Путешествие в страну И…
(Философский роман. Первая часть)
Описание книги
Главный герой книги – несостоявшийся, по обычным меркам, человек, не нашедший свою любовь и призвание в жизни. В отчаянии он бросает всё и отправляется куда глядят глаза. По ходу его путешествия оказывается, что его жизненные трудности каким-то образом связаны с извечным философским вопросом о том, что есть Истина…
ОГЛАВЛЕНИЕ
День первый. Побег из Города.
День второй. Старик вино и стихи.
День третий. Любовь и стихи. Учитель и тайные жильцы.
День четвёртый. Володя. Поп.
День пятый. Не все еще потеряно, правда?
День шестой. Битва между душой и рассудком.
День седьмой. Василий Макарович.
День восьмой. Не преступай порог судьбы.
День девятый. Фермерское хозяйство. Честность – основа доверия.
День десятый. Пётр Лаврентьевич и Вахтанг Константинович.
День одиннадцатый. Изгои-просветлённые.
День двенадцатый. Юра и Света.
День тринадцатый. Мысль моя, дитя мое родное.
День четырнадцатый. “Возьми своё, пока ты сам на казнь не уведен”.
День пятнадцатый. Законы Вселенной дополняются.
День шестнадцатый. Мысль-Огонь.
День семнадцатый. Село Философское.
День восемнадцатый. Какое учение я представляю. Червеучёный.
День девятнадцатый. Философский камень.
День двадцатый. Кто я?
День двадцать первый. Лузер и винер.
День двадцать второй. Эйнштейн и Тагор. Психиатрическая больница.
День двадцать третий. Дядя Коля. Церковь Просветления.
День двадцать четвёртый. Точка опоры.
День первый. Побег из Города.
Доброе утро, мой друг! Надеюсь, сон восстановил твои силы, потраченные вчера вечером. Как хорошо, что, наконец, мы вырвались из этого душного города с его суетой и автомобилями! Я разделил твои радость и удивление, когда увидел множество красивых деревьев, расцветающих у небольшой речки. Чистый воздух, аромат белоснежных и снежно-розовых лепестков показался мне запахом наполнившего счастья быть с тобой. Мы задумались: в какую сторону идти? Ведь это первое наше путешествие и без карт и ориентиров можно легко заблудиться. Но река и цветущие яблони и вишни оставили сомнения позади – конечно, вдоль нее. И вот, первое наше открытие - дымящийся костер и хижина – а заодно и выползший из неё старик, который изрядно позабавил. Помятый темно-красный халат, растрепанная бороденка, всклокоченные волосы…
Честно скажу, он мне не понравился - уставился сразу на тебя, заблестел глазками… Сбрендивший пьяница-рыбак, - подумал я. Но этот “рыбак” оказался не таким уж простаком – и я меня охватило изумление, когда, выхватив засаленную книжонку из бокового кармана, он звонким голоском пропел:
И лица и волосы ваши красивы,
Вы, как кипарисы, стройны, горделивы.
И все же никак не могу я понять,
Зачем в цветнике у творца возросли вы?
Я было попытался с ним заговорить, но он даже и бровью не повел, а уткнулся носом в книжонку и, найдя новый стишок и явно обрадовавшись, запел:
Я красоты приемлю самовластье.
К ее порогу сам готов припасть я.
Не обижайся на ее причуды.
Ведь все, что от нее исходит, - счастье.
И вдруг как-то по-особенному посмотрел на меня, и мне стало немного не по себе. Ты рассмеялась – и куда делся его азарт! И книжонка исчезла, и приглаживаться стал донжуан-старикашка. Заулыбался, засуетился. Я даже начал сомневаться – а что же он тут ловит – ни удочек, ни снастей. Потом подумал – винцо тут попивает, да стишонки эти сочиняет, что ли? На старости лет. Оригинал! Ты, конечно, можешь к себе расположить кого угодно – и рыба у него нашлась, и сладостей натаскал откуда-то. А с виду – не скажешь, чтобы такое могло водиться. И как ему удалось нас напоить-то - под сладости, да стишки?
День второй. Старик, вино и стихи.
Здравствуй, мой любезный друг! Сегодня мое пробуждение подобно появлению в раю. Открываю глаза и вижу твое лицо, склонённое надо мной – в лучах утреннего солнца и лепестках цветущих яблонь. А те два дня, когда тебя не было провёл я в душевном смятении и сомнениях. Порой даже возникала мысль вернуться обратно. Всё смотрел и смотрел на твою фотографию, хранимую мной у сердца.
Если бы не наш “рыбак” – может, и вернулся бы назад. Но он обладает непостижимым умением своими стишками задевать во мне какие-то струны. С самого утра – когда ты пропала, он объявился с кувшином холодного вина, гроздью крупного бордового винограда и, разрушая мой сон, запел:
Во сне сказал мне пир: "Покинь свою кровать,
Ведь розу радости нельзя во сне сорвать.
Ты, лежебок, все спишь, а сон подобен смерти.
Встань! Ведь потом века тебе придется спать!
Просыпаюсь – боже, тебя нет! А он сидит рядом, улыбается и поёт:
Чуть утром голубым блеснет просвет окна,
Кристальный мой фиал налейте дополна.
Ведь люди говорят, что истина горька,
– и смотрит многозначительно на то место, где я должен был увидеть тебя:
Не скрыта ль истина и в горечи вина?
И протягивает мне кувшин. Я прямо из него залпом пью холодное ароматное вино… Действует, крепкое. Очертания плывут...
Хотел встать и пойти на поиски тебя – старик замахал руками, картинно запричитал:
То, что судьба тебе решила дать,
Нельзя ни увеличить, ни отнять.
Заботься не о том, чем не владеешь,
А от того, что есть, свободным стать.
Больно укололо где-то в сердце.
- Это вы к чему? – спрашиваю.
- А вот к чему, – роется в книжонке, находит, напевает:
Если истина в мире условна, что ж, сердце губя,
Предаешься ты скорби, страданья свои возлюбя?
С тем, что есть, примирись, о мудрец. То, что вечным каламом.
Предначертано всем, не изменится ради тебя.
Я так и сел. Примириться что тебя не будет рядом со мною? Ну уж – нет! А ты, старикашка, сейчас получишь!
- Значит, вы, почтенный, знаете что такое истина?
- Он еще больше оживился:
О, друг, нам время не подчинено,
Нам не навечно бытие дано,
Пока в руках мы держим наши чаши,
В руках мы держим истины зерно.
- А это, случайно, не пьянство? - говорю ему не очень дружелюбно, - и что это вы всё время свою книжечку читаете, без нее – никак?
Он усмехнулся, спрятал её в карман, посмотрел прямо мне в глаза и говорит строгим голосом:
Лучше в жизни всего избежать, кроме чаши вина,
Если пери, что чашу дала, весела и хмельна.
Опьяненье, беспутство, поверь, от Луны и до Рыбы,
Это - лучшее здесь, если винная чаша полна.
Смотри-ка, может – без шпаргалки! “Пери – весела и хмельна…” Я представил кое-кого на месте этой “пери” и меня разобрал смех… Ладно уж, пускай говорит стихами, всё же какое-то развлечение.
- Хорошо - улыбаюсь ему, - но насчет истины – это вы зря, философии, дедушка, не знаете. Хотел было, ему кое-что объяснить, но не успел – лицо его стало вдруг суровым, глаза гневно заблестели, и говорит он так медленно и отчетливо:
Все, что ты в мире изучил, - ничто,
Все, что слыхал и говорил, - ничто,
И все, чему свидетель был, - ничто,
Все, что так дорого купил, - ничто.
И дальше без остановки:
Кто ты, незнающий мира? Сам посмотри: ты - ничто.
Ветер - основа твоя, - ты, богом забытый, - ничто.
Грань твоего бытия - две бездны небытия,
Тебя окружает ничто, и сам внутри ты - ничто.
Душа моя! Признаюсь, мне стало не по себе. В его стихах ощущалась зловещая правда. Был у меня такой период… Я именно так о себе и думал.
- А вы-то кто, что такое мне говорите? – выдавил я.
Он подвинул мне кувшин, и пока я делал судорожные глотки, прошептал мне в ухо:
Говорят, что я пьянствовать вечно готов, - я таков!
Что я ринд и что идолов чту, как богов, - я таков!
Каждый пусть полагает по-своему, спорить не буду.
Знаю лучше их сам про себя, я каков, - я таков!
- Пожалуйста, говорите серьезно, - мне уже было не до шуток: твоё необъяснимое исчезновение и его зловещие поэтические откровения начинали пугать.
Можно ль первому встречному тайну открыть?
С кем о том, что я знаю, мне здесь говорить?
Я в таком состоянии, что суть моей тайны.
Никогда, никому не могу объяснить,
– был его ответ. После чего он поднялся, забрал кувшин и удалился в свою палатку. Я остался сидеть, прислонившись к дереву. Голова кружилась от выпитого вина, мысли путались, на душе было неспокойно. Откинувшись на мягкую траву, я закрыл глаза и постепенно стал засыпать…
Проснулся от яркого света солнца – был уже полдень. Тебя по-прежнему не было. Рядом стоял кувшин вина и плетенка с яблоками. Наверное, обед. Напившись и наевшись, пошел к хижине – пусто, старик был у речки. Сидел, ноги в воде, и наслаждался зеркальной водной гладью и солнышком. Я молча сел рядом.
- Да не волнуйся ты понапрасну, – вдруг впервые он заговорил нормальным языком, – все будет хорошо, придет твоя радость… или не придет.
Мне не хотелось говорить о тебе с посторонним, но не удержался:
- Что же тут хорошего, если не вернется?
Он захохотал:
- У нас в колхозе слесарь Вовка на эту тему поет – "баба как баба и что её ради радеть?”. Я ему говорю: дурак ты, надо петь по-другому:
Будь весел в эти мгновенья, в которые ты живешь,
Люби луноликих красавиц, чей стан с кипарисом схож.
Поскольку ты здесь не вечен, старайся стать совершенным
И радуйся, если в мире друзей совершенных найдешь.
- А мне-то чего веселиться, где моя “луноликая красавица”?
- Я не о красавице, понимать надо стихи, я о совершенстве, – он посмотрел на меня в упор, - ты же хочешь стать совершенным?
Я смутился:
- Неплохо было бы…
– Ага, значит, я прав оказался! – закричал он, - тогда слушай:
Для назначенья высшего ты годен,
От рабской ноши жизни стань свободен!
На пире каландаров пей вино,
Будь светел духом, сердцем благороден.
Я грустно возразил:
- Не вы ли утром называли меня “ничто”?
Он еще сильнее стал хохотать:
- Что – задело?! Да – шутки это всё мои! Ты - парень что надо, слушаешь мои стишки, не то, что остальные, всё норовят или послать куда подальше или подраться. А ты – сносишь, думаешь о чем-то. Значит, не всё еще потеряно, мой друг. Думай, думай – может, что и надумаешь,- И торжественным голосом провозгласил:
Для тех, кому познанье тайн дано,
И радость, и печаль - не все ль равно?
Но коль добро и зло пройдут бесследно,
Плачь, если хочешь, - или пей вино.
Мысли мои опять стали путаться. Да, забыл сказать, – вино, его чудесное вино, было рядом, и мы, конечно же, отдали ему должное. Его слова про совершенство, познанье тайн звучали сладко. Познать хотя бы одну тайну – твоей пропажи… Но вот насчет радости и печали было неясно – что он имел в виду. Старик, будто угадав мои мысли, спросил:
- Тебе разве не понятно, что радость и печаль – для мудреца (он нежно погладил свою белую бороду – и впрямь, в этот момент он был похож на какого-то древнего мудреца) – это одно и то же?
Мне стало неловко, но всё же я смог выдавить свое “нет”.
– Первый и последний раз объясняю стих, – взгляд его стал колючим, – в виде исключения. Стихи не для того пишутся и (улыбнувшись каким-то своим мыслям) читаются, чтобы их потом прозой разбавлять: вы двое ко мне заявились, ты был радостен с ней. Затем ты стал слушать мои стихи, напился вина, – и стал радостен со мной, принеся ей печаль, а теперь – когда её не стало, – в сердце у тебя появилась печаль, но ты станешь радостным, когда она вернется. Вот видишь – одно и то же становится то радостью, то печалью, или, если тебе так больше нравится – приносит то радость, то печаль. И ты – то радуешься, то переживаешь, а мудрец знает, что это такое - ОДНО – и спокоен. Ясно теперь?
Я кивнул, хотя, честно говоря, было как раз напротив.
- А раз так, то успокойся, – старик воодушевился, – и займись делом. - И, поднеся мне очередной кувшин, провозгласил:
Кто слово разума на сердце начертал,
Тот ни мгновения напрасно не терял.
Он милость Вечного снискать трудом старался.
Или покой души за чашей обретал.
Я подумал про себя: да уж, я, конечно, старался “снискать милость”, но – не “Вечного” и не трудом. Как я это делал – поскорее бы забыть... Опять жутко кольнуло, и, чтобы отвлечься от печальных воспоминаний, на всякий случай я спросил, кто такой Вечный, и как можно снискать его милость (вино, принятое еще раз, было отменно). Он, наверно, ждал этого вопроса и был во всеоружии.
-Ты работаешь?
– Да.
-Кем же?
Я назвал свою профессию, рассчитывая на похвалу. Старик думал иначе:
Ты ради благ мирских сгубил земные дни!
– гневно воскликнул он, -
Но вспомни день Суда, на жизнь свою взгляни.
Ведь многих до тебя стяжание сгубило.
И что постигло их? Где все теперь они?
Тут уж я был категорически не согласен:
- Я работаю, получаю зарплату, почему это я сгубил земные дни? Все нормальные люди так живут!
Это его распалило еще больше:
На людей этих - жалких ослов - ты с презреньем взгляни.
Пусты, как барабаны, но заняты делом они.
Если хочешь, чтоб все они пятки твои целовали,
Наживи себе славу! Невольники славы они.
Я молча смотрел на него, недоумевая, – откуда такое странное отношение к людям? Тем временем мой оракул (как я уже его прозвал про себя) без устали, войдя в раж, увещевал:
О избранный, к словам моим склонись,
Непостоянства неба не страшись!
Смиренно сядь в углу довольства малым,
В игру судьбы вниманьем углубись!…
Видимо, он ещё мог бы долго так выступать, но внезапно подошедший человек хриплым голосом оборвал его:
- Уймись, Петрович! – гаркнул он сзади. – Не хрен парню мозги компостировать!
Петрович – так, оказывается, звали старика – дёрнулся, как будто бы его ударило током, замолчал и поник.
- Не обижайся, мудрец ты наш, – подошедший ласково похлопал его по плечу, старик не повернулся к нему - только засопел, – лучше бы познакомил нас с человеком, - и, не дожидаясь, подошёл и протянул мне крепкую ладонь, - Володя, а это – моя подружка – Маришка.
Я повернулся и – о боже! – увидел прекрасное создание – почти как ты, мой друг. Оно одарило меня внимательным взглядом больших лучистых глаз.
- Проезжал мимо, дай думаю, заеду к старцу – один он ведь у нас колхозный сторож – яблони да вишни стережет. А он – вот чем, оказывается, занимается! Мозги товарищу засоряет. Вот скажу нашему председателю, а то гляди – пацаны полсада разворовали.
Старик вскинул на него тревожный взгляд.
- Шучу, шучу, – поспешил успокоить его Володя, – давай своего вина и мы поедем. Петрович тяжело поднялся, поковылял в хижину, вынес бутылку вина и отдал гостю. Тот еще раз дружески хлопнул его по плечу, пожал мне руку и скрылся с Маришкой в гуще деревьев…
Мы стояли, молчали. Старик закурил. Видимо, он не знал, как теперь ему быть. Мне неловко было смотреть на него: после всего, что и как он мне наговорил, и как это я воспринял, – стало его немного жаль. Наконец, он прервал молчание:
- Дурень! - с горечью произнес он, – сочиняет чёрт-те что и поет под гитару хриплым голосом, – он состроил какую-то дикую физиономию и, кривляясь, пропел: - “Баба как баба и что её ради радеть. Разницы нет никакой между правдой и ложью – если, конечно, и ту и другую раздеть.” Ну что за чепуха! Вино дует как черт, и что Маринка в нём нашла такого? Всю измучил. Ладно, пойдемте ужинать, – он вдруг перешёл на вы. Чтобы как-то его успокоить, я похвалил его стихи, попросив не обращать особого внимания на бесцеремонного слесаря (это о нем раньше упоминал старик) и написать мне то, что он за этот день прочитал, “чтобы серьёзно подумать над всеми вашими изречениями”. Он заметно оживился, и через некоторое время я уже держал перед собой листки бумаги со всеми прочитанными мне стихами, написанными, надо сказать, каллиграфическим почерком. Тебя, моя мечта, до сих пор не было, и я устроился возле реки, под деревом, читая его удивительные и странные мысли.
И начал вспоминать – чем же зацепил меня он этим утром? Ага – вот оно – “истина горька” – и взгляд на то место, где еще вчера теплый майский ветер колыхал твои волосы, меняя всякий раз овал лица и выражение чудесных глаз. А дальше пошли “советы” - заботиться не о том, чем не владею, стать свободным – от чего и от кого? – от тебя? Истина - условна, не надо любить свои страдания, нужно примириться “с тем, что есть”, ничего “ради меня” не изменится. Уфф! Ну, хорошо, то, что истина горька, и без него знаю, но что она еще и условна… Не могу понять. Даже представить себе не могу, кто здесь и с кем “условливается”. Идем дальше – страдания имеем, еще какие! – но чтобы их любить? – совсем наоборот. А если “ради меня” ничего не изменится – зачем вообще что-то делать в жизни? Бред какой-то, и кто это всё придумал? Но, признаюсь – задевает меня, еще как. Безысходность - вот, наверное, что. Идём дальше – всё у него вино с истиной сочетаются, она в чаше вина, дескать. Вот уж чего тяжко и больно вспоминать – так это то, какие “истины” я когда-то выдавал после этой самой “чаши вина”… По его словам, получается, я был рупором истины, когда был “под градусом”. Ха-ха-ха!!! И доставалось же мне за эти “истины”... Тьфу на эти стишки. Лучше вообще не думать, чем думать об этом. Но, увы, не думать я не могу. Тогда ладно, подумаем про вино, теперь уже с “пери”. В эротику ударился, нет у меня никакой “пери”, представить, конечно, могу рядом собой “веселую и хмельную”, но… Опять – не для меня. Хотя – тоже задевает.
Дальше – полнейший бред. Вино и истину оставил в покое, прицепился к слову – “ничто”. Дескать, я полный ноль, тупица. А другие что – лучше, что ли? Посмотришь по сторонам, точно: идиотов вокруг полным-полно. Но - не я… Опять боль пронзает, вспомнил кое-что про себя. Один раз даже в стихе написал. Но думать об этом – ни в коем случае нельзя. Это – погибель. Вот где достал меня паршивый старик. “Сам внутри ты – ничто”, – сказал, как из пистолета выстрелил. Дальше начал фиглярничать, дескать, он пьяница и ему на всех наплевать, есть какая-то тайна, которую никому не откроет, видите ли.
У речки, наоборот, стал меня хвалить, шуточки, до этого вроде были про “ничто”. Завел про “совершенство”, про “познанье тайн”, вывел, что если ты ушла – то будто бы мне все равно должно быть. Какое совершенство и какие тайны? Все и так ясно. Не понравилось тебе со мной – и ты ушла. Я печален, не то слово! А радость-то здесь в чем? А-а понял, сыграл он на моем самолюбии – “Для назначенья высшего ты годен, От рабской ноши жизни стань свободен.” Вот, сволочь-то – как подъезжает! Жизнь у меня, видишь ли, – рабская… А “назначенье” – высшее… Провокатор, нет слов.
Дальше читать его стихи я был не в силах. Откинувшись на траву, сразу же уснул. Снилось мне: ты – вся в белом-белом одеянии и мы идем, соприкоснувшись ладонями, по саду, который охраняет этот старик, а он сияет от радости и читает нам хорошие стихи. Ты молчишь, но – улыбаешься, берешь маленький лепесток яблони, дуешь на него, и он медленно-медленно летит ко мне. Я открываю ему навстречу ладони, но вдруг поднимается ветер, все сильнее и сильнее, лепесток летит в сторону, я бросаюсь за ним и вдруг с ужасом понимаю, что тебя рядом уже нет… А ветер еще сильнее, и вот грянула буря – я еле стою на ногах, порывы рвут на мне рубаху, откуда вылетает твоя фотка, я хватаю её и, падая на землю и рыдая, прижимаю к губам. Просыпаюсь, действительно сильный ветер, на моих глазах слёзы, хватаюсь за нагрудный карман – фотка на месте, долго-долго смотрю на неё, а потом прижимаю к губам. Вот так. Проклятый старикан, взбаламутил всё внутри своими стихами и вином. Назло ему завтра буду критиковать все его стишки, даже если будет прав.
Путешествие в страну И…
Роман, 1 часть.
День третий. Любовь и стихи. Учитель и тайные жильцы.
…Спал я, по-видимому, долго, проснулся с тяжелой головой и тревогой внутри. Тебя нет... Какой сегодня день – ах, да – воскресенье. Все стало ясно: суббота и воскресенье - это дни, в которые ты меня когда-то покидала. Стало немного спокойнее – ведь завтра – как и тогда - завтра ты можешь вернуться, нежно обнять меня и сказать: прости, прости, прости… А я тебе отвечу:
На розах блистанье росы новогодней прекрасно,
Любимая - лучшее творенье господне – прекрасно.
Жалеть ли минувшее, бранить ли его мудрецу?
Забудем вчерашнее! Ведь наше cегодня – прекрасно!
Подумав об этом, я поморщился, почувствовав себя этим самым ненавидимым мной стариком – ведь это же так похоже на его стишонки. Вспомнил свою последнюю идею – критиковать его за все – и жадно открыл исписанные листки.
Так, начнем. Правда, те, вчерашние, – перечитывать нет сил. Будем следующие: что-то там насчет “милости Вечного” пел. Хорошо. Кто такой – или что такое – этот “Вечный”? Если это бог, тогда бы сразу так и сказал, зачем намеками? А это - “или покой души за чашей обретал”. Ну уж – дудки: или вино или церковь, нестыковочка, уважаемый. Люди – у него – “жалкие ослы”, “пусты как барабаны, но заняты делом”! Сам ты – барабан! Трезвонишь только, пьешь, сад толком не охраняешь, вон – даже слесарь тебя ругает колхозный. А это… Но тут меня прервал наш “оракул” – незаметно подойдя (с вином и яблоками), он заявил:
Никто не соединился с возлюбленною своей,
Пока не изранил сердце шипами, как соловей,
Пока черепаховый гребень на сотню зубов не расщеплен,
Он тоже не волен коснуться твоих благовонных кудрей.
Спорить с ним сразу же расхотелось – ум захватила мысль о “соловье”. Надо запомнить – обдумаю, когда буду один. Петрович присел рядышком – лицо вежливое, благообразное, спросил, каково было ночью, поднес вино и яблоки. Я с удовольствием отведал того и другого. Захотелось его отблагодарить, и я сказал, что некстати вчера нам помешал слесарь Володя, влез, неуч, в такую интересную беседу. Можно было бы и продолжить сегодня. На мое удивление, старик заметно погрустнел:
- Не мое это дело – учить уму-разуму, вы уж простите, разошелся вчера не на шутку, а с чего – сам не знаю. Прав он – сад стеречь надобно, а не вином и стихами баловаться. С библиотекарем, Владимиром Василичем, знаемся, вот он по-дружески меня и развлекает, а я – всех остальных. Только не слушает никто, вы, вот, исключение.
Я, все еще в надежде его разговорить:
- Расскажите тогда без поучений, о себе что-нибудь.
- Пойдем, прогуляемся, - говорит, - может, что и получится.
Идем… без тебя… Деревья как деревья, ничего особенного, все внимание на спутнике. Он молчит, лицо задумчивое, грустное, постарел заметно за ночь. Подошли к речке, смотрим на сияющее солнце, опять молчим, я почему-то вспоминаю тебя. Он вдруг оборачивается, лицо изменилось - порозовело, помолодело и говорит:
- Хочу тебя (опять – на ты!) утешить, чтобы ты помнил старика, когда дальше пойдешь.
Будь весел! Чаянья твои определил - вчерашний день.
Тебя от прежних просьб твоих освободил вчерашний день.
С кем спорить? Ни о чем тебя не расспросил вчерашний день.
Что завтра сбудется с тобой - не приоткрыл вчерашний день.”
Я молчал, всеми силами стараясь запомнить его слова – бальзам для моей души. Поражаюсь – как это все близко и понятно мне! Он тем временем неспешно, тихим задушевным голосом продолжал:
Душой, перенесшей страданья, свобода обретена.
Пусть капля томится в темнице - становится перлом она.
Не плачь: если ты разорился, богатство еще возвратится,
Пускай опорожнена чаша - опять она будет полна.
Сердце мое затрепетало, я чувствовал, что начинаю любить этого чудаковатого старика-поэта. Как же я вчера был неправ! Нет, конечно же, все его стихи надо заново прочесть, заново понять и запомнить наизусть…
Пока в дорогу странствий не сберешься, -- не выйдет ничего,
Пока слезами мук не обольешься - не выйдет ничего.
О чем скорбишь? Покамест, как влюбленный,
Ты от себя совсем не отречешься, - не выйдет ничего...
Тут я воскликнул:
- Учитель! – Он вскинул брови. – Как же ты прав – я ведь и собрался в дорогу странствий!
Он понимающе улыбнулся:
- Видел я твою дорогу странствий, рука об руку сидели у меня. Правда, чтобы тебе к ней прийти придется немало прошагать.
- Да нет же, – возразил я, – я хочу узнать: что такое Истина?
Он взял меня за руку и, посмотрев куда-то глубоко вовнутрь, произнес:
- Узнать – это увидеть и понять. Смотри же на нее, и, если сможешь, – пойми ее.
Пока я размышлял над сказанным, он перешел на лирический лад, шутливо обращаясь ко мне:
В любви к тебе не страшен мне укор,
С невеждами я не вступаю в спор.
Любовный кубок - исцеленье мужу,
А не мужам - паденье и позор.
Ум мой не поспевал за его словами, но душа, видимо, напротив, все изреченное воспринимала мгновенно, то ликуя, то смущаясь, то грустя, то скорбя…
Огонь моей страсти высок пред тобой, - так да будет!
В руках моих - гроздий сок огневой, - так да будет!
Вы мне говорите: "Раскайся, и будешь прощен".
А если не буду прощен, будь что будет со мной! - так да будет!
Мне богом запрещено - то, что я пожелал,
Так сбудется ли оно - то, что я пожелал?
Коль праведно все, что Изед захотел справедливый,
Так значит, все - ложно, грешно, - то, что я пожелал.
Сколько времени мы так провели вместе – не помню, шел рядом с ним как зачарованный, ничего не видя ни перед собой, ни по сторонам, до тех пор, пока он не остановил меня и не сказал:
- Запомни самое важное:
Солнце пламенного небосклона - это любовь,
Птица счастья средь чащи зеленой - это любовь,
Нет, любовь не рыданья, не слезы, не стон соловья,
Вот когда умираешь без стона - это любовь.
После чего сразу как-то обмяк, ссутулился и стал извиняться за назойливость, перейдя вновь на “вы”. Я пытался его похвалить, приободрить, но он замолчал и более уже не разговаривал до самого вечера.
Вечером пообщаться с Петровичем не довелось – приехал сам председатель колхоза – то ли слесарь наябедничал, то ли такой деловитый он у них – и они вместе долго сидели у костра и о чем-то спорили, если, конечно разговор начальника с подчиненным можно так назвать. Я не слушал их беседу, лежал под яблоней и перебирал услышанное за сегодня. Я был благодарен старику за стихи и сожалел о своих вчерашних критических рассуждениях. Мягкий вежливый голос оторвал от раздумий:
- Здравствуйте, меня зовут Александр… - отчество я не расслышал из-за шума листвы. – Я председатель колхоза, на чьей территории вы находитесь. Если будет желание – заходите к нам в село. Петрович вас хвалит, а это для меня много значит.
Я поблагодарил его, и он ушел. Пока я раздумывал – надо ли мне идти в село, и будешь ли ты со мной завтра, о, жемчуг моей души! – старик затворился в своем жилище и затих. Костер не горел. Я тоже улегся спать.
…Было слышно, как мягко плескались волны, удивительно пела какая-то одинокая ночная птица, на небе сияли звезды, а я смотрел на все это, слушал и думал – а что же нужно мне, чтобы такая же гармония наступила в душе?
Душа моя, душа – что же ты такое есть на самом деле? Когда ты радуешься – я как на крыльях, когда ты страдаешь – места себе не нахожу. Сколько лет я прожил в спокойствии и относительном благополучии, и вот – прилетел откуда-то с небес мой ангел, пролетел мимо, взмахнул своим нежным крылом, и – что же с тобою стряслось? Затрепетала, заволновалась, заплакала, а после – устроила мне такой пожар, такое землетрясение! - внутри все сожжено, сам еле живой, сижу на руинах, смотрю по сторонам – пусто, дым стелется, ум мой горестно взывает: что случилось, что случилось? – и не может найти ответа…
Не спится мне сегодня – в этом мире спокойствия и гармонии. Опять придется думать. Знает ли дедушка ответ – не в стихах, а вот так – как обычные люди говорят. Вот ведь, получил такой совсем недавно: дескать, я - ненормальный эгоист, оторвался от реальности, причиняю зло себе и другим... Сходи в церковь и покайся в своих грехах. Все просто и ясно. Ум сходу это понял и принял как штамп, как клеймо “идиот”. Тут бы и успокоиться, но эта загадочная, непонятная душа – против, не принимает, сжимает горло, стегает разум плеткой, гонит его далеко вдаль – а куда? К деду, что ли, сходить, разбудить его и спросить в лоб, может, знает.
И вот, подбираюсь в темноте к хижине, глядь – в лунном свете – лежит у входа его книжица, старая, потрепанная. Вот так находка! Выронил старый любитель кувшинных истин! Может, там отгадка? Несу ее как драгоценное сокровище в свое яблоневое убежище, включаю фонарик, открываю: стихи, стихи, стихи... Более ничего. Почитаем, не торопясь, наугад. Так, что открылось? Ах, ты – знакомое уже!
Будь весел! Чаянья твои определил - вчерашний день.
Тебя от прежних просьб твоих освободил вчерашний день.
С кем спорить? Ни о чем тебя не расспросил вчерашний день.
Что завтра сбудется с тобой - не приоткрыл вчерашний день.
Обо мне, конечно же, обо мне! Да, еще совсем недавно, были и “чаянья” и “просьбы” – еще какие! Сейчас их нет, действительно, нет. Куда подевались? – на атомной бомбе подорвались. Стало смешно. Свободен я теперь от них? Да. Есть с кем спорить? Нет. Есть о чем переживать? Нет. Что завтра сбудется - не знаю. Есть повод быть веселым – есть. Что же – хороший стих, запомним, пригодится. Что там еще выпадет?
«Если сердце захочет свободы и сбросит аркан,
То куда же уйти ему, кравчий? Ведь мир - океан!
И суфий как сосуд узкогорлый, - неведенья полный,
Если выпьет хоть каплю - ей-богу, окажется пьян».
Свободно ли мое сердце? Нет. Занято. Чем? А как ты, мой друг, думаешь? Но – есть ли на нем аркан? Тоже нет. Сгорел в пожаре. Значит, по-дедушкиному, получается, что оно и свободно, и несвободно. Не буду с ним спорить, буду думать как он. Тем более что спорщик я никакой, ты же знаешь. И вот оно, свободное сердце, удивляется вновь открываемому миру, его необъятности, так что даже суфий (наверное, какой-нибудь мудрец) пьянеет от самой малой капли. А мое – полусвободное, как же? Открывается? Не одному, а если только с тобой, вместе с кем мы отправились неизвестно куда?
Кто слово разума на сердце начертал,
Тот ни мгновения напрасно не терял.
Он милость Вечного снискать трудом старался --
Или покой души за чашей обретал.
Опять знакомое! Сожалею, что его вчера ругал, это от злости. Да, я несовершенен. Как я мог злиться на дедушку за то, что он сказал мне правду, даже сам не зная этого? Сейчас совсем по-другому ощущается. Слово разума – не в голове (этого “добра” у всех хватает) – а на сердце. Нельзя терять ни мгновения! Милость Вечного – это если твоя жизнь, твои мечты и дела не пойдут прахом, а останутся жить и после тебя, принося радость и счастье. Покой души за чашей – красиво… но мне пока неведомо. Скорее, наоборот (кольнуло!). И опять стало смешно – вспомнил кто мне совсем недавно “слово разума на сердце начертал”! Хочется добавить – “выгравировал”. Значит – стих этот также про меня. Учим, учим, учим...
Пока в дорогу странствий не сберешься, - не выйдет ничего,
Пока слезами мук не обольешься - не выйдет ничего.
О чем скорбишь? Покамест, как влюбленный,
Ты от себя совсем не отречешься, - не выйдет ничего.
Уже в дороге я, мой дорогой дедушка! Облился слезами, и не единожды, мой оракул! Отрекся, отрекся, отрекся – клянусь! Влюбленный… Все – про меня. Все условия имеются. А что же должно выйти? Почему ты не написал?! Стало немного досадно, расхотелось дальше читать, тем более что следующий стих имел такое указание:
…Будь мудрым, остальное все не стоит
Того, чтоб за него свой век сгубить.
Ум вяло пережевывал эту мысль, слова расплылись в своих значениях и в своих сочетаниях: “мудрый”, “остальное”, “сгубить” – вызывали один – единственный вопрос: что они означают? Я захлопнул книжечку, положил ее себе под голову и закрыл глаза…
И представляешь, звездочка моя ненаглядная, какой мне приснился чудный сон! Будто я сижу на ковре перед тусклым очагом в каком-то старом глухом доме, стены глиняные, одно окошко и то – маленькое. У очага напротив меня сидит седовласый старик с большой белой бородой, в дорогом восточном одеянии, на коленях держит старинную книгу, прикрыв ладонями, внимательно смотрит мне в глаза и говорит: ”Подойди, затвори плотно окно да заткни его подушкой чтобы ни один звук не выходил наружу.” “Зачем, Учитель?” - “Иди же!” Подхожу, смотрю в окно – странная картина – в кроваво-красном закате вижу большой город – большинство домов одноэтажные глиняные, узкие улочки, справа вдали – шпиль мечети, слева вдали – башни замка. Духота, зной, пыль, пусто снаружи. Закрываю окно, затыкаю изнутри подушкой. Иду к Учителю, сажусь рядом на ковер. Он грустно произносит:
Не исполняет желаний моих небосвод.
Вести от друга напрасно душа моя ждет.
Светлый Яздан нас дозволенным не одаряет,
Дьявол же и недозволенного не дает.
- Учитель! Кто этот друг, чем я могу помочь вам?
- Молчи и слушай: дни мои сочтены, горестно мне завершать свой путь в окружении врагов и невежд. Важное дело не смогу без тебя закончить, – он погладил книгу и произнес:
Тайны мира, что я изложил в сокровенной тетради,
От людей утаил я, своей безопасности ради,
Никому не могу рассказать, что скрываю в душе,
Слишком много невежд в этом злом человеческом стаде.
Я был как громом поражен этим известием. Великий, могущественный и Мудрейший говорит мне такое! Сердце объяла горечь и страх за него.
- Поклянись, что сохранишь ее!
- Клянусь, великий учитель!
- А теперь я кое-что тебе расскажу – из нее:
Сперва мой ум по небесам блуждал,
Скрижаль, калам, и рай, и ад искал.
Сказал мне разум: "Рай и ад - с тобою, -
Все ты несешь в себе, чего алкал».
- О, всемогущий Аллах, - в ужасе подумал я, – что он такое говорит! Об этом даже подумать – смертный грех!”
А Учитель, тем временем, глядя сквозь меня куда-то вдаль, тихо произносил:
Море сей жизни возникло из сокровенных сил,
Жемчуг раскрытия тайны никто еще не просверлил.
Толк свой у каждого века - по знанию и пониманью.
Истинной сути творенья никто еще не объяснил.
Как будто видя мою растерянность и подавленность, сказал:
- Хорошо. Теперь скажу более близкое и понятное тебе:
В наш подлый век неверен друг любой.
Держись подальше от толпы людской.
Тот, на кого ты в жизни положился, --
Всмотрись-ка лучше, - враг перед тобой.
Не будь беспечен на распутьях дней
И знай: судьба - разбойника страшней.
Судьба тебя халвою угощает -
Не ешь: смертельный яд в халве у ней!
Продолжал он тихо, видимо делая над собой усилие. Вдруг его глаза на мгновение закрылись, он покачнулся, и я бросился к нему, взял его за чуть подрагивающие руки. Он улыбнулся. Подал ему пиалу с водой, он отпил несколько глотков, жестом указал мне присесть и вновь своим тихим проникновенным голосом:
Ты коварства бегущих небес опасайся.
Нет друзей у тебя, а с врагами не знайся.
Не надейся на завтра, сегодня живи.
Стать собою самим хоть на миг попытайся.
Я слушал, впитывая как губка, каждое его слово. Он, было, хотел еще что–то сказать, но видимо, стало невмоготу.
- Открой окно, мне нужен свежий воздух!
Я бросился к окну. Вернувшись к нему, заметил, что он чувствует себя лучше. Блестя глазами, молча вручил мне свою потаенную книгу, а когда я, упав на ковер, припал к его стопам, целуя их, - он нагнулся, поднял меня и с улыбкой, необычно громко произнес:
Теперь, пока ты волен, встань, поди,
На светлый пир любовь свою веди.
Ведь это царство красоты не вечно,
Кто знает: что там будет впереди?
И жестом указал мне оставить его одного. А сам в изнеможении откинулся спиной на глиняную стену. Сердце мое невыносимо заболело при мысли что я сейчас оставлю Учителя одного в таком состоянии, руки дрожали, прижимая священную Книгу. Уходя, я услыхал шум из открытого окна и вернулся, чтобы его прикрыть. Выглянул – и ахнул! За окном – день, вокруг кипит жизнью современный мегаполис: толпы народу, потоки машин, бесчисленные рекламные щиты и офисы…
- Учитель, - закричал я, - все не так плохо, как ты думаешь – все просто здорово!
Обернувшись, я увидел – кого бы ты думала, светлая моя душа? - нашего дедушку-сторожа! Сидя на том же месте, он лукаво улыбался и, поманив меня пальцем, закричал:
- Верни книжку, она не твоя!
Я сломя голову бросился из комнаты и … проснулся.
В руках я сжимал дедову книжку, сильно ее помяв. Наступало утро. Часы показывали 6 утра. Запели утренние птицы – не так как сказочные ночные, а – деловито защебетали, готовясь к нелегкому дневному птичьему труду – добывать пищу и кормить ненасытное потомство. Деревья покачивались от прохладного ветерка. На лоб мне мягко опустился лепесток яблони. Я взял его двумя пальцами, поднес к губам, поцеловал и изо всей силы подул, отправляя его вверх, и сразу же закрыл глаза. Я был абсолютно уверен, что ты сегодня придешь…
День четвёртый. Володя. Поп.
Доброе утро, мой ангел! Ты все еще в объятиях сна – утро только-только начинается, и я надеюсь, что мой долгий взгляд тебя не потревожит. Как ты прекрасна! Лицо твое – как сегодняшний рассвет – спокойно, безмятежно во власти утренних сновидений. Черты его совершенны – не абстрактно-холодными линиями, что пестрят на обложках журналах и улицах, а – романтическо-юношескими, в которые когда-то я всматривался, врезая их в душу и сердце, отдавав им пыл своей кристально-чистой, всепоглощающей и нерастраченной до сих пор Любви. Ты спишь, укрывшись теплым дедушкиным пледом, но по плавным изгибам я представляю твою фигуру… И радуюсь, что могу смотреть на нее уже не по фотографии.
Я смотрю, смотрю, смотрю на тебя… И вспоминаю вчерашний день. Он был, наверное, самым счастливым днем в моей жизни. Целый день мы были с тобой вдвоем! Не буду скрывать – я боялся, что сейчас, спустя много лет, … в тебе разочаруюсь. Прости! Это все происки моего несовершенного помощника, которому я дал прозвище “фельдшер мозг”. Это он нашептывал мне, что моя душа слепа, что ты, мое сокровище, это незрелый плод ее пустых фантазий. Надо отдать ему должное, до встречи с тобой он не ошибался, и смело делил всех женщин на две группы – глупые и болтливые. Представь себе – в каком же положении он оказался вчера! При твоем появлении он съежился, отклеился наконец-то от души и уполз в свою, одному богу известную, норку.
А моя душа… увидев твое склоненное надо мной лицо – залилась тихой светлой радостью. Когда я вчера утром открыл глаза – то сразу же встретил твои - большие, нежные и сияющие, которые тут же превратились в настороженно-серьезные. Ты загадочным тоном спросила:
- Кто ты, незнакомец?
- Я близкая тебе душа.
- Как твое имя?
- Руслан, а твое?
- Людмила! – и залилась звонким смехом. Затем, внезапно посерьезнев:
- Что ты здесь делаешь?
- Жду тебя… А ты? - Без ответа.
- Зачем ты пришел сюда?
- За Истиной.
- Кто послал тебя сюда?
- Моя душа.
Я ждал еще вопросов, но ты отодвинулась, села, прислонившись к яблоне, задумалась, глядя мне прямо в глаза, потом сказала:
- Хорошо, я буду твоей спутницей, но обещай мне что выполнишь три условия!
- Обещаю!
- Не торопись, послушай какие – тогда решишь. - И ты их назвала: не обижаться на тебя и не обижать тебя, даже в мыслях, и не прикасаться к тебе, как это делают влюбленные. Фельдшер мозг завозился в своей норке, что-то бурча, но его никто не слушал.
- Я готова! – пропела моя душа, и я повторил ее эхом. Тут мы – я и моя душа – услышали недовольный голос фельдшера:
- А смотреть-то хоть на нее можно?
Этот вопрос поставил нас в тупик, мы застыли, но, видно, он крикнул так, что стало слышно тебе, и, ты с серьезным видом, но со смеющимися глазами отрезала:
- Нужно! – и он, обессилев, тут же отключился.
После мы пошли с тобой вдоль реки, и ты назвала свое имя. Я удивился его необычности и созвучности с моим. Это был Знак. Хотя, надо признаться, эти “знаки” в тех – первой и второй жизни – меня неизменно подводили. Но теперь это не имело ни малейшего значения, ты – со мной, а более ничего нет.
… Вначале мы шли молча, наблюдая за пробуждением Природы вослед за восходящим Солнцем, и ты сказала, что это самое прекрасное время суток. Затем, когда сад наполнился щебетанием птиц, я стал рассказывать тебе о моих приключениях с дедушкой и снах. Душа моя, если существует второе Я, то ты была им в это время! Каждое мое слово, мысль, движение сердца находило отклик в тебе. Лицо твое становилось то смешливым, то грустным, то серьезным, то радостным. Я не подбирал слова, чтобы выразить свои мысли – я их вообще не слышал, я видел только твои глубокие и нежные глаза и еще раз пережил с ними то, что было в те дни. Мне показалось, что дедушка стал тебе таким же близким, как и мне, и, возвращаясь с прогулки к его хижине, предвкушал радость от встречи с ним вместе с тобой.
На удивление его не оказалось, а возле хижины сидел… милиционер, худощавый мужчина средних лет, с погонами лейтенанта. Рядом был накрыт стол в дедушкином стиле – фрукты, сладкий перец, лаваш, вино (в кувшине!). Лейтенант смотрел вдаль и жевал яблоко. Завидя нас, быстро доел, встал, поправил форму, и, буравя меня взглядом глубоко посаженных глаз, представился:
- Василий Макарович, местный участковый! - Затем, посмотрев на тебя и заметно смягчившись, спросил:
- Что привело вас в наши края?
- Путешествуем, – ответил я не совсем уверенно, и он еще раз царапнул меня своим взглядом.
- Почему не на море? – обращаясь к тебе и улыбаясь, теперь его глаза напоминали глаза ребенка.
- Мы хотим посмотреть мир, узнать живущих в нем людей – сказала ты серьезно. Улыбка его сошла, в глазах вспыхнули маленькие искорки.
- Что ж, правильное, похвальное дело. Когда ждать вас в нашем селе, в Яблоневке?- Заметив мое колебание, добавил: - Не правда ли – деревенские люди ближе к истокам (буравит меня опять!), чем городские, особенно в третьем Риме?
- Конечно, будем, только вот денек с дедушкой проведем, - мягко произнесла ты, и он посмотрел на тебя с невыразимой теплотой.
- Тогда разрешите откланяться, – он осторожно взял твою руку и поцеловал. Показалось, что он немного смутился, бледные щеки его порозовели.
- Да, чуть не забыл – Петрович будет вечером, просил вас не стесняться, – и указал на накрытый стол.
- До встречи! - Моей руки он почему-то не пожал…
Мы вкусно покушали, и я попросил тебя отдохнуть, ведь ты проделала большой путь сюда из Твоего Города. Ты легла под яблоней, укрывшись пледом, а я устроился рядом “охранять твой покой”. На душе было спокойно и светло. Вот она – гармония! – а я совсем недавно полагал, что я с ней несовместим.
- И зачем куда-то идти, если Она рядом? - спросила счастливая Душа, и я был с ней совершенно согласен. Наступило блаженство, и глаза мои стали закрываться…
…Выстрел откуда-то из глубины разрушил идиллию, меня подбросило:
- Боже, что это!?
- Повторяю: о-на те-бя не лю-бит! – это мой проклятый “фельдшер” наслаждался своей победой…
Мы замерли, мы знали, что он прав. Я упал в отчаянии на траву, закрыл глаза и схватился за голову, словно пытаясь освободиться от наваждения… И тут я увидел Их. Они сидели в пустыне друг напротив друга, рядом, но на двух разных камнях. Она – молодая блондинка в шелковистом платье с вьющимися золотистыми локонами, он – почтенный седой джентльмен с коротко стрижеными волосами, в строгом темном костюме. Он смотрел на нее с иронией, но твердо. Она на него - метущимся, полным отчаяния взглядом. Вдруг она вскочила, отвесила ему звонкую пощечину и разрыдалась. Он даже не шелохнулся. Я хотел было вмешаться, но с удивлением обнаружил, что я – нематериален, дух, так сказать. Витаю неподалеку, меня не видят, наверное. Я был на удивление спокоен, мне было интересно. Джентльмен дождался пока блондинка успокоится и учтивым тоном, произнес:
- Мадмуазель, вы же знаете, я признаю ваш приоритет в управлении хозяином, – он указал пальцем наверх, - но факт есть факт: научный, медицинский, какой хотите – вы должны мне доверять, имеем счастье знать друг друга давно.
Она молчала.
- Я также не отрицаю ваше право и не порицаю вас за все, что вы здесь устроили, – и он показал на окрестности где все было выжжено дотла, – мне самому, признаться, весь этот хлам изрядно надоел.
Она молчала, а он продолжал педантично, размеренно свои, видно хорошо продуманные и взвешенные, рассуждения:
- Но зачем же спорить против фактов? Зачем его вводить в заблуждение? Ничего кроме вреда от этого не предвидится. Посмотрите – что с ним сегодня произошло. Рядом с ней он сразу растаял, потерял всякий интерес к путешествию. А ведь был – воин, рвался постичь необъятное – Истину. И даже я встряхнулся – найдется-таки применение моим талантам! Не говоря уже о ваших, моя дорогая мадемуазель. Без вас, без вашей дружеской, - произнес он с ударением, - поддержки, вы же прекрасно знаете: я – полный ноль. Вот если бы месье, - палец показал наверх, – избрал бы точные науки, тогда… Впрочем, мне неважно, чем заниматься, главное здесь интерес и возможность – нам с Вами – проявить, так сказать, себя во всей красе. Особенно вам”.
Блондинка смотрела на него уже с интересом.
- А не то – зачахнете вы в своей хижине. Я готов – вы же прекрасно знаете – служить вам, но только прошу: пожалуйста, давайте дружить, не нужно пользоваться свои влиянием на месье и игнорировать мои научные, – опять выделил тоном, – рекомендации. Их суть в том, – он стал важным, как профессор на кафедре, – что месье в данный момент счастлив тем, что уже имеет рядом с собой спутника, свою несбыточную мечту, своего любимого друга, – он игриво хохотнул, – да, не отрицаю, есть определенные ограничения, – не обижать и тому подобное, не трогать… Но не огорчайтесь, я знаю как вы преданы месье и могу вас утешить – для него это не так уж и важно. Сколько лет он прожил без нее – и что же? Ни-че-го! Поверьте, даже не заметит. Обидеть ее он и так не в силах. Трогать – вообще промолчу, не наше это занятие. А вот вам и ему - приятный от меня сюрприз! Смотреть и говорить ему не запрещено, а это, знаете, поверьте моему опыту – ого-го! Мадемуазель смотрела на него, если и не с восхищением, то уж с почтением, точно.
- С другой стороны, посмотрите, моя радость, - кто наши, так сказать, соседи по цеху. Пускай и предобрая, но – уже почтенная дама, молодой и не очень… продвинутый джентльмен. Для чего ради нам-то беспокоиться?
При этих словах Блондинка покрылась пятнами, ее симпатичное лицо налилось гневом, поднявшись, она медленно стала подходить к Джентльмену – а он, надо сказать, аж застыл от страха, – со всей силы размахнулась и… что было далее - увидеть мне не довелось. Ты, свет моих очей, уже будила меня своим очаровательным, мелодичным голосом.
… Увидев твое лицо, я вернулся в реальность, мигом забыв тех, двоих. Мы пошли гулять, сели у реки и я стал читать тебе дедушкины стихи. Оказалось, они вызывают у тебя совсем другие чувства. То, что меня вдохновило – вызвало у тебя иронию, то от чего хотелось плакать – веселый смех. Я попросил тебя обсудить некоторые из них. Еще раз патетически читаю:
- ”…А когда умираешь без стона – это любовь...”.
- Ну какая же тут любовь? – удивляешься ты, – разве можно любовь связывать со смертью? Любовь – это счастливая жизнь, это семья, это – продолжение жизни - наши дети.
- “Все, что ты в жизни изучил – ничто...”, – читаю я, а ты смеешься:
- Ну зачем же так – о знаниях? Без них мы – никуда!.
- “Никто не соединился с возлюбленною своей, пока не изранил шипами сердце как соловей...”.
- Прям-таки и изранил соловушка сердце, – издеваешься. - Но, пожалуйста, не переживай, – мягко и ласково сказала ты, – стихи, действительно, замечательные, просто они рождены мятущейся, бунтующей душой – как у тебя.
И я сразу стал спокоен – оказывается, Гармония видит и чувствует все по-другому.
Дедушка в этот день так и не появился, должно быть, решил дать возможность побыть нам наедине. С заходом солнца мы легли спать в нашем временном убежище – под цветущей яблоней. Ты быстро уснула, а я лежал рядом, слушая твое ровное дыхание и думая о том, что же объединило нас – таких разных, но стремящихся понять друг друга. Может быть, желание постичь и пережить на своем жизненном пути то, чего у нас нет: бунта в тебе, гармонии и счастья – во мне?
День четвертый. Володя. Поп.
- Доброе утро! – сказал я деловито, чуть только проснувшись. Неужели я это сказал - сказал без единого ласкового слова, каковых в изобилии я расточал ранее?! Стало весело, в голову влетело клише из западных фильмов: ”Молодец, парень, ты это сделал!”. Стало еще смешнее. Поверь мне, пожалуйста, моя ненаглядная, что я смог так сказать и при том еще смеяться. Хотя вчера было не до смеха. Сон был крепкий, спокойный, ты же ведь рядом. Затем что-то внутри зашевелилось – и я вскочил как солдат по тревоге: я-то знал, что мой старый друговраг – так называемый фельдшер мозг – только и ждет своего часа. Значит, надо быть начеку. Итак, вскочив, я буднично (!) тебе сказал:
- Доброе утро!
И послал ему пламенный привет. Оттуда – ни звука, значит, можно спокойно поразмышлять о прошедшем дне. Целый день мы были одни. Мне было с тобой очень хорошо. Не только видеть и чувствовать тебя рядом, но и разговаривать с тобой. Особенно интересно было слушать твою “критику” – как ты насмешливо, вместе с тем умно и деликатно отнеслась к премудростям деда, которые я, было, слепо принял на веру. Придется не торопиться мне с выводами, а все услышанное от него и записанное на листочках стараться понимать не спеша, по возможности советуясь с тобой. И как у тебя все так получается – без конфликтов, потрясений, всему есть хорошее и спокойное объяснение? Наверное, Природа в твоем лице решила создать образец, чтобы остальные могли посмотреть и поучиться всему тому, что она в тебя заложила. Пришла вдруг глупая мысль – а как остальные мужчины – так же к тебе относятся, как и я? Я смутился – по моей логике выходило, что все остальные мужчины должны были давно покинуть всех своих женщин и броситься к твоим ногам, умоляя о капельке внимания. И представил себе такую картину: ты сидишь на троне, а перед тобой на коленях – самые-самые известные: музыканты, артисты, писатели, политики, спортсмены. Был бы я художником – точно бы такую картину написал бы. Аж дух захватило! Но… Но тогда бы ты не пошла со мной, а выбрала бы… выбрала бы… самого красивого. Стало больно. Вспомнилось, что когда-то именно по этой причине я не смог тебе признаться в любви – глядя на себя в зеркало, не представлял что такое возможно… Вернемся лучше к началу: если ты сейчас со мной – а в этом сомневаться не приходится (я еще раз посмотрел на тебя, мирно спящую и слегка дотронулся до тебя, не как влюбленный! просто прикоснулся чтобы проверить что это не сон, – ты здесь), значит, “остальные мужчины” так не считают. А, может, просто не знают? На этой мысли я задремал.
Проснувшись, я увидел тебя у хижины с мужчиной. Вы сидели на маленьких раскладных стульях и о чем-то разговаривали. Стол был накрыт, но никто к еде не прикасался – ждали меня? Я заметил, как он что-то тебе с воодушевлением рассказывает, а ты, улыбаясь, внимательно слушаешь. В нерешительности, я все же подошел, чтобы не подслушивать, и он, пружинисто поднявшись, сдавил мощной кистью мою ладонь. Ага, “слесарь Володя”. Было видно, что я прервал его речь не совсем кстати. За завтраком он продолжил рассказывать о себе. Выяснилось, что он любит петь и сочиняет песни. Я вспомнил язвительные комментарии Петровича. Володя кинул на меня быстрый взгляд и выпалил:
- Да слышит он плохо, старый осел! Там не про женщин было – а про правду, истину, так сказать.
Я насторожился, но Володя увел разговор в другое русло:
- Вы лучше вот это послушайте!”
И вдруг запел, без инструмента, своим хриплым, “пропитым”, как говорят в простонародье, голосом – запел о любви! О большой Любви. Он преобразился, его голос как будто исчез, а перед глазами возникли потрясающие картины настоящей мужской Жизни - для и во имя Любви. Вернулся я к реальности (ах, что за слово такое – лучше бы его не было!) когда он пел: “Украду, если кража тебе по душе. Зря ли я столько сил разбазарил?!”… Подумалось – ведь и я же тебя украл – от того, “кому ты принадлежишь”, как метко заметил дедушка. Смотрю на тебя – твои глаза расширились, стали бездонными, ты где-то далеко… Смотрю на Володю – его взгляд, его душа, его песни, он сам – принадлежат только тебе. Его здесь нет, он – весь, без остатка, в тебе. Вспомнил свои утренние размышления – не так-то я уж был и неправ – один уже попался “ловцу сердец”! “Соглашайся хотя бы на рай в шалаше, если терем с дворцом кто-то занял” - грустно допел он и замолчал, все так же пристально, не отрываясь, глядя на тебя. “Шалаш тоже занят…” – подумалось некстати, а тем временем, я наблюдал за вами. Ты возвращалась из своих бездонных глубин, это было видно по тебе, будто спускалась с небес на землю. Спустившись, ты улыбнулась ему так, что я понял – какая самая большая награда за его песни.
- Какой вы молодец, Володя! Таких прекрасных слов о любви я никогда и нигде не слышала!
Он вначале смущенно уставился в стол, затем обернулся ко мне:
- А ты деда все слушаешь, ходячие руины… - и весело рассмеялся.
- …Володенька, мой хороший, вот ты где! – раздался вдалеке мелодичный женский голос, и появилась Марина. Она подошла и, глядя во все глаза на тебя (как вы похожи!), шутливо укорила его:
- Ах, вот ты кому в любви признаешься?!
В ответ он, улыбаясь, встал перед ней на колени и патетически произнес:
- Это – признание тебе и только тебе! В каждой красивой женщине и вижу тебя и пою только для тебя!
Она нежно гладила его волосы, лоб, закрытые глаза. Наконец, ласково его отстранив, села рядом и, продолжая смотреть на тебя, нежным голосом сказала:
- Не часто у нас в глуши появляются гости из столиц, пойдемте, погуляем по саду!
Было видно, что Марина произвела на тебя большое впечатление, и ты с радостью согласилась. Стало тепло оттого, что ты, как бы спрашивая разрешения, посмотрела на меня. Я, конечно, был не против. Марина, признаюсь, поразила и меня, и мне захотелось позже об этом с тобой поговорить.
Оставшись со мной, Володя закурил, помолчал, а потом сказал, нахмурившись:
- В больницу Петрович угодил, давление подскочило. Так что давайте сегодня к нам. Поедите нормально, баню истопим.
Расставаться с яблоневым садом очень не хотелось, но выбора не было, и я согласился.
- А теперь, – глаза его заблестели, – давай по маленькой… – он достал алюминиевую фляжку и два небольших граненых стакана, плеснул из нее и протянул мне. Сделав глоток, я судорожно стал глотать воздух, как будто Володя сдавил меня за горло своей стальной ладонью. Он же спокойно выпил до конца, сделав резкий вдох и глядя с интересом на меня. Пришлось собрать волю в кулак, призвать на помощь все свои силы и допить… Не дыша смотрю в его смеющиеся глаза, внутри разливается – сверху вниз - огненная река. Издалека слышу голос деда:
Вот в чаше бессмертья вино, - выпей его!
Веселье в нем растворено, - выпей его!
Гортань, как огонь, обжигает, но горе смывает
Живою водою оно, - выпей его!
Володя жадно курит, молчит. Молчу и я, думаю, о чем бы с ним заговорить, на ум ничего не приходит.
- Еще по одной! – командует он, и мы пьем. Идет легче. Жуем яблоки. Он опять курит. Молчим, я уже не ищу тему для разговора – мысли вновь о тебе. Вот, с кем тебе лучше было бы идти – смотрю на него. Почему-то представляю себя куклой театра Карабаса-Барабаса: ”Пропала Мальвина, невеста моя…”. Пронзительно наслаждаюсь этим зрелищем…
- А она – ничего! – Володя внимательно смотрит на меня. - Я давно так не пел. Даже стали новые идеи приходить. - Потом, помолчав: - Похожа на мою Маришку.
Пьеро прыгает у меня перед глазами…
- Будь мужиком! – доносится до меня его сочувствующе-ироничный голос – женщины любят сильных.
На мой немой вопрос отвечает:
- Не только и не столько физически. Хотя – и это важно. – Смотрит с гордостью на свои ладони. Вот, ты – сможешь ее защитить? - Горло стало сжимать… - Так, понял. А – в другом смысле?
Непонимающе смотрю на него. Он уже по-доброму ко мне расположен, улыбается:
- Давай, казак – за любовь! Я, например, песни пишу и пою, – спокойно продолжает он, – равных в деревне мне нет, да и там, – жест вдаль, - тоже, сколько бы ни старались. Гонят одну лабуду, ничего серьезного нет. Маринка это понимает, вот и любит меня. Я - один такой. А сколько таких как ты? Не обижайся – каждый встречный. - И, с выдохом, громко: - Так какого хера ей с тобой делать!.
Хочется его ударить. Он не обращает на меня никакого внимания:
- Он должен быть для нее всем, чтобы все бросила к чертям и стала его. А для этого нужно… нужно горы свернуть! Тогда – да… А ты – кто?
- Пьеро, – механически отвечаю, и он оглушительно хохочет. Бить его уже не хочется. Он прав…
- Еще по одной? – в голосе уже вопрос. - За то – чтобы ты стал Буратиной! – и мы чокаемся. Настроение у Володи хорошее – и то ладно. Закусываем остатками завтрака.
- Понравился ты Петровичу, “не трепло” – говорит, “слушает внимательно”. Это хорошо. Про любовь трепись, особенно ей, – подмигивает, – сколько угодно, а с такими как мы – держи язык за зубами да запоминай получше что говорим.
И запел:
В наш тесный круг не каждый попадал,
И я однажды – проклятая дата
Его привел с собою и сказал:
"Со мною он - нальем ему, ребята!"
- Чтобы с тобой вот так не получилось.
Я внимательно его слушал, спирт не пьянил, а только усиливал интерес к беседе. “Внутри него полыхает огонь” – подумалось – “и находит выход в стихах и песнях”. Он тем временем, как будто прислушавшись к себе, сказал:
- Жить надо тем, что здесь, - приложил ладонь к сердцу, – а здесь – вулкан! И, на удивление, комично изображая дедушку, проблеял:
- Пусть сердце мир себе державой требует!
И вечной жизни с вечной славой требует.
- Ты не думай, что дед всегда был таким – старым сторожем-моралистом. В свои годы это был… гигант! Все лучшие женщины были его! И он всех женщин любил… как и я.
Видимо, спирт помог ему открыть что-то тайное мне, голос стал надтреснутым:
- Мариша – номер один во всем мире, лучше ее не существует. Но… и других не могу не любить. Достойных, конечно. - Я вспомнил наши утренние посиделки и про себя его поправил: «Номер два». А он, что-то вспомнив, усмехнулся:
- Помню, приехал в нашу деревню один известный артист, мечта всех баб, с женой своей. Пришли к нам в хату, я пару песенок своих напел, вижу – его жена глаз с меня не сводит. А песенки-то простые, не те что сегодня… И что же этот актеришка делает? Выводит женушку за дверь и – хрясть ей по морде! Сели в машину – и след простыл. Вот так.
- Номер два, – еще раз подумал я, – тебе повезло, что утром Маришка вовремя пришла.
Только так подумал – и вы с ней идете, веселые, смеетесь… Смех ее прошел, как только встретилась с ним взглядом, потом – на меня – тревога плещется в больших красивых глазах:
- Чем вы его так… задели? Полгода не пил. Теперь начнется – две недели без сна и покоя – новые песни, затем на месяц – в жуткий запой. С драками, с милицией, о, боже!
Он виновато подошел, обнял ее нежно:
- Ненаглядная моя, не надо! Ты же знаешь – это моя судьба. Зачем против нее идти? Только хуже будет. - И вдруг (о, мое удивление), проникновенным, идущим от сердца тихим голосом цитирует… дедушку:
Когда я трезв, то ни в чем мне отрады нет.
Когда я пьян, то слабеет разума свет.
Есть время блаженства меж трезвостью и опьяненьем.
И в этом - жизнь. Я прав иль нет? Дай ответ.
«Душа моя, вот видишь – что стряслось с Володей, и это с его-то характером и талантом! Не смог, бедный, не признаться тебе в любви…» – так мысленно к тебе обратился я, пока они стояли, обнявшись, такие счастливые и… такие несчастные.
..Мы ехали в машине, я и Володя на задних сиденьях. Он сосредоточенно молчал, думая о чем-то своем, я же, напротив, стал засыпать. Было нехорошо – и от спирта, и от сознания того, что я – “Пьеро”. Очнулся, когда все стали выходить наружу – возле сельской больницы. Видимо, вы с Мариной решили навестить деда. В палате он был один, лежал бледный, говорил с трудом. Наше появление его заметно обрадовало – было видно по глазам. Бегло взглянув на Володю с Мариной, он остановил взгляд на тебе, нежно и пристально всматриваясь в твое лицо. Результатом, по-видимому, остался доволен. Повернул голову ко мне, улыбнулся:
- Молодец, хорошего себе спутника подобрал.
Затем, кивнув в володину сторону:
- Не обращай внимание на этого обормота. Может в порыве наговорить что попало, самому после стыдно будет. Его время проходит, а твое только наступает.
Закрыл глаза, полежал молча, потом посмотрел на Володю, скорчил рожицу: - Баба как баба и что ее ради радеть…
Тот подбежал, опустился на колени лицом к лицу с Петровичем:
- Дед, ты давай тут не залеживайся, а то сад весь разворуют, пару дней еще тебе даю – и на работу. Слышишь!
И пошел к выходу, в глазах слезы. Медсестра попросила нас собираться. Я задержался, а когда все вышли, вынул из кармана и протянул ему его старенькую книжицу.
- Храни у себя, тебе еще пригодится, – долгий-долгий взгляд, – и не забывай старика.
В изнеможении он закрыл глаза. Я молча вышел. Было тяжело, как будто это была наша последняя встреча.
Подъехав к володиному дому, обнаружили поджидающего нас участкового Василия Макаровича. Меня охватило беспокойство - взгляд его был суровым и жестким, форма подтянута. Он в упор смотрел на выходящего из машины Володю:
- Гражданин Маринин!
- Ну, я, - хмуро отозвался тот.
- Предупреждаю вас, что злоупотребление спиртным недопустимо и будет строго наказано! Я ясно выражаюсь?
Вместо ответа Володя, подойдя к участковому, взял его за козырек фуражки и надвинул его на самый нос! Я зажмурился и, кажется, стал понимать – каким способом этот деревенский “бард” создает себе неприятности.
- Будет тебе, Вася, – вдруг раздался володин голос, - мы только от Петровича, пойдем лучше выпьем!
- Ну, дает! – закричал участковый, впрочем, особенной злобы в его голосе не было – он и Володя, оказалось, были друзьями. Немного смутившись, Василий Макарович, поздоровался с нами, и мы прошли в избу. Ты с Мариной ушла наверх, а мы остались втроем.
- Как он? – после недолгого молчания спросил участковый.
- Хреново, – грустно ответил Володя, - может, в район отвезут.
Помолчали, выпили по рюмке.
- Ладно, вы тут давайте, а я пойду, дела имеются, – и ушел. Василий Макарович понимающе кивнул:
- Наконец-то пришла муза к нашему слесарю, – и хитро ко мне:
- Ну - и как ее звать?
Я назвал твое имя.
- Красивое – как и сама его обладательница, – задумчиво так.
Я не возражал.
- Давно его так не пробирало, – продолжил он, - полгода уж не пьет, зачах совсем с любимой-то женой! Ну, ничего, скоро разойдется – вишь как глаза блестят – вдохновение появилось. Великое дело! Без него он мается как неприкаянный, теперь вот новых песен ждать будем, а заодно – и беречь, стеречь его придется. Особенно – когда сойдет волна. Упадок, полный упадок... Опустошение, безнадега, отчаяние. Без водки – смерть ему была бы. А с ней – живет как на вулкане – не знаешь, что в следующую минуту вытворит. Любит его председатель наш, другой бы враз выгнал.
За стеной раздались звуки володиной гитары.
- Пойдем, пройдемся, не будем мешать, – и мы вышли наружу.
Был теплый майский вечер, темнело. Лица участкового не было видно, но я хорошо представлял его строгое, властное выражение. Поэтому был изрядно удивлен, когда он мягко, по-дружески мне сказал:
- Зови меня просто Василий или Вася. Это я для здешних - гроза, а ты ведь, – в голосе ирония, – столичная штучка, к тому же путешественник. Правда, чего ищешь – непонятно.
Помолчал, подумал.
- Хорошо что людьми интересуешься. Это верное дело. Я вот тоже – сколько здесь живу - всех знаю, а не перестаю удивляться односельчанам. Какие умы, какие характеры – книги писать можно!
Услышать такое от милиционера было неожиданно и приятно.
- Взять нашего председателя,- с жаром продолжал он, – не человек – глыба. Сколько в жизни натерпелся – на десятерых с лихвой хватит. А посмотреть на него – счастливее не бывает. Во как! Или вот, например, – показал на дом, мимо которого мы шли, – поп приехал в гости, уникум! захожу к нему иногда, особенно когда на душе непорядок - в себя прийти помогает. Заглянем?
Заходим, в доме пусто, слышно, как работает телевизор. Василий по-военному:
- А ну, выходь, святая душа, гости пришли!
Скрип дивана, и появляется – во весь дверной проем - медведеобразный человечище в спортивных брюках, толстом свитере, борода только выдает священника.
- Не юродствуй, сын мой занюханный, – произносит густым басом, – душа моя, как и у всех – грешная, да вот здесь только, – показывает на свою голову, – поболее твоего будет.
Жмет нам руки своей огромной лапой.
- А если здесь у тебя поболее – чего же смотришь на суету мирскую? - показывает Василий в сторону телевизора.
Бородач густо расхохотался:
- Чтобы еще более удивиться мирской тупости и глупости! Что вытворяют, а? Бесятся, орут, прыгают, рядятся как… куклы какие-то. А кукловод кто – думаешь, понимают эти бараны?! Нагрешат, намаются, загонят себя в пятый угол, а далее куда? – по больницам, или вот – ко мне приходят спасать свои душонки. Как вы, например. Ну что, сын мой занюханный, – ткнул меня в грудь так, что я на себе почувствовал мощь этой “святой души”, – говори как на духу: чего тебе в жизни-то неймется?
…Что мне оставалось делать? Я и выпалил "как на духу":
- Хочу знать – что есть истина?
Поп замолчал, а я подумал, что сейчас он назидательным тоном прочтет мне краткий курс молодого христианина. Но не тут-то было:
- Садитесь за стол, – говорит, достает большую бутыль, соленые огурцы, сало. Наливает. Опять спирт, чтоб его! Пьем, закусываем, молчим. Участковый смотрит на меня во все глаза – не ожидал, наверное.
- Был один когда-то, знал что есть истина, – медленно начинает поп, – да нет его давно уже. Ты вроде бы не похож на него... А значит, и дело твое пустое. - Выпей-ка еще, – и наливает мне полстакана спирта – я махом глотаю, глаза лезут на лоб.
- А теперь правду рассказывай – чего тебе надо?
Пока я соображал что ответить, вступился Василий:
- Не один он, святейшество. Спутница с ним. Вовка наш полчаса с ней провел и в небеса свои улетел.
- Ах, вот как! – поп от души засмеялся, аж пот на лбу выступил. - За такую “истину” и я не против, – махнул полстакана, стал смачно закусывать, трясясь от смеха. Василий не отставал – и по спирту, и по веселью – выпил и пронзительно засмеялся. Только мне было не до смеха. Зря, наверное, рассказал.
- А я-то думаю – куда сына моего понесло? Только не истиной это зовется, а по-другому. Женись – и все дела.
При слове “женись” сердце сжалось, я стал трезветь, нарастала злость к этим двоим.
- Видите ли, святой отец, – подбирая слова, начал я, – замужняя она.
- Так пускай разведется, я возражать не стану.
- Так не любит она меня!
- А зачем же с тобой идет? – уставился на меня в недоумении.
- Чтобы тоже узнать – что такое истина. - Другого объяснения у меня, действительно, не было.
- Ух ты! – воскликнул Василий, наливая еще в стаканы, – впервые слышу чтоб женщина таким интересовалась, а если еще и в путь отправилась… Вот это да!
Поп сидел, нахмурившись, тоже, наверное, впервые слышал.
- За истину! – провозгласил участковый, и все выпили. Священник несколько раз погладил в задумчивости свою бороду:
- Ну что же, тогда будем рассуждать логически: цель благородная – да, благородная. Несбыточная – да, несбыточная. И что из этого следует? – он вопросительно посмотрел на меня и Василия – мы не знали. - А следует то, что вы пройдете – с божьей помощью, конечно, благородный путь к несбыточной цели! – и вновь разразился смехом.
- Судя по некоторым, ставшим мне известным фактам – он посмотрел мне прямо в лицо – этот путь должен стать не таким уж неприятным. И то хорошо, благодари бога. А любовь к богу прежде всего должна присутствовать в тебе, сын мой занюханный, а к женщине – уважение и внимание. Вот так. А теперь, дети мои – пора вам вернуться, откуда пришли. И старайтесь не грешить в вашей мирской маете.
День пятый. Не все еще потеряно, правда?
Возвращались мы уже ночью, участковый проводил меня до самого дома, бормоча: ”ну вы, ребята, даете!”. В доме было темно. Володя встретил, быстро показал на кровать и затворился в своей комнате. Я упал как подкошенный и отключился. Так же мгновенно я “включился” когда услышал голоса. Незнакомый мне – холодный и суровый – спрашивал:
- Вы понимаете – с кем вы сейчас разговариваете?
- Да, – тихо ответил кто-то.
- Вы осознаете свою ответственность за то, что сейчас будете говорить?
- Да, – еще тише ответил тот.
- Тогда объясните нам, зачем вы посягаете на бесконечное?
- Я, ваша милость ни в коей мере не посягаю, – голос дрожал от волнения, но я все же узнал в нем… моего пожилого Джентльмена! - Я просто хочу выяснить, разобраться, сформулировать, так сказать, гипотезу…
- Лжешь!!! – прогремело в ответ.
- Лжет! – раздались рядом еще два не менее устрашающих возгласа.
- Поверьте мне, – голос Джентльмена стал до неузнаваемости жалким и беспомощным, - я не лгу, я…
- Замолчи, ничтожество, – зловеще произнес первый, - нам все и так ясно без твоих оправданий. Ты приговариваешься…
И тут - душераздирающий крик Блондинки:
- Неееееее-т! Неееееее-т! Не смейте!!! Он не причем!! Это все – я!! Это я толкнула его сюда! Меня казните, оставьте его в покое!!!
Гробовое молчание. Потом один за другим - первый, второй, третий - будто раскатами грома: «Кто это? Кто это? Кто это?». А далее – десятки, сотни раскатов: «Кто это? Кто это? Кто это?» – слились в невыносимый грохочущий хор…
- Да я это! – Володя тряс меня за плечи, – чего кричишь, что приснилось?
…“Пить больше не буду”, – пришла ясная четкая мысль. И не потому, единственный атом моего сердца, что не хочу предстать перед тобой недоделанным “Володей”, которому вдохновение приходит через градусы, а потому, что так к нашей (!) цели не приблизиться. Пошатываясь, я вышел во двор – светлеет, прохладно. Невдалеке виднелось озеро – мое спасение. Темная гладь воды веяла холодом, но для меня это было то, что нужно. Раздевшись донага, я с разбегу нырнул в черную глубину и поплыл под водой, открыв глаза. Ледяная вода обожгла грудь, живот, ноги, глаза растворились в непроницаемой черноте. Страх завладел всем существом. “Может быть, так умирают?” – возникла мысль. И дальше – совсем страшная: ”А если – не вынырну?”. В следующую минуту я бешено рвался вверх, где, с шумом вдохнув в легкие воздух, понесся к противоположному берегу и обратно. Силы были на исходе, а тело горело от холода, когда я вылез из воды. “Жив!” – первая мысль торжествующего человека. “Трезв!” – первая торжествующая мысль живого человека. Крепкий сон в доме поэта стал мне наградой.
