сын вырастет и потом узнает, непременно узнает, как поступили с его отцом и матерью. И не тешьтесь надеждой, что вам удастся скрыть свои преступления. Память у людей долгая. Все всплывет, в каких бы мутных и глубоких омутах вы не топили свои делишки.

– Омуты, омуты… ; севшим голосом повторил Сельвинский. – Ну, что ж, воля ваша, мадам. Пока мой омут будет зреть в будущих временах, через несколько минут вонючая, грязная яма примет вас в свои объятия. И сидеть вы будете там до тех пор, пока до ваших мозгов не дойдет простая истина: лучше быть живой с обычными человеческими грешками, чем кристально чистой закопать в могиле оставшуюся жизнь.

Капитан нажал кнопку вызова охраны:

– Уведите, – с ернической ухмылкой приказал он вошедшему охраннику. – Пусть дозревает.

Более полумесяца Анну не вызывали на допрос. Она уже не ждала встречи с Сельвинским, будучи уверена в его самом страшном намерении. Но в один из дней послышался шум в коридоре. Сидевшие в камере женщины напряглись, прислушиваясь к необычным звукам. Топот и громкие возгласы, лязганье дверных засовов говорили о происходящих за дверью чрезвычайных событиях. Вскоре дверь их камеры распахнулась. На пороге возникли фигуры охранников. Один из них, подняв бумагу поближе к лицу, стал называть фамилии. Среди женщин раздался шепот, сдержанные всхлипывания и торопливые слова прощания.
Лейтенант, выкликавший фамилии, приказал названным заключенным немедленно выйти в коридор. Услыхав свою фамилию, Анна вздохнула и подумала, коротко и ясно: «Вот и все! Конец…».

Когда их вывели в коридор, она увидела стоящих у стены возле своих камер других женщин. Они стояли лицом к стене и давящая, глухая тишина прерывалась лишь топотом сапог охраны. Поставив всех у стены, лейтенант стал выкликать фамилии, на которые арестантки торопливо отвечали, давясь сбитым от страшного предчувствия дыханием.

Закончив перекличку, лейтенант приказал охране собрать заключенных в один блок и вести их наверх. Женщины молча шли в неизвестность. Казалось, стук их сердец отзывается громким эхом в пространстве гулкого коридора. Никто из них не делал попыток заговорить, или просто издать какой-либо звук. Они уже попрощались с жизнью. Все лишнее, пустое оставили здесь, в этих затхлых, пропахших мокрой плесенью коридорных стенах их тюрьмы.

Во дворе их погрузили в машины. Два фургона, крашеных серой краской, дернувшись, быстро набрали ход. В машине, в которой оказалась Анна, не было света. Лишь блики через решетчатое окошко кабины водителя, торопливо проскальзывали по стене обитого металлом фургона.

«Вот так и Диму везли… Может, даже в этой машине… Что теперь будет с Сереженькой… Господи, сделай так, чтобы я хоть одним глазком смогла еще раз увидела моего мальчика…». Анна молилась, не зная ни слов, ни порядка их, но те слова, которые она шептала, были горячее и страстнее всех молитв мира.

Толчок, еще один, бросок на стену от резкого, на скорости, поворота машины и еще один толчок. И тут же машина остановилась. Некоторое время они сидели в неизвестности, пока двери фургона не распахнулись. Яркая волна дневного света ударила по глазам. Охранники скомандовали на выход. Пока Анна спрыгивала с машины, она успела разглядеть квадрат двора, со всех сторон задавленный высокими, серыми стенами здания.

Машины находились около подъезда, у черного зева распахнутых дверей, возле которых стояло несколько людей в форме НКВД. Женщин завели в здание и закрыли в ближайшей комнате. Никто не успел даже осознать, что происходит, как в дверях показался тот самый лейтенант, забравший их из тюрьмы.

– Я буду называть фамилии. Тех, кого я назову, следуют за мной.
 
Когда очередь дошла до Анны, комната опустела наполовину. Напряжение, сковавшее всех до состояния ступора, передалось и ей. Но едва она оказалась за дверьми, как стучавшая пульсом в висках жилка затихла, спал нервный тургор. На нее снизошло не испытанное никогда ранее спокойствие.

Анна шла за лейтенантом, уткнувшись бездумным взглядом в его широкую, перетянутую ремнями спину. Ей уже не было страшно. Она не смирилась, она приняла свой жребий, как Иисус принял его, идя на крестную казнь…

– Проходите.

Анна очнулась. Они стояли перед широкой, в две створки дверью. Лейтенант распахнул дверь. Анна вошла в большую, светлую комнату. На дальней стороне ее стояли столы, покрытые зеленым сукном. За ним расположились трое мужчин в форме. Чуть в стороне стоял еще один столик, за которым сидел военный за пишущей машинкой.

– Подойдите.

Анна прошла к столам и остановилась в двух метрах от них. Один из военных взял бумагу и негромко зачитал:

– Сухонцева, Анна Захаровна, тысяча девятьсот двадцать первого года рождения, русская, из служащих. Задержана по статье:
«Пособничество и сотрудничество с врагом во время оккупации». Проверка предоставленных документов показала отсутствие состава преступления за недоказанностью. Из установленных фактов выявлено невозможность задержанной заниматься антисоветской деятельностью в виду ее состояния здоровья на тот момент времени. Комиссия по надзору за заключенными и личностями, оформленными как задержанные, постановила: «За недоказанностью вменяемой вины Сухонцевой Анне Захаровне, подследственную освободить немедленно по постановлению комиссии. Председатель комиссии: Члены комиссии: Подписи: Дата: Гражданка Сухонцева с постановлением ознакомлена».

Как во сне, будто сквозь вату слушала Анна голос председателя комиссии. Едва расслышав вопрос, она переспросила: «Мне можно идти?». Ей ответил один из членов комиссии: «Вы свободны. Документы получите в комнате такой-то, после четырнадцати ноль-ноль».

Во двор дома, не в силах сдержать бешеные рывки сердца, Анна уже бежала. Рванув дверь подъезда, она на последнем усилии обрушилась на дверь соседей. Силы ее оставили. Не устояв на ногах, она медленно сползла на пол. В сумеречном полубеспамятстве Анна слышала, как открылась дверь, как женский голос, перебивая суетливый говорок мужчины, приказал тому принести воды. И единственное, что дало ей силы открыть глаза, был звук голоса ее Сереженьки: «Мама! Мамочка! Где ты была? Я так ждал тебя…».

Глава 16

Вскрики, стоны и всхлипы плотной пеленой накрывали все пространство ночного барака. Сбивчивый, торопливый шепот одного из мужчин был едва различим, но сосед все же отчетливо слышал его. Оба мужчины не спали. Их бдение не было обусловлено ничем, что могло бы в любое другое время заставить кого-нибудь из них пожертвовать из сна самым малым его мигом: то, что побуждало их бодрствовать было выше человеческой усталости…

Сухонцев говорил и говорил. Он будто боялся, что не сможет, не успеет выговориться человеку, по счастливой случайности оказавшегося рядом и терпеливо слушающего. Андрей же не мог заставить себя оборвать этот непрекращающийся молящий и одновременно требовательный шепот. В словах этого человека было заключено нечто такое, что поднимало из глубин существа Андрея давно забытое, задавленное инстинктом самосохранения, ощущение своего «Я».

История его соседа не была ни исключительной, ни уникальной. В запредельном, лагерно-тюремном существовании, ему много приходилось слышать о судьбах, удивительных по своей невероятной своеобычности. Для Андрея они оставались занимательными рассказами, не трогая сердце и душу. Истории этих людей были всего лишь одними из бесчисленных камней, мостящих бесконечную дорогу в ад. Но тут, вот так запросто ощущать слова этого мученика, как биение своего сердца, Андрею не приходилось никогда.

Те жизненные коллизии были просто чьими-то историями. Сейчас же он ясно ощущал навал обрушившейся беды не только на этого человека, но и на все население, которое составляло ввергнутое в пропасть произвола несчастное государство. Нужно было пройти все мыслимые дороги мытарств, чтобы, наконец, связать выпавший ему жребий с системой беспощадного третирования любого инакомыслия.

Даже случившиеся с ним со времен революции и до сегодняшнего дня изломы судьбы Андрей не относил к единой волне бедствий, обрушившихся на народ. До некоторых пор он не отождествлял узурпацию власти большевиками с множеством сгинувших по ту сторону «счастливого общества» отторгнутых от него людей. То тут, то там точно выверенные, как ему казалось, аресты врагов народа он объяснял классовой борьбой, превышением власти, нарушениями социалистической законности. Даже свой арест по ложному обвинению Андрей отнес к единичной несправедливости, чем к закономерности.

Прозрение приходило тяжело и медленно. Он не мог понять, он хотел знать, почему так произошло, почему в годы подъема благосостояния страны и народа находились те, кто истово ненавидел все, чем жили в это время люди. Народ строил великое общество, которое он, по инакомыслию, поначалу не отождествлял со своими убеждениями. В конце концов, сумев преодолеть инстинкт отторжения, Андрей увидел, как постепенно, через трудности и перехлесты, но поднимается великая страна. Приняв могучий посыл, так умело и вдохновенно раскрываемый перед народом мощной машиной пропаганды, ему захотелось стать частью этой гигантской стройки. Переломив себя, Андрей искренне и честно отдавал все силы этому делу. Он был молод, импульсивен и деятелен.

Но потом черная короста пропагандистской шелухи начала постепенно слетать с него спадали шоры с глаз. Поняв, что за энтузиазмом простых людей все явственнее проступает чудовищный обман, корыстный расчет, Андрей стал искать причины этого политического перерождения. И в том, что и как говорил лежащий рядом один из миллионов мучеников, была скрыта истина, которую ему необходимо было постичь до конца…
 
 
Дни понеслись размашистой иноходью. Хотя они оба работали на одном заводе, видеться им приходилось только поздними вечерами. Анна, как могла, урывками в обеденный час или в отсутствие пациентов в заводском медпункте, бегала в инженерный корпус. Она хотела хоть как-то проконтролировать мужа на предмет питания и избавления от назойливых сотрудников, так и норовящих оставить Дмитрия без отдыха.

Ей это удавалось с трудом. И только настойчивость медработника в ее лице давало право решительно пресекать все попытки несознательных коллег. Устроившись в каком-нибудь укромном уголке, с жаром рассказывая о работе, Дмитрий торопливо глотал аппетитный борщ с пампушками, зажевывая его котлетами. Наспех вытирая губы, отмахиваясь от настойчивых увещеваний жены, он скрывался в коридорных пространствах конструкторского отдела.
По вечерам от него тоже мало чего можно было добиться. Все разговоры за ужином были о том, как здорово и успешно идет разработка какой-нибудь проекта или конструкции. Анна, подперев щеку, слушала мужнины восторженные откровения, непременно переходящие в конце в сомнамбулическое состояние сонной мухи. Она подхватывала ослабевшее тело Дмитрия и волокла его, полусонного, в постель.

Несколько месяцев сумасшедшего напряжения никак не сказывались на энергии Дмитрия. Он, словно заколдованный, работал за троих, при этом не давая спуску никому. Коллеги не жаловались. Молодость, жадное желание сделать то, что доселе не существовало, перейти черту неизведанного, увлекали всех без меры. Магия достижения и успеха заставляли жертвовать личным временем, силами и неустройством быта.

В этом ослеплении делом единомышленников и товарищей никому не приходило в голову, что их стиль работы, жар и нетерпение, может обернуться ядом, копившемся в темной и завистливой душе. Неприметной тенью стороннего наблюдателя, иронично кривившего изломанную скепсисом тонкогубую щель рта, исподлобья взирала на бурное кипение споров фигура Семена Полторака.

 Его отстраненность никого не смущала. За ним прочно укрепилась слава скрытого анахорета и мизантропа. Когда конструкторская братия узнала, что на должность руководителя отдела назначен молодой инженер из Москвы, все дружно облегченно выдохнули: «Пронесло!». Оказаться под началом человека, требовавшего вместо дела сдавать испорченные листы ватмана и огрызки карандашей под расписку, приводили всех в недоуменный ступор. Этого человека не интересовало живое движение творческой мысли. Сдать вовремя положенное количество готовых листов чертежей для него было главной целью рабочего дня. Но более всего раздражала и нервировала людей привычка этого воплощения ходячего призрака, незаметно подойти к кульману работающего и стоять за его спиной час или более.

С приездом Сухонцева он и вовсе ушел в тень. Иногда, на просьбу подключиться к какой-нибудь группе, Полторак отнекивался срочной работой, застывая в своем углу за столом в бесконечном корпении над арифмометром в подсчете чего-то, известного только ему. Сухонцев первое время пытался подключить своего зама к проектной работе, но, убедившись, что этот человек может лишь копировать готовые разработки, посадил его на обработку самой нудной вычислительной рутины, от чего все остальные инженеры бегали, как черт от ладана.

Как-то, на одном из совещаний, после его окончания, директор задержал Сухонцева:

– Дмитрий Павлович, одну минуту. Мне необходимо с вами обсудить один вопрос. Не скрою, дело весьма неприятное, дурно пахнущее, но его нужно обговорить, иначе след потянется дальше. А мне бы не хотелось, чтобы разговоры такого рода будоражили наш коллектив.
Дмитрий, наклонив голову и сдвинув брови, никак не мог понять интонации, с которой директор произнес слова:

– Владимир Кондратьевич, я слушаю вас…

Директор молча подошел к столу и, открыв ящик, взял оттуда лист бумаги, сложенный вчетверо.

; Прочтите это, Дмитрий Павлович. Я думаю, так будет лучше, если вы сможете лично объяснить сложившуюся ситуацию в вашем отделе, прочитав этот… документ.

Директор сел за стол и углубился в просмотр каких-то бумаг, давая время Сухонцеву прочитать написанное на листке. По мере прочтения Дмитрий изменился в лице так, как будто из него разом отхлынула вся кровь. Бледность и заострившийся кончик носа, проступившие скулы резко очертили его тонкое умное лицо.

– Это… все неправда! Это искажение всего дела!

Директор поднял лицо на Дмитрия и покачал головой.

– Прежде, чем дать вам этот пасквиль, я разговаривал с людьми вашего отдела. Никто из них не высказал о вас ни единой негативной мысли.

– Но кто?! Кто мог написать такое! Владимир Кондратьевич, мне и в голову не могло прийти, чтобы так обращаться с сотрудниками! Я никогда и никого не принуждал к сверхурочным работам! Тут написано: «удовлетворение своих амбиций, за счет эксплуатации труда инженеров отдела». Так может написать только злой и безразличный, равнодушный к нашему делу человек! Как можно было принять энтузиазм и желание людей быстрее закончить дело за «честолюбивые и карьеристские цели»?!

Директор мягко оборвал вскрик Дмитрия:

– Вот что, Дмитрий Павлович. Сделаем так: вы прекращаете во внеурочное время заниматься работой и, уж тем более, задерживать конструкторов на рабочих местах. Это, как я понимаю, единственный конкретный факт, имеющий место быть. Все остальное я отношу к эмоционально-корыстной цели пасквилянта очернить вас, как работника, в глазах руководства завода.

Директор помолчал, но продолжил уже жестче и определеннее:

– И еще… Я думаю, по манере и характеру этого подметного письма, такие же могут появиться и в других инстанциях. Я постараюсь решить этот вопрос, если обнаружатся какие-то последствия. Наши недруги не дремлют, особенно сейчас, в такое тревожное время, стараясь лишить нас твердости духа и воли в выполнении задач, поставленных перед нами партией и правительством. Подумайте над этим. Идите…

Рассказывая Анне об этом, Дмитрий был задумчив и отстранен. Его безучастность побудила Анну растормошить мужа, заставляя подумать, кто мог написать донос! В ответ на ее настойчивые вопросы Дмитрий только пожимал плечами и огорченно вздыхал: «Не могу себе представить никого из своих ребят! Это все равно, что написать на самого себя. Я ручаюсь за каждого из них!».

Он вскидывал на Анну глаза и из них на нее выплескивался океан недоумения и растерянности. После долгих и бесплодных разговоров оба пришли к выводу, что Дмитрию следует выполнить распоряжение директора, быть осмотрительнее и конкретнее в рабочих заданиях. Ни Дмитрий, ни Анна даже не упомянули о наблюдении за коллегами. Анна была уверена, что уж этого-то Дмитрий никогда не будет делать, ; говори с ним об этом или нет!

После этого случая, о котором в отделе никто и не догадывался, Сухонцев, без объяснения причин, резко оборвал все внеурочные бдения. Он обосновал свое решение распоряжением профсоюза о недопустимости переработок. Но просто так никто из ребят сдаваться не хотел. Однажды, после пары дней такого, по выражению одного из них, «драконовского режима» вечером в дверь Сухонцевым позвонили. Открывшая дверь Анна была буквально отодвинута в сторону. Ее оглушила ворвавшаяся в квартиру шумно галдящая толпа сотрудников мужа. Выскочившему на шум Дмитрию не дали даже опомниться. Побросав плащи и пальто на тахту, они потащили его в гостиную, одновременно разворачивая рулоны ватмана и листы кальки.

– Что случилось? – только и смог проговорить Сухонцев.
 
Ему в ответ последовало лаконичное и категорическое: «Если гора не идет к Магомету, Магомет идет к горе!».

И завертелось… На следующий вечер в их гостиной уже стояли столы и кульман. Бурные обсуждения вариантов решения какого-либо узла или варианта превращалось в долгие, но весьма продуктивные споры. А когда творческий энтузиазм утихал, кто-то из ребят брал гитару, чудесным образом оказавшуюся с ними, и тогда квартира наполнялась молодыми голосами, ; поющими, читающими стихи и спорящими о грядущей победе пролетариата, вечных проблемах любви, верности, дружбе и, вообще, всего мироздания.

Анна в начале их собраний, в силу понятных причин, не принимала участия. Забившись с ногами в уголок дивана, она, слушая эти яростные, бескомпромиссные споры и дискуссии, терпеливо ждала их окончания. И когда дело доходило до поэтически-музыкальных экзерсисов, она становилась их полноправной участницей. Дмитрий, не обладавший ни голосом, ни певческими позывами, уходил в сторонку и с немым восторгом и восхищением следил оттуда за своей женой.

Такие вечерние бдения продолжались долго. Никто не хотел быть на последних ролях в таком новом, не виданном в науке и технике деле. Только прорыв и они должны быть первыми! Советские люди и победа, ; это для всех было гимном и целью жизни.

Как только конструкторский отдел Сухонцева с опережением сроков сдал весь пакет техдокументации, напряжение в отделе несколько спало. Пока госкомиссия утверждала техдокументацию, все с упоением предавались обсуждениям о перспективах и невероятных возможностях изделия, которое непременно станет прорывом в мировой технической мысли.

Никто из них не обращал внимания на одиноко сидящего в своем углу старшего инженера Семена Полторака. Тот, уткнувшись в бесконечные расчеты и таблицы, изредка, во время особо шумного выплеска эмоций, поднимал голову. Едва заметная усмешка кривила тонкий излом его губ. 

Однажды с сияющим лицом дверь ему открыла Анна.

– Димочка, к нам папа приехал, ; прошептала она. Дмитрий радостно приобнял жену. Торопливо скинув плащ, он прошел в гостиную. Там уже был накрыт стол, за которым, без кителя и галстука сидел Захар Афанасьевич. Контр-адмирал встал и подойдя, крепко прижал к себе зятя:

– Ну, здравствуй! Рад тебя видеть! Мы тут с доней уже распорядились с харчами и крепеньким! Чтобы не терять времени. У меня его, как говорится, кот наплакал.

– Папа к нам из Москвы вырвался, всего на этот вечер, – с огорчением добавила Анна.

– Так что же ты мне не позвонила или послала кого-нибудь за мной?! – с недоумением воскликнул Дмитрий.
 
; А то она не хотела этого сделать! Еле отговорил ее! Ты, брат, не волен своим временем распоряжаться. Твои дела слишком важны, чтобы переводить их время на безделье. Так что, не обессудь! А лучше сидай за стол и примемся отмечать нашу нечаянную встречу.

– Как же так вы смогли приехать? Ведь Севастополь не Московская область!

– Да вот повезло! Я не смог удержаться, чтобы не повидать вас. В кои веки я оказался почти рядом. В Москве проводилось совещание штабов и комсостава всех флотов. Вот я и воспользовался оказией. Завтра пять тридцать утра я должен уехать. Водителя я определил в гостиницу. Так что у нас с вами есть целый вечер, чтобы наговориться на сейчас и на потом. Когда-то еще придется увидеться…

Аня затормошила отца расспросами о житейских пустяках, его намерениях и планах. Захар Афанасьевич, смеясь, отбивался от дочери шутливыми отмашками рук:

– Ну, все, все, достала до печенок! Ну прямо вторая мать! Рассказывайте лучше о себе: как вы тут, на новом месте? Где жмет, где давит или уже разносили чоботы?

– Да нет у нас никаких сложностей! Как и полагается на новом месте, – вникаем, знакомимся. На работе у меня полный ажур! Начальство пока меня терпит, и то хорошо, ; засмеялся Дмитрий.

– Да уж не скажи, Димочка! Какой-то негодяй уже пытался напакостить! Ты расскажи папе о доносе на тебя, ; перебила Дмитрия Анна. – Это совсем не пустяк, как ты мне говоришь!

Дмитрий с укоризной взглянул на жену:

– Да что ты, Анечка! Захару Афанасьевичу только время переводить на пустяки.

Тем не менее его заставили объединенными усилиями рассказать об этом диком случае. Слушая Дмитрия, контр-адмирал задумчиво качал головой и выражение его лица, притененное абажуром, становилось еще строже и темнее. Когда зять закончил, Захар Афанасьевич озабоченно выдохнул:

– М-да… Знакомая ситуация. Скажи мне, для большей ясности, – не подумай, что я сомневаюсь в твоих правомочных действиях, как руководителя, ; были ли у тебя с кем-нибудь инциденты, неважно, – серьезные или по незначительным поводам, припомни?

– Напротив, меня ребята всегда укоряли, что я иногда прерываю обсуждения или творческий процесс на самой высшей точке!

– М-гм! Вот за этим трудовым порывом и горением можно не заметить того одного, которому все ваши успехи, как серпом по… сердцу, если не сказать жестче! Дмитрий, ты присмотрись к незначительным обстоятельствам в отделе, которые замылились за общим энтузиазмом. Во имя, так сказать, сбережения твоих планов на будущее. Я настоятельно тебе это советую. Дай мне слово, что будешь осмотрительнее.

– Хорошо, Захар Афанасьевич, я приму к самому непосредственному действию ваши слова. Но что мы так отвлеклись от главного, – празднования вашего приезда! – быстро перевел разговор Дмитрий. – За ваше здоровье, Захар Афанасьевич! Анечка, поддержи!

Ближе к позднему вечеру беседа плавно перетекла в обсуждение настроений и обстановки в политических кругах, о стране, в которой то тут то там вспухающие гнойные язвы вредительства сверхбдительные органы вырезали под корень. Дмитрий нетерпеливо засыпал Захара Афанасьевича вопросами, ответы на которые он, сидя в глухом углу, желал получить немедленно. Комель был с ним насколько возможно откровенен, серьезен и озабочен. Он понимал, что Дмитрий по своему складу характера, некоторой наивности и открытости, по сути незащищен от возможных каверз, которыми переполнена окружающая жизнь.

Даже разговоры о близкой войне, чистке в военных и политических кругах Захар Афанасьевич аккуратно сводил к уровню бытовых сведений. «Есть разговоры в верхах о возможной войне с Германией… даже несмотря на заключенный с Германией пакт… финская кампания… были проблемы, но руководство страны приняло меры…».

– Вот ты спросил, что сейчас твориться в высших кругах комсостава. Скажу тебе, Дмитрий, прямо, – настроение в армии настороженное. Никто не говорит в открытую о некоторых перегибах в чистке рядов комсостава и политуправления, но все понимают, что эту чрезмерную чистку трудно оправдать даже перестраховкой.

– Но тогда процессы о подрывной деятельности агентов, троцкистов, шпионов всех мастей и вредителей тоже перестраховка?!

Захар Афанасьевич покачал головой и усмехнулся:

– Дмитрий, донос на тебя как раз из того же разряда. Это стало, как проказа, проблемой нашего общества. Я еще раз советую тебе осмотреться. Мне кажется, что приезд управленца со стороны мог задеть чьи-либо интересы. Так что думай, кто мог «пострадать» от твоего появления на этой должности. К сожалению, такие случаи у нас в политуправлении были. Многое открылось при разбирательствах. Кляузы, доносы, искажение ситуаций и, вообще, весь арсенал человеческой низости и подлости. Если бы наше внутренние расследования не опережало во многих случаях рвения НКВД, быть бы этим людям в местах, не столь отдаленных… без права переписки, – добавил он мрачно.

– А как же тогда органы правопорядка и суда?! Есть же законы социалистического правосудия!

Комель ответил не сразу. Вздохнув, он покачал головой:

– Надо быть совсем, образно говоря, «слепым и глухим», чтобы не понимать складывающуюся ситуацию в стране. Как всегда, нечистоплотные, меркантильные люди на местах воспользовались возможностью обратить начинание Сталина в своих интересах. Они намеренно извратили его желание скрепить ядро управления страной, избавив от «скрытых врагов», саботирующих все, что только может задержать, замедлить, а то и совсем развалить дело. Они превратили его намерение в манию преследования во имя своекорыстных целей.

– Вы хотите сказать, что благое намерение вождя обернулось «ящиком Пандоры?».

Контр-адмирал глянул на Дмитрия и после небольшой паузы сказал:

– Точнее нельзя определить... Все так, как и заведено у нас с недавних пор в государстве. Вот что, дорогие мои, завтра, да нет, уже сегодня, у всех нас трудный день. Засиделись мы. Предлагаю сейчас лечь спать…

– Ну, папа, давай еще посидим, ; взмолилась Аня. – Мы с Димочкой крепкие, нам и два часа хватит! Ну, скажи, Дим?!

– И в самом деле, Захар Афанасьевич! Вы все равно на обратном пути отдохнете в машине.

– Так-то оно так, мои славные крепыши! Только вот одна закавыка, – Комель взглянул на часы, ; уже через два часа за мной заедет шофер. Так что, давайте по койкам, без разговоров…

Утром, глядя вслед отъезжающей машине, Дмитрий, приобняв Анну, ощутил нечто физически необъяснимое, будто к его сердцу подкатила тяжелая, черная волна неотвратимой беды…


…– Арестовали меня в июле сорок первого… Когда нас с Анной разбудил звонок в дверь, длинный, настырный… знаете, я сразу понял, что … Когда в прихожую вошли двое в форме НКВД, я было подумал, что случилось что-то экстраординарное на работе. Но их лица… каменные, официально-чужие сказали мне сразу все. Один стал у двери… сняв винтовку, а другой вытащил из кармана кителя бумагу… Это был ордер на арест и на обыск… Все произошло так внезапно, будто мне сниться дурной сон… Но когда в халате из спальни вышла Аня, я понял, … это не сон, это страшная действительность, о которой уже ходили многие разговоры в наших кругах…

Сухонцев умолк. Андрей слышал, как он тяжело дышит и дрожит всем телом. Он слушал его хриплый, прерывистый шепот и впервые за много лет почувствовал тонкую, прокалывающую боль, но не в сердце, а во всем своем изможденном теле. Оно, как камертон, воспринимало муки этого человека стократ сильнее и глубже, чем свои плотские и душевные страдания.

 
… – Я хочу знать, в чем меня обвиняют! Это мое право, и я ни слова не скажу, пока не узнаю суть этих обвинений.

Сельвинский, устало усмехнувшись, взял из ящика стола бумагу и, тряхнув ею, нехотя ответил:

– Здесь достаточно материала, чтобы предъявить вам самое серьезное обвинение в государственной измене.

Сухонцев откинулся на спинку стула и вскинул голову:

– А не могли бы вы поподробнее изложить содержание этой пакостной бумажонки?

– Отчего же… В ней говориться, что во время посещения завода делегацией инженеров из Германии в конце сорокового года для наладки производственной линии, вы вошли в тайный сговор с одним из членов делегации и передали ему секретные сведения и чертежи. К тому же, как было установлено, этот член делегации являлся резидентом германской разведки в нашем регионе. Все это, особенно сейчас, когда идет кровопролитнейшая война с фашистами, вы некоторым образом способствовали ее началу.

Сухонцев, пристально глядя блестевшими от напряжения глазами, слушал следователя. Когда тот кончил, Дмитрий не проронил ни слова, продолжая так же пристально смотреть на Сельвинского и лишь на его лице появилась саркастическая усмешка.

– Ну, что вы на это скажете? – спросил Сельвинский, бросив бумагу на стол.

– Нельзя ли полюбопытствовать, кто автор этого мерзостного пасквиля?

– Разумеется! Это патриот и бдительный человек, который сумел разглядеть в прекрасно замаскировавшемся сотруднике секретного завода агента иностранной разведки.

– А у этого человека есть фамилия?

Сельвинский засмеялся:

– Это не существенно! Чтобы раздавить предательскую гидру, нужно быть всего лишь патриотом и преданным делу партии гражданином. Этот гражданин был бдителен…

Пока Сельвинский говорил, Дмитрий, не вникая в суть его слов, изо всех сил пытался разглядеть на бумаге с доносом, лежащей полуметре от него на столе, куда она скользнула после броска следователя, подпись автора. В этом росчерке, аккуратном и графически точно вычерченным, было что-то невероятно знакомое, десятки раз виденное где-то, но ускользавшее из памяти, как ненужная для дела мелочь.

Догадка, молнией пронзившая его память, высветила в ней имя и лицо человека, решившегося на такую подлость. Росчерк, стоявший внизу текста, написанного идеально поставленной чертежно-шрифтовой вязью, разрезал иззубренной линией взгляд Сухонцева. Он не мог поверить! Неужели этот услужливый, обязательный и пунктуальнейший человек, на которого можно было положиться в любое время, автор этого доноса?! «Полторак… Полторак…», – билось мелким, частым пульсом в висках.

Сельвинский о чем-то спрашивал его, но ступор был обширен и глубок. Дмитрий находился почти на грани бессознательной комы. Он сидел на стуле с закаменевшим лицом и застывшими на скулах желваками. Капитан понял это, потому что через пару минут Дмитрия, грубо подхватив под руки, два дюжих охранника потащили прочь из кабинета.

Оставшись один, он закурил папиросу, откинулся на спинку стула. Взяв со стола лист, на котором аккуратно чертежным шрифтом был написан текст. Перечитывая его, Сельвинский удовлетворенно выдохнул. Дело, раскрытое им, обещало серьезное повышение по службе, и уж, конечно, по меньшей мере, перевод из зачуханной дыры в областное управление. В тот день, когда пришел донос на главного конструктора особо секретного завода, он внутренне вздрогнул и покрылся потом. То, что он держал в руках было даром небес, подарком судьбы!

Сам завод был главным объектом наблюдения районного отдела НКВД. Фактически, отдел был организован для охраны только одного объекта – особо секретного почтового ящика, куда его, Сельвинского, с повышением в чине командировали из такого же захолустья, как и этот мелкий, ничем не примечательный городишко. За исключением одного обстоятельства: это назначение было рангом выше, а потому позволяло надеяться, что со временем он сможет использовать этот шанс, чтобы прорваться на более теплое местечко. Надежды по прошествии пары лет безнадежно испарились. Стало ясно, что здесь он застрял прочно и надолго. Только нечто исключительное, экстраординарное позволило бы ему прорваться на другой уровень служебной лестницы.

И когда на его стол легла эта, поистине драгоценная бумага Сельвинский понял, – пришел его час.
После многократного ее прочтения и изучения он пришел к выводу, что сведений, изложенных в ней для кардинального решения его проблемы будет недостаточно. Даже, пожалуй, раскрытие этого дела на таком этапе усугубит его положение здесь. Начальство не сможет по достоинству оценить весь объем и серьезность проведенной им работы.

Вполне возможно, оно ограничится только орденом и благодарностью по службе. Надо было усилить акцент на исключительную, глубоко законспирированную сеть иностранной разведки с ее резидентом в лице главного конструктора Сухонцева. Тогда дело примет другой оборот. А пока изложенная версия больше была похожа на сведение счетов с конкурентом.
 
При первом разговоре с Полтораком, Сельвинский внимательно и дотошно расспрашивал его о мотивах и намерениях, приведших к появлению документа о деятельности Сухонцева. Сельвинский не стал торопить события. Через некоторое время он ненавязчиво и умело заставил Полторака написать фактически другой текст.

Подводя Полторака к мысли, что в такой редакции его сведения будут намного эффективнее и быстрее принесут желаемый результат. Тщательно продумывая каждое слово, Сельвинский принуждал писать то, что было нужно ему самому. Работать с Полтораком было и легко, и одновременно хлопотно: слишком много рвения и желания ускорить дело, чтобы избавиться от ненавистного конкурента проявлял тот. Это усохшее до мощей, с зелено-желтым цветом лица подобие человека припоминало малейшие, но, к сожалению, несущественные подробности встреч с подследственным. Сельвинский, остужая пыл своего сексота, с трудом выуживал сведения в нужном ему ключе.

Полторак, с трудом понимал, что от него требуется. Вываливая на Сельвинского кучу бытовых мелочей, он возбуждался до крайности. Брызгая слюной и судорожно ерзая на стуле впадал в состояние истерики. Приходилось во время этих припадков отпаивать его водой. Полторак глотал ее, проливая на грудь, нервно стуча зубами по краю стакана.

С началом войны дело стало вести труднее. Масса других проблем отодвигали его завершение, чтобы передать все документы в следственный отдел. Маринуя Сухонцева в тюремной камере, Сельвинский терпеливо ожидал своего часа. Все допросы превратились в однообразную процедуру следствия. Это продолжалось несколько месяцев. Сельвинский тщательно выстраивал необходимую процедуру следственного дознания, с тем, чтобы содержание заключенного в тюрьме было предельно мотивировано. Всем, кто так или иначе интересовался судьбой Сухонцева, было отказано в любой информации по этому делу.

Аня приносила передачи каждый вторник. В ответ на ее расспросы ей сухо сообщали, что подследственный находиться на особом режиме и свидания с ним невозможны. Аня в отчаянии бросалась к директору завода. Тот, мягко утешая ее, убеждал, что это всего лишь ошибка и скоро все проясниться. Сам он, в ответ на свой запрос в следственный отдел НКВД, получал казенно-стандартную отписку, что в военное время никаких сведений по делу подследственных ни НКВД, ни прокуратура не имеет права давать кому бы то ни было. Скрепя сердце, директор вынужден был поставить во главе конструкторского отдела Полторака, как заместителя главного конструктора, при этом отстранив его от всех разработок по новому изделию.

Через некоторое время, когда ход событий на фронтах и в стране несколько стабилизировался, Сельвинский приступил к более активным действиям. Поначалу разговоры шли в режиме запугивания, шельмования и инсинуаций. Но Сухонцев, поднаторевший за время общения с арестантским людом, был осторожен и неподатлив. Он умно и тонко уклонялся от любых ухищрений следовательских приемов и ловушек. Сельвинский понимал, что время уходит, и все его усилия могут пропасть втуне.

Поначалу любые попытки, заставить Сухонцева подписать документ об измене еще на нескольких инженеров отдела не давали никаких результатов. Но Сельвинский был терпелив и настойчив. Только такие факты в деле могли гарантировано принести полный успех в его планах. Сухонцев на это презрительно усмехался: «Неужели вы думаете, что я способен на такую подлость! Это низко и мерзко! Вы же сами это понимаете, но требуете от меня совершить невозможное!». На что Сельвинский отвечал: «Почему же вы решили, что я склоняю вас на подобное! В деле защиты Родины никакие средства не бывают излишними. Поверьте, пока мы с вами ведем беседу на паритетных условиях. Но, если понадобиться, у нас есть средства и возможности заставить вас дать нужные показания. Так что, мой вам искренний совет, – давайте останемся добрыми друзьями».

Сухонцев не знал, что заставило Сельвинского резко сменить метод допросов, но на одном из них, после того как он вошел в комнату, без объяснений и предисловий ему скрутили руки и, привязав к стулу, два дюжих молодчика стали избивать, методично и спокойно. Когда Дмитрий терял сознание, они поднимали его со стулом, обливали водой и Сельвинский, с безразличным видом спрашивал: «Ну что, подпишешь бумагу? Или требуется еще некоторая порция внушения?».

Больше с ним не вели бесед. Едва его доставляли к Сельвинскому, за спиной Дмитрия вырастали две образины в форме НКВД. В ответ на отказ поставить подпись, принимались за привычную им экзекуцию. Однажды, на одном из допросов Сельвинский, отослав подручных, пристально глядя на Дмитрия, расплылся в улыбке:

– Хочу тебя поздравить, Сухонцев. У тебя родился сын. Моя жена сказала об этом. Она лежала в родильном отделении вместе с твоей женой. И родили почти одновременно. У меня тоже сын. Так что можешь поздравить меня.

– Простите, но я сделать этого не смогу, ; глухо, глядя в пол, произнес Дмитрий.

– Отчего же, Сухонцев?

– Я просто представил себе, если ваш сын будет похож на вас, – изощренного изверга и мучителя…

– Ну-ну, эк ты хватил своим воображением! Не оно ли мешает тебе принять верное и правильное решение. Ты, Сухонцев, наверное, понимаешь, какая теперь легла на тебя ответственность. Забота о жене и сыне, ; это серьезная вещь. Представь, что они останутся без кормильца, отца и мужа на долгие годы.

Сельвинский манерным жестом отставил папиросу и продолжил:

– Теперь только от тебя зависит, ожидает ли их такая судьба, или ты сможешь, скажем так, выправить свое положение и вернуться к семье через самое малое время, как только будет закончено следствие. Но для этого некоторые детали нам необходимо выяснить, – кто и как был связан с тобой, используя твои знания весьма секретных материалов. Ну, ты и сам прекрасно знаешь наши вопросы. Сделай доброе дело, подпиши несколько протоколов и можешь с чистой совестью и душой вернуться к жене и сыну. Думаю, ты понимаешь состояние своей жены. Стоит ли усугублять ее переживания и страдания. Даю тебе сроку до завтра. А сейчас иди, обдумай свое положение.

Но ни завтра, ни в последующие два дня Дмитрия на допросы не вызывали. Разговоры в камере вскоре прояснили ситуацию. К городу, прорвав оборону отступающих частей Красной армии, рванулись танковые соединения Манштейна.

На третий день ожидания допроса, заключенные в камерах услышали нарастающий по коридору шум, лязганье засовов и крики тюремной охраны. На дворе, куда вывели всех, уже стояли, урча моторами грузовики. Загнав арестантов по машинам, спешно, на предельных скоростях колонна вылетела на трассу. Люди, сидевшие в фургонах, слышали дальние раскаты артиллерийской канонады, рев пролетающих на бреющем полете тяжелых бомбардировщиков. Через час колонна прибыла на железнодорожную станцию. Подогнав грузовики к вагонам, охрана, подгоняя матами и прикладами заключенных, забив ими до отказа все товарные вагоны, спешно отправили состав в неизвестность, – ту, которая для многих из этих людей станет дорогой в никуда…

Андрей видел, как быстро сдает Сухонцев. Непонятно было, как ему еще удается двигаться весь день. Сухонцев работал, как мог. Утром он вставал, проходил вместе со всеми поверку, шел два часа в карьер, отбывая весь рабочий день. Андрей, видя состояние Сухонцева, не говоря ни слова, привязывал его тачку к поясу веревкой и тащил ее за собой. Сухонцев только держал тачку в равновесии, часто останавливаясь во время приступов глухого, надрывного кашля. Сплевывая кровавую пену, он, виновато глядя на Андрея, хватался за рукоятки тачки и выдыхал: «Сейчас… сейчас… понимаете, кашель бьет… нет сил сдержаться…».

И только возвращаясь в барак, после проверок, ужина и переклички, падал на нары полумертвой, бесчувственной нежитью. Кашель сотрясал его тело, выплескиваясь кровавой пеной по уголкам губ. Но, несмотря на это Дмитрий упорно отвергал просьбы Андрея пойти к врачу. Было ясно, что он хотел, не унижаясь и не прося никого о помощи, уйти из жизни по своей воле.

Было еще что-то в поведении Сухонцева, чего Андрей никак не мог понять. Частые и внезапные обыски по ночам приводили его в паническое замешательство. Едва заслышав знакомые звуки, Сухонцев мгновенно забивался под нары и пробыв там пару минут, осторожно вылезал как раз к приходу охранников к их нарам. Андрей не спрашивал его о причинах такого поведения, но однажды, когда Дмитрий, явно просыпал обход, разбудил его.
 
Сухонцев мгновенно, насколько ему позволяло изболевшее, изможденное тело, скатился под нары. Он едва успел выглянуть, как Андрей схватил Дмитрия за шиворот и выволок из-под нар, поставив рядом с собой. «Спасибо… спасибо, Андрей…» прошептал он.

Такие обыски в час ночи проводились с особым пристрастием. Изъятые предметы становились обвинительными уликами и тех, кому они принадлежали, часто видели в бараке в последний раз.