Доброе утро, мой ускользающий солнечный лучик! Как-то ты заметила, что утро вечера мудренее, и я вот тоже по утрам привыкаю обдумывать все что произошло накануне: разум спокоен, в меру критичен, в меру оптимистичен. Поэтому каждый раз, только-только проснувшись, представляю тебя и замираю – как я? Откуда-то изнутри поднимается теплая волна и обогревает всего ... Но долго на этом задерживаться нельзя, иначе за теплом появится жар, а за жаром… в общем, надо быстро переключиться на не менее важные раздумья – об Истине. Тем более что в голове и сердце укрепился дедушкин стих: “Кто слово истины на сердце начертал, тот ни мгновения напрасно не терял…”
Итак, что мы имеем на сегодня? «Святой отец» со своей медвежьей фактурой, спиртом и “логикой”. Привыкли же эти “отцы” поучать! Истины, видите ли, нельзя достичь… Если рассуждать как он – то что же значат все его слова? Ничего. Выходит, ты неправ, батюшка-гигант. Что дальше –… Джентльмен! Бедолага, попал в передрягу… Как за него Мадемуазель – горой встала! Был ли это сон? Пока не слышно – ни того ни другого. Живы ли?
…Вдруг возникла крамольная мысль – а что, если провести Эксперимент? Стало страшновато, но – это надо. Итак, представляю себе картину: ты в объятиях большого красивого мужчины с фигурой культуриста. Обнимаешь его, целуешь… Тут появляюсь я – и вы оба недоуменно смотрите - кто это? Я говорю тебе: «Вставай, моя радость, пойдем искать Истину», а ты равнодушно отвечаешь: ”А зачем? У меня уже все есть”. И показываешь на него. Я гляжу – он в гневе и вот-вот набросится на меня… Остановимся – прочувствуем, задумаемся… Что видим? Мужика – да, полностью. Твое тело – так себе, в общих чертах. Лицо - не твое. А теперь порассуждаем: ты чья-то жена – это факт, значит, “культурист” – реальность. С другой стороны – ты со мной – тоже факт, значит, и я тоже – реальность. Путешественник, пригласивший тебя с собой. В моей жизни “объятия” были. Увы, не с тобой. Прошли. Кого сейчас мог бы обнять? Только того, с кем путешествую. Но это запрещено, иначе оно не состоится. Итак, существует только путешествие, и я весь в нем, нет причины и желания отвлекаться ни на что. Цель путешествия – Истина. Она нематериальна, но это – цель моей жизни. Ты материальна, и – не моя цель: ты мой спутник. Так почему же я так нуждаюсь в тебе – в реальной женщине, принадлежащей другому мужчине, почему не могу пройти этот путь один?!
…Может быть, потому что этот Путь связан с тобой, потому что он начат тобой? Долгие годы я жил без тебя и без него. Медленно и мучительно приходил к сознанию того, что цель моей жизни заключается в Мечте - поиске Истины. Внезапно ты - тунгусским метеоритом - ворвалась в мою жизнь, и появился он, Путь. Появился вместе с тобой. Все сразу стало на свои места. Но разве это ты поставила передо мной Цель? Нет, она была, но была без Него, без Души - без твоей души. Была безжизненна и недостижима. Ты наполнила ее своей красотой, нежностью, гармонией и… бесконечным страданием. Милый дедушка: “Душой, перенесшей страданья, свобода обретена”. Ты дала мне страдания, но вместе с тем – Любовь и Свободу, каких у меня никогда не было. А без них к Мечте идти невозможно. Так же как и без тебя…
Так размышлял я, пока не появилась ты, моя ненаглядная “не моя цель”. Молнией пронеслось: ”К черту все эти рассуждения!” Ты пропела:
- Привет, мой свет! - и я забыл все на свете от наполнившего меня счастья. Поймав мой взгляд, коварная кокетка тут же исчезла, и я вскоре услышал, как она мягко и нежно корит Володю за то, что он еще не ложился отдыхать. Он тут же бросился в постель. Еще бы – приказ от самой Музы!
- Завтракать! – а это уже приказ от той, которая может сравниться только с самой тобой. Наверное, ни один мужчина еще не находился в окружении двух таких женщин. Я, конечно, читал не все книги, не все стихи, видел не все картины, знал не всех женщин, но из того, что мне было известно, в этот момент рядом с вами не мог поставить бы никого. Пусть завидуют Да Винчи, Пушкин и все прочие. Простым людям тоже достается, иногда, – счастье. Марина этим утром была великолепна. Речь ее была нетороплива, деликатна, умна. Заговорили о Володе, и она от всей души высказала тебе свое восхищение и признательность. Ни ревности, ни зависти не было. Она любила и понимала его как никто. Зная, что будет после его “подъема”, радовалась тем минутам его жизни, когда он был по-настоящему счастлив, когда он сочинял свои песни.
Она села за пианино и стала петь его песни. Я видел бриллиантовые капельки-слезинки на твоих чудесных ресницах. И был, как и ты, тронут до глубины души ее красотой и голосом. Смог бы так спеть Володя? Нет, как бы ни старался. Ее песня приобретала совсем другой смысл, володина отчаянная борьба против всех и нечеловеческий надрыв исчезали, и появлялась – как заходящее солнце – всепоглощающая любовь и неизмеримое страдание.
Вот она замолчала, задорно глядя на нас. Мы постепенно выходили из ее мира и ее души.
- А теперь – за работу! Я вынуждена вас покинуть, мои девочки без меня никуда.
Оказывается, в колхозе она была главным бухгалтером! Мы вышли вместе с ней, проводив ее до машины, и пошли гулять по селу. Узнав о моем утреннем заплыве, ты предложила пойти к озеру, я был не против. Там мы встретили одинокого рыбака – сельского учителя. Его глаза глядели на нас с нескрываемым любопытством. Мы быстро разговорились и нашли в нем замечательного интеллигентного собеседника. Выслушав, кто мы и откуда, он с воодушевлением стал рассказывать о своих учениках, называя их “мои дети”. По жизни старый холостяк, он чувствовал себя настоящим отцом для тех, кого учил в школе русскому языку и литературе. В свои шестьдесят с чем-то лет, с седыми волосами и короткой бородкой, он был настоящим юношей, таким же, как и его ученики – романтичным, увлекающимся, бесшабашным, озорным. И дети ему платили любовью, знаниями, достижениями. Жили и чувствовали так же, как и герои великих русских произведений. Даже те, кого другие учителя зачисляли в неисправимые двоечники.
- Представляете, милые мои, есть у меня один мальчик, из неблагополучной семьи, по большинству дисциплин неуды. А по литературе – пятерка. Увлечен русской поэзией - Пушкиным, Лермонтовым. На районном конкурсе занял первое место. Вышел на сцену, читает: ”Нет, я не Байрон, я – другой. Еще неведомый избранник. Как он – гонимый миром странник. Но только с русскою душой!..” Зал, стоя, аплодировал. Какая душа, какой талант! Если хотя бы он один пронесет эти чувства через свою жизнь, я буду считать, что моя миссия состоялась.
Мы наблюдали с тобой счастливого человека, который жил во имя своей великой цели Учителя. Ты радовалась встрече с ним, а меня посетили грустные мысли – почему многие не могут взрастить в своих детях то, что он сотворил в чужих?
К озеру приближался человек в сером костюме и в черной шляпе.
- А вот и мой оппонент! – весело воскликнул учитель. Подойдя, тот сходу бросился в атаку:
- Наше вам, Федор Терентьевич! О литературе все беседуем? – и слащаво поздоровался с нами.
- О русской классической литературе, уважаемый Николай Калистратович! О великой русской поэзии.
Человек в шляпе обернулся к нам, словно за поддержкой:
- Есть же на земле еще такие чудики!
Затем к учителю:
- Ну что вы молодежи мозги засоряете? Какой сейчас век, а? А вы в каком застряли?
Учитель засмеялся:
- Конечно, есть такие чудики, мой дорогой друг! Пытаются - в наше-то нелегкое время! - посеять в молодых сердцах разумное, доброе, вечное!
Незнакомца обидел веселый смех учителя, он набычился и хмуро произнес:
- А чему это вы, Федор Терентьевич, так радуетесь? Чего на меня косяка давите?
- Радуюсь теплому солнышку, весне, жизни – посмотрите вокруг, какая красота! А знаете что – давайте сейчас вот, разденемся с вами и босиком, в одних штанах как пробежимся по деревне!
Шляпа закипела от негодования:
- Ну это уже, извините меня, черт знает что такое! Не ожидал от вас!
И, резко развернувшись, зашагал прочь быстрым шагом. Учитель грустно смотрел ему вслед.
- Вот, говорят, каждый человек несет в себе частичку бога. Но, посмотришь на иных – аж руки опускаются. Не могу ее найти, хоть убейте, милые мои! Печально, что меняются времена, печально, что забывают свою культуру, а от чужой берут не самое лучшее.
И вдруг – гордо:
- Но пока есть такие чудики как я, и есть мои ученики – не все еще потеряно, правда?
Мы, конечно же, были с ним согласны, о светоч моей души!
…Возвращаясь, ты спросила у меня, почему бы мне не стать учителем, таким как Федор Терентьевич. А я ответил, что непременно стал бы, если бы у меня не появилась мечта и не появилась ты.
День шестой. Битва между душой и рассудком.
… Доброе утро, мой прекрасный, мой ненаглядный беглец! Едва-едва первый луч солнца заглянул в окно, как я уже на ногах, мчусь наверх и – вижу тебя, мирно спящую, как будто ты никуда и не уходила в эти ужасные выходные. Смотрю на твое прекрасное лицо и – возвращаюсь к жизни. Позволь же мне рассказать, как я из нее уходил.
…Какой чудесный яблоневый сад! Река с прозрачно-родниковой водой и песчаным пляжем, большой дом с ухоженными цветочными клумбами и ярко-зеленым газоном. Где это я? Навстречу идут красивая светловолосая женщина средних лет в строгом темном костюме и стройный юноша-брюнет в белых шортах, футболке и кроссовках. Пытаюсь с ними поздороваться, но не могу произнести ни слова, к тому же они меня не замечают. Ага, опять духом стал. Ну что ж, будем наблюдать
- Эммануил, – обращается к нему женщина, – мне приятно видеть твои успехи в учебе. В последнее время ты заметно изменился – возмужал, стал серьезнее, много занимаешься спортом. Достаточно ли времени остается у тебя для отдыха и восстановления сил?
- Что вы, мисс Марпл! – почтительно отвечает юноша. – Я совершенно не устаю, а свой досуг посвящаю духовному развитию. За время пребывания у вас и благодаря вам я посетил много замечательных мест, где мудрые наставники открыли мне жемчужины литературы и искусства. Я часто посещаю выставки современных художников и концерты выдающихся музыкантов. Это придает мне такие силы, о которых ранее я мог только мечтать, и занятия в колледже нисколько меня не утомляют.
Дама, казалось, была очень довольна его ответом.
- А, скажи, пожалуйста, как тебе твои новые знакомые и друзья?
- О, это прекрасные и умные люди, они разделяют мои увлечения и взгляды на жизнь!
- Дорогой Эммануил! Только что ты сказал очень важные слова – именно в твоем возрасте необходимо составить себе представление о цели твоей жизни и о том, как правильно к ней идти. Не мог бы ты немного рассказать мне об этом?
Юноша серьезно ответил:
- В жизни самое важное – стать настоящим мужчиной и найти свою любовь! Мисс Марпл посмотрела на него с материнской нежностью.
- Я рада что ты на правильном пути. Я не сомневаюсь, что ты всего этого добьешься. Я тебя очень люблю и всегда готова помочь тебе, если будет трудно.
Она вопросительно взглянула не него. Юноша молчал, размышляя о чем-то. Затем спросил:
- Меня немного смущает что рядом с вашим прекрасным садом находится выжженная земля. Что там произошло?
Наставница взяла его за руку, посмотрела ему в глаза и проникновенно сказала:
- Милый мой мальчик! Я тебе обязательно расскажу об этом, но – немного позже. Прошу тебя об одном – не подходи к этой территории. Обещай мне, пожалуйста!
…Укол. Больно. Открываю глаза, смотрю в окно. Ночь, вдалеке небо начинает светлеть. Где это я? Вспомнил – у Володи, сегодня суббота. Предстоит два дня одиночества. Вспоминаю тебя и задаю тебе вопрос – сейчас ночь или уже утро. Ответ очень важен: ночью мне приходят безумные идеи, а утром – трезвые мысли. От тебя ни звука. Ничего, сейчас проверим. Что больше всего интересует в данную минуту? Продолжение вчерашних утренних размышлений. Значит, сейчас утро. Теперь поставим более сложный вопрос: “Если она тебя не любит, то зачем пошла с тобой?” Думаем. Навскидку ответить не выходит. Попробуем очертить круг возможных вариантов ответа. Милосердие (жалость), тяга к знаниям (любопытство), развлечение (от нечего делать). Фельдшер молчит, значит, эти ответы проглотил (а, может, помер?). Возможно сочетание двух или трех вариантов. А как же стремление к Истине, которое я объявил попу и милиционеру? “Это – ложь, тем более что было сказано ночью и в состоянии опьянения. Никакой моей истины ей не нужно. Ее истина – “культурист”. Идем дальше. “Нужен ли мне такой “спутник”, который от нечего делать, из любопытства, да еще жалея меня, будет присутствовать рядом в моих скитаниях?”. Думаем. Перефразируем вопрос: нужна ли мне его жалость и любопытство? Нет, не нужны. Итоговое решение? - “Если “спутник” объявится – отправить его обратно. Путь продолжить одному”.
…Большой зал с высоким потолком. Длинный мраморный стол, вдоль него стулья с высокими спинками. Я сижу в мраморном кресле во главе стола. Передо мной большой золотой колокольчик. В зал заходят – и рассаживаются на стульях – знакомые и незнакомые мне люди. Вижу нашего Петровича, вон Володя зашел, помахал мне, участковый тоже появился – форму снял, надел какой-то френч, важный такой стал. Смотрю – кто еще из знакомых? Лица узнаю, а вспомнить кто это – не могу. Вон – трое пришли вместе, двое тучные бородатые, третий маленький лысый. А вот – двое рядом идут – один кучерявый в бакенбардах, другой – прилизанный с усиками. О, узнал вошедшего – наш председатель колхоза, Александр, отчество не помню. Много иностранцев, говорят на разных языках, гул стоит в зале. Я звоню в колокольчик, становится тише, все поворачиваются в мою сторону.
- Друзья! – важно говорю я, - я пригласил вас сюда, чтобы обсудить один очень важный вопрос. Прошу тишины!
В наступившем молчании слышу какие-то странные звуки. Смотрю – в конце зала стоит, целуя девушку, обнаженный атлет.
- А вас, уважаемый, попрошу удалиться! – кричу ему через зал.
Он перестает целоваться и медленно идет в мою сторону:
- Какой это я, к черту, “уважаемый”? Я же – культурист, ты что - не помнишь, Пьеро?!
Я с ужасом гляжу на него, на девушку, которая напоминает мне тебя. Она издали смеется мне и показывает язык. Культурист приближается, собрание смотрит с удивлением в мою сторону, слышу нарастающий шум: “Кто это? Кто это? Кто это?”. Я поднимаюсь и хочу призвать всех к порядку, но голос мой звучит фальцетом, поворачиваю голову, вижу свою отражение в зеркале и замираю: белый мешковатый костюм с длиннющими рукавами, белый колпак на голове, лицо в пудре, черные ресницы, под глазами разводы от слез. Культурист все ближе, громовым голосом орет:
- Как ты посмел признаться в любви моей бабе? Я тебе башку снесу!
Сквозь гул пробивается хриплый володин голос: ”Баба как баба и что ее ради радеть!!!”.
…Просыпаюсь в поту и слышу, как Володя негромко под гитару поет:
- Чистая Правда в красивых одеждах ходила,
Принарядившись для сирых блаженных калек.
Грязная Ложь эту Правду к себе заманила,
Мол, оставайся-ка ты у меня на ночлег…
Некий чудак и поныне за правду воюет,
Правда, в речах его правды на ломаный грош.
Чистая Правда со временем восторжествуу-ет
Если проделает то же, что грязная Ложь…
Твое исчезновение – а причину я не открыл – было воспринято нашими хозяевами по-разному. Володя, появившись на пару минут за завтраком, рассеянно пробормотал:
- Ничего-ничего, вернется, – и быстро удалился.
- Не обижайтесь на него, в такие дни он сам не свой. Ничего перед собой не замечает – нужно срочно запоминать и записывать то, что ему открывается… оттуда, – Марина показала пальцем наверх. Сама же приняла все близко к сердцу. Заметно было, как она расстроена. После ухода Володи молчала, украдкой на меня поглядывая. Затем, глубоко вздохнув, сказала:
- Значит, такова ваша судьба. Вы верите в судьбу?
- Да.
- И я верю. Когда я впервые увидала Володю, это было на концерте, я поняла, что он – моя судьба. Я подошла к нему и прямо так сказала:
- Володя, вы - моя судьба.
А он: - Тебя как звать, красавица?
- Марина.
Засмеялся и тут же мне:
Маринка, слушай, милая Маринка!
Кровиночка моя и половинка!
Ведь если разорвать, то - рубь за сто -
Вторая будет совершать не то!
Сказал – и ушел. А потом, – она звонко засмеялась, – долго-долго за мной ухаживал. А я все не выходила за него.
- Мариночка, ну когда же мы будем вместе? Я без тебя пропадаю! Ты для меня – все на свете!
А я ему строго: - Судьба – это еще не значит женитьба, терпи, мой друг.
Я ведь уже тогда знала – какой он. Два раза был женат, в селе его за это все бабы ругали, а еще за то, что пьет, дебоширит. Я же его полюбила и поняла через его песни – вот он, настоящий. Глупым бабам не понять. Но – нужно было решиться. Броситься в этот водопад. Он же не такой как все остальные, он – поэт, творец, как я с ним жить буду? А вдруг, узнав меня, разлюбит? И вот, решилась. На концерте, опять же, к нему подхожу, говорю:
- Судьба велит в ЗАГС идти!
Он застыл, как громом пораженный, затем поднял меня на руки и долго-долго кружил перед всеми сельчанами.
- Ты – моя первая и единственная любовь, – сказал он,– и вот, видите, сколько лет живем вместе, а все – как будто в первый раз.
Она подошла ко мне, взяла меня за руки:
- Доверьтесь вашей судьбе, и все будет хорошо.
Чтобы не отвлекаться на себя, я спросил ее:
- Ну а вы-то что ему ответили?
- А ты, – говорю, – моя последняя любовь.
Она еще хотела что-то добавить, когда внизу раздался звонок.
Марина выглянула в окно и схватилась двумя руками за голову:
- Миленький, выручайте! Не дайте ему войти, не то Володя его точно убьет!
Я тоже подошел к окну. Внизу, у калитки стоял невысокого роста человек лет пятидесяти с сумкой через плечо. Щурился, улыбаясь, на утреннее солнышко. Да кто же это?
- Гроза села – наш почтальон, идите же! – она была сильно обеспокоена. Я поспешил вниз. Увидев меня, почтальон почтительно, даже ласково, улыбнулся и представился:
- С вашего позволения – Княжев, Владимир Ильич, специалист по информационному обеспечению населения на бумажных носителях… и не только. Если совсем просто и доступно – почтальон. С кем имею честь?
Я тоже улыбнулся, вспомнив слова участкового насчет местных жителей. Контраст между его профессией и внешним видом был удивительным. Высокий лоб, проницательный взгляд, белая рубашка, галстук, отутюженный костюм-тройка и начищенные до блеска черные туфли напоминали скорее общественного деятеля или, на худой конец, профессора, но только не почтальона. Я назвал свое имя. Довольный произведенным на меня впечатлением, он продолжил:
- Здесь, в провинции, в глуши, напрочь путают два по сути различных понятия. Называют меня почтальоном! – и засмеялся заразительным смехом. - Это, батенька, в корне, повторяю, в корне неверно! Что такое почтальон? Это неодушевленный, так сказать, предмет, в который вкладывают неодушевленную же бумагу. А что такое - специалист по информационному обеспечению населения? Это – светоч, источник знаний и мудрости, это ваш единственный и незаменимый советник. Кто как не я должен открыть глаза этим темным людям на все происходящее в мире? Объяснить им – совсем просто и совсем доступно – эту колоссальную и сложнейшую систему общественных, экономических, духовных – каких хотите – связей. И каждому, да, каждому – указать его место в этой иерархии, его цели и задачи в простой и примитивной деревенской жизни.
В волнении он заложил руки за спину и стал ходить передо мной вперед и назад; мысли, видимо бушевали в его голове и не давали ему покоя. Проходя мимо меня, вдруг резко повернулся, схватил за пуговицу рубахи:
- Вот вы, батенька, на каком поприще себя являете миру?
Я назвал свою профессию.
- Замечательно! Великолепно! Вы – столичный интеллигент – явились в нужное время в нужном месте. Я как раз окончил – и теоретически и практически – чрезвычайно важную и чертовски сложную работу. Труд всей жизни. Ну кто – как не вы сможете понять мои идеи, мои революционные – не побоюсь этого слова – идеи!
Вдалеке я заметил Василия Маратовича, идущего по направлению к нам. Тот бросил быстрый взгляд на моего собеседника и тут же зашагал назад.
- Так что, мой дорогой! – воскликнул мой визави, крепко держа за пуговицу, -нельзя терять ни секунды. Ко мне, не медля ко мне! Промедление смерти подобно!
Я был не против, тем более что этот человек вызывал во мне симпатию, никаких важных дел на сегодня не было, да и спасать – то ли его самого – то ли Володю тоже нужно было. Почти бегом – я едва поспевал за почтальоном – мы добрались до края деревни, где стоял его маленький старый домик.
- Наденька! – закричал, ворвавшись в сени, Владимир Ильич, – смотри какой гость к нам пожаловал! Чаю, немедленно чаю!
Выглянула неряшливо одетая женщина с хмурым лицом и тут же исчезла. А он, забыв о чае, бросился к шкафу, вытащил толстую стопку общих тетрадей и торжествующе водрузил передо мной. На самой верхней из них огромными буквами было написано: ”СИСТЕМА ПОСТРОЕНИЯ МИРА”.
- Вот она – альфа и омега всех наук! - он волновался и быстро бегал вокруг стола, – система! Именно она и ничего более!
Подскочив, вновь ухватился за мою пуговицу, поедая меня глазами.
- В системе – весь смысл существования всего живого и неживого, от атомов до галактик. В системе – весь смысл жизни любого человека и любого государства! Чтобы вам было проще понять – каждый должен знать свое место в этой системе и ни на йоту не выходить из своего, научно установленного места. К примеру, водитель грузовика – в чем смысл его места? Взял груз, будь добр, немедля доставь его по назначению. И никаких сомнений, колебаний! И так – для каждого, именно – для каждого!
“Наденька” зашла и молча поставила две чашки чаю, повернулась чтоб уйти, но он ухватил ее за рукав старого халата:
- А в чем состоит место моей Наденьки? – хитро прищурился, Наденька скучающе посмотрела на него, – быть моей женой! Готовить, стирать и так далее и так далее.
- А для любви место имеется в вашей системе? – подал я голос.
- А как же? – он отпустил рукав, и женщина исчезла. - Но – в системе заблуждений! Да, батенька, любовь – это величайшее заблуждение! Взять, к примеру, мою Наденьку. Полюби, к примеру, она кого-нибудь, – он довольно засмеялся, было видно, что “пример” ему очень понравился, – все, батенька, конец системе, хаос, разруха, полнейшая неопределенность. Кто же тогда будет работать по дому? Все придет в упадок. Что она будет делать – с этой любовью? В то время как на ней лежит груз величайшей ответственности за семью.
Честно говоря, я тоже слабо представлял себе его “Наденьку” вне этого старого дома. Что ж, его система здесь действительно “работала”.
- Система, место, человек – как все гениально просто! – восторгался он. – Понятно и академику и слесарю. Только вот, – лицо его приобрело горестное выражение, – не хотят эти проклятые слесаря понять самую малость! Вы себе не представляете, на днях попытался было объяснить этому пьянчуге Володьке его место в жизни. На основе моих глубочайших исследований. Так он драться бросился. Убить угрожал. Остальные недалеко от него ушли. Поп, этот медведь косолапый, чуть что - орет: ”Сгинь, бес проклятый, задавлю!” Бабы ругаются, мужики сторонятся. Участковый – и тот заявления мои брать отказывается, в область на него пишу. Сколько же работы мне предстоит сделать, чтобы их пустые головы наполнить знаниями!
- Пора мне уходить, – подумал я, - и чем скорее, тем лучше.
Попросив для приличия почитать одну из тетрадок, я поспешно откланялся.
- Система, – повторял я, идя домой, - система, система, система…
…Марины в доме не было, и я прилег на свою кровать в соседней с володиной комнате.
Не единою буквой не лгу, не лгу.
Он был чистого слога слуга, слуга.
Он писал мне стихи на снегу, на снегу.
К сожалению тают снега, снега…
– негромко пел он.
Наверное, этот стих Владимир Ильич тоже бы включил в свою “систему заблуждений, – подумал я и стал засыпать.
… Укол. Боль. Открываю глаза. Тебя нет. Это факт. В голове – остатки беседы с почтальоном: я – элемент системы заблуждений. Так что же - я заблуждаюсь, потому что тебя люблю или я тебя люблю, потому что заблуждаюсь? Для системы, это, впрочем, безразлично. Ты же – элемент “колоссальной и сложнейшей системы общественных, экономических, духовных – каких хотите – связей”. На тебе “лежит груз величайшей ответственности ”. Прав почтальон? Да. Слишком прав. Может, за это его в селе и не любят. А я не люблю тебя – за то, что ты также слишком права, за то, что ты также – элемент его системы. И не люблю себя, за то, что я – элемент системы заблуждений, за то, что неправ. Я люблю володин белый снег и его, написанные на снегу, песни.
…Интересно – вполне ли искренен был сегодня почтальон – не со мной, а с собой? Нет ли у него – какой-нибудь тайной – “неправильной” любви? Если любовь – это заблуждение, и он прав, то тогда неправ я и не права ты. Если же он неправ и любовь существует – то тогда все правы, но нет никакой системы “груза величайшей ответственности ”. Если же все правы – то что мне делать – с этой никому не нужной любовью? Застрелиться? Мысль об этом приносит минутное облегчение. Так что же, любовь - это смерть? Тоже вроде бы, неверно. Запутался, одним словом.
В доме – темно и тихо. Который час и где все? Нет сил подняться, не хочется ничего. Зачем мне все на свете, если я – ходячее заблуждение? Чувства мои – заблуждения, мысли мои – заблуждения, поступки мои – заблуждения, жизнь моя – заблуждение. “Ты оторвался от реальности”. Когда? Был ли я вообще в этой реальности? Истина и реальность – одно ли это и то же?
Что-то сдавливает сердце. Тело ломит и ноет. Лежать больше не могу. Сел. Ничуть не лучше. Плохо, потому что нет тебя рядом. Пришли на ум слова одной песни: “Je pense a toi. Ou es-tu? Que fais-tu? Est-ce que j'existe encore pour toi?” и грустная ее мелодия.
…Вдруг заходит Володя, включает свет, взгляд воспаленных глаз дикий, блуждающий. Садится рядом:
- Слушай! - и не поет, не играет, а читает написанный стих:
Мне судьба — до последней черты, до креста
Спорить до хрипоты (а за ней — немота),
Убеждать и доказывать с пеной у рта,
Что не то это вовсе, не тот и не та…
…Лучше я загуляю, запью, заторчу,
Всё, что ночью кропаю, — в чаду растопчу,
Лучше голову песне своей откручу —
Но не буду скользить, словно пыль по лучу…
Ему очень плохо. Он смертельно устал. Я почти силой укладываю его на свою кровать, и он тут же засыпает. Выключаю свет и выхожу ну улицу. Странно, появление Володи меня успокоило, силы вернулись.
Вот так нужно жить, – подумал я, – работать пока есть вдохновение и валиться спать, мертвым от усталости, а не страдать попусту от того, что тебя кто-то “не любит”. Верно сказала Марина у каждого есть Судьба. А значит, если ты занимаешься тем, для чего ты рожден, судьба даст тебе все необходимое, и любовь тоже. На этом я полностью пришел в себя, и даже мысли о тебе уже не ранили. Теперь я мог осмысленно взглянуть по сторонам и увидел, что на втором этаже горит свет, Марина дома. Поднявшись наверх, я принял активное участие в приготовлении ужина, и весь оставшийся вечер мы провели вдвоем.
Надо тебе сказать, о мой тунгусский метеорит, что общение с Мариной меня увлекло. Это был не тот разговор, когда состязаются, кто умнее или кто лучше разбирается в блюдах, вещах или еще в чем-нибудь, что составляет предмет обыденных забот. Марина рассказывала мне о своей жизни – о детстве, его радостях и горестях, о девичестве и первой любви, о двух предыдущих замужествах, о своих увлечениях, ошибках и достижениях. Внешне спокойная, внутри она была такой же страстной, как и Володя. Она не писала стихи и песни, как он, но увлекалась и поэзией, и музыкой и всем тем, чем увлекался он. Имела глубокий ум и отменное чувство юмора. Мои рассказы о почтальоне и последовавших “по горячим следам” рассуждениям о любви и системе вызвали у нее приступ смеха :
- Не зря я говорила вам, что Ильич – гроза нашей округи. Володя его на дух не переносит. Извечная битва между душой и рассудком, между поэтом и книгочеем. Да и народ у нас, хотя и простой, но разницу между ними видит ясно. Володя – он свой, мужики его любят, гордятся им, бабы, хотя и ругают, но в обиду тоже не дадут, в пример своим, пьющим, ставят. Бывает, он, когда в “минусе” – напьется, накричится, подерется – все прощают, а этот – зайдет куда – все сразу замолкают. Боятся его как чумного. Батюшка, огромный который, и тот не выдержал, бесом окрестил, так и прилипло к нему прозвище.
Подозрения мои насчет тайной любви оправдались, Марина и была предметом его многолетних воздыханий! Вот, оказывается, к кому его ноги сегодня несли. Я принес взятую у него тетрадь.
- Cмотрите, - сказала она и открыла обложку. На обороте было старательно выведено красными чернилами «Моей единственной и неповторимой М…». Я был в недоумении:
- А как же его слова о любви, которая в списке заблуждений?
- Все просто - получив от меня “отлуп” взял, да и внес в свою теорию поправку – не мог смириться с мыслью, что он мне безразличен. Да и саму свою теорию про систему-то – для меня специально сочинил, гением, видите ли, задумал сделаться, будто так любовь можно заполучить. Все норовит с Володей спор затеять, чтоб показать, что не хуже его.
После она читала любимые стихи, играла на пианино, пела своим прекрасным голосом прекрасные песни.
Спать лег я в володиной комнате. Только закрыл глаза, слышу:
- Привет, мой свет! - Открываю – ты! Как же ты так прошла, что никто не заметил? Я поднялся тебе навстречу:
- Здравствуй, душенька моя! Любил ли кто-нибудь тебя как я?!
- Нет, конечно!, - смеешься ты, – так по-идиотски меня еще никто не любил! Наговорил столько всякой чепухи. А помнишь – Володя сказал, что для любимой надо горы свернуть? Ты свернул для меня горы?
Я на секунду растерялся:
- Какие горы? Ах, да забыл моя прекрасная. Я приношу к твоим ногам то, что не приносил еще ни один мужчина! - И я достаю огромную толстую тетрадь, на которой золочеными буквами начертано: “ИСТИНА”. Ты смотришь на меня с восхищением, и я понимаю, что я – тот единственный, который должен быть с тобой. Затем лицо твое вдруг меняется, и ты зловещим голосом спрашиваешь:
- А ты внес в эту “истину” одну поправочку?
- О чем ты, любимая?
- А вот о чем! – ты открываешь дверь, и появляется… Культурист! Он медленно приближается и шипит:
- Как посмел ты, поганый почтальон, подносить к ногам моей бабы эту гадость?!
Затем берет у тебя эту тетрадь, замахивается ею и орет:
- Да я тебе башку снесу!
Я закрываюсь от него… почтальонской сумкой. И просыпаюсь.
В комнате горит настольная лампа. Володя сидит за столом и пишет. Услыхав мое шевеление, поворачивается, сочувственно улыбаясь:
- Что – кошмары снятся? Это хорошо, если на пользу пойдут. Мне, знаешь, какие вещи во сне приходят? Страшно вымолвить. Иди к себе, я должен быть один.
И отворачивается. Я ухожу и сразу же засыпаю. Без сновидений.
День седьмой. Василий Макарович.
Просыпаюсь с восходом солнца, быстро выхожу во двор, бегу к спасительному озеру, с разбегу лечу в ледяную воду и отчаянно борюсь за выживание. Выскакиваю на берег – голова чистая, душа чистая, сердце радостно бьется. Думаю о Володе, его образ вдохновляет. “Каждому – свое. Одному – любовь, другому – поэзия, третьему - …” - не успеваю додумать, как на плечо ложится чья-то рука.
- А-а, вот ты где! – это участковый в спортивных штанах и майке.
- Подождите, я быстро, – раздевается, бросается в воду, мощными гребками мчится туда, затем обратно, и, довольный, появляется рядом со мной.
- Слышал, ты один остался. Заходи ко мне, пройдемся по селу, познакомлю кое с кем. Не пожалеешь.
Мне не хотелось отвлекать его от домашних дел в выходной, но Василий серьезно сказал:
- Представь, что истина, которую ты ищешь – огромный зеркальный шар, вознесенный когда-то над землей. И вот он, по непонятным причинам, вдруг разбивается на множество мелких кусочков, на миллионы, миллиарды. Они летят вниз, отражая и солнце, и воду, и землю и вонзаются в сердца живущих на Земле людей. И вот – сегодня мы должны обнаружить их у наших односельчан.
После таких слов визит к нему домой был лишь вопросом времени. Но пораньше придти к Васе не получилось. Придя домой, я обнаружил Володю, сидящего с полупустой бутылкой водки. Он пил прямо из горлышка. При моем появлении подвинул мне бутылку:
- Давай, не стесняйся.
Я взял бутылку и поставил ее на пол:
- Володя, не надо, ты губишь Марину!
- Не лезь не в свое дело, – мрачно произнес он, и потянулся к ней. Я взял бутылку и спрятал за спину:
- Пожалуйста, не надо. Прошло всего два дня. Продержись хотя бы немного, ты же так ничего не напишешь!
Он грузно опустился на стул, усмехнулся:
- Ну раз ты так заботишься обо мне, скажу: мне очень тяжело. Ты вот мучаешься из-за своей …, она где-то там бродит … Так это только на пользу тебе идет – есть причина для жизни. А моя - рядом, руку протяни… Но мне нужен толчок, удар, чтобы творить. Ты меня понимаешь?
Я его понимал, очень даже хорошо, так, что он бы и не мог себе представить. “Удар, толчок” в свое время я получил такой силы, что оставаться живым мог, только находясь в этом самом “творении”, все остальное меня попросту убивало, включая его любимую водку. Вспомнив того, кто нанес мне этот самый удар-толчок, я серьезно сказал ему:
- Она не бродит и будет здесь завтра рано утром. Ты хочешь предстать ей в таком виде?
А потом, упав в свою кровать, закрылся подушкой, чтобы Володя, спешно приводящий в порядок себя и свою комнату, не услышал смеха.
На завтрак он явился свежим, гладко выбритым и пахнущим хорошим парфюмом. Делал мне “страшные” глаза, чтобы я не выдал его тайну. Марина, видимо, не ожидала видеть его таким бодрым, удивлялась, не понимая причины. После завтрака мы разделились – я пошагал к Васе, они уехали в район навестить Петровича.
Вася находился во дворе и плотничал. Его жилистые руки быстро и ладно проворачивали какую-то замысловатую работу, сам он был вдалеке от этих мест, задумчиво напевая песню про Стеньку Разина.
- Задумка есть, – с ходу начал он, – написать про него. Истинный русский характер!
Все что имело корень “истин” меня “кололо”. Видя мое недоумение – еще бы: участковый-писатель! – рассмеялся:
- Не ожидал от милиционера? А кому же еще писать, как не нашему брату – всех тут знаю, не понаслышке. Участковый в деревне – это тебе не в городе – и сват, и брат, и отец родной. Или, по-вашему, городскому – и психолог, и психиатр. Люди у нас простые, пройдешься по селу, зайдешь к одному, другому, побеседуешь сердечно и спокойствие наступает в душах. Все по-доброму, по-мирному решаем. Ильич вот только не успокоится. Ну да уж, без ложки дегтя – какой мед не бывает!
В его комнате стояли папки с рукописями его рассказов. Он нежно их погладил:
- Вот они, мои односельчане.
Мы стали знакомиться с живущими в их сердцах “кусочками истины”. Вася доставал папку, открывал ее, смотрел на исписанные листки, а затем, не глядя в них, с увлечением рассказывал о своих «героях». Я вспомнил его устремленный на тебя взгляд, когда мы впервые его встретили – детский, открытый, доверчивый, любящий. Таким он стал и сейчас, с восхищением повествуя о замечательных простых людях. Я не запомнил их имен и фамилий – а мы просидели с ним до самого вечера – но в памяти навсегда остались те жемчужины, которые открыло его чистое сердце и записали его талантливые руки. Были среди них и открытие вечного двигателя, и светлые души, и страдания о несбывшейся любви, и наступившая мудрость перед неминуемой смертью, и душевная гармония после попытки самоубийства, был и знакомый нам учитель Федор Терентьевич, и знакомые мне “поп-медведь”, и почтальон Владимир Ильич. Я было засомневался – стоило ли искать зерно истины в последнем?
- А как же! – с жаром воскликнул Василий, – он мне дорог не меньше чем другие. Прав или неправ он в своей теории – это дело ученых мужей, но “осколок истины” – не в ней, а в нем. Расскажу один случай. Завершив свое исследование и не найдя в селе единомышленников, а это надо было пережить – как ему самому, так и всему селу, - Василий заулыбался, – Владимир Ильич решил отправить все свои тетрадки… в Академию наук! На почте Агафья, подруга его жены, и спрашивает его: ”Ильич, а, Ильич, может быть, пока не надо отправлять, может, погодить?» Что тут с ним стало!... Я подъехал, когда толпа его уже вела по улице – рукав пиджака оторван, рубаха на груди разодрана, волосы спутаны, галстук петлей болтается, на лице – кровь и слезы. Он ничего и никого не замечает, кричит на всю улицу: ”Терзайте, убивайте! Я хотел вас спасти – а вы вот как! Я в вашей власти, но не боюсь ничего - ни тюрьмы, ни смерти!” До сих пор не могу вспомнить без слез, – и, действительно, моя радость, глаза Василия Макаровича стали влажными, - у меня в кабинете сразу затих, съежился как беззащитный воробышек: ”Пишите все, как люди говорят, мне все равно, я все подпишу. Только верните мне мои тетради – они ведь ни при чем?” - Ну как его можно не любить!?
День восьмой. Не преступай порог судьбы.
Вернулся домой затемно. На сердце было необычайно тепло. Марина с Володей ожидали меня с ужином и обрадовали улучшением самочувствия дедушки. Мы долго беседовали о Васе и его необычайном таланте, а затем отправились спать – и ждать твоего такого нужного всем появления.
…Вчера был день радости и веселья. И все это было связано с твоим появлением. Первым, конечно, тебя обнаружил я, когда все еще спали. Прибежал наверх – ты мирно спишь, как будто и никуда не уходила. Я – вниз и – на озеро. На мое любимое озеро. Воду не чувствовал, плавал, нырял, любовался восходом солнца. Оно, как и ты, наполняло весь мир своим светом. Отсюда, из озера меня вытащил Вася, боясь, чтобы я не замерз от долгого купания. Увидев меня вблизи, он сразу догадался, что ты уже здесь. И стал таким же счастливым. Не зря я называю тебя солнышком – ты такая же прекрасная и щедрая, и всем даришь счастье.
Чуть позже мы все – Володя с Мариной, Вася, ты и я – поехали навестить дедушку, а от него – и по его совету – в яблоневый сад, к речке, к его хижине. И провели там целый день. Мужчины не отходили от тебя ни на шаг и ухаживали за тобой, как дети, соревнуясь, у кого получится лучше. Они читали тебе стихи, пели, говорили самые фантастические комплименты, болтали с тобой обо всем на свете, открывали тебе свои тайны и мечты. В конце концов, оба получили по первому месту, и мы с Мариной были абсолютно с этим согласны. Я любовался тобой, Марина любовалась Володей. А Вася – всеми нами. Вернулись под вечер, хорошо отдохнувшие и счастливые.
Володя с удвоенной энергией бросился за работу. Марина попросила нас побыть еще пару дней, чтобы его поддержать. Мы согласились. Потом пошли вдвоем по опустевшей деревенской улочке. Вот дом отца Феофилакта – того самого – Огромного Батюшки. Дверь открыта. Он нас ждет.
- Проходите, путешественники! – доносится его могучий голос. Жмет мне руку, твою – осторожно целует. Рассказываем ему о проведенных днях в саду и селе. Внимательно выслушав, гладит свою бороду, кивает в твою сторону:
- Многое для тебя, сын мой, она, светлая душа, сделала. Восхищаюсь ей и благословляю ее. Целует тебя в лоб. Теперь надлежит тебе, искатель истины, отпустить ее и продолжить путь в одиночестве. Ибо только так ты сможешь приблизиться, с божьей помощью, к своей цели. А она пусть навсегда останется у тебя вот здесь, – и прикладывает свою огромную горячую ладонь к моему сердцу.
...Я застыл от неожиданности...
- Отпускаешь ее?
- Да.
- А ты, дочь моя, возвращайся к делам своим мирским и молись чтоб твой путешественник вернулся целым и невредимым. Ступайте с богом!
Прощаемся, а он вдруг, к моему изумлению:
- Да, чуть не забыл, вот тебе мое напутствие:
Из кожи, мышц, костей и жил дана Творцом основа нам.
Не преступай порог судьбы. Что ждет нас, неизвестно там.
Не отступай, пусть будет твой противоборец сам Рустам.
Ни перед кем не будь в долгу, хотя бы в долг давал Хатам.
И лукаво подмигнул.
Мы шли молча до самого дома. У входа ты остановилась, взяла меня за руку и сказала:
- Ты ведь понимаешь что он прав?
- Да…
- Ты меня отпускаешь?
- Да…
- Я останусь навсегда в твоей жизни.
- Да...
- Будь твердым на пути к своей цели!
Ты разжала свою ладонь и зашла в дом. В котором тебя уже не было...
…Раннее утро. Солнышко только-только выглядывает из-за горизонта. Я просыпаюсь, прикладываю теплую ладонь к своему сердцу. Ты здесь, ты – в нем. Не бегу, как вчера, на второй этаж, а лежу и шепчу тебе:
- Доброе утро, моя любимая...
Счастье... Знать, что ты, моя Любовь, есть в этом мире. Ничего не хотеть, не просить. Просто знать, что ты есть. С тобой я стал другим. Стал самим собой. Буря, - в том, прошлом мне – прошла, и наступило спокойствие. Теперь я – океан, глубокий, могучий, спокойный. Я знаю, что мне предстоит сделать и безмерно радуюсь этому, ведь никто в мире этого не сможет сделать, никто.
Вот она – моя – и больше ничья – Истина.
День девятый. Фермерское хозяйство. Честность – основа доверия.
…Иду по степи. Иду, иду, иду. Без тебя. Еще недавно ты была рядом, я мог тебе говорить нежные ласковые слова, любоваться тобой, мечтать… Просыпаться и встречать твои глаза. Теперь всего этого нет. И не будет. Внутри опустело. Кому передать, что происходит внутри и снаружи? Записывать? А зачем? Я вздохнул. Припомнилось дедушкино:
Нет мне единомышленника в споре,
Мой вздох - один мой собеседник в горе.
Я плачу молча. Что ж, иль покорюсь,
Иль уплыву и скроюсь в этом море.
В памяти всплыли картинки – о тебе. Иду, вспоминаю тебя. Внутри теплеет. Ты – красивая. Теплеет. Ты – нежная. Теплеет. Ты – ласковая. Теплеет. Ты – умница. Ты – ангел...
Вижу тебя рядом с собой. Ты берешь меня за руку и говоришь:
- Не переживай, пожалуйста, что я далеко. Я буду всегда с тобой. Говори мне обо всем – я все слышу.
- Хорошо, я буду рассказывать тебе обо всем что будет на этом пути.
- Итак, здравствуй, моя ненаглядная! – говорю я вслух. - Вот он я – иду по степи. Куда зашел? Сегодня, рано утром, я оставил записку еще спавшим Володе и Марине. И - прочь от Яблоневки. Все мысли были только о тебе. Так что я совершенно не думал куда иду. И забрел в эту степь. Шагаю по дороге, вокруг никого…
Нет, все-таки кто-то едет вдалеке. Машет мне рукой…
Это был мотоцикл с коляской. Красивый молодой милиционер в парадной белой форме. Открытое, приветливое лицо.
- Садитесь! – показывает на коляску, и мы мчимся, подпрыгивая на ухабах. Вскоре пошли вспаханные поля, опять колхоз? Ехали долго, наверное, колхоз большой.
- Хорошо, что не все еще погибло на селе, – подумал я. Ведь в тех краях, откуда я прибыл, давно все в запустении, дальше постройки дач и коттеджей мысль власть имущих не простиралась. Приехали в большое село, остановились прямо у входа в сельское отделение милиции. Подвозивший меня участковый милиционер, капитан Алексей Юрьевич, предложил зайти к нему на чашку чая. Пока я пил, обжигаясь, горячий напиток из граненого стакана в подстаканнике – какие выдают в поездах дальнего следования – он куда-то позвонил и в кабинет зашел невысокий плотный человек в круглых очках. Молча сел сбоку. Капитан оживился:
- Ну, рассказывайте, дорогой гость, каким ветром, куда путь держим?
- Путешествую, смотрю на мир, на людей, – начал я бодро, собираясь вкратце рассказать о Яблоневке. Но разговор неожиданно пошел в другом направлении.
- А где же ваши вещи? – спросил милиционер.
Я не мог вспомнить – почему не взял с собой ничего из вещей – и молчал.
- А паспорт-то вы хоть взяли с собой? – улыбнулся он.
Паспорта у меня тоже не было. Когда я пришел за тобой, моя радость, я ни о чем не думал, кроме как увести тебя из Твоего Города. Алексей Юрьевич извиняющимся тоном попросил меня написать все сказанное на бумаге. Я написал.
- Да, я забыл вам представить нашего инспектора по кадрам, – он указал на очкарика, – Петр Лаврентьевич, – тот заблестел стекляшками своих странных очков.
- Я вас пока оставлю, пообщайтесь, пожалуйста, – и вышел наружу.
Петр Лаврентьевич тотчас же перебрался на место участкового. Мягко произнес:
- Видите ли, мой золотой, мы в нашем хозяйстве любим честных людей, – и указал на висевший на стене плакат с изображением двух беседующих мужчин и надписью ”Честность – основа доверия”. Конечно, я немного удивился, что разговор пошел на абстрактную тему – о честности. Думал, он вначале расскажет об их деревне и “хозяйстве”. Хотя ничего против не имел.
Между тем, инспектор по кадрам тихим приятным голосом продолжал:
- Видите ли, мой золотой, наше фермерское хозяйство – образцово-показательное. Все что создано – создано трудом честных людей. К сожалению, имеются еще и такие, которые этого не понимают, – он помолчал, глядя на меня. – Пытаются обмануть, ввести в заблуждение. А зря. - Молчит. Я тоже не знаю что сказать, и даже немного растерялся. - Ну, ничего страшного, я вам помогу. До нас – вы где еще были?
- В Яблоневке, – отвечаю, еще более теряясь – зачем это ему нужно знать.
- Отлично! А кто может подтвердить?
Называю тех, с кем встречался. Он молчит.
- Председатель колхоза тоже, наверное, знает.
При этих словах Петр Лаврентьевич, блеснув очками, схватился за трубку телефона:
- Добрый день, Александр Игнатьевич! Вам огромный привет от Вахтанга Константиновича. Спрашивал – не надо ли чем помочь? А, кстати, к нам ваш путешественник пожаловал… Да-да, конечно, не волнуйтесь, пожалуйста… Как самого дорого гостя!
Он повесил трубку. Вытащил белоснежный платок, вытер испарину со лба. Тяжело вздохнул.
- Чуть не случилось непоправимое… – и выскочил за дверь. Через минуту она отворилась, и появился участковый Алексей Юрьевич. Он был бледен, пот крупными каплями на лбу, глаза умоляющие:
- Я не знал… не знал… простите… простите…
Я опешил:
- Да что вы, в самом деле! Что произошло?
Немая мольба в больших синих глазах:
- Если Вахтанг Константинович узнает…
- Да объясните же – о чем узнает?
- Что я принял вас за нарушителя…
- Успокойтесь, ради бога, никто ни о чем не узнает! – я был готов сказать все, правда, не понимая ничего, чтобы он успокоился. Милиционер дрожащими руками вынул из ящика стола мое “объяснение”.
- Можно? – робко спросил он, показав на зажигалку, и получив кивок, поджег бумагу в пепельнице.
В кабинет вошел Петр Лаврентьевич. В руках – букет цветов, бутылка коньяка, корзинка с едой.
- Дорогому нашему гостю! – лицо его сияло от радости.
Обернулся к капитану:
- Давай, золотой мой, веди гостя домой, баньку истопи, накорми, напои. Затем ко мне:
- Отдыхайте, мой дорогой! Такой длинный путь проделали! Отдыхайте, Леша о вас позаботится. А я вечерком в гости к вам зайду, можно?
Получив согласие, на цыпочках удалился.
- Я вас очень прошу, – обратился капитан, – пойдемте ко мне домой!
И мы вышли на улицу. Я посмотрел по сторонам – большое село, широкие улицы, пусто.
- А где все-то? - спросил, вспомнив как людно в это время в наших деревнях.
- Взрослые на работе, дети в школе и садах. К вечеру только будут.
Пошли по пустынной улице, в конце которой находился небольшой дом Алексея. Было непривычно тихо.
- А почему собаки не лают?
- Да нет их вовсе, не нужны они, - отвечал он, постепенно приходя в себя. - Не воруют у нас, зачем же их держать? Да и люди наши живут скромно, зарабатывают честным трудом, а много ли у таких украдешь? Я единственный здесь милиционер, да и мне работы почти нет.
Тем временем мы подошли к калитке, где нас встречала его жена.
- Оксана! – она протянула мне руку.
Беглого взгляда хватило чтобы понять – передо мной сельская красавица – высокая, стройная, крепкая фигура, простенькое платьице подчеркивает буйную красу молодой женщины. Все это завершали длинная коса, большие глаза и чувственные губы...
Любовь моя, с момента твоего появления в моей жизни, я по-другому стал смотреть на женщин – их красота начинается теперь для меня с их глаз. Я пытаюсь прочесть в них тайные признаки любви. Красивые – это те, кого любят. Остальные – несчастные…
Ты – самая красивая, потому что я люблю тебя больше всех вместе взятых мужчин на свете...
Выражение глаз Оксаны я не смог понять, да и времени не было. Она явно обрадовалась моему приходу:
- Как хорошо что у нас гость! Будем веселиться сегодня?
Алексей, казалось, вновь стал растерянным:
- Да, да, конечно. - Но особенного энтузиазма в его голосе не было.
Вечером, после бани и отдыха, мы собрались за столом. Беседа не шла. Леша, казалось, глядел на меня со страхом и на мои вопросы отвечал невразумительно, а Оксана, раскрасневшаяся после нескольких рюмок коньяка, молчала, изредка бросая на меня многозначительные взгляды. В воздухе висело непонятное мне напряжение. Вдруг дверь отворилась, и появился Петр Лаврентьевич; молодая пара вздрогнула. Он мягким голосом обратился к Алексею:
- Давай-ка, золотой мой, – дела не ждут!
После чего участковый спешно покинул дом.
Петр Лаврентьевич оказался очень разговорчивым и довольно интересным собеседником. Принеся собой бутылку кавказского вина, он поднял тост за встречу, затем за прекрасную даму – Оксану:
- Свой человек! – он погладил ее по плечу, – честно служит укреплению законности и правопорядка в хозяйстве, “свой человек” преданно глядел ему в глаза.
Затем принялся рассказывать обо всем. Я узнал, что это фермерское хозяйство – “по размеру с несколько колхозов типа Яблоневки” принадлежит одному человеку – фермеру Вахтангу Константиновичу. В свое время, сразу же после распада огромной державы тот прибыл сюда на постоянное место жительства, освободившись из лагерей далекой Воркуты, где долгие годы пребывал за “то, на чем основана современная экономика”. Не имея за душой ни копейки, но обладая “великим умом и стальным характером”, он создал на базе десятка разваливающихся совхозов замечательное фермерское хозяйство, “лучшее в стране, где все построено на грабеже ресурсов и воровстве”. Причем, сделал это в те годы, когда их, фермеров, и в помине не было. Я удивился, я помнил хорошо те времена, когда все было в упадке, а все что приносило доходы, оказывалось объектом открытого грабежа или непосильной дани быкообразным рэкетирам. Инспектор рассмеялся:
- Все было, только не у Вахтанга. Ни один живой человек не мог, – линзы его хитро блеснули, – да и сейчас не может без его разрешения ступить на фермерскую землю.
- А как же я?
- О, вы – приятное исключение! Настоящих путешественников в наше время, кроме вас, и нет. Остальные – по патайям и пхукетам – с молоденькими “путешествуют”. А вы вот – в самую глубинку, к народу идете. Не к тому народу, который штаны протирает на газовой и нефтяной трубе, а к тому, который землю пашет, хлебушек своими руками растит. Таким как вы мы очень рады, особенно если вы поймете всю уникальность нашей трудовой жизни.
И он стал объяснять мне как она, эта жизнь, тут устроена. Выяснилось, что здешний народ целиком и полностью трудящийся. Нет ни коммерсантов, ни алкашей, ни тунеядцев, ни бандитов, ни воров, в общем, нет всего того, что так обильно заполняет современные города и села. В хозяйстве – все труженики, все работают на полях. В свободное время – также все – занимаются духовным и умственным развитием. Например, художественной самодеятельностью…
- Оксаша, золотая моя, спой гостю! - И она запела низким грудным голосом:
- Я люблю тебя Россия,
Дорогая наша Русь,
Не растраченная сила,
Не разгаданная грусть,
Ты размахом необьятна,
Нет ни в чем тебе конца,
Ты веками не понятна,
Чужеземным мудрецам…
…Мне всю жизнь тобой гордиться,
Без тебя мне счастья нет ”.
- Вот так! В отдельно взятом фермерском хозяйстве мы создали счастливую жизнь для всех людей! – он с гордостью глядел на меня сквозь круглые очки. - И заметьте – мы ни в чем и ни в ком не нуждаемся, так что посторонние нам здесь совсем ни к чему.
Это немного объясняло такое внимание к моей персоне сразу по приезду. Но оставалось непонятным вот что:
- А в вас-таки должны же “нуждаться” всевозможные расплодившиеся кровососущие органы нашего ненасытного государства – налоговые, санэпидстанции, пожарные, надзоры, милиции, и прочая и прочая?
Лицо его стало загадочным:
- Для них нас не существует.
Увидев мое недоумение, добавил:
- Никто и ничто не выходит за пределы хозяйства, даже если сюда и по каким-то причинам попадает. Вот, например, мой золотой Алеша, – он показал пальцем на стул, на котором полчаса назад сидел милиционер, – еще пару лет назад не был участковым, не был таким милым, славным и честным тружеником, как сегодня. А кем он был? – разложившимся в тех краях ментом-беспредельщиком. То ли из ОБЭПа, то ли из УБОПа, то ли из ОМОНа, то ли из еще-не-знаю-чего. Пронюхал откуда-то о нашем благодатном крае, приехал “с проверкой”. Приехал – да так и остался здесь навсегда, теперь и не узнать, как изменился. А какую женушку мы ему справили!
Он обернулся к Оксане:
- Как тебе живется, золотая моя?
Она отвечала как солдат на плацу:
- Очень хорошо, спасибо нашему Вахтангу Константиновичу!
- Вот видите, какая она умница! А как укрепляет нравственность нашего Алексея Юрьевича! – он сверкнул стеклышками, – и не только его. Разве может такое… богатство служить одному человеку? Нет, оно должно служить народу!
Возникла пауза. Петр Лаврентьевич смотрел на меня.
А я… вспомнил, моя радость и грусть, тебя… Улыбнувшись, я заметил, что и мои собеседники тоже улыбались. Не произнес ли я чего вслух? Инспектор по кадрам поднялся, пожал мне руку:
- Отдыхайте, дорогой наш гость. Поспите подольше, завтра будем вас знакомить с хозяйством и с простым тружеником-народом.
И, мельком глянув на Оксану, вышел. Она заметно повеселела и взяла инициативу в свои руки:
- Знаете, мы живем скромно, не часто гости к нам жалуют, да и Петр Лаврентьевич не часто балует такими подарками, – кивнула на стол, на котором, действительно были хорошие продукты.
Она, действительно, развеселилась, как и обещала днем. Щеки ее налились румянцем, глаза загорелись, она с удовольствием поглощала все что находилось на столе.
- А хотите я вам спою? – весело спрашивала она и пела.
Я приятно отметил, что все песни ее были, как и та, народные, проникновенные, с любовью к своей родине и гордостью за нее. Не то что наши современные выкидыши псевдокультуры: ”…попробуй муа муа, попробуй джага джага. Попробуй о! о! Мне это надо, надо”».
- А хотите – я вам станцую? – и стала – ах, как бесподобно! – танцевать.
Не дерганьем конечностей, обозначающим призыв созревшей самки к совокуплению, был замечателен ее танец. А – вначале медленными и плавными, идущими из глубины ее женской натуры, движениями роскошного тела, затем все ускоряющимися, как в цыганском танце, страстными порывами. И – как пик страсти влюбленных – взлет и падение, без остатка сил. Я был ей восхищен.
- Да вы, Оксана, настоящая актриса! Вам на сцене выступать.
- Я и выступаю – в нашем Доме культуры.
- А в город не пробовали, в театр пойти?
Она как-то грустно улыбнулась:
- Зачем же, мне и здесь очень хорошо.
Прозвучало не очень искренне.
- Такой заботы, которой нас окружает Вахтанг Константинович, там не найти.
У меня в престольной была пара знакомых деятелей театра, и я предложил свою помощь, но она вдруг замолчала и замкнулась. Выпив еще рюмку коньяка, вдруг сказала, что пора спать, поздно.
- Где же Алексей? – вспомнил я. Оксана как-то странно посмотрела мне прямо в глаза:
- Не придет, он в ночную смену, – и пошла стелить мне постель.
Упав в нее, я моментально заснул. И снится мне сон, что ты – рядом. Садишься на краешек кровати и гладишь мои волосы теплой ладошкой. И улыбаешься: ”Вот видишь как все просто, а ты так переживал”. Я смотрю на тебя и не верю: ”А как же наш уговор не прикасаться?” Ты смеешься: ”Так это же к тебе относится, а не ко мне!” Затем наклоняешься и нежно-нежно целуешь… Сердце мое бешено стучит, неужели это не сон? О, боже, не сон! Я чувствую тебя – твое лицо, сладость нежных губ, чудный аромат волос. И таю на глазах… Но, стоп, почему от тебя идет запах спиртного?”
- Тише, тише, дурачок! Это я, Оксана.
И она зажимает мне рот ладонью. Я ощущаю прикосновение ее горячего, наэлектризованного тела. Быстро прихожу в себя. Она шепчет мне в ухо:
- Молчи, нас прослушивают.
Молчу, пытаясь понять – что бы это значило. На всякий случай отодвигаюсь от нее. Наверное, она чувствует холод “брони” и шепчет:
- Прошу вас, не подводите меня, иначе я попаду к нему.
В голосе мольба и страх. И вслух:
- Милый, если ты хочешь, будем это делать молча.
- Объясните же – что происходит? – шепчу ей в горячее ухо.
- Не выдавайте меня! Этот Петр Лаврентьевич – ужасный человек. Я не смогу второй раз выжить в его лапах!
И затряслась от немых рыданий. Слезы ее покатились мне на рубаху. Я стал гладить ее волосы, пытаясь успокоить, а она, прижавшись лицом к моей груди, тут же уснула.
Чего нельзя было сказать обо мне. Все события сегодняшнего дня смешались в моей голове и не желали быть разложенными по полочкам. Откуда-то издалека захрипел мой друг Володя: ”Баба как баба и что ее ради радеть!.. Разницы нет никакой между Правдой и Ложью, если, конечно, и ту и другую раздеть”.
Затем вдруг возникла картинка: заходит участковый, с ночной, а я тут с его женой разлеживаюсь! Мигом соскочил с кровати, куда идти – к ним в спальню, что ли? Лег на пол, взяв подушку. Стало спокойнее. Вдруг вспомнил “инспектора”: «Давай-ка, золотой мой, – дела не ждут». И поспешное удаление Алексея. Стало нехорошо от мысли, что все это подстроено. Но – зачем? По крайней мере ясно, что надо уходить из этих мест. Что я тут забыл? Тем, что меня интересует здесь и не пахнет. А непростой человек этот “инспектор по кадрам”, с виду – крыса канцелярская, а вот видишь – как его боятся, сам участковый как по команде слушается. И что-то явно недоговаривает, надо с ним откровенно поговорить… не успев закончить мысль, я заснул.
День десятый. Пётр Лаврентьевич и Вахтанг Константинович.
Рано утром я вскочил – Оксана еще спала. Я вышел из дома, надеясь побродить по пустынной деревне. Не тут-то было. Улица наполнялась выходившими из домов мужчинами и женщинами – и молодыми и старыми – с тяпками, граблями и лопатами. Вчера днем как будто вымершая, сейчас она становилась оживленной и шумной. Иные приветствовали друг друга, иные переговаривались, иные весело смеялись. Все говорило о том, что настроение толпы было бодрое, рабочее. Люди двигались туда, откуда мы приехали в дом участкового – в центр. Там уже собралось довольно много народу, невдалеке стояла колонна грузовиков с открытыми бортами. Играла гармонь, пели залихватские песни, веселые частушки. Без похабщины и мата, как у нас. К толпе подошел инспектор по кадрам. Одет он был простецки – резиновые сапоги, рабочие брюки, ветровка, без очков.
- Лаврентьич, – закричали сразу из нескольких мест, – бери лопату и с нами, нечего штаны протирать в конторе!
Толпа весело захохотала.
- Куда же я без моих бумажек, золотые мои! – также весело отвечал он, – не дотяну до вечера, помру ведь! – смех еще больше.
Тут к нему подошла молодая ядреная девка:
- Не хочешь с нами ехать - давай танцевать!
Круг разомкнулся, и они вдвоем, под гармонь стали отплясывать так, что остальные захлопали в ладоши.
Мне тоже было весело все это наблюдать. Особенно когда после танца толпа не отпускала бедного Лаврентьича, как он ни просил. Его окружили молодые горластые труженицы и наперебой стали предлагать свои руки и сердца.
- Хватит холостяком жить, Лаврентьич! Смотри – какие красавицы вокруг – выбирай любую.
Тот потел, краснел, видимо стесняясь, что еще больше усиливало веселье. Вдруг он заметил меня и закричал:
- Ну-ка разойдись! Глядите, какого жениха я вам нашел!
Все замолкло, все уставились на мою персону, как будто я был инопланетянин. Теперь настала моя очередь смущаться. Выручил инспектор, подойдя и пожав мне руку, сказал:
- Это – наш дорогой гость, он – оттуда, – показал в сторону пальцем, – но не такой как те – он путешественник, ученый.
Толпа одобрительно загудела. Ко мне приблизилась та, которая плясала, наверное, самая озорная:
- А ученые – любят? – громко пропела она.
…Скажи на милость: что мне было ей ответить? Как рассказать про мои к тебе чувства?.. Кто мне поверит? Верит ли мне вообще хоть кто-нибудь?!...
Я молчал, краснея, вызвав новый приступ веселья. Настороженность прошла, видимо, они поняли, что я не чужой. Много любопытных глаз, стали подходить ближе, когда Петр Лаврентьевич скомандовал:
- А ну разойдись, рабочий народ! Товарищ ученый выступит в Доме культуры и все вам расскажет, а сейчас у него важные дела.
Его быстро послушались (надо же – какой!), вновь затеяли играть на гармони и петь, а мы шли уже вдвоем. Настроение у него было приподнятое:
- Вот оно – счастье, – говорил он вдохновлено, – видеть и чувствовать как сбываются великие планы Вахтанга Константиновича: создать в нашем загнивающем мире, – он вопросительно взглянул на меня, я не имел ничего против, – островок честного труда и душевного благополучия.
- Да вот, взгляните! – и он указал на очередное скопление народа, – ну разве вы сможете такое увидеть где-то еще?
Я обернулся, и брови мои поползли вверх: невдалеке в рабочей форме, с лопатой стоял… священник, окруженный бабами и мужиками, что-то оживленно с ним обсуждающими. Подойдя, мы познакомились с этим необычным человеком.
- Трунин, Дмитрий Васильевич! Священник, – четко, по-военному представился он, крепко пожав мне руку и посмотрев на меня честным, открытым взглядом.
…Подумалось, что честность здесь – одна из почитаемых человеческих ценностей. Чего нельзя было сказать о “моем мире” – том, откуда я явился. Ложь, обман, вранье – вот за счет чего почти все там достигали “успеха” и благополучия. Причем, казалось, что себе эти люди лгали и врали, себя обманывали даже больше чем других. Обманывали себя, что главное в жизни – деньги и карьера, обманывали себя, что живут счастливо, имея огромные дома, дорогущие машины и молоденьких любовниц. Обманывали себя, что создают культуру и благополучие страны, в которой живут. Обманывали себя - что верят. Обманывали себя - что любят…
Видя мое удивление, Дмитрий Васильевич захохотал:
- А вы думали, священник – всегда разряженный и пузатый, свысока смотрящий на свою паству? Я ведь тоже – оттуда – именно поэтому и ушел. И в армии был рядом с солдатами, на дух не переносил пузатых офицеров, и здесь – вместе с тем кого люблю, - с ласковой улыбкой посмотрел на народ, – и делю с ними радости и горести трудовых будней.
Он был крепкого телосложения, лицо мужественное, выразительный крупный рот и нос, надбровья, выдавали незаурядный характер. А совсем короткая борода и черная шапочка – священника. Мы пошли дальше и в очередной стоявшей группе людей я заметил участкового Алексея Юрьевича, испытав что-то вроде упреков совести.
…Как-то я подзабыл о ее существовании… Что же это такое – совесть? Не то чтобы я не представлял, но – с точки зрения науки? Не официальной, а моей личной “науки”, в которой есть всего два ученых: академик – это ты, моя любовь, и аспирант – это я…
Петр Лаврентьевич мигом снял груз с моей души:
- Не вздумайте волноваться, дорогой наш, – так же весело, как и всегда сказал он, – что бы у вас ни было вчера с Оксаночкой, – это ваше и ее личное дело. Алексей Юрьевич это прекрасно понимает и ему в голову не придет на вас обижаться, да он об этом даже и не подумает. У нас нет того ханжества, которое вы привыкли наблюдать там: в церквях неистово каются, дома подло обманывают, а вне его – погрязают в жутчайшем разврате. Мы воспитываем в людях честное и уважительное отношение к чувствам – конечно, к здоровым чувствам – симпатии, любви, и к телесным тоже. Не считаем брачные узы петлей на шее и не мешаем высказывать мужчине и женщине друг другу то, что они думают и переживают. Пускай же они свободно женятся, свободно разводятся, пускай стремятся ввысь, падают и взлетают, а не угнетают себя понапрасну лживыми раскаяниями о вымышленных грехах! Живем-то один единственный раз, – с грустью закончил он.
… Алексей Юрьевич стоял в окружении мужчин, которые увлеченно обсуждали “достоинства” деревенских дам, так что никто не заметил нашего появления. Немного смущаясь, они принялись здороваться со мной, а он спросил, как я вчера провел время. На его лице я не прочел того подозрительно-тревожного, а порой и злобного выражения какое бывает у ревнивых мужей или любовников. Я отвечал ему, что Оксана была просто великолепна, и он с радостью (или мне показалось?) предложил остаться у них на все время. Тут-то дело обстояло как раз напротив, я твердо решил перебраться в другое место. После сегодняшнего утра уходить отсюда немедленно, как я думал вчера, расхотелось, а вот поменять дислокацию было бы очень кстати. Петр Лаврентьевич и на этот раз проявил свой талант психолога.
- Если хотите, можем поселить вас в другом доме. Есть незамужние барышни, есть холостяки, есть семьи, которые с радостью вас примут. Так что – не стесняйтесь, выбирайте. Я выбрал священника, тем более, что он был как раз одиноким холостяком. Выбор мой был одобрен, и пока мы уходили от собиравшихся в поля тружеников, мой компаньон увлекся рассказом о “батюшке”.
- Кстати, батюшкой, святым отцом и тому подобными именами у нас его никто не кличет. Зовут по имени-отчеству, что согласитесь, ближе к истине, чем разные прозвища. Но авторитета и уважения от этого не меньше, а, напротив, даже больше. Спорят с ним, не соглашаются – сами видели. И все одно – идут к нему, мои золотые, за утешением и ласковым словом. Он, в некотором смысле – мой конкурент, – тут Петр Лаврентьевич рассмеялся, – там, где мои, так сказать организационные и иные средства не работают – там его слово помогает. Великая вещь – вера! И неважно – во что: в бога ли, в светлое будущее ли, в самого себя ли, в конце концов. С верой любой человек во сто крат сильнее становится. Вот, например, те, кто в бога верят – клиенты нашего Василича – сходят к нему на исповедь, на молебен, глядишь – и работают за троих с чистой-то душой. А он им еще и веру в нашего Вахтанга Константиновича, в наше хозяйство прививает – они как дети и радуются. Когда-то давно был один начальник - там, у вас – решил, что надо закрыть наше хозяйство. Так наш батюшка благословил одного нашего, истинно верующего - тот с божьей помощью и молитвой к начальнику и приди, дескать, не разрешает тебе боженька так поступать, окаянный. Долго удивлялся тот начальник крепости духа и веры простого труженика, и отстал от нас.
- А ваш участковый, – спросил я, – он-то как с вами остался? Вроде бы не из верующих был.
- А вот это уже мои клиенты! Атеистов, материалистов у нас тоже хватает. Мы терпимо относимся ко всем. Ведь это тоже вера, но не в бога, а в природу или во что-нибудь подобное. Этих за грехи вечными муками после смерти не напугаешь. А вот муками при жизни – очень даже возможно. Боятся грешить не менее верующих, дорогой мой!
Он некоторое время шел молча, как бы что-то обдумывая, затем тихо произнес:
- Лешенька-то наш попервоначалу как приехал сюда - грозный был, сердился, кричал что арестует. Народ наш простой – давай его упрашивать, не надо, дескать, оставьте нас ради Христа в покое. Он на меня смотрит победителем: ”Ну что, будем договариваться?” Уже, видать, мечтает народные денежки с собой увезти. “Пойдемте”, говорю – “договариваться”. Пришли ко мне в один кабинетик, сел он в кресло как хозяин. Смотрит – а на стенах разные страшные предметы подвешены. Улыбка–то и сходит с красивых уст. Страх закрадывается в душу, вижу по нему. “А что это вы тут развесили?” – держится еще. “А это чтоб легче договариваться было” – отвечаю. Он хочет встать с кресла-то, а – не может, ноги ватные стали, глаз отвести от этих предметов не в силах. Еще бы не понять – уже очень скоро, при жизни, ему все это добро и послужит! Потом, конечно, начал просить прощения, начал плакать, в угрозы ударился, дескать, как вы смеете. Я-то знал заранее, как далее пойдет. Причем без моей помощи. Так и случилось – я стоял на месте, а он бросился, обнял мои ноги, умоляет, целует. Атеист – одним словом! Верующий так ни за что бы не поступил. Да и не явился бы он, этот верующий, к нам с такими намерениями. Я говорю ему: «Лешенька, золото мое, чего же ты так меня испугался-то, я ж ведь тебе ничего не сделал?» Он голову поднял, слезы еще текут, а сам-то, вижу, уж в себя и приходит. И пришел ведь! Сел в кресло, закурил, "Пойду, говорит, дел полно”. Петр Лаврентьевич сделал паузу:
- Да так никуда и не ушел, золотой мой, у нас и остался!
За его рассказом я не заметил, как мы оказались в незнакомом месте наподобие парка, огороженного решетчатой оградой. Если жилая часть села имела довольно спартанский вид – небольшие похожие друг на друга одноэтажные домики, редкие кустарники и деревья, то здесь картина открывалась иная – большое количество самых разнообразных, порой экзотических, деревьев и кустов, огромное количество клумб и цветов, лужайки, причудливые дорожки и тропинки. Как в сказке. Пройдя в глубь, я увидал… детский сад! Красивое ухоженное двухэтажное здание, повсюду – детские площадки с множеством того, что доставляет малышам радость – домики, песочницы, качели, карусели и много другого. Неподалеку, на краюшке песочницы сидел старик, а вокруг него сгрудилась детвора. Он рассказывал им какую-то увлекательную историю, и они, затаив дыхание, его слушали. Завидя нас, он прервал свой рассказ, что-то шепнул ребятишкам, и они разлетелись как пчелки. Подходя, я обнаружил, что он не такой уж и старый. Седая коротко стриженая борода, ухоженные седые волосы, внимательный взгляд добрых глаз. “Как необычно, что у них имеется такой почтенный воспитатель” – подумал я – и ошибся. Не доходя до него несколько метров, инспектор указал мне на скамеечку чтобы присесть и представил:
- Вот, Вахтанг Константинович, – это и есть наш дорогой гость-путешественник.
После этих слов мой интерес к “воспитателю” резко возрос. Глава хозяйства – а это был именно он - некоторое время молча смотрел на меня, затем спросил:
- Как поживает наш уважаемый Александр Игнатьевич?”
Я не был у директора совхоза Яблоневки и мало что узнал про него, побывав там. Каково же было мое удивление, когда выяснилось, что Вахтанг Константинович знает не только цель моего путешествия и все что происходило со мной, но и то, почему я так спешно покинул такое гостеприимное село. Покачивая головой, медленно, с явным грузинским акцентом проговорил:
- Любовные страдания – не самый лучший советчик и попутчик на пути к истине. Надо тебе, мой дорогой, от них освобождаться – не к лицу мужчине зависеть от юбки.
…При всей серьезности ситуации, в которой я оказался, мой проклятый фельдшер Мозг нашел здесь нечто комическое, что вызвало во мне улыбку. В ответ на удивленный взгляд хозяина этих краев я проговорил:
- Простите ради бога, не видел я ее в юбке, – и показал ему твою фотку, где ты предстаешь наблюдателю в джинсах.
Он стал, не спеша, ее разглядывать. Затем вернул:
- Не забывай, мужчина – это, прежде всего, воин. После сражения – отдыхай с ней, сколько хочешь. Она для этого и создана природой. Но до этого момента – забудь ее совсем, иначе останешься лежать на поле брани.
- Петенька, – обратился он к инспектору, – учитывая миссию нашего дорогого гостя, - показалось, что в его глазах мелькнули искорки, - покажи и расскажи ему все, не скрывая ничего. Ты меня хорошо понял?
Тот закивал головой.
- Идите же, а когда будете уезжать от нас – заглянете ко мне, – и опять подозвал шумную детвору, стал с ними возиться.
…Мы возвращались молча. Инспектор, по-видимому, переваривал слова хозяина, а я задавал себе вопрос: ”Ну почему я тебя люблю? Почему я страдаю без тебя?” И пришел ответ: ”Потому что ты – часть меня”. Мысль об этом захватила, но тут вмешался инспектор, у которого в голове, видимо, тоже прояснилось:
- Так вот, мой дорогой друг, - он сделал паузу, ожидая, когда я вернусь наружу, -… мучили мы его… нашего Лешеньку. Испил он горькую свою чашу до дна, до самой последней капли. Сильно кричал вначале. Боли-то раньше не знал он, а тут… Выходило из него через этот крик все худое. Очищался, значит. Много в нем было всего. А мы и не торопились никуда. Силы восстановит, возвратится к жизни, а мы – опять… Кричит. Не отпускает, видать прежняя жизнь-то. После спокойнее стал становиться, покорнее, что ли. Видения стали ему являться, беседовать с кем-то невидимым взялся. Жизнь свою стал рассказывать этому невидимому. Многое чего мы тогда о нем узнали. Смеяться стал, вспоминает что-то и смеется сам себе. Мы опять же – никуда не торопимся. И вот видим – затих, стал муки молча сносить, помогать нам даже взялся. Советует нам – как лучше сделать. Тут уж мы понемногу освобождать его стали. Выпустили наружу, смотрим – как он? Сидит, мой золотой, глядит на солнышко – улыбается детской улыбкой. Счастливый! Понемногу разговариваем с ним, - а то ведь забыл кто он и что он. Обучаем его новой жизни, новым правилам. Вот так и обновили нашего мальчика…
Меня стала бить дрожь. А еще я вспомнил себя, того который был совсем недавно. Я ведь тоже “обновился” похожим образом, тоже был “лешенькой”, пришедшим за “денежкой”. Вышло из меня нечто “худое”, и сам я вышел из себя и пошел прочь... А куда?
Чтобы отвлечься от обуревавших душу воспоминаний, я представил себе некую нередко встречающуюся разновидность нашего офицера полиции. Физиономия препротивная - тупая, наглая, бесчувственная. Подумалось – а может быть, уж не так и не прав этот “инспектор по кадрам”? Взял некоторым образом “на аутсорсинг” функцию вершителя очищающего страдания. Особой жалости к такому “лешеньке” я в себе не заметил…
А как же Оксана? Неужели и с ней так же? Спросить об этом я не мог. Зато смог о другом:
- А как же – “верующий”-то ваш с тем начальником договорился?
- А-а, этот? Так я же и был им! – он довольно засмеялся. – Там все намного проще происходило. Испросил я у батюшки Дмитрия Василича благословения – дело важное, в случае неудачи предстану пред Хозяином, а он неудач не признает. И поехали мы с нашей Оксанушкой в мир этот далекий. Не устоял жирный боров перед красавицей. Встречу назначил, квартирку подобрал получше, день рожденья с ней решил, видите ли, отметить. Прилетел голубок, а там я сижу… с подарком. Назад ноги его уже не идут. Да и не смогли бы пойти… Смотрит на меня, моргает, извилину свою единственную напряг. Я ему и говорю: ”Откроем подарочек-то, уважаемый?”. Он, хоть и боится, но соглашается. Открыл я, и что же видим… Головушка нашей-то красавицы в коробке мирно устроилась. Выражение – ужас какое. Он так и брякнулся без сознания. Еще бы! Материалист-атеист еще тот оказался! Жалко свою душонку-то жирную раньше времени боженьке отдавать. Пришел в себя, попил водички, сходил под себя – извиняюсь за подробность. Спрашиваю его: ”А знаешь ли ты, уважаемый, фермера одного?” “Знаю” – дрожит весь. “Неужели-таки знаешь?” – достаю такую новенькую ножовочку. “Нет, клянусь, не знаю!” “Правду ли говоришь?” “Вот те крест!” – и перекрестился бес окаянный. “А твои архаровцы – знают ли сего фермера?” “Вот те крест, не знают и не узнают никогда!” – и еще раз перекрестился, бес окаянный. Я ножовку спрятал: ”Сходи свечку поставь хранителю, что заново сегодня на свет божий появился”. С тех пор и не стало нас для него и его для нас.
Он помолчал.
- А с Оксанушкой перед этим пришлось также немного поработать, не желала красу свою отдавать борову. Ну да что не сделаешь ради блага простого народа!
… Пришли мы туда же откуда начинали путь утром – на центральную площадь. Было пустынно, народ давно выехал на работы в поля. Недалеко от знакомого уже мне отделения милиции располагалось административное здание, на фасаде которого крупными буквами было написано: ”Контора”. Мы зашли в это здание с бокового входа, поднялись на второй этаж. Инспектор открыл массивную дверь, и мы прошли в коридор, напомнивший мне коридор какого-нибудь пятизвездочного отеля и резко контрастирующий со скромным обликом села. По бокам, как я догадался, были “номера”.
- Пока батюшка с работы не вернулся, можете здесь отдохнуть, – предложил он, открыв один из них. Внутри все было так же комфортно – две комнаты, холл, мягкие ковры, на стенах красивые картины, приятная мебель, прохладный кондиционированный воздух. Видя мое удивление, добавил: - Не подумайте, что мы живем по двойным стандартам, как это принято там, у вас. Это все - исключительно для пользы нашего дела. Вот вам телефон для связи со мной, – и протянул мне маленький блестящий мобильник.
- Петр, прошу вас, объясните - в чем была вчера “польза вашего дела” оставить меня наедине с Оксаной? – спросил я, глядя на него в упор. Вопрос его нисколько не смутил:
- Скажите честно – вам понравилась наша Оксаночка?
- Да.
- Тогда почему вы… не воспользовались случаем? Вы ведь…полноценный мужчина?
Я молчал, подумав: ”Еще какой… полноценный…”.
Потом спросил его:
- Петр, вы знаете, что такое любовь?
Он кивнул.
- Это и есть та единственная причина.
- Пожалуйста, не обижайтесь на нас. Именно в этом мы и хотели удостовериться. Простите, что выбрали не самый приятный для вас способ. И поверьте – никаких подобных вещей больше не будет.
Произнося эти слова, он заметно волновался – так что я действительно ему поверил.
Когда он ушел, я зашторил окна и плюхнулся в белоснежную постель. Как же хорошо находиться в абсолютной тишине, можно не спеша обдумать все произошедшее. Самое важное мне пришло после встречи с Хозяином – и благодаря ему. Я представил картинку, которую он мне нарисовал – воин на поле сражения. Воин, не думающий о “юбке”. А затем появившийся – уже мой – Ответ: “ты – часть меня”. Что же получается – если ты моя часть, например, нога или рука, но одновременно – ты не моя, то и я – воин без ноги или руки? Воин-инвалид. Занятная картинка – идет в бой однорукий или, что еще хуже – с костылем одноногий воин! Навоюешь тут… Враги даже нападать не будут, от смеха помрут. От этой мысли стало больно. Чтобы было еще больнее – я поднялся с постели и подошел к большому зеркалу. Сбросил одежду и стал изучать отражение. Печальное зрелище... Недаром Культурист надо мной так издевался. Надо выпить, а когда засну – подраться с ним, что ли, пусть меня, одноногого, недоделанного “воина” с юбкой под мышкой как следует отутюжит своими кулачищами. Пусть даже убьет – и то легче будет, чем сейчас… Хороший бар - виски, лед. Полстакана - враз. Теперь одноногий с юбкой воин станет еще и пьяным. Вперед – в постель! Культурист, я к тебе иду…
…Какой чудесный яблоневый сад! Река с прозрачно-родниковой водой и песчаным пляжем, большой дом с ухоженными цветочными клумбами и ярко-зеленым газоном. Что-то очень знакомое. Где же я? Не могу припомнить… Но я же ведь знаю, что я здесь уже был – и розы эти помню и вот эту дорожку к дому. Может быть – зайти в дом? А что если там кто-то есть? Да, есть – вижу девушку перед зеркалом, в прозрачном светлом платье, расчесывающей русые волосы. И ее я знаю! Да вот, не могу вспомнить – откуда и как звать. А кто же я? Господи – не помню… Я уже в доме, стою рядом с ней.
- Здравствуй! – она поворачивается ко мне, ласково улыбаясь.
- Здравствуй! – я обнимаю ее и целую.
- Почему тебя так долго не было? – лицо ее становится грустным, – мне было так тяжело без тебя…
- Прости, прости меня! – обнимаю и плачу.
- Не плачь, – она утирает мне слезы теплой ладошкой, – я знала, что ты придешь ко мне, я давно тебя ждала. Ты был всегда со мной – вот тут, – и прижимает мою ладонь к своему сердцу.
Я плачу еще сильнее, а она целует… мои слезы. И шепчет:
- Ну что ты плачешь, глупенький. Это же – счастье, что теперь мы вдвоем. Ты и я. В этом доме. И в этом саду.
- Да, моя любимая, моя единственная, – шепчу ей я, – ты - мое сердце и мы теперь неразлучны.
…Шторы, картины, постель. Я в ней. Кто я? Почему я здесь? Я не хочу быть здесь!! Я хочу быть там - в доме, с ней…
…Поле, в огненно-красных маках. Камень. На нем сидит мужчина, атлет. Я приближаюсь к нему. Он закрывает лицо руками:
- Не убивай меня, пожалуйста. В тебе же есть любовь.
По его лицу катятся слезы…
…Ледяная вода. Я под душем. Надо прийти в себя. Растираю захолодевшее тело белым махровым полотенцем. Варю, а после пью крепкий горячий кофе. Курю сигару. Падаю в постель. Голова – как скрипка Паганини. Мысли – ее божественная мелодия: ”Нет инвалида. Нет “культуриста”. Есть Я. И есть мое сердце – Она.
…Мелодичный звонок мобильника. Это Петр. Через полчаса хотел бы зайти. Пусть.
…Влетает - улыбающийся. С корзинкой снеди и бутылкой хванчкары.
- Деловой обед, дорогой мой! Не вздумайте возражать!
И, не дожидаясь пока разложим еду на тарелки, к делу:
- Вы, наверное, понимаете важность проекта нашего фермерского хозяйства. Мы хотим, так сказать, заявить о себе миру. Миру, который погряз в деньгах, который погряз во лжи, в войнах и разврате. Тому, вашему миру. Идея создать этот островок возникла у Вахтанга и батюшки Дмитрия, а на тот момент он еще не был батюшкой, а был просто ЗэКа – в лагере. Они обсуждали ее с Александром Игнатьевичем, тоже – ЗэКа. Но он выбрал другой путь. Как-нибудь познакомитесь, – и он протянул мне книжку. Автор указан не был. “Как нам обустроить Родину” – прочитал я название. - Теперь мы стали, действительно, островком – среди мутного моря, готового поглотить нас просто за то, что мы – есть. Что мы не обменяли честь и совесть на деньги. Что мы живем по другим законам. И только постоянная наша готовность и способность ответить насилием любому кто посягнет на нас, его сдерживает. Примеры я вам приводил. Вы должны нас понять. Чтобы приободрить и придать сил приглашаем вас сегодня в Дом культуры. Трудовой народ после работы там соберется. Вас все ждут. Поговорите с ними, почувствуйте их. А на ночь – к Дмитрию Василичу, как договаривались.
- В лагеря-то, знаете, как угодил наш батюшка? Батальонным на войне был. Ребятишек этих, вчерашних школьников, как своих детей берег. Каждого любил. Только не уберег детишек-то. Вышли они как-то в поход. Обещали им прикрытие, да не дали. Вот половину и положили… пацанов восемнадцатилетних. Да и его с того света вытаскивали. Приходили к нему делегациями в госпиталь. Он молчит, ни с кем не разговаривает. Смотрит пустыми глазами сквозь них всех. Орден дали, герой, дескать - спас полбатальона. Выписался он и сразу вернулся… туда… наверное, за пацанами теми хотел уйти. Да вышло все по-другому. Мать одного из них приехала. Хочу, говорит увидеть то место где мой сынок в последний раз глаза свои юные закрыл, вздох свой последний сделал… Вы-то хоть были рядом, когда он умирал? .. А он… Пришел вечером в штаб, к толстозадым. С автоматом наперевес. “Что, твари - кровь невинных детей пьете? Не искупить вам ее никогда!”. И – очередями, очередями! Разнес все в клочья. Только в людей не стрелял, не мог. А когда патроны закончились – набросился на них. Если бы не выстрел в спину – наверное, убил бы их всех своими руками. Так и попал на зону. Вот такой наш – батюшка Дмитрий Васильевич.
Вечером была встреча с жителями деревни в Доме культуры. Первым было мое выступление как “ученого-путешественника”. Начав монолог, я вскоре заметил, что их очень интересует, как живут в том мире, от которого они были изолированы волею судеб и Вахтанга Константиновича. Так моя речь превратилась в рассказ о современной мне жизни огромной страны. Что хорошего я мог им поведать? Что у “нас” повсюду расплодились супермаркеты, забитые товарами из-за бугра? Что у нас повсюду расплодились навороченные импортные машины? Что промышленность, село, наука умерли, а народились миллионеры и миллиардеры, сколотившие свои состояния за счет тех, кто десятилетиями непосильного труда их создавал, а теперь живет в нищете? Что у нас появилась “свобода слова” и “свобода” безнаказанно убивать за это слово? Что наш народ вымирает и нравственно и физически?
Они, затаив дыхание, слушали, и в их глазах я читал сочувствие и сострадание ко мне и моим согражданам. Когда я закончил, повисла тишина, видимо, речь произвела большое впечатление. И вдруг откуда-то вынырнула та, утренняя девчонка, и звонким голосом:
- А ученые умеют любить? Вот вы, например?
Зал оживился и с интересом ждал моего ответа. Я во второй раз за сегодня смутился и покраснел. Обманывать их я не мог, но и говорить правду был не в силах.
- Я – самый влюбленный и самый нелюбимый в этом мире, – вот что с трудом удалось произнести.
На этом моя часть сразу же и закончилась – народ заволновался и забурлил от таких “признаний”, они, как дети, стали наперебой утешать и предлагать самые разнообразные способы избавления от напасти – начиная с предложений незамужних местных красавиц и заканчивая требованиями “привезти для перевоспитания” мою “зазнобушку”. Очень кстати объявили начало самодеятельности, и начались – песни, пляски, танцы. Я, наконец-то, уселся на кресло и стал наслаждаться творчеством этих простых людей, находя его намного более привлекательным, чем фальшивые кривляния большинства наших “раскрученных”, то есть создающих свои “творения” за деньги и для денег, так называемых “звезд”.
Незаметно подсел Петр и передал, что батюшка извиняется и не сможет принять меня сегодня, а навестит завтра с утра. “И хорошо” – подумал я, - “сегодня мне предстоит одно очень важное дело”. Между тем на сцену вышла Оксана, и зал затих. Голос ее звучал еще более чувственно и проникновенно, чем в первый раз, и зрители наградили ее бурными овациями.
- Долго незамужняя ходила, народ смущала, – грустно промолвил Петр, – даже я ее руки добивался, дурень эдакий. Пришлось силой выдать за Алексея Юрьевича – только тогда мужики успокоились.
Мне стало ее очень жалко. Вдруг зал взорвался от рукоплесканий. На сцену вышел сам Вахтанг Константинович. Один взмах руки и все затихло. Он запел, по-грузински. Петр тихонечко мне переводил:
Что меня заставляет петь - бездонные небеса, долины ириса
Если радуюсь - пою, если печалюсь - все-таки пою.
Что меня заставляет петь - дыхание роз, цвет мака
Моя песня освещает меня, и я пою.
Птичка-невеличка, птичка-жемчужинка, да.
Птичка-невеличка, птичка-жемчужинка, да.
Моя песня - для этих земных людей, для этих небес рождена,
Когда пою - издалека теплит мне душу мою детство.
Когда пою, я вижу мою старость...
Моей песне меня научили полеты птиц.
С этой песней я начал разговаривать.
Как говорят, в конце жизни - поет лебедь,
С песней умру, чего мне желать еще больше.
…Люди хлопали стоя. Они любили этого человека, боготворили его. Любил его и я…
День одиннадцатый. Изгои-просветлённые.
…У себя в номере я принял теплый душ, выпил чашку чаю, плотно зашторил окна и дрожащими руками вынул фотку… Так и есть - похожи как две капли воды… Боже мой!.. Погасил свет, лег в постель, положил фотку себе на лоб, закрыл глаза и стал, как молитву, повторять шепотом: ”приди ко мне, приди ко мне, приди ко мне...”
…- Ну что ты, глупенький. Это же – счастье, что теперь мы вдвоем. Ты и я. В этом доме. И в этом саду.
- Да, моя любимая, ты - мое сердце и мы теперь неразлучимы.
- А хочешь, я открою тебе одну тайну? – глаза ее становятся бездонными.
- Хочу, любовь моя.
- Иди же скорее! – она откидывает розовое покрывало, – ложись! - И ложится рядом, накрывая нас с головой. Мы приближаемся… Соприкасаемся… Наши сердца бьются в такт… Наши губы, руки сливаются. Еще ближе, еще… И вот – ее уже нет рядом, она – во мне! Я чувствую ее всю – как себя самого – от кончиков пальцев до ресниц. Во мне – ее сердце, ее душа, ее тело. И я – весь – в ней. Я замираю и…
Темнота. Я включаю свет. Что это было? Внутри меня бушует пожар. Вскакиваю, принимаю ледяной душ, затем горячий – и сразу же ледяной. Пожар потушен. Пью крепкий кофе – и падаю мертвым сном.
Мелодичная трель мобильника. Петр. Через полчаса прибудет Дмитрий Васильевич. Успеваю привести себя в порядок и вновь удивиться – пожар еще жив! Заходит батюшка и хвалит за бодрый вид. Если бы он знал!
Программа на сегодня – путешествие по “владениям”. Нас будет сопровождать и возить участковый. Выходим на улицу. Пусто, все уехали в поля. Алексей, радостно улыбаясь, приветствует. Я ему также рад. Пристально всматриваюсь в его глаза, неужели никаких следов “мучений”? Никаких. Еще больше радуюсь.
- Вчера дело важное cделал, – батюшка светится радостью, – плотнику нашему, Евсеичу, проповедь читал. Пришел ко мне - сам не свой. Мысли – чернее тучи: то ли счеты с жизнью свести, то ли – жену избить душа его требовала. «Что делать?» - плачет, – жить без нее не могу, а она к другому засобиралась. “Не торопись”, – говорю, – “послушай меня – и все станет ясно”. Сидит, смотрит недоверчиво. Беру ,иблию, открываю завет. Читаю, не из книжки, конечно, а из души своей, страдания и любовь Христа нашего. Вижу - меняется человек, на глазах меняется. Просветление наступает. Вот она где – настоящая любовь, - нежно гладит книгу, - скольким здесь, на земле, он путь указал, скольким жизнь вернул!
…Село оказалось достаточно большим. Небогатым, но ладно устроенным и ухоженным. Вновь припомнились мне наши “коттеджные поселки”, где рядом с дворцами запросто соседствовали свалки и просто напрочь замусоренные территории. А располагающиеся вдоль дорог красавицы-рощи при ближайшем рассмотрении оказывались хранилищами следов попоек и оргий. Многочисленные дома почти ничем не отличались друг от друга. Один из них оказался жилищем одинокого Вахтанга Константиновича, никаких преимуществ у него не было.
- Телохранители ему тоже не нужны, а вот охрана хозяйства у нас имеется, да еще какая! Поедем на хутор, и все увидите.
Хутор оказался довольно далеко и представлял собой скорее погранзаставу или лагерь спецподразделения. Невдалеке было видно еще несколько любопытных “объектов” – местная тюрьма, в которой наш участковый и проходил курс “шоковой терапии”, а также – поселение для чуждых хозяйству людей, или попросту – изгоев.
“Погранцов” представил сам батюшка. Это оказались люди, которых родина втолкнула в войну, а после – забыла об их существовании. А они так и остались жить в войне. Молодые и старые, физически здоровые и инвалиды – они не могли жить как все. И – спивались, или – сходили с ума, или – убивали, или вот – попадали сюда. Они не сидели на шее у крестьян.
- В хозяйстве работы не много так что помогаем добрым людям, – пояснил Дмитрий Васильевич, – сами себя обеспечиваем всем необходимым. Хотя, – он посмотрел в сторону тюрьмы, – и у нас порой бывает. Не так давно гости с Кавказа, дети гор пожаловали. Тесно им там, а у нас – поля бескрайние, раздолье… “Колхоз под себя” захотели. На джипах кавалькада прикатила, с оружием. Так это в горах у них можно – армию да милицию пугать. И по норам после прятаться, а здесь – чистое русское поле. Убежать некуда. Вот все в тюрьму нашу-то и попали, - он засмеялся. - Петенька-то наш все бегал, ругал их – «Ну что же вы столько народу привезли! Мне за ваше перевоспитание контора не доплачивает”. Что поделаешь – почистим их – и в российскую глубинку – села поднимать, – буднично произнес он.
Мне же все было не так очевидно – методы “Петеньки” как-то не вязались с образом батюшки.
- Не веруют они в бога нашего, да и в своего, думаю, тоже. ”Не убий” – заповедь едина для всех верующих. А ежели твой бог говорит: ”Убий неверных” – так это не бог, а дьявол. А ты, значит – неверующий. Вот тут Петр и пригождается.
Посещать тюрьму никакого желания не было, а вот “изгоев” посмотреть захотелось, и мы проехали в их поселение. Оно состояло из нескольких скособоченных домов, из которых в данный момент занят был всего один.
- В этом постоянно проживают, а в остальные мы время от времени подселяем для исправления, – пояснил участковый, – кто лентяйничает или набедокурит. Люди все же, со своими недостатками и причудами. Иногда приходится и власть применить – для их же пользы, для воспитания. Опять же – ревнивцы попадаются, такой накричит, напугает всех, а посидит здесь чуток – глядишь и соскучился, и домой просится, и прощения у своей женушки готов на коленях просить. Правда, очень редко помещаем, больше пугаем…
- А что же эти – которые постоянные – не хотят никак “исправляться”?
- Не то слово! – с жаром ответил Алексей, – как враги какие-то, ей-богу, с виду культурные, а внутри – себе на уме. Все остальные стараются вернуться к нормальной жизни, а эти – торчат тут как кроты и не вылезают, не нравится им, видите ли, жить в селе, работать не нравится. Бездельники, чтоб им пусто было!
- Не горячись, Леша, - вмешался Дмитрий Васильевич, – не стоит рубить сплеча. Пойми – они живут в своем мире, который имеет мало общего с нашим. Но мы должны их тоже уважать, даже… если их не принимаем. А, впрочем, сами сейчас все увидите.
И мы открыли калитку.
“Хозяева” сидели на лавочке под окном. Молча, с отсутствующим выражением на лицах.
- Здравствуйте, товарищи! – бодро обратился Алексей Юрьевич, – а мы к вам гостя привели!
Я удостоился недоброго огонька во взглядах хозяев. Поздоровался и батюшка. Пара молчала, не отвечая и не проявляя к нашему приходу ни малейшего интереса. Наступила моя очередь их “приветствовать”. Увидев их затравленные лица и, казалось, сгорбленные фигуры, я подошел поближе и присел на корточки:
- Простите за вторжение, – сказал я как можно тише, – я пришел к вам потому, что собираю по крупицам все то, что составляет истину.
Мужчина посмотрел на меня, будто что-то вспоминая. Тусклым голосом сказал женщине:
- Сходи, поставь чаю.
Затем тяжело поднялся:
- Пойдемте в дом.
Обстановка в доме была убогой – почти нет мебели и вещей, зато большое количество книг, многие валяются где попало. Из еды – чай и черный хлеб. “Кто не работает – тот не ест”, – читалось в глазах у милиционера.
- Как живете-то, Света? Может, помощь какая нужна?
- Живем хорошо, – быстро ответила она, – ни в чем не нуждаемся.
Поставила три чашки чаю – нам. Мы молчали, они тоже. "Опять ушли в свой мир”, – подумал я. Чувствовал себя неуютно.
- Может, на работу разок-другой сходите? – опять спросил Алексей, – прополка вот началась… продуктов получите… а то у вас – шаром покати.
- Истина заключается в том, – вдруг произнес мужчина, – что вы мешаете мне думать.
Вот это да! Такие слова я слышал только… в собственном исполнении.
- Юрий Николаевич, милый, не замыкайтесь вы так в себе, давайте вместе думать, мы же хотим быть с вами рядом, мы же вас любим и ценим, – не выдержал Дмитрий Васильевич. Тот пропустил его слова мимо ушей и уставился на меня:
- А вы согласны со мной?
Я кивнул.
- Тогда, пожалуйста, – твердо сказала женщина, – уходите отсюда!
Ее большие красивые черные глаза смотрели на меня гневно и вместе с тем как-то обреченно и беспомощно. Я отметил, что она заметно преобразилась – умное лицо, румянец на щеках, глаза выражают сильные внутренние переживания. Не допив чай, мы поднялись и, попрощавшись, вышли. Супруги проводили нас молчанием.
Визит к изгоям оставил тягостное впечатление. Леша недоумевал и возмущался:
- Я всех могу понять – только не бездельников, не лентяев. Ну чем, скажи, ты тогда отличаешься от обезьяны? Почему живешь за чужой счет? Кто дал тебе такие права? И ведь говорил же я им – не нравится у нас, не хотите как все – поезжайте туда, на Большую землю. Зачем у нас-то – людей смущать?
- Не выжить им там, – отозвался Дмитрий Васильевич, – сам же видишь – и тут еле концы с концами сводят. Здесь – кров бесплатный, еду как-никак удается им передавать. А там что? Кому они там нужны? Погибнут, даже с бомжами не приживутся. Остается только молиться за них, может, пройдет это… помутнение. А ведь еще совсем недавно – другие люди были: Николаич – библиотекой заведовал, умнейший человек… был. Света – в конторе работала. Улыбчивая, добрая, красивая. Книжки любила читать, пела хорошо. Замуж удачно вышла – за бригадира нашего, золотого работника.
- Только стали мы с некоторых пор замечать – неладное что-то с библиотекарем нашим творится. Меняется на глазах. Замыкаться вдруг стал, говорит, затем замолчит на полуслове и думает. В отпуск отпросился – не поехал отдыхать как все, а заперся у себя дома, не выходит. Пришел на работу бледный, осунувшийся, в глазах нездоровый блеск. Стали расспрашивать что стряслось – не говорит. Затем пошел по селу слух, будто подслушали его разговор со Светланой. Он, якобы, ей по большому секрету признался, что самолично видел… Христа-спасителя. Ко мне наши верующие пришли – может ли такое быть, батюшка? Я им и отвечаю: «Святые – да, наверное, могли видеть, но чтобы простой библиотекарь – конечно, нет». Они тогда к нему заявились, да так прямо – народ ведь простой – и спросили, правда ли что Его самого видел? Он, возьми и скажи – да, правда. Что тут началось! Досталось бедолаге… И ругали его, и смеялись, и корили прилюдно.
А Светочка-то наша, в один из дней – ушла от мужа – и к нему. Муж к ней – и так и эдак – и по-хорошему, и по-плохому пробовал. Вначале жутко ругался, убить грозился: ”Спятила, ты что ли? Вот, просто так – семью бросить, мужа, детей! Да я все кости переломаю твоему хахалю и тебе тож!”. А он мужик здоровый, крутой – может. Она же – странное дело! – даже бровью не повела, глядит на него безразлично, как на пустое место. Он тогда начал просить ее, умолять, дескать, вспомни – как мы любили друг друга, сколько лет прожили вместе, к детям жалость вызывать – как же они без матери-то? Он подкараулил Юру набросился, схватил за горло: ”Задушу, гнида!”. Тот молчит, задыхается. А когда отпустил его, спокойно так сказал: ”Я не звал ее. Если хочет – пусть идет назад. А тебя я не боюсь, можешь убить меня, мне все равно”. Побежал, бедолага-муж, за помощью к инспектору нашему, Пете. Хоть и не в курсе – чем Петенька занимается, но все ж смутно догадывается о его власти. Петенька глядит на него с улыбкой: ”Что, мой золотой, любовные страдания тебя беспокоят? Поможем, не боись, поможем тебе… Отпуск получишь, отдых хороший. Бабу тебе найдем – самую лучшую, красивую, хозяйственную. И детишек с ней еще нарожаете. А эту – оставь, забудь. Сходи к батюшке, если веруешь. Он тебе поможет. Только одно не забывай – если ты из-за Светки работу оставишь – или на работе херней страдать будешь – тогда уж я тебя лечить стану. Понял, золотой мой?”. И смотрит ласково на него сквозь круглые очки, так что душа его в пятки. Вспомнил тут наш бригадир кое-что. И понял, что светкин уход - еще не самое страшное в жизни, оказывается. Ко мне приходит, уже поостывший: ”Выручай, Дмитрий Васильевич. Успокой мою душу, чтоб работать мог как прежде”. Вот как!
- А эти, двое… Попросились на хутор, чтобы, значит, от людей подальше. И живут там как мыши, не видно, не слышно. Да только сердце болит – видеть, как они живут. Да что говорить – вы это и сами только что наблюдали!
Он замолчал. И с горечью добавил:
- Жутко их бес попутал. Говорю Юре: «Послушай, расскажу тебе немного из библии, о жизни и страданиях сына божьего.” А он мне отвечает: ”Да что мне твоя библия, когда я самолично все это наблюдал!”. Ну что тут поделать, я руки так и опустил.
- А Петр Лаврентьевич – не пробовал свои “методы?” – не удержался я.
- Нет, что вы! - поспешно ответил батюшка, – не его это дело, они вроде как верующие… Да и не отдам я их.
Тем временем подъехали к конторе, где нас поджидал Петр. Леша уехал, а мы поднялись ко мне в “номер”, где уже был накрыт стол.
- Обед! Обед, мои золотые! – радостно провозгласил инспектор, – силы нам еще ох как пригодятся! Ну, как вам, дорогой мой, наша окраина?
Я ответил, что впечатлен. И правда, такое средство против рэкетиров, как здесь, не по уму и не по зубам нашему “демократическому”, то есть лишенному вменяемой власти, государству. Вся наша система скорее защищает этих самих бандитов, нежели воздает им должное возмездие за дела их поганые. Крючкотворство, коррупция, “презумпция невиновности”, запугивание потерпевших и свидетелей расцвели буйным цветом на ниве отечественного правосудия. Во владениях Вахтанга Константиновича, в его фермерском хозяйстве такое, видимо, невозможно и немыслимо. Я припомнил нашу первую встречу с Петей и его слова про честность. Да, уж, действительно “честность – основа доверия”.
- А как вам наши просветленные? - спросил Петр Лаврентьевич и, заметив мое недоумение, добавил: – изгоями кличут их в народе, а я называю вещи своими именами – просветленные! Ругают их за правду, не верят, что видели Спасителя, – он посмотрел на батюшку, – а я – верю! Видели, видели! Потому и ходят, словно в воду опущенные – слишком велика разница между тем что видели и тем что есть… Не в обиду нашему Дмитрию Васильевичу, авторитет у него в этих вопросах непререкаемый. Но – выскажу свое мнение, атеиста. Если боженька все-таки существует, то – только в душе. А значит, именно она-то, эта душа, и может его видеть. А батюшка наш – все больше по книжке ориентируется. Так книжка – для тех как раз и написана, кто видеть не может, чтобы путь им указать, к богу-то. А эти двое – уж прошли – или проскочили как-то, не знаю, путь этот. Зачем им книжка?
Дмитрий Васильевич молчал, сосредоточенно поглощая обед, а Петр продолжал, глядя на него:
- Обижается немного на меня за такие слова. Не желает на эту тему дискутировать. Да что с меня возьмешь! Я в грехах как в шелках, руки по локти в крови… А вот вы, дорогой мой, давайте-ка еще разок к ним, один, без кортежа. Может, что и получится, может, расскажут как это – видеть Его Самого…
При последних словах Дмитрий Васильевич оставил еду и сказал:
- Да знаю я как они видели все это – во сне! Точнее, в снах. Ложатся спать – и снится им всякое, а на утро рассказывают друг дружке что приснилось. Вот и напридумывали про Спасителя-то. Я хотя и не атеист, но все же не сомневаюсь, что сновидения – это плоды фантазии, так сказать сброс информационных отходов. Накапливает человек за свою жизнь массу всякой информации, какую-то часть переваривает, а какую-то, непереваримую, его мозг извергает наподобие фекалий. Вот они через сны-то и выходят.
Он с укоризной посмотрел на Петра Лаврентьевича:
- А вы заладили – “видеть Спасителя”… Им бы антидепрессанты принимать следует, чтобы нервную систему успокоить, не то эти “видения” доведут их до ручки… если уже не довели.
- Фекалии, говорите, – инспектор хитро прищурился. – Скажите правду – вы в бога веруете?
- Ну что за вопрос, Петр!
- Значит, по-вашему, бог, действительно существует?
- Да, да, да!
- А откуда вы знаете, что он существует, вы его хоть раз видели? Нет, мой золотой, только, образно выражаясь, на картинках. Как же вы его себе тогда представляете, когда к нему молитвы свои обращаете – Отца и Сына и Святого Духа? А может быть, вы его хотя бы один раз слышали? Нет? Святым-то вашим, он, наверняка являлся воочию, или беседы с ними вел, а с вами – ну хоть раз, а? Нет и нет! Тогда, кому же вы молитесь – тому, кого ни разу не видели и не слышали?
- Не кощунствуйте, Петр, – Дмитрий Васильевич нахмурился, – зачем мне его видеть и слышать, если я в него верю, верю в то что - он меня и видит, и слышит. Можете это понять – верю! Вера исключает рассуждения подобные вашим, атеистическим.
- Ага, значит, по-вашему, сон – это экскременты мозга, а вера – это уже не от него идет? Это уже не мозг? А откуда же вы эту веру получили – не из книжки ли? С Самим-то, первоисточником, у вас ведь контактов нет! А книжка, она и есть эта “информация”, верно? Тогда почему сон – это неверная, плохая “информация”, а ваша книжка - верная, правильная? Потому что вам так – проще? А может быть, потому что вы и сами немного материалист?
- Помилуйте, Петр Лаврентьевич! Неужели вы это все серьезно – про сны? Ну, сами подумайте – порой такая чушь приснится, особенно, что касается женщин, – батюшка перекрестился, – неужели же всему этому можно верить?
Инспектор был серьезен:
- А как же вы тогда объясните, мой золотой, что Юра и Света – оба - видели один-единственный, одинаковый сон?!
Батюшка угрюмо молчал. Молчал и я – совершенно неожиданно я понял, что сновидения стали проблемой и для меня лично.
Обед закончился, собеседники оставили меня одного – я сам попросил их об этом, сказав, что надо отдохнуть. С батюшкой договорились на завтра на утро. Только они вышли как я упал на постель, достал мою драгоценную фотку и стал смотреть, смотреть, смотреть… Вот она – радость и грусть моя, счастье и боль моя, жизнь и смерть моя… Слезы… Это не есть хорошо для Воина. Ничего. Сейчас поправим. Итак, кто твой муж, любимая? Закрываю глаза…
А вот и он – красавец по имени Арслан. Ты приготовила ему ужин, и он, наевшись, довольным голосом тебе говорит: ”Харашо гатовиш, дарагая, типерь будим лубить, иды пастель…”. Глаза его горят страстью, и ты, стыдливо улыбаясь, идешь в спальню… Смешно! Правда, еще и противно – от того, что к вашей замечательной супружеской паре подхожу я и просительно мямлю: ”Извините, нельзя ли мне написать вашей супруге письмо?” Он искренне удивляется: “Ты чито, дарагой? Какой писмо? Кито ты? Ми идом лубит друк друга! Ни мишаи пажаласта!”. Ты смотришь гневно и говоришь: ”Ты – болен. Ты – спятил. Ты – не достоин ни одного моего слова! Ты что – так этого и не понял?”… Слез нет. Есть боль. От того что я не нашел Тебя… Теперь осталось, как говорит Дмитрий Васильевич, погрузиться во сне в свои “информационные фекалии” и плавать в них, наслаждаясь…
…Открываю глаза. Слабость во всем теле, голова кружится.
- Какой же ты слабенький, глупыш! – смеешься ты, гладя мои волосы.
Неужели это не сон, и мы вместе?
- Какой же это сон? - тебе еще веселее, - ты разве не помнишь, как мы были одним? А потом я вдруг увидела тебя, глаза твои были закрыты, ты лежал без движения, и я испугалась, подумала, что ты потерял сознание.
- Да, так и было.
- Ну вот, видишь какой ты слабенький, нужно это делать осторожно, это же так хорошо, правда?
- Да, любимая, это было удивительно, я не знал, что так может быть.
- А я всегда знала, что с тобой – может. И всегда ждала. Полежи немножко, приди в себя, а я буду тебя целовать!
И ты целуешь мой лоб, глаза, щеки, губы… Я быстро возвращаюсь к жизни, внутри загорается огонь, который превращается в пожар, сердце гудит как колокол, слышу нежную мелодию еще одного колокола и приближение еще одного пожара… Они сливаются в бушующее море огня и звона… Тишина… Вокруг – пронзительная голубизна и яркое свечение.
- Где я?
- Во мне!
- А где же ты?
- В тебе.
- А где же мы?
Ты смеешься внутри меня:
- А вот этого я и сама не знаю!
- Душа моя, почему я тебя не вижу?
- И я ведь тебя тоже не вижу, ты же во мне!
- Давай же выберемся друг из друга!
Ты звонко хохочешь:
- Давай, давай, я тоже хочу видеть тебя, любимый!
Мы не знаем как это сделать и смеемся уже вместе – друг в друге.
…Я открываю глаза, все еще смеясь. Сердце бешено стучит, в груди полыхает пожар. Ледяной душ, приседания, отжимания, еще раз – душ, кофе, сигара, постель. Вот он – сон! Сон ли это?.. Батюшка, со своей теорией и Петр Лаврентьевич – со своей… Ах, да – бедные и несчастные Света и Юра… Такие ли они уж бедные и несчастные? Надо немедленно ехать к ним и спросить.
…Вот так молодец этот Петр! Ни одного вопроса, мигом мотоцикл организовал, а еще – корзинку с едой и “Хванчкарой”. Вечереет, я наслаждаюсь ездой между бескрайних полей, озаренных нежным светом заходящего Солнца.
… Сильно волнуюсь. Стучусь в темноте в дверь старого дома. Выходит Юра со свечой. Я было пробую начать с извинений, но он – приветливо улыбается, тихо говорит:
- Проходите, пожалуйста, мы вас ждали. Не думали, правда, что так быстро придете.
- Прохожу, навстречу Света. Тоже рада меня видеть. Целую ее руку. Глаза ее сияют. Какая перемена!
- Не удивляйтесь - ночью начинается наше время. Ночью мы начинаем жить.
Как они рады моей “корзинке”! Пока они набрасываются на бутерброды, я их рассматриваю. Два счастливых человека. Одни в огромном мире. Сердце наполняется к ним любовью… Пьем вино, настоящее, грузинское. Закуриваем сигары, и Света тоже пробует, получается смешно. Смеемся. Старый дом, освещаемый свечами, становится уютным и родным. Света красива. Большие глаза, отражающие мерцающие огни свечей, выразительные черты лица, шелковые темные волосы, чудный голос. Она любит Юру. Она ему нужна. Они видят один сон. Они там тоже вдвоем. Просыпаясь, они записывают его в свою тетрадь. Вот она – передо мной на столе.
- Можете сегодня ночью ее почитать, а я расскажу вам как все началось, – вдохновенно начинает Юра.
…Встретились они… во сне!
- До этого, конечно, мы знали друг друга – я библиотекарь, она бухгалтер. Иногда заходила, брала книжки, как и многие другие. И вдруг… сон. Странный незнакомый город. Большие крепостные стены, башни, подвесные мосты. На высоких холмах – дворцы, в низине – множество маленьких домов, разбросанных по кривым улочкам, стекающимся в центре к большому многолюдному рынку. Толпы шумных, причудливо одетых людей, от нищих до одетых в дорогие одежды. Говорят на незнакомом языке. Я могу летать по этому городу и проникать сквозь окна и стены в любые места. Вот я – в храме, где священники читают молитвы, а вот – в большом дворце с мраморными лестницами, бассейнами с прозрачной водой, пальмами и невиданными цветами, а вот уже в - убогой лачуге. Мне все интересно и, меня никто не видит…
Я просыпаюсь, иду на работу, думая об этом сказочном сне. Ничего подобного мне раньше не снилось, так – всякая чепуха, а тут… Еще и еще раз вспоминаю этот сон. Все места, которые я посетил – вижу как наяву, будто бы я на самом деле был в этом городе. Немного мешают думать односельчане, которые приходят за книжками, как обычно – про любовь да счастливую жизнь. А вот и Света – тоже как обычно – любит поэзию, настоящую, молодец. Как – не стихи разве? Странно – спрашивает книги о старинных крепостях. Какое совпадение! К сожалению, в нашей библиотеке таких нет, я бы тоже почитал…
…И вот я дома, ложусь спать… И вновь – этот город, точь-в-точь как вчера. Я опять летаю, теперь уже смотрю на лица людей, на их одежды, залетаю в их дома, гляжу, что делают, как живут. Замечаю, что в одном дворце расположилось небольшое войско – лошади в конюшне, крепкие воины в латах, с мечами. По внешности – непохожие на жителей этого города. А вот и апартаменты ихнего начальника, и он сам, развалился в кресле, рядом огромная псина, какой-то клерк, почтительно наклонившись, что-то ему докладывает. Невдалеке два гигантских воина, охранники, наверное, внимательно смотрят за движениями этого клерка. А теперь – полетим на рынок, узнаем, чем питается местное население? Множество фруктов – гранаты, мандарины, дыни. Торговцы азартно кричат, зазывая покупателей, и торгуются с ними, наверное, за каждую копейку. Раз меня не видят – цапну чего-нибудь с прилавка! Вон тот сочный персик…
- Юрий Николаевич, что же вы делаете? Нельзя же просто так брать. Платить же надо!
Что за чепуха?! Кто меня тут зовет?! Кто меня тут знает?! Гляжу – знакомое лицо – наш бухгалтер Света за прилавком!! В смешном наряде, торгует фруктами.
- Светлана, вы как сюда попали?.
- Живу я тут, Юрий Николаевич. Вот, видите, торгую, чем могу.
- Бросай ты все это давай лучше полетаем!..
На этом месте рассказчик остановился и о чем-то мечтательно задумался.
- Да, тогда для нас это было как в сказке – встречаться во сне! Придя на следующий день на работу, я с нетерпением ожидал Свету. И вот, вижу, как в замедленном кино, она идет прямо на меня, а в руке у нее – яблоко. Подходит, протягивает его мне: ”Простите меня. Персика у меня нет – вот я вам яблочко принесла”. Стоим, друг на дружку смотрим, и верим и не верим. Отвечаю:
- Брось ты его, давай полетаем!
Стоим, друг на дружку смотрим, дико хохочем… Так у нас начался любовный роман, – он вопрошающе посмотрел на меня, – вы можете в это поверить?
- Нет-нет, не в библиотеке, - поспешила его поправить Света, – вначале мы были просто компаньоны, друзья по этому странному сновидению. Мы все это и воспринимали именно как сон и ничего больше. Дурачились в нем, летали где хотели, исследовали весь город и его окрестности. Днем встречались в библиотеке и, как заговорщики, произносили какое-нибудь кодовое слово, например, если во сне мы купались в бассейне замка, то это было – “бассейн замка”, и договаривались, куда полетим в грядущую ночь. В одну из таких ночей мы залетели в пустующий замок. По всему было видно, что хозяева его только что оставили, и мы решили, что он будет нашим жилищем. Бегая по его многочисленным помещениям, живописным садам, купаясь в водоеме, мы радовались как дети. “А что если нам поцеловаться?” – неожиданно спросил Юра. Я вначале отказалась – замужем ведь. А он смеется: ”Светочка, это ведь только сон!”. Я согласилась, мы поцеловались… и стали любовниками.
- Вы себе не можете представить, какая удивительная любовь бывает во сне… или – как это еще можно назвать? Совсем другие чувства, чем здесь - их можно сравнить с полетом птицы, пением соловья, ароматом яблоневых лепестков! Ты можешь делать со своим любимым все что угодно, сколько угодно и совсем не уставать. Наоборот, прибавляются такие силы! А какой восторг ты получаешь от его ласк! Мы занимались этим все ночи напролет, и не могли насытиться друг другом. А днем я покрывалась краской при мысли – что же я делаю, ведь у меня же есть муж. Но отказаться от ночных “полетов” я была уже не в силах. Постепенно я стала к мужу охладевать… вы понимаете? Жизнь здесь стала казаться мне скучной и унылой. Я как бы существовала здесь. А настоящая стала проходить там – в Городе. С Юрой, которого я там и полюбила, – она повернулась к нему и нежно поцеловала его в голову, – а теперь вот, люблю и тут.
День двенадцатый. Юра и Света.
Где-то раздался бой настенных часов. “Полночь” – они посмотрели друг на друга, и Юра сказал:
- Простите, нам пора. Да и вам тоже отдохнуть не помешает. Постель готова. И я направился в соседнюю спальню, прихватив с собой их тетрадку. Ставлю свечку рядом с изголовьем, ложусь на скрипучую старую кровать, открываю тетрадку. Записи попеременно мужским и женским почерком, начало я уже знаю, но все равно читаю. В тусклом мерцающем свете свечи это не очень хорошо выходит. Начинают слипаться глаза. А что – если положить ее на лоб, как это я делал с моей драгоценной фоткой? Вынимаю фотку из кармана, нежно целую и кладу обратно. Затем припечатываю себя тетрадью. Закрываю глаза, шепчу:”Юра и Света, Юра и Света, Юра и Света…”
…Яркий свет и синева…
- Давай же выберемся друг из друга! – смеемся мы вместе.
- Но я не вижу себя!
- И я тоже!
- У меня нет никакого тела!
- И у меня тоже!
- Но тогда мы не сможем разъединиться!
- Ну и что? Будем одним бестелесным существом! – мы вновь смеемся.
Тут я замечаю, что могу смотреть по сторонам:
- Я смотрю влево.
- Ой, и я тоже!
- А теперь вправо.
- Ой, и я тоже!
- Значит, мы смотрим одновременно?
- Да, мой хороший.
- А что там, внизу? Ух ты, какие красивые облака! – мы стремительно летим вниз, прямо в облака.
- У меня все кружится!
- И у меня тоже!
Мы врезаемся в огромную пушистую тучу и… открываем глаза. Темно. Только твои глаза близко-близко. Где мы? Вдруг ты взмахиваешь рукой – покрывало слетает и нас встречает наш красивый дом… Надо бы подняться, но, наверное, мы очень устали там… где были. Или это вечер усыпляет нас, глядя в окошко. Или просто не хотим отрываться друг от друга... Покрывало занимает прежнее место, глаза - тоже, при этом еще и закрываются.
…Утренний свет пробивается сквозь занавески. Тетради на мне уже нет. За стенкой – приглушенные голоса, женский тихий плач. Мужской ласковый успокаивающий тон. Плач переходит в сдавленные рыдания.
- Тсс-с, разбудишь! – рыдания затихают.
Ко мне кто-то идет, я закрываю голову одеялом. Ложится рядом тетрадка. Вскоре слышу хлопанье входной двери. Они ушли. Закрываю глаза, пытаясь заснуть, но уже не могу. Вспоминаю уговор с батюшкой о встрече, значит, пора уезжать. Встречаю Свету с Юрой на скамейке, у него осунувшееся лицо, такой же, как и вчера, отсутствующий взгляд. У Светы заплаканные, наполненные болью глаза, спрашивает, будто бы я ее последняя надежда:
- Вы к нам еще приедете?
- Приеду. Я киваю и целую ее на прощание. Юра меня не видит. Я уезжаю.
Дмитрия Васильевича я встречаю на полпути, он за рулем джипа. Отвозит трактористов на работу. Он интересуется, как я провел время у изгоев, и, не дождавшись ответа, показывает на одного из рабочих:
- Вот, Сергей наш. Образец и идеал нашего хозяйства. Замечательный труженик. Замечательный человек. Замечательный семьянин. Вот к чему мы стремимся – выращивать таких людей. Это – основа настоящего общества, смысл всей нашей жизни. Да вы и сами увидите, навестим их сегодня?
Мне было очень интересно узнать - кто же является идеалом в фермерском хозяйстве. Когда–то в детстве такую оценку давали мне мои школьные учителя. Впоследствии себе такую оценку давал лишь я сам. И, наконец, настало время, когда моя возлюбленная сообщила мне, что я так же далек от идеала, как северный полюс от южного. Дмитрий Васильевич не стал откладывать дело в долгий ящик и, освободив Сергея от работы, сел с ним ко мне в мотоцикл, и мы покатили к нему домой.
По пути, сидя в люльке, я анализировал первые впечатления от знакомства с “идеалом” – название полностью подтверждалось. Улыбчиво-румяное, с ямочками на щеках лицо. Добрый открытый взгляд, крепкое мужское рукопожатие. Цель нашего визита понял сразу, одобрил:
- С меня, моей жены Ульяны, и вообще с нашей семьи многие берут пример. Никаких секретов у нас нет. Любим друг друга и своих детей. Любим свою работу, радуемся каждому прожитому дню. Что еще нужно для счастья? Некоторые не верят, что мы никогда не ругаемся, а это так и есть. Зачем ссориться, если любишь?
…Вот она, Истина – устами простого труженика Сергея. Подумалось – прописная истина. Люби жену, детей, работу. Точка. Единственный рецепт человеческого счастья. Если бы каждый его использовал – в мире бы наступило благоденствие. Почему же мир есть такой какой он есть – почему люди, зная эту истину, живут как раз наоборот – в ненависти, во вражде, в нелюбви? На этот вопрос у меня ответа не было. Ну что же, значит, не зря поехал к нему в гости.
У порога нас встретила Ульяна – симпатичная молодая женщина, такая же улыбчивая и добрая, как и ее муж. Они обнялись и поцеловались, как будто не виделись целый день. Ульяна пошла накрывать на стол, а Сергей показал мне свой дом и участок. Настоящий труженик, он и здесь добился удивительных результатов – участок был идеально обработан, весь засажен овощами, ягодами, фруктовыми деревьями и вдобавок, цветами. Дом был также в идеальном состоянии, причем все было обустроено серегиными руками – начиная от лавочек и заканчивая крышей.
- Ни минуты не может сидеть без дела! – с гордостью сказала Уля, когда мы сели завтракать, – приходит после работы – и давай по дому: чинить, мастерить. И так до самого вечера. А когда, бывает, приедет домой на грузовике, так и ночью может проснуться – и к машине, не сломалось ли чего. Пару разочков я его из-под машины прогоняла спать, – она весело засмеялась.
Затем разговор зашел о детях. Супруги увлеченно стали рассказывать об их жизни, характерах, успехах. Выяснилось, что их сын - старшеклассник и маленькая дочурка также выше всяких похвал. Безмерно любят своих родителей, достигли больших успехов в школе и детском саду, преподаватели и воспитатели ими не нарадуются. Дмитрий Васильевич подтверждающе кивал головой и, глядя на меня, как бы спрашивал: ”Ну, что я вам говорил? Вот они – идеальные люди, идеальная семья!”. Я был восхищен увиденным и впитывал каждое слово из их рассказов. Вдруг передо мной всплыли скорбные лица Светы и Юры, и я спросил какого мнения о них супруги. Оно было единодушным: «Бедные, несчастные люди! Что же с ними произошло?». Было видно, что батюшке хотелось узнать мое мнение, но, я и сам еще ничего не понимал. Уходя, я представил себе Тебя на месте Ульяны и подумал, что, наверное, и в твоей жизни давным-давно уже достигнута “серегина истина”.
По пути в контору Дмитрий Васильевич еще раз задал мне свой вопрос об изгоях – удалось ли мне добиться ясности в понимании причин их столь странного поведения. Я отвечал, что не удалось и что прошу у него предоставить мне возможность попробовать это сделать сегодня же. Отвезя его в контору и получив от вездесущего Петра Лаврентьевича очередную “корзинку”, я отправился к ним. Был полдень, солнце жарко палило. Проезжая средь полей, я слышал веселые песни трудового народа. Который жил здесь, на нашей матушке-земле, и которому не снились дурацкие сны.
…Светы и Юры на лавочке не было. Я открыл дверь и прошел в дом. Он лежал в постели, у него был жар. Она ухаживала за ним, то поднося стакан с водой, то промокая его горевшее лицо влажной тряпкой. Он бредил, говорил непонятные мне слова и плакал. Я присел рядом на скамейку, и так мы провели довольно долгое время, пока Юра не уснул. Только тогда Света повернулась ко мне и прошептала:
- Мне страшно. Очень страшно. Мы можем не пережить эту ночь.
И стала рассказывать мне продолжение их истории.
- …С тех пор как в Городе мы стали любовниками, мы вдруг утратили способность летать и стали проводить большую часть времени во дворце. Иногда прогуливались по улочкам, иногда захаживали на рынок, делая покупки на деньги, найденные в одной из комнат. Там, в Городе, мы стали чуть ли не полноправными жителями, по крайней мере, необъяснимым образом оказались видимыми его обитателям и начали понимать их язык. Поначалу они удивлялись нашему появлению, даже хотели нас схватить, но мы каждый раз… просыпались. И они, похоже, отстали. Такое положение вещей вполне нас устраивало. Сон почти превратился в реальность. Мы одновременно взяли отпуск и, закрывшись каждый в своем доме, начинали… спать, спать и спать. В моей семье наступил разлад, но мое счастье ждало меня в Городе… Однажды Юра вернулся с рынка и сообщил, что в город пришел странный человек. С виду нищий, он, тем не менее, вызвал у жителей невероятный интерес, собрав сразу же вокруг себя любопытных и зевак. В толпе пронесся слух, что он невиданный лекарь, способный одним прикосновением исцелять от самых страшных болезней. Когда же его об этом спросили, то стал открещиваться, говоря, что он тут не при чем, больные исцеляют себя сами. После таких слов толпа вокруг него еще более выросла, всем было интересно – как это? “Все очень просто”, – говорит, – “нужно только поклясться не грешить и твердо уверовать в бога”. Многие стали возражать ему, говоря, что все жители этого города верующие, исправно ходят в храм и даже приносят храму немалые подношения, но болезни не проходят. “Ходить в храм, приносить дары это одно, а верить, истинно верить в бога – это совсем другое”, – говорит, – “не ходящий в храм и не молящийся, но истинно верующий имеет больше шансов излечиться от недуга, чем ходящий, но обманывающий себя и дерзающий обмануть бога”. “Да откуда ты это взял, несчастный бродяга!” – закричал один бородач, по виду служитель храма. Странник на эти слова улыбнулся как ребенок: ”Разве это не видно по человеку? Стоит посмотреть ему в глаза”. “Посмотри же тогда – кто здесь истинно верующий, а кто нет!” Вдруг все смолкло, как будто всем стало не по себе. Нищий обвел толпу чистым ясным взором и заметно погрустнел: ”Нет вокруг меня верующих…”. Гробовое молчание, как перед бурей… “Хотя, нет,” – он указал на стоявшую невдалеке от толпы женщину, – “вот может быть она ближе всех к истинной вере…”. Толпа расступилась. Женщина, услыхав такие слова, как тень приблизилась к нему и вдруг с громким плачем распростерлась у его ног, обнимая их и целуя. Он поднял ее, вытер ей слезы и сказал: ”Иди же, ты чиста!”. Она застыла как статуя и не двигалась с места. Тут, наконец, буря и разразилась. Толпа взревела, яростно отшвырнув несчастную так, что та осталась лежать без движения. Набросились на него, схватили и потащили куда-то. Оставшиеся стали бурно обсуждать увиденное, говоря, что такого богохульства в Городе никогда не бывало – где это видано, чтобы последнюю шлюху объявляли истинно верующей! А она, с трудом поднявшись, еле добредя до ближайшего дома, села на землю, прислонившись к стене спиной, и глаза ее сияли невиданным светом.
- Все это мне рассказал Юра, придя в наш дворец. “Я знаю кто Он. Спаситель наш”. Мне впервые тогда стало страшно. Возникло ощущение, что мы слишком далеко зашли в своих сновидениях. “Юра, я боюсь, я очень боюсь. Давай проснемся” – сказала я, – “может быть, завтра это не повторится”. И мы вернулись сюда, в деревню. Это был первый раз, когда мы не занимались с ним любовью”.
…Света сидела рядом со мной, ее большие глаза смотрели мне прямо в сердце. Я видел, что самое важное она еще не рассказала. Ей было тяжело продолжать, ее била дрожь. Я обнял ее, поцеловал в горячий лоб:
- Света, я с вами, я вас не брошу, расскажите мне все.
- На следующий день с самого утра заговорили, что этого нищего допрашивали в главном храме и порешили изгнать его из Города, дабы не смущал своими речами. Мы с Юрой были среди толпы, поджидавшей у храма когда Его поведут. Вывели в окружении десятка дюжих служителей и повели как прокаженного, грубо, с издевками. Толпа молча следовала за ними. На одной из улиц мы увидели бегущего в нашу сторону человека с растрепанными волосами, одет он был в воинское облачение, но все было расстегнуто, волочился по земле меч. Он не обращал на это никакого внимания. “Стойте!” – заорал он так, что все вздрогнули. Оказалось, это был довольно известный в Городе человек. Он имел вид убитого горем. “Пустите меня к нему!” – кричал он, слезы ручьями лились из его глаз. Толпа расступилась, остались лишь бородатые стражи. “Нельзя никак, господин” – сказал их начальник, – “изгоняем этого полоумного прочь отсюда по решению владык”. Сотник издал медвежий рев и, расшвыривая охрану, бросился к страннику. Упал к его ногам, и, задыхаясь, прохрипел: ”Если ты тот, за кого себя выдаешь – спаси! Дочь моя умирает, понимаешь, умирает! Маленькая она еще, грехов нет на ней. Спаси, спаси, спаси!”. И замер, содрогаясь, обняв мертвой хваткой ноги. Охранники хотели было его оттащить, но тут уж толпа не дала – было интересно, что далее произойдет. Нищий с трудом наклонился к нему: ”Поднимись, я тебя очень прошу…”. Не успел он договорить, как раздался ужасный душераздирающий вой, все увидели бегущую женщину, на нее было тяжело глядеть – она была безумна. Подбежав к сотнику, набросилась на него и стала яростно молотить по всему его телу своими маленькими кулачками: ”Нет больше нашей доченьки! Не послушал ты меня, убийца, не привел ее вчера к спасителю!”. Сотник не двигался, как будто бы умер у ног странника. “Иди же домой” – с трудом проговорил тот, – “по вере твоей дано тебе будет”. Сотник ожил и бросился назад, ничего не видя перед собой, а его жена осталась лежать без сознания. Толпа молчала, не пуская охранников, ждали… И сотник явился – не узнать его было! Нарядный, важный, с собой привел вооруженных воинов. “А, ну, расступись, сволочь бородатая!” – воины схватили охранников и расшвыряли их в стороны. Сотник подошел к нищему и упал еще раз перед ним на колени: ”Спаситель мой, прошу в мой дом, не как гостя – а как хозяина дома прошу! Ожила моя драгоценная крошечка!».
…А мы вернулись в наш замок. “Света, ты понимаешь – что сейчас происходит? Кого мы видим!”. “Юрочка, миленький, этого не может быть! Мы, наверное, очень больны. Нам нужно уходить из этого города. Я боюсь, что мы умрем здесь”. “Я никуда отсюда не пойду, я останусь с ним”. “Прошу тебя, любимый, умоляю – один раз только – ради меня – проснись!”. И мы проснулись. …Оказывается сельчане давно за нами слежку вели, и в этот день, когда мы решали как нам быть, подслушали наш разговор о Спасителе… А после устроили такой скандал! Чуть не растерзали Юрочку моего. В этот же день я к нему и ушла – чтобы охранять его и будить, забирать из Города.
Вскоре мы переехали сюда, подальше от людей, которые совсем замучили нас... В этом старом доме мы стали счастливы. Все время - вдвоем, вместе. Стали будто бы одним существом. После той… любви мы познали… эту любовь… в доме. Порой я забывала, где мы – там, в Городе, или здесь, на земле. Будто перенесли часть нашего сна сюда – и здесь стало как во сне. А – туда, в Город - нашу жизнь, которая стала связана со странником этим, со Спасителем, как его называл Юра. После случая с сотником так же его стали называть и некоторые жители и неотступно следовали за ним, куда бы он ни пошел. Но многие верили, что он колдун. Особенно усердно распространяли этот слух священнослужители. Напрасно он говорил, что девочку излечил не он, а сам отец, сотник, своей верой. Это еще более распаляло его врагов. Они не мыслили веры вне храмов. А уж тем более – у ног нищего странника. И стали писать на него главному в Городе - военному начальнику. Что занимается этот странник магией и колдовством, отвращает народ от истинной веры. Тот допросил странника и предписал ему немедля покинуть Город. Мы с Юрой, так же, как и некоторые другие жители, оставив свое жилище, пошли вслед за ним.
Он был очень простым и добрым. Отличался же от всех остальных тем, что был слишком добрым. Настолько добрым, что, казалось, любил всех на свете людей, даже плохих. А еще – умел по глазам видеть самую душу. И – не умел обманывать и как маленький ребенок всегда говорил правду. Говорил о том, что нет плохих и хороших людей, а есть те, кто любит и те, кто этого не умеет. Эти люди очень несчастливы. Вот их-то и надо полюбить – и тогда они полюбят сами. А чтобы полюбить людей - нужно полюбить бога, то есть верить в него. Вот, вроде бы и все, о чем он говорил. Конечно же, никакого колдовства и магии у него не было, он считал, что этого вообще не может быть, что это все обман. И представляете, за эти слова его отовсюду, из всех городов старались выгнать. Он не понимал почему и очень страдал. А еще страдал потому, что повсюду его преследовали толпы и приносили ему больных и увечных и требовали их вылечить:” Ты же маг, великий лекарь, что тебе стоит!”. “Ну как они не поймут – не лекарь я, не колдун. Лечит только любовь и вера в бога!”. Так же ему не нравилось прозвище Спасителя, но Юра все же так его называл - между нами. Мы несколько раз с ним беседовали… Глядя на нас он радовался и говорил: ”Какое счастье, что вы нашли друг друга! Это вам дар, от бога, не забывайте”.
Нам было очень хорошо с ним и с теми, кто за ним пошел. Но… недолго длилось наше путешествие. В один из дней к нашему лагерю прискакал всадник и зачитал Ему приказ немедленно явиться. По какой причине написано не было. Когда всадник скрылся, Юра отозвал Его и попросил не идти в Город. Он удивился: ”Я ведь никому не сделал ничего плохого. Зачем же мне скрываться?” Тогда Юра стал умолять его не делать этого, сказал, что его там убьют, что он знает это точно. Странник не стал спрашивать откуда Юре это известно, а с грустью ответил: ”Жизнь моя – не в моих руках, а в божьих. Если за мою любовь и мою веру мне надлежит умереть – я противиться не буду. Значит, такова моя судьба”. И мы вернулись… Прокуратор держал его в своей тюрьме. Для нас настали ужасные дни. Юра был подавлен горем, как и я.
Внезапно раздался голос Юры:
- А сегодня его поведут на казнь!
Мы повернулись – Юра сидел, оперевшись на подушку, бледный как полотно. Света бросилась к нему, обняла:
- Любимый мой!
- Любовь моя, - сказал он, – пойдем скорее, мы должны быть с ним.
- Пойдем, мой ненаглядный! Пойдем, мой единственный! Я буду всегда, всегда, всегда с тобой!
…Я вышел в соседнюю комнату, чувствуя как слезы текут из моих глаз.
День тринадцатый. Мысль моя, дитя мое родное.
- …Любимый, где ты!? Любимый!!
- Я здесь, моя хорошая, я рядом!
- Мне плохо, наверное, я заболела…
Я целую твой лоб, глаза, щеки, губы. У тебя сильный жар.
- Лежи, моя любимая, а я буду тебя целовать. И все пройдет.
- Я боюсь, мне очень плохо!
- Не бойся, моя хорошая, я с тобой! – я снова покрываю поцелуями твое горящее лицо… и мы проваливаемся в бездну.
…Темнота. Сплошная, бездонная. Давит с невероятной силой. Я умираю от боли и чувствую, как во мне умираешь Ты…
- Любимая, не умирай…
- Любимый, не умирай…
… Яркий свет режет бритвой глаза. Я слепну и ничего не вижу. Глухие голоса. Опять темнота.
- Любимая, не умирай! - Ты не отвечаешь… - Не умирай!!!...
Дико кружит и затягивает в бездну, в которой виден еле мерцающий огонек.
- Не умирай!!!
…Где я? Все вокруг меня белым-бело. Я окутан проводками и трубочками, не могу пошевелить даже пальцем, не могу открыть рот. Моргаю глазами, значит, я жив. А ты?
…Вижу перед собой… Оксану.
- Вот молодец! - слышу рядом знакомый голос.
– Иди, Оксаша, он в порядке.
Голос приближается:
- Вот вижу, что живой. Пришлось нам побороться. Теперь все позади. Отдыхайте пока здесь, в палате. А когда сможете встать – поедем на природу, там быстрее поправитесь...
Выздоровел я уже в этот день. Вечером врач, удивляясь произошедшим переменам, снял с меня проводки, трубочки, датчики и все остальное. Я тут же слез с постели и прошелся – организм работал вполне исправно. Контрастный душ – и сюрприз – из открывающейся двери выплывают букет роз, корзинка и “Хванчкара” вместе с пронырой-инспектором. Первый мой вопрос – о Свете и Юре.
- Ушли они... Не удалось им выжить. Затравили их наши “праведники”. А зачем нам знать то, что узнали они? Наши люди ведь как дети – работают и поют. Или – в доме и на участке ковыряются. А сколько грязной работы приходится делать вот этими ручками, чтобы этих детей оградить от тех, ваших, повзрослевших!” – он протянул свои ладони, они были идеально чистыми и ухоженными, – мою, мою я их, дорогой мой, к Василичу хожу регулярно на исповеди… Но не отмыть до конца, работы не убавляется. Вот, с горцами этими в лекаря играю. Пустил им кровушки изрядно… Сейчас получше стали, к жизни возвращаются. А хлопот-то было! Гордые такие все были, умереть им, видите ли, легче, но честь не уронить. Смыло - и гордость и честь… их же кровью, а заодно и головушки их буйные освободило от лишней информации. Заново будем учить жить. По-нашему, по-фермерски.
Я молча слушал его рассказ, думая, что с уходом Светы и Юры причин оставаться здесь у меня уже нет…
Петр увозит меня за пределы своего хозяйства. Заезжаем на хутор. Заходим в дом. Все так же, как и при Них. Тепло их душ и сердец будет согревать его стены. Завариваем Их чай, едим Их хлеб. Молчим. На прощание я обнимаю и целую их подушку, на которой они спали и видели свои сны. На выходе Петр показывает стоящий под кустом сирени маленький мраморный памятник с изображением светлых лиц Влюбленных.
- Это от Хозяина. Он был у них несколько раз. И читал их тетрадь.
…Вахтанг Константинович сидел у костра, неподалеку от небольшой речушки, протекавшей посреди бескрайней степи, задумчиво глядя в его огненное нутро, и курил трубку. При нашем появлении промолвил:
- Садитесь рядом, посмотрим в огонь. Мы опустились на маленькие раскладные сиденья и молча стали смотреть на костер. Было тихо, безветренно, от степи шел пряный аромат трав и цветов. Вахтанг Константинович не спеша поднялся и стал палкой шевелить поленья.
- Вот, смотри, – обратился он ко мне, – вместе они горят, а порознь, – растащил деревяшки в стороны, – тлеют. Так и мы – горим, пока держимся вместе.
Он собрал их вместе, и костер разгорелся с новой силой. Он тяжело вздохнул:
- Но наступит день, когда нас растащат, так же, как и эти поленья, и наш костер погаснет. Смогут ли тогда люди сохранить то хорошее, что имеют в себе сейчас – доброту, простоту, честность, любовь к труду? Или – погаснут как эти поленья и превратятся в тех, от кого мы их так оберегаем – хитрых, жадных, ленивых, падких на удовольствия и наслаждения?
Я не знал, как сказать – мое мнение состояло в том, что – погаснут, но произносить это очень не хотелось.
- Мы не можем их бросить, как бы тяжело ни было их защищать. Там, в вашем мире, они погибнут, они не смогут приспособиться к вашей жизни. Но правильно ли мы делаем, что их оберегаем, не пускаем на волю, закрыли их от всего мира в наших степях? Хорошо ли поступаем, когда не пропускаем никого через наши поля? Нет, тоже неправильно.
Он надолго замолчал. А я подумал, что некоторые все же смогут неплохо устроиться и в нашем мире. Например, Серега и Уля, та же Оксана, да и Петр без дела не останется. А вот Дмитрий Васильевич – вряд ли. Алексей, после “лечения” – тоже вряд ли. А, может быть, я неправ? Очень даже может.
Правда, вне сомнений было и то, что в нашем, “взрослом” мире не смогли бы появиться Юра и Света.
Вечер. Степь. Неторопливо течет река. Так же нетороплива плывущая по ней лодка. Никуда не спешу и я, лежа на ней и размышляя о пройденном пути. Давняя привычка всегда иметь в душе и в голове стройную и непротиворечивую картину мира сего заставляет меня вновь и вновь обращаться к самым истокам своего бытия, когда на ней появляются сюжеты, написанные кистью другого художника. И вот он – метеоритом, упавшим с неба к моим ногам – мой сон. В котором мы вместе. И – друг в друге. Я мечтательно закрываю глаза, и передо мной появляется твое чудесное лицо. Охватывает соблазн – тут же заснуть и поскорее увидеть тебя. Но – еще много дел на сегодня “в этом мире”. Необходимо изучить “метеорит”...
…Сон – это реальность? Нет. Фантазия. А значит, и тебя, моя любимая, не существует. Существует Пустота, которую я заполняю… а чем же? – Вымышленной тобой. Ты, настоящая – далеко-далеко. По-другому думаешь, по-другому говоришь, по-другому чувствуешь, по-другому живешь. Другому отдаешь свое тепло и свои нежные слова. Но - вопреки всему – на самой вершине моей души ты, пусть и придуманная, но безгранично желанная, занимаешь прекрасный Хрустальный замок...
Он был создан мной еще в юности, и он всегда принадлежал только тебе. Я же должен был стать тем, кто вправе говорить с Ангелом – самым лучшим, самым умным и идеальным мужчиной. Который должен подняться в небо и принести к твоим ногам звезду. Но – не стал. И не смог заговорить с тобой. И затянуло замок тучами на долгие годы.
А в один прекрасный день отворилось в Замке оконце, вылетел оттуда лепесток цветущей яблони и попал мне на ладонь. И в душе прозвучал твой божественный голос: ”К тебе долетел лепесток?”. Оторвал я свой взгляд от земли и вижу – на высокой белоснежной вершине блистает он, Замок, а в нем – ты, моя Любовь. И уже не могу я отвести от него свой взор, не могу опустить глаза вниз! Потому что передо мной – моя заветная мечта, моя цель, смысл моей жизни! А путь к ней – как и прежде – через небо и мою Звезду. Светит она ярче всех иных звезд на небосклоне. Имя ее – Истина.
Я люблю тебя и поэтому я принесу тебе Звезду. Я – единственный кто может это сделать, и поэтому я могу любить тебя. И могу говорить тебе, что люблю тебя.
Итак, - вперед, с именем и во имя Истины! На штурм сияющих высот! В бездонное голубое небо…
Теперь можно и осмотреться по сторонам. Плыву я в лодке с полным набором путешественника, подаренными мне Вахтангом Константиновичем и Петром. Оказалось, намного удобнее, чем пешком - лежи себе, размышляй, а лодка движется. И удочки имеются, и снасти. Ни от чего и ни от кого не зависим. Мечта философа. То есть, моя мечта. Возникла любопытная мысль – а ведь философ и должен в юности гореть от жажды познаний и свершений, затем погрузиться с головой в “реальную” – модное слово – жизнь. После чего наполнить ей сухие и, казалось бы, скучные философические построения.
…Оценка пройденного за время странствий пути оказалась двойственной – с одной стороны, вроде бы, успел разобраться в себе. А вот в другом – не так все просто. Конечно, откровение – это Петрович, его стихи – со мной. Их просто так, сходу не осмыслишь. С Володей – слесарем – запутанная история получилась. Песни его – берут за самую душу, а присмотреться – не за что ухватиться. Может быть, причиной его невероятный голос? Жена его, Марина – да, это открытие! Кто еще имеется: учитель, почтальон, Вася милиционер, поп. Тут все слабенько получается. Нет какой-то высоты, размаха полета, что ли. В моем представлении об Истине это должно быть величественным, достойным восхищения. А у них как-то мелковато, хотя каждый в своем деле – мастер. У фермера – также – в одном месте прорыв, правда, не знаю – куда, может, в пропасть – со “снами”-то. Любовь моя, наконец-то нашлась! Или я схожу с ума – одно из двух. А чего стоят Юра и Света! Но это – тоже загадка, пока вне понимания. Вахтанг Константинович, правда, для размышлений теперешних подходит – и масштаб нужный, и в голове укладывается, и еще сам просил меня рассказать миру о его хозяйстве. Да книжку любопытную подарил – тоже со мной – о том, как обустроить Родину. Надо же, какой Александр Игнатьевич молодец! Остальное – тоже как-то не дотягивает. Сильные, незаурядные люди – Петр и Дмитрий Васильевич. Но… в чем-то явная нехватка. Петр – тот вообще вроде садиста иногда видится. А батюшка – не разгадал “просветленных”. Над “лешенькой” стоит, наверное, поразмыслить. А вот “улясережа” – прямо огорчение: или я полный идиот, что в странствие отправился, и – смотри на них и кричи – вот она Истина! Прописная! Или – мелочность какая-то: копайся в огороде и люби друг друга – и все тут, альфа и омега, приехали. Тоже не укладывается.