Поднимая по отдельности каждую секцию нар, охранники тщательно обыскивали людей и нары, переворачивая все сверху донизу. Раздетых до последнего исподнего заключенных оставляли стоять на морозе, пока вся секция не была перетряхнута и простукана по сантиметру. Отстояв всю процедуру почти в полумертвом состоянии, Дмитрий еще долго трясся в нервной дрожи.

 Андрей видел, но не понимал, почему Сухонцев так нервничает во время обысков. После одного из таких обысков, видимо, подойдя к какому-то пределу, Сухонцев рассказал в чем дело:

– Вы, наверное, заметили… что мне приходиться делать… манипуляции внизу… Андрей, вы человек чести и совести… я знаю, что могу вам довериться. Вот… смотрите. Здесь мое самое драгоценное сокровище… Мой талисман жизни.

Сухонцев задрал фуфайку и рубашку. На его поясе Андрей увидел матерчатую скрутку, продетую в петли на штанах. Сухонцев, оглядевшись, опустил фуфайку и рубашку и стал руками под ними что-то делать. Спустя минуту он вытащил небольшой блестящий, длиной пять-шесть сантиметров и толщиной не менее полутора-двух цилиндр. Аккуратно отогнув с торца уголки целлофана, в которых был завернут цилиндрик, он вытряхнул из него тугой рулончик бумаги. Развернув оказавшийся довольно объемным, скрученным в несколько слоев тонкой бумажных обрывков из газет, бумаги, рулончик, Сухонцев зашептал:

– Вот это я прячу, простите за натурализм… во время обыска… там, сзади… в интимном месте… В этом… пенальчике… мои записи. До сих пор мне удавалось… хранить их таким способом… Я и живу только ради этих листков бумаги. Я все время жил надеждой, что смогу… довериться кому-нибудь… чтобы этот человек смог сохранить их… когда меня не станет. В них есть то, что станет полезным людям там, на воле… Андрей, я не могу подвергать вас такой опасности, но у меня нет выбора. Я не боюсь умереть… я страшусь сгинуть бесполезной, бесцельной тварью, не принеся никому пользы… Я прошу… прошу вас, – сберегите этот сгусток моей жизни … Я надеюсь… больше мне ничего не надо… Возьмите этот пояс… в нем я прячу пенальчик…

После этого вечера последние клочья жизни Дмитрия начали стремительно истаивать, исчезая как облачка дыхания на сибирском морозе. Сухонцев держался только невероятными усилиями воли. Его иссохшие пальцы еще могли удержать ручки тачки, но уже перестали быть ими. Дмитрий не жаловался и не просил начальство отпустить его в больничку. Его усмешка, насколько слабая, сколь мудрая, невольно заставляла Андрея преклоняться перед духом и волей этого полумертвого остатка человеческой сущности. Здесь он видел много сдавшихся, сломленных, хотя еще имевших физические силы жить и бороться, но уже безразличных ко всему и к себе подобий бывших личностей, но с таким, как этот человек, Андрей впервые столкнулся в этой адской машине по истреблению плоти и душ человеческих. Андрей чувствовал, что Сухонцев принадлежит к той же породе людей, что и он сам, – не принимающих волю судьбы, слепые, беспощадные удары которой делали их только сильнее. В один из последних дней в бараке, Сухонцев, в ответ на слова Андрея сходить в медпункт, покачал головой:

– Вы не думайте… что я слаб. Тело… мое угасает… но не дух. Им его… не сломить.

Однажды Андрей, проснувшись, увидел, что Сухонцев лежит без сознания. Он попросился у бригадира отнести его в медпункт, на что тот скривился в брезгливой гримасе: «Можешь нести этот кусок говна сразу в помойку. Но учти, опоздаешь на развод, сам там окажешься!». Андрей, подхватив невесомое тело напарника, бросился через весь лагерь к воротам, за которыми находились службы обслуги и медпункт. Охранник осмотрел Сухонцева и, открывая калитку, не преминул повторить напутствие бригадира: «Тащи его лучше в яму. Нашел, с чем возиться…».

После возвращения вечером в лагерь, он зашел к доктору. Тот ему сообщил, что его напарник болен тяжелой формой туберкулеза и ему осталось не больше недели.

На следующий день режим в лагере резко ужесточился. Наступили свирепые дни для всей арестантской массы. Андрей, грустно усмехаясь, думал, что не вовремя Дмитрий попал в больничку. Сейчас бы ему не пришлось бы жалеть об упущенной возможности умереть быстро и без особых мучений. Не от зачерствевшей души и убитых напрочь чувств он так думал: все оставшиеся в работе масса доходяг теперь искренне завидовали умирающим в медпункте, – те хотя бы не испытывали запредельной физической пытки в довершении к своим болячкам. Но как бы там ни было, Андрей находил в себе силы приплетаться вечером к Дмитрию. 

Держа его сухую, до скелетных косточек и пышущую жаром ладонь, Андрей слушал хриплый, кашельный шепот, разорванные на звуки слова Дмитрия и кивал головой в ответ на что-либо похожее на просьбы. Сухонцев, глядя в глаза Андрею, попросил его записать несколько слов в дополнение к тому, что спрятаны в пенальчике у него на поясе. Лицо его исказилось от боли и отчаяния.
 
– Андрей, послушайте… Помогите мне… Пальцы не слушаются… Проклятые… Мне надо записать, вдруг забуду… Это важно… очень важно!..

Дмитрий приблизил лицо к Андрею почти вплотную:

– Не могу… держать карандаш. Запишите… вот здесь, – и он протянул клочок бумаги. Андрей взял карандаш и кивнул:

– Говори…

Сухонцев с силой свел брови на лбу и торопливо зашептал:

– Пишите: «Если взять… функцию восходящего ряда итераций, то… квадрат скорости будет… прирастать дельтой лямбда. Надо… учитывать, что приращение таких… значений скорости по… тангажу не могут… меняться… более, чем на десятые доли градуса…».

Он продолжал говорить дальше, иногда неразборчиво и торопливо. Глядя перед собой куда-то в пространство, Дмитрий будто уходил в то, другое пространство, где он был еще тем, кто мог творить и создавать. Андрей прикасался к его руке и тогда Сухонцев, будто очнувшись, поворачивал к нему голову с непонимающим взглядом. Андрей просил его повторить сказанное ранее, но не расслышанное.

Последний вечер Сухонцев говорил мало. Откинувшись на подушку, он закашлялся сухими короткими толчками. Чуть отдышавшись, Сухонцев, уцепившись горячей ладонью за руку Андрея, снова зашептал:

– Мне не то горько и обидно, что я пострадал от этого негодяя. Мне страшно… сколько еще душ человеческих загубит этот изверг… Полторак просто мелкий завистник… у него всего лишь черная душа, а тот… Сельвинский… еще и власть имеет… от него бед будет несравнимо больше…

Кашель душил его, но Сухонцев, преодолевая нестерпимые позывы, шептал:

– Вы скоро выйдете отсюда… Сделайте, друг мой… не ради меня, ради справедливости… напишите об этом беззаконии и произволе людей, которым партия доверила такое дело… В ЦК напишите, товарищу Сталину… они разберутся… Запомните, заклинаю вас, – Сельвинский… Борис Сельвинский… Он должен понести кару и ответить за все…

Андрей молчал. Глядя на обтянутый прозрачным пергаментом кожи череп Сухонцева, в котором в черных провалах глазниц еще горели ясными искрами его глаза, он лишь кивал головой. Уходя, он обернулся на бесплотный человеческий остов, бывшего когда-то лучшим представителем человеческого племени. Поймав его взгляд, Андрей почувствовал в себе нечто горько-тоскливое, будто внутри оборвалась едва уловимая духовная нить, соединявшая их.
 
Сухонцев умер на следующий день. Когда Андрей зашел в больничку, Дмитрия уже похоронили в овраге, где закапывали остальные тела. Андрей запомнил это место.

Через три дня Андрея перевели в поселок. Документы ему оформили в поселковой канцелярии без проволочек. Ожидая транспорта, Андрей раздобыл конверт плотной серой бумаги. Но перед тем, как запечатать и спрятать пакет, он, разобрал бумаги. Вчитываясь в них, Андрей мало что понимал. Но, наткнувшись на письмо к жене, он, преодолевая чувство неловкости, все же не смог его не прочитать. Оно было наполнено нежностью и горечью от выпавших из-за него на ее долю страданий. Дмитрий заклинал вырастить сына достойным и честным человеком.

На первой же стоянке, в каком-то захолустном городке, Андрей выполнил просьбу Дмитрия.

Глава 17

Спертый, задавленный запахами лука, табачного самосада перегара и немытых портянок, воздух в вагоне, казалось, был весом и тягуч. На верхней полке его консистенция была еще гуще. Поморщившись, Андрей аккуратно, чтобы не потревожить спящую на нижней полке тетку, соскочил на пол. Стащив с полки вещмешок, он набросил его на плечо. В тамбуре было промозгло, оглушающе гулко. Андрей вытащил из вещмешка кисет и соорудил самокрутку. Прикурив, он прислонился к двери. За ней, в кромешной тьме бесконечно тянущейся ночи не было видно даже искорки света. Там, за дверью вагона будто все вымерло.
 
Андрей не спеша потягивая самокрутку, уже в который раз припоминал точно такую же длинную, наполненную тяжелыми предчувствиями, беспросветную ночную тьму. То была ночь перед атакой. Но она определила многократно значимый поворот судьбы для него и другого человека. Не случись тогда такой цепи совпадений и предчувствий, кто знает, ехал бы он сейчас в этом вагоне? Сбылась бы его надежда хоть одним глазком увидеть места, о которых он грезил там, на беспощадной и жестокой бойне, которая называлась войной?..


В блиндаже было накурено, душно от развешенных над печуркой портянок и прело-кислого запаха влажных ватников. В глубине его, у гудевшей от бешеной тяги раскаленной докрасна печурки, темным контуром обрисовывалась фигура солдата. Время от времени он отворял дверцу и подкладывал туда наколотые в мелкие полешки дрова. Озарявшееся игрой мечущихся языков пламени лицо было солдата бесстрастно-спокойным, будто вырезанная из мореного дуба маска. В другом углу блиндажа, у телефона, прикорнул связист, чутко стерегущий любое пробуждение аппарата.

За вделанным в стену дощатым настилом, сидели двое. Один из них, в одном матросском тельнике, с позабытой трубкой в углу рта, озабоченно провел карандашом по карте:

– Вот здесь они прошлой ночью копошились, численностью до взвода. Лопатами звякали. Что-то затевают… Как думаешь, Василий Иванович?

Сидевший напротив капитан пожал плечами:

– Да, может быть, снег выбрасывали. Вон сколько его навалило.

– Не, Василий Иванович, работы шли серьезные. Долбили всю ночь, думаю ходы отрывали из окопов. Для броска пехоты. Видно, скоро предстоит нам работенка. Да и наше командование, вопреки своему обыкновению, что-то нас не дергает.

– Так чего дергать, Захар Афанасьевич! Полная стагнация на нашем участке. Уперлись друг в друга и точка.

Под тельняшкой взбугрились быстрой волной окатыши мышц.
Майор Комель взглянул на своего зама по политчасти и усмехнулся:

– Не стоит упрощать, Василий Иванович. Я чую, что не сегодня-завтра будет славная заваруха! А потому пройдись по взводам и поднапряги наших чудо-богатырей, не то, небось, размякли-рассупонились от долгого безделья. И обрати внимание взводных на участок, где шли работы. – Майор обвел карандашом место на карте. – Пусть будут настороже.

Клубы плотного, морозного воздуха ворвались в блиндаж вслед за плотной, коренастой фигурой. Вошедший вскинул руку к шапке:

– Товарищ майор, разрешите доложить?!

– Потом, потом. Андрей, ну-ка, сообрази чайку лейтенанту! – бросил майор солдату у печурки. – Все, капитан, больше не задерживаю.

Капитан снял с шеста над печуркой ватник, с удовольствием натянул его и, впустив еще один стремительный клуб морозного воздуха, вышел.

Комель обернулся к стоявшему у двери офицеру:

– Садись, лейтенант! Прогрей нутро!

Андрей, ординарец майора, поставил перед лейтенантом, дымящуюся густыми тяжами пара, алюминиевую кружку.

– Как там твои архаровцы? Как им мой способ трудотерапии?

– Я хотел об этом доложить. Молчат, товарищ майор. Все, кто поименно в рапорте был указан.

– Это хорошо, значит, доходит. Чтобы подставлять вперед себя молодых ребят не повадно было! Эти отморозки возомнили себя паханами!

– Так точно, товарищ майор! Эта сволота хочет чужими руками жар загребать, – возмущенно воскликнул лейтенант.

– Вот, вот! Ты вторую неделю у нас, у тебя впереди первая атака, так что смотри в оба. С этим народом надо быть зубатым.

– Я учту! Их увертки у меня не пройдут.

– Хорошо, лейтенант. Можешь идти. И распорядись, чтобы выставили дополнительные дозоры на фланге со взводом Еремеева. Фрицы там что-то зашевелились.

Лейтенант козырнул, ловко повернулся со всей живостью молодой, крепкой стати и выскочил из блиндажа. Комель, смотря ему вслед, усмехнулся. «Молодой парнишка… ускоренные курсы пехотного училища, да наивное желание оказаться на фронте и враз победить всех фашистов, вот и весь фронтовой опыт… За последние полгода он уже четвертый взводный в роте. Что-то будет после предстоящего наступления».

Майор вздохнул и через плечо окликнул ординарца:

– Андрей, чайку плесни-ка, да сам подсаживайся. Заодно захвати бушлат.

Андрей знал неистребимую привычку командира называть ватник бушлатом. Он также знал, что майор до этого был в высоком чине на флоте и его флотские привычки то и дело прорывались в разговорах и приказах.

Сняв с шеста ватник, уже просохший и наполненный теплом, Андрей зажал его под подмышкой, налил две кружки кипятку и, осторожно подхватив их, подошел к столу:

– Вот бушлат, товарищ майор. Хорошо просох. Не то, что давеча был, как кутенок в луже. Я уж думал, за ночь не просохнет.

– Садись, чего стоишь. Подай-ка мне вот тот пакетик. Аккуратней, там документы и кое-что еще.

Андрей потянулся, взял из выдолбленной в стене блиндажа ниши дерматиновый лоскут, сложенный вдвое и осторожно положил его на стол. Коптилка высветила на черно-матовой поверхности несколько бумаг, фотографию и партбилет, завернутый в целлофановую пленку. Комель прикоснулся к бумагам и одобрительно хмыкнул:

– Подсохли, я уж думал, что подпортились от воды.

Он взял фотографию. На его лице появилось едва уловимое выражение тихого счастья, такого, которое человек никогда не проявит внешне, но которое составляет всю радость в его жизни. Он осторожно прикоснулся к снимку пальцем, провел по нему и, чуть помедлив, сказал:

– Это моя доня, донечка… Ей тут пятнадцать годков только-только стукнуло, в тридцать восьмом. В Севастополе, в парке снимок сделали. Как давно это было!

– Позвольте, товарищ майор…

Андрей взял протянутый снимок и придвинулся поближе к тускнеющему огню коптилки. На нем он увидел Захара Афанасьевича в форме контр-адмирала, приобнявшего за худенькие плечики прижавшуюся к нему девочку. Она смотрела широко раскрытыми глазами, и на лице ее застыло серьезное выражение, как будто там, впереди, куда она так напряженно смотрела, открылось нечто, заставившее ее застыть в предчувствии чего-то неотвратимо-злого и безжалостного…

Два близких разрыва обсыпали снимок песчаной крошкой. Андрей аккуратно отряхнул их и, положив снимок на стол, спросил:

– Товарищ майор, не по чину и званию мой вопрос к вам будет, но все же спрошу, – как так получилось, что вы оказались на этой должности, если тут, на фотографии вы в форме контр-адмирала?

Жесткие складки обрисовали контур лица майора.

– Это долгая история, сержант…

Резко ударил звонок телефона. Связист шустро, будто и не был только что в состоянии отключки, схватил трубку.

; Пятый, пятый на связи! Слушаю! Есть, Береза, передаю. Товарищ майор, вас…

Комель шагнул к телефону.
 
– Пятый у аппарата…

Чуть подавшись вперед, внешне спокойно он слушал распоряжение из штаба. Андрей видел, как взбухала ижицей вена на лбу майора. Опустив трубку на рычаги аппарата, Комель втянул сквозь сжатые зубы воздух. Обернувшись к Андрею, он приказал:

– Подай китель!

Одевшись, майор аккуратно свернул бумаги и фотографии в дерматиновый лоскут, сунул его во внутренний карман и приказал:

– Немедленно ко мне всех взводных!

Обведя собравшихся офицеров тяжелым взглядом, Комель жестко сказал:

– Пришел приказ провести разведку боем в пять ноль-ноль утра. Только силами роты. Никакой артподготовки не будет.
 
– Это как же? В роте осталось по десять-пятнадцать человек во взводах, – недоуменно вскинулся старшина Силантьев. – В моем взводе и того меньше!

Комель бросил на Силантьева короткий взгляд:

– Я знаю, старшина… Все разговоры, вроде обещанного пополнения, обязательной артподготовки, наличия трети боезапаса от нужного и прочего, отставить! Будем думать, как организовать атаку с тем, что есть! За оставшиеся пять часов нам необходимо принять решение! Ваши соображения, товарищи офицеры!

Угрюмое молчание, прерываемое покашливанием и ерзанием по лавке было ответом на вопрос майора. Комель иронично покачал головой и усмехнулся:

– Что, какая-то проблема? Включайте соображалки и пошустрее! Времени в обрез!

– Товарищ майор, – вдруг послышался голос из угла, где примостился ординарец. – Разрешите обратиться?

– Что, старший сержант?

– Я тут подумал, что зимой хорошо бы, если на бойцах было бы что-то белое, ну, вроде маскхалатов…

– Маскхалатов, говоришь, ; задумчиво протянул Комель. – Маскхалатов, – повторил он и хмыкнул:

– А если что-то вместо них? Ну, думайте, что можно использовать вместо маскхалатов?

Взводные оживились, перебирая варианты. Комель сидел в мрачном размышлении: пойти в атаку сейчас означало положить всю роту, без остатка и самому лечь рядом. Сержант сказал дело. Теперь все уперлось в наличие чего-то белого, что послужило бы маскировкой для бойцов. Оставалось малое, ; где взять это белое, когда ничего подобного в роте давно не существовало. Да и откуда взяться этому цвету, если грязь и месиво, размочаленной ногами жижи на дне окопов, превратили все в неразличимую серо-грязную декорацию. Отличные мишени на снегу даже для самого близорукого из немцев…

Что-то мережилось в памяти, где-то на краю воспоминаний, – то ли случай, то ли событие, но вспомнить, что это за оказия не мог. Майор напрягал память, пытаясь воскресить это нечто, точно случившееся с ним когда-то. Но когда и что это было, оставалось за завесой времени. И только усилием воли, пробившись к дальнему погосту своей памяти, он вспомнил, что его так взбудоражило.

– Вот что, товарищи командиры! – шлепнул ладонью майор по столу. – Будут у нас маскхалаты! Есть одна задумка. Припомнился мне случай один, был такой со мной в гражданскую. Как-то казаки оставшихся от бригады балтийских моряков на берегу кубанской протоки пускали в расход. Раздевали до исподнего, строили на обрыве ерика и пятерками отправляли к праотцам, Так вот, пока очередь до меня шла, мысли, признаться, тогда мелькали разные, но почему-то запомнилась одна, в общем, к случаю. Рубахи и кальсоны на братве были не первой свежести, но даже такие отчетливо выделялись на фоне ярко-зеленой степной травки. Стояли мы, как ангелы в белом, только без опахал заплечных!

Комель замолчал, усмехнулся чему-то давнему.

– Сделаем так, – сейчас пойдете по своим взводам и отберете самых рослых бойцов. Человек пять-шесть, лучше как можно больше. Снимем с них нательные рубахи и кальсоны и наденем поверх фуфаек тех, на кого налезет. Они пойдут первыми. Снегу много. Скрываясь за горкой впереди себя, потихоньку, чтобы не обнаружить движение, доползут до немецких окопов первой линии. А там забросать немцев гранатами и подняться в атаку вместе со всеми.
 
– Но фрицы их тут же обнаружат! – вскинулся юный лейтенант.

Комель глянул на него с недоумением:

– А ты, лейтенант, выйди и посмотри, ; много ты увидишь в такой темени, особенно белое на белом. На этом все. Бойцов привести к моему блиндажу. Переоденутся здесь. Всем немедленно разойтись по взводам. Прошу приступить к выполнению.

Офицеры, несколько озадаченные таким распоряжением ротного, быстро разошлись по местам. Через полчаса траншея, ведущая к блиндажу, была забита тремя десятками бойцов. Комель разъяснил задачу. По солдатам пробежал говорок:

– Чего только не придумают!