А, может быть, - каждый человек и есть эта самая Истина? Каждый проживает свою, уникальную и неповторимую жизнь? Каждый реализует уникальный и неповторимый Божественный замысел? И поэтому каждый – сам в себе и для себя - и является Истиной? Но тогда – и “Шляпа”, поносившая Учителя в Яблоневке, и Оксана, дарившая свою красоту по указке Петра, и горцы, приехавшие на разбой в хозяйство – тоже ее “носители”? Не хочу так думать. Не может такого быть! Не может ее быть без сокровенной Любви и сокровенных Знаний.
При этих словах нос лодки ткнулся в берег, и я понял, что это – знак сделать остановку. Место отличное – окруженный густым камышом маленький песчаный островок. Полчаса работы – и все готово для завершения длинного дня – палатка, костер, удочка. Ловлю рыбу для ужина. Хорошо выкурить сигарету – и это имеется, а еще – Петр постарался – сигары и кофе. Пускай они, хотя и аристократы, но тоже служат нашей общей цели. Затягиваюсь сладким дымом и… мечтаю: рядом сидит она, мы смотрим на заходящее Солнце…
Дом. А в нем красивая женщина и юноша. Я узнаю их, это миссис Марпл и Эммануил. Они увлеченно беседуют.
- Дорогой Эммануил, своими словами ты меня очень огорчил. Ты же мне обещал – а обещание настоящий мужчина должен выполнять обязательно!
- О, дорогая наставница, простите меня, но это был исключительный случай, я услыхал такое вдохновенное и проникновенное пение, что не смог сдержать любопытство и не посмотреть – кто же так поет?
Женщина нахмурилась, но в ее голосе прозвучали нотки заинтересованности:
- И что же ты обнаружил?
- На месте выжженной травы оказалось огромное поле пламенеющих маков, по нему гуляла белокурая девушка – она и пела, – увлеченно стал рассказывать юноша, – а неподалеку сидел на камне почтенный джентльмен, смеялся и хлопал в ладоши.
- А о чем же она пела, мой мальчик? – глаза мисс Марпл заблестели.
- О любви, – отвечал он, краснея, – слов я не могу вспомнить, но ее голос был очень хорош, а в ее песне было столько силы и чувств, что я был ей очарован.
Лицо женщины приобрело строгое выражение:
- И тем не менее, я настаиваю на том, чтобы ты никогда больше туда не ходил.
- Но почему же, скажите, что в этом плохого? Разве то, что спрятался и подслушал ее?
- Нет, мой милый, дело не в этом. Мне придется тебе рассказать о наших соседях. Хотя я и думаю, что тебе многое еще не понять. Видишь ли, эти двое совсем недавно …сожгли свой дом. Да-да, не удивляйся вот просто так – взяли и сожгли. Можешь ли ты себе представить какую-нибудь причину, по которой возможно уничтожить дом, в котором ты прожил много лет? Я думаю, что они не вполне…нормальны, а с такими лучше не поддерживать отношения и даже не знакомиться.
- О, мисс Марпл! – воскликнул юноша – вы знаете, как я вас люблю и ценю, но разве можно так говорить? Разве прежде не надобно узнать – что же это за причина!
Наставница горестно вздохнув, ответила:
- Причина заключается в том, что они задумали жить не на земле а… в небесах. И дом им оказался не нужен. А это означает, что они…они – безумны.
Эммануил в ужасе отшатнулся:
- Нет, нет, я не могу себе такое представить!
- Прости меня, мой любимый мальчик – но ты должен мне поверить! - глаза ее были полны боли и сострадания.
…Еще темно, но уже багровеет край неба за речкой. Я расстегиваю молнию спального мешка, выскакиваю из палатки и отдаю уже привычную дань незамысловатой, но очень полезной науке приятеля-культуриста. В воду брошусь позже – после рыбалки. А вот кофе и сигара – сам Петр Лаврентьевич велел! Как же приятно ранним утром у реки – пить горячий кофе у костра, при этом еще вдыхать терпкий аромат тлеющих скрученных листьев и смотреть на темную водную гладь под восходящим солнцем. И предвкушать рыбалку, затем еще пару часов сна и – день, наполненный одиночеством, спокойствием и течением собственной мысли.
Тепло от нагревшейся под солнцем палатки. Закрываю глаза, смотрю на твое лицо – оно ласково обращено ко мне. Затем погружаюсь в утреннюю гармонию мысли. Что же ты такое – Мысль моя, дитя мое родное и любимое? Без тебя нет мне радости и покоя. С тобою я уверен в себе, и жизнь приобретает смысл, все невзгоды и превратности моей судьбы ты относишь своим плавным и сильным течением от вечно рвущейся и страдающей Души. И она умолкает, а ты – ты несешь свои широкие воды в неведомую мне даль, и я плыву по ним, открывая новые горизонты. Может быть, ты – неведомое существо, скрытое под черепом человека? А может – голос ангела с небес? Или – возможность открыть другому свою душу? Приходит как наиболее удачное: ты – Орудие, которое мне дано для того чтобы исполнить свое Предназначение. А затем приходит еще одно: “А другое мое Орудие – это Любовь.” И вновь в моих ладонях Она, на фотографии … Я прижимаю губы к тебе и шепчу: ”Ты меня слышишь?” И отвечаю себе: ”Да”...
День четырнадцатый. “Возьми своё, пока ты сам на казнь не уведен”.
Купание в речке, кофе с бутербродом, сигарета – и в палатку как в норку. Кладу перед собой две драгоценности – дедушкину тетрадочку и книжку Александра Игнатьевича. Нежно глажу и ту, и другую. Вот они – две души Просветленных, открыты мне благодаря их Мысли и их Слову. Открываю “Как нам обустроить Родину”. Вначале идет о жизни самого председателя. В юности воевал за Родину. Был арестован за “вольные мысли”. Оказался неугоден власть имущим. Суд постановил отправить его как преступника в лагеря на целых 8 лет. А когда вышел срок – власть имущие уже безо всякого суда предрешили ему провести в этих лагерях весь остаток жизни. Там настиг его смертельный недуг. Казалось бы – все, конец жизни. Но – оказалось наоборот: и недуг победил, и из лагерей вышел, благо, нашлись и у его недругов враги. Вышел – и всю боль - свою и многих других выплеснул в души тех, кто наслаждался свободой - довольных и сытых. И открылись тогда у многих глаза на этот мир. И чем же они ответили? Преследованиями, злобными речами, клеветой и изгнанием. А он, далеко от Родины, проклинаемый ее правителями и обласканными ими холуями, презираемый толпой и почитаемый лишь немногими, и то в тайне, - он посвятил всю свою жизнь своему народу, его будущему. Писал свои думы, обличая зло и прославляя добродетель. Наконец, пришло время - сгинуло то зло, с которым он всю жизнь боролся своим Словом. Вернулся на Родину, где с таким же остервенением, как когда-то поносили, стали восхвалять его. Такие же власть имущие, такие же холуи и такая же толпа. И увидал он зло не менее страшное и стал, как прежде, его обличителем. А те, кто надрывался в славословии, отныне стали его врагами. Так оказался Александр Игнатьевич в колхозе, так стал создавать свой последний труд …
Откидываюсь на подушку, закрываю глаза, кладу книжку себе на лоб. С некоторых пор прочитанное не пытаюсь сразу же разобрать по кирпичикам и разложить по полочкам. Вначале оно должно раствориться, превратиться в облако, проникающее через все тело. После это облако должно приникнуть в душу и поглотиться ей, наполняя ее жизнью. А потом душа, как многодетная мать, будет рождать мысли и образы. Я погружаюсь в дремоту и слышу знакомый голос: ”Душой, перенесшей страданья, свобода обретена. Пусть капля томится в темнице – становится перлом она. Не плачь: если ты разорился, богатство еще возвратится, пускай опорожнена чаша -- опять она будет полна.” Сразу же прихожу в себя – дедушкин стих! А ведь – как раз об Александре Игнатьевиче: перенес мыслимые и немыслимые страдания, и стала душа его перлом в темнице. И наполнилась его Чаша великими мыслями. А великие мысли родили великие слова. Вот так дедушка! – захотелось теперь и его славные стихи почитать.
Но прежде – наружу, полюбуюсь и рекой, и шумящим камышом, и голубым в белоснежных тучах небом – и все это под озаряющим и согревающим солнцем. Приятны также хлопоты – сделать уху из пойманных утром рыб, а большие – так и пожарить отменно будет. И посидеть у пахнущего котелка, дымя сигаретой, и почувствовать биение любящего сердца и представить рядом с собой свою Мечту…
Умиротворенный после обеда, присаживаюсь в тени камышовых зарослей, раскуриваю еще одну сигарету и с наслаждением открываю дедушкин подарок. Пожелтевшие страницы, исписанные рукой человека, чье сердце стало мне так близко и дорого. Мысленно обращаюсь к нему: ”Здравствуй, дорогой Учитель! Я помню, что ты не любишь, когда “стихи разбавляют прозой”. Прости меня – сегодня я вынужден буду это сделать, я ведь не поэт. И мне очень нужно по-своему понять тебя, найти в твоей тетрадочке то что нужно хотя бы для крохотного приближения к своей заветной мечте.” И отвечаю за него: ”Хорошо, мой юный друг. Я тебе открою Истину. Но – будь готов к ее принятию. Сделай же так – открывай мою Книгу в любом месте и наугад читай Стих.” ”Все исполню, Мастер!” Становится весело и любопытно: приготовились, мои любезные – Мадемуазель и Месье? Закрываю глаза, открываю тетрадь, пальцем указую на пока неведомую мне “истину”. Читаю:”
Хоть этот мир лишь для тебя, ты мыслишь, сотворен,
Не полагайся на него, будь сердцем умудрен.
Ведь много до тебя людей пришло - ушло навеки
Возьми свое, пока ты сам на казнь не уведен.”
Несколько раз перечитываю недоуменно: “И в чем же здесь истина? Разве я думаю, что мир создан только для меня? Он и для других создан, конечно. Что означает – “не полагайся”? А вот это – “возьми свое”? Разве я не беру свое? Как-то скучновато и непонятно получается…” Подобные раздумья, в сочетании с только что съеденным обедом и убаюкивающим шелестом камышей стали навевать сонливость. Нужно прилечь на полчасика – пришло соблазнительное желание.
…Цокот копыт по улице, вымощенной булыжником. Я скачу на белом коне в свите за королем. На мне – роскошные одежды. Кажется, я – граф. Городской люд в страхе и почтении жмется к стенам домов. Высаживаемся на площади и занимаем специально приготовленные места на возвышении. Король – немощный старик, супруга его такая же. Мое место возле него, а рядом со мной садится прекрасная молодая блондинка. И говорит мне: ”О, милый, я так волнуюсь! Казнь – это так жестоко!” Я целую ее нежную ручку: ”Не волнуйся, дорогая, это неизбежно, такова судьба обреченных.” Постепенно толпа заполняет площадь, многие глазеют на меня, это лестно. Затем внимание переключается на эшафот, передвигаемый лошадиной упряжью. Вот он останавливается в центре площади. Начинают воздвигать виселицу, толпа завороженно наблюдает, ждет преступника. Ведут крестьянку – босую в длинной серой сорочке, лица не видать, голова бессильно опущена, волосы растрепаны. Палач – дюжий краснощекий бородач, выводит ее в центр эшафота. Глашатай громким трубным голосом начинает читать приговор. Начало я пропускаю, так как замечаю в свите короля одну прекрасную мордашку, смущенно потупившую очи, как только встретила мой взгляд. Значит, приключение сегодня вполне может состояться… Долетают обрывки приговора:”…вышеупомянутая…, взявшая от жизни все и лично подтвердившая это в заключительном заседании Высокого Суда, приговаривается к смертной казни…”. Сердце сжимает смутная тревога, я поворачиваю голову - голова женщины уже поднята. О, Боже, это – Она! Та, которая мне являлась в самых заветных мечтах и снах! Ту, которую я не смог забыть, несмотря на обладание лучшими красавицами королевства. Ну почему Она явилась передо мной именно сейчас, здесь?! Где она была раньше?! Я не верю своим глазам и в гробовой тишине кричу на всю площадь: ”Остановитесь!! Это ошибка!!”. Толпа как один издает жуткий вздох и вновь замолкает, глаза всех устремлены на меня. Палач застывает в шаге от жертвы. Я мчусь изо всех сил к эшафоту, не замечая ничего перед собой. Подбегаю к женщине. Да, это Она. Лицо бледное, безжизненное, глаза пусты. Я обнимаю ее и, обливаясь слезами, шепчу:
- Любимая, ты не должна умирать, ведь есть еще я!
– Кто ты, незнакомец, – говорит она безжизненным голосом.
- Я тот, кто ждал тебя всю жизнь! Тот, для кого ты дороже всех на свете!
- Что тебе нужно от меня? – смотрит мне в глаза с удивлением.
- Мне нужна ты! Ты должна быть моей!
- Но я взяла уже от жизни все свое, – шепчет она, – и должна умереть.
- Ты не взяла самое главное – меня! – я целую ее холодные щеки, она меня отстраняет:
- Ну зачем вы?...Меня не за что любить. Я никакой ценности для вас не представляю…
В это время подходит палач:
- Простите, граф, но король ждет…
Я бросаю взгляд на короля – и о, Боже! – узнаю в нем … Дедушку!
- Дедушка, умоляю, помилуй ее!
Зашумевший было народ вмиг замолкает.
Блондинка визжит:
- Mais c'est impossible! Elle est paysanne naturelle!
Король с минуту смотрит на меня, а затем громовым голосом объявляет:
- Помилую, если вспомнишь Истину!
Я застываю от ужаса – в голове пусто…Потом падаю на деревянный помост и, рыдая, бьюсь об него лбом:
- Не могу! Ваше Величество, не могу! Он медленно произносит:
- Возь-ми…
И дальше я уже ору не своим голосом:
- Свое!!! Пока ты сам на казнь не уведен!!!
Бросаюсь к Ней, изумленно смотрящей на меня, хватаю ее, бешено бегу прочь от виселицы и мы падаем с эшафота…
Я в холодном поту. Руки дрожат. Нетвердым шагом бреду к палатке, достаю флягу с янтарной крепкой жидкостью, делаю несколько жадных глотков и валюсь в камыши.
…Никогда еще не было так пронзительно больно, как от этого сна. Все мои метания, мучения и страдания – ничто по сравнению с Ее казнью. Стал открываться трагический смысл дедушкиного стиха. Смерть – это казнь. Неразборчивая, бессмысленная и потому жестокая. Если умираю я – то перестаю чувствовать все – и себя, и свою любовь, и свои радости, и свои страдания, и… Ее. Все исчезает. Но если умирает Она – то, хотя внешне я еще и жив, но внутри – уже мертв. Нет мечты, нет цели, нет чувств, нет желаний. Не нужна ни Истина, ни Ложь. Умирает моя Душа, перестает жить мое сердце. Бесполезный мозг и бесполезное тело. Вот что – страшно. Вот что – выше моих сил и моего мужества.
“Возьми свое, пока ты сам на казнь не уведен”. Что же я должен взять, пока я живу? Что в этой жизни “мое”? – Моя душа. А, значит, необходимо прожить так, чтобы Она, жила как можно дольше и как можно лучше. В меру всех своих сил приносить Ей радость и никогда – грусть и огорчение. И тогда я возьму свое. И еще – успеть за оставшееся время постичь то, ради чего я здесь, в этом мире. И рассказать об этом другим. И это тоже будет моим.
…Сколько же лет я потратил, чтобы понять, что же это такое – “мое”! Рылся вслепую как крот в земле, пока нежные Твои руки не вынули меня наружу и не раскрыли мне веки. Вспоминаю веселое настроение, когда я изрек за дедушку: ”Я тебе открою Истину. Но – будь готов к ее принятию.” Я не был готов, и жуткий сон помог мне в этом. Теперь уже смеяться нет желания. Закрываю глаза, открываю тетрадку, дрожащим пальцем упираюсь в неведомый пока Стих. Читаю:
Исчезнет все. Глядишь, в руках осталось веянье одно.
На истребленье и распад все сущее обречено…
Вижу картину – миллионы, миллиарды ныне живущих людей идут покорно на Эшафот, на Казнь. Старики и младенцы, юноши и мужчины, отцы и матери. И я, и Она…Все. Трагедия человечества – Смерть, Казнь. Вот что в этом стихе!
…Водные процедуры, ужин, кофе, сигара – все “в преддверии смерти” и с мыслью о Тебе как о спасении от страданий… Картина еще та!
…Ну а если – ты далеко? Да еще и с другим? Крестьянка-то была одна на эшафоте! А ты – не крестьянка вовсе? А, например, главный бухгалтер в фирме? Ходишь ежедневно на работу, весь день корпишь над мудреными бумагами, пытаясь сэкономить работодателю лишний рубль, а вечером, уставшая, готовишь ужин, после увлеченно рассказываешь мужу о будничных историях в своей конторе? И тебе невдомек, что кто-то далеко у берега реки с чашкой кофе и сигарой в зубах – готов к подвигу “в преддверии смерти и с мыслями о тебе?” Что же выходит – смех один? А если даже и знаешь об этом – что подумаешь? – “Чокнулся “философ”? Вот, если бы был директором и зарплату поднял – тогда – да, молодец! А то учудил – сидеть и думать обо мне…Бездельник.”
… Все ж-таки у Мозга есть свои преимущества перед Душой! Подобные “картинки” приводят милую Мадемуазель то в отчаяние, то в тоску, то в ярость. А Джентльмену это все одно: думает как ни в чем не бывало и выводы свои логические преподносит. Вот и сейчас спокойненько так заявляет:
- Истина о смерти касается только тебя, философ. Ни крестьянке, ни главбуху до нее дела нет. Еще неизвестно – нужен ли ты был крестьянке. Может, лучше было бы, чтобы ее …того. Муж-то, наверняка, где-нибудь в толпе торчал, глазел. А у бухгалтера свои истины – балансы, годовые и квартальные, и с мужем “баланс” каждый день надо подводить. Некогда ей “страдать от предстоящей смерти.”
Лично я не могу с ним не согласиться. Спорит лишь Мадемуазель:
- Но ведь они – женщины! Им важно знать, что кто-то способен и готов в любую минуту совершить для них Подвиг!
- Так вот пусть муженек ее и совершает “подвиги”, – хладнокровно парирует Мозг, – и она для него пускай “подвиги” совершает. На то они муж и жена. А наш Философ – третий лишний. Прочитал пару виршей выжившего из ума деда – и играет тут роль …шута горохового.
– Тебе не понять, что такое любовь! И что такое смерть. Ты – бесчувственный робот. Думаешь только об одном – о своей никому не нужной логике!
Мадемуазель начинает закипать. Мне становится смешно, потому как правильный, но немного неуклюжий Джентльмен частенько пропускает этот момент, за что огребает немало звонких оплеух.
- Как раз напротив, – бубнит он, – я очень хорошо осведомлен, что есть “любовь” на самом деле – выработанные годами привычки к совместному проживанию и взаимному терпению, одним словом – привыкание, не более того. Я вам об этом имел честь не раз докладывать.
Моя бунтарка уже в ярости!
- Так, знай: вот это – все что ты назвал - и есть смерть! Вот – против чего борется Хозяин! А ты, тупица, если еще не понял этого, то…!”
Бедный мой Мозг! Скоро он почувствует на себе всю прелесть логики моей барышни… Я же, залезаю в свою норку и, закрыв глаза, любуюсь красотой. “Крестьянки”. Ради спасения которой я готов на все.
-…А ты, тупица, если еще не понял этого, то…!
Красивая блондинка с горящими глазами и выступающими на них слезинками медленно, подавляя рвущееся из груди рыдание, приближается к седовласому джентльмену. Тот в страхе прижимает руки к груди:
- Что вы, что вы! Не приближайтесь ко мне, прошу вас! Вы же не дослушали – я освещал, так сказать, одну сторону проблемы. Другая же сторона полностью подтверждает ваши выводы!
Девушка останавливается, заметно успокаиваясь, хотя взгляд еще настороженный. Джентльмен облегченно вдыхает воздух и немного суетливо, блестя очками с золотой оправой, продолжает:
- Вы абсолютно правы, принцесса моей души, именно такую, в высоком значении, Любовь, и ищет наш хозяин. За свою жизнь он немало повидал всяких “любовей” – от корыстной расчетливости до простого надувательства, от животной привязанности до полнейшего равнодушия. И все это в их мире зовется “любовь”. А все потому, что там позабыли одну простую истину – именно ту, которую я только что имел честь услышать из ваших прекрасных уст – любовь – это пожар, это то, что сильнее смерти. Именно благодаря вам он стал счастливым обладателем такой любви и, соответственно, знания о ней.
Мадемуазель слушала его с большим вниманием и удовольствием, которое не могла скрыть. Он же, как я уже заметил, в таких случаях потихоньку превращался в “профессора”:
- И, конечно, же не преминул поделиться этим богатством, – в очках его засверкали искорки, – с той, которая, так сказать…по его мнению…И что же мы наблюдаем? Эта старая дева миссис Марпл не пускает красавца Эммануила к нам в гости! Он вынужден трусливо прятаться в цветах, в то время как вы поете так славно, так превосходно – и все для него!
День пятнадцатый. Законы Вселенной дополняются.
…Ночь, душно. Я стою посреди улицы в большом городе и пытаюсь понять, как я сюда попал и куда нужно идти, где мой дом. Поднимаю голову вверх и вижу как между домами медленно плывет, приближаясь, какая-то тень, вот все ближе и ближе, она становится узнаваемой – это очертания женщины, напоминающей мне Тебя. Ты проплываешь мимо меня и влетаешь в одно из окон. Я стою, гляжу на это окно и не могу отвести глаз. Полил дождь… Я все стою и смотрю, смотрю. Медленно захожу в подъезд, поднимаюсь по лестнице, звоню в дверь. Открывает красивый мальчик, лицо очень знакомое – Эммануил! “Здравствуйте, вам кого?” – удивленно осматривает меня своими большими карими глазами. Я молчу и во все глаза гляжу на него. Он убегает. “Папа, к нам какой-то нищий пришел!” – слышу его голос. Тут только я замечаю, что моя одежда грязна и изодрана, волосы спутаны, по лицу стекает вода. Появляется симпатичный мужчина, ласково гладя сына по голове, приближается ко мне с явным смущением: ”Сходи, сынок, принеси немного денег”. Вдруг появляешься ты – красивая и веселая, становится страшно, что меня узнаешь – в таком виде. Но, скользнув по мне взглядом, ты говоришь мужу: ”Милый, я принесу ему поесть – видишь, он дрожит от голода”. Возвращаешься вместе с сыном, даете мне милостыню – деньги и пакет с едой. Мужчина говорит: ”Извините, это все что мы можем.” И закрывает дверь. Я выхожу из дома, бреду под дождем по темной улице, в одной руке деньги, в другой еда. Ищу выход из города. Вот он – улица выходит прямо в темноту, где ничего не видно, я направляюсь туда. Вот оно – Мое... Асфальт кончается, под ногами вязкая жижа, идти тяжело. В какой-то момент я наступаю на что-то скользкое, падаю лицом в грязь, ударяясь головой о камень. Боль разрывает все внутри, мелькает последняя мысль: ”Все, это – конец”.
…Ночь. Душно. Все затихло, будто предчувствуя грозу. Я медленно прихожу в себя. Состояние полной подавленности, не могу пошевелиться, тело ломит, ноет сердце. Неужели это конец? Почему я обрек себя на одиночество? Разве Истина – это бесконечное, разве она не доступна каждому человеку? Но если она доступна любому, что же я тогда ищу? А если недоступна – зачем она кому-то нужна? Мозг отказывается думать, душа плачет. Неужели тебя больше не будет, хотя бы во сне, хотя бы в придуманном, неистинном, ложном мире!? Пускай Ты – мое заблуждение, но в нем была моя радость, мое мизерное счастье, моя мечта…Беру флягу и пью, не чувствуя ничего, пока глотать становится невыносимо. Внутри становится легче, но голова начинает кружиться, сознание угасает…
…Открываю глаза. Утро. В раскрытые створки палатки хлещет дождь. Голова раскалывается. Вылезаю наружу и мокну под дождем, затем плюхаюсь в речку. Плыть не могу, лежу в воде. Бреду в палатку, в аптечке нахожу таблетку, жую, запивая водой. Сил нет, ничего не хочу. Мыль одна – лучше было бы умереть. Постепенно проходит боль, но голова кружится, я ложусь и впадаю в забытье.
…Солнце, день. Прихожу в себя. Сил по-прежнему нет. Мысли постепенно возвращаются в разбитую голову, а чувства - в истерзанную душу. Я одинок. Тебя больше не будет. Это факт. Но. Но – тебя и не было никогда. Была Мечта о Тебе. Мечта… Прекрасная, божественная, несравнимая ни с чем, но – Мечта. Одиночество – мой удел в этой жизни. С самого детства, с юности, и вот – теперь. Я не рожден для любви. Для земной любви. Для той любви, в которой находят земное счастье все остальные люди … и ты.
Но если одиночество – мой удел, что мне делать? Смириться? И не только смириться, но и понять – зачем оно мне дано? Одно преимущество точно есть – никто не будет мне сейчас кричать снаружи: ”Милый, вставай скорее, надо готовить (или – я приготовила) завтрак!” Или: ”Дорогой, доброе утро! Пойдем купаться!” Можно лежать сколько душа пожелает и думать, думать, думать…Додумать Истину о смерти, а если есть она – то наверняка есть какая-то Истина о жизни… Дочитать книжку председателя. Разобраться в дедушкиной тетрадке. В общем, пока Джентльмену работы хватает. Подобные мысли восстанавливают силы. Этот раз не был исключением.
Час – на природе, и я вновь в палатке. Что-то там было насчет Истины о смерти? А-а вот как: в человеке (мудром, конечно) должно быть постоянное страдание от ее неминуемого приближения… А как насчет не-мудрых? - живут себе счастливо и ни о чем таком не думают. Есть такие? – конечно, есть. Зачем страдать от того, что будет еще не скоро, когда рядом с тобой, например, любимый человек, а еще - твой ребенок? Нужно радоваться и дарить им счастье! А страдать – это просто глупо, мягко говоря. Получается, что страдают как раз дураки, а мудрые – радуются, наслаждаются жизнью… Дедушка не прав? Может быть, и прав, только для себя. Он уже старый, одинокий – вот и страдает, а молодым зачем это? Что-то я запутался. Почитаем еще немного…
Зачем растить побег тоски и сожаленья?
Читай и изучай лишь книгу наслажденья.
Ты пей и все свои желанья исполняй!
Ты знаешь сам давно, что жизнь - одно мгновенье.
Ага, значит, все-таки, надо веселиться, а не страдать? И еще – пить (вино, как я понимаю), и желания свои исполнять?
Ты алчность укроти, собой живи,
К делам судьбы презрение яви!
Промчится быстро век твой пятидневный
Вину предайся, песням и любви !
А вот – и про любовь, и про песни, и про вино. Уже и для молодых наставление. Может быть, дедушка имел в виду, что страдание должно быть, но быть – только поводом для наслаждения жизнью?
Доколь, самовлюбленный ты глупец,
Терзаться будешь мукой всех сердец?
Жизнь проведи в блаженном опьяненье,
Ведь неизбежен гибельный конец.
А вот и решение задачки? Страдание как осознание своей будущей гибели – всего лишь предлог или причина, или что-нибудь в этом роде, провести свою жизнь “в блаженном опьяненье!” Возникло ощущение: страдание для того нужно, чтобы сильнее ощутить вкус Жизни. Как жаждущий в пустыне тянется к кувшину с водой. Как страждущий от любви – к своей возлюбленной. Истина о смерти приводит к Истине о жизни.
Все просто…Подозрительно, до примитивности просто: подумал о смерти, испугался ее – и давай наслаждаться! Тоже мне, “истины” нашел, называется…Сидит семья – все рыдают о предстоящей смерти, а потом начинают дико веселиться, чушь какая-то. Дед, во-первых, все время пишет об опьянении: “ты пей…вину предайся…в блаженном опьянении…”. То бишь алкоголизм настоящий пропагандирует, не зря вкус к жизни у него с вином связан и со смертью. Выдвинем гипотезу – вино должно заглушать страх смерти, после чего становится возможным наслаждение всем остальным. То есть, на трезвую голову веселиться все же не получится? Проверяем? Как всегда – наугад:
Пей вино! В нем источник бессмертья и света,
В нем - цветенье весны и минувшие лета.
Будь мгновение счастлив средь цветов и друзей,
Ибо жизнь заключилась в мгновение это.
Выпил – и смерти не боишься, так? Выпил – и вокруг стало светлее, так? Выпил – и Весна зацвела, и вспомнил свою юность и свою Любовь к единственной и неповторимой, так? Выпил – и ты среди цветов и друзей, и ты – счастлив, так? Но такое состояние кратко, скоро наступит усталость, сон, наутро похмелье, он назвал его мгновением, так? И вот, оно - счастье, заключенное в мгновение, и в нем – жизнь, так? Предположим. Почему же невозможно это все сделать “на трезвую голову”?
Когда я трезв, то ни в чем мне отрады нет.
Когда я пьян, то слабеет разума свет.
Есть время блаженства меж трезвостью и опьяненьем.
И в этом - жизнь. Я прав иль нет? Дай ответ.
Значит, трезвый, дед ничему не радуется, все у него плохо. Несчастливый в жизни был. Может, любил кого, кто не отвечал ему взаимностью?
Как обратиться мне к другой любви?
И кто она, о боже, назови.
Как прежнюю любовь забыть смогу я,
Когда глаза в слезах, душа в крови!
Понимаю. Вот, вином и заливал. А, может, есть и другая причина?
Пей вино, лишь оно одно забвенье тебе принесет,
Душу врага лишь оно смятением потрясет.
Что пользы в трезвости? Трезвость - источник мыслей бесплодных.
Все в этом мире - смертны, и все бесследно пройдет.
“Трезвость - источник мыслей бесплодных!” Кому рассказать – засмеют.
Да будет влюбленного сердце восторгом полно.
Да будет, позор презирая, безумным оно.
Я, трезвый, терзаюсь о мелочи каждой... А пьяный -
Я светел и трезв: будь, что будет - не все ли равно.
Понимаю. И восторг и безумство, и позор, и терзание…Не терзаться по мелочам, думать о главном – о любви, наполнять – пока жив – сердце ее восторгом? А почему – “будь, что будет - не все ли равно?” Не потому ли, что “все в этом мире - смертны, и все бесследно пройдет?” Любовь как противовес смерти и как смысл жизни. А есть ли кроме нее что-то, что могло бы бороться со смертью?
Ты можешь быть счастливым, можешь пить.
Но ты во всем усерден должен быть.
Будь мудрым, остальное все не стоит
Того, чтоб за него свой век сгубить.
Мудрость? И если ты мудр – то можешь и пить, и быть счастливым, и любить?
Все тайны мира ты открыл... Но все ж
Тоскуешь, втихомолку слезы льешь.
Все здесь не по твоей вершится воле.
Будь мудр, доволен тем, чем ты живешь.
А может быть, как раз наоборот – не тот мудрец, кто открыл все тайны мира и при этом льет слезы, а тот – кто тайн и не открывал, но доволен своей жизнью?
… Пора сделать паузу, выйти наружу ловить рыбу и готовить обед.
Вышел – а уже вечереет! Тепло, тихо, шелест камышей, нежный алый свет солнца отблескивает от речки. Гармония природы. Той, в которой нет источника постоянного беспокойства – мыслей.
Для чего человеку нужны мысли? И что это вообще такое – мысли? ”Трезвость – источник мыслей бесплодных”. Конечно, дедушка говорит о трезвости как об отсутствии любви, отсутствии страсти, как о холодном уме. А вот Душа моя – мысли осуждает как противовес чувствам, как пустые фантазии. Есть “реальная жизнь”, а есть “мысли” – фантазии о любви. Хорошо, пусть они такие и есть, но – для чего-то они нужны? И почему-то они появились на свет божий? Сижу, курю на берегу, “мысли” мои текут как эта речка. Вот одна: мысль это фантазия. Это – зерно, из которого может вырасти растение, а может и не вырасти. Если мысль хороша – ее могут подхватить другие и начать делать так чтобы она воплотилась в жизнь. Мысль – это сперматозоид! А что же играет роль “яйцеклетки”? Хм-м….
А что такое зерно? Почему из него может вырасти, например, целое дерево? Было крохотное, а стало громадным и совсем другим. Почему дерево не может превратиться обратно в него? Мысль о зерне оказывается сложной. Но хоть какой-то промежуточный ответ должен же быть? Пускай же будет, чтобы я мог пойти искупаться и поесть, таким – зерно это сжатое в маленький комочек Будущее. Есть Прошлое – оно в голове как поваленное дерево, есть Настоящее – оно рядом, есть Будущее – оно тоже в голове, и это Зерно…
Река снимает душевные волнения, заставляет задуматься о моменте насущном – наверху теплая вода, чуть ниже – холодные слои, хочется плыть, их не задевая. Еда – тоже предмет для мыслей, только в отличие от мыслей любовных – тут все правильно и понятно. Хочешь – ешь, хочешь – не ешь. В любви часто наоборот бывает. А что такое любовь, кстати?
Расхотелось есть, захотелось выпить… Наступило ощущение приближающейся грозы. Гибели Мозга и Личности. Ну и пусть! Напоследок хоть раскопаю и здесь зерно Истины.
Судорожные глотки из фляги. Прислушиваюсь к себе. Любовь – это не мечта, пускай даже и самая возвышенная и чистая. Любовь – это не страсть, страсть – только ее начало. Любовь – это не быт, быт – только среда, в которой она существует. Любовь – это единство душ, когда одна душа откликается на другую. Когда чувство и мысли одного находят отклик в сердце и душе другого. То, что было во сне и чего не было в жизни. Любовь – это то, что я знаю сердцем, но не испытал в жизни. Следовательно, любовь – это то, чего я не знаю.
Стало больно, но мысль не остановилась. Любовь – это единство мыслей, когда одна мысль в одном рождает мысль в другом.
Мне богом запрещено - то, что я пожелал,
Так сбудется ли оно - то, что я пожелал?
Коль праведно все, что Изед захотел справедливый,
Так значит, все - ложно, грешно, - то, что я пожелал.
Я пожелал ее любить. Это ложно и грешно. Это запрещено богом. И это не сбудется. Нет “единства душ”, нет ничего кроме мечты, то есть далекого прошлого, не-бытия, не-истины, лжи. Был обман. Еще в юношестве. Все мои страдания и переживания – тоже обман. Все мои “светлые и чистые чувства” – тоже обман. И мое умопомешательство, и робость, и надежды и все, все, все, что жило во мне до сих пор – тоже: ложь, обман. А, значит, и все мои цели, и стремления, самые важные – тоже все-все ложь. И я здесь – весь во лжи. Нужно вернуться домой и жить как все, довольствуясь тем, “что есть”.
Очень хорошие мысли! Да, все это - правда, может быть, и истина. Для нее, для всех остальных. Но не для меня. Я – исключение. Я – другой. Пускай мир останется таким какой он есть, я же останусь самим собой.
Коль в роде отличишь моем ты признак родовой, саки,
То сто различий видовых возникнет пред тобой, саки.
Охотно отрекусь от них, а ты мне вдосталь дай вина,
И пусть я перестану быть тогда самим собой, саки!
Я отрекаюсь от всех вас, живущих в этом мире! И от ваших мыслей и чувств. И от тебя тоже! Я буду пить “вино” и перестану быть тем, кем есть!
А перестав быть тем, кем есть – стану самим собой. Точка. Спать, спать, спать, спать…
… Дрожь. В мозгу вспыхивают молнии. Одна из них , особенно большая, озарила – я есть центр Вселенной, я – тот, кто в этой Вселенной создает законы, создает по своему подобию, знанию и разумению.
Какие же они есть - мои законы? Я их знаю, но ни разу не произносил. Теперь час пробил. Итак, Первый закон – надо мечтать. Или просто – Мечтать. Второй закон. Мечты должны быть возвышенными. Третий закон. Жить во имя Мечты. Четвертый закон. Каждое мгновение жизни отдавать Мечте.
Вы – жители моей Вселенной – будете жить по этим Законам!
Вылез из палатки. Темно, в небе звезды. Это – человеческие души. Кто-то из них мается, не находя своей Вселенной. И не знает, что Она только что создана. Мной.
Я кричу на Весь Космос - Мечтать!!! Возвышенно Мечтать!!! Жить во имя Мечты!!! Каждое мгновение жизни отдавать Мечте!!!
Становится тепло и спокойно. Теперь дело сделано. Тот, кому нужно, меня услышал.
Возвращаюсь в Свой Дворец. В центр Вселенной. В маленький, согретый моей душой и мыслью уголок. Зажигаю две свечи. Двум Самым Высоким Мечтам. Своей Любви и своей Гармонии.
…Какой-то странный звук снаружи, похожий на шуршание песка под ногами. Покашливание. Становится тревожно – неужели там кто-то есть?
- Простите, – раздается робкий голос, – я тут услыхал ваши слова о мечте. Видимо учуяв, что я собираюсь подняться и выйти из палатки, обеспокоенно и настойчиво заговорил:
- Пожалуйста, оставайтесь там. Не выходите. Я вас очень прошу!
- Но почему же?
- Видите ли, я, – голос на минуту замолк, а после продолжил с отчаянием,-Я… я неживой…
По телу побежали мурашки. Что за дурацкий розыгрыш? А, может, псих ко мне пожаловал? Бывают же такие…
- Не волнуйтесь, я вас умоляю, я не причиню вам зла. Я пришел к вам за помощью. Мне очень плохо. Только выслушайте меня, прошу…
Показалось, что он всхлипнул:
- Вы же сами сказали, что создали Вселенную – для тех кто мечтает, очень-очень сильно мечтает!
Первый клиент, надо же - как быстро, – мелькнуло в голове.
- Продолжайте, я вас слушаю.
“Клиент” начал тихим дрожащим голосом:
- Моя фамилия Желтков. Сто лет назад я…застрелил себя из пистолета. И с тех пор душа моя не находит покоя. Мечется между землей и небом. Отвергается одним, отторгается другим. И вот вдруг – ваша Вселенная. Может быть – в ней мое место? Видите ли, я был влюблен, безумно влюблен. Богу было угодно встретить мне самую совершенную из женщин, Веру Николаевну, и с тех пор восемь лет каждый миг своей жизни я посвятил ей. Я любил ее потому, что на свете не было ничего похожего на нее, не было ничего лучше, ни зверя, ни растения, ни звезды, ни человека - прекраснее нее и нежнее. В ней как будто бы воплотилась вся красота земли...Любовь моя была безответна и досаждала ей. А затем стала досаждать и ее мужу, который просил меня оставить ее в покое. Что мне нужно было делать? Убежать в другой город? Все равно сердце было бы всегда около нее, у ее ног, каждое мгновение дня заполнено ей, мыслью о ней, мечтами о ней... сладким бредом. Я почувствовал, что каким-то неудобным клином врезался в ее жизнь…И решил уйти из своей жизни, чтобы ничто не напоминало ей обо мне. Вот, пожалуй, и все…
- Но чем же я вам смогу помочь? – я был в недоумении.
- Вы должны принять меня в свою Вселенную, просто сказать ”принимаю” и все, – с надеждой ответил он.
Я судорожно стал вспоминать произнесенные мной “законы”, как человек педантичный я не мог пойти ему навстречу, не убедившись, что он им соответствует.
- Я помню все ваши правила, – вдруг сказал он, – и я их все исполнил. Моя жизнь покорно и радостно обрекла себя на мучения, страдания и смерть. Ни жалобы, ни упрека, ни боли самолюбия я не знал. Я перед ней был - одна молитва: "Да святится имя Твое". В предсмертный печальный час я молился только ей... Жизнь могла бы быть прекрасной и для меня. Но я говорил себе: ”Не ропщи, бедное сердце, не ропщи. В душе я призываю смерть, но в сердце полон хвалы тебе: "Да святится имя твое". Она и люди, которые окружали ее, не знали, как она была прекрасна. И, умирая, я в скорбный час расставания с жизнью шептал: ”Cлава тебе. Вот она идет, все усмиряющая смерть, а я говорю - слава тебе!.."
Стало нестерпимо больно, захотелось его утешить, но вдруг что-то внутри загорелось жгучим огнем.
- Позвольте! – голос мой стал неузнаваемо грозным, откуда-то появилось властность и отчетливое представление, что я знаю истину о его жизни и его “Вере Николаевне”, – отчего же вы взяли, что она прекраснее всех? Что вы о ней знаете? Вы хотя бы раз с ней разговаривали? Знали ли вы ее жизнь и ее душу? Да разве вы любили ее, ту - которая она есть на самом-то деле? Можно ли называть любовью ваше самоистязание и ее равнодушие к вам?
Он ничего не отвечал, да мне и не нужен был его ответ – я все уже о нем знал.
- Поверьте мне, в ней – одна только внешность. Да еще – холодное сердце, недалекий ум, наполненный примитивными развлечениями. А муженек ее, Вася, просто бездельник. Единственные его таланты – шуточки, насмешки над окружающими, да черт-те какие рисунки, карикатуры. Разве Настоящая Женщина могла бы любить ТАКОГО? А если вы любили свою мечту - так ради чего вам было казнить себя?
Речь моя становилась все более обвинительной:
- А вы – тот еще гусь! Ничем полезным в своей жизни не занимались, работу вашу клерковскую не беру в расчет. Вас не интересовало в жизни ничто: ни политика, ни наука, ни философия, ни забота о будущем счастье людей. Для вас вся жизнь заключалась только в этой избалованной бабенке!
Негодование переполняло, однако “Желтков” нашел-таки слабое место в моей “Вселенной”. Тихим, но упрямым голосом пробубнил:
- Вы может, и правы, но в ваших законах не было ничего про это сказано…
Я обомлел – он оказывался правым, недоглядел я. Неужели придется взять такое “чудо в перьях"?
- Принимаю! – закричал я, – но чтобы вашего духу тут больше не было!
Снаружи раздался вздох облегчения. Я тут же вылез из палатки в надежде его увидеть, но тот будто растворился. Зато, в ярком свете луны, к своему ужасу, я увидел несколько десятков теней, с разных сторон направляющихся ко мне.
- Стойте!! – заорал я, и тени застыли, – законы Вселенной дополняются: ”Женщина должна быть достойной!! А также – любить достойного мужчину!! И соискатель, кроме бабы, должен мечтать еще о чем-то важном!!”
Тени зашевелились, повернули назад и пропали…
Я прыгнул в свое убежище, застегнул молнию и упал на пол:
- Господи! Спасибо, что надоумил. Других желтковых я не перенесу.
День шестнадцатый. Мысль-Огонь.
…- Это я... Прости что я пришла к тебе. Тысячу раз прости. Я безумно люблю его. Мне очень плохо, он ко мне равнодушен. Сердце мое разрывается. Ты должен меня понять.
До боли знакомый голос… Утреннее солнце озаряет ее такое красивое, такое близкое мне лицо. Я обнимаю ее, глажу ее волосы, осторожно вытираю слезинку со щеки.
- И ты должна меня понять.
Иду в палатку. Беру лист бумаги и пишу. Затем складываю лист пополам и вкладываю его в конверт.
- Вот – открой его, когда будешь одна...
…Бездонно-голубое небо… Где я?.. Странная незнакомая мелодия… Кто-то рядом?.. Звонкий смех…Поворачиваюсь – небо, небо, небо - верху, внизу, по бокам…Наверное, схожу с ума. Туда и дорога была… наверное. Смех еще громче, девичий. Становится тоже смешно. Лежать посреди неба и смеяться…Что-то еще от мозга осталось?
- Кто ты? – спрашиваю.
- А как сам думаешь?
- Ты - девочка…
Смех еще заливистей.
- Нет, девушка?
Что-то в интонациях меняется.
- Женщина?
Теперь уже слышатся грозные ноты… Верно, схожу с ума…страшно.
- Не надо смеяться, мне страшно.
Смех прекратился. Вновь девичий голос:
- Я – та, которую ты собрался искать в далеких странах.
- Истина?!
- Да.
…Все ясно - я болен или я сумасшедший. Мысль эта неожиданно обрадовала - буду жить в небе и разговаривать с ней.
- Ты здесь?
- Да.
- А почему же я тебя не вижу?
Вновь взрыв смеха:
- Ты что, рехнулся? Как можно меня увидеть?
Молчу, думаю. Как это – “рехнулся?” Она что – считает, что я нормальный?
- Как тебя звать?
- Ты точно спятил! Сказано же было – Истина!
Плачу… Вижу вокруг небо, размытое слезами…
- Вот дурачок! Искал, искал. А когда нашел – ревет и не верит.
Это уже было сказано голосом моей возлюбленной…Смех…
- Да перестань, хватит уже, успокойся!
- Ты – это …?
- Вот балда! Нет, конечно, хотя могу стать и ей.
И вновь смех – ее смех!
- А могу стать и ее мужем.
На этот раз слышу мужской хохот.
- Если тебя нельзя увидеть, разве можно тебя услышать?
- Нет, конечно, разве может быть у меня голос?
- А чьи же голоса я только что слышал?
- Ты что – так и не понял? – гремит ее голос, – ты же слышал меня. И хватит уже глупых вопросов, пора тебе взяться за ум!
…Молча гляжу в небо. Лучше ни о чем не думать. Может быть, эти голоса пройдут. Жду… Наконец, не выдерживаю:
- Ты здесь?
- А где же мне еще быть?
- У кого нибудь…другого. Почему у меня?
Вновь смех.
- Я у всех и есть, ты что – особенный?
- Но никто ведь с тобой не разговаривает, как я сейчас?
- А с чего ты взял, что ты разговариваешь со мной?
Теперь уже смеюсь я:
- Если я сам с собой беседую, то тебя точно нет!
И довольно откидываюсь…в небо.
- Как же нет, когда есть.
- А вот и нет. Нет тебя, нет, нет! Просто я сошел с ума. И возлюбленная моя так думает…Вот и небо вокруг…тоже ведь не бывает такого?
…Смех. И вновь – ее голосом:
- Ты же знаешь как узнают истину? Ты что-то не знаешь, не понимаешь, и вдруг – кто-то тебе что-то объясняет, ведь так? Я ведь ясно тебе объяснила в свое время, кое-что…не буду повторять.
- Это не ты объяснила, а Она. Что ты под нее притворяешься?
- Тогда совсем простенько, только для тебя, очень уж ты жалкий сегодня. Помнишь дедушкин стишок – “Если истина в мире условна”? Ты же не мог понять, что такое “условна”? И сейчас не знаешь. Ты же не сможешь объяснить себе то, чего не знаешь? А я могу тебе это рассказать.
Вновь охватывает беспокойство. Я не мог, действительно, это понять. Но ведь я беседую сам с собой. И не могу себе поэтому объяснить. Она права, точнее, прав я, точнее я не знаю – как сказать что право и кто прав. В любом случае будет интересно узнать.
- Говори же!
- Дедуля не мог найти рифмы, или не хотел ее искать – не важно, но слово написал другое. Понимаешь – дру-го-е! Нужное слово было – “аллегория”. Теперь понял?
Смеется…
… Открываю глаза. Смотрю ввысь на голубое небо, по которому плывут большие облака…
Истина, аллегория… Аллегория…
Истина – это аллегория? Надо же такому присниться. Честно говоря, даже не знаю толком, что это слово означает. Напрягаю память. Не вспоминаю, хоть убей. Хорошо, спишем на особенности моего сна – слово-то это я ведь слышал, может, застряло внутри, вот и появилось, приклеилось во сне. А как понять мою дискуссию с той, которая голосом Любимой объясняла мне все это? Которая назвалась Истиной? Я ведь не тешу себя надеждой, что вдруг открыл Истину, да еще - в себе. Кому скажи – засмеют. Первой из смеющихся будет, конечно, Она. А, значит, мой сон и все беседы – от расстройства ума и души, от алкоголя, еще от чего-то, а может, и от всего этого вместе взятого.
Самое смешное, что она, эта “Истина”, убеждала меня в том, что я беседую не с ней, а сам с собою, хотя я думал наоборот. При этом из ее слов вытекало, что она есть, тогда как я также думал наоборот. Меняла голоса…Обзывала меня ласкательно-унизительными словечками…Неужели это я сам о себе так думаю? – “Дурачок. Рехнулся…” и так далее. Нет, конечно, положа руку на сердце – я думаю о себе как раз наоборот. Дурачок не смог бы создать Вселенную, как я недавно сделал. И придумать для нее самые красивые законы – законы Мечты. Вот она, моя Истина – моя Вселенная! А эта, во сне которая – полная чепуха…
Пора принять водные процедуры и заняться приятными хлопотами – рыбалкой, обедом, курением. А затем, в тиши моего храма, то бишь палатки, Главным делом – обустройством Вселенной. Проведу так два-три дня, завершу работу – и в путь… Озаренный этими планами, бегу к реке и с наслаждением плаваю, ощущая холод речной воды. Затем с жадностью ем быстро тающие продуктовые запасы и медленно, не спеша курю. Душа спокойна, вокруг тихо, красиво. Жалко будет покидать это уютное место.
В палатке жарко, остаюсь на природе. Размышляю о Вселенной. Мысли после обеда текут вяло, ум не заставляю, он волен выбирать их направление. И выбирает… Как всегда, критическое. Первое его замечание в переводе на русский звучит примерно так: ”Кому нужна твоя Вселенная?” Я подозреваю, что Джентльмен потихоньку начинает наглеть. В том смысле, что это – никакой не вопрос, а наглое заявление, что моя Вселенная никому не нужна! На дерзость отвечаю тем же – умом Вселенную не понять, сиди и помалкивай. На какое-то время он, действительно, замолкает, а затем выдает: если в этой Вселенной кроме мечтаний ничего не будет, то ко мне стекутся все бездельники мира. Это показалось более конструктивным – действительно, к “мечтанию” необходимо добавить “делание”. То есть, дополнить законы. Но как? С ходу ответ не находится. Возникают противоречия. Например, третий и четвертый законы гласили: “Жить во имя Мечты!! Каждое мгновение жизни отдавать Мечте!!” Во время их рождения все было как-то ясно, теперь слова уже требовали расшифровки: если ты мечтаешь – то еще не делаешь, если же делаешь – то уже не мечтаешь. Как же тогда с четвертым законом? А как это – жить во имя мечты? Вот, я мечтаю о ней. Ей же на меня … в общем и так ясно. И что – ради этого мне жить?! Да еще отдавать каждое мгновение своей жизни?! Я представил ее в объятиях … в чужих, одним словом. И стало смешно – на ее полюсе страстная (я даже представил – какая страстная) любовь, причем, заметим – без мечтаний, простое известное всему человеческому роду действие. На моем полюсе – “мечтание”, любви ноль. В целом, конечно, гармония получается… А в частности…
Услужливое воображение тут же прокручивает как в кинофильме: спальня, мягкий свет торшера, в постели (под простыней, конечно) двое. Она и … Культурист. Оба увлечены друг другом. Я деликатно покашливаю, скрытое простыней действие моментально прекращается. Культурист, взглянув на меня, корчит гримасу как от зубной боли и бессильно откидывается на подушку. Привыкает ко мне, наверное. Ей, видимо, я тоже порядком надоел, но – что делать? Созидание Вселенной важнее, чем сомнительные утехи в объятиях бездумного качка. Я твердо подхожу к постели и прошу Культуриста оставить нас одних. Тот, как-то странно усмехаясь, быстро исчезает. И вот – мы, наконец, рядом… Сердце стучит, Вселенная содрогается. Моя визави, напротив, недовольно рассматривает меня, и ехидно изрекает: ”Ну ты и даешь! Со своей настырностью – пролез уже ко мне в постель! Не думаешь ли ты, что этим можно заменить чувства?” – “Но моя любовь – огромна как Солнце!” – патетически восклицаю я, - “разве ты не видишь?” На что она совсем буднично и немного просительно: ”Оставил бы ты лучше меня в покое, а? Поискал бы лучше свою истину, а?” – “Но я пришел к тебе не один, а с целой Вселенной!” – “Ну что за глупости, что ты все время придумываешь? Жил бы ты нормальной жизнью. И не мешал бы другим.” Я было пытаюсь еще возразить, но она с болью и досадой перебивает: ”Ну зачем было сюда влетать? Теперь мой любимый целую неделю будет дуться и ни разу не меня не обнимет! Вот что ты натворил!” … Занавес.
Приходится признать, что я вновь в тупике. Вселенная Мечты, такая красивая в моем воображении, принесла неприятности другой моей Мечте и, вдобавок, живому человеку.
Мысли становятся ватными, думать уже не хочется. Лучше пойти ловить рыбу, еда ведь заканчивается. Достаю удочку. Закидываю крючок с наживкой и поплавком. Жду. Клюет. Поплавок дергается, тащу, поймал. Крупный окунь. Закидываю опять. Жду. Не клюет. Курю. Опять мысли появляются. Представляю Ее в виде рыбы. Она на крючке у Культуриста. А на мою приманку никак не реагирует. В чем же тут дело? Или крючок у него такой, что слезть нельзя, или приманка моя ей не нравится. Или – то и другое? Возникает ощущение, что это – примитивные рассуждения, лучше их оставить. Еще час стою, тупо глядя на поплавок. Все. Устал. Пойду поджарю пойманную рыбину и съем. Хоть какая-то польза.
Еще полчаса жизни – и бывшая рыбина у меня в желудке. Все время я что-то делал, нарушая четвертый закон, не мечтал. От осознания этого становится тоскливо. Сам изобрел и сам же опроверг. Не получится – все время мечтать и ничего не делать. Лучше, как Культурист, – делать и ни о чем не думать. И о Ней тоже не думать? Не получится, проходили уже. Опять тупик.
…А не выпить ли нам, может само по себе прояснится? В голове крутятся обрывки дедушкиных стихов:
…Что пользы в трезвости? Трезвость - источник мыслей бесплодных...
…В светлом опьяненье разрешим сомненья…
Пью. Несколько больших глотков. Разливается тепло. Вначале обжигающая волна сверху вниз, затем согревающая снизу вверх все тело. Мысли потихоньку исчезают. Веки смыкаются. Иду в палатку, ложусь, закрываю глаза.
Нет, не засыпаю. Думаю. Но думаю как-то необычно, а как – не понимаю. Вот, думаю о Ней – внутри зажигается Огонь, я чувствую Ее в этом Огне. Интересно – это мысли или что-то другое? Обычными мыслями о Ней уже не подумаешь – все сто раз передумано и двести раз запутано, мозг раскалывается и отказывается работать. А вот так – как-то – получается.
... Мысль-Огонь…
День семнадцатый. Село Философское.
...Отплывая ранним утром с обжитого песчаного пляжа, я пребывал в приподнятом настроении, охваченный “мыслеогнями”, благодаря которым, казалось, можно понимать напрямую без рассуждений и слов. Лег на дно лодки, накрыл лицо тканью от солнечных лучей и предался исследованию мира.
Итак, жизнь – это огонь, начало ее – возгорание огня, ее конец – угасание. Все, что способствует горению – истинное, все, что мешает – ложное. Ясно и просто!
…Любовь разжигает огонь невероятной силы, потому она и есть Истина… Также ясно и просто.
А как бы сказал дедушка? – открываю заветную тетрадь:
Каждый, в ком пламенеет любовь без конца и без края –
В храме он или в мечети, но если, огнем изгорая,
Записал свое имя навеки он в Книге Любви,
Тот навеки свободен от ада, свободен от рая.
Вот как!
Солнце пригревает, и я погружаюсь в приятную “огнедрему”.
…Я – в Космосе. В его центре – Солнце, первоисточник огня. А вот – Земля. Впитывая его огонь–лучи, светится своим неповторимым голубым светом. Приближая ее, будто бы в телескопе, замечаю множество светящихся точек -огоньков. Одни неподвижны, другие - перемещаются.
Приближаю еще – и различаю их контуры, силуэты. Неподвижные – растения, движущиеся – животные и люди. У каждого свой собственный Огонь. Соприкасаясь с другими, разгораются, ярко вспыхивая. А вот от двух соединившихся отделяются новые, маленькие огоньки. Некоторые идут на убыль, постепенно угасая. Некоторые внезапно гаснут, некоторые тлеют или чадят, некоторые взрываются фейерверками.
Каждый огонек – микросолнце, микроистина, микроотражение источника всех огней, одной на всех Истины, гигантского Огня–Солнца. Я откинул ткань с глаз и зажмурился от его жгуче-яркого свечения… Молнией пронеслись слова: ”Если истина в мире условна…” Истина, аллегория, Солнце...
А вот вижу и человеков, мыслящих огней. Каждый также несет в себе огонь – в теле, в голове и в сердце…
А вот – растения: деревья, кустарники, цветы. Тянутся к светилу и жадно впитывают всем своим телом его лучи. А без него – гибнут.
А вот и те, кому принимать в себя напрямую солнышко не дано: одни поедают растения, другие – и растения и тех, кто их поедает, третьи – всех вместе взятых, и друг дружку заодно.
Неужели растения ближе всех к Истине? Растение устремляет свой взор к Солнцу, животное – к растению, а человек – к….
Внезапно сладкую дрему прервал чей-то голос. Выглянув из укрытия, я обнаружил себя у самого берега, надо мной возвышались два “мыслящих огня”, в руке одного была бутылка, у второго – стаканы.
- Гляди ты – живой! А мы уж подумали…, – произнес один, и они, звякнув стаканами, влили в себя бесцветную прозрачную жидкость. Через пару минут я оказался в их компании.
Они совсем не напоминали то, о чем я так благостно размышлял в лодке, эти два упитанных бородача в рыбацкой одежде. Рядом лежали снасти – удочки и еще что-то. Сперва показалось, что перед рыбалкой они решили подогреть себя водкой – а что же еще могло быть в бутылке? Первое впечатление оказалось обманчивым – может потому, что я забыл применить “огнемышление”?
Мой рассказ - кто я, откуда и чем занимаюсь - а я не стал скрывать ничего - вызвал у них поочередно настороженность, недоумение и, наконец, взрыв какого-то странного веселья. Трясясь от смеха всем своим тучным телом, один из них по имени Федор протянул мне наполовину наполненный стакан.
- Ну, Гераклит ты наш, выпей-ка за огонь! - пророкотал он басом и махом опустошил свой.
Второй – Фрол – последовал за ним. Закуски у них никакой не было, и пили они как-то странно – без видимого удовольствия, будто принимают лекарство. Я сделал небольшой глоток и поблагодарил рыбаков за угощение. Теперь настала моя очередь задавать вопросы.
То, что они рассказали – и обрадовало, и удивило. По их словам, путь моей лодки проходит вблизи села с названием Философское, откуда сами они и есть. Несмотря на столь привлекательное наименование, мне все же следует проплыть его, не останавливаясь. Почему? Да потому что жалеют они меня, с моими огнями и с истиной. Поселился у них несколько лет назад “человек-паук” и закончилась с тех пор у сельчан нормальная жизнь, вот и “водку приходится пить, у реки, скрываясь”.
Веселость их пропала, в голосе чувствовалась обида и боль.
- Чем же этот человек вам так досадил? – спросил я, совершенно сбитый с толку, не представляя, что может помешать русскому мужику выпивать у себя дома.
- А вот этой самой философией, – мрачно проговорил Фрол, и видя изумление на моем лице, добавил, - всех, гад, сделал философами, от мала до велика, стариков и баб…Мыслей теперь в голове столько появилось – ничем не вытравишь.
Федор сплюнул:
- Ни одного настоящего мужика не осталось. Разве вот мы еще держимся, боремся, вливаем в себя водку через силу.
И рыбаки еще раз, не чокаясь, выпили.
Все это напоминало розыгрыш, я хотел было засмеяться, но при виде суровых лиц собеседников становилось не до смеха. Я пытался понять их:
- Что же плохого в мыслях, в философии, да и в самих философах, во мне, например?
Голос Федора смягчился:
- Да не философ ты. Ты – романтик, мечтатель. И скажи спасибо за это.
А затем с отчаянием проговорил:
- А плохого во всем этом то, что никакой философии нет. Не существует она. Понимаешь?
И глядя мне прямо в лицо своими бычьими глазками, не моргая, раздельно и глухо произнес:
- Философы - есть. Философские учения - есть. Слово философия тоже имеется. А самой ее нет. Вот в чем беда.
Немного помолчав, добавил:
- Трактористы мы с Фролом. Жили, как и все нормально, пока этот паук не приехал. Теперь вот, – он криво улыбнулся – философами заделались. Так что наш тебе добрый совет – проезжай нашу деревню по-тихому и поскорее, и ищи себе на здоровье свою истину где угодно, только не здесь.
Рассуждения Федора задели меня за живое. А мысль о том, что какой-то тракторист как-то легко и походя обозвал меня романтиком и мечтателем, отрицая во мне философа, а я при этом еще и почувствовал себя “задетым за живое”, принесла немалое огорчение. Возникло желание проверить глубину его познаний, особенно учитывая его странные выводы насчет философии. Но вместо этого я честно признался:
- Не обижайтесь, но я вам не верю. И в деревню вашу я заеду. А насчет философии – это вы уж как-то слишком. Перебор. И с мечтателем – тоже, наверное, поторопились.
Сказав это, я приготовился к суровой отповеди, но ее не последовало. Рыбаки понимающе переглянулись:
- И вы не обижайтесь, мы же от всего сердца, – Федор почему-то перешел на вы, - будете в селе – останавливайтесь у нас – наши дома рядом. Подискутируем, у нас ведь тоже есть свое учение.
При слове “учение” он поморщился.
- Только – никому ни слова – что встречались тут с нами, ладно?
Попрощавшись, я отчалил. “Рыбаки” как-то печально помахали мне, допили бутылку, собрали снасти и удалились через заросли камышей.
Оказавшись в лодке, я вспомнил, что услышанное на берегу следовало было бы проверить “огнемыслями”, - и как я о них забыл там? Я лег и закрыл глаза. Вот они, двое. Удивленно меня разглядывают, хмурятся, узнав о цели моего путешествия, смеются над моими наблюдениями… Горит ли в них огонь? Если и горит, то, увы, я его не чувствую. Может быть, его нет вообще? Но вот и первые проявления того, чего только что не было: с началом повествования о своей деревне в них что-то “возгорается” – то, что “обычными” словами называется негодованием, злостью. “Пламя” перебрасывается на меня. Слушая о “человеке-пауке”, я испытываю беспокойство. Фантастическая картина офилософствования деревни вызывает любопытство, дикие суждения о несуществовании философии – удивление. А прозвища мечтателя и романтика – обиду. Неужели это и есть мой “огонь”? Я замер, вслушиваясь в самого себя. “Огонь, идущий от рыбаков ко мне и от меня к ним – что это?”
Подобные размышления оказались довольно приятными – оторванные от словесной оболочки, они хотя и не приводили к каким-то выводам, но избавляли мою голову от досаждавших у реки противоречий, предоставляя красочную картину “огнерыбаков”. Я даже не заметил, сколько прошло времени, как из-за поворота показалось селение. Вот оно – знаменитое село Философское!
Расположившись по левую сторону разлившейся и образовавшей залив реки, село удивило разнообразием и добротностью своих домов и придомовых территорий. А вон и небольшая пристань, у которой пришвартован катер и несколько моторных лодок. Туда же я решил причалить и свою плавучую хижину.
Выйдя на сушу, я поднялся наверх по дорожке и попал на центральную улицу, прямо напротив двухэтажного здания сельской администрации. Ухоженные газоны, клумбы с цветами, выкрашенные бордюры, асфальтированная дорога, современный вид здания, будто только что построенного, напоминали скорее приморский городок, чем нашу глубинку. Любопытства ради я решил посмотреть как устроилось руководство села, но не успел – его дверь отворилась и навстречу мне вышла стройная женщина в плотно обтягивающих юбке и кофте в сопровождении высокого молодого мужчины крепкого телослосложения в черном костюме и белоснежной рубашке. В руках у него была папка.
- Екатерина Юрьевна, он уже подъезжает, документы все у меня в папке, на объекте нас тоже ждут, – сказанное им было похоже на доклад референта своему руководителю.
- Хорошо, Сережа, держи в курсе наших передвижений Павла Леонидовича, – и он тут же стал набирать на своем телефоне чей-то номер.
Я стоял незамеченным в двух шагах от них, не имея возможности пройти вовнутрь, не желая обращать на себя внимание и испытывая неловкость из-за своего рыбацкого вида. Женщина хотела еще что-то сказать, как вдруг взгляд ее остановился на мне, глаза расширились, лицо приняло грозное выражение.
- Ой! – промелькнуло в голове.
Я почувствовал исходящий из нее недобрый “огонь” и растерялся.
- Что вы тут делаете?! Немедленно уходите! – с нажимом произнесла она. Мужчина перестал звонить и направился в мою сторону. В этот момент к зданию подкатила роскошная белая машина, резко затормозив, она оказалась рядом с нами, из нее стремительно выкатился маленький толстенький человечек с огромным букетом роз.
- Катюшенька, моя дарагая, как же я тибе рад! – пропел он с южным акцентом, обнимая ее и отдавая цветы.
- Сирожа! Маладес, жигит! – он похлопал его по плечу.
Затем он повернулся ко мне:
- И вам здравствуйте! Прости, дарагой, ни знаю кем будишь…
Я назвал свое имя и добавил:
- Путешествую, не мог не проплыть мимо села с таким названием.
- Маладец, дарагой, маладец! Эта сило всем силам сило! Пасматри, какой у ниво рукавадитель! – он взял руку Екатерины Юрьевны и нежно погладил. Она радостно улыбалась ему, не глядя в мою сторону. А я опасался глядеть в ее.
- Тибе очин павизло, этаво сила нэт ни на адной картэ, – продолжал толстяк, – мэсто, гдэ все филосафы, эдынствиное в мире! И Катюша филосаф – кандыдат, скора доктаром наук станэт. Вэрно?
- Очень надеюсь, – она смутилась – автореферат уже готов, “инновационные поствыборные технологии”.
- Маладэц, харашо звучит! Канэшна, станэш. Паможем… Ну читоже, паехали на твой абъект? – он приобнял ее за талию и повел к своей машине.
И, на миг обернувшись к нам:
- За мной, жигиты!
Я было дернулся в другую сторону, но Сережа, внимательно слушавший весь разговор, тактично, но крепко взял меня под локоть:
Простите, но вам надо ехать. От его предложений не принято отказываться. Я вас очень прошу.
По пути в машину шепотом сказал:
- Наверное, принял вас за ее родственника. Пожалуйста, ни о чем с ним не разговаривайте.
И мы покатили вдоль села. Оно было красиво. Впечатление курортного городка усиливалось. Широкая улица, засаженная ухоженными деревьями и кустами, высокие ограды, за которыми красивые двух и трехэтажные дома современного дизайна. Внезапно улица закончилась, и мы выехали в поле, на котором разворачивалась стройка. Ярко-синий строительный офис с тремя флагами, один из них государственный. Рядом что-то вроде огромного плаката с изображением соего нового знакомого в строительной каске и надписью: ”Самый маленький результат больше самой грандиозной болтовни. Депутат … Думы Якуб Автандилович Абдаллахипов”. Вот оно что. Все вышли из машины и пошли в офис, я остался на месте. Судя по вывешенному рядом описанию стройки, предполагалось возвести спортивный центр с площадками для гольфа, тенниса и многого другого.
Визит на стройку длился недолго. Из здания вышел сияющий Якуб Автандилович, за ним довольная Екатерина Юрьевна и собранный Сергей.
- А типерь – к нашему дарагому другу Паше! – провозгласил толстяк, и все мы вновь оказались в роскошной белой красавице – машине.
- По пути мы вас высадим, постарайтесь больше не появляться, – шепнул мне еще раз Сергей, и вскоре я вновь оказался в одиночестве.
Покинув их компанию, я решил еще немного побродить по селу, перед тем как искать жилища и идти в гости к Федору или Фролу. Свернув на небольшую улочку, я обратил внимание на здание с вывеской “Философская средняя специализированная школа”. Во дворе бегала и шумела ребятня – как и во всех школах на переменах, а я решил узнать на чем же они специализируются. Весь первый этаж был увешан портретами философов – известных мне и неизвестных. На каждом портрете была дата рождения и смерти философа и какое-то его, наверное, знаменитое или важное, изречение.
Одно из них оказалось мне близким: “Причина мира кроется в огне.” Гераклит Эфесский. Шестой век до нашей эры. Он, наверное, тоже понял, что без огнемыслей мира не понять… И я уж не так одинок? “В жизни иные, подобные рабам, рождаются жадными до славы и наживы, между тем как философы — до единой только истины.” Пифагор. Приятно читать такие слова. Смотреть на лица людей, отдавших жизнь за высокие мечты и идеалы. А кем бы они были сейчас? Учеными? Священниками? А, может быть, странствующими бродягами?
Размышления прервал чей-то мягкий голос. Обернувшись, увидел средних лет худощавого мужчину. Оказалось, школьный учитель. Спросил, кого я жду. Узнав, что путешествую, оживился, глаза заблестели:
- Знаете, я иногда думаю – в удивительное время мы с вами живем. Казалось бы, вокруг все настолько…- он остановился, раздумывая, подыскивая нужные слова, - настолько все несовершенно, убого, запущенно. Страна, отставшая от цивилизации на сотню лет. Деградирующий народ и его властная верхушка. И вдруг – жест в сторону портретной галереи – открывается целая философская школа! Чистые детские умы и души, впитывающие все лучшее в мировой мысли и культуре! Селения, принимающие имя целой науки – Философии, влюбленных в нее учителей и учеников! А еще, - голос его стал загадочным, - сильных мира сего, идущих к нам за советом. Неужели это новая эпоха, эпоха Возрождения, неужели это… Он не успел досказать, как зазвенел звонок. Детская толпа хлынула из двора в школу и стала плавно растекаться по классам.
- Прошу вас, приходите вечером ко мне и ночуйте в моем доме, - он написал на клочке бумаги свой адрес, - я живу один, так что буду только рад гостю.
И, пожав двумя теплыми ладонями мою руку, ушел.
Через несколько мгновений в коридоре все стихло. Мерно тикали часы. По обеим сторонам этажа друг на друга смотрели две когорты философов. В то время как их жизнь возрождалась в умах и душах деревенских ребятишек. В то время как их бушевавшие когда-то огни воспламеняли маленькие живые огонечки.
У выхода висел портрет, на котором даты смерти не было. Судя по дате рождения, ему недавно исполнилось пятьдесят лет. Приятное русское лицо, детский открытый и простодушный взгляд. Широкая улыбка. Надпись под портретом гласила: ”Открой в себе Себя. Илларионов Петр Афанасьевич. Директор Философской средней школы.”
Открыв дверь школы чтобы выйти на улицу, я лицом к лицу столкнулся с … уже знакомой мне троицей: прямо перед моим лицом оказалась Екатерина Юрьевна, за ней Сергей, замыкал шествие Якуб Автандилович. Настроение троицы изменилось: щеки председательницы сельсовета были бледны, Сергей находился в сильном смущении, а толстяк, казалось, был растерян.
Где директор!? – полыхнув гневом, глядя на меня в упор, спросила женщина. Я в очередной раз растерялся, словно ощутив вину как за очередную неуместную встречу с ними, так и за исчезновение незнакомого “директора”.
- Какой директор? – промямлил я, теряясь все больше. В это время сзади меня отворилась дверь, и троица затихла, устремив взгляды за мою спину. Обернувшись, я увидел человека с портрета – Петра Афанасьевича Илларионова. Он был полностью схож со своим обликом на стене – светился добротой и улыбкой, спокойствием и счастьем. Все облегченно вздохнули, и я тоже. Якуб Автандилович выскочил вперед и заключил директора в свои объятия так, будто встретил родного человека, которого не ожидал уже увидеть. Петр Афанасьевич тепло пожал руку Сереже, поцеловал Екатерине Юрьевне руку, успел ей что-то шепнуть на ухо. Бледные ее щеки порозовели, лицо радостно засветилось.
- Здравствуйте, мой дорогой друг! – обратился он ко мне и так же, как и всех, тепло обнял. Затем, распахнув дверь школы, произнес:
- Прошу, дорогие мои, в наш храм!
И еще раз поочередно всех обнимая, препроводил в здание школы. Я оказался первым вошедшим. Краем глаза заметил угрюмый взгляд Сергея в мою сторону. Пора, конечно, было уходить. Но как-то не получалось. Петр Афанасьевич оказался рядом с Екатериной Юрьевной и оживленно ее о чем-то расспрашивал. Вмешиваться в его беседу с моим прощанием казалось нетактичным. Затем он занялся Якубом Автандиловичем, ведя его за руку вдоль коридора с уже знакомыми мне портретами философов и рассказывая об их вкладе в сокровищницы мировой мысли. Тот напряженно вслушивался в слова директора и был похож на ученика, которому учитель объясняет плохо выученное им задание. Куда девалась его вальяжность и властность! Казалось, он, слушая своего учителя, что-то недопонимает, но боится спросить. Завершая импровизированную экскурсию, Петр Афанасьевич, подошел к своему портрету и сказал:
- Не подумайте, что я причислил к лику великих и себя. На этом месте должно и будет находиться изображение того, кто действительно их достоин и кто в наше время сделал шаг вперед на их нелегком пути. Но этот человек обладает еще и великой скромностью и, - он хитро улыбнулся, - великой властью. А потому тут пока висит моя скромная персона, так сказать, греет ему место.
И, весело рассмеявшись, обнял вконец потерявшегося Якуба:
- Пойдем же ко мне, мой друг, закончились твои мучения.
Толстяк облегченно вздохнул, и они отправились вдвоем в директорский кабинет. Как только дверь закрылась, Екатерина Юрьевна приблизилась ко мне и с нескрываемой досадой произнесла:
- Я прекрасно понимаю ваше любопытство и то, что вы вновь оказались на нашем пути случайно. Но и вы постарайтесь понять: то, что сейчас здесь происходит - дело особой важности. Если не хотите иметь серьезные проблемы, прошу - отправляйтесь в свою лодку и путешествуйте себе дальше. До свидания.
… Может ли быть женщина устрашающей? Такой вопрос никогда не приходил мне в голову. И уже не придет, потому что только что я получил на него однозначный ответ: может, еще как. Пока референт Сергей вел меня к лодке, я пытался понять, отчего общение с Екатериной Юрьевной пугало меня. Конечно же, не ее слова об “особой важности” и “серьезных проблемах” угнетали мой дух. Но то, как она их произносила, с какой убежденностью, с какими чувствами по отношению ко мне, человеку доброму и ни в чем не повинному, поражало. Тем более, что, казалось, где как не здесь должны оказать мне радушие и внимание. Я вспомнил Яблоневку и фермерское хозяйство. У них никаких философов не было, но мне были искренне рады. Здесь же, в “храме философии” я оказываюсь непрошенным гостем, меня искренне не любят и вдобавок еще прогоняют! Все это не поддавалось объяснению. Было желание спросить у Сергея, но скоро прошло - его вид, мрачный и решительный, как у заправского телохранителя – не предвещал ничего хорошего. Казалось, что он способен применить ко мне силу, если я сделаю что-нибудь не так. Начинало становиться не по себе, неожиданно разболелась голова.
Послышался ехидный смешок подзабытого мной моего “Профессора”:
- Бред! Полнейший бред! Его выводят прочь как нашкодившего мальчишку! При этом вопреки всем законам и правам. А он – тот еще философ: никакой мысли, никакого сопротивления! И куда же подевались его хваленые “мыслеогни”? И где же его Вселенная?”
А ведь он прав! Настраиваюсь на огнемысли… От Сергея явно исходит что-то вроде фиолетового пламени. Снаружи холодное, внутри испепеляющее… Припоминаю Екатерину Юрьевну. То же ощущение! Вот оно что, вот откуда взялся страх перед ней. Молодая женщина, в моем мире – носитель Любви, и вдруг – холодное фиолетовое пламя, убивающее мой огонек, пожирающее мое оранжевое, нежное и мягкое тепло. Подавляющее мое несогласие, внутреннее сопротивление происходящему, а, значит, и мои душевные силы.
…Наступает понимание, а следом и душевное равновесие. Настроение заметно улучшается. Мысленно благодарю зануду-профессора: в этом весь я – как бы ни было плохо, но, когда понимаешь в чем дело, переживать становится не о чем. Улыбаюсь своему провожатому. Тот удивленно хлопает глазами, лицо принимает озабоченно-подозрительное выражение. Улыбаюсь еще шире – вот ведь характер, так реагировать на улыбку!
С размышлениями о существовании огней-антиподов, я незаметно оказался у причала, у которого покачивалась на волнах моя лодка. Видимо, Сергей решил посадить меня в нее и убедиться, что я отчалю.
Не тут-то было! Кроме нас, на пристани находились еще два человека, и когда они обернулись в нашу сторону, обнаружилось, что это уже знакомые мне Федор и Фрол. Недобро щурясь, они направились к нам. Сергей утратил грозный вид и выглядел растерянным.
- И как вас понимать, молодой человек? Ваша наука не приняла странствующего философа? - ехидно спросил Федор, - а, может быть, он сам бежит от нее?
Мой провожатый молчал, все больше смущаясь, пришлось мне придти на помощь:
- Все дело в том, что ваша руководительница принимает высокого гостя, а я, как назло, путаюсь у них под ногами. Вот и попросили …
- Узнаю Катюху! – прогудел Федор, – Атаманша. Вся в отца, казак, а не баба. Даром что ученые труды пишет. Ей бы коня да нагайку.
- Или же казака, чтобы крепко обнимал, да в руках держал, а не упыря этого, – добавил Фрол.
Сергей поежился.
- Так что ж, мил человек? – продолжал наседать на него Федор, – как же вы объясните изгнание верующего из храма, чем докажете необходимость сего действия? Или же ваши наставники еще не всю свою мудрость могут научно обосновать?
Тот неуверенно начал оправдываться, что получил указание проводить меня как не имеющего возможности у кого-нибудь остановиться, но Федор его перебил:
- Он наш гость, а, значит, вопрос исчерпан. Ваши аргументы опровергнуты. Так и передай своей повелительнице.
Разведя руками, будто покорившись судьбе, Сергей повернулся и побрел назад.
Мои спасители победно смотрели ему вослед.
- Вот он, ходячий плод гнилого древа. Безмозглый качок, трусливо бегущий от правдивого слова! – Федор сплюнул, и видя мое удивление, пояснил:
- Видите ли, с некоторых пор в нашем селе главным законом является правило о том, что человек может действовать в тех пределах, в которых может это, так сказать, научно обосновать, опираясь на базовые постулаты: свободы личности, общественного блага или договора и тому подобное. Все остальные законы ему не могут противоречить. Именно поэтому они вас так быстро и выпроводили, - ведь вы же не возражали, – а мы вас так быстро вернули обратно. Физическое насилие здесь в принципе невозможно, власть ты или простой смертный. Только убеждение, только аргументация, только доказательства. Хотя, - Федор вздохнул, – еще неизвестно, что хуже. Наш паук достиг совершенства в насилии умственном, власть над народом имеет неимоверную. Вот и Катьку, красавицу нашу, эксплуатирует.
- Кто же он!? - воскликнул я, удивляясь, как можно властвовать над этой дамой.
Ответ меня ошеломил:
- Наш всезнающий и всеблагий, так называемый директор школы Петр Афанасьевич Илларионов, – и Федор сплюнул еще раз.
Дом Федора находился в конце деревни, у реки. Попрощавшись с Фролом, мы добирались к нему на моей лодке. По пути я услышал историю появления в селе “паука” Петра Афанасьевича и его удивительных нововведениях.
Имя Философское село приняло сравнительно недавно, ранее оно называлось Философово, вряд ли имея отношение к несуществующей, по мнению Федора, науке. И было обычной деревней со своим совхозом, простыми деревенскими жителями и всей их обыденной жизнью. В мутное переходное время совхоз исчез, поля запустели, его жители повторяли печальную судьбу жителей всех остальных деревень – кто уехал, кто спился, кто перешел на подножный корм, еле сводя концы с концами. Луч света блеснул, когда сюда из университета вернулась Екатерина Юрьевна, в прошлом отличница и бессменный комсомольский вожак Катя Сапожкова. Всеобщее обнищание не коснулось ее родителей: ее отец, родом из уральской казацкой семьи, обладал неукротимой энергией, незаурядным умом и смекалкой. В то время, когда деревенские мужики, ругая пришедших к власти авантюристов, пили водку и доворовывали остатки совхозного имущества, он развернул кипучую деятельность: разводил скотину, выращивал овощи и продавал городским мясо, молоко, картошку и многое другое. Работали у него узбеки и таджики, народ дисциплинированный и непьющий, обиженный судьбою более российского, однако же, не деградировавший, а отчаянно сражавшийся за свое выживание на просторах чужого государства. Заработанные деньги вкладывал в город – так стал владельцем нескольких магазинов. Страстно любил свою жену – катину мать, обожал детей – Катюшу и младшего Алешку. Хотя и держал их в черном теле – работали с утра и до вечера, вначале школьные уроки, затем дополнительные занятия с учителем английского, после – помогали по хозяйству. Так что росла девочка папиной дочкой – казак в юбке, гордость всей школы и деревни.
Но не только университетским образованием и степенью кандидата наук удивила односельчан молодая женщина. Вместе с ней появились в деревне странные люди, которых она называла “моя команда”, в которой был добрый и улыбчивый Петр Афанасьевич. “Команда” начала с того, что неизвестно на какие деньги осуществила шикарный ремонт заброшенного сельского клуба и устроила в нем бесплатный просмотр кинофильмов. А еще, к немалому удивлению, невиданные постановки устраивали и сами ее члены. Сельчане охотно туда пошли, тем более, что перед просмотром в клубе бесплатно давали чай и выпечку – пироги и пряники. Перед каждым фильмом на сцене появлялся Петр Афанасьевич и произносил небольшую речь – вкратце о содержании фильма и наиболее интересных моментах. С его объяснениями фильмы становились намного понятнее. Особенно увлеклись такими посещениями пожилые люди – чай и пироги располагали к общению, а фильмы – к мечтам о той жизни, которой у них никогда не было – жизни красивой и богатой. Постепенно к клубу привязалась и молодежь, увиденное в кино давало им пищу для оживленных обсуждений. Главный вопрос: почему там так все здорово, а здесь так все плохо, являлся центром дискуссий.
И потому, когда однажды перед просмотром фильма Петр Алексеевич завел речь о будущем деревни Философово, сельчане притихли, испытывая нечто похожее на волнение в предчувствии того, что скажет этот удивительный человек. Он сказал то, о чем все тайно думали как о несбыточной мечте – что знает, как сделать, чтобы увиденное в фильмах сбылось наяву. Нужно только выбрать нового председателя сельсовета – Екатерину Юрьевну – и с ее помощью, а также с помощью их “команды” включить деревню в какую-то мудреную программу, которая принесет деревне много денег. Народ оживился, забурлил. Катю все хорошо знали и выбрали ее председательницей без особого труда. Старого председателя, Архипыча, хотя и уважали, но видели, что сделать он толком для деревни ничего не смог. Тем более, что и неожиданно приехавшее в деревню районное руководство так прямо и сказало, что пора бы его уже поменять, а лучшей, чем Екатерина Юрьевна, кандидатуры им не найти. Так и стала она предсельсовета. Изменения с ее приходом народ почувствовал уже на следующий день – к облупленному и обветшавшему зданию сельской администрации подкатили две машины строителей и принялись выносить и выдирать из него все, что только могло быть вынесенным и выдранным. Вскоре остался от него один скелет – так муравьи обгладывают свою добычу. Затем сельчане увидали длиннющие грузовики с завернутыми в пленку кирпичами и иными чудными, невиданными ранее материалами. И когда скелет превратился в прекрасное здание, опоясанное газонами и клумбами, стало окончательно ясно – пророчества Петра Алексеевича начинают сбываться.
Тем временем его выступления в клубе становились все длиннее, а иногда и заменяли собой просмотр самого фильма. Началось с того, что однажды перед очередным просмотром в клубе появился он, Федор, тракторист, пьяница и дебошир. По крайней мере, так о нем часто отзывался Архипыч. Будучи, как обычно, в изрядном подпитии, он прилюдно обозвал Петра Алексеевича и его планы нехорошим словом, сказав, что ему и его друзьям на эти планы наплевать, и что они как пили, так и будут пить. Народ в очередной раз притих, как справиться с мужиками-алкоголиками никто не знал, это казалось делом безнадежным. Некоторым стало жаль Петра Алексеевича, которому открыто грубил и дерзил гроза всей деревни. Каково же было удивление, когда он, ничуть не обидевшись, а наоборот, даже обрадовавшись, стал благодарить Федора, назвав его славным представителем великого учения Бахуса и пригласив его на сцену. А когда тот отказался и, сопровождаемый смехом сельчан, покинул зал, Петр Алексеевич удивил всех еще больше, сказав, что и для таких как Федор у него имеются особые планы и надежды, что недолго ждать того времени, когда они абсолютно добровольно и сознательно откажутся от подавления своего разума алкоголем. И хотя тут-то ему поверили далеко не все, а может быть, и никто вообще не поверил, но симпатии к нему росли все больше.
А когда в один из вечеров, в заполненном до отказа доме культуры, Петр Афанасьевич предложил одобрить программу развития деревни, возражавших не оказалось. Откуда-то появилась группа молодых людей в костюмах с галстуками, на сцену притащили стол и стулья, и каждый из жителей подходил и подписывал какие-то бумаги. Никто толком не понимал, зачем это нужно, но все знали, что через них лежит путь в светлое будущее. Запомнили только, что деревня Философово отныне будет называться селом Философское.
После этих бумаг изменения деревенской жизни стали происходить еще стремительнее. Из центра села, из здания администрации новая волна цивилизации пошла вытеснять старый уклад и старый его облик. Образовалась площадь, вокруг которой возникла плеяда других, не менее современных административных строений и даже небольшой банк. Была построена новая средняя школа с философским уклоном, в которой преподавали приезжие учителя и учились приезжие ребята. Сколоченные в прошлом веке домишки исчезли: кого-то переместили на окраину, дав землю и деньги на строительство, а кого-то увезли в другие края, а кто-то и вовсе исчез неизвестно куда. Лучами разошлись новые асфальтовые дороги, вдоль которых выросли красивые дома, заселявшиеся приезжими и, по-видимому, материально обеспеченными людьми. Бедных и несчастных коренных философововцев заметно поубавилось, а впоследствии и не стало вообще. Алкаши пропали, как пропадают тараканы после травли. Остались только Федор и Фрол, да и те заметно поменялись – выстроили новые дома, приосанились, располнели. Перестали жить так как жили раньше. Что послужило причиной Федор рассказывать не стал... Село стали посещать различные делегации, даже иностранные.
Вроде бы это происходило как-то само собой, но людская молва связывала произошедшие перемены с Петром Афанасьевичем, который устроился работать директором школы. Правда, в самой школе он бывал нечасто, основное время проводил в своем особняке, расположенном за селом в лесу у реки. Федор рассказал, что бывает там, принимая участие в устраиваемых хозяином странных вечеринках.
- Приглашает, понимаешь, к себе самый разный народ - от ученых и политиков до бизнесменов и бандитов – и устраивает дебаты! Приходится в них участвовать…
Последняя фраза прозвучала как-то обреченно, но я не успел задать вопрос – лодка причалила к берегу, на котором расположились его дом и участок. Там нас ожидала спортивного вида молодая брюнетка.
- А вот и мой жена Лейла,- представил ее Федор. Очаровательно улыбаясь, она протянула мне ухоженную белую руку. Ее восточное лицо украшали большие умные глаза.
По своему виду владения Федора не вязались с профессией тракториста – не было посаженной картошки, теплиц с огурцами и помидорами, грядок с клубникой и иными средствами к существованию нашего рабочего люда. Газон, цветы, экзотические кустарники и деревья, беседка со встроенным мангалом. А вон и трактор – какой-то необычный, не наш, видавший виды “Беларусь”, а маленький, новенький, блестящий. Дом большой, видать, недавно построенный. Две легковые машины, породистая собака разлеглась у ворот. Молодая жена, каких нередко выбирают мужчины определенного возраста и достатка.
- Живем по всем новым правилам, в кредит, – пояснил Федор, когда Лейла ушла в дом, – и дом, и машины, и трактор, и остальное – все в кредит. И даже жену новую в кредит получил… Связал паук по рукам и ногам.
Окно растворилось, и Лейла позвала нас к столу.
- Доскажу позже, – шепнул он, и мы зашли вовнутрь.
Внутри дом поразил современной планировкой, мебелью, электронным оборудованием. На стеклянном кухонном столе ароматно дымились чашечки с кофе, стояли бокалы с соком, бутерброды.
- Мальчики, пока перекусите, а я приготовлю ужин, – и Лейла принялась хлопотать на кухне.
Поедая бутерброды, я думал и все же не мог понять – что не устраивает Федора в его настоящей жизни? Кто из российских трактористов может мечтать о том, что имеет он уже сейчас?
Внезапно спохватился – опять я размышляю “обычными” мыслями. Надо настроить свой “огонь” на федоров. Прикрываю веки, представляю свое нежное розовое свечение, идущее из глубины наружу, к Федору… Ощущаю его мятущееся разноцветное – от ярко-желтого до черно-фиолетового – пламя. Вот он поднимает голову и пристально смотрит мне в глаза. Его огонь меняется – пестрота исчезает, цвет становится бледно-голубым. Что это означает? Как это перевести на нормальный язык?
- С тобой все в порядке? – слышу как бы со стороны его голос.
- Извините, устал, - пытаюсь вернуться к реальности я.
- Вам нужно немного отдохнуть. Феденька, милый, проводи гостя в его комнату, – певучим голосом просит Лейла.
Приняв душ и переодевшись, я разлегся на постели в уютной спальне и, закрыв глаза, вернулся к прерванным хозяевами размышлениям. Мои похождения в этом селе, особенно общение с Федором, наполнили неведомыми ранее картинами мыслеогней, принимаемых душой, которая все понимала, но не могла ничего сказать. Однако же они оказались недоступны для моего мозга, который мог говорить, но ничего не мог понять. Какой же от них тогда прок, может быть, отбросить их куда подальше?
- Но ведь со своей возлюбленной ты же все стал понимать! – раздался изнутри чей-то знакомый голос.
…Нахлынувшие воспоминания больно отозвались в сердце. Без нее, пускай даже приходившей ко мне во сне, я внезапно ощутил себя никчемным и заброшенным, безразличным к самому себе…
Откуда-то пришли унылые мысли: ”Кто я? Что я тут делаю? Зачем все это нужно? Зачем я нужен сам себе со своими размышлениями? Не лучше ли пойти к реке и утопиться?” Мозг вяло пережевывал эти фразы, не находя в них ничего неправильного. Беспросветная тоска…
Резкий толчок, будто ударило током – а ведь в этих мыслях вовсе нет огня! “Мысли-пожиратели огня? Ну и ну!” Вновь ощутил прилив сил.
- Вот оно, оказывается, что: пришла интересная мыслишка, ты и воспрял духом. Не забывай, чья это заслуга, – послышался тот же голос.
Странное ощущение. Одни мысли поедают мой огонь, другие, наоборот, приносят мне его.
А, может быть, мысли Федора и не так уж важны, важен только заключенный в них огонь? Вот он, его огонь, тот – разноцветный, доносится до меня в оболочке его мыслей, оболочка лопается, он проникает в меня, обжигая мое нутро. Организм пытается обезопасить себя, обволакивая чужеродное пламя оболочкой его мыслей и слов, но ничего не получается, оболочка не защищает. Отбросим ее и найдем ту, которая поможет. Вот она – “зависть”. Им движет банальная человеческая зависть. Она же и разжигает в нем его “огонь”. Огонь злословия и ненависти. Вся ясно и просто.
…Успокоение, удовлетворение, гармония… Ответ как перевести мыслеогни на обычный язык найден. Загадка “паука” разгадана. Он не в директоре школы, а в голове у Федора. Тракторист-философ, так его и разэтак.
С чувством хорошо выполненной философской работы я почел вправе разрешить себе уснуть.
…Кто трясет меня за плечо, мешая смотреть чудесный сон? Чье это бородатое лицо? А, вспомнил, Федор. Завистник, который. Ужинать, наверное, пора. А затем, уж точно, пойду спать до самого утра, и пусть мне приснится Она…
Ужина не было. Лейла стояла у большого зеркала в нарядном платье и рассматривала себя с разных сторон. Федор облачился в белую рубашку и в костюм с жилеткой. Супружеская пара куда-то собиралась. Бросалась в глаза разница в настроении – лицо Лейлы светилось радостью, Федор нервничал и хмурился. Завидев меня, она воодушевленно стала рассказывать о предстоящем визите к самому Петру Афанасьевичу в его “дворец”:
- Сегодня село посетил большой человек, и директор школы приглашает нас, да и вас тоже, на вечеринку.
Федор метнул на меня быстрый взгляд, и я понял, что, возможно там предстоят “дебаты”, которые он почему-то не любил. Как только Лейла вышла, он подошел ко мне вплотную и зашептал:
- Увидите сегодня все, о чем я говорил. Только прошу вас, не говорите ничего о нашей встрече, там, на берегу, утром. И еще – не пейте его чай, он туда подсыпает…
Вбежала Лейла:
- Федюня, нас уже ждут, побежали. “Побежал” с ними и я.
- Однажды я прочитал, что в земле проживает больше живых существ, чем на ее поверхности. Представляешь себе огромные весы – на одной чаше – звери, птицы, люди, а на другой – черви. Так вот – вторая чаша намного больше и тяжелее, чем первая! Простой вопрос – почему так может быть? – стал вначале понемногу, а затем все больше и больше преследовать меня. Днем и ночью, дома, на работе и на отдыхе. Все, кроме червей, стало мне неинтересным. Я даже принимал специальные таблетки – ничего не помогало. Однажды, проходя мимо бака с мусором, я ощутил странное жжение на левой щеке. Обернувшись в его сторону, я обнаружил…,- он сорвался с места, убежал в хижину и принес размером с буханку хлеба статуэтку и торжественно протянул ее мне:
- Вот это!
Фигура напоминала китайского хотэя – полного человечка с мешком за плечами. С той только разницей, что из мешка выползала… змея. И, положив свою морду ему на макушку, высовывала раздвоенный язык, обнажая два хищных клыка.
- Да не на змею ты смотри! А вот сюда, - и он указал на шею “хотэя”.
Приблизив фигурку к костру, я увидал на его груди нечто вроде амулета, действительного напоминающего дождевого червяка.
- А рядом с ним лежало вот это, - и он протянул мне довольно старую и потрепанную книгу, на обложке которой было написано: ”Тайны червя”. На первой странице было написано: ”Так надлежит молиться Червям, ибо Они есть Владыки Черного Пути и Запредельного Знания”.
Увидев мой недоумевающий взгляд, Юрий усмехнулся:
- Только не подумай, что меня интересует что написал Сибелиус, ее автор. Но то, что она попала вместе с хотэем именно ко мне – как такое можно объяснить? А как объяснить, что после их появления все мои наваждения пропали – как будто их и не было. И мне открылся Путь науки о червях?
- “Наука о червях” – это образно, чтобы ты понимал, - продолжал он, - по сути это наука о происхождении жизни, о ее, так сказать сущности, об отличии живого мира от неживого. Понимаешь?
- Думаю, что да,- ответил я не совсем искренне, - вы – биолог.
– Сам ты биолог! Я же тебе популярно объясняю: я ученый, исследующий сущность жизни! Причем тут биология, тупица?
Я замолчал, боясь задать еще какой-нибудь глупый вопрос, затем все же решился:
- А что вы делаете здесь, в лесной глуши?
- Как что? - он уставился на меня как на насекомое под микроскопом, - “занимаюсь наукой. Именно здесь, в лесу, когда никакие типы вроде тебя не могут помешать мне общению с Ним, - и его ладонь устремилась ввысь.
- Все нужные книги прочтены, но это лишь почва, необходимая для получения откровений Оттуда, чтобы понимать идущие от Него мысли.
Он молчал, с удовольствием втягивая в себя огненно-крепкий дух сигары, обдавая меня ее ароматным дымом. Я не решался попросить его дать мне тоже затянуться пару раз чтобы не нарушать ход его – или не его? – мыслей.
Выпустив струю прямо в мое лицо, Юрий спросил:
- Как ты считаешь – как приходят в голову гениальные идеи? Когда весь мир столетиями привык думать так, и вдруг появляется чудак, который считает по-другому? Что происходит с ним, когда он, одинокий и нищий вступает в борьбу со всеми ими, самоуверенными, самовлюбленными, облеченными властью? Он, несчастный и никому не нужный, летит как бабочка на костер? Нет и еще раз нет! Именно он, а не они все и есть самый счастливый, ибо он получил свыше то откровение, которое называется Истиной. А вместе с ним и приказ, который отныне становится целью и смыслом его существования – отдать во имя этой Истины свою жизнь! Так что, сжигая Бруно, они отправили его на небеса, к тем, кто его послал. И ускорили собственную погибель, потому что Те прислали к ним Галилея!
Перед глазами возникла трагическая картина инквизиции и казни философа Джордано Бруно. Во имя чего в рассвете сил он пожертвовал свою жизнь? Ведь мог бы притвориться перед церковниками, что признал свои ошибки, и что Солнце вращается вокруг Земли, а не наоборот… Неужели и вправду получил “команду сверху”, да такую, что раздробленные кости, вывихнутые суставы и пожирающее тело пламя костра оказались предпочтительнее, чем ее неисполнение? Какой же страшной тогда должна быть ИХ кара! И какова же плата за полученную им ОТТУДА “истину”!
Услыхав подобные рассуждения, воодушевленный было собственным выступлением Дон Кихот стал вновь враждебным, усы и борода ощетинились:
- Полная чушь! Как такое могло придти тебе в голову?
Захотелось ответить, что источник этих мыслей находится вне меня, но я воздержался. И хотя одну брешь в его кивании “наверх” стало видно – разве в ней дело? Разве можно – когда речь идет об Истине – выискивать какие-то несоответствия и противоречия? Разве Истина не должна быть понята и принята одновременно и душой, и умом?
Речь Юрия о Джордано Бруно, хотя и была страстной, но все же не создавала в моем представлении образ философа. Скорее воина Муция Сцеволы, предпочетшего сжигание собственной руки неисполнению приказа. На моих глазах Дон Кихот-Юрий сделал рыцарем Истины философа Джордано. Но кем же тот был в действительности? Юрий залез в свой шалаш, немного повозился и принес книгу:
- Держи, умник. Завтра почитаешь про Джордано, если мои слова тебе непонятны. Только смотри - не утащи с собой!
Стало совсем темно, но ложиться спать не хотелось – не все еще ответы получила моя растревоженная душа. Родившийся в неведомых глубинах ее мыслеогонь, проходя через мозг, принял форму вопроса:
- Юрий, а вы лично – получали ОТТУДА Истину?
Огненный “шар – вопрос” мчится и врезается ему в лоб, по крайней мере, так мне кажется. Получив по лбу, он несколько раз затягивается сигарой, долго смотрит на меня и, наконец, нехотя выговаривает:
- Какой шустрый! Знаешь ли ты, что такое истина? Если нет, то какого черта задаешь мне пустые вопросы? Ты вообще – кто такой и что тут, на речке делаешь?
Действительно, за все время нашей беседы возможность рассказать о себе не предоставилась. Могу ли я назвать себя философом? Я вспомнил “дебаты” в гостях у Петра Афанасьевича и решился: пусть будет так.
…Юрий смеялся довольно долго, вытирая выступающие слезы. Я терпеливо ожидал конца непонятного веселья. За это время перед глазами пробежала первая встреча с рыбаками Федором и Фролом, отказавшим мне в этом звании.
- А я-то думал – отчего это он никак не возьмет в толк, что ему говорят русским языком! – давясь от смеха, сказал он, - А умник – вот оно что – философом оказался! Теперь все как божий день ясно! Знач…значит ты – раб…раб этой лженауки? - смех вызывал у него уже икание.
Этот человек все больше и больше мне нравился, я был увлечен его рассказом, хотелось о многом узнать. Но мы уже возвращались назад, и поэтому я спросил первое, что пришло в голову:
- Простите за глупый вопрос, правда ли что вы подсыпаете что-то в чай? И, уже заходя в весело гудевший зал, услышал ошеломивший меня ответ:
- Если очень упрощенно, то – да. Считайте, что я владею маленьким философским камушком.
И, заговорщически поднеся палец к губам, таинственно прошептал:
- Но это секрет. Никому ни-ни.
И засмеялся.
Так мы и вошли: смеющийся и обнимающий меня Петр Афанасьевич и сбитый с толку, с, наверное, не самым ярким отражением интеллекта на лице - я. Гости не обратили на нас внимания, по-хозяйски распоряжаясь в его доме – они были вовсю заняты подготовкой предстоящего застолья. Извинившись, что больше не сможет уделить мне внимания, хозяин подключился ко всем остальным. Я остался один, не зная, что делать. Увидев вдалеке одиноко сидящую Люсеньку, решил немного провести время с ней, может быть, удастся послушать рассказ о ее “философской идее”.
Был вечер, сидящую на плетеном кресле веранды девушку освещал неяркий электрический свет, и я не мог с точностью видеть выражение ее лица. Она курила, кутаясь в большой пуховой платок, будто бы на улице было холодно. О чем-то она думает? Я так прямо и спросил. Оказалось, ни о чем. Тогда я поинтересовался, в чем состоит ее философская идея.
- “В том чтобы ни о чем не думать”, – такого ответа я, признаться, не ожидал. - А разве так возможно? - спросил я, хотя и слышал, что дзенбуддисты этим занимаются.
- Я вот тоже, как и вы удивляюсь, - внезапно оживилась она, - приходят к Пете разные люди, и все говорят, говорят, говорят. Каждый свои мысли говорит. В основном спорят, даже ругаются. Что же здесь хорошего? Умрешь от скуки с такими.
- А чем же еще заниматься? – искренне недоумевал я.
- Друг другом. Любовью.
Я замолчал, ее слова поставили меня в тупик. В них чувствовалось глубокое убеждение, и что самое неприятное, какая-то правда. Я поймал себя на мысли, что нередко общение с женщинами сильно вредит им в моем мнении, гораздо более привлекательными они были бы в постели, нежели в обсуждении проблем бытия.
Возникшее ощущение неприятности вдруг воплотилось в мысль: ее рассуждения хорошо вписывались в мою теорию мыслеогней. Зачем, действительно, тратить кучу времени на объяснения в любви, когда возможно, минуя словесные преграды, передавать друг другу любовный огонь? Да уж, “язык любви понятен без слов”. Пришла на ум песенка, в которой он признается в самых красочных выражениях ей в любви, а она отвечает: ”Опять слова, одни и те же. Снова слова да слова…Твои слова услаждают мой слух, но не трогают мое сердце”. Может быть, певица намекала, что у него был более совершенный способ проявить свою любовь, чем говорить эти самые “слова”? Например, заключить ее в жаркие объятия?
Я посмотрел на Люсеньку. Она улыбалась, наверное, чувствуя мои “теоретические” затруднения.
- А как же Петр, – спросил я, – разве он не думает, не говорит, не спорит?
- Со мной – нет, да и с другими, наверное, тоже, – без тени сомнения ответила она.
- Так оставьте ненужные споры, я себе уже все доказал, лучше гор могут быть только горы, на которых никто не бывал, – раздался за спиной негромкий напев, – это был хозяин.
- Не судите строго мою красавицу, теоретическая часть – не ее сильная сторона. Зато в практической ей равных нет. Прав я, мой свет? – и он нежно поцеловал ее в губы.
…Стол был накрыт, гости принялись за еду и напитки. К моему удивлению, никаких “дебатов” не происходило – ели, пили и болтали как и остальная часть нашего населения. О житейских радостях и неурядицах, о тех мелочах, рассказы про которые были для меня всегда нелегким испытанием. Федор что-то втолковывал соседу по столу о своем тракторе, похоже было, что источником его заработка является плата жителей за вспаханные им придомовые территории. И чего он только плел мне насчет Петра Афанасьевича? Школьный учитель что-то выспрашивал у цыгана о его песнях. Цыганка тарахтела с Лейлой о модных нарядах. Мне стало ужасно скучно. Я молчал, не зная, что делать. Кроме меня скучал и молчал еще один человек – Люсенька. Наше отношение к происходящему совпадало, хотя и по разным причинам. Я прибегнул к испытанному в таких случаях средству, понемногу вливая в организм сорокаградусный эликсир, и к концу трапезы почти перестал обращать внимание на окружающих.
Мысли вертелись вокруг “зеленого змия” или, как его еще называют, “огненной воды”. Есть ли в водке тот огонь, который зажигает душу или это простое горение спирта? Скорее всего, нет, если судить по собственным ощущениям, никакого горения внутри меня не наблюдалось. А у других? Другие почему-то к ней не прикасались, даже тракторист. Боятся обидеть хозяина?
Между тем, Петр Афанасьевич провозгласил:
- Пора и чайку испить!
За столом наступило молчание, будто хозяин тактично намекнул гостям, что пора и честь знать. Принялись убирать еду и посуду и ставить чашки и блюдца, принесли чайник и большой самовар, пирожки, печенье, варенье и иные сладости. Припомнилось “предостережение” Федора, стало казаться, что в компании возникло волнение и какое-то напряжение. По крайней мере, Федор вновь обрел свой хмурый облик. Права, все-таки, Люсенька, слова зачастую очень даже вредят – поселившись у тебя в голове, внушают самые нелепые впечатления. Федоровы слова явно с этим справлялись, несмотря на то, что их автор был не единожды мной разоблачен.
Довести наблюдения за чайными приготовлениями до конца все же не удалось, дверь отворилась и в комнату вошла Екатерина Юрьевна. За столом наступило оживление: было видно, что она здесь желанный гость. Мое сердце тоскливо сжалось в предчувствии очередной порции гнева председательницы. Однако, ее внимание в этот раз было приковано к другому: вместе с ней в дом зашел маленький мальчонка. Остановившись у порога, он принялся рассматривать взрослых, как бы пытаясь понять, есть ли среди них кто знакомый. Взгляд его любопытных глаз остановился на “цыганах”. Через мгновение он оказался рядом с ними, разглядывая их яркие одежды. Мужчина спросил:
- Ты откуда такой красивый к нам пришел?
- От мамы, – он ухватился за толстую цепочку на его руке, - она золотая?
- Вики, как должен вести себя хороший мальчик? - строгим тоном произнесла Екатерина Юрьевна, - ну-ка, иди ко мне и поздоровайся со всеми как положено.
Тот мигом подбежал к своей маме, взял ее за руку и, обращаясь ко всем сразу, громко затараторил:
- Здравствуйте, меня зовут Виктор, мне 5 лет, я люблю свою маму и хожу в садик!
Через мгновение он вновь оказался рядом с цыганом…
Екатерина Юрьевна, обводя взглядом стол, поприветствовала собравшихся как своих близких знакомых. Я нагнулся, будто бы завязывая шнурок, авось пронесет. Подняв голову, увидел как Петр Афанасьевич наливает чай, глаза председательницы неподвижно застыли на придвинутой к ней чашке. Вновь наступило молчание.
- Я тоже буду чай! – заявил Вики, пытаясь залезть к маме на колени.
- Чай ты пил дома, здесь я тебе его пить не разрешаю, будешь послушным, мой золотой? – она поцеловала и погладила его по голове, достала из пакета бутылочку с соком и протянула сыну.
- Но я не хочу сок, я хочу чай! - запротестовал мальчик и протянул свои ручонки к ее чашке.
- Вики, послушай меня, пожалуйста, - лицо ее стало строгим, - здесь тебе чай пить нельзя, он только для взрослых. А если будешь капризничать, я отведу тебя в дальнюю комнату и закрою одного, ты меня хорошо понял?
Мальчонка заревел, слезы ручьем потекли по щекам:
- Я не Вики, а Виктор, и я взрослый! – запричитал он, обращаясь уже ко всем. Екатерина Юрьевна развела руками, не зная как его успокоить.
Алкоголь, принятый мной, стал вступать в свои права. Мне стало жалко маленького человечка: подойдя к нему и присев на корточки, я вытер теплые слезы со щек и спросил:
- Хочешь, пойдем искать привидения?
- Ты не обманываешь? – его глаза еще блестели слезинками, но уже выдавали сильный интерес.
- Ты что! Нет, конечно, на улице темно, они как раз вылетают из леса.
- Пойдем тогда быстрее! – ребенок схватил меня за руку и потащил к выходу. Я бросил быстрый взгляд на его маму – впервые ее лицо было доброжелательным. Выходя на улицу, я ощутил, как компания вновь ожила.
Прохладный и ароматный лесной воздух, свет луны и звезд, пробивающийся сквозь кроны высоких сосен, окружившая темнота принесли облегчение – только здесь я почувствовал, как тяготила меня эта компания. Предстоящее путешествие по незнакомым владениям обещало быть увлекательным. Мальчик отнесся к нему очень серьезно:
- А если приведения нападут на нас?
- Тогда мы должны будем с ними сражаться.
- Но ведь я же еще маленький!
- Ты будешь драться с маленькими привидениями, а я с большими.
- Ты меня защитишь?
- Да. Садись ко мне на плечи.
Он крепко обнял мое лицо и поцеловал в губы…
Усадьба была большая, и с нами произошло много приключений. Через час, довольные и уставшие, мы вернулись обратно.
Картина резко изменилась. На столе появились бутылки с разнообразным спиртным, фрукты. Гости, с рюмками и бокалами, расселись вокруг импровизированной площадки, в центре которой в залихватском танце кружилась пара – цыган и Екатерина Юрьевна – под пение цыганки. Та исполняла быструю песню, неистово выкрикивая: ”Рангач!” Партнер то крепко прижимал женщину к себе, пожирая ее страстными очами, то, будто отпуская ее на волю, бешено кружил, удерживая за одну ладонь.
- Какая она красивая! – восхищенно прошептал Вики, - я ее люблю больше всех на свете!
На меня же стала наступать грусть. В тех немногих танцах, где мне довелось быть “партнером”, я полностью насладился тем, что в обиходе называют комплексом неполноценности – пылая от стыда за свое неумение попадать в такт музыке и обращаться с дамой, каждый раз давал себе слово, что этот танец будет последним. Вот и сейчас что-то больно кольнуло. “И зачем я сюда пришел?” – задал себе свой сакраментальный вопрос.
“Рангач!” – вскрикнула певица, и танец прекратился. Публика захлопала в ладоши. Цыган нехотя разжал объятия, и Екатерина Юрьевна, веселая и разрумянившаяся, подошла к столу. Налив себе рюмку виски, она произнесла тост:
- За нашу команду! За наши будущие свершения!
И одним махом ее выпила. Я поднялся и налил себе в стакан виски. Вот она – “команда”, о которой рассказывал Федор. Похоже, он и сам уже “влился” в нее – сидел, одной рукой обняв Лейлу, другой держа бокал. На покрытом крупными каплями пота лице – блаженство и умиротворенность. Таких показывают в кино в роли русских купцов, в кабаках – с водкой, блинами и самоваром. А где же его пресловутый “чай”? Я осмотрел стол – все чашки были пусты. Ну, и зачем он меня тогда пугал? Что тут особенного происходит? Обычная пьянка, тем более в своей “команде”. Я махом опрокинул в себя содержимое стакана, поднялся, чтобы выйти наружу и там закурить. По пути проиcходила забавная сцена: Екатерина Юрьевна поглощала квашеную капусту с тарелки, которую держал перед ней цыган и шутила:
- Вот так угощение – и на стол подать не стыдно и гостям отдать не жалко! “Команда” дружно смеялась.
У самой двери стоял Вики с чашкой чая. Он победно улыбался, наверное, потому, что с ней чувствовал себя взрослым. Я быстро выхватил чашку из его рук и выпил ее содержимое, надеясь, что это пройдет незамеченным. Произошедшее, увы, не укрылось от внимания матери. Оттолкнув опешившего цыгана, она подбежала к нам.
- Я же просила тебя не это трогать! - в отчаянии воскликнула она, и, обернувшись ко мне:
- А вы! Ну почему вы не усмотрели за ребенком?! Как вы могли его оставить?!
- Вики, мальчик мой, скажи: ты пил из этой чашки?! – она стояла на перед ним коленях, жадно всматриваясь в его лицо.
- Мамочка, не переживай, всего один глоточек! - мальчик пытался ее успокоить, обняв за голову.
- О боже, что теперь делать? - простонала она, резко поднявшись на ноги. Подошедший Петр Афанасьевич мягко обнял ее за плечи:
- Не переживай, Катюша. Ничего страшного не произошло. Только ты сразу клади его спать, поняла? И все, давай успокаивайся.
Она посмотрела ему в глаза:
- Точно?
- Ты же меня знаешь, все будет хорошо.
И он легонько подтолкнул ее к сыну.
Идти спать Вики никак не хотелось. Он вырывался, плакал, кричал. Не видя ни в ком поддержки, протянул свои ручонки ко мне, как к спасительному кругу. -
- Пойдем, я расскажу тебе сказку о привидениях, – я взял его, сразу же притишхего, на руки и пошел в ближайшую комнату.
Ну ее, к лешему, эту команду с ее “чаем”! Закрыв двери, мы очутились в темной комнате и плюхнулись на кровать. На середине сказки мальчик уже мирно спал у меня на плече. Я также стал проваливаться в темные объятия морфея, как вдруг ощутил теплую детскую ручонку, гладившую мои волосы, лицо. Тихий шепот:
- А правда, ты – мой папа? Мне мама говорила, что однажды он к нам придет и вот так ляжет со мной и будет рассказывать мне сказки.
Сон вмиг исчез, я покрылся испариной.
- Вики, мой хороший, я не твой папа, но ты не волнуйся, он к тебе обязательно придет!
- Зачем же ты меня обманываешь? Ты же ведь брал меня на руки, обнимал, целовал меня! Зачем ты это делал?!
Он плакал навзрыд.
Дверь распахнулась, и к нам влетела Екатерина Юрьевна.
- Ну что опять не так!? – она присела рядом с кроватью, из-за неплотно прикрытой двери было видно ее огорченное лицо.
- Вы что – испугали ребенка своими сказками? Идите же, я с ним сама лягу. Она устроилась рядом с ребенком, а я поднялся, чтобы уйти.
- Подожди! – вдруг промолвил мальчонка, – наклонись ко мне!
А когда я это сделал, он крепко обнял и меня и ее, горячо зашептал:
Я не хочу, чтобы уходил мой папа! Мамочка, ты слышишь?!
Мы замерли.
- Он никуда не уйдет, он будет с нами, – она обняла нас и гладила наши волосы, – правда?
Я ничего не мог отвечать, только мои слезы текли ей на грудь. Я не чувствовал себя, только их – матери и ребенка - тепло.
- Ты меня любишь? – вдруг спросил Вики.
- Да.
- А мою маму?
- Да.
- Ты не уйдешь?
- Нет.
Он глубоко вздохнул и уснул.
Силы покинули меня и сознание отключилось.
День восемнадцатый. Какое учение я представляю. Червеучёный.
Свет. В проеме двери мужская фигура. Наклоняется надо мной, берет меня под руки и уводит. Тело не слушается. Он сажает меня на диван и что-то говорит. Голова не слушается. Кто он? Что он говорит? Зачем он со мной говорит?
Темнота. Ничего не видно. Где я?
Яркий свет. Я поднимаюсь с постели. Выхожу в большой зал. Там сидят, пьют кофе. Все. Кроме Них. Были ли Они? Голова моя кружится, смотреть на яркое тяжело – идут радужные круги. Подходит Федор, спрашивает как я себя чувствую, пил ли я чай.
- Да, пил, ну и что?
- Теперь следи за собой.
Он странно усмехается:
- Сам-то паук не пил.
… Петр Афанасьевич рядом с Ней. Что-то ей говорит, она кивает головой. Смотрят на меня. Отходят друг от друга. Что со мной происходит? Может быть, мне все это снится?
… Петр Афанасьевич подходит ко мне, улыбаясь, рассказывает про Нее. Я не понимаю его слов, они лопаются как мыльные пузыри, не проникая в душу. Вязкие холодные капли от пузырей стекают по моему лицу, я вытираю их ладонью.
Я на кухне. Беру заварной чайник, несу его в гостиную, лью из него темную жидкость ему в кофе. Все уставились на меня, замолчали. Он, так же улыбаясь, входит, делает глоточек из своей чашки. Улыбка исчезает. Лицо искажает гримаса. Медленно обводит всех глазами, встречаясь с моими. Я улыбаюсь ему.
Он судорожно допивает свой кофе, бежит на кухню, приносит оттуда две чашка чая – одну мне и одну себе. Мы чокаемся и махом опрокидываем их содержимое себе в горло.
В голове быстро проясняется, кровь ускоряет течение, сердце бьется быстрее.
…Петр Афанасьевич замер в кресле, закрыв глаза, будто уснул. Все по-прежнему молчат. Внезапно их открывает, и я замечаю, что лицо его изменилось – прежнее доброе и ласковое выражение исчезло, оно стало серьезным и сосредоточенным, в глазах то загораются, то гаснут большие и маленькие огоньки.
- Ну что же, друзья, – начинает он, - пора нам познакомиться с гостем. За столь короткое время пребывания в нашем селе, он уже многое успел, - некоторое время молчит, будто обдумывает продолжение, - может быть, он дополнит наши представления о мире? – смотрит вопросительно на меня. Присутствующие задвигались, зашумели, стали просить, чтобы я рассказал им – какое учение я представляю. Раньше я бы смутился от таких вопросов и ответил бы, что никакого. Но сейчас их словесная оболочка не имела значения – я хорошо чувствовал идущий от них и от себя огонь.
- Я представляю вам учение Любви и Истины, - начал я так, будто бы речь шла об очевидном и давно мне известном, - любви как состояния человека, истины как его цели. Вне любви и вне истины, а точнее вне любви к истине, человек находится в состоянии вражды и заблуждений, то есть во лжи. Мое учение направлено на то, чтобы помочь человеку освободиться от лжи. Вот так, если в двух словах.
Я замолчал, оглядывая слушателей. На душе было ясно и светло, она ликовала – наконец-то я выразил словами то, что давно жило во мне, выразил именно так, как хотелось – в форме Учения. Учения для Своей Вселенной. Спасибо Петру Афанасьевичу и его “чаю”! Прав был Федор – не простой это напиток, здешний чай…Повышает философские потенции – это уж точно. Я вспомнил Вики и его маму – а, может быть, и не только философские? Мысли о Екатерине Юрьевне вызвали прилив радости и энергии, захотелось бросить тут все и побежать к ней…
Возникшая пауза сменилась бурным обменом мнений. Присутствующие сразу же нашли множество подобных учений с древнейших времен до настоящего времени. Раздались вопросы, в чем же отличие моего учения от уже существующих, или же оно почерпнуто от кого-то? Петр Афанасьевич, однако, повернул дебаты в другое русло:
- Друзья мои, не будем уходить от главного – ведь, я надеюсь, все мы согласимся с тем, что любовь и истина, действительно могут составить фундамент полноценного учения. Другое дело – кто и как их понимает. Но об этом давайте поговорим позже. А пока – всем вам вопрос: у кого имеются принципиальные возражения против такого учения?
К моему огромному удивлению, все сидящие подняли руки, даже школьный учитель. Первым выступил цыган:
- Любви не существует. Истины тоже. Есть мужчина, и есть женщина. И между ними – страсть и война. Настоящий мужчина должен обладать львиным сердцем и красивой женщиной. Без раздумий вонзить нож в любого, кто посягнет на него и на его женщину. Как лев, вонзающий острые зубы в бродячего пса!
И он посмотрел мне в глаза долгим взглядом. Я вспомнил его танец с Екатериной Юрьевной – он, действительно, обладал ее телом во время танца и, надо сказать, не без ее согласия и удовольствия.
- Ваше мнение, мой друг? – обратился хозяин стола ко мне.
Цыган выглядел так, будто бы его нож был уже в моем сердце. Я, однако, был совсем иного мнения:
- Если Любовь и Истину я одену в белые одежды, то Страсть и Войну – в кроваво-красные. Они – орудия Лжи. Одно вызывает другое, одно живет другим. Для Лжи признать существование Истины означает смерть, Ложь питается многими неправдами, в том числе страстью и войной. Обладая телом, еще не обладаешь душой, а это – Ложь. Лев, конечно, может разорвать бродячего пса, но настоящий философ ему, увы, не под силу. Философ, обладающий Истиной, может уничтожить льва, – я увидел вытянувшееся цыганово лицо, - но вместо этого он, скорее всего, поместит его в зоопарк как прибежище экзотических заблуждений, – теперь мой взгляд переместился на Петра Афанасьевича.
Тот кивнул мне головой, словно хотел сказать, что для начала было довольно неплохо.
Следующей оказалась цыганка. Она сказала:
- Все то, о чем он говорит, называется Песней. Песня – это стебель и цветок. Если отделить одно от другого цветок будет мертвым. Она взяла гитару, протянула ее цыгану:
- Играй, чаворо! и запела:
- Ту и мэ, май миндык туса бахталэ, ту и мэ, май миндык туса дуйжэнэ…
Голос ее, поначалу глубокий и нежный, зазвенел пронзительной струной:
- Ту и мэ, мэк пэ кадо баро трайо! – а потом вдруг взорвался душераздирающим, хрипящим криком:
- Ту и мэ мэк андэ кади бари люма-а-а!
…Если в этот момент и существовала Любовь, то она была здесь – в ее Песне. От ее Огня моя душа испарилась, взлетела в небо и не желала возвращаться. По лицу двумя ручьями текли слезы, я не мог говорить. Цыганка подошла, посмотрела мне в глаза и сказала:
- У него правильное учение. Я с ним согласна.
Надо отдать должное “команде” – слезы на глазах были не у меня одного, и никто не просил меня комментировать пение цыганки.
Поднялся незнакомый мне кавказец:
- Я в принципэ нэ против ыстины и лубви, но, думаю, ани нэ совсэм, а тачнеэ будэт сказат, – савсэм нэ подходят для учэния. Ана должна апиратса на рэальнасть, на то, что каждий из нас встрэчаэт в сваэй жизни каждий дэнь. Напрымер, матэматика и физика – на цифри, на движение, на врэмя. А часта ти встрэчал любов и нахадил ыстину? Нэ часта, и то – в балшом заблуждэнии. Скажи – я нэ прав? Я лублу харашо пакушат, випит, красивий машина, красивий женщин, штоби била многа дэнег, друзей, уважения. Я лублу красивий жизнь. И все маи друзья любят красивий жизнь. И друзья маих друзей лубят красивий жизнь. Мнэ гавариль, ти палюбиль наша Катюша? - Он засмеялся,- Ти думаэш, ана нэ лубит красивий мущин, дэнгы, машин? Ти думаэш ана будит с табой кататца на лодки? Нэт, ей нужэн багатий, щедрий мущин. Катораму ана магла би атдат сваю красату.
Он обвел всех присутствующих взглядом, как бы ища поддержки:
- Паэтаму настаящее учэние далжна апиратца на красату. На такую красату, катораю лубят вси люди. Красата ва фсом – вот на чом аснована мая филасофия.
Опять упоминание о Екатерине Юрьевне! Похоже, она здесь объект пристального внимания. Однако... Однако, я поймал себя на мысли, что за все время пребывания в селе толком ее даже не разглядел. Не помню ее лица. Можно ли влюбиться в женщину, если ты не помнишь ее лица? А я ведь сказал, что люблю ее. Правда, я сказал это не ей, а ее сыну, Вики. Но что это меняет? Неужели я обманывал его? Я вспомнил ее блузку, мокрую от моих слез, исходящий от ее тела жар. Что же мы – Вики, она и я чувствовали в этот момент? “Страсть?” “Песню?” “Красату?” Он сказал:”Папа, не уходи!”. Она ответила:”Он всегда будет с нами.” Я сказал:”Я люблю тебя и ее сына”. Я не был “багатий, щедрий мущин”, она не думала “атдат сваю красату”. Мы, трое, были одним целым, и, может быть, мы любили друг друга?
- И чито ти гавариш на мае учения? – донесся до меня его голос.
Есть вещи, которые я не знаю. И когда о них говорят, всегда думаю – насколько близки к истине говорящие, насколько они искренни, насколько они умны. Может ли их разум передать моему знание, таким, как если бы он сам, лично его получил? Часто люди лгут, думая, что они правы – потому что, обманывая себя всю свою жизнь, не могут иначе. Часто – заблуждаются, потому что не могут без лжи. Ложь – это сильный наркотик, это – оправдание и объяснение многих дел и поступков. В дискуссии ты не знаешь – лжет тебе твой оппонент или заблуждается. Но это не имеет никакого значения, когда маленький, совсем крохотный кусочек истины стал для тебя доступен. Когда ты почувствовал ее вкус, который не сравним ни с чем – ни с деньгами, ни с машинами, ни с красивыми женщинами. Не отходи от нее – и тогда самые сложные жизненные перипетии будут распутаны тобой как клубок ниток.
- Я не знаю, гамарджоба, любит ли Екатерина Юрьевна красивых “мущин”, машины, и все остальное не менее красивое. Не могу возразить, ведь она член вашей “команды”. Но Вики ей дороже всех вас, вместе взятых. И тот, кто полюбит его, и того, кого полюбит он, и будет ей самым близким, самым родным, а, значит, и самым любимым мужчиной. Красота преходяща, деньги тоже. Машины разбиваются, женщины стареют. Временное не может быть фундаментом. Дом, построенный на нем, вскоре рухнет. Как и твое учение, дорогой, – таким был мой ответ.
Кавказец покачал головой. Может быть, он уже встречал подобные аргументы?
- Позвольте же мне, наконец, - вступил в дебаты учитель, - я хочу поддержать нашего гостя в его критике моих друзей. Кстати, почти то же самое я им говорил неоднократно. Но, смею обратить его внимание, что его аргументы могут быть направлены точно так же и против его собственной теории. Думаю, что не открою секрета, сказав, что и любовь, и истина так же преходящи. Пускай не так быстро как страсть, которая иногда неизвестно куда исчезает после акта совокупления. Или как красота, которая с возрастом теряется, особенно у женщин. Любовь проходит или превращается в уважение и привычку. Истина становится прописной либо же требует слепой веры, теряя свою суть. Простите меня, но ваши основания – всего лишь плоды разума или души – как вам будет угодно. Настоящее же философское учение должно стоять на более прочном фундаменте, чем разум. На том, на чем стоит сам разум. Я называю это - Мир, Природа, Вселенная, если хотите. То, что бесконечно существовало до появления человека, и что будет существовать вечно и после его исчезновения, если не дай бог таковое произойдет. Человеку никогда не познать Истины, он всегда будет исчезающей точкой между бесконечностями прошлого и будущего. Но эта точка – может и должна дерзать, может и должна восхищаться бескрайним Космосом!
По ходу дискуссии я не забыл наставление Федора следить за собой. Понятно было, что он имел в виду действие пресловутого “чая”. Я заметил, что “чай” сделал меня крайне уверенным в своей правоте, таким, каким я никогда в жизни не был. Принцип подвергать все сомнению я всегда применял первым делом к себе самому, а поэтому зачастую выглядел бледно на фоне напористых и нагловатых собеседников. После слов учителя “чай” спровоцировал меня на несвойственное мне ехидство:
- Ваше учение заслуживает почетного звания “философии точки”. Не о вас ли было сказано: ”Кто ты, незнающий мира? Сам посмотри – ты ничто. Ветер – основа твоя, ты – богом забытый – ничто. Грань твоего бытия – две бездны небытия. Тебя окружает ничто, и сам внутри ты – ничто."
Раздался смех. Учитель обиженно замолчал. Я попытался исправить положение, сказав, что иногда поэзия бывает убедительнее логики, хотя и чересчур образной.
Выступили остальные, кроме угрюмо сидящего Федора и свернувшейся в клубочек дремлющей в кресле рядом со своим хозяином Люсеньки. Наконец, поднялся Петр Афанасьевич:
- Надо отдать вам должное, дорогой наш путешественник. Вы внесли нам свежую струю, высветили ряд слабых мест, над которыми предстоит еще подумать. Мне понравились ваши слова насчет точки. Но здесь вы упустили одну маленькую, но важную деталь. Да, вы совершенно правы, одна точка это – ничто. Но несколько точек - уже нечто. А когда эти несколько точек объединены одной целью, когда в своей совокупности они составляют фигуру, картину – это уже сила, это команда. Вы видели уже, что мы сделали, но я расскажу вам больше. Мы превратим наше село в образец, которому будет следовать цивилизация, создавая подобные очаги мысли и культуры по всему миру, когда одаренные люди будут уходить из мегаполисов в вот такие поселения, объединяющие их по духовным и интеллектуальным интересам, вне рамок государств, наций и иных преград. Пусть же философская наука станет первой на этом пути! Теперь же о вашем, так сказать, учении. В отличие от нашего, пускай во многих отношениях несовершенного, ваше имеет одно свойство – оно бесполезно. Да, да, мой друг, абсолютно бесполезно. Как все мы знаем, истиной обладает один всевышний, но это не предмет для науки, это вопрос веры. А любовь…любовь, мой дорогой, есть то, о чем все говорят, но никто не знает что это такое. И вы, я надеюсь, тоже. Посему то, о чем вы говорили, не есть философия, а скорее – поэзия, романтика, мечтательство. Не обижайтесь, пожалуйста, на мои слова. Я прав, мой дорогой Феденька?
Вопрос Федору, видимо, был задан неспроста. Петр Афанасьевич явно подталкивал его к участию в “дебатах”. Похоже, он был здесь той острой приправой, без которой даже самое изысканное блюдо невкусно.
Федор, набычась, посмотрел на хозяина, потом произнес:
- Ну что ж, иди за чаем.
Вызов был принят, публика оживилась. Влив в себя содержимое принесенной чашки, он проговорил:
- Относительно его, - он кивнул в мою сторону, - вы абсолютно правы, дорогой босс. За исключением, одной малюсенькой детали, как вы изволили сами выразиться. Его Истины, может быть, и не существует, но зато существует ее уродливый близнец – Ложь, о чем он нам успел сказать. И здесь, в нашей деревне, ее концентрация достигла, действительно, уникальных масштабов. А в вашем дворце – ее сердцевина, ее источник.
Наступила тишина. Петр Афанасьевич покрылся пятнами. Таких слов, наверное, он не ожидал. Между тем, Федор молчал, глядя прямо ему в глаза, будто бы наслаждаясь произведенным впечатлением. Угрюмость сошла с его лица, оно просветлело, он стал необычно спокоен. Петр Афанасьевич медленно произнес:
- Любая наука, в том числе и философия, имеет доказательный характер. Я, надеюсь, вы приведете доказательства?
Федор, казалось, обрадовался этому вопросу:
- С большим удовольствием, мой дорогой враг! – он усмехнулся, - теоретический, конечно же. Первое доказательство стоит у вас на столе – это ваш паршивый чаек. Может быть, вы откроете нам его формулу? Или некие службы это не позволят сделать? Второе доказательство – это наша деревня. Райский уголок посреди океана нищеты и опустошения. Могут ли в пустыне расти розы? Нет. А если мы их вдруг там увидели – как это называется? Не иллюзия ли? Третье доказательство – это вы сами. Почему же вы не озвучили свое, так сказать, учение? Может быть, вам неловко перед этим романтиком и мечтателем? Так я помогу. Ваше учение – власть и деньги. Вот ваша любовь и ваша истина. И вам надо отдать должное – эти два столпа вас никогда не подводили. За деньги вы приобрели все – и красивых женщин, и красивые машины, и красивый дворец. И нашу деревню. А теперь и философию хотите приобрести? Но я вас немного разочарую – ее здесь нет, так что вы с успехом сможете прикупить себе… большую кучу лжи! И так же удачно ее продавать! Он густо рассмеялся:
- Поздравляю вас с приобретениями, великий торговец ложью! – он расхохотался еще сильнее, затем, плюхнулся в кресло и, пародируя интонации хозяина, попросил его:
- Петенька, сгоняй еще разок за чайком, а? Больно уж пробирает твоя лжеводица!
- Как тебе не стыдно! Как ты можешь так говорить! – воскликнула Лейла со слезами на глазах, - Петр Афанасьевич, простите нас ради бога! Перебрал он, вот и говорит что попало.
- Лилечка, пожалуйста, не волнуйся, – директор школы неожиданно вновь обрел свою прежнюю невозмутимость и добродушие, - Федя абсолютно правильно рассуждает, если принять во внимание объем доступной ему информации и его исходные аксиомы. Эмоции – штука очень полезная в дискуссиях, если они не вредят доказательствам, а с ними у Федора дела обстоят очень даже неплохо. Более того, при всей остроте критики, он – полноправный член нашей команды. Кто бы как не он мог устроить шторм кораблю, мог проверить его на крепость?
И, обращаясь к Федору:
- Я бы с удовольствие сгонял за чайком, но, боюсь, он не добавит тебе аргументов в споре. А как ты знаешь, этот напиток мы употребляем исключительно в научных целях. Пользуясь присутствием у нас в гостях философа с кристально чистым критерием оценки – Истиной – я попрошу его попробовать применить этот критерий к оценке наших с Федей теоретических разногласий. Заодно мы проверим на справедливость некоторые наши утверждения о бесполезности его учения. Вы не против? - он повернулся ко мне.
Я с радостью согласился. При всем драматизме ситуации я был в приподнятом настроении – эти люди не только заставили меня сформулировать свое “учение”, но и дают возможность применить его на практике, в самой гуще философской среды!
- Так вот, мой уважаемый коллега и оппонент, - начал Петр Афанасьевич, учтиво поклонившись, - я заранее прошу у вас прощения, что не имею право предоставить интересующую вас информацию в полном объеме, поскольку имею юридическое обязательство перед государством. Перед тем государством, необходимость и пользу которого вы, как радикальный анархист, отрицаете. Наша миссия здесь – один из проектов, входящих в программу разработки новых направлений развития общества. Оазис в пустыне, но созданный целенаправленно, в благих целях. Может ли выжить посаженный в пустыне цветок без полива и удобрений? Что можно сделать в наше время без денег, без полномочий, без власти? Ни-че-го. В чем же их вина перед наукой, уважаемый Федор? Они, как и другие инструменты, должны быть оценены философией и поставлены на надлежащее их значению место. Ах, да – о чае! Зачем тебе его формула? Достаточно того, что ты, будучи нищим деревенским трактористом, благодаря ему стал богатым сельским анархистом. В интеллектуальном, прежде всего значении, да и в материальном тоже. Но чтобы ты не думал, что это наркотик, скажу – это не наркотик. Абсолютно точно, можете мне поверить. Это уникальный препарат, аналогов которому нет в мире. Возможно, благодаря ему человечество сделает новый прорыв в будущее, какой оно сделало, открыв книгопечатание или компьютеры. Мы, все сидящие здесь – и наш гость со своей истиной не исключение – имели возможность оценить его эффективность, ведь так? – он обратился ко мне, и я кивнул ему головой.
Петр Афанасьевич перевел дух.
- Теперь скажу немного о себе, раз уж критика коснулась и моей скромной персоны. Да, мне нравятся власть и деньги, и они у меня имеются в достатке, если, конечно сравнивать с вами, дорогой мой Федя. И женщин, причем очень красивых, - он улыбнулся Люсеньке, - у меня также поболе вашего будет, хотя и вас бог не обидел, - он улыбнулся Лейле, - и еще как не обидел! И я даю им деньги. Зачем я это делаю? Из благодарности. И они их с благодарностью принимают. За что я благодарю? Ну, уж это, извольте вам, любезный, не рассказывать. Это уж, ну совсем никак вас не касается. Но и власть и денежки мной заработаны, так же как и вами, моим собственным “трактором” – и он постучал пальцем по лбу, - правда, не железным, но это уж кто чем может. И если вы боретесь с сорняками земляными, то я – с сорняками совсем иного происхождения. Еще раз, лично для вас, Федя: это моя работа, которую оплачивает мне мое государство.
- Вот и я изложил вам свое учение” – он довольно обвел всех взглядом. Присутствующие одобрительно ему кивали, улыбались.
- Что же скажет наш глубокоуважаемый гость? – не дав опомниться, обратился он ко мне.
- А ничего он не скажет! – рявкнул Федор, - я сдаюсь, я снимаю свою критику. Ты в очередной раз победил, паук!
Все зааплодировали, Петр Афанасьевич подошел к Федору и протянул ему руку, сказав:
-Бой окончен, идем отдыхать? Без обид?
-Какие уж обиды между Пигмалионом и Галатеей? – ответил тот, пожав его ладонь.
Аплодисменты сменились веселым смехом…
“Дебаты” закончились, и философы принялись жить обычной жизнью: отправились на небольшой, но красивый песочный пляж принимать водные и солнечные ванны, жарить шашлыки, играть в мяч и шахматы. Хозяин предложил мне прогуляться с ним по территории, и когда мы оказались наедине, обратился:
- Дорогой друг, дело складывается таким образом, что мне придется быть с вами предельно откровенным и рассказать вам то, о чем я не могу говорить даже своим близким друзьям. Надеюсь на ваше понимание,- последнее было сказано просительным тоном, он заметно волновался,- и сохранение вами всего мной сказанного в абсолютной тайне, потому что речь пойдет о деле государственного значения.
Он сделал глубокий вдох, как бы собираясь с силами:
- Я был не совсем искренним, говоря о бесполезности вашего учения. Я не мог говорить это при всех, но ваше учение – а вы показали его на практике – как выяснилось, обладает колоссальной разрушительной силой…, - и, увидев изумление на моем лице, печально улыбнулся:
- Это касается вас и Екатерины Юрьевны…
О. господи! Упоминание о ней ударило словно током. Кому мог помешать тот крохотный огонек, который на мгновения объединил нас, согрел наши сердца? Зачем он пытается говорить о том, что является лично моей – не его, не государственной – лично моей тайной и лично моей болью?
- Дослушайте же, я вас очень прошу! – в его голосе словно звучала мольба. Взяв меня за руку, Петр Афанасьевич стал торопливо, будто опасаясь, что произойдет нечто непоправимое, говорить:
- Она мне все рассказала. Вы смогли вызвать в ней ответные чувства, чего не удавалось никому, даже мне. Да, я был в нее безумно влюблен! Готов был бросить все – семью, работу, все – лишь бы быть с ней. Она же не испытывала ко мне любви - ее душа и мысли были направлены исключительно на самосовершенствование. Теперь же Екатерина Юрьевна посвятила себя великой миссии нашей команды – созданию новой властной элиты в стране, в которой ей отводится большая роль. Она еще очень молода, но обладает знаниями и способностями государственного деятеля самого высокого ранга. Ее сознание не содержит бремени пережитых страной мрачных эпох и анархии переходного периода. Оно будет пользоваться новыми, еще неизвестными миру возможностями, которые даст наш препарат, называемый Федором чаем. Это сверхсекретное средство используется под контролем первых лиц государства, и причина посещения села Якубом Автандиловичем заключается именно в нем.
Такой оборот вызвал во мне нешуточный интерес, тем более, что я лично подвергся действию этого препарата, и, надо сказать, действию крайне полезному.
Уловив мое настроение, Петр Афанасьевич приободрился:
- Это была удивительная история великого открытия, сделанного на стыке новейших достижений в исследовании психотропных препаратов одной из спецслужб, и, представляете – философии! Я работал над диссертацией по созданию новой концепции времени, когда ко мне обратился никому тогда еще не известный сотрудник этой службы. Он поведал мне о том, что побочным исследованием действия новых видов “сыворотки правды” явилось создание странного препарата, не подпадающего ни под одну из известных классификаций по действию на испытуемого. А поэтому отбракованного как неперспективного и бесполезного для оперативной деятельности. Этот человек отличался редким любопытством и испробовал его действие на себе, после чего, после недолгих поисков, нашел меня. Я ведь опубликовал уже несколько своих статей. Когда он рассказал мне о характере действия этого средства – я не поверил: этот человек совершенно точно знал, что займет то место в государстве, которое он занимает сейчас, и предрекал будущие события в стране с точностью, недоступной для современного уровня политической аналитики. Когда некоторые его предсказания стали сбываться – я понял речь идет о гениальной находке. Но был неясен ее механизм. Несколько лет напряженной работы – и я его разгадал! За это время этот человек стал…,- он назвал его статус, - и засекретил как препарат, так и все мои работы. Так что нобелевскую премию я, увы, не получу. Я же из простого преподавателя превратился в руководителя специального подразделения, под видом создания села с философским уклоном отрабатывающего отдельные свойства препарата. А также изменяющего текущее сознание крупных государственных деятелей. Например, Якуба, – он засмеялся,- видели каким он стал? А знали бы вы, каким он был! Знаете кто он сейчас? А знали бы вы, кем он был раньше!
Вспомнив меняющийся облик кавказца от улыбчиво-добродушного с букетом роз в руках до свирепо - рычащего со словами демократии на устах, я попытался представить, но не смог. Все же больше интересовал механизм действия “чая”. На мой прямой вопрос Петр Афанасьевич покачал головой:
- Суть работы я вам открыть не могу, это – важнейшая государственная тайна. Могу сказать лишь одно – на разных людей он действует по-разному. Неожиданно для нас он подействовал одинаково на вас и Екатерину Юрьевну с сыном – сами знаете как. Дальнейшее его действие в этом направлении может разрушить наш проект. Екатерина Юрьевна в нем – главная фигура, действие препарата раскрыло в ней уникальные задатки государственного лидера. Вот, пожалуй, и все. Правда, еще одна маленькая деталь – сам этот проект, осуществляемый на ее родине – мой для нее подарок, в знак той Любви, слова о которой были произнесены вами сегодня, и которую я имел счастье и несчастье к ней испытать. Прошу вас, извините меня за эти откровения. Вы вправе поступить так, как сами решите.
Он замолчал. Молчал и я. Интерес к его "чаю" пропал, а перед глазами возникла Екатерина Юрьевна с Вики…
Зачем мне его государство с его секретами, если он покушается на то, ради чего я живу – на любовь, пускай еще не родившуюся, но блеснувшую уже маленьким лучиком?
– Пожалуйста, не торопитесь с решением, послушайте сперва ее мнение, - сказал он с нажимом на слове “ее”,- если хотите, я могу вам рассказать, где живет Екатерина Юрьевна или даже отвести к ней…Вас там ждут.
От сопровождения я отказался и ушел, не попрощавшись со всеми, один. Сердце бешено стучало, внутри бушевал пожар.
…Словно из-за двери я вижу Екатерину Юрьевну сидящей во главе длинного стола, вокруг которого собрались самые важные государственные лица. Все завороженно слушают ее речь. Внезапно она замолкает и устремляет свой взгляд на меня. Присутствующие оборачиваются.
Я шепчу:
- Прости, я не смогу быть с тобой.
Она бледнеет и также мне шепчет:
- Не может быть. Не верю.
… Я на пристани, у своей лодки, ноги в воде, в руке бутылка водки. Пью ее из горлышка как воду, ничего не чувствуя. Слезы текут из обоих глаз прямо в рот.
…Сзади меня берут под руки, ставят на ноги. Перед моим лицом борода и большие добрые глаза. Федор? Что-то говорит, не понимаю. Доносятся слова:
- …Просила передать вот это, – протягивает листок бумаги.
- А это – уже от меня, - сует в мой карман пузырек с темной жидкостью.
Берет меня на руки, бережно кладет в лодку и отталкивает ее от берега. Я разворачиваю листок, читаю:
- Дорогой друг! Ты - настоящий. Желаю тебе любви. Надеюсь, встреча не за горами.
Целую его и падаю без сознания.
…Глаза открываются и видят: “Дорогой друг! Ты - настоящий. Желаю тебе любви. Надеюсь, встреча не за горами”. Записка на четверти листа. Ровный красивый почерк. Ее написала Она.
Читаю эти удивительные строчки еще и еще. Они наполняют тело теплом, душу – новым, неведомым ранее спокойствием.
Откуда-то издалека раздается негодующий глас Профессора: “Но как такое могло с ним произойти? Куда девалась его мечта?”
… Зову ее … и не слышу ответа. Душа – та ее часть, которая всем недавно так болела, так страдала и так плакала – предательски молчит.
- Мечта моя! – кричу … и не чувствую огня. Пытаюсь воскресить совсем недавно еще теплые и нежные черты. Не могу…
А вот черты той, которая написала мне эту чудесную записку, всплывают с поразительной отчетливостью – полные огня глаза, карие шелковые волосы, чувственные, чайкой, губы, фигура, голос, движения, слова, шутки, гнев, нежность и тепло…
“Я мыслю, следовательно, существую!” – философ, изрекший эту сентенцию, наверняка, бывал в моем положении – человека, внезапно очнувшегося и высунувшего голову в свет божий. Вынырнувшего из небытия и обнаружившего, что он находится в лодке, плывущей по реке посреди леса. В одно мгновение вспомнившего, что произошло с ним за последние два дня и в это же мгновение удивившегося непредсказуемости судьбы. Почувствовавшего себя бодрым и полным неизвестных доселе сил.
- Я мыслю!!! Я существую!!! –закричал я на весь лес.
-Ыслю-ыслю-ыслю…Ую-ую-ую, – вторило мне лесное эхо.
И вдруг оно недовольным голосом проговорило:
- Не ори, умник! Не один ты тут – существуешь и мыслишь.
Голова завертелась в разные стороны и обнаружила на берегу человека. Он находился в странной позе – вполуприсядку, ноги раздвинуты в разные стороны, руки также в разные стороны, ладони – будто в каждой по чашке с водой, голова запрокинута вверх, на меня нацелен клин его бородки. Просторные трусы и майка подчеркивают худое костлявое тело.
Я обрадовался возможности причалить к берегу и поужинать с незнакомцем, а может быть, и переночевать.
Оказавшись на берегу, увидел, что его обитатель остается все в той же позе, глаза полуприкрыты. Присев на пенек, пришлось ждать, когда закончится его медитация. Через какое-то время он зашевелился, приподнялся и стал выделывать замысловатые движения, перемещаясь взад-вперед на полусогнутых ногах, поворачивая свое туловище в разные стороны и неуклюже взмахивая руками. На ум пришло слово, вычитанное в детстве у Гоголя - “корамора”, значение которого до настоящего времени было для меня загадкой. Теперь же “корамора” материализовалась. Наконец, он остановился и недовольно сказал:
- Ну вот, явился умник и все испортил. Чего тебе тут надо?
Узнав о желании составить ему компанию на вечер и ночь, немного смягчился:
- Вон там – котелок и картошка. Иди, чисти, мой и режь, а я разведу костер. И отправился к шалашу, возле которого валялась куча сухих ветвей. Через полчаса мы сидели у костра, глядя на закипающий котелок. Я не решался с ним заговорить, он же, наверное, не считал со мной нужным это делать. Но когда из лодки были извлечены банка с тушенкой и кофе и поставлены на пенек, незнакомец подобрел:
- А вот это ты неплохо придумал. Хоть какой-то толк будет.
Что-то тяжелое оттягивало боковой карман, оказалось это был пузырек, положенный мне Федором. К нему была привязана записка: ”Не отступай от своего пути. Не забывай свою Истину и свою Любовь. В пузырьке – украденная у паука заварка чая, раскрой ее секрет. Федор.”
Наверное, со стороны не видно, когда человека вдруг охватывает пламя чувств и мыслей. Поэтому, когда, объятый им, я в десятый или двадцатый раз перечитывал записку, то не слышал и не видел ничего вокруг. Первое, что открылось моему взору после возвращения к действительности – злое лицо “кораморы”, его шевелящийся рот и топорщившиеся как у Дон Кихота, усы.
Он сидел у пня, на котором была разложена вся наша еда – картошка и консервы, взирая на меня враждебным взглядом. По-видимому, содержательную часть он уже завершил. Пытаясь спасти ситуацию, я прибегнул к крайнему средству:
- Простите, уважаемый. Нашло на меня, бывает иногда. Не желаете по маленькой?
Не знаю, в чем женщины находят ключ к сердцу мужчины, а вот универсальная отмычка для мужчин и есть - “по маленькой”. Исключений из этого правила мне не встречалось, несмотря на протесты, вранье и разные отговорки, что, дескать, “вообще в рот не беру” или “в завязке” или еще какую-нибудь чепуху. Когда стаканчики наполнились янтарной жидкостью и заняли почетное место на пне, незнакомец назвал свое имя: Юрий. Я также представился. Он усмехнулся:
- Ну ты и даешь! А с чего ты орал в лодке? Чему так радовался?
- Как чему? Разве не приятно ощутить себя человеком, существом, способным мыслить, творить?
– Он ухмыльнулся, будто услыхав явную глупость:
- А с чего ты взял, что мыслишь ты?
– Я опешил:
- А кто же еще?
Он показал пальцем куда-то вверх и многозначительно произнес:
- Мыслит Он.
– Кто он? – было непонятно, шутит мой собеседник или говорит всерьез. Юрий снисходительно ответил:
- Тот, чьи мысли ты пытаешься уловить, а затем выдать за свои. И делаешь это довольно хреново.