– Это для того, чтобы твои вши померзли!

– Ну да, заодно и причиндалы отпадут. А чего! На том свете ничего уже не понадобиться.

– Лучше бы пошамать дали. Сытому и морозец по хрену!

– Ниче! Фриц увидит, что на него прут голые, помрет со страху. Там и хавка будет!

Уняв недовольное ворчание солдат, Комель распорядился заводить солдат в теплый блиндаж и переодеваться там.

; А не померзнут ли наши бойцы без исподнего, Захар Афанасич, пока будут ждать атаки? ; осторожно вставил капитан.

; Не думаю, ; хмыкнул Комель. – До утра всего ничего осталось. К тому же в атаке будут бежать шустрее, ; согреются! Но, на всякий случай распорядись, чтобы обернулись в причинных местах чистыми портянками и тряпьем. А то, чего доброго, еще поморозят свое достоинство. С них станется, а нам с тобой за членовредительство персоналку впарят по полной.

– А что, может статься, и впрямь так обернется. Пойду, проконтролирую сам. Гранат у нас маловато, товарищ майор.

– Все, что есть, отдать в передовую цепь. Проверь лично каждого, чтобы никто не зажилил. Возьмешь моего ординарца в подмогу. Обшарь всех. Есть такие у нас… лихоимцы. Того и гляди, упрут последнее. В общем, давай Василий Иванович, не задерживайся…

Уткнувшись в спину капитана, Андрей шел за ним почти вслепую. Ночь, словно туша вселенского мрака, придавив землю плотной, тяжелой тьмой, с удвоенной силой стягивала ее крепчающим морозом. Перешагивая через солдат, спящих на набитых ветками и камышовой трухой плащ-палатках, Андрей размышлял об услышанном в блиндаже. Слова Комеля напомнили ему давний разговор майора с одним из офицеров роты. Майор рассказывал офицеру некую историю, узнав, что тот родом из тех кубанских мест:

 – Да я-то место на всю жизнь запомнил. В гражданскую там меня чуть к Богу не отправили. Всех ребят положили, а я сплыл от них, да еще и хорунжего отправил к праотцам. Знатная сволочь была…

Было что-то в его словах неуловимо знакомым. Кто он был, этот человек, всколыхнувший в памяти годы страшного лихолетья, Андрей никак не мог вспомнить. Многое из тех времен осело в памяти мутным туманом. Словно память оберегала его разум от тяжести роковых мгновений судьбы.

От поворота траншеи отросток уходил в тыл. Около него капитан наткнулся на прикорнувшую в углу фигуру бойца. Заметив приближение людей, фигурка вскочила. Андрей увидел перед собой маленького роста недомерка, в надвинутом на лоб треухе, в рваном до ваты, торчащей клоками из дыр, ватнике и не по ноге ботинках с накрученными из немыслимого сочетания соломы и тряпья обмотках. На вопрос капитана «кто такой», боец вскинул руку к голове:

– Боец Куликов, товарищ капитан!

– Почему здесь, а не во взводе?
 
– Товарищ капитан, там отхожее… вот я это… того…

– Ну, если «того», чего здесь торчишь? Отправляйся во взвод!

– Да я еще… это… не совсем. Крутит чавой-то брюхо.

– Вот когда докрутит, тогда и придешь. А сейчас марш на позицию!

– Товарищ капитан! – загундосил недомерок. – Еще чуток бы обождать! Кабы дурной оказии не случилось бы… Мне невтерпеж, жду, когда подопрет, а то на морозе с голым задом сидеть не с руки…

Боец как-то мялся и продолжал канючить, выказывая этим непонятное беспокойство. Капитан на мгновение было направился в траншею, но остановился:

– Сержант, пройдите туда, осмотрите, что да как. Догоните меня.

Что-то показалось Андрею в словах капитана непривычным. В нем тут же возникло уже знакомое тревожно-настороженное ощущение. Не пройди он тогда в этот отросток траншеи, не пошли его туда капитан, быть было бы беде. И почувствовал это Андрей наитием.
Оно пронзило душу острым душком смертельной опасности. Он не мог объяснить эти предчувствия. Но одно он знал точно: здесь, на фронте, он мог предвидеть то, что в другой жизни ему показалось бы чертовщиной, невероятной мистикой и необъяснимыми совпадениями. И случалось так, что эти неясные предчувствия побуждали его действовать без рассуждений и чувств, как действовал бы осторожный, матерый зверь, жаждущий выжить. Потому сейчас в нем мгновенно подобралась каждая жила его поджарого тела. Андрей, не задумываясь, направился вглубь узкой щели.

Солдат-недомерок заторопился за Андреем, причитая совсем по бабьи: «Да слушай, земляк, нетути тама никого. Ты бы не ходил, а то кабы чего не вышло…».

И впрямь, траншейка казалась пустым аппендиксом, уходящим в никуда. Но что-то заставляло Андрея крадучись, продвигаться дальше. Он настороженно прислушался к проявившимся из тьмы звукам приглушенного разговора. Солдатик продолжал верещать, но Андрей зажал ему рот рукавицей. В полутора метрах от себя он заметил слабый отблеск узкой полоски света. Он шел из бокового отростка.

Зажимая рот солдату, Андрей осторожно приблизился. Проем в стене траншеи был тщательно прикрытый плащ-палаткой. С одного боку она едва отошла. Пробившаяся полоска света дала понять, что за плащ-палаткой кто-то есть. Судя по осторожному шепоту Андрей понял, что там находится не менее трех-четырех человек. Таща за собой дергающегося огрызка, по какому-то недоразумению попавшему на фронт, Андрей быстро утихомирил недомерка, прошипев ему на ухо:

– Попробуй только вякни, сявка, тут же ляжешь! Придушу, как музгарку! Понял меня, стручок морковный?

Солдатик, поначалу прилагавший максимум усилий, чтобы высвободиться из стального хвата рук, быстро смекнул всю невыгодность своего положения и немедленно затих. Заглянув в просвет, Андрей увидел двух солдат, сидевших к нему боком. Один из них, обращаясь к кому-то, скрытому завесой плащ-палатки, с мрачным видом на заросшей личине, хрипатым шепотом заканчивал:

– …вот и я о том же. Надо кубатурить, что делать…

Голос невидимого жестко отозвался:

– А что тут сопли жевать! Точку ставить надо! Или он нас, или мы его порешим. Другого не дано!

Второй солдат загасил бычок о стену, засунул остаток за отворот шапки и проворчал:

– В нужнике покоцать и делов… А там разбирайся кто…

– Не пойдет, – жестко оборвал его невидимый. – Нужен верняк, чтобы на нас не погнали. Заделать вглухую можно только с волны положить… есть один духовитый, его погоняло Шнур, во втором взводе. Я уже ботал с ним. Только за пустое брехалово он не будет. Бешенку требует, не меньше трех лясок…

– Будет ему бешенка и колеса сгоношим.

Сидевший рядом с ним подельник угрюмо процедил:

– При наших-то, полных карманах бекасиков… Где взять эту дурь?

– В здешней керосинке! Корешки расстараются, есть там одна маруха из медсестер. Подстраховать надо Шнура. Если у него что сорвется, другой волну погонит… Ты, Бастрыка, проследишь за этим. Если в этот раз дело не проканает, всем нам полный амбец.

– Все будет в ажуре, сяду, как болан на хвост, – недоброй усмешкой скривил лицо тот, кого невидимый назвал Бастрыкой. ; Утром нас погонят на фрица. Хоть темно еще будет, но Шнур и в темноте мух кладет, что твой пекарь. Ему повезло, он во второй линии пойдет, с него шматье сняли. Я тоже в задних рядах очкуюсь, так что все будет тики-так.

– Ну-ну, не базлай гоп, – одернул его невидимый. – Главное, чтобы он майора не проглядел, с другим не спутал. Такой шанец упустить нельзя…

Андрей придавил голову недомерка подмышкой и поволок к выходу из траншеи. Все, что надо было, он услышал: «Поганцы, что удумали!» Эти трое были хорошо знакомы еще по пересылке, особенно тот, сидевший ближе к нему. Бастрыка… Было в нем что-то от нежити; все, что называлось чувствами в этом теле отсутствовало напрочь. Только инстинкт выживания придавал ему видимость одушевленной плоти.

Главное теперь – Шнур. Он знал этого, медведеподобного, всегда угрюмого амбала. Здоровенный сибиряк попал в зону за убийство троих промысловиков-артельщиков, промышлявших соболя в тайге. Забрав всю добытую пушнину, Шнур попался на сдаче шкурок. По закону каждую шкурку, клейменую личной печатью, промысловики сдавали сами. Шнур понадеялся на авось, на том и был пойман. Как и полагается охотнику за соболем, стрелял Шнур без промаха в любое время суток. Как-то раз он на спор попал в цель не глядя, ориентируясь только по шороху предмета. Шнур был опасен и осторожен, как обложенная росомаха.

Дотащив солдатика до выхода, Андрей, убрав рукавицу с его рта и прошипел:

– Ты, челкан недоделаный, слушай сюда! Если вякнешь кому что, жить тебе останется до первого выстрела! Ты понял?

Маломерок, перепугано таращась на Андрея, быстро и часто задергал головой. Андрей для острастки чкнул его в скулу и приказал:

– Сиди и нишкни, дурь малохольная! Чтобы твои даже не догадывались о моей ходке! Скажешь, когда спросят, что все путем! Так?!

– Так, так! – выдохнул маломерок. – Никто не узнает, век воли не видать!

Бросив съежившегося в комок солдатика, Андрей заторопился вперед, догоняя ушедшего капитана. Второй взвод уже был на ногах. Старшина с капитаном тщательно осматривали снаряжение бойцов. Распоряжение Комеля по экипировке солдаты выполняли с особым рвением. Никто в такой мороз не хотел отморозить причинное место. Лежать в снегу до начала атаки предполагалось немало. Старшина, с усмешкой вытаскивая из вещмешков особо бережливых все тряпье, приговаривал: «Мерзни, мерзни дурень малохольный! Знать, тебе утеплять нечего, если не обмотался в причинном месте. Что, бабы мало интересуют?». Сдержанные смешки солдат понимающе сопровождали слова старшины. Устыженные тут же втискивали в ватные штаны дополнительные обмотки.

Закончив проверку в этом взводе, капитан направился к другим. Устрашенные перспективой провести ожидание броска в снегу без малейшего движения, солдаты добросовестно обматывали телеса своими запасами одежды и обмоток.

Сверив часы со взводными, капитан отдал приказание в условленное время выдвинуться из окопов к немецким позициям как можно ближе и застыть там, пока штурмовая группа не начнет захват. Закончив, он отдал Андрею приказ вернуться назад. Сам он остался в расположении правого фланга роты.
 
Возвращаясь в блиндаж, Андрей про себя решил не докладывать Комелю об этих обстоятельствах. Он подумал, что командир сам вряд ли сможет предпринять что-то действенное в сложившихся условиях спешной подготовки к атаке. По пути он видел расставленных по длине окопов через равные промежутки солдат. У каждого, кроме автомата и саперной лопатки, на поясе висели противогазные сумки, оттянутые гранатами. При взгляде на них возникало ощущение, что перед Андреем стоят безголовые снежные бабы, слепленные неумелым скульптором. Рубахи, натянутые на голову, и кальсоны, перетянутые на поясе ремнем, производили впечатление двух снежных оковалков, поставленных торчком друг на друга. Сержанты придирчиво осматривали бойцов, чтобы ничего приметного не проглядывало из-под этого оригинального маскхалата.

В блиндаже было тесно от офицеров. Андрей потихоньку протиснулся за их спинами к телефонисту и присел рядом:

– Хорошую кашу заваривает наш майор. Накормим этим хлебовом фрицев до отвала, – одобрительно прошептал Семаков. – Ну, чисто Суворов! – уже с восхищением закончил он.

– А то! – отозвался Андрей.

Комель оглядел собравшихся взводных и продолжил:

– Будем начинать. Сверим часы. Сейчас четыре тридцать. До немецких окопов шестьдесят-семьдесят метров. минут восемь-десять надо, чтобы преодолеть это расстояние. Строжайше предупредите бойцов, ; никаких лишних шевелений, иначе потеряем людей. По истечении пяти минут мы начинаем движение. После броска гранат передовая линия рывком занимает окопы. Минуты две-три нужно продержаться, пока не подоспеют остальные. Надо сдюжить. Все, по местам.

Когда взводные гурьбой высыпали из блиндажа, Комель кивнул Андрею:

– А, ты уже здесь? Тогда принимайся за работу. Подготовь мой автомат, набей два диска, и пару гранат положи в бушлат.

Андрей козырнул:

– Есть товарищ майор. Разрешите, по выполнению задания, вернуться во взвод. У Нечипоренко, я видел, осталось около пятнадцати человек. В атаке может быть дыра. Если разрешите, я с собой захвачу еще двух-трех человек из взвода Муратова. Надо подмогнуть.
 
– Если так, то дело. Выполняй. Муратову насчет людей скажешь, – я приказал…

Когда первая линия перемахнула через бруствер, то словно растворилась в бесконечном пространстве тьмы и снега. Самые зоркие из солдат надсаживая глаза, уже через полминуты потеряли из виду пластунов.

– Хорошо, – одобрительно крякнул Комель. – Только бы не сорвались, не поспешили.

– Не думаю. Задание четкое и прямое, – ответил капитан. – У меня нет сомнений. Все взводные, – командиры толковые. Не беспокойтесь, Захар Афанасьевич, сделают все, как надо.

– Я и не беспокоюсь, Василий Иванович. Время вот только медленно тянется. Пора бы уже! Рассвет скоро. Все дело надо закончить засветло.

Через минуту Комель и капитан услыхали дробный перестук автоматов. Сразу несколько разрывов гранат уложились в один сплошной гул. Комель дал знак сигнальщику. Тот резким движением ткнул ракетницей в небо. Красная ракета распорола темноту предрассветного утра. Стало видно, как ползшие за передовой цепью люди, встав, рванули к окопам. Там шла беспощадная резня. Немцы, явно не ожидавшие такого напора, поспешно бросали укрытия, и, полуодетые, бежали назад.

Вся рота поднялась в атаку. Андрей до рези в глазах следил за огромной фигурой Шнура. Он увидел, как Шнур поднял винтовку, беря на прицел майора. Андрей опередил его. Свалив блатного выстрелом, он быстро передернул затвор. Другой блатарь, глянув на направленный на него ствол, опустил винтовку. Истошно вопя «ура», стремглав бросился вперед.

Андрей вымахнул из окопа. Вокруг бежали бойцы его взвода. Он хорошо знал всех. Их не так много осталось. Поэтому он не задерживал на них взгляд. Он сосредоточился на других солдатах. Цепко высматривая подозрительных, Андрей бежал почти рядом с майором. Он намеренно, почти шаг в шаг, оставался за его спиной. Это давало шанс майору не получить пулю в спину. Андрея не волновало, что он сам может стать этой мишенью. Он упрямо держался своей позиции. Он надеялся, что блатарям в немецких окопах будет не до своих замыслов. Спасти свою шкуру, – чего может быть для этих выродков дороже!
 
Атака была мощной и успешной. Выбитые из второй линий обороны немцы сдавались безропотно. Полуголые, с синими от страха и холода губами, они хором причитали: «Нихт шизен! Нихт шизен…». Закрепившись в захваченных траншеях, Комель отдал приказ выставить охранение. Заняв один из блиндажей, майор расположился там. Немецкие блиндажи было намного комфортнее и теплее. На стеллаже стояли ящики с боеприпасами и другим имуществом. Андрей, обшарив их, с удовольствием обнаружил целую упаковку банок с кофе. Оно было из высших сортов. Разобрав только одно слово на другом языке, «Бразилиа», Андрей быстро засунул это богатство в самый дальний угол под стеллаж. Оставив одну банку, он быстро растопил жестяную походную горелку и вскипятил воду. Заварив кофе, он с хитрой улыбкой поставил кружку на стол, перед сидящим майором.

Тот был занят разговором по телефону. Связь протянули быстро. Комель, скинув ватник и расстегнув ворот, чтобы было видно его тельняшку под кителем, слушал командира полка. Тот, не сдерживая эмоции, грохотал в трубке: «Ну ты, Захар Афанасьевич, даешь! Прямо кудесник какой-то. Признаюсь, мало было надежды на такой исход дела. Прости, но эта атака была нужна для прикрытия другой операции. Так что, можешь теперь отдыхать. Немцы не скоро сунуться к тебе. Им сейчас будет не до этого. А вообще, с твоим наличным составом, как ты сумел это провернуть, мы до сих пор не можем понять! Ну, всего хорошего. Закрепись, и отдыхай! Заслужил! Мы подумаем, как отметить тебя!».
 
Комель положил трубку. Глянув на Андрея блестящими от напряжения и волнения глазами, сказал:

– Слышал? Полковник доволен!

Он вдруг устало хмыкнул:

– Ну еще бы не был доволен… Могло так статься, что некого было бы поздравлять. Ты сам-то как думаешь?

– Так и думаю, товарищ майор. Вот, по случаю, отпробуйте. Так сказать, трофей от фрицев.

Андрей пододвинул кружку и снял с крышку. Густой, пряный аромат мгновенно заполнил все вокруг. Комель, раскрыв глаза от удивления, пробормотал:

– Да ты что, черт морской! Откуда тут это райское наслаждение?

– Вот, на стеллаже обнаружил. Там упаковка и в ней десять банок. Я, правда, не разобрал, что за кофе. Но мне кажется, что это не эрзац. Там что-то написано, но разобрать я, товарищ майор, не смог.

– Тащи банку! Сейчас узнаем, откель сокровище!

Андрей поставил на стол банку. Покрутив ее, Комель хмыкнул:

– Это на португальском. Хаживали мы в тамошние места. Только этот кофе из Бразилии. У них язык тот же, что и в Португалии. Понятно?

– Так точно, товарищ майор, – ответил Андрей и добавил: – Значит, из самой Бразилии?

– Не сомневайся, старший сержант, – прихлебнув, расплылся в улыбке майор, – он самый. Пивали мы такое в прежние времена. Спасибо, солдат. Удружил, нечего сказать. Благодарность тебе от лица командования. А баночки-то не забудь припрятать. Будет чем умилостивить высокое начальство во время инспекций.

– Не сомневайтесь, товарищ майор. Сам черт морской не найдет…

Вечером, после того, как закрепились на позиции, и бойцы расположились в траншеях, Андрей подошел к Бастрыке. Он коротко, без предисловия, предупредил его, что вся его кодла на особом контроле со стороны других штрафников. И если кто-нибудь из них вздумает покуситься на майора, будет немедленно убит.

Глава 18

Прислонившись к стене, Андрей неторопливо потягивал терпко-едкий дымок самосада. Самокрутка иногда вспыхивала яркой точкой. Ее огонек недолго был единственным мерцающим светлячком посреди глухого мрака. Вскоре впереди замелькали огоньки. Они быстро укрупнились, собрались в гроздья, повисли на мачтах освещения. Перед Андреем замельтешили станционные строения, груды шпал и прочие атрибуты станционного хозяйства. Поезд вздрогнул, замедляя ход. Поплыл перрон с длинным строением, – «Курск». Как ни странно, в разгар ночи на предвокзальном перроне было людно. Шли, бежали, окликая и спрашивая номера вагонов. Мешочники, расталкивая друг друга, добавляли сутолоки.
 
Вернувшись на свою полку, Андрей глядел на судорожное мельтешение текущего по проходу людского потока. Никто из ввалившегося в вагон разномастного народу, не хотел уступать ни йоты свободного места. Все истошно орали, пихались и, не стесняясь в выражениях, отвоевывали места на полках, забивая их объемным багажом. Наконец, поезд дернулся, затрясся мелкой дрожью, набирая мощь для движения. Народ, выплеснув раздражение и претензии, постепенно успокаивался. Задвигались по полкам сумки, зашуршали газетные развороты, открывая запакованную в них снедь.

Ко всем прочим звукам, густо заполнившим пространство вагона, добавился еще один. Он был весьма странен и чужд обычному слуховому восприятию. Его рваный, скрежещущий ритм постепенно приближался к Андрею. И почти стазу же стало понятно его происхождение. По проходу на деревянной платформе с шарикоподшипниками ехало тулово человека.

Остановившись, тулово сдвинуло треух на затылок. Открывшееся лицо молодого парня было грязным и усталым. Он поднял глаза и прохрипел:

– Подайте, люди добрые, кто что сможет. Век благодарить буду за вашу доброту.

Он вытащил сплюснутую миску. Протянув ее, застыл в безразличии и покорности. Андрей соскочил с полки. Вежливо, но настойчиво потеснив мужика, смачно жравшего сало с хлебом, поднял парня на полку. Мужик, недовольно буркнув, мгновенно упрятал в тугой мешок недоеденный куски. Надвинув картуз на лицо, он бесчувственной чуркой застыл в углу.
 
На противоположной полке лежала пожилая женщина непонятного возраста. Ее голову полностью скрывал плотный, шерстяной платок. Она спала или делала вид, что это так. Ее руки, крепко сжимающие узел из какой-то плотной ткани, нервно подрагивали.
 
Андрей встал. Стащив со своей полки рюкзак, он развязал узел и вытащил сверток. Развернув тряпицу, Андрей вынул ломоть хлеба. Протянув его инвалиду, сказал:

– На, перекуси. Больше ничего нет. Есть еще кусок сахару. Будешь?
 Парень кивнул:

– Попить бы чего…

Андрей молча встал снова. Раскрыв чемодан, он достал алюминиевую флагу. Отвинтив крышку, плеснул туда и протянул парню:

– На, глотни. Берег для приезда, но тебе, вижу, нужнее.

– Первак? – нюхнув, зашелся в вздохе парень. – Спасибо, брат. Уважил. Я передохну немного. Устал чей-то…

Он закрыл глаза и надвинул треух на лоб. Глядя на парня, Андрей вдруг понял, что сам он еще везучий человек. Может выбирать свой путь, без оглядки на препоны судьбы. Этот парень уже не может. Он был, как сброшенный деревом лист, которого шальные порывы ветра гнали по своей прихоти.

Парень открыл глаза. Глянув на Андрея, сказал:

– Закурить не найдется? Душу щемит. Может, полегшает от курева.
Андрей протянул парню кисет и обрывок бумаги. Тот деликатно отсыпал щепотку, свернул самокрутку и прикурил. Откинувшись на стенку, он вздохнул:

– Редко такой пользую. Больше окурки потрошу. Наберу щепоть и рад, курилка…
 
Потягивая самокрутку, парень в долгих перерывах между затяжками, потихоньку говорил, даже не заботясь, слушает ли его сидящий напротив мужик. Закрыв глаза, затянувшись, он продолжал тихо, размеренно и бесстрастно, будто читал ни к чему не обязывающий текст:

– …ротный, лейтенантик, такой же молодой, как и мы, в злости орал: «Что, все слабаки?! Мать вашу! Соседи уже в окопах фрицев! Одни мы атаку срываем!». Придумали, как сделать брешь в заграждении. Бывалые солдатики мнуться, отворачиваются. А я, только что с пополнения, горел, раззадорился, – молодой был, кровь бурлила. Вызвался сам. Отцепили с пулемета щиток. Приделали на жердины и сунули его мне под морду. Дыры в щитке закрыли коробками от пулеметных лент. На спину прицепили связку гранат. Лейтенант приказал не торопиться. Толкать жердины со щитком перед собой и не высовываться. Доползти до колючки как можно ближе, бросить гранаты на столб. К нему были привязаны сразу несколько плетей колючки. Если его рвануть, откроется брешь метров на пятнадцать…

Парень умолк, вздохнул и сказал:

 – Плесни-ка чуток, чтой-то в горле запершило…

Он медленно выпил, скрипнул зубами и продолжил:

 – Я и говорю, – сделаю как в аптеке. Пополз. По щитку сразу же пошла пулевая колотня. Но мне-то что, пули щиток не пробивали, а чего серьезнее у фрицев, видимо, не нашлось. Гранатой меня не достать, далеко. Дополз. Только было достал связку гранат, как немчура, сволочи, сообразили, – подтащили миномет. Хватило одной мины… От ног полетели ошметки. Не знаю, как я не потерял сознание. Злость душила. Думаю: «Врешь, не возьмешь, гнида фашистская…». Перевернулся на спину и что было сил бросил связку. И все… Отрубился. Вытащили меня, как наши пошли в атаку.
Очнулся в медсанбате… Сколько пролежал в беспамятстве не помню. Жар во мне поднялся, колотило меня, как в маслобойке… Пока до меня очередь дошла, я уже весь горел. Потом ребята говорили, что лейтенант написал рапорт о представлении меня к ордену… Орден не орден, а без ног остался. Вот этим бог наградил меня за мою прыткость. Может, не сделай я этого, не выпала бы мне такая судьбина. Лежал бы я там, со своими однополчанами в чистом поле, а не мыкался по свету обрубком. Зато родина не забыла. Пенсию назначила – трешку к первому числу подкидывала. Плюнул я на эти щедрости и поехал по свету. Вот по вагонам мотаюсь… Это наказание, расплата… Как хошь извернись, а от судьбы не уйдешь.
Он снова попросил самогону. Выпив, закрыл глаза:

– Не обессудь, паря, что прилип, как банный лист… Чтой-то душа заныла вдруг, мочи нет…

Андрей положил руку ему на плечо.

– Ничего, брат, у каждого своя судьба. Главное, соплями не исходить. Держаться и жить, раз так сложилось. Мне тоже пришлось хлебнуть… ну да. Не так, как тебе, но внутренности мне попортили не слабо.

Они пили молча. Наливали и пили не чокаясь, без слов, как будто поминили покойника. Поднявшаясь к тому времени соседка, пожилая женщина, порылась в корзинке:

– Вот, родненькие, возьмите яичек. Вам, детушки, надо поесть. Водка, она силы берет. А где уж вам их взять. Ешьте, ешьте, мне много не надобно.

Самогон быстро сморил инвалида. Андрей поднялся к себе на верх. Ночь продолжалась в оконном стекле бликами, мельканьем теней и отблесками случайных дальних огней. Монотонный перестук колес, черная тьма за окном, незаметно увели его в прошлое. Андрей невольно припоминал свои фронтовые дни, эпизоды атак и тревожные, изматывающие душу сидения в окопах.


Их удачливую роту бросали на самые горячие точки. Одно было хорошо, что Комель вытребовал у командования полный боекомплекты, и даже с запасом. Андрей усмехнулся. Хотя личный состав роты и обновлялся даже не в половинном составе, но прибывшим новичкам … вооружение мало что давало. Их навыки были хороши для мирной жизни, – там, где нужно было виртуозно обчистить карманы, изловчиться проникнуть в запертые помещения, вскрыть сейфы или хитрые замки. Но с оружием все складывалось по-другому. Воинская наука этому сорту людей давалась трудно. К ним прибивались и уголовники, тихой сапой саботировавшие приказы.

Майор, скрипя зубами, обязал натаскивать прибывшее пополнение до изнеможения. Взводные, иногда теряя терпение перед явным саботажем отпетой братии, доходили до рукоприкладства. Бывалые солдаты, сначала посмеивались над тщетными усилиями своих командиров. Потом, сообразив, что эта инертная масса отказников будет в первой же атаке прятаться за их спины, подключились к их обучению. Когда же ситуация достигла критической точки накала, Комель приказал выстроить пополнение.

Глядя на шеренгу, стоявшего перед ним сброда отщепенцев, Комель собрал всю свою волю в кулак. Он не хотел, чтобы эти отбросы почувствовали его бессилие и панику. С минуту он молчал, собираясь с мыслями. Вдруг, усмехнувшись, Захар Афанасьевич понял, что нашел те слова, которые заставят последнюю мразь почувствовать себя человеком:

– Гляжу я на вас и думаю: вроде все у вас в наличии, как у людей. Руки, ноги, голова, – все есть. Нет только одного, – души человеческой. А теперь скажите – каждый сам себе: мужик я или случайно у меня между ног выросло?! Что поделаешь, мужики, но вы русские люди, кто бы вы ни были сами по себе. Нутро ваше не даст соврать самому перед собой. Спроси себя: кто на зоне заставит вас сделаться петухом? Позор, – что смерть для мужика! А тут вас не петухами пришли делать! Вашу жизнь забрать просто так, потому что им так захотелось. Выпала нам такая доля, так примем ее с честью и достоинством! На вас прет сама смерть! Раз умирать, то разменяй свою жизнь за три-четыре жизни этих зверей! Намотайте сопли на кулак, сожмите зубы и идите вперед!

Кривые усмешки на лицах быстро исчезали. Слова майора будто что-то зацепили в заскорузлых душах матерых уголовников. Один за другим они втянулись в тяжелое, до седьмого пота, натаскивание на азы пехотной науки. Комель не сбавлял напора. Пока длилось затишье, он успел превратить полукисельные мешки тел в ловких, изворотливых существ. Теперь эти люди стали смертельно опасным для любого врага.

Андрей знал, что немцы боялись штрафников. На их участке взяли несколько языков. Панический ужас застывал в их глазах, когда они узнавали, к кому попали в руки. Из допросов становилось известно о жуткой славе штрафных рот. Из некоторых документов, захваченных с одним курьером, стало известно о настоятельной просьбе усилить оборону сверх лимита дополнительными пулеметными расчетами и минометными взводами.

Андрей хорошо помнил тот момент, когда Комель прочитал на политсобрании это донесение. Злобная радость осветила лица солдат. Теперь они сами поняли, что здесь, на этом клочке земли, от них зависит так много. Атаки роты Комеля стали неудержимыми и результативными. Но если требовалось пойти на неоправданный риск, Комель всеми правдами и неправдами отстаивал перед командованием свое решение поставленной боевой задачи.

 Тот день стал рубиконом в жизни Андрея. По тому, как немецкая артиллерия с самого утра била без передышки стало понятно, – немцы пойдут в наступление. Рота, укрывшись в щелях, терпеливо пережидала адский обмолот. Кое-где траншеи были разворочены прямыми попаданиями. Комель выжидал. Он чувствовал, что такая долгая артподготовка не пройдет впустую. Полковая разведка доложила об интенсивной деятельности на их участке. Об этом сообщил Комелю сам полковник. «Захар Афанасьич, не мне говорить тебе о ситуации. Судя по по подтянутым немцами резервам, у тебя будет жарко. Ты должен сдюжить…».
 
Едва огонь перенесся дальше в тыл, Комель выскочил из блиндажа. Прижавшись к брустверу, майор пристально вглядывался в мелкое редколесье, за которым находились немецкие позиции. Из-за плотного грохота разрывов и воя мин, он не сразу услышал тонкий лязг танковых траков. За черными коробками танков, густыми волнами двигалась пехота. Комель приказал выдвинуть вперед пулеметы и бронебойщиков. Остальным без приказа огонь не открывать.

Подозвав Андрея, Комель сказал:

– Пройди по взводам, передай бронебойщикам, – танки подпускать как можно ближе. Огонь открывать только на прямом прицеле. Бить перекрестно, по соседним танкам, когда те откроют борта. Давай быстрей!

Андрей метнулся по траншее. Ближняя точка была почти рядом. Он передал слова майора. Первый номер хищно ухмыльнулся:

– Толково майор придумал! Дуй сержант к другим. Кабы не опоздать с приказом. Вишь, как немчура подтягивается. Быстрее не могут, танки пехоту потеряют. Фрицы не больно-то любят подставляться под пули. За броней оно спокойнее. Идут, падлы, как на прогулке. Ничего, мы им променад сейчас подпортим, так, Коль?

Первый номер все это говорил уже своему напарнику. Андрей к тому времени обежал остальные ячейки бронебойщиков. Их было на роту четыре пары. Эти четыре ПТРа были подарком генерала за успешную операцию по захвату важного пункта обороны немцев.

Дело началось по команде майора. Первый танк, споткнувшись об удачный выстрел, уткнулся дулом в воронку. Бронебойщики споро жгли танки. Тех, что проскакивал сектор обстрела, рвали гранатами и зажигалками. Еще один, проскочивший к командному пункту, был готов выстрелить в упор. Эти двадцать пять метров и единый миг времени спрессовались в сплошной комок нервов. Андрей зажмурился. Майор дождался, когда ствол танка повернется и в последний миг очередью из автомата послал с десяток пуль в жерло пушки.

Взрыв танка стал спусковым крючком. Оставшись без прикрытия, немцы, сначала медленно, но потом все убыстряясь, стали откатываться назад. Рота в едином порыве поднялась в штыковую атаку. Майор бежал одним из первых. Андрей был всегда на шаг позади, прикрывая удары с боков. Он не ощутил, как тяжкий удар мгновенно выбил его из сознания. Очнувшись, Андрей открыл глаза. Темная пелена, застлавшая глаза, постепенно спадала. Он зажмурился и осторожно вдохнул. Легкие наполнились горелым смрадом взрывчатки и едкой пыли. Андрей замотал головой. Первая мысль, прорвавшаяся сквозь плотный звон в голове и ушах была обжигающей и страшной: «Командир!».

Андрей подобрался, выпростал руку из-под туловища и приподнялся. Перед глазами плыла расплывшаяся панорама боя. Фигурки солдат неясными тенями уходили вдаль. Андрей привстал на колени и огляделся. Вокруг все было перепахано взрывами, лежали тела. Остовы подбитых танков чадили едкой смесью горелого металла и масла.

Андрей опустился на землю. Страшно кружилась голова. Он ощупал себя. Ран не было, но тело его словно было измято огромным молотом. Осколки прошли мимо. Взрывная волна сделала свое дело. Каждая косточка как будто была вывернута из положенного места и только кожа и мышцы держали их.

Собравшись с силами, он медленно пополз вперед. Взгляд выискивал знакомую фигуру. Засыпанные землей тела делали их неразличимыми. Андрей подползал, переворачивал тело и отползал к следующему. Он отчаянно надеялся, что его поиски будут безрезультатны. Майор должен был остаться живым. Весь удар взрывной волны пришелся на Андрея. Находясь сзади командира, он принял весь ее удар на себя. Нет! Этого не может быть! Командир должен был остаться в живых! То, что его нет рядом, так и должно быть. Атакой надо командовать. Майор повел бойцов вперед. После он наверняка вернется назад…

Взгляд выхватил хорошо знакомый силуэт. Из-под земли виднелся край кителя и рука, в которой был зажат пистолет. Андрей замер. Выдохнув, он встал. Оказавшись рядом с телом Комеля, Андрей опустился на колени. Лицо командира, присыпанное черными комьями земли, было обращено к небу. В его открытых глазах застыл спокойный, долгий взгляд в вечность.

Андрей осторожно смахнул землю. Приподняв майора, Андрей с невероятным усилием взвалил его на себя. Шатаясь, он побрел назад, к оставленным окопам. Андрей видел, как к ним уже бежали люди. Последним усилием Андрей передал тело майора санитарам и рухнул на землю. Силы оставили его. 
 
Очнувшись в госпитале, Андрей первым делом разыскал санитаров. Распрашивая их о майоре, он все еще надеялся на чудо. Старый санитар, шевельнув седыми усами, отвернулся. Мотнув головой в сторону бревенчатого сарая, сказал: «Там твой майор, сынок…».

Санитар спешно удалился, а Андрей остался стоять, не веря тому, что услышал. Чуть погодя он побрел ко входу длинного, бревенчатого строения, видимо бывшего когда-то коровником.

Войдя, некоторое время Андрей стоял, привыкая к густому сумраку. Едва он смог видеть, как его глазам предстали ряды тел, лежащих у стен. Кое-где они были сложены в два ряда. Андрей двинулся по проходу. Офицеры лежали отдельно. Андрей сразу различил среди измазанных кровью и грязью фигур, тело майора. Комель лежал на боку. Его руки были вытянуты по бокам, как будто он стоял в строю, вытянув их по швам.

Андрей опустился перед ним. Повернув Комеля на спину, он расстегнул китель и достал из внутреннего кармана дерматиновый мешочек. Раскрыв его, Андрей увидел бумаги, которые командир показывал ему в блиндаже. Вынув из мешочка фотографию, Андрей глянул на нее и медленно засунул назад и положил пакет к себе в нагрудный карман. Не приведется более командиру увидеться с его доней, не будет этой счастливой, долгожданной встречи с любимой дочерью, о чем он мечтал многими днями.
 
Сглотнув подступивший к горлу спазм, Андрей застегнул китель на командире, поправил на его голове волосы и поднялся. Вытянувшись, он поднял руку к фуражке и отдал честь своему командиру. Он прощался с тем, кто когда-то, давно, подарил ему самое дорогое в мире, – жизнь. «Прощай, Захар Афанасьевич, прощай матрос Захар…»...


Толпа мешочников вынесла Андрея из вагона на перрон. Он осмотрелся. Через несколько минут перрон опустел. Андрей не спеша двинулся к зданию вокзала. Краснодарский вокзал встретил его гулким отзвуком приглушенных разговоров. Сбросив вещмешок на лавку, Андрей поставил рядом чемодан. Об было собрался усесться, когда его остановил оклик:

– Гражданин, предъявите документы.

Андрей обернулся. Перед ним стоял патруль. Старший патруля в чине майора в упор глядел на него. Андрей, не говоря ни слова, достал из внутреннего кармана пиджака документы и протянул их майору. Тот развернул бумаги и некоторое время изучал их. Ни слова не говоря, он снова сложил их и опустил в карман кителя.

– Попрошу пройти с нами. До комендатуры.

– В чем дело, майор?

– Формальность. Надо сверить некоторые записи.

– Мои документы в полном порядке. Они были выданы полномочными органами.

– Мы это проверим. Сейчас много есть случаев поддельных актировок и справок о досрочном освобождении. Вы не беспокойтесь, это, как я уже сказал, чистая формальность. Ваши документы на первый взгляд в порядке. Попрошу следовать за мной.

Майор козырнул и сделал знак патрульным. Те быстро заняли места по бокам. Андрею было невдомек что по областным УВД был разослана разнарядка на количество людей с судимостями, только что отбывших срок, бродяг и не имевших документов. Многие начальники усмотрели в этом прямую выгоду к повышению по службе, наградам и материальным поощрениям. Старались, кто как мог. Людей отлавливать везде, ; на вокзалах, рынках, базарах, больницах, с улиц и просто устраивая облавы.

Через четверть часа ходу они вошли в здание комендатуры. В комнате, куда завели Андрея, за столом сидел моложавый, с проседью, подполковник. Слева пустой рукав кителя был подсунут под ремень. С документами он долго не возился. Даже не взглянув на Андрея, он взял какой-то бланк, написал на нем несколько слов и отдал майору. Тот, козырнув, взял Андрея за плечо и приказал идти вперед. Они вышли во двор. Майор подозвал двух конвоиров, стоящих у машины с названием «Хлеб». Отдал им бланк и распорядился: «Доставить задержанного по адресу».

Андрей, еще не совсем понимая, что происходит, спросил: «Товарищ майор, объясните, почему меня задерживают?». Майор отчужденно скользнул по нему взглядом: «Там объяснят». Андрей каким-то подсознательным импульсом понял, что его взяли всерьез и надолго.
И когда он оказался у машины, перед открытой дверью, черневшей своим зловещим проемом, в котором исчез брошенный конвоиром рюкзак, он не раздумывал. Что-то сработало в нем помимо его сознания. Андрей вдруг развернулся и наотмашь кулаком в лицо свалил одного конвоира. Второй, с выпученными глазами, рвал с плеча винтовку, но не успел. Мощный удар отбросил его в сторону.
 
Сорвавшись с места, Андрей что было сил припустил по улице. Он бежал, напрягая все силы, но через пару минут он почувствовал жжение и пульсирующую боль в правом легком. Искромсанное вдоль и поперек торопливыми хирургами, достававшим из него куски металла пополам с ошметками плоти, легкие не справлялись с такой нагрузкой. Красное марево застлало пеленой яркий солнечный свет. Андрей, напрягая последние силы, свернул в переулок, но тут же получил сильнейший удар по ноге. Его развернул и бросило на брусчатку. Он не успел даже понять, что это было, как над ним вырос один из конвоиров. Коротким тычком приклада он выбил Андрея из сознания…

Судебного разбирательства, как такового, не было. Через несколько дней Андрея из тюремной больницы доставили в районный народный суд. Судья, на несколько минут показавшийся из своей комнаты, торопливо отыскал дело. Даже не взглянув на Андрея, он, зачитав приговор, сидевшего за решетчатой перегородкой, скрылся. Семь лет, назначенных высшим органом правосудия, предстояло отбыть от звонка, до звонка. Андрей прекрасно это знал. Во внимание не примется, что он был на излечении несколько дней, в связи с ранением при задержании. Судья отметил это, как отягощающее обстоятельство при вынесении приговора.

На этапе он в отрешенно-замкнутом состоянии думал только об одном: о своей вине перед дочерью человека, ставшего для него образцом верности долгу, воли и чести. Андрей терзался мыслью, что теперь он так и не расскажет Анне, а ее сын не узнает, какими были их отец и дед. Он корил себя за то, что не выполнил главного, для чего приехал к Анне. Для него существеннее и важнее, чем то положение, в котором он оказался.