- Но я ничего не ловлю и ничего ни за что не выдаю. Они все – мои! Возникло ощущение, что я перед следователем, который точно знает, у кого украдены эти самые мысли. Оправдание воришки его нисколько не устроило, он неторопливо, будто зная наверняка, что в итоге меня изобличит, продолжил, словно экзекуцию:
- Давай будем рассуждать по порядку, чтобы ты понимал: например, я говорю тебе, что ты - умник. Эта мысль передается от меня к тебе и становится уже как бы твоей. Условно говоря, ты получил от меня в распоряжение копию мысли. Кто ее источник? Правильно, я. А если тебе, например, приходит мысль, что я – дзенбуддист, то кто ее источник?
– Я.
– Ни хрена не ты! – терпение его видимо иссякало.
– А кто?
– Как – кто?
– Он! – и еще раз палец ввысь.
- Почему? – я совершенно искренне пытался его понять.
- Ты что – издеваешься? Я же тебе популярно объяснил - ты не можешь быть источником мыслей. Они всегда приходят извне.
Видя недоумение на моем лице, поморщился:
- Все с тобой ясно. Хватит об этом.
И замолчал. Видимо, его настроение вновь испортилось.
Я чувствовал себя виноватым, что не смог поддержать беседу. Однако, его идеи насчет приходящих извне мыслей, возможно, разрешали ту загадку, ради которой я и отправился в свое путешествие – что есть Истина? А, значит, и ставили на нем жирную точку. Ведь если Истина – это послание “сверху”, которое необходимо правильно принять, как приемник принимает радиоволны, и так же правильно передать – как блютус или вайфай, то становилось предельно ясным и простым что и как следует делать для ее постижения. “Настраивать свой приемник и ловить волну”. Может быть, поэтому он так рассердился, когда, сидя в раскоряке, услыхал мои вопли в речке, помешавшие ему поймать эту самую “волну”? И даже кораморское “тайцидзюань” не помогло – так сильно она “сбилась”?
А если “сверху” скомандуют: “Amicus Plato, sed magis amica Veritas!” – что тогда делать? Я прислушался к “верху” – молчание. Ничего, поправимо – представим голос, идущий с неба: ”Amicus Plato, sed magis amica Veritas!”. Получилось. Где его источник – этого громоподобного гласа - по версии Юрия? Вверху. А значит, нужное указание получено. А каким образом оно будет исполнено – позвольте мне, небесные силы, решать самому.
Вновь поднять упавшее настроение моего визави оказалось несложным – потребовалась еще одна “маленькая”, тушенка с картошкой и кофе. А уж когда появилась сигара от Петра Лаврентьевича – да будут дни его длинней моей печали – новоиспеченный Дон Кихот оказался и вовсе в прекрасном расположении духа. Вдохнув ее огненную душу и мечтательно закрыв глаза, он промолвил:
- Знаешь ли ты, что такое – Знак свыше?
Я было открыл рот, но Юрию ответ был не нужен:
- Это такое событие в твоей жизни, которое связано с тем, ради чего живешь, но никогда, ни при каких обстоятельствах не может произойти случайно.
Глаза его заблестели, лицо приняло загадочное выражение в отблесках вечернего костра.
- Однажды я прочитал, что в земле проживает больше живых существ, чем на ее поверхности. Представляешь себе огромные весы – на одной чаше – звери, птицы, люди, а на другой – черви. Так вот – вторая чаша намного больше и тяжелее, чем первая! Простой вопрос – почему так может быть? – стал вначале понемногу, а затем все больше и больше преследовать меня. Днем и ночью, дома, на работе и на отдыхе. Все, кроме червей, стало мне неинтересным. Я даже принимал специальные таблетки – ничего не помогало. Однажды, проходя мимо бака с мусором, я ощутил странное жжение на левой щеке. Обернувшись в его сторону, я обнаружил…,- он сорвался с места, убежал в хижину и принес размером с буханку хлеба статуэтку и торжественно протянул ее мне:
- Вот это!
Фигура напоминала китайского хотэя – полного человечка с мешком за плечами. С той только разницей, что из мешка выползала… змея. И, положив свою морду ему на макушку, высовывала раздвоенный язык, обнажая два хищных клыка.
- Да не на змею ты смотри! А вот сюда, - и он указал на шею “хотэя”.
Приблизив фигурку к костру, я увидал на его груди нечто вроде амулета, действительного напоминающего дождевого червяка.
- А рядом с ним лежало вот это, - и он протянул мне довольно старую и потрепанную книгу, на обложке которой было написано: ”Тайны червя”. На первой странице было написано: ”Так надлежит молиться Червям, ибо Они есть Владыки Черного Пути и Запредельного Знания”.
Увидев мой недоумевающий взгляд, Юрий усмехнулся:
- Только не подумай, что меня интересует что написал Сибелиус, ее автор. Но то, что она попала вместе с хотэем именно ко мне – как такое можно объяснить? А как объяснить, что после их появления все мои наваждения пропали – как будто их и не было. И мне открылся Путь науки о червях?
- “Наука о червях” – это образно, чтобы ты понимал, - продолжал он, - по сути это наука о происхождении жизни, о ее, так сказать сущности, об отличии живого мира от неживого. Понимаешь?
- Думаю, что да,- ответил я не совсем искренне, - вы – биолог.
– Сам ты биолог! Я же тебе популярно объясняю: я ученый, исследующий сущность жизни! Причем тут биология, тупица?
Я замолчал, боясь задать еще какой-нибудь глупый вопрос, затем все же решился:
- А что вы делаете здесь, в лесной глуши?
- Как что? - он уставился на меня как на насекомое под микроскопом, - “занимаюсь наукой. Именно здесь, в лесу, когда никакие типы вроде тебя не могут помешать мне общению с Ним, - и его ладонь устремилась ввысь.
- Все нужные книги прочтены, но это лишь почва, необходимая для получения откровений Оттуда, чтобы понимать идущие от Него мысли.
Он молчал, с удовольствием втягивая в себя огненно-крепкий дух сигары, обдавая меня ее ароматным дымом. Я не решался попросить его дать мне тоже затянуться пару раз чтобы не нарушать ход его – или не его? – мыслей.
Выпустив струю прямо в мое лицо, Юрий спросил:
- Как ты считаешь – как приходят в голову гениальные идеи? Когда весь мир столетиями привык думать так, и вдруг появляется чудак, который считает по-другому? Что происходит с ним, когда он, одинокий и нищий вступает в борьбу со всеми ими, самоуверенными, самовлюбленными, облеченными властью? Он, несчастный и никому не нужный, летит как бабочка на костер? Нет и еще раз нет! Именно он, а не они все и есть самый счастливый, ибо он получил свыше то откровение, которое называется Истиной. А вместе с ним и приказ, который отныне становится целью и смыслом его существования – отдать во имя этой Истины свою жизнь! Так что, сжигая Бруно, они отправили его на небеса, к тем, кто его послал. И ускорили собственную погибель, потому что Те прислали к ним Галилея!
Перед глазами возникла трагическая картина инквизиции и казни философа Джордано Бруно. Во имя чего в рассвете сил он пожертвовал свою жизнь? Ведь мог бы притвориться перед церковниками, что признал свои ошибки, и что Солнце вращается вокруг Земли, а не наоборот… Неужели и вправду получил “команду сверху”, да такую, что раздробленные кости, вывихнутые суставы и пожирающее тело пламя костра оказались предпочтительнее, чем ее неисполнение? Какой же страшной тогда должна быть ИХ кара! И какова же плата за полученную им ОТТУДА “истину”!
Услыхав подобные рассуждения, воодушевленный было собственным выступлением Дон Кихот стал вновь враждебным, усы и борода ощетинились:
- Полная чушь! Как такое могло придти тебе в голову?
Захотелось ответить, что источник этих мыслей находится вне меня, но я воздержался. И хотя одну брешь в его кивании “наверх” стало видно – разве в ней дело? Разве можно – когда речь идет об Истине – выискивать какие-то несоответствия и противоречия? Разве Истина не должна быть понята и принята одновременно и душой, и умом?
Речь Юрия о Джордано Бруно, хотя и была страстной, но все же не создавала в моем представлении образ философа. Скорее воина Муция Сцеволы, предпочетшего сжигание собственной руки неисполнению приказа. На моих глазах Дон Кихот-Юрий сделал рыцарем Истины философа Джордано. Но кем же тот был в действительности? Юрий залез в свой шалаш, немного повозился и принес книгу:
- Держи, умник. Завтра почитаешь про Джордано, если мои слова тебе непонятны. Только смотри - не утащи с собой!
Стало совсем темно, но ложиться спать не хотелось – не все еще ответы получила моя растревоженная душа. Родившийся в неведомых глубинах ее мыслеогонь, проходя через мозг, принял форму вопроса:
- Юрий, а вы лично – получали ОТТУДА Истину?
Огненный “шар – вопрос” мчится и врезается ему в лоб, по крайней мере, так мне кажется. Получив по лбу, он несколько раз затягивается сигарой, долго смотрит на меня и, наконец, нехотя выговаривает:
- Какой шустрый! Знаешь ли ты, что такое истина? Если нет, то какого черта задаешь мне пустые вопросы? Ты вообще – кто такой и что тут, на речке делаешь?
Действительно, за все время нашей беседы возможность рассказать о себе не предоставилась. Могу ли я назвать себя философом? Я вспомнил “дебаты” в гостях у Петра Афанасьевича и решился: пусть будет так.
…Юрий смеялся довольно долго, вытирая выступающие слезы. Я терпеливо ожидал конца непонятного веселья. За это время перед глазами пробежала первая встреча с рыбаками Федором и Фролом, отказавшим мне в этом звании.
- А я-то думал – отчего это он никак не возьмет в толк, что ему говорят русским языком! – давясь от смеха, сказал он, - А умник – вот оно что – философом оказался! Теперь все как божий день ясно! Знач…значит ты – раб…раб этой лженауки? - смех вызывал у него уже икание.
Признаться, его веселость и критика стали изрядно досаждать. Может ли обладающий истиной, смеяться над не постигшим ее, но искренне стремящимся? Как же в таком случае согласно полученной им “сверху” истине должен вести себя его собеседник? Тоже смеяться – только над собой – какой же он глупый и какая же глупая его “лженаука”? Единственное, над чем может смеяться Истина – так это над Ложью, над ее тщетными потугами стать близняшкой, над ее страхом называться своим именем.
- У каждой науки есть свой, так сказать, участок для приложения сил, - сказал Юрий, перестав, наконец, смеяться, - имеются свои достижения и открытия, которые приносят людям пользу. Свои знания здесь, - он упер указательный палец себе в лоб, - и свои откровения – там, - палец выстрелил вверх. В отличие от твоей философии, где ничего этого нет. А самое главное – пользы. При этом, некоторые, вроде тебя, считают ее наукой всех наук.
И он, победно выпятив острый клин бородки, вновь засмеялся:
- Как будто демагогия и болтовня могут заменить факты и эксперименты!
- Но ведь вы сами только что упоминали о Бруно и его подвиге во имя Истины! Он же был философом! А кто придумал слово “истина” – тоже ведь философ! – запротестовал я.
- Не говори о том, чего не знаешь, – назидательно раздалось в ответ, - а лучше вспомни, кто и как учил тебя этой лженауке. Много ли полезного ты от них почерпнул, если, конечно, не считать полезным искусство выдавать черное за белое? А, может быть, мы откроем с тобой какую-нибудь книгу, написанную твоими великими и невеликими, с позволения сказать, учеными и, прочитав пару строчек, отдадимся во власть морфея? Или, прихватив томик какого-нибудь твоего классика, сходим на экскурсию к психиатру, так для интереса – какой диагноз получил бы ее автор? Только, прошу – не будем трогать залежи лжи, которыми твоя наука почти сотню лет отравляла всю страну. Уж лучше изучать экскременты червей, чем твоих аскарид.
Тирада достигла своей цели. Сердце больно защемило. Мне довелось родиться и прожить часть жизни в эпоху, когда философия оказалась пристанищем отряда гиенообразных, использовавших ее как патологоанатомы формалиновые инъекции для своих клиентов. С тех пор я избегал любых запахов этого зелья, а также его разносчиков. Виновата ли в этом была сама философия, или же, напротив, чувствуя ее внутреннее величие, ослоподобные всеми силами пытались низвести ее до своего уровня?
- Труп той эпохи – закопан, могила зарастает травой, и лженаука почила вместе с ней. И разве философия как любовь к мудрости, не есть ее самый большой враг?
Он задумался, докуривая сигару.
- Я вижу, обобщения до тебя доходят туговато. В таком случае спустимся в нашу повседневную жизнь. Скажи на милость, в чем же она состоит, эта мудрость, и кто вкушает ее плоды? Народ толпами валит в магазины, больницы, поезда и самолеты, в рестораны и кинотеатры, к юристам и гадалкам. Любой – от слесаря до академика – пользуется достижениями наук, за исключением только …какой? Правильно, твоей любимой философии! Всасывают всякую дрянь из зомбоящиков, компьютьеров и желтой прессы, но не читают ваши “талмуды”. Может быть, мы живем в каком-то особенном государстве? Тогда посмотрим на другие страны – от самых бедных до самых богатых – и кому она пригождается там? Ни-ко-му. Ни для элементарного выживания, ни для снятия стрессов после изматывающей работы она не подходит. Толпы психотерапевтов, психологов и им подобных, вплоть до откровенных мошенников трудятся во благо и живут за счет своих сограждан. Извини за грубость, но одна представительница известной тебе древнейшей профессии приносит больше пользы, чем сто твоих мозгомотов.
И он еще раз рассмеялся. Наверное, удачному противопоставлению…
Я вспомнил Петра Афанасьевича, обладавшего не только даром убеждения, но и особенным благорасположением к своим оппонентам. Если бы он был здесь! Тогда бы этот донкихот стал намного сдержаннее в своих сравнениях…Все же я не преминул рассказать ему о философском селе и его обитателях, умолчав о чае.
- Слышал о них, болтунах. Деревню снесли, понастроили коттеджей для богатеньких. Бегают гурьбой за своей председательницей, а она все носом водит, никак не выберет себе муженька.
- А сам-то ты часом не клюнул на нее? - ухмыльнулся он и пристально посмотрел мне в глаза:
- Точно, клюнул! Ну, тогда у нас наступает полная ясность.
И сделав, последнюю затяжку из остатка моей сигары, швырнул ее в костер. Он был прав – ясность наступила. Правда, понимали мы ее по-разному.
- Говорите, бесполезная наука? А как насчет вот этого? - и я капнул несколько капель из флакончика в его чашку с остатками кофе.
- Что это? – насторожился мой критик.
- Большой привет твоей червенауке от Царицы! Только для тебя – и факт и эксперимент, два в одном!
Он держал в руке свою чашку, нюхая ее и не решаясь допить.
- Смелее, Дон Кихот! Не твои ли слова: “Amicus Plato, sed magis amica Veritas!” – подбодрил его я, капнув пару капель себе.
- За Истину! – мы чокнулись, и загадочная эссенция отправилась в наши тела…
День девятнадцатый. Философский камень.
На какое-то время воцарилась тишина, Юрий задумчиво смотрел в глубь леса за речкой.
- Ну и что же это было? - спросил он, - ни запаха, ни вкуса. Впрочем, какая разница!
Он еще немного помолчал, затем неожиданно проникновенно заговорил:
- Знаешь, если и есть какой-то смысл в философии, то только как в науке о смысле жизни человека. Все остальное уже разобрано другими. Я иногда представляю себе такую картину - современный мегаполис: скопище людей и машин возле офисов банков, корпораций и прочих бизнес-образований. На одном из солидных зданий крупными золотыми буквами: “Компания “Пифагор, Аристотель и партнеры”. Философский консалтинг. Планирование жизни. Надежная защита клиентов. Международный опыт.” Или что-нибудь в подобном роде. И приходят туда самые разные люди – от владельцев компаний до домохозяек. Зачем? – Чтобы получить живые знания, которые дадут им не деньги, не власть, не уход в воображаемый мир, а твердую почву под ногами на всю их жизнь…Вот что действительно бы оправдывало ее как науку, достойную служить человечеству…
Его рассуждения показались мне увлекательными, яркая картинка возникла перед моим взором – философская больница! Врачи-философы в белых халатах принимают пациентов – от мала до велика. Вместо лекарств – полки с книгами. Вот, врач берет оттуда томик, ищет необходимую главу и что-то читает “больному”. Тот внимательно слушает, переспрашивает, записывает. Врач выписывает ему рецепт – чтение перед обедом и на ночь того-то, такие-то главы. Обрадованный больной убегает в “книжную аптеку” за лекарствами.
- Только, увы, есть, на мой взгляд, одна простая причина, по которой этим мечтам сбыться не суждено. Может ли человек – пусть даже самый талантливый – своим умом открыть этот самый смысл жизни? Приведу тебе такой пример: в чем смысл автомобиля? В том, чтобы на нем перемещаться. Представим, что он попал в руки какого-нибудь первобытного племени. Собрались все мужчины-воины, вождь, шаман или кто-то вроде него – и рассуждают, чтобы это могло быть: один кричит, что это комната для священнодействия, другой – что место для трофеев, третий – ловушка для зверей и так далее. Начинают ее разбирать, откручивают что возможно, снимают сиденья, выбивают стекла, отламывают двери и руль. Могут ли они докопаться до истинной сути автомобиля? – Только в одном случае – если сам ее Творец каким-то образом сообщит им об этом. Так что, пойми – созданное Творцом можно понять, только услыхав его самого. А философ, пытающийся заменить Творца, похож в самом лучшем случае на того шамана, который отбирает машину у племени, чтобы сделать из нее предмет культа.
Он поднялся и подложил в затухающий костер несколько толстых сучьев. Огонь понемногу стал разгораться. Сев на свой пень, Юрий продолжал:
- Теперь вернемся к нашим шаманам-философам. Каждый из них сидит на зарплате, которую ему платит кто? Государство. То есть – тот самый вождь племени! А что требуется самому вождю? Чтобы воины беспрекословно ему подчинялись и, не раздумывая, прав или не прав он в своих приказах, могли отдать жизнь в бою, их исполняя. До тех пор, пока они будут поступать так – в племени, а, значит, и у его вождя будет полный порядок. Если же воины, не дай бог, начнут рассуждать – что да как, прав или не прав вождь или шаман, то им обоим не поздоровится. Запросто могут пойти на обед или ужин вместо добычи. Вот так – круг замкнулся. Наш философ, то бишь шаман, будет искать истину только в одном – как бы угодить своему вождю, то бишь государству.
Причудливые мысли и сравнения моего собеседника, как бы ни были мне обидны, как-то не поддавались критике. Может быть, он был не так уж и неправ, и наша цивилизация, совершившая безумный скачок в технике, недалеко ушла от первобытных племен в поисках истины?
- Как же этому твоему племени разгадать предназначение автомобиля? – я еще надеялся, что Юрий может оставить ему какой-то шанс.
- А никак. Если только… если только не найдется в нем какой-нибудь чудак вроде меня. И уйдет навсегда из этого племени, стерев из своей памяти его войны, его вождя и его шамана. И отдаст свою жизнь, чтобы услышать, Его, Творца!
Огонь тем временем довольно сильно разошелся, бушевал своим нутром, выбрасывая языки красно-оранжевого пламени. Сучья трещали, исторгая снопы искр. Юрий подошел к костру:
- Смотри на меня, только не вмешивайся. Вот техника, которая помогает понять Его слова.
На этот раз его движения не казались мне неуклюжими и угловатыми – освещаемое пламенем тело начало с плавных, как в балете движений, молниеносно завершаемых в своих крайних точках. Затем все стало ускоряться так, что в свете ночного костра, а может быть, и принятого алкоголя, отдельные части тела стали трудноразличимыми. Под конец, медленно выдохнув, он замер в той позе, в которой был при моем появлении. Глубоко присев, раздвинув в разные стороны ноги, руки на коленях ладонями вверх. Спиной к костру, лицом – в темноту реки и леса.
…Тишина, костер затухает, глаза слипаются. Он все в той же позе, не шелохнется – может быть уснул? Ну что же – пускай себе спит сидя, если так ему нравится, а я пойду в его шалаш.
В шалаше довольно уютно, удобная постель – подушка, одеяло. Ложусь, закрываю глаза и - … достаю из внутреннего кармана фотографию... Свечу фонариком, смотрю ей в лицо. Где ты, почему не приходишь ко мне? Прячу фотку. Вспоминаю другую... Где вы? Что с вами произошло?..
- …Милый! Ты знаешь – я проснулась сегодня такая счастливая! Теперь в моей жизни есть ты – любящий, преданный, надежный, сильный, настоящий. Ни переживай ни о чем – у нас с тобой все будет хорошо, я буду тебя любить, буду за тобой ухаживать…А давай с тобой сыграем партию в шахматы?...
Нежная теплая ладошка гладит мое лицо и волосы. Сильно прижимаю ее к своим губам, чувствуя упоительный аромат. Сердце стучит все сильнее и сильнее…
Вскакиваю – что это было?! Кто был со мной? Где я? Вылезаю из палатки. Светает. Костер потух. Юрий спит рядом с ним, уткнувшись носом в траву. Пытаюсь его разбудить, чтобы отвести в шалаш. Он открывает глаза и, сделав страшное лицо, шипит:
- Не мешай! Затем убегает в хижину и там затихает.
Довольно прохладно, сон прошел. Надо развести костер и выпить что-нибудь горячего…
Вновь заполыхал огонь. Дымится котелок. Чудесный запах кофе. Живописное же место избрал себе отшельник – река в утреннем тумане, окруженная лесом. Пробивающиеся лучи солнца. Пение птиц. Красиво…
…А что есть красота? Подвластна ли она разуму или только – достояние наших чувств? Можно ли выразить ее словами – не теми, которые вырываются из груди вместе со вздохами, слезами или благодарностью. А такими, которые бы определяли ей, как в своем доме заботливый хозяин – именно ее, семейной драгоценности, - почетное место?
Не красотой единой жив человек. И не хлебом единым. Не рабом хлеба или красоты или чего иного должен он быть, но они ему - верными слугами – в его единственном и неповторимом пути на этой земле… Кто же возьмет на себя смелость указать им свое место? Хлебопашец? Пекарь? Музыкант или художник? Эти–то, думаю, с превеликим удовольствием. Но что скажут другие - врач или учитель, строитель или физик?
А вот и некому сказать веское слово - кроме философа! Как заметил Юрий – нет у него “своего участка”. А, значит, и все для него равны – зашел в дом и расставил все по полочкам. И не будет никому тогда обидно, и всякий будет знать свое место. А когда все в доме расставлено, ничего нигде не валяется как попало, убран мусор – и его хозяину радостно – захотел, взял одно, захотел – взял другое: это уже его, хозяина дома, личное дело. Выходит, неправ был отшельник – не указывать, как кому жить, должно философу, но помочь человеку сделать такой выбор, о котором бы он никогда не пожалел…
От подобных размышлений где-то внутри потеплело.
…А может быть, красота – это гармония? И философия ей тоже причастна? В чем же Ее красота и Ее гармония? Могут ли быть красивыми мысли - а не только цветы, музыка или женское тело?
Я прилег рядышком с теплым костром и закрыл глаза, пытаясь представить себе Красоту. Встречал ли я ее в своей жизни? Да, и много раз. Что общего между ними: розой в каплях росы – пением соловья - девочкой в летнем платье – блистающей морской гладью – шекспировским сонетом?
Воспламеняемый ими Огонь…
- Поднимайся, чего разлегся? – разбудил меня недовольный голос.
Юрий возился вокруг костра, собираясь что-то готовить. Настроен был не совсем дружелюбно.
- Занес черт путешественника, - ворчал он себе под нос, но так чтобы было слышно и мне, - в кои-то веки вошел в контакт, так нет же – взял и все испортил! Помогай, давай! – прикрикнул он.
За завтраком, после нескольких попыток, удалось его разговорить, и выяснилось – моя вина состояла в том, что я прервал его на медитации как раз в тот момент, когда “Те” прямым текстом сообщали ему единственно верный принцип классификации червей.
- Если бы не ты – я все бы успел услышать и запомнить! – сокрушался он, - а так только общие черты – похоже на таблицу Менделеева. Про трихоплаксы чего-то твердили, мол, от них надо идти.
После чего с упоением стал рассказывать про “самых удивительных в мире созданий” – трихоплаксов:
- Вот она, сущность жизни, - ни головы, ни конечностей, вообще никаких органов нет - ты только подумай! А жизнь есть! Ни переда нет, ни зада, ползает в разные стороны, но – живет! Если провести эксперимент и его разрезать – хоть пополам, хоть на четыре или больше частей – поползут друг к дружке, чтобы склеиться вместе! Ты можешь себе такое представить? Чем они – эти части думают, головой что ли? – он строго уставился мне в лицо, - тебе никогда этого не понять, если не поймешь, что все команды идут оттуда! – как и вчера, он устремил указательный палец в небо.
Это уже было чересчур. Какой-то червяк, видите ли, может спокойно узнавать, что и как ему делать, а я не могу! Самый глупый червь обладает своей червячьей истиной, а я – не самый глупый человек – своей человечьей не могу!
Не философия ли в том виновата, уважаемый? Она, кстати, тоже имеет право на опыты. И не далее, как сейчас им воспользуется. Только подопытным окажется не ваш очаровательный червяк, а тот, кто его так нахваливает! И, если ее задача в том, чтобы все расставлять по местам, то кое-что будет расставлено уже сейчас…
Флакон с чаем был извлечен из кармана и поставлен на пень, прямо перед ним, сразу же притихшим. Теперь можно, не торопясь, прогуляться к лодке, достать сигару и с удовольствием, недоступным вчера вечером, сделать пару затяжек. И наблюдать, как внутри отшельника заходится пожар. Вот оно - испытание Огнем! Происходящее напоминало старую добрую инквизицию с тем, однако, отличием, что инквизитор подвергал пыткам и самого себя! Глядя на этот проклятый пузырек, я вдруг ощутил странный зуд во всем теле и сильное желание сделать из него глоток. Мы молча сидели, уставившись на соблазнительный сосуд. На лице отшельника читалось нечто вроде страданий, на моем, наверное, тоже. Тем более, что так оно и было.
…С чем можно сравнить жажду познания? С жаждой путника в пустыне? С надеждой заблудившегося в лесу грибника? С трепетом ожидания возлюбленной? С волнением игрока в рулетку? Именно, со всем этим и еще со многим другим…
Мне было – с сигарой в зубах – полегче. Испуская облака сизого дыма ему в бороду и усы, я мучительно наслаждался происходящим, боясь дрогнуть первым.
- Ради науки можно и принять немного, – пробормотал подопытный.
- Это нечестно, – продолжил я экзекуцию, - разве можно в общении с Ними быть под наркотиком?
- Но это не наркотик! - горячо запротестовал Юрий, - от него в голове все проясняется, многие запутанные вопросы становятся простыми – ты разве не чувствуешь?!
Пожалуй, можно было бы и согласиться, но в опыте, пускай даже и философском, нужно идти до конца, не проявляя снисходительности к “кролику”. Или все же к “червяку”?
Для пущей важности я перешел на официальный тон:
- Признаете ли вы, уважаемый, что сей препарат есть достижение науки философской?
- И схватил пузырек, будто намереваясь, при неверном ответе, спрятать его в карман.
- Да, да, признаю! – поспешно ответил он.
- Признаете ли вы в таком случае ее право на испытания данного препарата на представителе иной науки?
- Признаю, и дальше что?
- В таком случае оглашаю условия эксперимента, - я запрокинул голову вверх, словно вслушиваясь в идущие оттуда голоса, - после принятия данного препарата подопытному, - я ткнул пальцем ему в грудь, - запрещается: закрывать глаза, спать, долгое время молчать, не слушая исследователя, - я ткнул пальцем в свою, - и самое главное – запрещается слушать…Их! – две поднятые руки устремили свои указательные пальцы в небо, - Вы согласны?
Снадобье находилось рядом с карманом.
Усы и борода зашевелились:
- Черт с тобой, согласен!
…- Рассказывай же, что задумал? - обратился Юрий после того, как “чаепитие” благополучно завершилось.
И, конечно, получил решительный отказ – трихоплакс не должен знать, что его могут разделить на части. К моему удивлению, он нисколько не обиделся, а только спросил, о чем будем говорить. Неужели заинтересовался экспериментом? Я хотел было приступить сразу к делу, но неожиданно выпалил:
- О женской красоте.
Тьфу ты!
- О них, так о них, - не раздумывая, согласился Юрий, - но сможешь ли ты непредвзято судить о таких предметах? Не хранишь ли ты в себе сильных чувств к отдельным представительницам рода “фемина”?
Внутри заныло, я молча кивнул.
- Тогда тебе лучше будет помолчать, эмоции не самое лучшее средство в научных исследованиях.
Странное дело, насмешливо-язвительный тон собеседника исчез, голос стал мягким и добрым:
- Хотелось бы сразу сказать, что несмотря на горы написанного на эту тему, правды я не встречал. То, что мне попадалось на глаза достойно в лучшем случае поэта, но не ученого: ахи, охи, стоны, вздохи. В худших случаях, коими грешат твои братцы-философы, речь идет о вещах, таких же малопонятных для их умов, как и сама женская красота - о совершенстве, гармонии, добродетелях и прочая, и прочая. Хотя истина проста и лежит на поверхности: весь смысл красоты заключен в одном слове – привлекательность. И в другом слове – потомство. Да, да именно они и более ничего! С тех пор как живые существа разделились надвое – на женскую и мужскую особи – и разбрелись по миру, каждая ищет свою половинку. Зачем? Чтобы произвести на свет себе подобных. Каждый делает все, на что только способен: соловей заливается, павлин распускает перья. А наблюдал ли ты предсмертный танец бабочек-поденок? Эти легкие и нежные создания с прозрачными крыльями живут несколько часов, чтобы станцевать в небе брачный танец и умереть. Быстро взмахивая крыльями, они взмывают вверх. Затем замирают и медленно-медленно спускаются вниз. И умирают.
Он вытер слезинку со щеки:
- А чего только не вытворяют кузнечики, сверчки, саранча, цикады! Животные продвинулись еще дальше: олени, котики, киты, волки – какие действа, какие драмы! Дух захватывает.
- Но все это, вместе взятое, не идет в сравнение с тем, что происходит в царстве гомо сапиенс. Если наши меньшие братья всегда пользовались красотой в соответствии со своими инстинктами и ее предназначением, то люди, научившись мыслить, первым делом простую истину красоты превратили в ложь. Причем самым примитивным способом, сделав привлекательность ее самоцелью! Конечно, так проще – одел дурочку в яркие одежды, выставил на обложку журнала и кричи – вот она, красота! Вышла на сцену в короткой юбчонке и маечке, чтой-то пищит – ни голоса, ни смысла, но кое-что отчаянно выставляет напоказ – хлопают, красота ведь! Целые индустрии по созданию красоты появились: разукрашивания, запахи, одежды, даже до изменения лица и других частей тела додумались. Вот и создали из лжи божество. И поклоняется ему большая часть человечества, и ты, наверное, не исключение.
- Можно? – Юрий посмотрел на сигару, и я предоставил испытуемому это удовольствие – он его заслужил. Тем более, что вскоре предстояло все-таки приступить к разделению этого трихо… в общем, к разделению его самого.
… Говорят, мысли материальны. Скорее, огненны. И к тому же молниеносно летают. Потому как стоило мне вспомнить об уснувшем отшельнике – в его хижине что-то закопошилось, задергалось, забормотало. И, о ужас: на свет божий высунулась его разъяренная физиономия, будто я пробудил его тычком полыхающего факела!
А может быть, это Они применили к нему средневековые пытки? Волосы спутаны, глаза вылезают из орбит, усы и борода бешено дергаются в такт орущему мне рту.
Я бросился ему на помощь…
Ситуация оказалась не из простых – голова Донкихота извергала поток ругательств, сводящихся к перечислению негативных свойств моей личности, вытекающих из осуждаемого им факта оставления его одного в хижине, “в беспомощном состоянии”. Забравшись в нее, чтобы записать открытия в науке о червях, он неожиданно уснул, а проснувшись, забыл все свои идеи.
Вполне возможно, что хозяин палатки был бы не так зол, если бы имел возможность вылезти из нее – стоя на четвереньках и ругаясь, на чем стоит свет, он отчаянно дергался вперед, вызывая содрогание всего жилища. Максимум, что ему удавалось – высовывать из нее свою длинную худую шею - при этом палатка напрягалась, кособочилась и затягивала его обратно. Побывав внутри, он делал новый рывок вперед, напоминая действия сторожевой собаки в будке. После чего все повторялось сначала. Я присел рядом, наблюдая, как Донкихот геройски сражается с хижиной. Очередная попытка принесла победу – разорвав невидимые узы, он вылетел из нее на четвереньках и выволок за собой виновницу несчастья - удочку, прицепившуюся крючком за штанину, и ворох тряпья, прицепившегося к удочке. На свободе победитель заметно успокоился и сосредоточенно стал выдирать крючок.
Через некоторое наше общение возобновилось. Я пообещал, что к вечеру мы примем еще немного зелья, и он найдет утерянное. В конце концов – не могут же идеи, особенно научные, содержаться в каком-то снадобье? Либо они рождаются внутри головы, либо идут сверху. В любом случае, если тебя посетила какая-то мысль – то это не просто так, не случайно. Никуда не денется – придет еще. Отшельник, вроде бы, согласился.
Снарядив удочки, мы пошли ловить рыбу. Некоторое время сидели молча, глядя на поплавки.
- А все-таки, в чем был смысл твоего эксперимента? – начал первым Юрий.
- Чтобы проверить, можешь ли ты рождать идеи самостоятельно, без подсказок “оттуда”. Результат превзошел все ожидания: ты ведь сделал какое-то открытие?
Он, казалось, о чем-то напряженно думал и ответил не сразу:
- Допустим. Но неужели ты и вправду не веришь, что ОНИ существуют?
Пришлось и мне задуматься. В памяти всплыли те ТРОЕ, в длинных одеждах с капюшонами, их ужасные голоса:
- Ты понимаешь с кем сейчас разговариваешь? …Ты осознаешь свою ответственность за то, что сейчас будешь говорить?…Зачем ты посягаешь на Бесконечное?... Лжешь!.. Замолчи, ничтожество!..
Был ли это сон? Был ли я болен – и эти создания стали ее, боли, порождениями? Мозг лихорадочно стал искать ответ на эти вопросы. Да, конечно, я был болен, и ОНИ являлись во сне. Но означает ли это, что они не существовали? И я рассказал Юрию историю своих страданий и видений…
- Что и требовалось доказать! – он был доволен услышанным, - теперь ты понимаешь, о чем я тебе толковал?
Конечно же, я понимал его слова, но… не понимал их смысл. Как можно доказать сверхъестественное? Можно ли доказать, например, существование бога? Припомнился фермерский священник Дмитрий Васильевич и его отповедь Петру: ”…Зачем мне его видеть и слышать, если я в него верю, верю в то что он меня и видит, и слышит... Вера исключает рассуждения.”
Возможно ли опровергнуть существование бога? В свое время армия моих соотечественников-философов в поте лица трудилась на ниве под названием “научный атеизм”. Науки, целью которой было не постижение истины – она ею обладала с самого своего рождения, а разъяснение этой “истины” своим адептам. Особенность этой “науки” заключалась в том, что существовать она могла только в среде неверующих, которым и без нее было все ясно. Спорить философам-атеистам было не с кем – никто и никогда с ними почему-то не спорил. Так что и кому было доказывать? …Увы вам, бедные и несчастные философы ТОГО времени! Вам пришлось сполна испить ядовитые чаши из рук ведьм: Научного атеизма и Научного коммунизма! Остались ли выжившие?.. Где вы?..
Наверное, моя возлюбленная, Философия, все же кое-чего не может: рассуждать о Непознанном и о Непознаваемом. Но, о, светоч моего разума! Ты просто обязана – в самых замысловатых нарядах своих – быть рука об руку с Тем, кто дает тебе жизненные силы: Его Величеством Опытом. Чтобы не испачкали белоснежное платье твое враги твои…
Из солнечного тумана выплывает чье-то лицо – с усами и бородой. Взгляд – как два маленьких солнца – ослепляет и согревает. Юрий? А вот и его мыслеогонь – мчится, врезаясь в плоть мою и дух мой:
- А что думает твоя возлюбленная насчет Любви и насчет Красоты? С твоим величеством – твоим личным опытом?
…Боже мой! За что мне испытания твои?! Почему я должен думать над тем, что непосильно моему жалкому уму? Почему я должен страдать от несовершенства и слабостей своих? За что ты послал мне его – безжалостного инквизитора с его раскаленной докрасна иглой, вонзающейся в мое больное сердце?
…Нет сил моих терпеть эти муки – дайте же мне яд, который или убьет, или избавит от боли!
На глазах удивленного отшельника, я открываю флягу с бесовским зельем, делаю большой глоток, задыхаюсь от наполнившего внутренности Жара, чувствуя, как разлетаются в разные стороны части моего тела…
Кто-то теребит меня за рукав:
- Пожалуйста, проснитесь!
Открываю глаза: передо мной – склоненное девичье лицо, темные шелковистые волосы мягко касаются моих лба и щек. Откуда здесь она? Поднявшись на ноги, замечаю у берега деревянную лодку с веслами.
- Петр Афанасьевич прислал за вами, очень просил вас приехать,- большие голубые глаза с любопытством разглядывают мою помятую походную одежду.
- Но зачем?
- У него сегодня вечеринка, собирается много гостей.
Оглядываюсь по сторонам, кажется, вечереет. Сколько же я проспал? И где Юрий? Иду к палатке – внутри пусто.
- Ваш товарищ уже там, просил дать вам отдохнуть. Я ждала-ждала, но скоро стемнеет, вот и решилась вас разбудить... Ну что - поедемте?
Подойдя к воде, я умыл лицо, постепенно приходя в себя. Зачем же я понадобился всемогущему директору школы?
- Как тебя зовут, красавица?
- Рада, - ответила она, сияя от радости, - Петр Афанасьевич сегодня впервые разрешил мне быть вмести со взрослыми. А у меня есть такое красивое платье!
Нет уж, нечего там делать, уплыл - так уплыл.
- Радочка, возвращайся одна, передай ему мои извинения, скажи, что я очень занят и не приеду.
Лицо девочки моментально изменилось, глаза заблестели слезинками, губы скривились и стали подрагивать, вот-вот расплачется.
- Пожалуйста, я вас очень прошу, поедемте… ради меня, - произнесла она жалобным голосом.
- Но пойми, моя хорошая, я не хочу туда идти, да и выгляжу неважно, – сдаваться я не собирался.
Не для того нынче принял лошадиную дозу “заварки” чтобы вновь участвовать в его “дебатах”. Споры – спорами, но рождается ли в них истина? Не побеждает ли в них наиболее красноречивый язык и изворотливый ум? А как я буду смотреть в глаза Екатерине Юрьевне? В общем, даже думать нечего – не поеду и точка, - подытожил я свои размышления.
Схватив мою руку, она прижалась к ней, плача навзрыд.
- Да перестань же ты, наконец! - возмущенно сказал я, пытаясь высвободиться, - взрослая уже, а устраиваешь тут детский сад.
Не помогло – орошая ладонь горячими слезами и громко всхлипывая, она запричитала:
- Дяденька, ну, пожалуйста! Ну, ради меня, ну что вам стоит – там у каждой будет свой кавалер, а у меня его нет… Если только вы поедете. Как же я буду одна? Он же меня не пустит!
От таких слов аж прострелило: вот оно что – “кавалером” мог бы сегодня стать, да еще каким! Я не на шутку разозлился – это что еще за спектакль с моим участием планируется?
- Немедленно отпусти мою руку! – с силой дернулся я, но девочка была словно приклеенная, - разве ты не понимаешь, что я тебе совсем не пара? Ну, посмотри - сколько мне лет, а сколько тебе?
Я гладил ее шелковистые волосы.
- Не огорчайся, кавалера можно найти, – я вспомнил Вики, - очень даже достойного.
Рада отпустила мою руку и стала вытирать кулачками слезы, размазывая их по щекам.
- Какого еще достойного? – недовольно пробормотала она, - этого индюка и тупицу Автандила? Так у него председательница наша в пары выбрана. Куда уж мне!
Такие слова от девочки застали меня врасплох. При чем здесь кавказец и Екатерина Юрьевна? Я оторопел. Между тем девочка почти успокоилась и с укоризной смотрела на меня, наверное, ожидая ответа. Ничего подходящего в голову не приходило – как я мог рассказать ребенку о том, что знал? С другой стороны, поразили ее слова, может быть, где-нибудь подслушанные. Не у Федора ли?
Оказалось, нет. Ничего от меня не дождавшись и, по-видимому, успокоившись, она заявила:
- А может быть, вы мне цыгана предложите? Так у него в мозгу пусто, один сук стоит! Или этого холуя и хама, Федора?
Я смотрел на Раду во все глаза и не мог поверить: на вид не больше тринадцати лет, а какие мысли! Похоже, она осталась довольна произведенным впечатлением и была готова продолжать в том же духе.
- А-а, догадываюсь! Вот вы кого прочите – Петра Афанасьевича, самого хозяина! Донжуанишку и врунишку который смешивает белую и черную воду, а потом всем врет, что это его знаменитый чай…
Девочка остановилась, глядя на меня долгим пристальным взглядом. В ее глазах на мгновение вспыхнули огоньки, и она заговорщически прошептала:
- Я отлила себе немножко этой водички, не желаете попробовать?
Словно пораженный громом, я стоял и не мог вымолвить ни слова – только наблюдал за внезапной переменой в облике Рады. Что осталось от ее плача и мольбы? Совершенно спокойна, даже слишком, улыбается невинной улыбкой…
- Ну что, дядя, поедете со мной? Сами же видите - некому кроме вас пару мне составить.
Явно притворяясь, она попыталась всхлипнуть. И, взяв меня за руку, повела к лодке...
Гребя веслами, я предался размышлениям. Кто эта девочка и как могла узнать о секретном препарате, способе его приготовления и тем более украсть его? А эти кошмарные характеристики взрослых и самого Петра Афанасьевича? Кто же она такая? Я взглянул на Раду и обнаружил, что она, в свою очередь, с интересом разглядывает меня.
- Радочка, расскажи о себе немного, а?
В ее карих глазах засверкали озорные искорки:
- Мне нравится находить хвостики и дергать за них. Люди такими смешными становятся, а главное – послушными, как лошадки, – начала она, - вот и за ваш хвостик пришлось дернуть.
Недоумение мое росло все больше и больше.
- Вы же не захотели помочь бедной девочке, ее просьбы вас не тронули, бессердечный. Что же мне оставалось делать? Найти ваш хвостик и дернуть за него. Догадываетесь теперь?
От таких слов стало не по себе – неужели и ее слезы, и издевки над окружением директора, включая его самого, и упоминание о чае – было хладнокровным расчетом?
- А как я смеялась над дядей Автандилом! - она расхохоталась, - он меня так нахваливал, говорит:
- Ты такой красивий дэвочка, давай встрэтимся чтоби никто нэ видэл, пагуляем, в рэкэ пакупаэмся?
Я ему и отвечаю:
- Вы, дедушка, я вижу большой любитель маленьких девочек. А если нас снимут на камеру? Я с удовольствием, только вот у Петра Афанасьевича разрешения спрошу.
Он покраснел как помидор, вспотел, встал на колени и давай упрашивать:
- Радачка, хароший дэвочка, ради богам тибя парашу, умаляю – нэ гавари ничэго, мамой клянус - болшэ нэ буду! Дэнэг тибе дам, праси сколка хочэш, толка нэ гавари!
- Ну как, смешно вам, дядя? – и не получив ответа, продолжила, - А какая смешная бывает Екатерина Юрьевна!” –она прищурились, - Прихожу к ней утром домой и говорю: ”Подслушала я тут у Петра Афанасьевича один разговор – вечером приезжает к нам какой-то “премьер”, с ним много охраны и машин будет. Не скажете, чтобы это было такое?” Что с ней стало, если бы вы видели! Будто током ударило: “Радочка, миленькая, посиди с Вики, очень тебя прошу!”
- А сама – давай наряжаться, прихорашиваться, напудриваться – полдня перед зеркалом провертелась, после побежала к Петру Афанасьевичу. Пришла – румяная, злая, со мной не разговаривает, даже не смотрит. Вот была умора! А сказать ничего мне не может, я ведь про один ее хвостик знаю…” – девочка в упор смотрела мне в глаза, - хотите, расскажу?
Я бросил весла и как “дедушка Автандил” стал перед ней на колени:
- Дара, ради бога, ничего мне не говори, умоляю!
Она засмеялась пуще прежнего:
- А вот и еще один ваш хвостик, дядя! Давайте назовем его “Катюша”? Я ведь каждому хвостику даю имя.
- Хорошо, хорошо, милая, пусть будет по-твоему, - я пытался перевести разговор в менее опасно русло, - а скажи мне, Радочка, зачем ты собираешь хвостики?
Девочка захлопала в ладошки:
- Ой, какой вы любопытный! Вообще-то это секрет, но я вам его открою, потому что ваши хвостики мне очень понравились, таких еще у меня не было. Вот, смотрите, - она вытащила из кармана листок и, развернув его, показала странный рисунок: кукольный театр, идет представление, к каждой кукле пририсован хвостик, внизу за ширмой прячется девочка и дергает за хвостик одной из кукол. Лицо этой куклы искажено болью, на глазах слезы. Присматриваюсь, что-то очень знакомое…Да это же Автандил! Рядом стоящая кукла что-то ему говорит, ее лицо мне тоже знакомо. Это – Петр Афанасьевич. Вторая рука девочки держит его за хвост…
- Господи, боже мой! Рада, что это значит?! - я хочу посмотреть ей в лицо, но она повернулась ко мне спиной. Плечи ее ссутулились и подрагивают, слышу низкий хриплый голос, который меня пугает:
- А то и значит, мой дорогой, что все эти ничтожества управляются мной! Она начинает медленно оборачиваться, и я издаю вопль ужаса – на меня смотрит морщинистое старушечье лицо!
… Просыпаюсь от собственного крика.
Голос из хижины:
- Ну чего разорался, что стряслось?
Ага, отшельник на месте, как же на него действует чай! Не хлебнул ли и он, пока я спал? Пойду погляжу где я оставил фляжку. Она на пне, беру и несу, чтобы спрятать в рюкзак. Замечаю плывущую по речке лодку, маленький человечек гребет обеими веслами, сидя ко мне спиной. Возникает предчувствие – неужели сон в руку? Завороженно ожидаю гостя из лодки.
… Выскакивает светловолосая девчушка в спортивной форме и спрашивает, не я ли дядя философ... Машинально отвечаю, вглядываясь в ее лицо. Черты очень похоже на приснившуюся Раду, только эта – голубоглазая и блондинка. Симпатичное, доброе лицо. Говорит, что она - Дара, племянница Петра Афанасьевича. И что просит приехать меня на какой-то открытый урок в ее школе. Ну, слава богу, хотя бы не на бал, как у той, которая во сне была. И все равно – в село я больше ни ногой. Уже только из-за одной женщины…
- А зачем вам понадобился я? - спрашиваю, чтобы немного оттянуть момент отказа, уж очень приглянулась эта девочка.
- Представляете, сегодня наш учитель провел опрос в старших классах – что думают школьники об основаниях, на которых держится философия. И большинство написало – Любовь и Истина. Так же, как и сказали вы, когда были у моего дяди в гостях. Он так огорчился, что вы уехали! Вот и послал вас догнать, я же спортсменка, хотя бы разок перед ребятами выступить. Она зарделась: и для меня лично это очень-очень важно, если бы вы только знали! Ну как, поедем?
- Дарочка, простите меня, ради бога, не могу я, честное слово! Я совсем не силен в философии, и даже совсем не философ, просто путешествую по миру. Ваш учитель вам лучше и намного интереснее обо всем расскажет.
Я был вполне искренним.
Она, казалось, не расслышала и говорила свое:
- Ой, я забыла вам передать, что дядя Федя, тот, бородатый, просил сказать вам, что вы изменили его взгляд на мир. Он раньше очень плохо относился к философии, а, послушав вас, понял, что ошибался. Просил передать вам низкий поклон. И в школу приехать, ведь это так важно для ребят. И Рамир наш, тот, который танцевал с Екатериной Юрьевной, очень вас благодарил и сказал, что после ваших слов он стал по-другому относиться к женщинам и даже к самой Екатерине Юрьевне.
Дара улыбалась мне своими очаровательными глазами.
У меня засосало под ложечкой. И все же я решительно ответил:
- Не уговаривайте меня, Дарочка. Я не поеду, чтобы там у вас не происходило.
Девочка не обращала на меня никакого внимания.
- И еще вот, - она вытащила из кармашка записку, - чуть не забыла, дядя Петя просил вас прочитать.
Я развернул листок: ”Очень прошу вас приехать. Наш препарат произвел на вас уникальное действие. Это критически важно для нашего проекта. Обещаю в случае приезда полностью рассказать вам о нем и о механизме его действия.”
Я замер. Узнать секрет важнейшего открытия века, а, может быть и эры! Захватило дух. Красивая девочка берет меня за руку и ведет в лодку…
Несмотря на мои протесты, девочка садится за весла. В лучах солнца и дуновении ветра я любуюсь своей спутницей.
- Дарочка, расскажите немного о себе.
Она одаряет меня лучистой улыбкой:
- С удовольствием, дядя философ. Я люблю находить звездочки и дарить их. Получая от меня звездочку, люди становятся такими счастливыми! Вот и вам я звездочку подарила, вижу – вы аж засияли после записки. А то были таким хмурым и не хотели ехать. Вообще-то, ее написала я, хотя дядя, честное слово, это говорил!
- А как радовался дядя Автандил, когда я по секрету ему рассказала, что его собираются сделать крупным руководителем. Смеялся, цокал языком, как маленький мальчик! Встал передо мной на колени: ”Дарочка, золото мое, за такую новость – ничего не пожалею, проси что хочешь!”
Слова девочки стали вызывать во мне смутную тревогу – чем-то напоминали услышанные во сне от ее двойника. Неужели мой сон оказался до такой степени вещим?
- А посмотрели бы вы на Екатерину Юрьевну, после моего сообщения о том, что сам премьер интересовался как идут дела в нашем селе под ее руководством! Развеселилась, распелась и – к зеркалу: давай наряжаться, прихорашиваться, напудриваться, потом – бегом к Петру Афанасьевичу. Пришла от него – такая веселая, обнимает меня целует: ”Дарочка, умница моя, ты – самая лучшая!” И вдруг - призналась мне в своих чувствах к одному человеку…”, - Дара подняла на меня пронзительно - голубые глаза, - Хотите узнать?
Молнией прострелило: я или не я?!
Любой ответ на него был бы смертельным. Я бросился к девочке:
- Дара, ради бога, ничего мне не говори, умоляю!
Она весело засмеялась:
- Вот и еще одна ваша звездочка, дядя! Давайте назовем ее Катюшей?
Голова и мысли закружились в бешеном водовороте, я не мог ничего поделать.
- Дара, а зачем тебе звездочки? – спросил, холодея от страха.
- Как – зачем? Разве Рада вам не показывала свой рисунок, там, где все с хвостами? А теперь смотрите мой! - и она протянула мне лист бумаги.
Тот же театр, те же куклы, только с радостными лицами. От макушек идут наверх нити, привязанные к звездам. Звезды в руках ее, девочки Дары.
– Если я не буду тянуть вверх эти маленькие глупенькие куколки, то плутовка Рада сбросит их всех вниз, разве не ясно?
Дрожащими руками я свернул листок, поднял голову, замерев от того, что мне предстояло вскоре увидеть. Так и есть! Дара стояла ко мне спиной, казалось, она ссутулилась, плечи дрожали. Вот она стала медленно поворачиваться…
Я зажмурил глаза:
- Дарочка, миленькая, пожалуйста, не поворачивайся! Я не хочу видеть тебя старухой!
…Луч солнца пробуждает своим теплым огнем. Открыв и сразу же закрыв глаза рукавом, лежу. Размышляю о только что увиденном во сне. К чему бы это? В общем-то, ничего нового, как сказал поэт:
Весь мир — театр.
В нем женщины, мужчины — все актеры.
У них свои есть выходы, уходы,
И каждый не одну играет роль...
Зачем только моему больному воображению надо было придумывать разыгрывающих меня девочек с их “звездочками и хвостиками”?
Слышу рядом какое-то движение, приоткрываю один глаз – возле потухшего костра сидит женщина в белом платье, шляпке и розовой вуали.
…Ага, представление, оказывается не окончено! Ну что же, теперь-то мне будет намного проще: когда знаешь, что спишь - можно ничего не бояться.
Женщина пьет кофе. Чудесный аромат! Я тоже был бы не против попробовать, какое оно на вкус во сне бывает. А вот и моя чашечка стоит, дымится… Превосходно. Сажусь рядом с дамой, пью кофе – ого, горячее и горькое! Молча ее разглядываю: нежно-белое с легким румянцем лицо, алые – чайкой – губы, черные вьющиеся волосы, любопытные глаза. Она, кажется, тоже меня изучает. Пускай, если ей так нравится. Я лично никуда не спешу – можно и сигару покурить, молча, разумеется. Смори-ка, сигара тоже – как настоящая. На всякий случай прикасаюсь огненным ее концом к своей руке. Обожгло!
В месте ожога появляется волдырь… Черт возьми, может, я и не сплю вовсе?! Как это проверить? Чем сон отличается от бодрствования – мелкими деталями, невероятными событиями? Как бы ответил на этот вопрос философ?
Имеет ли философ право на свою собственную, никем не повторимую оценку всех явлений и событий мира сего? К примеру, иные смотрят на него сквозь разрез кошелька, иные – через дырки под звезды на погонах. Некоторые меряют все красотой, некоторые – любовью, некоторые – силой пинка, который они могут огрести, а если повезет, то и влепить кому-нибудь под зад. А как же быть философу?
Я смутился – такой вопрос почему-то не приходил мне раньше в голову. Может быть, если бы я раньше узнал на него ответ – то не мучился так бы от всего, что навалилось на меня за последнее время?
…Странно, однако, что незнакомка до сих пор со мной не заговорила. Какая выдержка!
…Есть два рода людей, которых я в жизни никогда не встречал, но которые мне ближе, чем остальные – дзенбуддисты и философы. Одни наслаждаются гармонией пустоты, очистив себя от всего мирского и связанных с ним мыслей. Другие – гармонией мысли, объяв ей это самое мирское и вытеснив из себя пустоты.
…Удивительные эти создания – мысли! Когда их гонишь прочь – жужжат вокруг тебя как комары, лезут как мухи. Когда их призываешь – разлетаются в разные стороны как воробьи. Вот и мало их – настоящих философов и дзенбуддистов…
…Так, может быть, гармония мысли и есть тот идеал, который недостижим мной в бодрствовании, но посилен мне во сне?
Есть один эксперимент, который я давно уже не провожу – говорить с женщинами на философские темы. Не знаю, кто тут виноват – они или я, но только результат всегда один и тот же – все их суждения я совершенно не способен понять.
Пришло время знакомиться с гостьей, а заодно и поболтать кое о чем…
- Здравствуйте, меня зовут Дебора, - опередила меня дама, - я пришла к вам извиниться за шалости моих дочурок. Вы им тоже очень понравились.
Прелестно! Значит, я во сне… Ну, дамочка, держитесь! Сейчас будете отдуваться за всех нормальных женщин.
- Здравствуйте, Дебора. Очень рад нашей встрече. А что значит ваше “тоже”?
– Это значит, что я вас люблю…, - сказала она тихим проникновенным голосом.
Пыл мой угас. Философствовать расхотелось – не каждый день тебе признаются в любви. Даже не каждый месяц. И не каждый год. Далеко не каждый…
Присматриваюсь к своей поклоннице – довольно приятная женщина средних дет. Ухоженная. Одета с изыском. Умное лицо. Вызывает симпатию, но не более. Зачем она здесь появилась и что ей от меня надо? Опять обман, как у этих ее “дочурок”? Ах, да, забыл, я же ведь сплю, черт меня побери!
Она осторожно берет меня за руку:
- Вы не переживайте, что я пришла к вам во сне. Так даже, может быть и лучше – я ведь вас люблю во всем, во всех ваших мыслях, чувствах и проявлениях. Сами знаете – в жизни так не бывает.
Она вопросительно посмотрела мне в глаза. Я горько кивнул – конечно, знаю. Еще как знаю!
- А зачем вы ко мне пришли? Или вы были во мне и раньше? - я понимал, что передо мной, мягко говоря, не совсем настоящий человек, и не знал как с ним вести беседу, особенно о таких чувствительных материях.
- Простите, так получилось. Я, конечно же, всегда была с вами. А пришла сюда потому что вы меня сами позвали – вы же хотели узнать что такое любовь.
- Конечно хотел! – я вспомнил последний вопрос Юрия и взрыв в голове после принятия зелья, - и что же это такое – любовь?
Ко мне вернулось самообладание и интерес к беседе.
Она приблизилась, и я ощутил тонкий нежный аромат то ли ее волос, то ли кожи, то ли духов. Она улыбалась, и я ощутил необычайное спокойствие и умиротворение, идущее изнутри и наполняющее все тело…
- Любовь – это то, что было скрыто в тебе, мой дорогой... И что каждый раз вспыхивало, когда ты пытался извлечь его наружу и кое-кому преподнести. Надо сказать, не очень удачно. И после каждой попытки у тебя появлялись… звездочка и хвостик! – Дебора весело засмеялась, - Конечно, мои веселые девочки от души потешались, дергая за них. Доставляя тебе немало переживаний. Ты понял, о чем я?
Я понимал - легко и просто. Не испытывая переживаний или волнений, как в настоящей жизни, а лишь восхищение перед этой загадочной женщиной.
- Душа моя, скажи - почему мои попытки были неудачными? – спросил я, замечая, как она становится все ближе и ближе.
- Потому что ЭТО, - ее чудесные глаза широко раскрылись, - принадлежит другой.
И Дебора растворилась…во мне.
…Покой, блаженство, гармония. Лежу. Глядя в голубое небо. Глядя на сияющее солнце. Оно не слепит, а ласкает глаза теплыми и нежными лучами. Купаюсь в них, медленно смыкая веки…
…Колокольчик. Тихий и мелодичный звон...
Ближе и ближе. Громче и тяжелее, превращаясь в бой громадного колокола. Он уже рядом со мной, он непереносим! В голове что-то рвется и лопается. Кричу.
…Склоненная голова Юрия. Мокрой тряпкой трет мой лоб и щеки. Увидев, что я открыл глаза, облегченно вздыхает:
- Слава богу, уж подумал - ты…того.
- Чего - того? – язык еле поворачивается.
- Да разбудить невозможно было! Философ-экспериментатор, так тебя и разэтак! – смеется он и плещет в лицо холодной водой.
Повествование о приключениях в беспробудном – а я проспал до самого вечера – сне отшельник воспринял очень серьезно, заявив, что ОНИ послали мне и Дебору, и девчонок. Хотя, конечно, никакие это не женщины, а воплощенные в человеческий облик духи. Зачем? – чтобы поправить мой жизненный путь. Нужно только правильно понять, что они имели в виду.
Душа моя запротестовала: как это – не женщины? Еще какие! В отличие от моего компаньона, забывавшего наставления по червякам, я прекрасно, до самых мельчайших подробностей помнил и их слова, и их черты. А особенно - Деборы. И совершенно не представлялось, что в любви мне признавался какой-то “дух”, а не женщина. Да и для какой надобности духу разыгрывать такую комедию? А уж если совсем откровенно, то никаких “духов” и вовсе не существует. Обман все это и надувательство. Нет уж, лучше пусть будут женщины.
Донкихот скорчил кислую физиономию:
- Ну тебя к лешему, ни черта ты не понял, чего я тебе втолковывал! Что за идиотская философия – женщины в голове?
Он махнул рукой:
- Не хочешь верить в НИХ, не надо. Для начала хотя бы попытайся понять, о чем тебе говорили. Самого главного ведь так и не узнал: что такое “ЭТО” и кому оно принадлежит.
Я задумался – да, не узнал... А надо ли было узнавать? Разве в нашей жизни мы не должны до всего доходить сами, без подсказок “сверху”? Если, конечно, этот “верх” имеется. А если нет его? И приходившие во сне мама с дочками – лишь плод моего воображения, то бишь – я сам? Тогда вдвойне нет смысла “там” спрашивать: вот он - я, здесь и сейчас, возьму и отвечу на все вопросы. Зачем травиться зельем, ударяться в спячку, когда можно не спеша все обдумать и во всем разобраться? Что мешает философу заглянуть внутрь себя и расставить все по полочкам?
- …Вот и я говорил: где появляются женщины – там исчезает истина, - вывел меня из размышлений назидательный голос Юрия, - ты и духов ухитрился в них переделать. А ведь они явились в самом невинном, самом приятном для тебя обличье. Представь себе, что с тобой разговаривали бы не милые детишки, а какой-нибудь клыкастый монстр – было бы лучше? Намекнули же тебе, что очень даже может статься – испугался старушку? Так что думай-ка лучше, несчастный мой философ, как от женщин поскорее избавиться, а заодно и от своих “звезд и хвостов”. Может быть, тогда и в голове у тебя прояснится.
Он принялся за приготовление ужина, а я пошел ловить рыбу. И остаться, наконец, одному.
…Спокойна гладь темной воды. Спокоен лес. Спокоен мой мыслеогонь. Начнем.
Во-первых, с того, что в этом огромном мире существует кто-то, кто признался мне в любви. Неважно, что он явился во сне. С ним пришли блаженство и гармония, неведомые мне ранее. Не есть ли это - состояние истины?
Что еще нужно человеку в жизни, кроме высшего блаженства и гармонии? И пускай один находит его в вине, другой – в женщинах, третий – в размышлениях о червях. Каждому – свое. Свое блаженство, своя гармония, своя истина.
И если я для кого-то – идеал, совершенство, любовь, значит, такой истиной я уже обладаю и могу ее познать. Может быть, именно ее чудесная Дебора назвала - ”ЭТО”? Перед моим взором воскресло милое лицо с широко открытыми глазами. И я погрузился в пережитое во сне …
Всплеск воды и дерганье поплавка - какая-то рыбка сорвалась с крючка, утащив наживку. И ушла вглубь, к своей, рыбьей истине.
…Что же такое познание истины? Не есть ли оно средство достижения блаженства и гармонии? Не должно ли избавляться от всего того, что служит ему помехой? От “хвостиков”, за которые кто-то больно дергает как куклу в театре, до “звездочек”, за которыми безнадежно подпрыгиваешь изо всех сил?
Что обязан сделать я, “несчастный философ”? – Только одно: провести свой излюбленный философский эксперимент. И если “ЭТО” принадлежит другой, как ты сказала, о прекрасная Дебора, то пускай же не будет во мне и на мне ничего кроме “ЕГО”! И тогда, может быть, кто-нибудь явится и скажет: ”Отдай же, оно – мое!”
- Да будет так! – произнес я и обнаружил… исчезновение поплавка. Потащив за удочку, почувствовал, как что-то отчаянно сопротивляется на другом ее конце, да так, что одному не справиться. Зову на помощь.
…Вот - мчится славный Дон Кихот! С большим сачком, за маленьким крючком! Забегает по пояс в реку, исчезает под водой. А появляется - с огромной рыбиной! Отфыркиваясь от стекающих по победно торчащим усам и бороде водяных струй, довольный и веселый.
- Ну и даешь же ты, умник! - смеется он, - даже рыбу, и ту – ловишь не по-людски, смотри.
И показывает крючок, прицепившийся к ее спине.
Настроение за ужином было приподнятым – как и от зажаренного отшельником карпа, так и от понимания того, что поимка небывалого по величине речного обитателя таким необычным способом есть - “Знак”.
Произнес это слово Юрий, указывая пальцем в небо:
- Знак оттуда. Что предшествовало ему?
Я рассказал о сакральном “да будет так!”
- Ну, что же, если боги тебя благословили, давай – за успех твоего философского эксперимента! – и мы подняли белые пластиковые стаканчики.
Трапеза оказалась делом увлекательным и интересным. Мы неторопливо и с удовольствием познавали сущность жареного карпа, вареного картофеля, черного хлеба с солью. Жидкого янтаря. Ароматного крепкого Огня.
…Вправе ли философ давать свою собственную оценку этому многовековому действу, которое в обиходе называют застольем? Которому большинство поклоняется, меньшинство презирает. Некоторые притворяются, что равнодушны, некоторые возвышают его до искусства. Но никто и никогда не сможет миновать его участи, разве только тот, который более полюбит иной, нежели наш, мир.
Вопрос озадачил. Я с завистью посмотрел на моего червеученого – ему-то, наверняка, все ясно как божий день. Он в этот момент поглядел на меня, и в его глазах я уловил немой вопрос. Таки и есть: осторожно прокашлявшись, Юрий попросил дать ему немного “того чая”.
…Видите ли, еще одно небольшое усилие и великая тайна червей будет им открыта!
…Я, конечно, не против гениальных открытий в науках. Но только – под присмотром и под контролем их Царицы – Ее величества Философии. Мой несчастный – а, может, и счастливый – червеученый! Сейчас ты станешь первым, кто совершит научное открытие в результате философского эксперимента. Да будет так! И я посмотрел по сторонам – нет ли какого-нибудь “Знака?”
Подопытный с надеждой ожидал. Вот я иду к лодке, возвращаюсь с флаконом, наливаю колпачок темной жидкости ему в чашку с кофе. Вперед, мой Дон Кихот - на штурм сияющих высот!
Юрий залпом пьет. Смотрит на меня, выпучив глаза. И – мчится в свою палатку…
Догорающий костер…Лежу возле него, наслаждаясь лесной тишиной, покоем ночного неба, мерцанием далеких звезд.
Вот она – Красота! Спокойная, глубокая, бесконечная. Воспринимаемая без остатка такой же спокойной, глубокой и бесконечной Душой. Освобожденной от страданий, терзаний, устремлений. Понимаемая чистым и ясным умом. Освобожденным от бремени теорий, противоречий, заблуждений.
Каким сложным и враждебным предстает мир, когда живешь в нем мыслями и чувствами бесчисленных обитателей его, терзаемых бесчисленными страстями!
И каким простым и красивым он предстает перед тобой, если, оставив суету, смотришь на него глазами ребенка. Которого любит и которым восхищается его самая первая и самая близкая женщина – его мать.
“Будь честным, делай только доброе” – как же далеко ушли люди от этих простых детских заповедей! И вот она – война во всем мире: с самим собой, с окружающими, со всем миром, с породившей тебя Природой, с Истиной.
И лишь познав Любовь, внезапно обретя умиротворение и гармонию, начинаешь понимать тот единственный путь, следуя которому сможешь сохранить и преумножить то чистое и доброе, что осталось в тебе после многих лет борьбы и метаний.
Как же он прост! – Считать белое – белым, черное – черным. Любить добро и не любить зло.
Как же он сложен! – Встретить того, кто скажет тебе: ”Я тебя люблю. Во всех твоих чувствах и мыслях. Во всех проявлениях. Я тобой восхищаюсь.”
Такие мысли и чувства неспешным потоком протекали через меня, до тех пор, пока не погас костер. Пришлось подняться и принести еще веток и поленьев. А после раздувать тлеющие головешки, чтобы разжечь его с новой силой. Подчиняясь своей Истине, он вспыхнул мощными языками Огня. Как иногда вспыхивает Мыслеогонь, получивший новую пищу.
… Отшельник замер в своем Храме, а я – между двумя Огнями. Повинуясь одному, я достал два своих драгоценных “хвостика”, две своих драгоценных “звездочки” и, поцеловав, отдал в жаркие объятия другого.
После чего, взяв чистый лист, написал: ”Дорогой мой друг! Я буду рад, если тебе удастся записать твое открытие. Знай же, что некоторое участие в нем принял обычный чай, а не зелье. Свое же открытие я только что сделал. Хочу им с тобой поделиться: жить Любовью, называть белое – белым, черное – черным. Прости, что покидаю тебя, но я также должен поделиться им и со своей Возлюбленной, и со всем миром. Навеки твой ф-ф.”
Осторожно положил записку у входа. Осторожно залил костер водой. Тихо отчалил от берега.
Оба Огня погасли…
День двадцатый. Кто я?
Полная тишина. Полная темнота. Лодка, медленно скользящая по течению небольшой реки, укрытой лесом. В ней - человек. В человеке - неспешное течение мыслей. Этот человек - я.
Кто я?
Настало время дать себе простой и понятный ответ, чтобы избежать надоевшних вопросов и запоздалых объяснений, почти что оправданий: простите меня, люди добрые, за то, что сделал то-то и то-то, сказал то-то и то-то, ведь я не такой-то-такой-то, а вот такой-то-такой-то. Заодно и самому проще будет – я ведь такой-то, а таким-то это как раз не только простительно говорить и делать так, но и положено. Или, наоборот, не положено говорить и делать по-другому.
Ну, а помимо всего прочего, просто интересно: ”Кто я?” – “Как - кто? Философ!” – “Допустим, он самый, но разве этим все сказано?”
Военные, например, разные бывают: один – лейтенант, другой полковник. Да и философы, кажется, так же – философы-лейтенанты, философы-полковники.
Полковники, кстати, тоже бывают разные – один полковник по пушкам, другой – по самолетам, третий – по хозяйству. Не бывает полковника “вообще”, посади хозяйственного полковника на самолет – не станет ни того, ни другого. Единственно, где он может посидеть, так это там, где будет уже ненастоящим полковником. А в одной песне “настоящий полковник” оказался жуликом.
А философы как же? Тоже – “один по пушкам, другой по самолетам”? Имеются ли среди них “настоящие” и “ненастоящие”?
Я припомнил беседу с отшельником… Назову же философом того, который знает как в этом большом доме под названием “Мир” навести порядок и расставить все по полочкам.
А не того, который обувь расставил, а шляпы развесить не умеет.
Да, доводилось мне наводить порядок в старом доме, когда это безнадежным делом казалось. И запомнилось правило первое – с мусора начинать надобно. И второе – выбрасывать без сожаления, пускай и красивое, но бесполезное. И третье правило: ежели не знаешь что перед тобою – то оставлять, в долгий ящик складывать.
… А возьму-ка я - да и вынесу из дома все, чтоб пусто стало! Раскрою настежь окна, вымою пол, начищу стены, смету паутину из углов. Хорошо бы – зимой, чтоб морозом – по жучкам да по тараканам. И метлой их, метлой!
…Заходите, жильцы дорогие! Просите чего надобно вам для жизни. Только самое необходимое просите, иначе – выгоню на мороз.
…- Это я, приглашали?
- Здравствуй, тело послушное мое, чего тебе с улицы принести?
- Прошу, командир, черного хлеба с солью и луковицей, картошечки с соленым огурчиком и чтобы в хрусталь налить чего попрозрачнее было, да чаем горячим потчуй. А ежели не жаден – то кофеем да сигарой угощай. Ну и …одежки бы…прикрыться не помешало.
- Ну что же – не так уже и много по моим сбережениям. Сделаю.
- А тебе чего, друг неразлучный, опора верная, ум мой преданный, надобно?
- Мне бы, хозяин, ноутбук исправный да интернет быстрый. А чтобы совсем ладно было – найди собеседника мудрого, гостя нечастого!
- Технику, милый мой, найдем такую, а мудреца где я тебе достану? Умных много в жизни встречал, а вот мудрых … думать надобно, спрашивать. Потерпи немного, поищем – может, какой и найдется. А чтобы тебе сподручнее было – в помощники тело свое определяю, держи его в узде, лишнего не позволяй, пития особенно.
- Душа моя, нежная и добрая спутница сердца моего! Что же ты стоишь, пригорюнившись, почему не заходишь, не просишь ничего?
- Боюсь спрашивать у тебя – выгонишь на мороз ведь. Многое мне надобно.
- Знаю тебя, покоя давно не даешь – да как жить без тебя буду? Говори же! Что смогу – то сделаю, остальное искать по свету пойду.
- Хочу я понять, возлюбленный мой господин, почему мир так несправедливо устроен? Почему нам с тобой так мало жизни отмеряно? Почему не могу найти я друга сердечного? Почему.
- Довольно, моя ненаглядная! Заходи в дом, хозяйкой будешь. Ум свой в рабы тебе определяю, бери кнут, стегай его нещадно – пусть ищет ответы непрестанно. Только сперва расскажи ему о себе без утайки - кто ты и что ты. Иначе напрасны будут все труды его.
Ау! Кто-нибудь есть еще?... Нет. Ну – и так ладно.
Людно стало в доме моем. Знакомиться пора вам, новоселы. Начинай, хозяюшка!
…Я открыл глаза – по-прежнему темно. Сколько же я проспал? Лодка зацепилась за корягу и застряла посреди речки. Оттолкнулся, поплыл. Жаль, что недосмотрел сон. Забавный бы получился диалог.
…Что может рассказать глухой слепому? Как незрячему представить великолепие заката? И что глухой способен узнать о пении птиц? Кто смог бы слепому изобразить бурю на море лунной ночью, а глухому – рассказать о presto agitato Лунной сонаты? Нет, никогда им не услышать и не увидеть друг друга. Но вот саму бурю они очень даже смогут понять: когда в нее угодят. Каждый прочувствует ее на своей шкуре. А потом слепой сочинит музыку, чтобы поведать о ней другим слепым, а глухой напишет картину, чтобы увидели другие глухие. И будут те, другие, знать о буре – каждый по-своему.
Как часто в нашей жизни мы бываем слепыми и глухими, не понимая друг друга! Как часто в нашей жизни душа бывает глухой, а ум – слепым!
Стало прохладно. Заворачиваюсь в плед и наслаждаюсь его теплыми объятиями.
… Чей-то голос. Прислушиваюсь. Очень знакомое, женское…
-…Потому что так сказал Хозяин! Тебя, Ум, он отдал мне в рабство и разрешил стегать тебя вот этим. А про тебя, Тело, вообще ничего не сказал…Ну, чего смеетесь? Не верите, так самого его и спросите!
- Милая моя вечно молодая красавица, ну как вы себе это представляете? Чтобы меня, почтенного, так сказать профессора, и - бить кнутом! Нет, конечно же, это, так сказать, технически осуществимо, но практически? Не могу себе представить, чтобы наш хозяин задумал повторить печальную судьбу ваших знаменитых предков. Неужели он желает вызвать кого-нибудь на дуэль? А может быть, спиться? Или повеситься? Прекрасная принцесса, вы его не так поняли. Скорее он меня главным сделал бы – и по возрасту и по, так сказать, аналитическим способностям я очень даже подхожу.
…Боже мой, узнаю Мадемуазель и Джентльмена! Давненько же я с ними не встречался!
-… Не трогайте моих предков! Они, может быть, и умирали до срока, но не коптили небо без срока, как ваши. Оставляли после себя источники жизни, которые будут приносить счастье и радость. А ваши - что оставили? Сплошной яд – или умирают от него или бросаются друг на друга.