Эшелон прибыл на станцию поздно вечером. Андрей видел яркие огни станции, освещенные перрон, заполненный людьми. Товарняк, забитый зеками, медленно перемещался вдоль вокзала, иногда подергиваясь, словно в приступе конвульсии. Их отгоняли дальний конец станции. Так было уже много раз. Где бы состав ни остановился, его загоняли в дальние тупики. Там по вагонам разносили скудные пайки суточной нормы, пополняли воду в цинковых баках. Шла тотальная проверка всего состава на предмет целости вагонов и обыски его обитателей.

Наученный горьким опытом, Андрей предпочитал не держать при себе ничего, чтобы вызывало у вохровцев малейшее подозрение. Вся зековская братия принимала его за одного из своих бывалых. Все, нужные ему предметы в поездке до зоны, шестерки хранили в потайных местах. Хотя между зеками особой грызни не было, но тех, кто шел по второй или какой-то очередной ходке, все же делили на своих и остальных.

Андрей был из остальных. Он, бывший зек, воевал. По понятиям истинных урок, это было преступлением против воровских законов. Андрей знал это. Он также знал, откуда сведения о нем у блатных. В этом тесном, враждебном мире о каждом, попавшем в него, было известно досконально. Поэтому Андрей, знающий эти законы, был всегда настороже. Он понимал, что без нужных людей, будет трудно выжить среди отпетой, уголовной массы.

Он не стал терять времени. Осторожно расспросив соседей по этапу, Андрей собрал вокруг себя таких же как он, не принятых в воровской сходняк. Эти люди могли пригодиться в зоне. Все они были «суками», продавшимися власти и воевавших за нее. Это было преступлением в воровском мире. Андрей знал все обстоятельства, сложившихся после войны. Тут, на зонах и в лагерях теперь шла своя война. Блатари и их воровская кодла жестко схлестнулись с вернувшимися с фронта бывшими уголовниками.

Эти люди профессий гражданских не имели, даже чтобы просто влиться в социум. Они как были отверженными в обществе честных и законопослушных, так и остались гонимыми и непринятыми. Многие из воевавших были вынуждены заниматься привычным делом. Растеряв воровские навыки, они попадались сотнями на простых делах. Получив сроки, эти люди быстро превращались в диких, озлобленных зверей. Таких было много. Их стало много и в лагерях.

С самого прибытия в лагерь, их распределили по участкам. Андрей попал на заготовку леса. При бригаде было несколько таких же, как он, знающих дело. Это весьма облегчало работу. Когда охрана, отвлекалась, что она делала весьма часто, половина бригады валилась на лапник. Они отдыхали до тех пор, пока условным сигналом их не поднимали. Чередуясь таким образом, люди могли сохранять силы.

Андрей был за старшего в бригаде. Их однажды застукали. Андрея вызвали к старшему надзирателю.

– Номер Щ32/08 явился по вызову, – сорвав шапку, вытянулся в струнку Андрей

Старший надзиратель отставил кружку, вытер губы тряпицей.

– Садись, – ткнул пальцем на стул, стоящий по другую сторону стола.

Отодвинув стул подальше, Андрей не спеша опустился на сиденье. Старший надзиратель цепким взглядом окинул Андрея. Некоторое время он пристально вглядывался в его лицо.

– Мне поступила докладная на твою бригаду. Филоните, не добираете норму. Гоните подлесок и прячете под стволы.

Он хмыкнул и покачал головой:

– Такая работа расценивается как саботаж. Чуешь, чем это пахнет?

– Наговоры это, гражданин старший надзиратель, – угрюмо проговорил Андрей. – Охранники требуют доли из пайки, вот и лютуют…

– Ну-ну, поговори еще! – оборвал его старшина. – За такие слова попадешь в ШИЗО, а бригаду в БУР.

Надзиратель усмехнулся. После паузы, во время которой не сводил глаз с Андрея, сказал:

– Время не меняет натуру. Человек может измениться лицом и фигурой, но натуру, как и породу, не вытравишь, – с коротким смешком добавил надзиратель.

– Гражданин начальник, я не понимаю…

Снаружи, рванув по нервам, раздались хлесткие удары по рельсу. Андрей вскочил, но надзиратель коротко бросил:

– Сиди, не дергайся! Останешься здесь до моего возвращения. Можешь налить себе чаю. Сахар вон там, в жестянке! Кто зайдет, скажешь, что ждешь меня по моему приказу. Все понял?

– Так точно, гражданин старший надзиратель!

Андрей не мог понять, что происходит. Ожидая возвращения старшины, он терялся в догадках. Необычное, до странности, поведение надзирателя, не особо отличавшегося терпимостью к своим подопечным, не укладывалось ни в какие рамки лагерных законов. Андрей чутьем понял, что этот вызов, а особо слова надзирателя, имели какую-то цель.

Вернувшийся надзиратель не спеша повесил шапку на крюк. Налив себе из стоявшего на плите алюминиевого бидончика в большую эмалевую кружку, он уселся за стол. Отхлебывая небольшими глотками крепкий чифир, мужчина прищурившись, глядел на Андрея. Тот продолжал молчать, ожидая, что скажет надзиратель. Поставив свою кружку, другую надзиратель пододвинул к Андрею. Налив черной жижи до половины, он кивнул на нее:

– Пей, не стесняйся. Это бесплатно. Чифирить, небось, приходится не часто? У меня самый, что ни на есть качественный. С материка привезли только что. Свежий. Пей, пока дух из него не вышел.
Андрей осторожно взял кружку, поднес ее к губам и с наслаждением отхлебнул едко-ядреной, маслянистой жидкости. Крепкая, жаркая волна стремительно прокатилась по телу. В голове звонко тенькнуло, прояснилось, как будто кто-то в комнате надзирателя зажег яркий свет. Андрей выдохнул и закрыл глаза.

– Что, забрало? Вот и хорошо. Хочу потолковать с тобой. Не спрашивай, что да как. Это не твоего ума дело. Для начала будешь звать меня Степан Григорьевич. Тут образовалась вакация на старшего писаря в конторе администрации. Я поговорил с начальством насчет тебя. Будешь работать на свободном поселении в поселке. Если будешь там сидеть тише мыши, – выйдешь по УДО. Год-полтора до этого проработаешь в конторе. Сейчас отправляйся в барак. Наверное, мне не надо говорить, чтобы ты молчал об этом разговоре. Лучше, когда о тебе никто ничего не знает. Хотя ты и сам хорошо знаешь это. На этом все. Завтра утром, после развода, ко мне. Старший по бараку будет предупрежден.

Весь оставшийся день Андрей ходил, как после доброй порции чефира. В голове был полный сумбур. Что это было? Почему он из многих? Кроме него в роте нашлось бы с десяток удобных для начальства людей. Но… Это было невероятно. Андрей не стал размышлять по поводу такого поворота в его судьбе. Он принял ход событий без размышления и расспросов.

Наутро все случилось, как и сказал старший надзиратель. Начальство оформило приказом его назначение на должность старшего писаря в канцелярию администрации лагеря. В комнате Степан Григорьевич усадил Андрея. После небольшого чифирения, он сказал:

– Прощай, Андрей Петрович. Больше мы не увидимся. Сделай все так, как я сказал намедни. Вот, возьми пропуск из зоны и выписку из приказа. Как придешь в канцелярию, скажешь начальнику, что я прошу о тебе, как о хорошем знакомом. Он поймет. Ну, все, иди. И пусть Господь и Ангел твой каждый миг поперед тебя идут на твоей дороге…

Андрею на миг показалось, что он уже слышал когда-то эти слова. Но Степан Григорьевич молча повернул его и ткнул в спину по направлению к двери...

Больше Андрей не виделся со старшим надзирателем. При освобождении ему выписали положенные документы. Когда он, собрав нехитрые пожитки, выходил на трассу, его догнал один из лагерников. Спросив, он ли Андрей, вручил ему пакет из тяжелой крафтовой бумаги. Ни слова не говоря, лагерник исчез, оставив Андрея в растерянности и недоумении.

Подошедшая колонна грузовиков не дала времени раскрыть пакет. Проголосовав, Андрей, сидя в кабине по неумолчный говорок водителя, неотвязно думал, что в его последних полутора годах судьба преподнесла неожиданный, но такой судьбоносный подарок.
Уже на вокзале, в ожидании поезда, Андрей смог прочитать послание. Вместе с документами, в отдельном конверте было небольшое письмо. То, что узнал Андрей, объяснило все, что с ним произошло за последнее время. Известие потрясло его так, как ничто за последние два десятка лет. Письмо было от Степана Григорьевича. В нем он просто и рассказал, почему и как резко поменялась жизнь Андрея.

Старший надзиратель, Степан Григорьевич был ни кем иным, как тем самым Колобовым, ординарцем его отца. В письме Степан Григорьевич подробно рассказал, как он его узнал, мотивы поступка, его отношение к Андрею. Там же пояснил, почему не раскрыл себя при личных встречах. Он боялся случайных разговоров. Андрею это было понятно. За любую оплошность можно было заплатить дорогую цену. Сам Андрей держался именно такой жизненной линии. Меньше говорить и интересоваться другими.

Андрей сдержал обещание, данное когда-то Анне. Он приехал в городок. Поселился тихо и незаметно. Он не знал, где сейчас живет Анна. Они съехали с прежней квартиры. Разыскивать ее он не стал. Слишком пристальное внимание к человеку со стороны правоохранительных органов, к тому же бывшего врагом народа и рецидивистом, только повредило бы ей. Андрей следовал своему многократно проверенному инстинкту. Он возник в нем в силу его жизненного опыта. Андрей не следовал ничьему правилу.

Осторожность и осмотрительность стали основой его жизни. Люди вокруг него жили каждый по-своему. Андрей видел их беспечность, небрежное отношение к действительности. Но он слишком хорошо знал: время, в котором он живет, для него слишком неблагосклонно. Любая промашка оборачивалась для него и близких ему людей тяжкими последствиями.

И когда он случайно узнал в парнишке-школьнике сына Анны, не не стал открываться ему. Андрей осторожно навел справки. Он узнал номер школы, где учился сын Анны и в каком классе через их руководителя группы профобучения. Узнал и адрес, где жила Анна с сыном. Андрей запретил себе искать встречи с ней. Он не мог с ней встретится, опасаясь по тем же причинам. Эти встречи непременно стали бы известны участковому. И последствия их…

Андрей написал ей письмо, в котором он объяснил свое решение. В нем он просил не искать с ним встречи. Сам же он также не сможет общаться с Анной по-иному, как только посылая открытки к дню рождения и общих для них памятных дат.

Глава 19

Едва Вера вышла из машины, как в дверях, на высоком, в пять ступеней крыльце, показался Сергей Дмитриевич. Вера усмехнулась. На мгновение ей почудилось, что Сухонцев караулил ее приезд, так быстро он появился из-за двери.

– Надеюсь, я не заставила вас ждать, Сергей Дмитриевич? Вижу, что гости уже в сборе, – с легкой улыбкой встретила Вера подошедшего Сухонцева. – Вы мне даже не оставили время на сюрприз, который я приготовила для вас.

– Неважно, для меня главное то, что вы не отказались приехать. Хоть одно… – Сухонцев чуть запнулся, но быстро нашелся, ; близкое лицо будет рядом со мной в этот день. Ну, давайте, удивляйте меня!

Но «сюрприз» Веры сам уже обнаружил себя. Из разворошенной груды одеял, пытаясь выбраться на волю, торчала симпатичная морда щенка хаски. Сухонцев с немым удивлением воззрился сначала на щенка, потом на Веру:

– Ну дела! Признаться, что угодно ждал, но такое!.. Вера, вы непревзойденный мастер магических трюков!

В холле домработница, дородная, неторопливая Нина Петровна, по-хозяйски распорядилась нежданным подарком:

– Сергей Дмитриевич, давайте вашу живность. Небось, уже проголодался. Сейчас мы ему молочка с кашкой дадим. Ишь, какой толстопузенький! Такого прокормить, – себе в убыток будет!

– Ничего, Нина Петровна, прокормим! – засмеялся Сухонцев. – И еще такой зверь вырастет, – отменный сторож получится! На пару с Иваном Федоровичем охранять вас будет!

– Да уж, смотрите-ка на него, какой уже серьезный! Так и смотрит начальником! Пойдем, мало;е недоразумение, определяться на место! Сергей Дмитриевич, девочки уже все приготовили, проходите с гостями в столовую.

Нина Петровна, зажав в фартуке барахтавшегося щенка, неспешно направилась на кухню. Глядя ей вслед, Вера улыбнулась:

– Вам с такой домоправительницей бесхлопотная жизнь обеспечена.
 
– И не говорите, Вера! Полный надзор, как в детском саду! И накормит, и проследит, чтобы все своим порядком шло. Честно, скажу вам, у нее не забалуешься!

В гостиной их встретил радостным восклицанием Юрий Семенович:

– Ну, наконец-то, приехала наша фея! А то наш хозяин весь извелся, ожидаючи! Что ни минута, то скоком к двери, ; не прибыла ли!

– Юра! Ю-ю-ра! – надавил Сухонцев. – Заканчивай свой экзерсис! Умеешь же ты вогнать человека в краску!

– А что такое? Вон и остальные тоже заметили! Мы даже обсудили это уникальное явление! Поверь, все в самом положительном смысле!

– Ой! – сморщился Сухонцев. – От тебя дождешься чего-нибудь положительного! Сплошной негатив и чернуха! Не ты ли сам пробил мне все мозги: «Не будет Верочки на проводах, не уеду вообще!». Ну, все, хватит тратить время на пустую пикировку! К столу, друзья!
Незванцев шустро вскочил. Подойдя к Вере, он галантно подставил ей локоть. Вера засмеялась и бросила быстрый взгляд на Сергея Дмитриевича. Тот подняв плечи, повел бровями: «Что с этим шустриком поделаешь!».

Собравшихся было немного. Кроме Незванцева и Зеликмана, в гостиной находились еще несколько мужчин и женщин, близко знавших Кушнаренко, но Воронкова среди них не было. Он предупредил Сухонцева, что задерживается и просил не ждать его. А потому, едва Сергей Дмитриевич провозгласил приглашение пройти в столовую, все неторопливо проследовали в просторную комнату с высокими, до потолка, эркерами. В их овалах стояли небольшие, на четыре персоны, круглые столики. Посреди же столовой находился большой, накрытый белой, с голубым рисунком шелковой скатертью, массивный стол. Он был сплошь уставлен закусками, водочными и винными емкостями, средь которых красовались в изысканно-изящных вазах роскошные букеты цветов. Возле него изящными статуэтками застыли две девушки в фартучках и белоснежных венчиках в волосах.

Через полчаса, раскрепощенные крепостью горячительных напитков, гости оживленно предались поглощению разносольных яств, в обилии расставленных на каждом столе. При этом они не забывали регулярно поднимать тосты с пожеланиями юбиляру здоровья, успехов в работе, надежд на скорую встречу и неизменных долгих лет жизни. Разобравшись на группки, они поначалу негромко обменивались светскими пустяками. Но потом, когда все светски-наносное уступило природным свойствам характера, разговор пошел живо, громко и безоглядно на ранги и звания. Скинув с себя официоз, они превратились в обыкновенных мужчин и женщин, дорвавшихся до простого общения, хотя среди них были персоны весьма высокопоставленные.

Незванцев, по своему обыкновению, опять ввязался в бурную дискуссию со своим соседом, степенным профессором кафедры математического моделирования и анализа МГУ. Юрий Семенович, с хитрой усмешкой на лице, чуть наклонившись к Вере, что-то ей нашептывал. Прочие же, с удовольствием ввязавшись в перебрасывание остротами и новостями на злобу дня, высказывали свое авторитетное мнение.

Сухонцев, одними глазами оглядывая присутствующих, прислушивался к своему нараставшему ощущению тревоги. Он знал, что такое ощущение хоть и появляется не часто, но, если оно есть, ; будет и подтверждение этому ощущению. Так было всегда… Он почему-то связал отсутствие Воронкова со своим беспокойством. Иван Яковлевич был не из тех, кто так запросто пропустит хоть одну минуту, не использовав ее для услады своих чресел. Тем более, запланированное торжество. Значит, случилось нечто неординарное. Чтобы там не ожидалось в будущем, маята эта совсем не нравилась своей сосущей под ложечкой неопределенностью. Уж очень явственно Сухонцев ощущал это состояние. Но еще одно, совсем другого свойства ощущение, ворохнулось где-то на уровне подсознания. Будто там разверзлась черная воронка, зияющий провал где-то в глубине сердца. Это страшило Сергея Дмитриевича больше, больно знакомое чувство потери поднялось из глубин прошлых времен. «Не много ли предчувствий для одного раза, ; усмехнувшись, подумал Сухонцев. – Что-то грядет… Вот бы знать, соломки бы подстелил…».

 До Сухонцева долетали обрывки разговоров, перебиваемые женским смехом, шутками и откровенными анекдотами, на которые был горазд его давнишний знакомый из корпорации «НПО «Северное». Напротив него, седоватый, представительного вида мужчина пятидесяти с небольшим лет, зам гендиректора РКА «Соболь», внимательно слушал своего визави:

– …а наш молодой еще наворотит дел. Вы видели его глаза? В них стальная воля и идея, совсем, как у незабвенного вождя всех народов. Недаром ЕБН тащил его по всем верхам!

– Я встречался с ним по спецвопросам. От него исходила этакая уверенность, сродни убежденным воякам в правоте своей силы, если так можно несколько примитивно сказать о моем первоначальном впечатлении от бесед с ним.

– Темная лошадка? И откуда же он?

– Да, вроде бы, где-то в управлении КГБ ГСВГ обретался. Потом попал в обойму питерских управленцев…

Появление Воронкова отвлекло Сергея Дмитриевича. Он встал и прошел навстречу министру. Хотя внешне Воронков выглядел бесстрастно и спокойно, Сергей Дмитриевич сразу же почувствовал его отрешенно-мрачное расположении духа, зажатое внутреннее напряжение. Министр несколько сухо поздоровался с присутствующими, с некоторыми персонально, проявляя внешнюю любезность. Затем сделал знак Сухонцеву. Они прошли в боковую комнату. Иван Яковлевич стал у окна и, глядя в засиневшее вечерней поволокой небо, не оборачиваясь, сказал:

– Кажется, твое НПО «располовинят». Сегодня мне об этом референт замминистра обороны рассказал. Пришла директива из-за «бугра» с требованием привести все в соответствие с положениями договора о стратегических вооружениях. Не совсем еще все решено, но ты первый в списке. Там еще есть кандидаты, но, скорее всего, вы все попадете под топор! Так в этой… ультимативной директиве изложено.

Воронков обернулся и встретился с напряженно-растерянным взглядом Сухонцева:

– Этого не может быть! – тихо, с усилием, проговорил Сергея Дмитриевич. – Какой договор?.. При чем здесь договор?.. С какого боку мое НПО прицепили к этому позорищу? – чуть ли не выкрикнул он последние слова.

– Нашему ВВП выбирать не приходиться. Скомандовали и точка! – глухо бросил Воронков. – Теперь мы на жестком поводке… Скорее всего под санкции попадет самарское КБ с лабораторией и экспериментальными цехами.

– Но разработка изделия без этих производственных площадей сплошной фук! Все остановится! Ведь это же гиперзвук! Куда ни ткни, – везде новые технологии и принципы работы! Их на чем-то нужно делать!

– Видишь ли, гиперзвук, – вещь хорошая, но это не нравится нашим заокеанским «партнерам», когда он не в их руках! Вот оттуда тянет затхлым сквозняком! Наши либерасты везде успевают напакостить. То, что в девяностых все покромсали ; им ничто! Надо раж показать, а то «зеленых» не подкинут благодетели…

Иван Яковлевич злобно и коротко крякнул своей огромной утробой. С плохо скрываемой горечью добавил:

– К тому же, с таким предложением накануне кое-кто выступил в думе. Пора, дескать, повернуть нашу промышленность лицом к народу. Не то слишком много пропадает ресурсов на мифические разработки в военно-промышленном комплексе. Конверсия, мать ее ети!

– И кто же нашелся… такой инициативный? – с каменным лицом, не поворачиваясь, сдавленно проговорил Сухонцев.

– Все те же, молодая поросль, птенцы гнезда Госдепа. В соответствии с требованием времени и нашего правительства, там они развернут производство товаров народного потребления, что-то, вроде кастрюль, ; конверсия, понимаешь ли, етит их в душу и бога мать!

Воронков ругался грязно и желчно. Его словно прорвало, как прорывает хлипкую плотину мощный поток весеннего половодья. Он даже не делал попытки остановить себя, будто энергия, вложенная в этот поток ругани, могла исправить положение.

Сухонцев затряс головой, как от нервного спазма:

; Но вы-то, Иван Яковлевич, понимаете всю гибельность этого решения! Надо действовать! Поставьте вопрос на заседании правительства, объясните… Делайте что-нибудь, черт возьми!

– Мы и делаем, – буркнул Воронков. – Сергей Дмитриевич, сейчас надо не в лоб пробиваться, а хитростью, окольными путями прорываться. Пусть конверсия, надо им конверсию, – будет. Вот что, готовьте документацию по «пятисотке», да так, чтобы в чертежах и спецификациях не было ни одного целого узла. Я через комиссию по развитию конверсии прицеплю к каждому атласу по десять-пятнадцать «кастрюль», образно говоря. На первых разворотах сообразите что-нибудь, вроде этих… скороварок. А остальные чертежи в спецификациях выдадим за необходимую оснастку для производства этого «товара народного потребления», хрен его возьми! А у себя на коллегии наше решение проведу приказом. Вот так, мой дорогой! Не ручаюсь за успех, но дебилы из комиссии не будут особо вникать в подробности. Им глаза нужно замылить этими «чертиками» на первых страницах. Успех сопутствует хитрым и напористым! Договорились?

Сухонцев, с недоверием слушая министра, обреченно покачал головой:

– За нами дело не станет. Только эта афера до того невероятна, что даже не знаю, что и сказать!

; И не надо! – зло потирая руки, хмыкнул Воронков. – Сделай, так, как я прошу. А там посмотрим… Ладно, пошли, гостей надо уважать. Да, подарок от меня, хотел на день рождения присовокупить, да закрутился. Прими и пользуйся всем врагам назло!

Воронков вынул из внутреннего кармана пиджака продолговатую коробочку, формой напоминающий пенал. Сухонцев взял ее, почувствовав под пальцами мягкую фактуру замши. Раскрыв, он увидел на атласном ложе темно-бордового цвета две изящные авторучки от Bossert & Erhard.

Отговорка министра с опозданием с подарком объяснялась просто. Накануне его обязали под любым предлогом вручить его Сухонцеву. Воронков был несколько удивлен внезапным визитом руководителя службы спецопераций отдела внутренней контрразведки генерал-майора Вольского.

– О, каким ветром столь занятую особу занесло в мою сирую обитель? – пророкотал Воронков.

– Эх, Иван Яковлевич, суета и мелкие хлопоты достали донельзя. Не дают ногам покоя. И это с моими суставами!

– Ой ли, Геннадий Семенович! Да тебе еще их на следующие полстолетия хватит за глаза! Ну, хорошо, говори, что за оказия случилась?

– Иван Яковлевич, настоятельно необходимо иметь полную информацию, так сказать, в динамике об окружении Сухонцева. Как вы понимаете, в данный момент нет никакой возможности установить прослушивающее устройство непосредственно на самом Сергее Дмитриевиче. Вот мы и воспользовались твоим сегодняшним рандеву со своим приятелем-любимчиком.

; Вот те раз! – гмыкнул Воронков. – По части осведомленности вы точно вторые после Бога! И какую, чувствую, сверхзадачу мне предстоит выполнить?

; Да какая еще сверхзадача! – отмахнулся Вольский. – Сделаете это самым приятным образом. Вот эту безделушку, от которой и я бы не отказался, вручите под каким-нибудь предлогом. Только перед вручением не запамятовайте этак незаметненько нажать на крышку коробочки. И все, дело сделано…

– А если это не секрет особой важности, чуть поподробнее, если можно, не то любопытство меня замучает!

– Ах ты хитрец! Ничего существенного я сказать не могу, но, в качестве императива, замечу, поскольку ты в курсе того, что за академиком установлено плотное наблюдение со стороны СБУ. Нас сильно беспокоит присутствие закадычного друга Сергея Дмитриевича, академика Кушнаренко. В связи с этим прослеживается и другой, вполне определенный след из МИ-5. Некто Торбинский, резидент МИ-5 в Киеве, имел несколько встреч с академиком. Не установлен предмет их бесед, но конечный результат этих встреч мы уже имеем, – мощная прослушка и несколько спецагентов «наружки» СБУ здесь, в Москве. Мы не можем исключить неприемлемых для нас вариантов их пребывания здесь, а потому, пока Кушнаренко живет в доме Сухонцева, мы должны вести постоянное наблюдение. Теперь вы понимаете, Иван Яковлевич, всю степень нашего беспокойства и ответственности за сохранность любой информации, проскользнувшей в разговоре. Если их службы вцепились в это дело, то вряд ли они остановятся. Тут не до щепетильности. Самое неприятное, что фигуранты этого дела ни сном, ни духом не в курсе всей возни вокруг них, а поэтому могут в приватных беседах дать много информации, сами того не подозревая. Этого никак нельзя допустить. Стало быть, метод должен быть радикальным. Если бы мы могли пригласить Сухонцева на беседу и прояснить сложившуюся ситуацию, в результате которой он бы сделал выводы, то… но все дело в том, что он никогда не поверит в причастность своего друга к делам СБУ. Думаю, даже, что он немедленно сообщит о нашем разговоре Кушнаренко. Тогда дело приобретет неуправляемый характер. На Сухонцева будут выходить уже другие люди, которых мы не знаем. АНБ и МИ-5 вряд ли откажутся от этого. А так все пока под нашим контролем. Мы полностью в курсе всех бесед и корреспонденции Кушнаренко с Сухонцевым. Дело щекотливое…

Воронков вышел из кабинета, уже приняв решение. Сухонцева надо поставить в известность. Для этого человека дело и долг были выше всего. Не станет он распространяться о деталях, если они хоть в малой степени будут представлять существенную значимость.

Пока Сухонцев рассматривал столь изысканный подарок, Воронков вытащил из нагрудного кармана небольшой листок бумаги.
Приложив к губам палец, он протянул его Сергею Дмитриевичу. Сухонцев внимательно посмотрел на Воронкова и кивнул. На развороте листочка было написано: «В них вмонтировано прослушивающее устройство. Устройство не отключается, работает в радиусе ста пятидесяти метров. При передаче тебе я обязан был его активировать. С этого момента будь осмотрителен и особо не распространяйся в разговорах. Проверяют не тебя, а твоего друга. Можешь предупредить его, но это будет подозрительно. Все, что он скажет, будет проанализировано в плане твоей безопасности».

Прочитав, Сухонцев глянул на министра заблестевшими глазами:

– Отличный подарок! Иван Яковлевич, я последую вашему совету и, поверьте, всем нашим врагам придется несладко!

Пройдя к гостям, они оба, натянув на лица подобающие случаю выражения, старались соответствовать оживленно-праздничной обстановке. Но все же от внимательного взгляда двоих, сидящих за столом, не могло укрыться их искусственно разыгрываемое настроение. Юрий Семенович, мягко прикоснувшись к руке Веры, сказал:

– Прошу прощения, Верочка, я на минуту оставлю вас.

– Что-то случилось? – глядя Сухонцева и Воронкова, обеспокоенно спросила Вера. – Я вижу, что-то случилось!

– Ну, что вы, что вы, – улыбнулся Кушнаренко. – Я просто хочу проведать этих заговорщиков. Они наверняка что-то замышляют, какую-то каверзу, уверяю вас! Верочка, я слишком хорошо знаю Сергея!

Вера видела, как подошедший Юрий Семенович наклонился к Сергею Дмитриевичу. Что-то спросив, он выслушал в этой позе, несколько слов. Затем, кивнув, Кушнаренко отошел от них и скрылся за дверьми столовой. Через несколько минут он появился на пороге и, не проходя в комнату, провозгласил:

– Дорогие гости и друзья! Прошу всех пройти в другую залу! Пора принять нечто более освежающее и легкое! Гарантирую, ; дамы будут в восторге, а мужчины и того больше! Прошу, прошу…


Под вечер, проводив официальных визитеров, Сергей Дмитриевич пригласил оставшихся перейти в уютную маленькую гостиную на втором этаже. Там уже был накрыт низенький стол, стоявший возле приземистого дивана. Расположившись на нем с видимым удобством, никто не заставил себя упрашивать в продолжении смакования прекрасного букета «Calvet Classic blanc». Кушнаренко, подгоняемый скорым отъездом, не стал церемониться с выбором темы разговора. Кивнув Сухонцеву, он с легкой иронией сообщил:

– Честное слово, Сергей, ты смог угодить мне по полной программе! Приятно отбывать, провожаемый таким кворумом! За вас, господа!

Он отпил из пузатенького бокала и, отставив его в сторону, продолжил:

– Когда-то еще придется вот так, без оглядки на условности, проводить время! Даже некоторые колкости, которыми меня упрекали в близорукости и мягкотелости, даже не стоят вот этой апельсинной корки! Что ж, сознаюсь, не могу разглядеть в нынешней исторической ситуации нужных ориентиров. Но я согласен принять точку зрения понимающих в этом вопросе людей, если не услышу в их аргументах никаких натяжек в ту или иную сторону. Только истина, друзья, меня может удовлетворить, как удовлетворяет вот это изумительное вино, которым нас потчует хлебосольный хозяин!

– Браво Юрий Семенович! Чувствую, камешек в мой огород! – криво усмехнулся Незванцев.

– Ну что вы, Виктор Федорович! Я всего лишь отдал дань суровой правде ваших слов. В них я почувствовал искренность и неравнодушие. Но хотелось бы думать, что они отражают истинную суть событий, которые Михаил Сергеевич так, скажем, неосмотрительно выпустил из-под контроля.

Мгновенно вскипев от негодования, Незванцев воскликнул:

– Горбачев единственный глава государства, который за много веков существования нашей страны дал народу подлинную свободу! Я повторю, – подлинную свободу самовыражения, право выражать свое мнение и действовать так, как подсказывает человеку его право быть гражданином.

Мягкий и осторожный Зеликман качнул головой и тихо возразил:

– Может и так. Но Горбачев не предполагал такого поворота событий. Он желал быть любимым всем народом, хотел добиться такой же славы, как и другие наши великие правители. А потому в раже желания дать народу свободу и благосостояние, вместо этого, в силу своей ограниченности и политической недальновидности, освободил бесов наживы и власти. Которые его тут же и сожрали! – едва ли не шепотом закончил он.

– Ну, конечно! Юноша в годах ни черта не смыслил в тонкостях политических игрищ! – угрюмо бросил Воронков. – То-то, я смотрю, все его адепты, как на подбор, впадают в истерику, защищая его величество кумира.

– В чем-то вы правы, ; в тон министру заметил Сухонцев. – Я думаю, Горбачев хотел все и сразу. И нашим и тем, забугорным, стать хорошим дядькой… Но не с его умом сидеть на двух стульях! В общем, он послужил прокладкой в делах Ельцина и его всемогущих благодетелей. Если бы не вера ЕБН в американское бескорыстие, не быть бы тому, что случилось с Союзом.

– А что случилось с Союзом? – с изрядной долей скепсиса заметил Незванцев. – Всего лишь естественный исторический и эволюционный процесс. Старое, особенно если оно уже изрядно протухло, отмирает, уступая дорогу новому, передовому.

– Вы, Виктор Федорович, как всегда, слишком категоричны! Тут дело гораздо проще. Для того, чтобы строить, развивать промышленность, искать пути развития того самого нового, нужно было всего лишь принести в жертву личные амбиции. Но Ельцин, не раздумывая и не размышляя, вошел в сговор с такими же политическими авантюристами… Власть любой ценой!

Кушнаренко сидел молча, поджав губы и страдальчески сдвинув брови. Воспользовавшись паузой, он тихо, но с заметной едкой иронией бросил:

– Ну да, ну да… Политические авантюристы… И у нас был свой КЛД. Вот только он не обманывался насчет благодетелей. Чтобы драть три шкуры со страны, ему ни помощники, ни наставники не были нужны. Теперь эта тенденция в его деятельности видна совершенно отчетливо. Советами и помощью от штатовцев он не брезговал, но и только. А так всегда был сам по себе! Что ж, на смену одному история нам подкинула другого, ничуть не лучше.

– Это как сказать, – хихикнул Незванцев. – Обманываетесь вы, уважаемый Юрий Семенович. Никуда вашему КЛД было не деться от американских гиен. Лапы у них мягкие, да хватка смертельная.

– Ладно, друзья, спор наш почти беспредметный. История сказала свое. Нравиться это нам или нет, но расхлебывать эту кашу придется нам. – сухо резюмировал Сухонцев. – Главное, чтобы нас не растрясли, как пук соломы на ветру.

– Ты имеешь в виду уродливое новообразование, называемое СНГ? – с едва скрываемой иронией спросил Кушнаренко.

– Именно Юра. Лучше СНГ, чем сидеть по своим вотчинам и ждать, когда забугорный петух клюнет в одно место.

–Хм! Экономические, промышленные, культурные метастазы связывают нас с Россией почище известной болезни. Все руководители этого СНГ спят и видят, как бы выскочить из-под влияния большого брата. Но… кишка тонка, как говорят. Слишком все завязано на российских ресурсах, чем бы они не являлись.
 
– Даже Украина? –ехидно ввернул Незванцев. – С ее невероятным потенциалом?

– Как ни странно, даже моя «ридна ненька Украина». Мы могли бы легко выйти из-под российского патернализма. Но жадность, глупость и недальновидность наших управленцев, промышленных столпов и своры банковских финансистов не позволят никогда изменить статус Украины. Я хочу, чтобы моя страна не была «На» в сознании и отношении России к нашей нации, а только «В», как другие восточнославянские государства. Я имею в виду бывшие страны Югославии, Болгарию, Польшу, Чехию, Словакию, и многие другие. Чтобы мы не воспринимались ни правым, ни левым крылом Великой и Могучей России, а только как равные в любых отношениях, в любой ипостаси. За это выступают все прогрессивные и передовые силы моей страны. Наша интеллигенция имеет для этого достаточно средств и возможностей для обуздания любой контрпродуктивной силы. Нам только надо не мешать…

Слушая академика, Воронков понял, насколько сильно влияние Кушнаренко на умонастроение, мысли и политический менталитет Сухонцева. Министр никак не мог отделаться от мысли, что Кушнаренко является ярым националистом, который пренебрег своей выгодой ради блага националистического государства. Значит, дружок Сергея был самой опасной разновидностью идейного национализма. Это меняло все. По здравому размышлению, Воронков уже не исключал возможности, что Кушнаренко может сотрудничать с украинской разведкой по доброй воле.

Министр поднял бокал в приветствии, выпил его до дна и поднялся:

– Юрий Семенович, примите еще раз мои самые сердечные поздравления с днем рождения. А теперь прошу прощения, но мой лимит времени исчерпан. Позвольте откланяться. Сергей Дмитриевич, проводи меня.

Поздним вечером, оставшись одни, друзья не спешили разойтись на отдых. Их беседа как обычно, протекала в легкой пикировке. Один высказывал мысль, другой выдвигал аргументы, и вся их беседа напоминала ни к чему не обязывающую словесную дуэль. Им это нравилось. В такой форме общения оба находили полезность для уточнения и отстаивания своих идей и точек зрения. Вот и сейчас, разговор их приобрел окраску, не совсем вяжущийся с предстоящим расставанием:

…если взять две чаши весов на одну положить инертную, но подавляющую часть народа, полностью довольных своим существованием, а на другую ее деятельную, творческую часть, недовольную промыванием мозгов, выкручиванием рук и затыканием ртов, то перевесит абсолютно первая. И это было в сталинское правление счастьем народным.

– Нет, Юра, невозможно сравнивать сталинское время и послевоенное с тем, что происходит сейчас. Сейчас случилось все наоборот. Деятельные получили большинство весовое, но остались в полном меньшинстве. Весь остальной народ несчастлив!

– Да уж конечно! Если брать тогдашние массовые посадки по гулаговским точкам и полная свобода действий нынешней временной синекуры, то сравнивать эти времена абсолютно некорректно. Правда, никто почему-то не учитывает практические результаты этих двух временных ипостасей. То время было временем сплочения, созидания и порыва! Наше же время стало временем разрушения, развала и полной анархии!

– Ну да, ну да… – вздохнул Сухонцев. – Ты совершенно прав. В то время в жертву идеи приносились личности, а в этот период принесена в жертву целая страна. Что по своей значимости для нации несравнимо.

– Вот именно, Сергей! – вскинулся Кушнаренко. – Время все расставит на свои места. А так сейчас ничего доказать нельзя. Взять хотя бы всех пишущих на эту тему. Даже те из них, слишком пристрастных, уже не отрицают существование фактов бесчисленных доносов по самым ничтожным поводам. Девяносто процентов всех сидевших в лагерях, находились там по бытовым, меркантильным, карьерным, желанию убрать конкурента, движимых завистью, страхом и прочим причинам доносов.

– Ты уверен в этом? А как же та самая творческая и деятельная часть общества, которую нещадно вырезали?

– Ну, конечно, именно поэтому и вырезали! Сталин прекрасно понимал силу и опасность мыслящей интеллигенции, где бы она не обреталась: в науке, производстве, искусстве и так далее. Сексоты были бдительны, – они следили именно за этой высшей «прослойкой» общества. Сталина не интересовала прочая мелочь. Он знал, что там, где соберутся трое интеллектуалов, непременно будет брожение мыслей в не совсем лояльных аспектах. А ему не нужен был раздрай в стране! Вместо того, чтобы поднимать экономику и науку, люди, призванные заниматься этим, топили себя в омуте политических дрязг! Ему нужна была монолитная сила и единство. Только так можно было в то время выжить в абсолютно враждебном окружении!

– О-хо-хо… Как сказать! В народе многие просто молчали об известных им фактах насилия и репрессий. Поэтому в большинстве своем верило в справедливость наказаний так называемых «врагов народа»! Ясное дело, что задолбанная, иным словом и не скажешь, мощнейшей пропагандой, власть умело разжигала ненависть к инакомыслящим, которым не посчастливилось в том, что родились деятельными, умными индивидуумами. Я думаю, это результат действий той малой части народа, которых называли активистами, временно прикормленных и одаренных малым кусочком власти. Остальные, одураченные пропагандой, брели безмозглым стадом у них на поводу. Советская пропаганда мастерски использовала вековую ненависть народа к таким деятельным, умным индивидуумам.

– Стало быть, для тебя круговая порука в покрывании прорвавшейся к власти кучки негодяев, обманувших невежественный и забитый народ, пустые фикции?

– Нет. Просто суть любой оппозиции, – неуемное желание взять власть, убрав существующую любыми, доступными в то время способами. Недальновидно и неумно было со стороны предвоенной оппозиции использовать уже негодные политические средства, вроде возрождения монархии во всевозможных вариациях. Народ, вкусивший свободы, в их понимании, уже невозможно было не обратить назад.

– Вот это правильно! Народ почувствовал себя творцом своего же счастья. Даже в масштабах всей страны, не говоря уже о собственном! Все жили подъемом, энтузиазмом в построении лучшего, счастливого общества! Такие вот дела, если говорить обобщенно и примитивно!

– Ты еще веришь, что мы с тобой жили в одном из самых счастливых обществ?

– Да, верю, – сказал с улыбкой Кушнаренко. – Пусть это будет моим субъективным мнением, но в последнее время я все больше слышу о таких настроениях и разговорах.

– А как же быть с тем, что в нем процветали массовые репрессии? Как, например, я, живое олицетворение этих репрессивных мер?

– Ну, что ж, – хмыкнул Юрий, – кто-то и попал случайно под каток жесткой классовой драки. Но согласись, это были мелкие проценты от той массы народа, которая получила возможность реализовать свой потенциал, смотреть с надеждой в будущее. Я понимаю, что меня тут же завалят жуткими фактами террора и репрессий по отношению к лучшим представителям общества! Но я и не говорю об этой элитарной прослойке! Я говорю и утверждаю, что огромная масса простого народа получила такие преференции в виде бесплатного образования, медицины, жилья и трудовой занятости, чего никогда и ни в какой истории не было! Чему я сам живой пример! А это перевесит весь негатив с гаком!

Сухонцев едва заметно усмехнулся. Юра никак не мог себе представить, что значит быть сыном врага народа. Он вздохнул и сказал:

– Утомил ты меня своими сентенциями. Пора на боковую. Вставать рано. Спускайся, там для тебя приготовлено отличное ложе. Я останусь здесь. Я уже привык спать на диване.

– Как скажете, хозяин, – наклонил голову в полупоклоне Кушнаренко. – Слушаю и повинуюсь…

Утром Сухонцев проснулся от шороха. Он повернул голову и увидел Юрия. Тот, осторожно перебирая на столе бумаги, старался проделать это как можно тише. Сергей кашлянул. Кушнаренко на мгновение замер, но тут же повернулся и с улыбкой сказал:

– Ну, наконец-то, мы изволили пробудиться. А то я уже думал удрать по-тихому. Чтобы избавить нас от трогательной сцены прощания.