- Дорогая моя, не будем спорить о вещах, так сказать, сугубо научных. Лучше призовем свидетеля. Подтвердите, пожалуйста, уважаемое Тело, что Хозяин определил вас моим помощником с правом держать в узде.
Вслушиваюсь в недовольный голос третьего собеседника.
- Во-первых, прошу называть меня Мистер. Во-вторых, никакой я не помощник, тем более в узде. Мне лично Шеф ничего подобного не говорил. Дал все чего я попросил и сказал - живи, мол, в этом доме. Я сам себе хозяин, а вас обоих слушать довольно скучно: вы, папаша, всего только одна моя часть, а вы, девушка, вообще неизвестно кто и неизвестно где. Лучше-ка я пойду выпью рюмочку-другую, закушу и баиньки… А будете мешать мне спокойно жить – так могу, например, и проучить. Возьму сейчас перевернусь на другой бок, и ваш Хозяин в речку свалится – достанется тогда вам обоим на орехи!
Я мигом проснулся – уфф, все в порядке… Ну и спор! Моя вина – зачем было их ссорить, главным делать кого-то?
Пусть будут равноправны, пусть будут дружны.
… - Итак, мы собрались чтобы обсудить и решить что необходимо сделать для исполнения воли Хозяина – быть равноправными и дружными. Разрешите же мне, как самому старшему вести это собрание и предложить следующую повестку: рассмотрение накопившихся обид и разногласий, принятие решения об их устранении, определение целей нашей совместной деятельности и мероприятий по их достижению. Все решения предлагаю принимать единогласно. Нет возражений? Уважаемый Мистер Тело – даю вам слово!
- Спасибо, Профессор. Для начала хочу выразить благодарность нашему Шефу, наконец-то он додумался предоставить мне равные со всеми вами права. Но лучше поздно, чем никогда. Надо сказать, мое мнение и раньше доходило до него, но только когда я болел или бунтовал против его экстравагантных затей. Подозреваю, что это были проделки вашей парочки – разве могло бы ему самому прийти в голову разбивать в кровь мои кулаки, мечтая стать каратистом или надрывать позвоночник тяжеленной штангой, стремясь раздуть ненужные мне мышцы? А чтение жульверновских сказок, убивавшее мои глаза? А доводившая до полного истощения зубрежка иностранных слов? Кто-нибудь спрашивал – каково было мне? Нет, только погоняли и погоняли, пока я не падал в бессилии! С возрастом я стал заложником ваших интриг друг против друга – кто как не вы вынудили Шефа пить водку? И когда я безумел, деревянел – кто как не вы толкали меня на идиотские споры и драки? Как же невыносимо было выслушивать ваши дрязги на следующее утро, когда я умирал от жажды и головной боли! А вонючие сигареты, убивавшие мои легкие? А обжорство, раздувавшее мой живот? А паршивая работа, разрывавшая мои нервы? Порой я думал, что вы сошли с ума и решили меня угробить насовсем. Скажите спасибо, что, несмотря на все ваши козни, я еще в состоянии служить Шефу и даже приносить ему радость. Но если вы не поймете, что, только заботясь обо мне, вы сможете вызвать к себе уважение и любовь, то никакой дружбы с вами не будет! Вот что наболело, и я вам говорю это без утайки.
- Спасибо, уважаемый Мистер. Дорогая Мадемуазель, слово – вам.
- Вначале отвечу на ваши, Мистер обвинения. Во-первых, никаких интриг у меня ни с кем не было. Упрекать меня в этом – значит не знать обо мне ничего. Вы тут обмолвились обо мне – “неизвестно кто и неизвестно где”. И по-своему оказались правы. Я в отличие от вас обоих, а особенно от вас, Мистер, бестелесна. И в отличие же от вас, всегда полна сил и стремлений. Они - кристально-чисты и звездно-возвышенны. Если хотите знать, я и есть само Совершенство, ваша Сила и ваше Стремление. В отличие от вас обоих, а особенно от вас, Мистер. И мне приходилось тащить и толкать вас, чтобы вы чего-нибудь достигли в своем бренном существовании. Долгие годы я проводила, заставляя вас заниматься спортом, чтением, тренировками памяти и ума. Ваши руки принимали награды, ваши уши внимали похвалам, которые заслужили не вы, а я. Да разве вам известно, сколько сил отдала я, борясь с вашей ленью и тупостью?! Часто казалось, что все мои усилия напрасны, что вы оба – сговорились избавиться от меня. Что мне лучше было бы бросить вас – двух ни на что негодных созданий – и взлететь в мою небесную обитель. Туда, где мое истинное место. Вместо этого я толкала и толкала двух недорослей – чтобы как следует выучить, а затем – прокормить их. Кровавыми слезами обливалась я, наблюдая, что вытворяли вы ради куска хлеба и своих земных наслаждений! Ложь и Зло потешались надо мной, а я униженно опускала глаза, не смея вымолвить слово Истины! Да, я одинока в этой жизни, но лишь потому, что больше других стремлюсь к солнцу. Об этом знает мой Возлюбленный Господин и это – главное в его жизни. А вы – как две гири на ногах, всю жизнь тянете и тянете ко дну. Поймите же, что только отдавая мне все ваши силы, вы сможете стать моими друзьями. Иначе никак.
- А что вы нам скажете, достопочтенный Профессор? – спросили оба выступивших.
- Могу сообщить, дорогие мои, что и мне приходилось не слаще с вами, чем вам со мной. Наша прекрасная Мадемуазель была слишком близка к солнцу. А наш уважаемый Мистер - слишком близок к земле. Ее мечтания всегда вызывали во мне трепет своей возвышенностью и … неосуществимостью. Чего стоили только одни эти – построение коммунизма или создание единой теории поля? А насчет революции – вспоминаете, моя единственная и неповторимая? Признаюсь, я не смог вам отказать, хотя, наверное, был обязан это сделать. Не смог только потому что … любил и преклонялся перед вами. Простите же, что свое первое и единственное признание в любви пришлось мне сделать в такой неподходящий момент. Но кем я был всегда для вас? Лишь средством, послушным рабом, которого били кнутом за крупицы знаний и опыта, добываемые потом и кровью! Вы же – увлекались другими – о, боже, какими эти другие были! Влюблялись, страдали, терзались неразделенными чувствами. А я – как раб, терпел, молчал. Я видел, каким неуклюжим был наш Мистер Тело во всех своих делах, каким был беспомощным в попытках стать совершеннее. Понимал, насколько были ничтожны мои шаги на пути к вашим великим целям, сколько ошибок я совершал, сколько неверных, незрелых советов давал вам обоим. Понимал и … безумно страдал. Простите же вы меня – за то, что превратил вашу жизнь в мучения и разочарования! Посмотрите на меня – я стар, убелен сединами. Я познал взлеты и падения, свои собственные и человеческого рода. И знаю, что мое с вами путешествие – это последняя отчаянная и … безнадежная попытка принести себя в жертву той, для которой навсегда останусь гирей, негодным созданием. Прошу вас, Мадемуазель, не нужно меня жалеть! Самой высокой наградой для меня всегда было и останется возможность видеть и слышать вас, служить вам и вашим великим замыслам. И – погибнуть за вас, отдав вам все самое дорогое. Одно утешение: мы с Мистером – лишь временная ваша обуза. Может быть, вы когда-нибудь вспомните и с улыбкой поведаете о нас другим, более достойным спутникам... Нет, мои дорогие, я не держу на вас обид. Люблю вас обоих. Вы – мои единственные друзья. Да не плачьте же вы, будто сговорились! Не надо, пожалуйста, иначе я сам расплачусь…
…Чьи это слезы текут по щекам? Мои? А, может быть, седого Джентльмена? Или чувствительной Мадемуазель? Либо это просто влага, которую исторгает мое Тело?
…Хорошо, что у них там состоялся такой задушевный разговор. Им ведь так нужно найти свою гармонию, свою дружбу. Свою любовь. А это никогда сделать не поздно. Даже если знаешь, что жить осталось один год, один месяц, один день…
И то еще хорошо, что признали они во мне своего Шефа, Хозяина, Господина. Поняли, наконец-то, что без его власти никуда. А ведь что было совсем недавно? Да только ли недавно – не всю ли жизнь? Ладили как лебедь, рак и щука. То один побеждает, то другой, то третий. “И бросало меня, как осенний листок. Я менял города, я менял имена…” – не обо мне ли?
…Притом же я еще легко отделался! Посмотришь по сторонам – дух захватывает: одни спиваются, другие сходят с ума, третьи уходят в тюрьмы. Четвертые топятся, стреляются, вешаются. Пятые – топят, стреляют, вешают... Не из-за войны – тела, ума и души?
… А сколько внешне благополучных втянуто в нее – невидимую, тайную, жестокую, беспощадную? Вроде бы преуспевающие мужчины и женщины, счастливые семьи – а внутри: пожар, пожар, пожар. Копится его пламя в человеке и вдруг пробивается наружу. А рядом – другие такие же. Смотришь – уже и в костер сложились. Тянутся к костру костры – и уже не только сами горят, но и поджигают все вокруг себя. И вот уже бушует гигантский пожар, и идут войной народы на народы, государства на государства.
…Знало бы человечество что будет с ним через десять лет - бросило бы все свои дела и принялось бы тушить свои пожары!
…Много сил тратится в мире на борьбу с этим врагом: армии священников, врачей, полицейских денно и нощно, кто как умеет, смиряют демона. Не стоит мысль на одном месте: психологи появляются, психотерапевты. Пытаются души человеческие лечить – кто чем может. А, может быть, и не лечить их вовсе нужно?
Сколько лет душа моя болела - страдала, плакала, металась! И только теперь заключает союз с умом и телом… Как-то все у них там сложится?
… - А со мной, черт побери, кто будет союз заключать?
…Боже мой, это еще кто?!
- Я тот, кого ты так часто в последнее время поминал, и с кем милые жильцы твоего дома никогда не умели обращаться. Узнал? Вижу, что узнал. Долгонько же ты отворачивался от меня! Позволь высказать мое “фи”. Всю свою жизнь ты бессовестно мною пользовался. А когда я взбунтовался и устроил тебе пожар – да будут благословенны яблоневые лепестки твоей красотки - ты пустился в свое путешествие и даже не подумал обо мне. Тогда я стал являть свою силу твоим неразлучным Джентльмену и Мадемуазели - меня не замечали. Пришлось тряхнуть тебя как следует у речки, да так, что ты чуть концы не отдал, помнишь, надеюсь? Только после этого ты удосужился произнести мое имя, правда, с глуповатой приставкой. И профессоришка твой стал обо мне задумываться, чувствовать, так сказать, мое присутствие. Ты делился мной с Екатериной Юрьевной и с отшельником, я помог тебе в диспутах с философами. И вот – ты обустроил новый дом, пригласил в него трех бездельников, а меня опять забыл… Только что рассуждал о человечестве и обо мне – и даже не додумался произнести мое имя? Ай-ай-ай! Ну же, философ, будь мужчиной – говори его вслух!
…Я вскочил – и чуть не вывалился из лодки. Губы мои шептали это слово…
Может ли Огонь стать полноправным жителем моего философского дома? Возможен ли с ним какой-то “союз”?
Вон он мне что наговорил… Не очень-то приятно было выслушивать. На всякий “пожарный” можно подстраховаться и договориться, чтобы не вредил хотя бы.
Конечно же, какой дом без печи и без огня?
И все же – кто и что он такое? Я припомнил свои отношения с “мыслеогнем” – со временем даже как-то освоился с ним, что ли. Ан, нет - этому, видите ли, приставка глупой показалась. Он, видите ли, сам по себе.
…А вдруг жизнь – и есть этот самый “огонь”? Если так – то ему в доме самое место. Пускай идет к моим жильцам и знакомится.
…Рассвело, захотелось размять уставшее от неподвижности тело и чего-нибудь поесть. Невдалеке - маленький кусочек подходящей для причала суши. Место для палатки, костра и ловли обитателей местных вод.
И вот он – Огонь, именуемый в просторечии костром. Потрескивает сухими телами сосен, отдающих ему остатки своей земной жизни. Греет мое бренное тело, а заодно и котелок с водой. Небольшая разминка, чашка кофе, сигарета – и за рыбалку: рыбьи мысли и души мне вряд ли понадобятся, а вот их тела, соединившиеся с костром, – даже очень…
Позавтракав, дымлю сигарой и любуюсь бесконечным разнообразием пылающего Огня. Ох, не зря он так притягивает мой – и не только мой – взор!
Открываю заветную дедушкину Книгу:
…Мы по желанью не живем ни дня,
Живи в веселье, злобу прочь гоня.
Общайся с мудрым, -- ведь твоя основа --
Пыль, ветер, капля, искорка огня.
… Когда твой светлый дух покинет тело,
Иной хозяин в дом твой вступит смело.
Но не узнать ему, что стало с тем,
Что жизнью, страстью, мыслью пламенело.
Благословенный мой наставник, и здесь ты поддерживаешь меня! Пламенеет моя душа, мой ум и мое тело. С самого далекого детства и по сей день. Сколько еще им осталось? Живите же в дружбе, любви, гармонии – мои единственные и неповторимые!
Чем мне вас еще порадовать, кроме утреннего леса, жареной рыбы, вареного кофе и душистой сигары?
Есть один подарок для вас – чисто философский… Угощайтесь! Открываю волшебный флакончик, несколько капель на язык – горький мускатный вкус… Залезаю в палатку, в спальный мешок. Закрываю глаза…
…В доме чисто и убрано. Круглый стол накрыт белоснежной скатертью, в хрустальных бокалах алеет рубин. Собравшиеся торжественны и нарядны: высокий седой Профессор в черном костюме, хрупкая белокурая Мадемуазель в голубом платье – их я уже видел. А вот и новички – полноватый маленький крепыш Мистер в коричневом плотницком костюме, и – патлато-рыжеволосый, в оранжевых свитере и джинсах тип. Внимание всех обращено к нему.
- Честь имею представиться, - поднявшись, начал он свою речь, - зовите меня Художник. Хотя, если быть искренним, то никакой я не художник. Но это не важно, потому что я могу быть кем угодно. Точнее, в ком угодно. Так вот, Маэстро уполномочил меня открыть наш маленький банкет и угостить всех собравшихся этим прекрасным философским напитком, - он поднял бокал, - первый тост за него!
Все встали, чинно чокнулись и сделали по глотку. После опустились на стулья с высокими спинками. Тот, который назвал себя Художником, продолжил:
- Я тот, кого любят и ненавидят, кого призывают и боятся, из-за кого рождаются и умирают. Я источник наслаждений и страданий, счастья и горя, созидания и уничтожения. Я – Огонь! Ваш, коллеги, огонь. Готов заключить союз дружбы и любви, ибо – жить мне с вами и с вами же умирать. Надобно мне для удовольствия и счастья не так уж и много – как заботливый путник на ночлеге подбрасывает крепкие сухие ветки в костер, так и вы должны снабжать меня всем необходимым для моей огненной жизни. Смотрите же внимательно: перепутаете топливо – могу взорваться или угаснуть. Либо дым исторгнуть такой, что худо всем станет. Или же, не дай бог, дом спалить наш и нашего Маэстро. А ежели все будете делать как он повелевает – проживете остаток жизни в радости и тепле, в здравии и бодрости.
- Спасибо, дружище! - произнес Мистер, - я-то знаю, что без твоей помощи никак. Но, ответь – почему ты нередко покидаешь меня без всяких на то причин? И пищи хорошей тебе даю достаточно, и пития всякого, да еще подливаю водички огненной, чтобы ярче горел. Ты же, как назло, раз - и улетучился куда-то. А ведь без тебя хожу как ватный, руки-ноги-голова не слушаются. А иногда что вытворяешь? Займешься внутри таким пожаром, что хоть в омут бросайся, ни отдыха ни покоя не даешь! Что с тобой происходит, милый?
- В общем-то, братец-сосуд ты мой телесный, ничего особенного – просто прихоти твоих друзей: то один камни во мне плавит, то другая – лед топит. И угасаю я, не по мне такая пища. Бывает и так: нахимичит старец, насыпет мне какой-то дряни – и трясет меня фейерверками. А барышня – так чистый порох порой подкидывает. Ну, и – сам понимаешь, что мне приходится вытворять… А куда деваться? Вот, господа хорошие - услышьте глас тела своего!
- Благодарю вас, друзья мои, – поднялся Профессор, - давайте же поднимем бокалы за то, чтобы наши разногласия и недопонимания остались в прошлом, ибо перед нами поставлена великая цель! Которая объединит нас до конца наших дней. Называется она – познание Истины.
Все поднялись и зазвенели бокалами. Затем сделали еще по глотку волшебного напитка. Джентльмен тем временем продолжил:
- Мы с вами прошли уже некоторый путь, но не сделали ни одного, так сказать, шага к Ее Величеству, потому что каждый из нас был сам по себе, сам за себя. И вот сегодня, я надеюсь, мы сделаем первый шаг, объединившись все вместе и поставив каждый себе и для себя целью ее поиск. И может быть, мы найдем что-то, что станет истиной для каждого из нас. И тогда мы спросим Хозяина: не это ли ты искал?
- Сейчас же, - он обвел присутствующих взглядом, - я бы предложил каждому из нас рассказать, как он представляет себе истину. И совпадет ли его мнение с мнением остальных? Прошу вас, наша прекрасная сеньорина!
Девушка встала, щеки ее зарделись.
- Господа, самое ценное, самое дорогое для меня это – любовь. Нет ничего сильнее ее, возвышеннее, сладостней. Она дороже, чем сама моя жизнь… И если то, что ищет мой Господин – самое важное для него, тогда истина – это любовь.
- Прекрасные слова, моя дорогая! - оживился Художник, - Но, увы, они всего лишь – слова… Признайтесь, что вы-то ее никогда и не встречали. Или вы вспомнили о своих запредельных чувствах? Да уж, было дело… Я полыхал так, как никогда в жизни! С чем сравнить? Со взрывом бомбы, с вулканом, с лесным пожаром. А все почему? Потому что вы витали в облаках, были во власти заблуждения, обмана. Ничего не видя и не соображая, вдували в мое нутро чистейший кислород. Пока не выдохлись и не обессилели сами от его недостатка. Простите за смелость, но ваши возлюбленные напоминали мне мраморные статуи. Да – раскаленные мной докрасна, но – не горящие, а, значит, мертвые. Раскаленные любовные трупы! Так, может быть, ваша любовь – это как раз и есть чистейшего огня обман?
Девушка заморгала, на глазах заблестели слезинки. Она растерянно посмотрела на седовласого Профессора. Тот погрозил ей пальцем:
- Но-но, без излишних эмоций, дорогая! Не забывайте, что Господин – философ, и в Истине ищет панацею от всех бед, в том числе и ваших. Так что терпение и терпение, моя хорошая.
Эти слова возымели действие и барышня тут же упокоилась. Художник приободрился:
- Поймите меня правильно, я не против взрывов, пожаров и других ярких и сильных действ. Но что наступает после? Пожар сходит на нет, меня окатывает мерзопакостной водой Профессор и не менее мерзопакостной водкой – Мистер. Я мучаюсь, угасаю, погибаю… Разве это правильно? Нет уж, по мне любовь должна быть такой, когда я соединяюсь с другим огнем, и мы оба становимся одним большим пламенем, усиливая друг друга. И еще – чтобы эта любовь внезапно не пропадала, отбирая у меня все то, чем я до этого горел. Ну, скажите, друзья, зачем было соединять, а затем и разъединять меня с Екатериной Юрьевной? В чем здесь истина? Лично я назову истиной мое постоянное, ровное, спокойное горение в трех ваших телах на протяжении всей жизни нашего Маэстро.
Слово взял доселе молчавший Мистер:
- Если вы хотите постоянства и спокойствия, то вы, мистер Художник, глубоко заблуждаетесь. Его можно достичь только во сне, и то не во всяком. Во сне мне действительно необходимо иметь полное, абсолютное спокойствие, и это я смогу назвать истинным отдыхом. Но – в сон я долежн попасть после полного изнеможения от безудержных ласк и неземных наслаждений. А не от удара по голове бутылкой, зевания от скуки или чтения философских измышлений. Утром мне нужно мягкое тепло, нежно пробуждающее и навевающее сладкие воспоминания... Днем – яркость и разнообразие красок существования, ощущение бурлящих во мне сил. Вечером – уют и комфорт, ожидание наступающей ночи и ее приключений… Я должен каждый день рождаться, жить, умирать и вновь рождаться! И так всю жизнь моего Шефа. Вот в чем я признал бы истину. Что же касается любви – то, истинная, она должна быть без страданий, слез, разочарований. И тем более – без обмана, заблуждения или лжи. Любовь должна приносить то, о чем я только что вам рассказал. Если же она не в состоянии это сделать – зачем она тогда нужна? Зачем, скажите, нужны мне такие возлюбленные, от которых я ничего не получаю? Нет уж, истиной тут и не пахнет.
- Ваша очередь, Профессор!
- Коллеги, должен сказать, что я присоединяюсь ко всей прозвучавшей критике. В ней вы все правы – все вами сказанное неизмеримо мешает достижению того, что я считаю превыше всего – Ясности! С чем можно ее сравнить? – С прозрачностью и чистотой родниковой воды. Да, да, мой несравненный Художник! Именно – ненавидимой вами воды. И не только с ее, а с любой другой чистотой. Чем чище вода, тем она полезней. Чем чище золото, тем оно дороже. Чем чище платина, тем она прочнее. Чем чище чувства, тем они возвышеннее. Чем чище тело, тем оно здоровее. Чем чище огонь, тем он прекраснее. Чем чище мысли, тем они истиннее. Что до меня, то Истиной я могу назвать Чистоту и как ее проявление во мне – ясность. Ну, скажите на милость: когда вы предаетесь власти любви, пламени пожара, телесным прихотям – куда вы движетесь? К ясности? К истине? Ни за что! В лучших случаях – в царство хаоса, в худших – в пропасть. А знаете ли вы, что происходит, когда из этих царств рождаются мысли? Происходят злейшие враги Истины – Заблуждение, Обман, Ложь. Дорогие мои, несмотря на недолгое наше странствие, мы успели прочувствовать это на себе. Так не будем же возвращаться к пройденному!
- Потерпите, дорогие мои! Я предвижу ваши возражения и вашу критику. И с ней я также согласен. Да, я не прав! Да, Чистота без Любви, без Огня, без Наслаждения – это точно такая же Неправда, как и все остальное. Что же нам остается делать?
- Почтеннейший наш Профессор, - девушка встала, пристально глядя ему в глаза, - нам остается не спешить, а кое-что прояснить. Вплоть до сегодняшнего дня вы были для меня недосягаемым, символом знаний и разума. Но именно сейчас, благодаря чудесному напитку Господина, я стала кое-что замечать и понимать. Вы упомянули о чистоте, о ясности. Назвали их своим кредо. Слова ваши прекрасны. Но... Если бы вы хотя бы когда-нибудь предоставили нам ваши пресловутые Ясность и Чистоту. Хотя бы один разок! Может быть, и не было бы ничего того, что с нами происходило? Что вы знаете о мире, в котором мы живем? О любви? Обо мне? О наших с вами друзьях? Даже о себе вы ничего не знаете!
Ее голос стал приобретать гневные интонации, глаза засветились недобрым огоньком. За столом все замерли и уставились на нее. Куда девалась та воздушная и нежная Блондинка, которая только что сидела и со слезами на глазах выслушивала упреки и критику товарищей! “Профессор“ стоял по стойке смирно, щеки подрагивали, по лицу пошли пятна.
- Вспомните, коллега, как наш Господин терпел насмешки от слесаря алкоголика Володьки, медведя попа, обидные прозвища мужланов Федора и Фрола. А чего стоили ему ехидные поучения этого червеученого донкихота! Где же были вы и ваша ясность все это время? Где – я вас спрашиваю!!! – голос ее прогремел как гром.
…Я вскочил. Палатка ходила ходуном от бешеного ветра. Снаружи гремел гром и шел ливень. Выглянув в щелку, заметил, что лодку относило от берега. Выбора не оставалось – раздевшись догола, я выскочил в бушующую стихию. Порыв ветра окатил меня волной холодного дождя.
Подбежав к берегу, я осмотрелся по сторонам. Небо закрывали свинцовые тучи, исторгавшие с оглушительным грохотом гигантские молнии прямо у меня над головой. Лес тревожно гудел, прибрежные деревья качало в разные стороны. Вода в реке, казалось, бурлила и кипела. В животе зашевелилось что-то мерзкое и противное. В голове застучало: “ … твою мать! “Кто я, кто я?” - вот кто я: “ В бурю, голый - за уплывшей истиной!”
… Послышался хриплый володин голос:
“Хорошо, что за ревом не слышалось звука,
что с позором своим был один на один…”.
Я бросился в пучину, зажмурив глаза, и бешено заколотил по воде руками и ногами. Его голос звучал все громче и громче:
“… Я замешкался возле открытого люка
и забыл пристегнуть карабин!
Мне инструктор помог –
и коленом пинок –
перейти этой слабости грань!
За обычное наше "Смелее, сынок!"
Принял я его сонную брань.”
Наконец, он заорал:
И оборвали крик мой!
И обожгли мне щеки!
Холодной острой бритвой
Восходящие потоки!
И звук обратно в печень мне
Вогнали вновь на вдохе!
Веселые, беспечные
Воздушные потоки!
…Рука с размаху врезалась в упругий борт лодки, другая судорожно стала искать отвязавшуюся веревку. Ухватившись за нее, тело заработало с удвоенной энергией в обратном направлении. Путь оказался тяжелее и дольше. Володя меня не покидал:
Здесь вам не равнина, здесь климат иной!
Идут лавины одна за одной,
И здесь за камнепадом идет камнепад.
И можно свернуть, обрыв обогнуть,
Но мы выбираем трудный путь
Опасный как военная тропа.
Кто здесь не бывал, кто не рисковал,
Тот сам себя не испытал,
Пусть даже внизу он звезды хватал с небес!
Внизу не встретишь, как не тянись,
За всю свою счастливую жизнь
Десятой доли таких красот и чудес…
Выбравшись на берег и привязав пойманную мной “истину”, я достал из нее флягу, сделал два больших глотка огненно-согревающего напитка и юркнул в свое убежище. Укутавшись в теплое одеяло и закрыв глаза, слушал затихающий володин голос:
… И пусть говорят, да, пусть говорят...
Но нет, никто не гибнет зря!
Так лучше - чем от водки и от простуд…
Другие придут, сменив уют
На риск и непомерный труд,-
Пройдут тобой не пройденный маршрут…
… Вылезаю из палатки и любуюсь наступающим тихим лесным вечером…
День двадцать первый. Лузер и Винер.
..Многим ли удавалось разобраться в себе, в своем я? Я чувствовал, что у меня это наконец-то получилось. При этом не так, как у многих моих сограждан: “нравится – не нравится”, “хочу – не хочу”, “люблю – не люблю”, а с помощью категорий философских, которые эти сограждане почитают бесполезными.
Путешествие оказалось не напрасным: я познал кто я и теперь, плывя в лодке, испытывал неведомые ранее ощущения. Все что болело - вдруг прошло, все что бушевало - вдруг успокоилось, все что было непонятным - вдруг прояснилось. Казалось, с плеч спал многолетний груз переживаний, страхов, сомнений. К ним примешивалась, правда, некая досада: придти бы ко всему этому раньше! Я задумался - и что бы тогда было? Первое, что пришло на ум - я не стал бы “философом”. Зачем это надо, если самое главное уже знаешь? Можно спокойно жить и заниматься чем угодно, не тратя время на извечные вопросы.
Закралось сомнение: неужели цель достигнута? Я лег на дно лодки и прислушался к своей "вселенной". Там было тихо и спокойно. Ровно билось сердце, грудь спокойно вдыхала лесной воздух.
Закралась надежда: а вдруг я сейчас смогу сказать, что есть Истина? Возьму вот, поднимусь - и на весь лес, на всю речку прокричу? Я вскочил:
- Истина!! - это!!...
Увы, далее не пошло: прямо напротив себя, на берегу я обнаружил мужчину. Совершенно голого. Видимо, ему было холодно. Он сидел в позе роденовского мыслителя, подрагивая от утренней свежести и в упор глядя на меня. Это был Знак, как сказал бы Юрий. Хорошо, пускай же он будет первым, кто узнает о моем открытии и кому оно сможет принести благо. Очень хочется, чтобы принесло. Обязательно принесет.
"Истина - голому человеку."
Я причалил к берегу, поздоровался и предложил ему одежду и еду. Он охотно согласился. Просторные ветровка и брюки оказалась тесными для его мощного, борцовски сложенного тела. Я удивился: обычно такие люди не бывают несчастными и обездоленными. Но … жизнь есть жизнь, мало ли что может приключиться. Он жадно поглощал еду, а я подумал, что хорошо бы снабдить его еще и деньгами, чтобы он смог купить себе самое необходимое. И когда я протянул ему половину от своих небольших капиталов, не глядя, сунул их в карман куртки. Затем вопросительно посмотрел, как бы пытаясь понять – не предложу ли я еще чего. Я терпеливо ожидал окончания трапезы, намереваясь предложить пищу духовную.
Доев, он широко улыбнулся и на мое удивление произнес:
- Поздравляю, вы – лузер номер один!
- Как это? – не понял я. Значение этого иностранного слова я толком не знал, если только вроде насмешки или укоризны, что не очень-то подходило для нашей ситуации.
- В общем-то, у этого слова имеется порядка десяти определений, среди которых есть и не очень лестные для вас.
Он говорил неторопливым, уверенным и даже покровительственным тоном.
- Я, однако, не вкладываю в него особой негативной нагрузки, хотя, признаться, и не считаю его за похвалу. В целом, думаю, лузер – это тот, кто отдает что-либо винеру, не получая ничего взамен. Ведь у нас с вами только что вышло именно так, не правда ли?
Я смутился, услыхав еще одно не совсем ясное мне слово и пытаясь понять, что же хочет объяснить мне этот странный человек. Удивление мое выросло еще больше, когда он откуда-то достал громадных размеров мобильный телефон и, совершенно уже властным голосом стал давать своему собеседнику указания и команды, а в конце монолога призвал его не становиться этим самым “лузером” и “не лениться подбирать лавэ, которое валяется под ногами”.
- Кто же вы? – решился я на вопрос. – И что вы тут делаете?
Он повел покатыми плечами, курточка моя затрещала по швам. Многозначительно переведя взгляд с нее на меня, он сказал:
- Винер я. Папандопуло. Зовите меня “папа”. А вообще-то, давай-ка братец, перейдем на ты.
Он подмигнул и протянул мне свою крупную руку. Ощутив мощное пожатие "винера”, я признался что не знаю что такое это “папандопуло”, не понимаю его насчет “папы” и попросил назвать его имя.
Он понимающе улыбнулся:
- Игорем назвала меня когда-то мама. Но это сейчас – для узкого круга. А для всех остальных я - Папандопуло или, что проще и ближе к истине – папа. Так что и ты не будь исключением.
Я почувствовал себя неуютно. Называть его этим непонятным словом, когда имеется собственное благозвучное имя, а тем более “папой”, не поворачивался язык. “Игорем” почему-то не нравилось ему, и я решил обойтись вообще без названий, тем более что, похоже, особенно долго задерживаться здесь не придется.
Тем временем Игорь-Папандопуло принялся увлеченно рассказывать историю своего второго имени. Как это часто происходило в старые добрые советские времена, любимый народом киноэкранный герой обретал с небольшими или большими изменениями свою вторую, реальную жизнь. Но не за одеситские шуточки адьютанта атамана Грициана окрестили Папандопулом четырехлетнего Игорька его сверстники, а за всезнайство, смекалку и уверенность. Позже к ним добавились непостижимые для сотоварищей способности в технических дисциплинах и вполне осязаемая мощь классика-борца. Так что когда местные хулиганы решили устроить ему "проверку", стало ясным преимущество союза ума и силы: науськанный на восьмиклассника огромный пес жалко хрипел, задыхаясь от засунутого глубоко в глотку крепкого кулака...
Он задумался:
- В детстве я жил приключениями героев Купера, Рида, Лондона. Морской Волк поразил меня своей силой и своей глупостью. Нелепое отрицание ума и доброты Ван-Вейдена привело его к плачевному и позорному концу. И тогда я решил объединить их сильные стороны в самом себе. И вот что получилось - он указал на разошедшуюся по швам мою куртку.
- Да не в ней, конечно, дело.
Уловив мое недоумение, он рассмеялся:
- Мое появление в одежде Адама всего лишь начало моего нового проекта под названием "Учебник для лузеров". Сам-то я небедный человек. Причем того уровня, когда для получения дохода не требуется особых усилий - мои бизнесы работают как бы независимо от меня. Я же хочу принести пользу миллионам моих сограждан, превратив их из лузеров в винеров. Именно с этой целью я и появился здесь вчера в чем родила мать и, проторчав без еды и одежды почти сутки, встретил тебя, понимаешь?
Я не понимал, в чем откровенно и признался. Он засмеялся еще сильнее:
- Узнаю лузера: сознаваться в том, чего не понимаешь - его черта. А ведь все ясно как божий день - в этой дыре и глуши, без пищи, одежды и денег я - как будто бы самый безнадежный лузер. И вот - первый рывок: рядом оказываешься ты, и я тут же поднимаюсь на ступеньку вверх. Появилось самое необходимое - еда, одежда и деньги. Осталось выбраться отсюда. Ты ведь меня подвезешь?
И, не ожидая ответа, продолжил:
- В первом же селении я получу жилище и работу. Это - второй уровень. Следующий, третий - это выход на одного из винеров и получение в управление части его бизнеса. И последний, четвертый - отпочкование из его бизнеса моего собственного. Все, цель достигнута: бывший полнейший лузер стал полноправным винером! Преимущество моей работы будет в том, что идея будет строго доказана и проверена личным опытом. Ты становишься счастливым очевидцем рождения новой теории личности. Ну, как тебе это?
Он смотрел на меня, будто бы ожидая слов благодарности от лица всех лузеров.
- А в чем состоит ваша теория?
По выражению его лица казалось, такой вопрос был задан не к месту.
- Как в чем? В том можно ли и каким путем сделать человека счастливым. Я утверждаю и докажу это на личном примере, что ничего не имеющий может получить все, если сведет со своего лба клеймо лузера и поставит на нем знак винера.
И многозначительно посмотрел на мой лоб. Там, куда коснулся его взгляд, зачесалось, и я сказал:
- Но я не против того, чтобы быть лузером, в вашем, научном понимании. Не против того, чтобы делать доброе, не рассчитывая получить что-нибудь взамен. Вы ведь тоже проводите свой опыт бескорыстно, собираясь принести людям пользу? А, значит, тоже становитесь лузером, - я улыбнулся.
- В том то и штука, что нет, - он прищурился, - думаешь поймать меня на противоречии? Когда толпы лузеров поймут всю пользу моего метода, тиражи моей книги принесут неплохой доход, а к нему впридачу и известность, имя. С больших масс покупателей я соберу богатый урожай. Как в свое время сделал Карнеги. Слышал о таком?
Я смутно помнил его книжки, наделавшие когда-то много шума в обнищавшей и разваливающейся супердержаве. Кажется, они учили красиво врать и льстить, обещая советским читателям головокружительный успех. И раскупали их, действительно, в больших количествах. Но вот многим ли они принесли пользу? О чем я не преминул признаться своему собеседнику.
- Вот именно! - он обрадовался,- вам, лузерам, ничего. А нам - огромную, разрушив в умах оковы прогнившей идейности, заменив партийные химеры осязаемым принципом личного успеха. Мы пошли во власть, в бизнес и получили от этой жизни все. А остальное большинство им не воспользовалось и влачит до сих пор жалкое существование. Скоро я открою им как это сделать, и тираж у меня будет больше, чем у американца, и доход - тоже.
Он поглядел на меня так, будто бы это я сидел перед ним голый и голодный, а он собирался меня накормить и обогреть:
- Ты, к примеру, кто такой и чего достиг?
Мне пришлось рассказать Папандопуле историю своего путешествия и, как его результат, постижение своего я и достижение через это гармонии. Он внимательно слушал, кивал головой, а когда я закончил, подвел итог:
- Значит, ты никто и не достиг ты ничего.
После чего с минуту помолчал, наблюдая за произведенным на меня впечатлением, а затем, потирая руки, словно доктор перед операцией, удовлетворенно произнес:
- Очень хорошо, просто отлично! Мне встретился не просто лузер, а абсолютно завершенный, обосновавший свою несостоятельность и успокоившийся неудачник. Да-а, случай тяжелый, но...будем лечить!
Его речь, надо сказать, произвела на меня сильное впечатление. Еще бы: несостоявшийся очевидец моего несостоявшегося философского открытия выносит такой приговор! Благостно-гармоничный настрой исчез, уступив место противоречащим друг другу желаниям: немедленно уплыть, либо же дослушать его теорию до конца и подвергнуться "лечению". Предвидя, что любопытство возьмет верх, я все же для приличия спросил:
- А с чего вы взяли, что ваше лечение мне нужно и что я на него соглашусь?
- Не только не согласишься, но и будешь упрашивать меня прописать рецепт, - уверенно заявил Папандопуло, - слушай внимательно: ты считаешь, что здоров, но если ощупывать твое тело, то в нездоровом месте почувствуешь боль, согласен?
И, как и прежде, не слушая мое мнение, начал свое "щупание":
- Сперва - твой мозг. Ты сказал, что открыл свое я. И о чем я услышал? О так называемых теле, уме и душе! Ну и ну! - он рассмеялся, - кто же о них не слыхал? И что тут нового - что теософию обозвал философией? А зачем огонь к ним приплел, тебе Заратустры мало? Все эти штуки - лишь уход от твоих реальных проблем, попытка словами залатать пустоты в твоей жизни.
Он вновь внимательно обвел меня взглядом. Видимо, я был готов к продолжению операции.
- Теперь потрогаем твое сердце: о, боже! Разбито роковыми женщинами, которым на тебя наплевать. В то время, пока ты таскаешься по глухоманям, твоих дам окучивают успешные джентльмены. Представь себе, как твои прекрасные создания дают кое-что сильным волосатым мужикам! Ха-ха-ха! - Он довольно рассмеялся.
- И мужики им кое-что дают! Ха-ха-ха! Особенно кавказские!
И он, видимо передразнивая кого-то, произнес:
- Давай, карашо луби!
Признаться, операция на сердце проходила более болезненно, чем на голове.
- Проблемы твоей жизни - это скудный доход и отсутствие интереса к тебе со стороны женщин, причем одно вызывает другое. А знаешь почему? Потому что ты - лузер, неспособный ни на что, кроме пустой болтовни.
Папандопуло говорил так искренне и убежденно, что я поневоле представлял в ярких красках рисуемые им картинки. Видя себя со стороны и даже чувствуя изнутри расписываемое им состояние собственного ничтожества.
Он прямо и твердо смотрел мне в глаза, как хирург, вырезавший опухоль. А я - в его, как отошедший от наркоза пациент, не понимающий где он и что с ним…
Тем временем солнце взошло довольно высоко и стало ощутимо пригревать. Папандопуло с облегчением стянул с себя тесную одежду и пошел к воде. Наблюдая за движениями его мощного, поросшего черными волосами тела, я сравнил его с царем зверей, львом. Неспешно погрузившись в воду, он медленно, с удовольствием поплыл к другому берегу, а обратно - быстро, мощными ударами рук вспенивая воду. Посреди реки нырял на самое ее дно, появляясь из глубины как большая рыбина, и уходя в нее снова. Казалось, природа была для него такой же близкой, простой и понятной как и человеческое общество. Выскочил, отфыркиваясь, веселый и довольный, держа двух раков.
- Лови, философ, наш обед!
И, швырнув их в мою сторону, поспешил за новой добычей. Вскоре этих неуклюжих речных лузеров набралось на полный котелок, и царь зверей закончил охоту. Я разводил костер и готовил иные атрибуты предстоящей трапезы, а заодно отходил от болевого шока прошедшей операции. И когда ловкий добытчик раков превратился в их пожирателя, способность к рассуждениям вернулась ко мне почти полностью. Чему немало помогло сравнение его со львом: разве мог бы существовать мир, если бы его населяли одни только цари? Или - как их там? - винеры. И я последовал его примеру уже в приподнятом настроении. Уловив во мне перемену, Папандопуло насторожился:
- А чему ты радуешься? - спросил он и отложил еду.
Сообщать пришедшее на ум не хотелось - я боялся возобновления экзекуции и тянул время, чтобы хоть как-то к ней подготовиться. Пришлось применить запрещенный в науке прием - вместо ответа я достал бутылку. Он подобрел:
- Это ты правильно сообразил! Самое время применить тебе анестезию, а мне - проверить ее качество.
И одним махом осушил половину пластикового стаканчика. Недовольно скривился:
- Ну и гадость же ты пьешь, ключница делала!
Я охотно кивнул и тоже выпил. После чего заикнулся о том, что после обеда было бы неплохо отдохнуть.
- Давай, давай - отдыхай, переваривай, тебе есть что, - заботливо согласился он.
И вскоре я уже лежал под шелестящим деревом, закрыв глаза и вспоминая услышанное за день.
Я явственно ощущал, как жильцы моего дома, с некоторых пор ставшие друзьями, собрались и вместе обсуждают сегодняшние новости. Я не стал им мешать и погрузился в мыслеогни, вызванные необычной теорией Папандопулы. Первое, что представил - жителей его Дома в образе львов: Лев-Тело, Лев-Ум, Лев-Душа и Лев-Огонь. Могут ли они мирно ужиться в одном доме? Должны ли раздирать его нешуточные страсти, а он, как их Господин - прикладывать еще большие усилия, чтобы их укрощать? Такой вывод не стыковался с тем, что предстало моим глазам и ушам. Но, может быть, что-то скрыто от посторонних?
Как это проверить? Дать ему философского камня? А если жильцы его дома, цари, сорвутся с цепи и перегрызут друг друга - что станет с их Господином ? Падение с Олимпа это вам не обыденное макание привыкшего к подобным процедурам лузера лицом в грязь. Ответ был неясен, и я перешел к тому, что осталось в живых у меня после огненной атаки Папандопулы.
Я стал искать самые грозные стрелы из выпущенных в мою голову и в мое сердце. Первое место - волосатые кавказцы, обнимающие моих возлюбленных. У обеих есть, а может, и еще будут дети. Причем, не от меня... Потому ли, что я нищий лузер? Но подвластна ли любовь винерам? Многие красавицы дарят любовь в обмен на деньги, но та ли эта любовь, о которой слагают сонеты?
Дальнейшим размышлениям на этот предмет помешало жжение мыслеогня Папандопулы, направленного на моих жильцов. Оно заняло второе место. Дом он поджег сразу со всех четырех сторон: дескать, о теле, уме и душе уже давно все и всем известно, про огонь Заратустра уже написал. И вообще - все, о чем я ему поведал, дескать совсем не философия, а - чепуха и уход от моих реальных проблем. Быстро же он нащупал мои проблемы - женщины и деньги, точнее, их недостаток! А я-то - шляясь по задворкам цивилизации, пытаюсь от них сбежать... Я попытался прочувствовать место рождения этого мыслеогня, получалось, он возжегся из источника, который называется словом "проблемы".
А что такое - эти "проблемы"? Разве это - не те вопросы, на которые ты пытаешься, но не можешь найти ответ? Выходит, в своих странствиях я не только не нашел, чего искал, но, напротив, попробовал от него улизнуть. А он, видите ли, раз-два и смог. Винер, одним словом, все схватывает на лету... А, может быть, он прав, и своими фило- или тео- софическими упражнениями я всего лишь зарываю голову в песок, как это, по общему признанию, делают не самые царственные особы мира сего. Не львы, опять же, одним словом. Я вспомнил излюбленное: философия - наука экспериментальная, все можно и нужно проверять. И мои, и его слова тоже. Если, конечно, он претендует на истину.
Но как это сделать? Силлогизмы, боюсь, он встретит заимствованным у классика оружием: "слова, слова, слова"... И будет по-своему, по-винерски, прав - слова есть слова, лавэ есть лавэ…
...Боже мой, как же умудрилось человечество такое чудесное, такое прекрасное хранилище Огня своего - Слово - низвести ниже бумаги, на которой оно написано! Неужели придется прибегнуть к помощи волшебного чая - дитя паука-философа Петра Афанасьевича?! И что же это за наука такая, которая не может без зелья? Тоже мне - критериум веритатис...
Я призадумался и ... ощутил себя в шкуре не совсем удачливого создания, загнанного в пятый угол. Крыса против льва, не иначе...
Бронзовую медаль попандопульским стрелам получить не довелось - помешал их изготовитель и запускатель:
- Поднимайся, ленивец! - закричал он вдруг у самого моего уха бодрым голосом, - ехать пора, тебя в люди выводить, мне дела делать.
Крыса открыла один глаз и недовольно уставилась на льва:
- А с чего ты взял, что мы, особенно ты, куда-то поедем?
Лев растерянно заморгал маленькими глазками:
- А что же нам с тобой тут делать? Договорить мы сможем и в лодке.
После чего угрожающе склонился над беззащитным грызуном:
- Или ты хочешь оставить меня тут одного?
Грызун открыл второй глаз и честно признался:
- Нет, но желаю от слов перейти к делу.
Папандопуло вновь выглядел растерянным:
- К какому такому делу, какие здесь могут быть дела?
Наживка была наготове, и я смело закинул ее к жертве успеха:
- Мой дорогой врач, есть у меня одна вещица, которой я с тобой еще не поделился. Но, предупреждаю, практически безвредная для лузеров, она может быть опасной для винера. Даже такого львуподобного, каким ты выглядишь снизу.
В его глазах засверкали молнии, лицо засветилось в предвкушении неизвестного. Он молча отошел и присел на бревно, дав мне возможность подняться и пойти искупаться в речке. Нырнув в ее прохладное нутро, я радовался превращению в рыбу. Вдоволь накупавшись, появился на берегу. Папандопуло сидел все в той же позе, не сводя с меня глаз. Я подошел, сел напротив и уставился на него долгим взглядом. Сердце защемило словно от жалости. Возникло ощущение его беззащитности от таинственного и грозного оружия философии, называемого простым словом - Истина...Но, поскольку мой визави думал иначе, считая ее пристанищем пустых фраз, жалость уступала место справедливости. Иначе богиня изберет себе другого служителя. И, волею судьбы, теперь пришла моя очередь для врачевания. Прервав молчание, я изрек:
- Кура тэ ипсум!
Что должно было означать равное положение лекаря и пациента. После чего накапал ему и себе несколько капель "чая".
Выпив, мы продолжили сидение и смотрение друг другу в глаза. Зелье подействовало на нас по-разному: его стало клонить в сон, а я, наборот, почувствовал прилив бодрости. И когда пациент совсем задремал, я поднялся, не зная как мне теперь быть. Ничего необычного не происходило. Я уселся на берегу речки и стал вспоминать прерванные размышления. Память почему-то выхватила кусок о том, что философия - наука экспериментальная и на этом остановилась, будто ее заклинило. Я пытался вспомнить, что же это такое - "эксперимент", и не мог. В таком состоянии меня застала невесть откуда взявшаяся байдарка с единственным человеком на борту. Свои размышления я прервал, услыхав приятный девичий голос, который интересовался, есть ли у нас запасы воды. После чего на берег сошла высокая и стройная спортсменка в короткой юбке и футболке. Я дал ей воды, а она спросила почему мой товарищ спит в сидячей позе. Рассказывая, о встрече с Папандопулой, я попутно рассматривал ее внешность и фигуру, поражаясь ее красотой и привлекательностью. А еще – необычайной физической мощью. Изучение незнакомки увлекло так, что я перестал обращать внимания на свой рассказ и остановился, не представляя, о чем уже успел поведать. Она пришла на помощь:
- Значит, вы решили напоить его и себя зельем? Забавно. Один мой приятель сказал, что истины проявляются только в детстве, во сне, во хмелю, в безумии и по неосторожности. Судя по всему, один из этих способов вам удался.
И весело рассмеялась:
- Вам осталось еще четыре!
Я стал возражать:
- Мы приняли эликсир, который раскрывает необычные способности. В том что он - я кивнул на Папандопуло - уснул, я не виноват. Заниматься спаиваниями и усыплениями я не собираюсь, это нечестно. Истина должна покоиться на фундаменте, созданном здравым рассудком, а не в каких-то там … необычных состояниях.
- А если этот ваш здравый рассудок есть тоже необычное состояние? - спросила она и направилась к лодке.
Глядя, как она садится в байдарку, я пожалел, что наша беседа оказалась такой короткой, и на прощание спросил:
- Как звать тебя, красавица?
- Алатея, - ответила она и отчалила от берега.
Я проводил ее грустным взглядом, а возвращаясь, обнаружил, что мой "пациент" уже на ногах и разжигает костер.
- Проснулся? - встретил он меня вопросом.
Несколько удивленный, я сообщил ему, что не спал и рассказал о встрече с Алатеей.
- Ну ты и даешь: не спал! Заснул прямо на моих глазах, приснилась, видать тебе байдарочница. Кстати, правильно ее называть Галатея. Я тебя ждал-ждал, потом пробовал будить, а когда не получилось, сам хотел прилечь на часок, да не вышло - воспоминания вдруг нахлынули. - Он вздохнул,- да такие сильные, словно все было вчера. Проворочался, да и пошел костер разводить, а то уж вечереет, неплохо бы и приготовить чего- нибудь.
Действительно, как-то быстро стало темнеть, надо ночлег организовать. И ужин.
Пока мы занимались его приготовлением, я размышлял, до чего же иногда удивительно различаются взгляды людей на одно и то же: он, например, думал, что сплю я, а я - что он. И кто же прав? Каждый считает что он. Тогда будем искать доказательства. Где я и где он, по его версии, могли бы спать? Там, где приготовлено место, не на земле же. Но таких мест нет, значит... я не спал, а он спал, сидя. Все сходится, мистер Винер. Вы заблуждаетесь. О чем я не преминул доложить ему с неким приятным чувством доказанной правоты. Папандопуло не стал особо вникать в мои рассуждения и быстро парировал:
- Вспомни, в чем ты дал девушке воду. В пластиковой бутылке? А была ли она у тебя? То-то и оно, что не было. Значит, все тебе приснилось...
Разгорелся спор, в котором обе стороны привели не сколько в свою пользу, сколько друг против друга еще кучу доказательств. Получалось, что спали оба, причем каждому снилось, что спит другой. Мы замолчали, думая каждый о своем.
Мне вспоминалась красавица Алатея, ее слова об истине. А что если ее приятель прав, и истина познается только в необычных состояниях? А обычное состояние нужно лишь для того, чтобы ее вспомнить?...
Вскоре мы уселись у костра и принялись за пищу. Я налил водки будущему создателю учебника для неудачников, и он, смачно крякнув, опрокинул в один мах целый стаканчик. За едой разговорился:
- А знаешь, в юности я мечтал стать похожим на Эйнштейна. Создать теорию, которая перевернула бы представления об окружающем мире. Я повесил его портрет в своей комнате, носил его фотографию в нагрудном кармане. Рассказывал ему о своей жизни, спрашивал у него советы и наставления.
Он замолчал, задумавшись. И, улыбнувшись, продолжал:
- И давал себе мудрые советы и наставления от его имени. Главными из них были - упорно учиться, стать ученым, посвятить каждое мгновение своей жизни физике. Романтика школьных лет! Что может быть ярче, чище, возвышенней?!
В конце произнес:
- Давай за нашу прекрасную юность! Которая, увы, пролетела и никогда больше не повторится.
И вопросительно посмотрел. Я пить не собирался. Во-первых, не хотелось смешивать водку с зельем, подарившим мне Алатею. Во-вторых, просто не хотелось. В-третьих, насчет юности я думал иначе. Она, вместе с моим детством, прочно обосновалась где-то внутри и никогда меня не покидала. Что нередко приводило к курьезам и даже обидам окружающих.
- Это потому что ты лузер, - пробурчал он недовольно, - никак не повзрослеешь. А пора бы уже в твои-то годы...
Он выпил, молча доел и отправился в палатку. Оттуда сообщил:
- Давай-ка ты тоже присоединяйся, завтра с самого утра и рванем.
Через минуту из палатки раздался негромкий размеренный храп.
Спать не хотелось, слушать мелодию из палатки тоже. Прихватив сигару, я отправился к берегу, вспоминая дневное видение. Зачем оно понадобилось зелью, которое я принял совсем для другой цели? Чтобы дать возможность мне полюбоваться совершенством? Или услыхать про пять состояний? Глядя на отражение луны в темной речной глади, я представил, что она, луна, и есть "истина во сне". Незаметная днем, ночью она предстает во всей своей красе и очаровании. Дарит влюбленным радость, поэтам вдохновение, странникам свет. Не так ли и во сне являются нам загадочные сюжеты, неведомые днем, и открывающие глаза на то, что было глубоко спрятано в уме, в теле и в душе? Сколь же много усилий человечество употребляет на разгадку его тайных посланий! Сколь же много толкований посвящено болезням, продвижениям по службе, приобретениям, потерям и иным напастям суетного мира сего! Найдется ль среди них место соннику философскому?
Я попробовал представить, каким он мог быть. Однако далее черной обложки с золоченым названием дело не пошло... Помешал проснувшийся Винер. Незаметно подойдя сзади, он разрушил мои мечтания извечным вопросом:
- Что, не спится?
После чего скромно попросил немного зелья "для приятных сновидений". Получив искомое, исчез и моментально, судя по всему, уснул. Да уж, проблем с бессонницей, как, наверное, и со всеми остальными житейскими неурядицами, у него не было.
День двадцать второй. Эйнштейн и Тагор. Психиатрическая больница.
Вернувшись на насиженное место, я раскурил потухшую сигару и прилег, пуская дым в звездное небо. Мысль медленно возвращала меня к соннику. Откуда возникают ночные видения? Положим, приснилась крыса. Кто тебе ее подбросил? Или зуб больной вырываешь? Иль кто из почивших в гости пожаловал? Днем-то, такого добра у тебя не было. И зубы в порядке, и кошка в доме имеется. А мертвеца хотя бы одного видал кто-нибудь ходячего? А тут - нате.
А, может быть, это все проделки тех, четырех? Которые в том доме... Не ладишь с ними днем, вот по ночам и безобразничают. Если что приятное им сделаешь, глядишь и тебе подарочек поднесут. Как мне сегодня прекрасную Алатею...
Сидели, наверное, и решали - как бы своего Хозяина порадовать. Мадемуазель красавицу юную придумала, Профессор наделил ее умом, да мыслями об истине со мной поделился. Мистер позаботился чем бы мой взор порадовать. А тот, рыжий, силищу в нее вложил немалую... Теперь, небось, обсуждают как ладно все получилось...
А крыс тем подбрасывают, кто сам как крыса объедает их да обкрадывает.... Этим приятным философским рассуждением решил закончить я свой сегодняшний жизненный путь. Пора дать отдых моим неразлучным друзьям, а заодно узнать - не изменилось ли их благорасположение к своему Хозяину. Я залез в палатку и, отдавая себя во власть ночных истин, слышал как мой сосед бормочет в своем сне. Что приготовили его слуги, отведавшие зелья, на ночной десерт?
... Утро началось с веселого голоса Папандопулы:
- Ану, просыпайся, странник, не то завтрак остынет!
Высунув голову из палатки, я обнаружил полыхающий костер, дымящийся кофе и иные приятные глазу и носу атрибуты трапезы. Винер был бодр и энергичен, из моих брюк он сделал шорты и, видимо, успел еще и искупаться в речке. Чего нельзя было сказать обо мне: тяжелая голова требовала еще сна.
Поем и уйду в палатку, спать, - решил я и вылез наружу.
Хозяин стола начал разговор первым:
- А твои капли действуют! Представляешь, этой ночью мне приснился...- он сделал паузу, наблюдая за моей реакцией, - сам Эйнштейн! Впервые в жизни! Поразительно! А тебе - что?
Внутри меня стали возгораться поначалу слабые, а затем все сильнее и сильнее мыслеогни, вскоре они слились в пришедшие ночные видения. Неутешительные. В первом я обнаружил спящую Возлюбленную, от чего из глаз ручьем потекли слезы. Я одел темные очки и долго ходил в них, пряча глаза от окружающих. Безуспешно пытался что-то писать, а после рассматривал какие-то картины, боясь снять очки. Во втором на меня напали бандиты, требуя отдать им золотые монеты, а я боялся, как бы они не обнаружили во внутреннем кармане моего пиджака пистолет и не убили меня из-за него.
Услыхав про это, Папандопуло рассмеялся:
- Ну что же еще вам,- наверное, лузерам,- подумал я, - может присниться? Ну скажи, неужели вид любимой может вызывать только слезы? И разве оружие носят не для того чтобы защищаться от нападения? Чем иным как не банальным лузерством можно объяснить такие сны?
Меньше всего хотелось в этот момент обсуждать его теорию, тем более что она, вроде бы, не принадлежала философии. Для которой неважно лузер ты или не лузер, а важно - философ ты или не философ. Но что действительно огорчало, так это то, что мои любимые жильцы отправили мне такие странные послания. Папандопуло мог и не знать, что в этой, так сказать реальной жизни, у меня хватило бы ума не заплакать при виде спящей дамы или пальнуть из пистолета в какого-нибудь разбойника. Но ЭТИ-ТО, знали точно. И тем не менее вот что выдали...
Отложив эту задачу на более спокойное время, я поинтересовался о встрече с Эйнштейном, и Папандопуло с увлечением принялся рассказывать свой сон. Оказалось, что они провели время за игрой в карты, в подкидного дурака, причем Альберт Николаевич, как он представился моему новому товарищу, проиграл ему почти все партии и очень хвалил его за смекалку. Сон оборвался на том месте, когда они почти уже решили вместе принять по маленькой, и Папандопуло отчего-то заволновался. От волнения и проснулся.
- Ну, что скажешь? - спросил он меня, сияя от радости. - Как тебе моя теория в действии? Жаль ведь, что я проснулся?
- По крайней мере, ты открыл неизвестный науке факт, что Эйнштейн - карточный лузер, если точнее - лузер в подкидном дураке. И еще один - ты в нем винер. Поздравляю, - сказал я хмуро и, быстро допив кофе, ушел в палатку.
Оказавшись один, я закрыл голову подушками и обратился к жильцам своего Дома следующей речью:
- Дорогие и единственные вы мои! Прошу вас, как ваш друг и ваш хозяин - скажите, как понимать те странные видения, которые я наблюдал во сне? Почему вы шлете мне эти замысловатые картинки и не скажете напрямую все, что хотите?
Я остановился, предоставив им время для ответа, но его не последовало. Пришлось прибегнуть к хитрости:
- Дорогие мои, если вы будете молчать, мне придется отвечать за вас. Но тогда вам придется согласиться с тем, что я скажу. И считать так как я скажу.
Ни слова в ответ. Я вздохнул и сказал первое, что пришло из глубин моей Вселенной:
- Хозяин, хотя мы и умеем говорить на твоем языке, но наш родной - другой, тот который ты пока не понимаешь. Но не огорчайся, при желании ты скоро ему обучишься.
Тогда я спросил у них:
- А каким способом это можно сделать?
И сам же ответил:
- Теперь, когда мы вместе, все, что тебе приходит от нас, дели на четыре части. Тогда поймешь, что хотел тебе поведать каждый из нас в отдельности.
- Но как можно картину разрезать? Не получится ли из нее четыре простые куска холста?
Ответ на этот очень важный вопрос получить не довелось: в проеме палатки выросла голова моего винера. Ее очертания выражали озабоченность, а рот взволнованно произнес:
- Слышь, какой же я был дурак - с Эйнштейном в карты играть! Такой случай упустил - о скольком можно было бы поговорить... Он замолчал, глядя с надеждой в мои глаза. Видимо, ничего обнадеживающего в них не обнаружив, заявил:
- Очень прошу тебя - дай мне еще твоего снадобья!
Я молчал, тратить ценное зелье на попытку сделать Эйнштейна лузером еще в чем-нибудь желания не было.
Лицо Папандопулы приобрело страдальческое выражение, не свойственное винеру, в нем стало проглядывать что-то от его менее удачливых собратьев. Он собрался с духом и смиренно произнес:
- Мне бы главное у него спросить: был ли он счастлив в своей жизни, что было в ней самое важное?
Что делать? Такие вопросы затрагивают мою богиню, придется еще раз поделиться. Взяв с него обещание, что после он расскажет мне все до единого слова и надеясь, что теперь-то он надолго оставит меня в покое, я накапал ему целую ложку снадобья...
После его ухода я попытался было вернуться к прерванному диалогу, как вдруг меня посетила неприятная мысль: а что, если все мои рассуждения и видения о тех, четырех, всего лишь ядовитые плоды душевного расстройства, усиленного алкоголем и этим чертовым "чаем"? Что, если в действительности они не существуют, а есть единый и неделимый я? Как это узнать? Предположим, если я неделим, то и все мои чувства и мысли должны быть также неделимыми. Вроде бы верно. А если попробовать их все-таки разделить, как, например, того же донкихотовского червя, трихоплакса? Чтобы их части жили, ну хотя бы недолго, но каждый своей жизнью? Возьмем для эксперимента... любовь. Или влюбленность. Или что-то в этом духе. Я вспомнил Екатерину Юрьевну. Что полыхало во мне тогда, когда я стоял рядом с ней на коленях, орошая горячими слезами ее рубашку? Огонь? А что заставило меня покинуть ее, даже не попрощавшись? Разум? А напиться до беспамятства, чтобы заглушить нестерпимую боль? Душа?...
Дальнейшему ходу философского эксперимента помешали нахлынувшие вдруг изнутри горячие волны. Я в изнеможении откинулся на подушку - в голове стучала, жгла, взрывалась одна-единственная мысль: зачем все ЭТО если рядом со мной нет Любви? Никакого ответа не нее не было, как и желания искать такой ответ...
Волны сошли, оставив опустошение и упадок. Я выполз из палатки, побрел к лодке, достал наполовину наполненную бутылку водки, отвинтил крышку и стал пить. Без запаха, без вкуса. Но я знал, что скоро станет полегче. Вот, начала кружиться голова, на сердце потеплело, окружающий мир стал ярче. Стали различимы звуки, в первую очередь богатырский храп Папандопулы, одна половина которого, та, что храпела, скрывалась в кустах, а другая, раскинув ноги, мерно подрагивала в такт на земле.
Я закурил и присел у речки в том месте, к которому причалила вчера Алатея. Воспоминания о ней согревали, упадок сил сменился подъемом, особенно после того, как я представил себя в роли в нее влюбленного. Красавица-гигант берет меня на руки и несет как ребенка, по дороге объясняя, что есть истина... Особенно хороша была бы такая картина в исполнении карикатуриста. Я засмеялся.
... Можно ли любить, если ты ничего не сможешь дать предмету твоего восхищения? Если ум и сердце на этот вопрос ответят по-разному - вот тебе и конфликт, мало ли таких бывает? А ежели Тело или, не дай бог, Огонь вмешаются в их спор? В общем, все ясно - есть эти четверо, и точка! Сколько можно сомневаться? Экспериментально-философски доказано. Живут они во мне одном, подчиняются мне, моей воле...
... Выходит, то что есть я - не что иное, как Воля? Я опешил - так я еще никогда не думал...
Вновь разболелась голова, нахлынула усталость. Неужели - от мыслей? Я побрел назад в свое логово. И в нем уснул.
Снилось мне, что я участвую в военной операции, с передовым отрядом проник на территорию врага. Зайдя к нему в тыл, отряд должен был спуститься с высокой горы по веревке. Было неясно, выдержит ли она вес человека. Первой двинулась к ней молодая женщина. Сердце мое сжалось при мысли, что она может стать жертвой неудачной попытки. Превозмогая противную волну страха, я остановил ее и пошел сам. Вот я хватаюсь за веревку одной рукой, вспотевшей от волнения, затем второй, медленно спускаюсь и вижу, как в одном месте ее волокна начинают рваться. В животе холодеет, мозг бешено пытается придумать какой-то выход для спасения, в душе теплится надежда, что, может быть, обойдется, и крепкие волокна остановят ужасное начало. Нет! Противный треск - и я лечу в пропасть...
Просыпаюсь в поту. Благодарю судьбу, что произошедшее было всего лишь во сне. Успокаиваясь, пытаюсь припомнить детали, понять смысл драмы. Открываю свой "философский сонник". Не иначе, как еще один жилец в моем доме объявился и дал о себе знать? Почему же я не замечал его раньше?
Решив оставить ответ на потом, выхожу наружу, чувствуя, что хорошо выспался и отдохнул. Вижу Папандопула, сидящего у костра и задумчиво созерцающего его замысловатый Огонь. Вокруг темно - сколько же я проспал? Подсаживаюсь к нему, ожидая интересный рассказ. Он долго молчит, затем, с долей отчаяния сообщает:
- Полная херня твое зелье!
И, в ответ на мой удивленный взгляд:
- Да, приснился мне он, Альберт Николаевич... Но как! Лучше бы и не видеть такого. Вначале заставил меня с ним выпивать, закусывать. Ладно, думаю, может за жизнь легче пойдет беседа. После и говорит:
- Давай разок в картишки.
Отказываться неудобно, сели. В преферанс на этот раз. Выиграл я у него. Он улыбается, хвалит и просит отыграться, теперь уже в очко. И тут мне везло. Ну, думаю, надоест ему проигрывать-то, пора бы чем-то посерьезней заняться. А он, представляешь, будто мысли читает, говорит:
- А сейчас уже по-серьзному будем... В бильярд.
И лицо сделал такое, будто бы все деньги на кону. Хмуро так играл, сосредоточенно. Все одно - проиграл. Подошел ко мне, пожал руку. Вижу, говорит, такой как ты не подведет! Я ему:
- Альберт Николаевич, когда за жизнь говорить будем?
А он отвечает:
- Вот когда!
Высунул язык и исчез...
Папандопуло смотрел на меня недоумевающе-расстроенно:
- Ну и на хера мне такие эксперименты? Один в жизни был идеал, и тот в посмешище превратился.
Я прекрасно понимал его страдания. Когда разочаровываешься в обычном человеке, со временем находишь ему замену и успокаиваешься. Но когда рушится идеал - боль может долго, а может, и никогда, не пройти. Поэтому попытался утешить:
- Наверное, не надо было с ним выпивать, да и в карты тоже... А, может быть поддаться стоило? И все-таки ты ведь его победил, чего расстраиваться? Но зато аж два раза видел самого Эйнштейна ... Вживую...
Папандопуло криво усмехнулся:
- Это был не Эйнштейн, а клоун какой-то. Смесь моей фантазии с твоей дрянью.
Кажется, он намекал на философский камень.
- А ты ее так превознес. Только мозги засоряет. Наркотик для лузеров.
Истина, или то, за что я ее принял, потребовала от меня восстановления справедливости. Я не стал сопротивляться и применил опробованный на донкихоте способ:
- Если ты прав, то ты не слишком огорчишься, если я сейчас немного приму этого наркотика, - я достал заветный пузырек и повертел его в руках.
Критик притих.
- Хотя, - я тянул время в предвкушении неизбежной развязки, - это наркотик совсем не для лузеров.
На лице оппонента читалось полное отсутствие желания спорить.
- И даже совсем не наркотик.
Отвинтив колпачок и понюхал, запаха никакого не было, но я зажмурил глаза, будто закружилась голова. Папандопуло сидел, словно замороженный. Я приступил к финальной части операции:
- Это средство для воплощения самых заветных мечтаний.
Я налил половину ложечки и поднес ее ко рту.
- И не далее, как сейчас я исполню твою мечту, встретясь с Эйнштейном и расспросив его о самом главном...
Его рука коснулась моей ладони, преграждая ей путь.
- Дай! - произнес он хриплым осевшим голосом, - пожалуйста... последний раз.
Иногда не нужно ничего говорить, доказывать, спорить. Достаточно взглянуть на собеседника и все станет ясным. Я подносил ложечку к его открытому рту...
Проглотив, он посмотрел на меня благодарным взглядом и спросил:
- А ты?
- В последний раз! - ответил я и последовал его примеру.
Признаться, было немного завидно тесному общению винера с великим физиком. Может быть, и мне повезет?
Полчаса мы сидели у костра, ожидая событий и поглядывая друг на друга. Все оставалось как прежде. Мы договорились не засыпать, чтобы Эйнштейн не проделал с нами какую-нибудь шутку. Почти одновременно возник вопрос: а если принять еще и по полстаканчика, для ускорения? Приняли. В голове закружилось, а так - все по-прежнему. Я пошел в палатку за сигаретами и обнаружил странные предметы: парик и усы. Как у Эйнштейна.
И надел их на себя…
Выйдя к костру и увидев вытянувшееся лицо Папандопулы, произнес:
- Гутэн абэнт. Дас ист хэрр...э-э...?
И ткнул в него пальцем.
- Игорь я, - поспешно ответил Папандопуло, - Альберт Николаевич, не могли бы вы по-русски, как в те разы?
- Конечно, мой друг! - согласился я, тем более, что больше ничего бы не смог придумать.
- Итак, мой дорогой, по какой надобности ты вызвал меня на этот раз? - голос мой стал строгим, - разве ты не доказал мне, что являешься винером, чего же ты еще хочешь?
- Всего один вопрос, Альберт Николаевич,- заспешил мой визави, - скажите, в чем смысл жизни? Вот вы, так сказать, ее уже прожили, - он закашлял, - не жалеете о том, что все время занимались наукой, делом сложным и малоприбыльным?
Я грозно ответствовал:
- Как смеешь ты задавать такие вопросы?! Моя жизнь была посвящена всему человечеству, для которого я сделал больше, чем кто-либо другой. И при этом, заметь, не пытался продать ему ни теорию относительности, ни иные свои открытия. Обеспечить беззаботную жизнь своих потомков на тысячу лет вперед. А по твоим меркам, что - это стоило бы немало?
Папандопуло смутился и стал оправдываться:
- Что вы, что вы, Альберт Николаевич, я и мысли не допускаю, что наука может быть сродни торговли. Все великие открытия совершаются безвозмездно.
- Так, значит, я по-твоему, лузер? Ты это хочешь сказать?! - голос мой стал совсем суровым.
Винер съежился и ошеломленно моргал глазами. С трудом выдавил:
- Я всего лишь хотел спросить вас...
- В чем смысл жизни? - перебил его мой "Эйнштейн".
И изрек:
- В постижении и достижении добра, красоты и истины! А в чем ты думал?!
Наступал момент истины.
- Альберт Николаевич, прошу вас, одну минуточку! - сказал он и куда-то исчез.
Прошло несколько минут. Папандопуло не появлялся. Надвигалась сонливость и сомнения насчет того, так ли бы говорил великий ученый, будь он на моем месте. Веки стали смыкаться, когда передо мной вырос как из-под земли высокий худой старец с длинными вьющимися волосами и бородой. Он присел напротив и стал смотреть на меня долгим пристальным взглядом. Что-то в его чертах показалось мне до боли знакомым. Неужели Великий бенгалец, Пророк востока Тагор? Последний раз я видел его портрет рядом с фотографией Петра Афанасьевича в коридоре философской школы и надписью: "Религия человека: познай Вечное в себе".
- Подействовало! - пронеслось в голове, и я спросил первое, что пришло на ум:
- В чем причина, о великий Тагор, твоего воплощения в этом месте?
Поглаживая белую шелковистую бороду, он отвечал:
- Я не мог не появиться, зная, что ты здесь, о великий Эйнштейн! Нам надлежит с тобой кое о чем поговорить. Мир во многом изменился с тех пор как мы покинули его, и мы еще не сообщили друг другу, изменились ли его законы.
Меня бросило в жар: я ведь сижу перед мудрецом в этом "эйнштейновском" наряде! Что делать?! Быть честным перед духом Тагора, признавшись в маскараде и затем попасть под гнев вернувшегося Папандопулы? Третьего раза он не простит, скандал устроит, да и сам Тагор исчезнет... Или уж - врать так врать?... Обоим.
Но можно ли лгать, когда пытаешься познать Истину? Бросило в жар еще раз...
…А кому я лгу? Если и Тагор, и Попандопуло видят во мне Эйнштейна, то они и разговаривают со мной не как со мной, а как с Эйнштейном. Значит, для них я и есть Эйнштейн. Сам я знаю, что не Эйнштейн. Хотя и разговариваю с ними под его видом, но если буду думать и говорить как он, то и тут лжи не будет... Боже, помоги вспомнить, что такое он говорил и мог бы сейчас сказать!
Ничего, кроме "е равно эм цэ квадрат" я не помнил, да и наверняка и не знал. Вот как - прожил великий ученый великую жизнь, а не знают о нем потомки ничего... Бросило в жар третий раз.
Что ж, если от Эйнштейна во мне ноль, пускай хоть от Тагора что-то останется.
- В физике кардинальных изменений не произошло, - наконец, вымолвил я в робкой надежде что не ошибся, - а вот в обществе еще какие! Не ты ли и твоя религия человека причастны к этому?
Я тешил себя, что портрет в школе и я вместе с ним не врали.
- Если бы человечество могло услышать мое слово! - горько воскликнул он, - Увы, даже отдаленное понимание того, что я пытался донести до людей, приходит не от моих книг. Нужны были мировые войны, распад империй, океаны крови и страданий, чтобы оно хоть как-то стало видеть в отдельном человеке духовную единицу, личность. А могло ли быть по-другому, когда еще недавно целые народы жили в рабстве? Революция в науке и технике дала им невиданное оружие, новоявленные мессии - неслыханные учения... До религии ли человека тут было, когда самого бога оставили? В религию зверя обратились. Слава богу, прошло это... - Он замолчал, что-то обдумывая, - Далеко им до понимания универсального человека. Остановились пока на человеке успешном, осваивают помаленьку.
- Скажи, а что такое эти универсальный и успешный человеки?
- Универсальный человек это тот, кто познал данное ему богом предназначение и воплотил его в своей жизни. Как, например, ты в физике. Много ли таких сегодня? Единицы. А представь себе, что произойдет, если появится сотня эйнштейнов - по одному на каждую науку. А если - тысяча или миллион? Прорыв, гигантский скачок в будущее... Но сегодня задача стоит лишь подготовить почву для них. Люди должны научиться быть элементарно довольными собой, спокойными. Научиться приносить благо обществу в тех ячейках, которые они занимают. И получать от него блага достаточные для того чтобы не думать о хлебе насущном. То есть, научиться стать успешными. Только тогда у них появится возможность смотреть в небо.
Он пристально посмотрел на меня:
- А что об этом скажешь ты?