– Интересно, – пробормотал Сергей, – как бы ты это сделал. В мой медвежий угол автобусы не ходят. А такси еще надо объяснить, где это место находиться. Если его сюда еще пропустят. Да и тебя наши бравые охранники упекут в одно известное место, как иностранного шпиона. Понял?

– Ну, вот, уже и пошутить нельзя, – обиженно пробурчал Юрий. – Ты, наверное, не проспался, если несешь такую пургу. Я хотел положить тебе в папку свои прикидки по твоему вопросу. Вот только не нашел ее. Так что, вот эти листочки оставляю здесь. Лады?

– Ты, что, ночью не спал?

– А как ты думаешь? Другу нужна моя помощь. Разве тут до сна? Ничего, в самолете отосплюсь. Давай, поднимайся. Время поджимает. Твоя домохозяйка уже сготовила нам завтрак.

Сергей торопливо сунул ноги в тапочки. Поднявшись, он подошел к Юрию.

– Время пролетело, как и не было. Когда-то еще свидимся?

– Что за пессимизм? Тебя хлебом не корми, дай поплакаться. Что-то ты развинтился с последней нашей встречи!

Сухонцев вздохнул:

– Это тебе кажется. Просто дела поджимают, дыхнуть некогда.
 
– Я заметил. Ты все это время был, как на иголках. Особенно, когда приезжал министр. Секретные шушуканья слишком бросались в глаза.
 
– Тебе это показалось. Пошли лучше завтракать и собираться. Не то опоздаешь на самолет.

Приятели спустились вниз. Пройдя в столовую, они молча уселись за стол. За полчаса завтрака никто не проронил ни слова. Окончив его, Кушнаренко встал:

– Пойду, соберусь. Мне минут десять надо. Ты подожди меня у машины.

Сухонцев кивнул. Во дворе, пройдя к машине, он наклонился к водителю:

– Николай, отвезешь Юрия Семеновича прямо в аэропорт. Нигде не останавливайся, как бы он не просил. Пусть отоварится в аэропорту. На все его просьбы, говори о моем приказе. Понял? В дороге будь осторожен. Если вас будут останавливать гаишники, не останавливайся, гони до аэропорта. Проводи Юрия Семеновича прямо в здание. С гаишниками я потом все улажу.

– Все сделаю, Сергей Дмитрич. Не беспокойтесь.

Перед тем, как сесть в машину, друзья обнялись. Юрий Семенович резко выдохнул, отвернулся и, не глядя на Сухонцева, скрылся в машине. Сергей Дмитриевич кивнул Николаю:

– Езжай…

Еще миг и габаритные огни, сверкнув в последний раз, скрылись за поворотом. Ничто не сказало Сухонцеву, что это были последние минуты его общения с другом. Он вздохнул: «Юра, Юра… Чтобы ты ни говорил, окружение постепенно затягивает. Особенно только тех, кто занят делом, не особо вникая в политику». Проводив взглядом машину, Сухонцев заставил себя отбросить в мыслях все ненужное. Впереди был день, требовавший от него напряжения всех сил и энергии. Впереди была борьба…

Глава 20

 «…могу предложить некоторые соображения по твоему вопросу. Пусть попробуют разделить весь комплекс на два комплементарных потока. Один будет завязан на силовой составляющей, другой полностью на электронном сопряжении. Тогда плазменный барьер легче изолировать от управляющей системы».

«Но тогда сопряжение тензорного параметра нельзя увязать с общим конструктивом».

«Это ничего. В таком решении проблемы все упрется только весовую составляющую. Надо только…».

Генерал-майор Вольский, руководитель отдела спецназначения ГРУ, выключил плеер. Он только что прослушал фрагмент записи, сделанный накануне в доме Сухонцева. Разговор шел о разработке систем, действующих на принципе гиперзвука, – основной вид работы всех КБ Сухонцева. Вольский нажал на кнопку вызова.

– Принесите мне папку с документами по делу Сухонцева. – сказал он вошедшему секретарю.

– Слушаюсь, товарищ генерал-майор, – негромко ответил майор и тихо притворил за собой массивную, мореного дуба, дверь.
Вольский снял трубку селектора:

– Соедините с два-двенадцать…

Через мгновение в трубке послышалось:

– Слушаю.

– Добрый вечер, Валериан Савельевич! Геннадий Семенович по твою душу. Есть проблема, необходимо срочное решение… Нужна оперативная группа в полтора-два десятка исполнителей. Срочно в мое распоряжение в течение двух часов!

– Не знаю, Геннадий Семенович… – протянул голос в трубке. – Весь личный состав сейчас на точках… К тому же, ночь уже на дворе…

– Валериан Савельевич! – оборвал реплику собеседника. – Не хочу говорить о срочности и важности предстоящей операции, скажу только, что задание связано со статусом «ноль». Ты понимаешь, что это значит!

– Как не понять! Мы только этими проблемами и занимаемся! Геннадий Семенович, не представляю, как сейчас собрать оперативную группу даже из трех-четырех человек, не говоря уже о десятке. Что, так все горячо?!

– Да, именно! – нажал Вольский. – И желательно с командиром группы обговорить задание до пяти ноль-ноль утра. Наскреби где хочешь толковых ребят и старшего группы поопытней… Жду твоего звонка! Будь здоров, Валериан Савельевич!

Вольский опустил трубку на аппарат и помассировал рукой затылок. Он с раздражением вспомнил разговор с директором ФСБ, состоявшийся утром на селекторе. Его тихая, вкрадчивая манера говорить, тем не менее отдавала в ушах металлом: «По вашему ведомству у меня имеется информация о проблеме обеспечения безопасности одного из ведущих конструкторов «оборонки». Проконтролируйте ход ее выполнения и ликвидации проблемы…». Черт возьми, проворонили где-то работнички! Через час после совещания у Вольского уже лежала оперативка с возможным «проколом» службы наблюдения и контроля…

Тихо «булькнул» вызов секретаря:

– Товарищ генерал-майор, к вам на прием подполковник Сельвинский.

– Пропустите, и ко мне в течение часа никого, Алексей Михайлович! Не соединять, и не вызывать.

Дверь открылась и на пороге возникла статная фигура.

– Разрешите, товарищ генерал-майор? Подполковник Сельвинский прибыл по распоряжению полковника Машкова.

– Проходите, присаживайтесь, подполковник! Перейдем сразу к делу. На этой записи, – Вольский пальцем обозначил лежащий на столе диктофон, ; фрагмент разговора, состоявшегося накануне отъезда академика Юрия Семеновича Кушнаренко. Ознакомьтесь с фрагментом оперативного доклада и скажите, что думаете.

«…во время последней поездки Сухонцева в Киев и потом, во время пребывания на даче Кушнаренко, вокруг него была замечена активность на всех уровнях. От наружки до бесед с чиновниками из известной нам службы и госаппарата. Сам Сухонцев ничего про это в приватной беседе не упоминал. Причем, среди них особенно выделялся своим повышенным интересом к Сухонцеву некто Торбинский. По оперативным сведениям, он является резидентом МИ-5 в Украине. И что интересно, об этом прекрасно осведомлены соответствующие структуры СБУ. Мало того, они даже предоставили Кушнаренко режим наибольшего благоприятствования в общении с Торбинским…».

Пока Сельвинский слушал запись, Вольский наблюдал за ним. Ни один мускул не дрогнул на красивом лице подполковника. Чуть обрюзгшее, но не потерявшее былой привлекательности, лицо Сельвинского хранило непроницаемое выражение. Генерал-майор был осведомлен о жизненных перипетиях сидящего перед ним офицера и тех двоих, информацию о которых он слушал. Их долгое сцепление судеб придало особое отношение к ним тех, кто знал перипетии жизни этих троих. В документах, которые генерал-майор успел изучить, слишком многое казалось ему чьей-то намеренной волей, скручивающей их судьбы в единый, неразрывный клубок.

Прослушав запись, Сельвинский глянул на генерала и спросил:

– Я так полагаю, заданием моей группы будет изоляция кого-то из них?

– Правильно полагаете, подполковник.

Вольский намеренно не стал сдвигать разговор на более приватную беседу. Ему не хотелось близкого общения с этим человеком. К известным фактам в жизни подполковника примешивалось еще чувство какой-то личной неприязни. Может, она возникла косвенно, когда Вольскому пришлось служить в отделе с отцом Вадима Борисовича. Старший Сельвинский был не очень «чистоплотной» личностью. В окружении их отдела со времени появления старшего Сельвинского, вдруг стали происходить непонятные служебные пертурбации. Люди, знающие дело и службу, стали постепенно исчезать из штата отдела. Никто не мог понять, зачем было переводить этих великолепных специалистов на понижения в региональные отделы, а то и вовсе некоторые из них безвестно пропадали. Ходили разговоры, что причастным к этим переменам в отделе был Сельвинский. Вольский узнал правду много лет спустя. Сельвинский неожиданно был переведен на другую работу. Вместо него в отделе появился молодой капитан Вадим Борисович. Сын их недавнего сослуживца был приятен в общении, открыт и дружелюбен. Но ничто не могло убрать из сердца Вольского непонятное неприятие дружбы этого человека. Была в характере младшего Сельвинского какая-то червоточина. Ее можно было бы охарактеризовать, как лукавство. Но это были всего лишь смутные ощущения таких свойств его характера.
 
Пути их уже давно разошлись. Вольский в последствии узнал, что какое-то служебное несоответствие послужило понижением капитана Сельвинского в должности и переводе в общий отдел канцелярии КГБ. Вольский усмехнулся. Сработала его интуиция. Сельвинский попался на подтасовывании служебных данных.
Он смотрел на сидящего напротив подполковника ФСБ и понимал, что этот служака «лукавить» научился уже давно. Видимо, он сумел как-то подняться. Иначе он не сидел бы сейчас тут в этом кресле и с умно-проницательной миной на лице слушал инструкции. И все же, в его возрасте и стажем быть в звании подполковника, занимая всего лишь должность зам. начальника спецотдела, довольно странно. Значит, опять перешел где-то грань дозволенных пределов…

; Разговор у нас, Вадим Борисович, будет деликатный. Вся предыдущая информация во время дня рождения Сухонцева которую мы сумели нейтрализовать, вызывает опасения, что таких каналов уже не один, и не два. Обнаружить все вряд ли удастся. Встречи Сухонцева с Кушнаренко предопределены. А потому, в том, что эти двое не будут обмениваться приватными, вплоть до секретных, сведениями во время своих встреч никакой уверенности нет. Учтите этот нюанс, как определяющий при исполнении акции…

Вольский прищурился и сказал с нажимом:

– Дело весьма щекотливое. Ситуация накаляется и выходит из-под контроля. Представляется, что при исполнении задания возможны любые вариации. Несчастный случай тоже не исключается. В общем, детали проработайте с учетом специфики дела. Вам все понятно, подполковник? Жду вас с рабочим планом к пяти ноль-ноль. Да, вот что еще вам нужно принять в первостепенное внимание. Чувствую, что эта головная боль пройдет с ликвидацией ее причины. – Вольский нажал на слове ликвидация. – Вы меня поняли?

Сельвинский поднялся и ответил:

– Так точно. Разрешите идти?

– Действуйте, подполковник. Времени мало.


Едва Сухонцев появился на пороге, как секретарь, быстро вскочив, доложил:

– Сергей Дмитриевич, вам звонил министр. Просил связаться с ним, как только закончится у него совещание.

Сухонцев кивнул и сказал:

– Начальников отделов ко мне.

Закончив пересказ разговора с Воронковым, Сергей Дмитриевич, спросил:

– Ваши предложения.

Хмурые лица людей, сидевших перед ним, сказали лучше слов об их настроении. Но Сухонцеву сейчас нужно было не их отношение к проблеме, а реальное ее решение. Потому он, с холодными нотками в голосе, повторил:

– Прошу высказываться.

Обсуждение было недолгим. Никто не стал обговаривать очевидное. Некоторое время уточняли план включения дополнительного материала в готовые схемы рабочих чертежей. После прикидок решено было, что этим суррогатным производством займется отдел планирования и поставок оборудования. Для этого ему было намечено выделить с десяток чертёжников, преимущественно занятых во вспомогательных разработках. Остальные отделы для отвода глаз будут держать на столах чертежи, изготовленные в этом отделе.

Оставшись один, Сухонцев набрал номер своего шофера. Долгие гудки закончились стандартным: «Абонент не отвечает или находится вне зоны доступа». Это было странно. Николай имел гарнитуру мгновенного реагирования на звонок. Ему не надо было брать трубку, чтобы ответить. Что могла означать эта ситуация?

Сергей Дмитриевич справился по телефону о приезде своего шофера Мыскова. Секретарь ответил, что сейчас уточнит. Через минуту он сообщил, что тот еще не приезжал. Сухонцев положил трубку и усмехнулся: «Николай не смог бы настолько задержаться. Уже почти двенадцать. Что могло случиться? С машиной что-то? Николай обязательно позвонил бы…». Еще не понимая, отчего вдруг в нем возникло томительное чувство беды, Сергей Дмитриевич выдохнул и мотнул головой: «Правду сказал Юра, – мнительный стал очень».
Сухонцев наклонился к селектору и нажал кнопку:

– Слушаю, Сергей Дмитриевич.

– Игорь, вызовите машину из резерва. Срочно.

– Сейчас сделаю. Куда подать?

– Ко второму подъезду. Я буду ждать там.

Уже из машины Сухонцев еще раз позвонил секретарю:

– Не приехал Мысков?

– Нет, Сергей Дмитриевич. Не приходил и не звонил.

Навалившиеся дела отвлекли Сухонцева от беспокойных мыслей. Разговаривая с людьми, Сергей Дмитриевич полностью ушел в решение проблем, обозначенных накануне Воронковым. То, что предполагал министр, еще не стало реальностью. А потому Сухонцев, понимая, что потом отвоевать что-либо будет практически нереально, сделал несколько упреждающих шагов. Головное ОКБ было полностью расформировано на подразделения некоторых заводских ОКБ. Пока это было на бумаге и в приказах Сухонцева по предприятиям его корпорации, но эти шаги уже давали надежду на сохранение лучших кадров и ресурсов. При любой неблагоприятной ситуации, приказы претворились бы в жизнь немедленно.
 
Возвращаясь назад, Сухонцев устало думал о том, что Юра был прав в своих предположениях. Не разглагольствовать и рассуждать о делах надо, а делать все в тихую. Как он сказал: «варежку» нужно держать захлопнутой. Не то разденут, разуют и заставят клясться и божиться, что «так уси и було…».

В коридоре его встретила непонятная, настороженная тишина.
Встречные люди отворачивались, стараясь быстро пройти мимо. В комнате секретаря ему навстречу поднялся Игорь. Он был бледен и растерян:

– Сергей Дмитриевич, тут… просили вас срочно позвонить…

– Что там еще случилось? Это срочно? Мне надо сейчас сделать кое-что. Пусть перезвонят.

Сухонцев хотел было пройти в кабинет, но секретарь остановил его:

– Пожалуйста, позвоните... Воронков просил...

Не заходя в кабинет, Сухонцев набрал номер Воронкова:

– Иван Яковлевич, Сухонцев. Извини, что задержался со звонком. Только что объявился у себя. Что скажешь? По моим делам что-то?

Продолжительное молчание было ему ответом. Затем глухой, чужой голос министра проговорил:

– Сергей Дмитриевич… крепись, дорогой друг... должен сообщить… Утром, по дороге в аэропорт, погиб в автокатастрофе Юрий Семенович Кушнаренко…

Сухонцев не сразу осознал услышанное. Сглотнув, он хрипло переспросил:

– Извини, не понял… автокатастрофа. Ты о чем?

– Ах, господи! Сергей, послушай… Юрий Семенович и твой водитель Николай сегодня на Каширке по дороге в аэропорт погибли в автокатастрофе. Оба… насмерть.

– Да. Я понял. Где они сейчас?

– В морге института Склифосовского.

– Как это случилось? – мертвенно-ледяным тоном спросил Сухонцев.

– Их машина на полном ходу влетела под МАЗ. Тот выезжал с поворота…

– МАЗ… да-да, МАЗ…

Сергей Дмитриевич медленно опустил трубку. С минуту он стоял недвижим. Затем, не говоря ни слова, развернулся и вышел. Игорь бросился за ним, пытаясь его остановить. Но Сухонцев отстранил его:

– Я еду в морг…

– Сергей Дмитриевич, не надо этого делать. Нам звонили из морга. Они уже опознаны… Их тела представляют сплошное месиво. Прошу вас, останьтесь здесь. Сейчас приедет министр и ответственные люди…

– Пошел вон! – выкрикнул Сухонцев и вдруг, пошатнувшись, грузно начал оседать. Игорь, едва успев подхватить его, уложил на стоявшую рядом банкетку и закричал:

– Эй, кто-нибудь, скорей скорую.

Из соседнего кабинета выбежала секретарь зама Сухонцева. Увидев лежащего главного конструктора, она опрометью бросилась в кабинет: «Скорая, немедленно выезжайте по адресу «…». Человек потерял сознание». Она схватила графин с водой и стакан. Подбежав к Сухонцеву, секретарша приказала:

– Воротник расстегните и поднимите Сергею Дмитриевичу голову.
Налив в стакан воды, она осторожно приблизила его к губам Сухонцева. Глотнув, Сергей Дмитриевич открыл глаза:

– Помогите мне встать…

Игорь обхватил Сухонцева и поставил на ноги. Они дошли до кресла в кабинете. Игорь опустил в него Сергея Дмитриевича и спросил:

– Что-нибудь вам сейчас нужно.

Сухонцев, не глядя на него, покачал головой.

– Иди, Игорь… Оставь меня. Я хочу остаться один…

Игорь с тревогой прислушивался к тишине, стоявшей в кабинете Сухонцева. Он хотел было заглянуть, как дверь распахнулась:

– Вызови машину… Я поеду домой…

На крыльце Сухонцева встретила бледная Нина Петровна. Сергей Дмитриевич, не отвечая, не проронив ни звука, прошел в дом и заперся в кабинете. Старая женщина никогда не видела Сергея Дмитриевича с таким лицом. Оно было белым, застывшим, совсем, как у мужских бюстов, стоящих в большом зале. Это было лицо мертвого человека. Несколько раз Нина Петровна подходила к двери кабинета. Через полчаса, прислушавшись, она услышала невнятные, сдавленные звуки, похожие на хриплые стоны. Домохозяйка, отпрянув от двери, бросилась к телефону: 

– Вера, Верочка, ради бога, быстрее приезжайте… Сергею Дмитриевичу совсем плохо… Он заперся и не открывает. Он страшно стонет…».

Вбежавшая в дом Вера крикнула:

– Где он?!

Нина Петровна молча указала на кабинет. Вера бросилась к двери.
Осторожно стукнув, она позвала:

– Сергей… Сережа, это я, Вера… открой! Ну, пожалуйста, я умоляю тебя, открой!

Замок щелкнул. Дверь медленно приотворилась. Сухонцев стоял возле нее, опираясь одной рукой на стену. Ни слова не говоря, он повернулся и прошел к креслу:

– Проходи, Вера…

Сухонцев сидел в кресле, низко опустив голову. На его скулах катались желваки. Глубокая морщина прорезала лоб. Вера подошла к нему и медленно опустилась перед ним. Она видела его состояние. Вера знала, что это задавленная внутри, глухая истерика. Достаточно звука, неосторожного слова, чтобы человек превратился в сплошной комок неуправляемых нервов. Слишком много в своей практике она видела подобных состояний. Не говоря ни слова, Вера положила свою ладонь на его руку. Сергей Дмитриевич поднял искаженное страданием и горем лицо:

– Это было убийство… убийство… Мне не хватало деталей… теперь все выстроилось! Я понял… Я помню тот давний разговор с Воронковым! Он предупреждал меня о прекращении отношений с Юрой. Я был упрям… и это его погубило… Я, только я виноват в смерти Юры!

Сергей Дмитриевич проговорил это хриплым шепотом, но его слова звучали так, будто он надрывно и страшно кричал. Вера схватила его за плечи и притянула к себе:

– Ты не можешь быть виноват! Это был несчастный случай, только несчастный случай! Сережа, успокойся, дорогой мой, родной… Ничем мы не сможем уже помочь, ничего не изменить! Ты
слышишь? Не надо, успокойся…

Вера, Вера! – сжав с силой ее плечи, уставил полубезумный взгляд на ее лицо, прохрипел Сергей, ; с системой спорить и воевать бесполезно! Это так очевидно теперь! Она перемелет и уничтожит любого, кто станет у нее на пути… Мне не хватило ума это понять… Я виноват в его смерти… Я!..

                Конец второй части