Увлеченный его рассказом, я забыл, что мне придется ответствовать за Эйнштейна и что допускать Тагора до подобных вопросов было нельзя. Теперь же стало поздно. Мозг лихорадочно заработал в поисках ответа. Попросив мысленно прощения у великого ученого, я начал:
- Благодарю тебя за лестные слова в мой адрес, достопочтенный Рабиндранат. Ты описал состояние человечества и указал ему путь к благоденствию. Твои идеи благородны и возвышенны, но соответствуют ли они истине? Ты ищешь ее в универсальном человеке, в то время как она кроется в природе. Разреши мне такую аналогию: когда я открыл законы Вселенной, то обратил свой взор в мир атомов, в надежде применить их и там. И что же я обнаружил? Не подчиняются они тем, вселенским. Свой мир у каждого атома и свои удивительные правила. Каждый живет своей жизнью и нельзя ее какой-то формулой охватить. Сто, тысячу атомов можно, а один - нельзя. Как же они похожи на людей: и положительное есть и отрицательное, и ядро, и энергия, и центробежные и центростремительные силы имеются. А сколько этих атомов в одном человеке содержится, представляешь? Бесконечность. И ты хочешь эту бесконечность подчинить одной, пускай даже самой благородной цели? Извини, не выйдет...
Сказав это, я понял, что зашел слишком далеко и что сейчас буду разоблачен философом как мошенник и авантюрист. Сердце сжалось в предчувствии гневной отповеди.
На мое удивление Тагор лишь спросил:
- Ты хочешь сказать, что природа добра и зла лежит за пределами человека и сродни природе положительных и отрицательных зарядов? И что истина также существует вне его? А чем тогда объяснить красоту, любовь? Атомами, электронами и позитронами?
Лучше было бы играть с ним в карты или бильярд, чем отвечать на такие вопросы. Но ничего другого не оставалось. Роль физика актеру надо было сыграть до конца, придумывая на ходу слова.
- Да, я считаю, что истина - это равновесие всех атомарных сил. Любое стремление, будь то к успешности или универсальности, как вызывающее его нарушение, не может ей быть. Красота, любовь - если ведут к равновесию - истинны. Если нет - ложны. Не так ли происходит и в нашей жизни? Невозможно все атомы сделать одинаковыми, а всех людей тагорами. Невозможно вообще изменить атом без его внутреннего потрясения. Невозможно изменить мириады атомов, если они сами того не пожелают. Но пожелают ли они? Ты подходишь к человеку с меркой успешности. Но успешный как раз тот, который ни к чему не стремится, который находится в равновесии с окружающей средой и самим собой. Как ни парадоксально, под это могут попасть и лентяи, и алкоголики, и еще много всяких неуспешных на твой взгляд личностей. Спроси у них, считают ли они себя хуже тебя или меня. Так что моя физическая формула ближе к истине, чем твоя метафизическая идея.
- Но разве для того чтобы понять что есть и каким должен быть стул нам надо изучать его атомы, а не предназначение? - воскликнул Тагор, - не так ли и с человеком?
Я упорствовал:
- Что есть или, что то же самое, для чего предназначен стул тебе скажет или напишет его создатель. Что же до атомов стула, это дело будущего. Пока же мы должны сосредоточиться на его отдельных элементах, комбинируя их и создавая стулья различной конструкции для различных надобностей. А говорил ли, писал ли тебе или еще кому-то создатель человека для какой надобности он его сотворил? То-то и оно, что нет. Так, может быть, и не стоит вкладывать в божьи уста пускай и наилучшие, но все же человеческие, мысли?
Наступил момент еще раз как следует извиниться перед Альбертом Николаевичем, потому что я решился под его личиной поведать Тагору о своих жильцах. Извинившись, я продолжал:
- А раз мы не знаем, для чего создан стул-человек, то давай будем экспериментировать с его частями как только возможно, смотреть и удивляться, что получилось. И не пытаться делать одни только золотые. Не в этом ли главное отличие человека от всего остального: быть бесконечно разным.
- Из каких же частей по-твоему состоит человек? - спросил недоуменно Тагор.
Я назвал обитателей Дома, вызвав еще большее его удивление.
- Так ты хочешь сказать, что ум или душу можно объяснить физическими законами?
Мой Эйнштейн зашел слишком далеко и уже не смог бы идти дальше. Поэтому он сделал задумчивое лицо и сказал:
- Я верю в то, что проникая глубже в материю и сознание, человечество сможет находить в них все больше общего, а, значит, и воздействовать на одно через другое. Не это ли и есть цель научного познания?
По-видимому, таким выводом Тагор остался крайне недоволен и заявил:
- А я убежден, что наука никогда не сможет проникнуть в человеческую душу, которая не имеет с материей ничего общего. Душа может быть познана через просветление, но не размышление. И только просветленные могут и должны указывать человечеству путь в будущее.
Наш разговор зашел в тупик, мы замолчали. Я недоумевал: куда запропастился Папандопуло, его помощь в поддержании беседы была нужна как воздух. Теперь я боялся уже не только разоблачения, но даже больше - гнева Тагора на Эйнштейна, по всей видимости мной только что дискредитированного. Ругая про себя Папандопуло, я вдруг вспомнил его теорию и поинтересовался у Тагора, что он о ней думает. Того передернуло:
- А ты что о ней думаешь? - ответил он вопросом на вопрос.
- И откуда ты о ней знаешь?
Рассказ о том как я встречался с духом Папандопулы, играл с ним в карты и проник в его мысли он воспринял настороженно и даже с каким-то испугом. Когда же я сказал, что отношения винеров-лузеров противоречат закону сохранения энергии, совсем помрачнел.
- И что бы ты ему посоветовал? - спросил философ. Я отвечал, что принцип эквивалентного обмена лучше принципа сравнительно честного отъема. А идея Универсального человека лучше их обоих.
При этих словах радость показалась на лице Тагора. Он подошел и с силой пожал мне руку...
Тем временем забрезжил рассвет, глаза мои стали слипаться, но покинуть Тагора я не мог. Странно, но он тоже стал засыпать...
Проснулся я от удушья и жары в палатке. Рядом храпел Папандопуло. Расстегнув молнию, я вылез наружу. Был солнечный день. Срочно требовалось напиться воды, искупаться и вспомнить в деталях ночную беседу. За чашкой кофе и сигаретой восстановил произошедшее и недоумевал для чего нужно было спорить с духом Тагора, тем более, что в я душе был с ним согласен. Идеал человека всегда считал единственно важным и интересным. И именно оттого, что все остальные думали иначе, оставался одиноким... Надо же, в первый раз в жизни встретил единомышленника, да еще какого! Стал с ним спорить, да еще как! На душе стало нехорошо...
Появился, наконец, Папандопуло. Помятое лицо, хмурый вид. Бросился в речку и долго плавал. После подсел, стал молча пить кофе. Говорить с ним не хотелось. Знать о беседе с Тагором и моей неблаговидной роли ему ни к чему. Его реакция могла быть только одной - я лузер, опозоривший гения и не слушавший пророка. Хорошо, что он меня ни о чем не спрашивал и вообще не разговаривал. Интересно, снился ли ему Эйнштейн? Спросить я не мог, упоминание имени ученого больно ранило. Судя по виду, ничего хорошего и у него не произошло. Ну и ладно, пора уплывать отсюда. У обоих есть неотложные дела. Я начал собирать вещи. Папандопуло - мне помогать...
Мы выплыли из леса на открытую равнинную местность. Вдали показалось какое-то селение. Лодка причалила к берегу. Я вышел, провожая Игоря. Он тихим голосом сказал:
- Слышь... ты, это... выкинь свой чай, вместе с флаконом. Он человека портит. Сегодня ночью, когда мне явился Эйнштейн, я такого ваньку валял, что и сказать тебе не смогу. Философа перед ним разыгрывал, Рабиндраната Тагора. Упрекал его, критиковал, да какими словами... Даже думать об этом не хочется.
И, заметив изумление на моем лице, добавил:
- Не буду я ничего писать, не стоит. Вернусь домой, к своим делам...
... Наверное, можно дать много определений, из разных наук, что такое смех. Но, если есть "истина смеха", то глубже всего она познается, когда ты вдруг оказываешься в нем самом, когда тебя, как вулкан раздирают его неистовые огненные силы.
Когда вместо винера и лузера пред очами Природы предстают два теплых человеческих тела.
Расставшись с Игорем-Папандопулой, я продолжил свое плавание. Вдали виднелось селение, расположившееся у самой реки. Нужно было пополнить запасы провизии и иных необходимых принадлежностей путешественника. По пути я принялся вспоминать ночные события, теперь уже в хорошем расположении духа. Уверовав, что моя Возлюбленная, принцесса моей души и сердца должна иметь свой собственный взгляд на явления мира сего, я попытался представить, как бы она отнеслась к недавней встрече "Эйнштейна и Тагора".
… Перед глазами появилась картина - сидящая на возвышении женщина в белоснежном одеянии и поочередно подходящие к ней разного рода личности. Вот - убеленный сединой старец - указуя пальцем в небо, говорит, что это души усопших посетили наши тела, чтобы передать свои тревоги о бренном мире. Женщина бесстрастно его слушает, она неподвижна, лишь ветерок колышет ее платье. Безуспешно пытаюсь разглядеть ее лицо - она сидит вполоборота и к тому же за ее головой ярко светит солнце. Старик кланяется и отходит. За ним появляется господин в вычурном одеянии и декламирует: "Весь мир - театр, а люди в нем - актеры...". Появляется дама с завязанными глазами и весами в руке. "Мошенники они оба", - выносит она свой вердикт. А вот и пожилой в халате с усиками и бородкой. "Это психически нездоровые люди. Они больны...",- начинает он, а продолжает уже по-латыни. "...Им требуется госпитализация" - подводит итог. Боже мой, а это кто?! Моя знакомая, Алатея! Она приближается к женщине и, видимо, тоже собирается ей что-то рассказать. Сердце мое забилось, неужели я еще раз услышу ее мудрые слова?
- Мужчина, с вами все в порядке? - доносится чей-то голос.
Алатея что-то начинает говорить, я пытаюсь расслышать ее речь, но голос упорно мешает:
- Вы не больны, эй?! - теперь уже кто-то меня трясет.
Открываю глаза и вижу рядом лодку, в ней - человек.
- Спасибо, все в порядке, - отвечаю ему и закрываю глаза в надежде вернуться к прерванному видению.
Вновь возникает сидящая женщина и рядом с ней моя спортсменка. Различаю обрывки ее фраз:
- Для ... постижения ... истины... было важно...
Голос опять-таки мешает:
- А почему ваша лодка не имеет номера?
Вновь открываю глаза и отвечаю ему:
- Потому что для постижения истины это было не важно.
- Для истины, может, и нет, а для меня - да, - усмехается голос и добавляет, что он инспектор какого-то надзора и должен осмотреть мою лодку.
Пришлось причалить к берегу. Хозяин голоса оказался добродушным молодым человеком. Неспешно просматривая мои вещи, он спросил:
- Так вы говорите, номер лодке не нужен? А человеку?
Оказалось, он имел в виду паспорт. Которого у меня не было. Сделав это открытие, он загадочно произнес:
- У вас номера не существует, у вашей лодки номера не существует... А существуете ли вы с вашей лодкой?
Затем он извлек телефон и поделился этими мыслями со своим собеседником. После чего заявил, что по долгу службы должен определиться и с моими номерами, и с моим существованием. Или, обычными словами, составить протокол...
Вскоре прикатил зеленый УАЗик. Мы поехали заниматься вопросами моего бумажного бытия. Лодки остались у берега. Через несколько минут мы въехали на территорию, застроенную одно- и двухэтажными зданиями из красного кирпича и огороженную высоким забором. По территории расхаживали, стояли, сидели на лавочках люди в серых и синих халатах. Здания были довольно древней постройки, на многих окнах были решетки. Мы зашли в одно из них и прошли по коридору к двери с табличкой: "Главный врач N-ской областной психиатрической больницы к.м.н. Попков А.П." В приемной сидела девушка с черной косой и карими глазами.
- Афанасий Петрович вас ждет, - произнесла она низким голосом и одарила меня теплым взглядом.
Мы зашли в кабинет главного врача, он поднялся и радушно нас поприветствовал.
- Вадим,- обратился он к инспектору, - сходи, дружок, распорядись насчет чайку, а мы с нашим дорогим гостем покамест побеседуем.
Это был пожилой человек с умным и приятным лицом, обрамленным усами и клинообразной бородой, спокойным и мягким голосом. Он приобнял меня за плечи и усадил рядом с собой на высокий стул у длинного стола. Начал он необычно:
- Я должен извиниться, что не совсем честным образом пригласил вас в этот кабинет. Дело в том, что Вадим не инспектор, а мой заместитель, и мы обращаемся к вам с просьбой о помощи: побудьте нашим дорогим гостем несколько дней. Отложите ваши дела на потом, выручите нас!
Я не понимал, чем могу быть полезен больнице, тем более психиатрической. Неужели читать больным лекции по философии?
Оказалось, намного проще: я был нужен для подмены исчезнувшего больного на время осмотра больницы комиссией, которая должна вот-вот приехать. Я был не против: никуда не торопился, да и люди эти мне нравились.
Афанасий Петрович удивил меня еще раз: поблагодарив за понимание и помощь, он добавил:
- А вот ваш товарищ, Папандопуло который, - тот ни в какую поначалу не соглашался... Пришлось его убеждать...
Зашел Вадим, за ним секретарша с подносом, на котором были чашки с чаем, розетки с вареньем и конфеты.
Афанасий Петрович взял у нее поднос и расставил чашки, их оказалось четыре.
- Виктория, - обратился он к девушке,- прошу любить и жаловать. Это наш и гость, и пациент. Он несколько дней побудет у нас. Любой его каприз для нас - закон, поняла?
Девушка кивнула и посмотрела на меня заинтересованным взглядом. Стали пить чай.
- А что вы думаете насчет истины? - вдруг спросил главврач. - Вадим сказал, вы несколько раз упоминали про нее в не совсем, так сказать, общепринятом смысле.
Я отвечал, что именно из-за нее и путешествую. Пытаюсь ее найти. Психиатры оживились. Вадим открыл блокнот и стал делать какие-то пометки.
- А не проще было бы искать ее в глубинах библиотек или же на просторах интернета, - продолжал спрашивать Афанасий Петрович, - чем в резиновой лодке на речке?
Пришлось рассказать свою небольшую историю.
- Так вот оно в чем причина! - он закивал головой, - душевная травма от неразделенной любви... Ну что же, бывает, бывает... Значит, на этой почве у вас возникли навязчивые мысли об истине, и как следствие вы пустились в свое путешествие?
Он многозначительно посмотрел на Вадима, тот - ему в ответ и что-то пометил в блокноте.
Я задумался, его слова, по-отдельности, были верными. Но... В его картине не было жизни. Афанасий Петрович терпеливо ждал ответа.
Я несколько раз перемешал сказанное им, словно в калейдоскопе, пока не сложился узор. После чего произнес:
- Не совсем так, скорее, наоборот: навязчивые мысли об истине вызвали душевную травму неразделенной любви. А сами они вызваны книгами и интернетом. И как следствие - мое путешествие.
Все трое уставились на меня. Вадим перестал записывать. Афанасий Петрович заморгал:
- Что-то я такого не припомню. Может быть, ты, Вадим? Любопытный анамнесис морби... И как обстоят у вас дела на сегодняшний день? Что беспокоит вас сейчас?
- Все то же, - сказал я, - пока не получается высказать что есть истина. Что-то постоянно мешает.
- Что же теперь-то вам мешает, мой дорогой ? Когда помешало последний раз?
Я рассказал о встрече с голым Папандопулой. Врачи еще раз переглянулись.
- Синдром Аспергера? - спросил Вадим у Афанасия Петровича, - когнитивную терапию, ингибиторы?
- Не будем спешить, - ответил тот, - покамест попринимаем ..., - он быстро написал пару строк на листке, - ну и конечно же, поговорим, дорогой наш гость, об этом вашем бесконечно интересном вопросе.
Он поднялся:
- А теперь, мой друг, Вика проводит вас в ваши апартаменты. Отдыхайте, спите, а вечерком я к вам зайду в гости.
Палату под номером пять, куда отвела меня Виктория, действительно можно было называть апартаментами: просторные гостиная и спальная комната, а также душевая, были оборудованы по подобию гостиничного номера и предназначались, по всей видимости, для одного человека. Хотя кровать была двуспальная и застелена была на двоих. Неужели такие номера у всех? Девушка предупредила мой вопрос:
- Таких палат всего три, они для ВИП-больных. Ваш товарищ в таком же номере, за стенкой. Чуть позже вы сможете с ним пообщаться. Располагайтесь, а я принесу вам обед.
Я принял душ, погрузился в белоснежную постель и закрыл глаза. Открыв их, обнаружил сидящую рядом Вику. На журнальном столике находился мой обед. Девушка попросила меня покушать и сообщила, что скоро ко мне зайдет Вадим. Не успел я закончить трапезу, как появился и сам зам. главврача. Отослав Вику за кофе, он начал рассказывать что и как мне придется делать в ближайшие несколько дней. Первое - выдавать себя за некоего гражданина Бенько, исчезнувшего обитателя моего пятого номера. Второе - исправно принимать прописанные лекарства и процедуры. Третье и последнее - любые действия вне пределов моего номера - только с его разрешения. Я сразу же попросил повидаться с Папандопулой. Он ответил:
- Пока что - только повидать, на большее твой друг не способен.
Мы вышли в коридор, и он отпер соседнюю дверь. Номер точь-в-точь был похож на мой. В спальной комнате спал мой Винер. Его ноги и руки были привязаны к металлическим углам кровати. Заметив мое удивление, Вадим сказал:
- Свобода есть познанная неизбежность. Проснувшись и осознав это, твой друг станет свободным. И добавил:
- А наши лекарственные препараты ему помогут.
Возвратившись в мой номер, с удовольствием отпивая кофе, он рассказал как и почему сюда попал Папандопуло. Причина была та же, что и у меня - нехватка второго “ВИП-пациента”. Только если я со всем предложенным ими гостеприимством согласился, то тот, напротив, активно возражал, спорил, доказывая, что не ему здесь место. Угрожал, что обратится за помощью к "органам" и своим влиятельным друзьям. Наконец, впал в буйство, попал на уколы и оказался прикованным к кровати. В перспективе же Вадим был оптимистичен:
- Собьем у него приступ наполеономании и все станет на свои места, будет спокойным, как и все остальные. Проведет здесь пару-тройку дней и - свободен на все четыре стороны, еще вспомнит как у нас хорошо было.
Я засомневался: может ли человек чувствовать себя хорошо в тюрьме, даже самой комфортабельной? Не является ли тягостным ощущение творимого над тобой насилия?
- Все познается в сравнении, - отвечал Вадим, - у нас находятся люди, для которых лечение, названное тобой насилием, - благо, так как оно защищает их от опасного состояния быть наедине с самим собой. От насилия самих над собой. И твой друг не исключение, хотя он и думает, что вполне здоров. Вадим сделал паузу, хитро взглянув мне в глаза:
- Да и ты тоже...
- Что - тоже?
- Не совсем здоров. Неумение сформулировать определение, пусть и важного, но все же - обычного философского термина, тебя выгнало из дома, да еще и без документов! Ну разве это нормально? И заметь: ты до сих пор его не можешь произнести. А знаешь почему? Потому что в тот момент, когда ты начинаешь это делать, твой мозг впадает в особое болезненное состояние и просто-напросто мешает тебе! Выход простой - купировать это состояние и затем несколько раз прочесть определение истины из обычного философского словаря. Ты сразу же почувствуешь облегчение, будто бы все стало на свои места... Попробуем?
Вадим смотрел на меня с надеждой и уверенностью. Я согласился. Тогда он достал из одного кармана своего халата шприц и ампулы, а из другого маленькую книжечку с названием "Краткий философский словарь".
- Начнем? - Он набрал в шприц лекарства.
- Подожди, ты же сказал, что болезненное состояние должно появиться, а ведь мы еще не приступали к задаче.
- Верно, - он отложил шприц, - давай тогда, пробуй сказать, что есть истина.
Я почувствовал себя необычно спокойно рядом с этим молодым психиатром, будто бы, действительно, открывал ему свою давнюю мучительную боль и знал, что он вскоре от нее избавит.
- Истина, - проговорил я на одном дыхании, - это знание, которое приносит радость Уму, уверенность Душе, энергию Телу, спокойствие - Огню, силу - Воле.
Я замолчал. Он некоторое время смотрел мне в глаза, затем проверил пульс, давление, температуру. Выглядел озадаченным.
- Ну, как ты? - спросил он, наконец, - испытываешь дискомфорт, беспокойство, дисгармонию?
- Напротив, - ответил я, - чувствую себя очень хорошо. Впервые мне довелось высказать подобное суждение и ощутить радость. Кстати, примерно это же мне помешал высказать голый Папандопуло.
Казалось, молодой врач слушал меня вполуха, думая о чем-то своем.
- Действительно, ты в хорошем состоянии, - подытожил он, - давай-ка вечерком еще раз встретимся и повторим снова, идет?
Он ушел, а я с удовольствием стал пить остывший кофе. Какое же облегчение - высказать однажды в двух-трех емких формулах все то, что наболело годами переживаний и страданий! Вот оно - мое философское лекарство: принял и чувствуешь себя здоровым.
... "Истина как лекарство"... Фраза, достойная для размышлений...
Наверное, я произнес ее вслух, потому что сзади услышал следующее:
- Истина, мой дорогой, это либо самая наглая ложь, либо самая химерная химера!
Обернувшись, я увидел, что на меня смотрит с насмешливой улыбкой немолодой человек в больничном халате, с румяным лицом и кучерявыми волосами.
- Бурый, Дмитрий Васильевич, - представился он и протянул мне руку. - Отгадай загадку: сто лжецов сидят одного честного погоняют... Не можешь? А все просто - это наша больница! А ты, оказывается - сто первый. Дай, думаю, зайду посмотрю - чем он тут занимается, а он - врет про истину. Ну и насмешил: "истина как лекарство"! Лучше бы уж сказал: "Истина - опиум для народа". Был у нас такой владелец и хранитель истины, отец народов. Из-за него истинного полстраны неистинных погибло... И ты - туда же?
Я ответил, что пытаюсь найти истину только для себя, свою истину.
- А вот это уже называется по-другому - правдой. Когда говоришь то, что думаешь. И не боишься отстаивать ее перед другими, - назидательным тоном произнес он, - А то - вон куда хватил! Чем занимаешься на воле? Воруешь?... Нет? А почему тогда в этом номере? А-а, на пару дней, очковтирателям помогаешь? Тогда понятно - какая она, эта твоя истина... Поздравляю вас, гражданин, соврамши!
- Но я не лгу, я действительно хочу...
- Врешь собака, аз есмь хочу! - грозно проговорил он, приподнявшись.
Я замолчал, видя такое негодование.
Он немного постоял, затем устало опустился на стул:
- Простите меня, сдают порой нервы. Упекли сюда, диагноз выкатили - паранойя в форме правдоискательства. Нарушение социальной адаптации. Борюсь теперь с ними со всеми, да еще с их иглами. Ну что за бред - стремление к правде считать болезнью? Да, я не желаю адаптироваться со лжецами, а напротив, с ними воюю. Изобличаю где могу и как могу. Для чего и для кого, для себя, что ли? Если бы для себя хотел получше да поудобнее - делал бы как вы, подстраивался бы под них, лжецов. Глядишь, и сам бы в главврачи вышел. Нет, мне за страну, за государство обидно: сколько можно жить в смраде лжи? Все, все насквозь пропитано этой отравой: законы, политика, экономика. Вот почему оно гниет и разрушается. Слепому видно. Злятся, негодуют, ругаются. Ищут национальную идею и в это же время - лгут, лгут, лгут. А чего ее искать? Будьте правдивыми - вот она, идея! Вот вы, например, ну зачем согласились на это мошенничество? Ведь ваши эскулапы уже дважды государству солгали - когда борова этого, из-за которого вы здесь, сюда определили - отмазать от тюрьмы, и когда его же, за деньги восвояси отпустили. А теперь третий раз солгать хотят: дескать, он на месте, лечение проходит. Зачем же вы им потакаете? Может, откажетесь быть пособником?
Я вздохнул:
- Отказался бы, да боюсь это бесполезно. Получу укол.
Он молча поднялся и пошел к выходу. В дверном проеме обернулся:
- А укол вы и так получите. Вы же больной. Если нет, то станете им. Диагноз подберут, да так, что никакие жалобы не помогут. Психиатры своих не сдают. И еще скажу вам - останетесь тут надолго...
Дверь затворилась. Я прилег на кровать, оставив кофе недопитым. Внезапный визит этого человека внес сумятицу. Разве между истиной и правдой такая пропасть? Разве правда - не начало истины? И разве большой грех солгать, во имя ее же? Он, конечно, прав - лжи в нашей жизни предостаточно. Но, куда привела его правда? И если ты хочешь принести пользу стране, в которой ты живешь, разве психиатрическая больница подходящее место? Но, с другой стороны, если лгут все, есть ли тут место истине? Припомнился вдруг случай, когда один ученый муж говорил правду святой католической церкви и был сожжен, другой ее обманывал и остался жив. Из глубины донесся голос:
- Если истина в мире условна, что ж, сердце губя, предаешься ты скорби, страданья свои возлюбя. С тем, что есть, примирись, о мудрец! То, что вечным каламом преначертано всем, не изменится ради тебя.
Да, дедушка, помню помню твои слова. Как раз про таких как этот Бурый. Предначертано всем врать, и ничего тут не поделаешь. Даже в больнице. Хотя, конечно, если он прав и врачи мне соврали насчет нескольких дней моего пребывания, то стоит задуматься... Может ли провести психиатр философа? Есть ли у философии оружие против врачей-лгунов?
У многих есть оружие. У военных - танки и пушки, у милиции - пистолеты и дубинки, у бизнесменов - деньги, у женщин - красота, у психиатров - справочники и шприцы. Как бы хотелось, чтобы у философов таким орудием была истина!
За стенкой послышались вначале тихие, затем все громче и громче, звуки. Вскоре раздался грохот и рев Папандопулы:
- Отпустите, немедленно отпустите, слышите! Иначе я разнесу всю вашу богадельню!
Далее пошли ругательства полного сил, но абсолютно беспомощного человека...
Видимо те, к кому он обращался, пришли. И он опять замолчал.
В дверь тихонько постучали.
- Можно? - вежливо спросил голос Афанасия Петровича.
Я разрешил. Он появился вместе с Вадимом.
- Не волнуйтесь, пожалуйста, насчет вашего товарища, с ним все в порядке. Просто он, проснувшись, сразу не сообразил, где находится. Вот и занервничал. Скоро будет в полном порядке... А у вас, я вижу, успехи. Судя по сообщению моего коллеги. Поздравляю. Способность формулировать логически непротиворечивые определения - первый признак выздоровления.
Он помолчал.
- Хотя и не единственный. Следующий, не менее важный - определения, соответствующие действительности... Понимаете? Вот, например, заходивший к вам наш пациент Дмитрий Васильевич утверждает, что все вокруг лгут, а он говорит правду. Это логически верно, но соответствует ли это действительности? Вы утверждаете, что, - он открыл папку под названием "История болезни Бенько А.П.", - истина - это знание, которое приносит радость, уверенность, спокойствие, энергию и силу, так ведь? Одним словом, сплошной позитив. А разве вам не известно, что бывают истины горькие, суровые, страшные? Или такие - азбучные, банальные, избитые и прочая? И в чем же тут позитив, я вас спрашиваю? Разве вы не читали, что истина есть, - он извлек уже знакомый мне философский словарик и прочитал, - соответствие мышления действительности? Дей-стви-тель-но-сти, - повторил он по слогам, - а вы что придумали: истина как сплошное удовольствие... Наркотик, что ли? Э-э, батенька, эдак вы далеко зайдете!
Высказав все это, он уселся напротив и стал внимательно всматриваться в мое лицо. Казалось, он ожидает от меня какой-то, заранее известной реакции, посылая мне невидимые импульсы. Я задумался: вот, передо мной находится врач-психиатр, что такое есть он с точки зрения философии? Едины ли в нем тело, ум, душа, огонь и воля психиатра и в чем их отличие от моих собственных обитателей? Чем является истина для него самого?
- Так что скажете, мой друг? - прервал мои размышления Афанасий Петрович.
Перед глазами вдруг возникла красочная картинка: сказанные им слова летят ко мне, превращаясь в маленькие огоньки. Из головы они бегут, как по бикфордову шнуру, по всему телу, впитывая по пути частички моего собственного огня, и в нее же возвращаются. Там какое-то время крутятся, вертятся, соединяясь как им захочется. Затем превращаются в слова и летят к нему обратно...
- Как врачу скажу, - начал я, - что мои температура, давление и пульс не изменились. Настроение в норме, дискомфорта и негативных эмоций не ощущаю. Что же касается определения, прочитанного вами из книги - кстати, для кого она издана? - я остановился.
Афанасий Петрович открыл титульный лист и прочитал:
- Учебное пособие для учащихся средних специальных учебных заведений.
- То оно, увы, далеко не единственное, - продолжил я. Как вам, например, такое: в себе и для себя сущая истина есть разум и представляет собой простое тождество субъективности понятия с его объективностью и всеобщностью? А такое: истина - это всеобщие и необходимые правила рассудка? Или такое - истина это полезность знания? И к моему большому сожалению, подходящего для себя я не нашел...
- Но что вас не устраивает в этом? - он повертел свою книжечку, - оно же рекомендовано министерством образования. А все остальные - нет. Вы уверены, что их писали психически здоровые люди? Я лично нет.
- Меня смущает одно слово: "действительность", - ответил я, - вот, например, есть вы и есть я. Это действительность? Наши слова тоже действительность? Но отражают ли они наши мысли - ваши и мои? Может быть, вы хотите оставить меня здесь на два-три дня, а может быть, и нет. Я должен вам поверить, и причин вам не верить у меня нет. Так же, как и вы должны мне верить, что я добровольно согласился вам помочь. Но это все же не знание, а вера. Истина же предполагает знание. Наши мысли могут быть верными и неверными. Сейчас они одни, завтра будут другими. Сегодня я здесь, завтра могу быть в другом месте. Так о какой действительности могу думать я, разговаривая с вами?
Афанасий Петрович рассмеялся:
- А вас, оказывается, голыми руками не возьмешь. Хотите запутать? А по-моему, все намного проще: действительность - это то, что вы находитесь в больнице, здесь и сейчас. И ваши мысли должны ей соответствовать. Подумайте над этим.
Он поднялся со стула:
- Если вы не против, предлагаю продолжить нашу беседу за ужином. А теперь я вас оставлю. Ваши вещи сейчас принесут. Лодка также у нас на хранении.
- Один вопрос, - сказал я ему вдогонку, - когда развяжете моего товарища?
- Он свободен, можете сходить проведать, - ответил главврач и закрыл за собой дверь.
Принесли мой скарб, все оказалось в целости и сохранности, да еще опись вещей составили. Про "чай" написали - "бесцветная, без запаха жидкость во фляжке". Хорошо, что не попробовали. Угостить ею врачей, что ли?
Я отправился к Попандопуле. Он сидел на кровати и улыбался:
- Никогда не думал, что в психушке может быть так приятно. Чувствую себя превосходно. Как мало, оказывается, нужно для счастья - один укол и ничего более не надо...
- А как же твои желания и планы? - поинтересовался я.
- Словно бы исчезли. То есть, ум их хранит, но душе они безразличны, думать и них почему-то не хочется. А тебя еще не кололи? Попробуй, довольно необычные ощущения.
- А ты не думаешь, что нас тут могут оставить надолго?
Он усмехнулся:
- И такой вариант возможен. Но... Стоит мне захотеть, завтра хозяева этой больницы станут ее пациентами. Я слегка притворился буйным, чтобы они думали, что все по-ихнему. А вообще-то, думаю выбраться отсюда без посторонней помощи. Ты не забыл, что я-винер? В этой шахматной партии я дал им фору и все равно выиграю. А ты-то как?
Я рассказал о беседах с Афанасием Петровичем.
- Значит, хочет все-таки убедить тебя, что ты болен и согласиться на уколы. А что же ты не соглашаешься, ты ведь лузер?
- Не убеждают меня его аргументы, в них что-то, да не стыкуется. А против логики я пойти не могу.
- Против чьей логики - твоей? Попробуй вначале, что тебе врач предлагает, может, по-другому станешь думать. Впрочем, есть ли у тебя выбор?
Поблагодарив за совет, я ушел в свою палату. Вполне возможно, они и правы, каждый со своей стороны - раз я здесь оказался, надо испить чашу до дна. И если стремление к победе сильнее лекарств, то к истине - тем более должно быть сильнее. Лекарством от истины может быть только она сама, а не какие-то уколы...
Вошла Вика со шприцем и таблетками:
- Ну что, ... Юрьевич, будем лечиться?
Выбора не было...
Рутинная процедура для меня оказалась довольно волнительной. Я погружался в неведомые состояния... Которые, как вскоре выяснилось, оказались приятными, даже очень. Цвета стали ярче и насыщеннее, тело обрело легкость, почти невесомость, налилось силой. В душе возникли радость и ликование, будто я только что одержал большую победу или же снискал большую славу. В голове наступило полное, умиротворение мысли освободились от слов и взметнулись ввысь северным сиянием.
Рядом со мной оказалось живое создание невероятной красоты, и я упал пред ним на колени, полный восторга и любви. Тогда оно мягко подняло меня с пола и уложило в кровать. Я повиновался как младенец своей матери, лег и закрыл глаза. Сразу же вспыхнули невероятно красочные и удивительные картины, каких я никогда не видал. Сотнями соцветий закружились калейдоскопы. И я уснул.
Проснулся от стука в дверь. В комнате было темно. Зашли Афанасий Петрович и Вика с подносом. Включили свет.
- Ужин, ужин дорогой друг! - весело произнес он и стал расставлять приборы. Вика мне загадочно улыбнулась и вышла.
- Ну, как себя чувствуете? - спросил он и принялся за еду. Чувствовал я себя хорошо, будто спал всю ночь. Прекрасное состояние прошло, оставив ощущение сказочного мира. О чем ему подробно рассказал.
- Не желаете повторить путешествие в сказку? - он похлопал себя по карману.
- Нет, - честно признался я, - при всем ее великолепии в ней есть один минус, который, увы, лично для меня никак не подходит: сказка не приближает меня к истине.
- Господи, ну что вы прицепились к своей истине! Ну какой от нее толк? Согласен, пускай существует не одно, а десять, двадцать ее определений. Пусть вы выдадите двадцать первое - что изменится? Тем более, что вы даже не профессиональный философ, а, извините, любитель.
Я принялся за еду.
- Вот именно, любитель. А еще лучше будет сказать - влюбленный. Разве можно заменить чувство ремеслом? Знаете, в чем между мной и вашим профессиональным философом разница? Он может принести пользу немногим - своему руководителю, своей школе, а я - любому. Именно потому, что делаю свое дело от любви, а не по необходимости.
Он засмеялся:
- Ради бога, кому вы принесете свою пользу?
- Например, вам.
Афанасий Петрович отложил еду:
- Хорошо, мой друг, я вас внимательно слушаю. Только, чур, это я буду решать - была от вас польза или нет. И если ее не окажется, увы, вам придется признать, что вы... хм... не совсем реалистически смотрите на мир.
День двадцать третий. Дядя Коля. Церковь Просветления.
На следующее утро мы – Папандопуло, правдоискатель Дмитрий Васильевич и я – вышли из ворот гостеприимной больницы. От предложенной машины отказались. Погода стояла прекрасная, до ближайшего поселка было недалеко, и мы решили проделать путь пешком, в беседах о превратностях нашего бытия.
Рассказ о философских дискуссиях с главврачом вызвал у моих попутчиков противоположные настроения.
Игорь-Папандопуло залился густым смехом:
- Ай да ..., ай да философ! Ловко же ты под винера сработал! А я-то думал: с чего бы этот Бехтерев доморощенный ко мне на ночь заявился, стол накрыл, бутыль коньяка выкатил? Костюм презентовал, денег дал, - он открыл бумажник и достал несколько купюр: - на, держи, возвращаю заем, - телефоны полезных людей написал, да еще вот что: - он протянул вдвое сложенный лист. Это было заключение врачебной комиссии о том, что он, Папандопуло, не просто психически здоров, но еще и обладает выдающимися умственными способностями.
- Ну, как, философ, работает моя теория?
И, по своему обыкновению не дождавшись ответа, изрек:
- Работает! Еще как работает! Не твои абстрактные россказни о смысле жизни, но – четкий и ясный посыл от винера, пусть даже и в данный момент отсутствующего, принесли пользу конкретным людям, - он указал на меня и правдолюба, - принесли им свободу.
Бурый же, напротив, выглядел мрачным.
- Так вот, в чем, оказывается, дело – обманом взял, ложью, - промолвил он, неприязненно поглядывая в мою сторону, - ну что же – поздравляю с победой неправды! Знал бы, что так получилось – уж лучше бы остался там…
- Друзья мои! – ответил я, - не стоит ни слишком радоваться, ни слишком огорчаться. Что было, то было, что есть, то есть. Мы на свободе, и это не так уж плохо. Значит, такова наша судьба. Я оказался лишь ее орудием. Может, не совсем честным, не совсем совершенным. Но – кто сказал, что истина, как сокрытая от человека тайна, не может явиться в обличии винера или спрятаться за маской лжеца?
…Чистая Правда временем восторжеству-у-у-ет, если проделает то же, что явная Ложь…
Я возвращался к своей речке, оставив товарищей по больнице. Она извивалась вдалеке синим телом и манила солнечными бликами. Тяжесть лодки и скарба не ощущалась – все внимание было поглощено вопросом: может ли истина надевать маску? Можно ли во имя ее лгать? Бруно и Галилей. Кто из них был прав? Припомнилось, как напевал Володя: “Но ясновидцев, как и очевидцев, во все века сжигали люди на кострах”…
Существуют ли такие “враги истины”, от которых она должна скрываться под чужой маской?
Я попробовал представить образ могущественной Лжи, но почему-то не получалось. Если ради Истины многие готовы идти на подвиг, даже на смерть, то ради Лжи таковых не находилось.
Кто же с ней тогда враждует? Ага, вот они – властолюбцы, сребролюбцы, честолюбцы, сластолюбцы, фанатики, глупцы… Большая армия во все века.
И что толкает их на войну? Власть, деньги, гордость, страсть, вера??? Но разве все они – враги Истине?! Разве только бедным, убогим или безбожникам случалось испытывать ее прикосновение?...
А, может, быть, главный и единственный ее враг - Глупость?.. Но кто же она такая? Какой внешности, каких размеров, какого одеяния?
Пытался – и не мог представить…
Тогда я попробовал зайти с другой стороны. Кто-то когда-то изрек, что Истина - дитя времени. Может быть, здесь раскрытие загадки, а Глупость – тоже его дитя, и надо просто понять – кто же их Отец?
Вдалеке, в стороне от реки показалась фигурка человека, будто бы машущего мне руками. Я осмотрелся - кроме меня в поле не было никого - и направился к нему. Было довольно жарко, солнце слепило и жгло. Давили рюкзак и лодка. Закралось сомнение - стоило ли менять направление? Их вытеснили сомнения другие: в силах ли разум проникнуть в тайну Времени? Быть может, стремясь к истине, мы посягаем на великий запрет, наложенный Будущим на свои владения?
- О, время! Река без берегов, мост над пропастью, таинственный эфир - подвластно ли ты Человеку?!
Охваченный подобными чувствами, я не заметил, как завершился мой путь. Встречающим меня оказался сияющий от радости дедушка с лукавыми глазками и зычным голосом. Размахивая руками, он бросился мне навстречу и заключил в свои объятия. Отстранившись, стал приветствовать, будто гостя в своем доме. Я уставился на него, не понимая причину столь радушной встречи.
- Ну, молодец, молодец! - продолжал он, похлопывая меня по плечу, похохатывая и осматривая, словно давно пропавшего товарища. - Да ты, наверно, устал от своей ноши!? - он стал освобождать мои плечи от врезавшихся лямок. Я с облегчением вздохнул, когда рюкзак и лодка грохнулись оземь.
- А у меня для тебя сюрприз! - с еще большим энтузиазмом закричал он, - аква витэ, живая вода! Прямиком из неизведанных сокровищниц матушки-земли!
И, взяв за руку, потащил к одиноко стоящему кустарнику. Там оказалось углубление, заполненное прозрачной водой.
- Угощайся! - он извлек белоснежную чашку и зачерпнул из родника.
Вода была ледяной и долгожданной. Первую чашку я выпил залпом, лоб сразу же покрылся испариной, вторую чуть медленней, третью – уже не торопясь, наслаждаясь разливающейся внутри прохладой. Наконец, я обратился к новому знакомому, который за мной внимательно наблюдал и, казалось, переживал те же чувства, что и я. Поблагодарив, я попросил разрешения пополнить водой свои резервуары и поинтересовался, кто он и что здесь делает.
Тот ответил не сразу, вначале бережно наполнив водой мои бутылочки и так же бережно уложив их в рюкзак. Затем, блаженно улыбаясь, произнес:
- Звать меня Николай, дядя Коля или дедушка Коля - это как тебе удобнее будет. А тут - он указал на родник - тут мое сокровище, мой храм. Да, да, не удивляйся, именно так - я прихожу сюда помолиться, пообщаться с богом и, конечно, приобщиться к его чуду, к его великой тайне,- он зачерпнул полчашки из источника и благоговейно отпил несколько глоточков,- после чего душа моя становится такой же чистой и прозрачной, как родниковая вода. И так я делаю уже много лет.
Он взглянул на меня с хитрым прищуром:
- Об этом месте мало кто знает. К нему надо придти душой, откровением. Например, и твое появление, судя по всему, тут не случайно, - он перевел взгляд на мои принадлежности, - проходя здесь, о чем думал?
- О времени. О том, что оно такое... Хотелось понять...
"Дядя Коля" разразился громким смехом, почти закрыв свои глазки:
- Ну даешь! Вот молодчина! Это по-нашему - быка за рога хватать!
Затем, вдруг прервав руладу, серьезным тоном спросил:
- Ну и как, получилось?
Пришлось признаться, что нет. Что кроме ярких картинок ничего на ум не пришло. И я поведал о реке времени, мосте через пропасть и остальных плодах воображения.
Он, внимательно слушал, после некоторое время сидел, задумавшись. Затем, не торопясь, заговорил:
- Наверное, это не так-то просто сделать. Мне оно чем-то напоминает воду - когда ее пьешь – вроде чувствуешь вкус, а сказать какой он - не получается. Если, конечно, она настоящая, чистая, родниковая. Вот, например, напитки: сколько их - столько и вкусов. И все они - детища воды. А у матери вкуса нет…
Он допил свою чашку и продолжил:
- Наука вещь хорошая, полезная и очень увлекательная. Она будто подражает природе, порой даже удачнее получается. Но есть одно "но". Не сможет копия заменить оригинал, не сможет ученый в своей колбе создать воду такую, какая она здесь, в роднике. Как бы ни старался. Потому как в нем душа имеется, которую никакой формулой не описать. Когда-нибудь, наверняка, ты скажешь, что раскрыл загадку времени, понял его суть. Не забудь тогда только про мое "НО".
Слушать дядю Колю было интересно. Никто еще из воды не делал культ. Однако, пора было продолжать свой путь. Я спросил, не желает ли он составить мне компанию в речном плавании, пешком ему ведь нелегко будет до города добираться. Или кто-нибудь за ним приедет?
- Надеюсь, что приедут. Жду, очень жду сегодня своих единоверцев и единомышленников! – с жаром воскликнул он, - Жду моих родниковцев. Знаешь, кто это!? О-о, это удивительные люди! И, как и я, верят в живую силу родника. И не только верят, но и сами образуют этот родник.
Заметив мое недоумение, рассмеялся:
- Журнал мы издаем, свой, семейный. "Родник" называется. Много лет назад ходили мы здесь, сидели вот на этом самом месте, пили вот эту самую водицу и восхищались бесконечной красотой и щедростью природы. И пришла нам мысль, что душа человеческая - тот же родник. Приходит она из неведомых глубин. И уходит в них же. И захотелось нам иметь такой родничок всегда рядом с собой, чего с обычной водой невозможно проделать. Задумали тогда основать семейный журнал. Давно это было, лет сорок прошло. Дети наши дедушками и бабушками стали. За это время разрослось наше племя, по всему миру разбежалось. А в "Роднике" все встречаются. Пишут, пишут в него и стар и млад. О радостях и печалях, о своих странах и семьях. Историю рода нашего пишут. Откроешь номер, читаешь их рассказы, смотришь их фотографии и сердце радуется - вот она, жизнь! Как полноводная река, течет, бурлит, разливается. Мы уйдем, дети и внуки наши уйдут, а родниковцы будут всегда жить вечной жизнью в нашем журнале.
Он остановился и хитро прищурился:
- Вот тебе и власть над временем! Хочешь возвратиться в свою молодость - открывай номер и читай! Хочешь остановить время - бери перо и пиши.
Он посмотрел на часы и громко провозгласил:
- Наши должны уже быть на подходе!
И точно, вдалеке показался автобус. Я собрался было уходить, но “дядя Коля” посоветовал немного задержаться и сказал:
- Расскажу тебе одну историю. Совсем еще юным попал я на войну. На ту войну, чудовищнее которой никогда не было, да и, наверное, никогда не будет. В которой погиб отец мой, Алексей Матвеев, кормилец нашей большой семьи. Я, старший сын, едва закончив школу, пошел вслед за ним. Было страшно, очень страшно. Больше всего я боялся не дрогнуть перед смертью. Однажды, в разведке, я неожиданно столкнулся с вражеским солдатом, лицом к лицу. И растерялся. Автомат у него был в руках. Он медленно-медленно поднимал его на меня и, казалось, улыбался. Я молча стоял, и как завороженный смотрел ему в глаза, мысленно прощаясь с жизнью, которой оставался совсем маленький кусочек. Все вдруг стихло, время будто остановилось... Враг медленно, очень медленно жал на курок, и я закрыл глаза. Не знаю, сколько времени прошло, и я открыл глаза. Я был жив. Никого и ничего вокруг себя я не видел -только его, лежащего мертвым...
- Так что вода у родника особенная... Кто знает – были бы они здесь – он кивнул на подъезжавший автобус – если бы бог мне тогда не помог…
Он радостно замахал подъезжавшему автобусу, затем с разрумянившимся лицом обернулся ко мне:
- Ну, молодцы, родниковцы, не забывают главного редактора! А ведь ему сегодня - ни много ни мало - девяносто лет!
И, не выдержав, побежал навстречу...
Из автобуса высыпала разношерстая толпа – там были и взрослые, и дети, и старики, и мамаши с младенцами. Через час возле родника образовался настоящий лагерь. Торжественная часть была небольшая, зато авторское чтение родниковских статей и рассказов заняло довольно много времени. Каждого чтеца приветствовали аплодисментами и по окончании дарили подарок. По завершении мероприятия толпа распалась на небольшие, по интересам, кучки – мамаши отправились кормить младенцев, дети пустились мотаться и гонять мячи, остальные собрались почти что по возрастам и поколениям – молодежь, взрослые, старики. Дядя Коля подошел ко мне:
- Смотри, вот она - линейка времени – от младенчества до глубокой старости, а это – он указал на кучки – ее главные деления. Двигаясь от одного к другому, человек проживает будто бы отдельную жизнь. Можно даже подсчитать, сколько таких маленьких жизней он успевает прожить. Он стал загибать пальцы: младенец, ребенок, ученик, подросток, юноша, молодой человек, взрослый или же, человек средних лет, пожилой, и, наконец, старик. Итого, получается аж девять жизней! И в каждой – свои интересы, страсти, правила, законы. Хорошо, если после каждой такой жизни можно подвести черту и сказать: спасибо, боже, что дал мне возможность испытать все, что было, помоги мне прожить следующую не хуже!
Он пристально посмотрел на меня, и, хитро прищурившись, произнес:
Секрет заключается в том, что в каждой из этих девяти жизней есть по девять меньших жизней, а в каждой из меньших есть по девять еще меньших, и так далее. Но мало кто об этом знает…
Он остановился, будто проверяя, знаю ли я. Я был в недоумении.
- Никто не знает до конца, что такое жизнь. Когда в меня стрелял немец - а прошло лишь мгновение - я прожил ее и по-своему понял ее. С тех пор я будто чувствую, как в этих крохотных мгновениях рождаются и проходят мои крохотные жизни. И каждая из них наполняет меня радостью существования и надеждой на его продолжение.
…Мы попрощались. Шагая к реке, я думал о том, что бы сказал мой дедушка на эти странные слова дяди Коли. Вскоре из глубины послышался знакомый голос:
Пей вино! В нем источник бессмертья и света,
В нем - цветенье весны и минувшие лета.
Будь мгновение счастлив средь цветов и друзей,
Ибо жизнь заключилась в мгновение это.
За мгновеньем мгновенье - и жизнь промелькнет...
Пусть весельем мгновение это блеснет!
Берегись, ибо жизнь - это сущность творенья,
Как ее проведешь, так она и пройдет.
Учитель! Не о тех ли мгновеньях ты говоришь, которые были только что названы “маленькими жизнями”? Не об этом ли “секрете” дяди Коли?
Передо мной выросла река, и так как дедушка более ничего не говорил, я принялся за приятные хлопоты по подготовке к водному путешествию. Вскоре лодка была на плаву, вещи аккуратно разложены и погружены в нее, капитан, он же и матрос, сильно оттолкнувшись, наконец-то удобно устроился на своем месте. Моя плавучая крепость – лодка наслаждалась скольжением по водной глади, Мистер Тело наслаждался долгожданным отдыхом, Миледи Душа – видами на залитые солнцем пейзажи, Рыжий Художник Огонь – ароматом сигары. Таинственная незнакомка Воля затихла. Один Профессор Мозг, по-видимому, не мог успокоиться.
Вырулив на середину реки, я принял свое привычное походное положение – лег на дно лодки и, накрыв лицо полотенцем, дал полную свободу своим жильцам. То есть, погрузился в сладкую полудрему.
Откуда-то доносились голоса:
- А ведь прав этот Коля: какая разница как его называть – дядей, дедом или еще кем-то, если он меряет жизнь другой меркой? На кой ему дались годы, когда он живет мгновениями?
- Зачем же он тогда придумал девять больших жизней?
- И почему не сказал про десятую, про ту, которая будет, когда его не станет?
Я открыл глаза, и они стихли. Я закрыл глаза, и они появились:
… - А если сделать часы с циферблатом: детство, юношество, старость?
- А если бы ты не знал, сколько тебе лет, как бы ты определил свой возраст?
- Что за чепуха – видеть на циферблате, что прошла одна десятая детства!
- Разве можно вычислять время без обычных часов?
- Лично мне часы не нужны!
- И мне!
- И мне!
- А я без них – никак!
- И я тоже!
Придется, видимо, мне как Хозяину, принимать какое-то решение по “дядиколиному” времени, иначе они не успокоятся. Я сбросил с лица полотенце и стал устраиваться на сидении лодки. К удивлению, она стояла неподвижно посередине реки. В нехорошем предчувствии я оглянулся назад и увидел, что от кормы лодки в темную водную глубину уходит трос якоря. Выбор был невелик – лишиться троса и якоря или нырять ТУДА, в жутковатую холодную неизвестность. Чтобы как-то приободриться, я нарисовал картинку – большой циферблат, стрелка и два близлежащих к ней деления: на первом я смело отцепляю якорь от коряги, на втором я счастливо плыву в лодке по речке. И представил, как эта стрелка движется вначале к первому, затем ко второму делению. Чтобы еще больше приободриться, я заставил стрелку двигаться еще быстрее. Затем еще быстрее. И еще быстрее. В итоге получилось два мгновения. Значит, надо как можно глубже нырнуть, как можно быстрее добраться до якоря и как можно сильнее за него дернуть…
На деле вышло по-другому. До якоря добраться не получилось: то ли из-за большой глубины, то ли из-за жуткого холода и охватившего ужаса погружения в черную бездну. Вырвавшись ОТТУДА на поверхность, я быстро залез в лодку, в свое надежное место. И хотя страх потихоньку проходил, но и желание повторить попытку не появлялось. На Циферблате пришлось нарисовать первым делением себя в панике на глубине, вторым делением – себя же, плывущим и ругающим, что обрезал трос и потерял якорь. По неведомому инстинкту я несколько раз прокрутил стрелку со все большим ускорением, так что вновь оба деления она проскочила в два мига. Для поднятия настроения пришлось подрисовать еще пару делений – пару рюмок водки, закуска, сигара. Вспомнив о последней, я достал ее и разжег. Подрисовал еще деление – “тянуть время”. И чтобы уж тянуть его “с пользой”, стал добавлять другие деления, заполняя всю окружность Циферблата.
Закончив оформление часов, я затушил сигару и принялся искать нож. Безуспешно. Замаячил первый вариант оформления – прыжок в воду. В памяти всплыли недавние картинки подводного мира, и я вновь раскурил сигару. Тут же возник Циферблат, и я подрисовал пару делений, последнее было – вечер, я в этой же позе, уныние, тоска. Может, рюмочку, для прояснения? Или чайку ТОГО пару капель? Циферблат уже сам добавлял в себя новые картинки…
Послышался звук мотора, и из-за поворота показался красивый белый катер. Циферблат добросовестно его подрисовал... Через минуту он остановился рядом со мной и бросил свой якорь. Сверху на меня смотрели юноша в белом костюме и девушка в белом платье. Я беспомощно развел руками, указывая на причину бедствия. Они о чем-то посовещались, и юноша спросил откуда я. Узнав, что издалека, оба, казалось, облегченно вздохнули, и девушка предложила мне подняться к ним. На катере, озаряя меня своей улыбкой и выслушав про мои попытки самостоятельно стронуть лодку с места, сказала:
- У нас, конечно, ножик имеется. Но есть и еще кое-что. Не хотите ли найти наилучшее решение как устранить вашу неполадку?
И, предваряя мой вопрос, продолжила:
- Вполне возможно, что им и окажется отрезание каната. А, может быть, и нет. Но… - она окинула меня оценивающим взглядом, - это будет истинное решение задачи.
Конечно же, я хотел! Найти Истину не только во всеобщих формулах, но и в маленьком происшествии с застрявшей лодкой...
Изабель – так звали улыбчивую девушку – усадила меня в плетеное кресло за маленьким столиком, Максимилиан – ее компаньон – достал приборчик с двумя проводками, которые приклеил липучками к моим левой и правой ладоням.
- Вот, смотрите, - сказал он, - стрелка посредине прибора будет отклоняться от своего положения, когда вы будете испытывать позитивные или негативные эмоции. Наша задача заключается в том, чтобы в процессе общения стараться не допускать попадания стрелки вот в эту синюю зону.
Я посмотрел на расположенный посреди прибора датчик. Стрелка на нем стояла на отметке ноль. Слева шла синяя шкала с надписью “негатив”, справа – красная шкала с надписью “позитив”. Они устроились напротив меня, и началось наше “общение”.
Изабель попросила меня рассказать о том, что происходило в лодке с момента отплытия, при этом представлять, будто бы все происходит как при съемках фильма. Поначалу было не совсем понятно, но когда она попросила “перемотать пленку” назад-вперед, я понял, что от меня требуется. Рассказывая о подслушанных мной разговорах жильцов о “мгновениях”, я наблюдал, как стрелка плавно раскачивается, то в одну, то в другую сторону. В момент повествования о пробуждении и обнаружении проблемы с якорем стрелка резко качнулась влево и установилась на синей цифре “Два”.
Собеседники попросили меня пересказать все в обратной последовательности. Стрелка ушла с двойки и вновь стала плавно раскачиваться. Рассказ был прерван, когда стрелка подошла к красной единице. Затем он был возобновлен в первоначальном направлении.
Происходящее напоминало русские качели – я крутил фильм, то в одну, то в другую сторону, постепенно уменьшая амплитуду. В какой-то момент перематывать пленку наоборот стало получаться довольно неплохо, и меня даже стало увлекать зрелище событий, разворачивающихся против течения времени. Никуда не девался и мой “Циферблат”, стрелка на нем крутилась синхронно с “фильмом”. Вскоре я стал замечать как индикатор все меньше уходит в синее поле, и наблюдал за своим рассказом как бы со стороны зрителя в кинотеатре.
Наконец, остались несколько “кадров”, где она не желала покидать зону “Негатив”, хотя и залезала в нее не так далеко, как в начале – это был момент обнаружения зацепа. Я начал было волноваться, что поставленную задачу выполнить не получится, но взглянув на умиротворенные и довольные лица слушателей, успокоился. В итоге в импровизированном фильме осталось всего два кадра – я на лодке до и в момент зацепа. Прокрутив этот малюсенький кусочек пару раз туда-назад, я вдруг понял, что надо делать, и стрелка резко прыгнула на красную цифру “Три”. Максимилиан и Изабель захлопали в ладоши и отсоединили приборчик.
Через несколько минут я сидел в лодке и греб против течения. Еще через минуту я вытаскивал канат с якорем…
Затем мы пили фруктовый чай на катере, и мои новые знакомые рассказали как с помощью этого чудо-прибора можно решать казалось бы неразрешимые задачи. Аппарат нащупывал самые синие, то есть самые неприятные места в душе человека – энергетические ямы, барьеры и даже энергетические дыры и мины. Затем производилась зачистка этих вредных образований, наподобие удаления раковых опухолей. В итоге человеческий мозг принимался за решение проблем уже без сопротивления его “внутренних врагов”, в бодром состоянии и хорошем расположении.
На ум пришла крамольная мысль:
- А не пробовали вы отвечать с помощью его на… - я замялся - так сказать, общие вопросы? Например, что такое Истина?
- Конечно, пробовали! - в один голос ответили молодые люди, - И оказалось, что ответы на них такие же легкие, как и на вашу задачку с якорем.
Увидев, как вытянулось мое лицо, они дружно рассмеялись:
- Приплывайте на своей лодке к нашей деревне, тут совсем рядом, заходите к нам. И обо всем узнаете!
Они дали мне свои визитные карточки, на которых я прочитал: ”Брат Максимилиан. Храм Просветления. д.Псаки. Моб.тел…..” То же было написано и на карточке Изабель, только с приставкой "сестра”. Совпадал даже номер телефона. Я поблагодарил, и мы расстались.
Некоторое время я провел в своем главном философско-горизонтальном положении с полотенцем на лице, занимаясь тем, чему меня только что научили речные попутчики: прокручивал вперед-назад киноленту о нашей встрече, следя за стрелкой на "приборчике". Она размеренно покачивалась между красной двойкой и тройкой, а вот в конце, сделав резкий рывок к красной пятерке, вдруг стремительно летела к синей тройке. Конечно же, причиной тому были их слова, что загадка истины не сложнее, чем зацеп якоря. Кому-кому, а мне, пребывающему в скитаниях, в это поверить было трудно. Так просто, с приборчиком и стрелочкой найти то, что мир ищет уже тысячи лет?! Что ж, нанесем визит в их деревню и их храм, посмотрим... А вдруг?
Но как им удалось так ловко решить мою проблему с лодкой, причем моей же головой? Никаких подсказок с их стороны не было, только эти игры с кинолентой и стрелкой. Память выхватила концовку – мгновенье до зацепа – зацеп – мгновенье до зацепа – зацеп… и – решение проблемы. Словно под микроскопом я нашел маленькую занозу и выдернул из пальца… Вот что такое мгновение, если его поместить на циферблат!
А почему, собственно, я застрял на речке – не из-за того ли, что пренебрег этими крупинками нашей жизни? Торопясь плюхнуться на дно лодки и погрузиться в созерцание глубин бытия, не заметил под носом маленькую оплошность, которая привела к остановке – незакрепленный якорь?
То есть, если не обделять вниманием “крупинки бытия”, то и не будет ошибок? И будешь долго и славно жить, как дядя Коля? Не в этом ли был его секрет?
И я представил огромный Циферблат, а на нем – множество делений-картинок: от открытия глаз поутру до чистки зубов перед сном. Множество мелочей, которые в течение дня пролетают совсем незамеченными, будто их и вовсе не существует. Так неужели обо всех них нужно думать?! Это невозможно. Надо оставить только самые важные, остальные пускай пролетают себе “вне времени”.
Теперь перед глазами пустой циферблат, куда требовалось поместить “самые важные” мгновения – первое, конечно же - Вопрос вопросов: что есть Истина. Куда его – в начало, в середку или в конец? Получилось – в три места одновременно. А что между? Тоже его, нельзя же думать об истине только три раза в день…И шесть раз тоже нельзя, о ней нужно думать постоянно. А остальное куда, если все заполнено “Истиной”? Одним словом, запутался…
Я сдернул с лица полотенце и выглянул из лодки. Она мирно покачивалась у берега. Недоделанный мной циферблат вдруг высветил большую картинку с дымящимся обедом.
К большой печали, еды в лодке не оказалось. Наверное, врачи забыли вернуть. А, может быть, ее и не было. “Важное мгновение” не наступило – я оставался голодным. Зато “циферблат” замигал следующим делением, смысл которого был один – “немедленно в путь”!
Я был с ним полностью согласен, вскочил в лодку и сильно погреб к ближайшему очагу цивилизации. Показалось, кто-то пробубнил:
- Может, и есть какая-то, одна на всех, Истина, но у меня есть своя собственная – хорошее питание!
Ага - Мистер.
- Прими пока вот такую, - и я стал пить “дядиколину водицу”.
- Но я желаю чего-нибудь более материального, настоящую пищу, то есть! - запротестовал мой житель.
Я было хотел ему ответить чтоб потерпел, но вспомнил, что не проверил еще в одном месте. И точно – там среди вещей затерялась банка с тушенкой. Тут же она была вскрыта, а ее содержимое немедленно отправлено по назначению.
- Вот это я понимаю - истина! – довольно сообщил Мистер, - а то кормишь байками.
…По крайней мере, еще несколько “важных мгновений” имеют право разместиться на часах жизни. Завтрак, обед и ужин. Ведь они – тоже Истина…
Оказалось, и здесь не все было просто. Внутри стали раздаваться голоса:
- Еда не должна быть кормом, она должна быть вкусной и доставлять удовольствие! – заявил Художник.
- И без обжорства, - добавила Таинственная Госпожа.
- Быть источником для размышлений, - сообщил Профессор.
- Служить Идее, - произнесла Мадемуазель.
Мистер молчал, то ли был не против, то ли почивал.
Деваться было некуда. По примеру моих знакомых с катера я перемотал “пленку” до эпизода с открытием банки и начал “есть тушенку”:
- Чудесный вкус! - заявил я после первой “пробы”.
- Молодец! – похвалил Огонь.
- Половину оставлю на ужин, - продолжил я.
- Правильно, - отозвалась Воля.
- Что есть еда с точки зрения бытия? – задался я вопросом.
- Сойдет, - ответил Ум.
- Пускай же она послужит постижению Истины! – закончил я монолог.
- Верно! – воскликнула Душа.
После чего трапеза была благополучно завершена.
Так в Циферблате отметка “еда” превратилась в “истину обеда”. Исполненную в красных тонах. Воодушевленный, я принялся сочинять стих. Получилось так:
Коль голоден - за трапезу садись,
Но правило исполнить потрудись:
Вкушая, не заботься лишь о плоти,
Плодами разума и духа насладись.
Укрепившись “истиной обеда”, я плыл довольно быстро. По бокам простирались однообразные пейзажи поросших кустарником берегов, мысли от которых вновь возвращались к благоустройству “часов жизни”. От “съедобных истин” следовало перейти к другим важным “крупинкам бытия”. Можно ли к таковым отнести плавание на лодке по речке? Что может дать оно моим жильцам?
…Мистеру – силу рук, Художнику – красоту природы, Профессору – тишину размышлений. Госпоже – победу над усталостью. А Мадемуазели? Ну конечно же – попасть в таинственную деревню Псаки, в храм Просветления и получить простой ответ на древний вопрос!
Жильцы принялись за свою работу. Руки-весла мощно рассекали воду, ощущая ее упругое тело. Глаза стали искать – и находить! – занимательные речные виды. Мечты рисовали образы псакских священников-мудрецов. А мысли вернулись к тому, Большому Времени, которое кто-то причислял к отцу-или матери – Истины.
Вот Оно - огромный Циферблат с множеством сверкающих “крупиц бытия”. Медленно плывет по нему рубиновая стрелка, и каждая крупица, встречаясь с ней, вначале вспыхивает своим неповторимым сиянием, затем, сгорая, гаснет, оставляя тусклый след воспоминания. Так переносит Стрелка Огонь с одной крупицы на другую, пока не достигнет Последней Крупицы. Вспыхнет она прощальным Огнем – и исчезнет в Бездне вместе со своим Циферблатом. И нет ни для кого исключений.
Создав такую картину внутри, я принялся рассматривать окружающую природу, насколько это мог позволить быстрый темп гребли.
Художник отметил плакучую иву на обрывистом берегу, поляну желтых кувшинок в тихой заводи и видневшуюся вдалеке прямо посреди реки отмель. Можно остановиться, искупаться и порыбачить.
Профессор озаботился размышлениями о том, почему красоты природы так вдохновляют нашего Художника и чем кувшинки отличаются от растущих прямо в воде кустов.
Мадемуазель восхищалась “гармонией живой природы”, которой следует поучиться человеку…
Их невинные занятия не причиняли особых хлопот, я пребывал в благостном настроении и вскоре добрался до отмели. Циферблат подмигнул и исправно переключился на следующее деление. Я вытащил лодку и принялся за одну из наиприятнейших процедур. Вода на мели была теплой, и я просто лег на спину, высунув из нее нос и закрыв глаза. Раскаленное от солнца тело будто бы растворилось в ней от блаженства, а вместе с ним – и все жильцы …
…Подняв, наконец, голову из воды, обнаружил, что неподалеку река делает крутой поворот, а на заросшем деревьями высоком холме как раз напротив него блестит золотом купол церкви. Вскоре я устремился туда, надеясь попасть в деревню Псаки.
На правом берегу реки была видна тропинка, круто поднимающаяся по холму. Пройдя по ней, я попал прямо к железной ограде небольшой ухоженной церкви, за которой виднелись деревенские домики. На ее территории был человек, копошившийся на огороде. Им был местный священник. Я спросил его, не здесь ли располагается деревня Псаки.
– Нет, - отвечал он, - тут деревня Собаки, Псаки на другом берегу.
Затем, странно усмехаясь, спросил:
- Паломничаете по святым местам? Только святы ли они?
Услыхав, что я “странствующий философ” и приглашен братом Максимилианом и сестрой Изабель для постижения тайны истины, подошел ко мне поближе и тихо промолвил:
- Истина у них одна – бесовская. Смущают православных шарлатаны. Хотите – попробуйте разобраться и объяснить это по-своему, но для меня разницы нет как обманывать: с прибором или без. Идите, и, если почувствуете неладное, будто в болото какое вас затаскивают, приходите ко мне.
Затем, немного помолчав, по-доброму улыбнувшись и блеснув в глазах искоркой, добавил:
- И просто так приходите, давно я с философами не беседовал.
Мне стало неловко за присвоенный титул и внушенные святому отцу ожидания. Я попытался извиниться.
- Что вы, что вы! - запротестовал он, - так даже лучше, чем с чиновником на окладе: философия, как и вера, должна быть живой, искренней, догматы – дело второе.
Сев в лодку, я заплыл за речной изгиб и с левой стороны увидал довольно большой причал, за которым простиралась равнинная местность, окруженная вдалеке лесом. На красивом белом офисе причала размещалась большая табличка: ”ПСАКИ”. На воде покачивался с десяток катеров и яхт. Слева от причала виднелась большая территория, огороженная каменной стеной. Над ней возвышалось большое современное здание с большими серебристыми словами: “Церковь Просветления”. Справа от причала располагалось пару десятков однотипных домов-коттеджей. Все постройки: и стена, и храм, и коттеджи были выполнены в белоснежном цвете и издали смотрелись очень красиво.
Я не стал грести к причалу, а вытащил лодку сразу за поворотом реки и спрятал в кусты, взяв с собой только флягу с “волшебным” чаем и деньги. Выйдя из зарослей, был приятно поражен тем, что вся обозримая территория была благоустроена газонами с цветами и пешеходными дорожками с плиткой. Было совершенно безлюдно и тихо. Я обошел вначале домики – никого, даже собак или кошек. На придомовых участках – все те же газоны и цветы, все идеально ухожено. Тогда я направился к причалу, надеясь встретить какого-нибудь работника. Пройдя по мостику, остановился возле преградившего мне путь турникета. Как он открывался было непонятно, и я стал кричать, надеясь, что мой голос услышат в прибрежном “офисе”. Безрезультатно.
Оставался единственный путь – в Храм.
Подойдя к стенам храма, я обнаружил, что они не каменные, а всего лишь его имитация, сделаны из пластика или чего-то подобного. Дверь легко открылась, и передо мной возникло нечто, напоминающее территорию приморского дома отдыха – аллеи, издающие благоухания цветы, экзотические деревья и кустарники, водные фонтанчики, скамеечки, обвитые лозой беседки и иные принадлежности, создающие уют отдыхающим. Особенно много было роз. Я заметил несколько пар - прогуливавшихся и сидевших на скамейках. Они вели тихие неспешные беседы. В каждой паре один был в белых одеждах, наверное, служитель храма. Сам храм представлял обычное, хотя и хорошо отстроенное, здание, в котором кроме вывески ничего не говорило о его назначении. Входная дверь в него открылась, и оттуда вышла женщина в белом одеянии. Подойдя ко мне, она приветливо улыбнулась и нежным голосом произнесла:
Здравствуйте, меня зовут Джен, я настоятельница.
Глаза ее были большими, добрыми, будто бы говорили, что мое появление для нее большая радость. Я назвал свое имя, соображая, что бы еще добавить. Настоятельница пришла мне на помощь:
- Да-да, я знаю о вас, ребята мне рассказали. Вы – человек, ищущий истину.
Я был приятно удивлен. Слово “философ”, которым я иногда себя клеймил, постоянно резало слух и вводило в заблуждение, как меня самого. Так и окружающих. Прав был Дедушка:
Мой враг меня философом нарек,
Клевещет этот злобный человек!
Будь я философ, в эту область горя
На муки, не пришел бы я вовек!
Образно, конечно. То есть последние строки должны быть такими:
Будь я философ, я б от горя
Укрылся в капищах библиотек!
А вот “искатель Истины” – прямо в точку. И как я сам не догадался?
Настоятельница предложила прогуляться по территории храма, посмотрев на меня так, будто только что призналась в любви. Мы неспешно пошли по его аллеям.
Ее нежный, мелодичный голос поведал о том, что в свое время, еще будучи Светланой и аспиранткой одной из столичных академий, она готовилась к научной карьере. По роду занятий ей проходилось просматривать и анализировать выступления деятелей, добившихся успеха. В одной из передач ее особенно поразила речь американской журналистки Джен Псаки. В отличие от отечественных сотрудниц такого рода Джен давала не только и даже не столько информации о заморских боссах и их взглядах на окружающий мир, сколько какой-то невиданной искренности, доброты и благожелательности к своим слушателям.
Впечатление усиливали некоторые аналитики, утверждавшие, что именно обаяние Джен Псаки популярность ее работодателей и результаты их выборов. По мере роста количества выступлений, росла и слава, да так, что некоторые избиратели стали ездить за ней по стране и ходить на ее брифинги как на концерты известных певцов или актеров. Говорили так: ”Идем на Псаки!”, особо не интересуясь чью и какую программу она будет в этот раз озвучивать. На вопросы в чем секрет успеха публичных выступлений, она отвечала, что вдохновение приходит от некоего учения, дающего и веру, и силы.
Оказалось, это новое учение материализовалось и в нашей столице в виде нескольких храмов. Посетив один из них, Светлана удивилась отсутствию в нем всего того, что имелось в обычных церквях: икон, свечей, служителей в черных и золоченых одеждах, полумрака, а особенно ощущения того, что ты пришел в особенное, божественное место. В том храме было несколько ярко освещенных залов, по стенам которых были в изобилии развешаны фотографии Основателя учения и церкви – от самого детства до смерти. И все они показывали, какую интересную, счастливую и долгую жизнь он прожил. Изъездил весь мир, приобрел множество друзей, написал много книг, заработал много денег. На стеллажах были разложены его произведения. В которых он рассказывал об учении и приносимом им счастье. В некоторых местах стояли компьютеры, в некоторых уголках располагались кинопроекторы. К девушке сразу же подошел приветливый молодой человек в строгом костюме с белой рубахой и галстуком и предложил свою помощь. Девушка хотела было отказаться, но он, пристально взглянув ей в глаза, спросил верно ли, что ее личная жизнь складывается не совсем удачно. Она покраснела и кивнула. Это было попаданием в десятку. С ранней юности Светлана ненавидела свое лицо, считая его мужеподобным, не могла без содрогания ощущать на себе насмешливые взгляды парней. Может быть, потому и достигла успехов в учебе, а затем пошла в науку, что свыклась со своим горьким одиночеством…
Молодой человек попросил уделить ему пять минут и предложил пари: если сегодня ей улыбнется незнакомый мужчина, она придет в храм еще раз, если нет – он протянул толстую, в дорогой оправе книгу основателя храма - она может оставить эту книгу себе как экзотическое украшение своей библиотеки.
…Общались они намного дольше. Правда, беседа была настолько захватывающая, что время для нее перестало существовать. Были только его глаза и его голос. Ей казалось, что их разговор был разговором двух влюбленных – до сих пор так искренне и глубоко ее чувствами и мыслями никто еще не интересовался. Захотелось поведать ему все свои девичьи невзгоды и страдания, и по ходу небольшой исповеди она физически ощутила, как испаряются ее давние страхи, превращаясь в смешные детские истории… В конце беседы он взял двумя руками ее ладонь и, поблагодарив за уделенное ему время, попросил чтобы она постаралась смотреть на других мужчин таким же взглядом, как и на него.
… На следующий день она пришла в храм. А через месяц стала сестрой Джен. Работа над диссертацией приобрела неожиданное продолжение – оказывалось, что большое число успешных и сильных мира сего были либо адептами нового учения, либо исповедывали, не ведая сами, его принципы. Одному, главному, выводу своей будущей диссертации Светлана поразилась более всего: новое учение должно поглотить все существующие ныне религии как давно устаревшие технологии победы добра над злом. И совершить это на научной основе и успешной практике его применения.
Понимая, что такой вывод произведет эффект научной бомбы, она проделала огромную работу – от изучения атомной физики до погружения в глубины археологии. И, конечно же, проштудировала все труды великого Мастера-основателя. А также его критиков, коих, надо сказать, нашлось по разным странам немало. Главный вывод, как скала, оставался непоколебим, хотя некоторые частности и требовали доработки.
Ее научный руководитель, известный титулованный ученый, вначале восхитился объемом проделанной работы и невиданной библиографией. Но, услыхав про Главный вывод, изменился в лице:
- Полнейший бред! – сказал он с негодованием, - Вы что, хотите меня посмешищем сделать? Нет уж, увольте!
Светлана пожала плечами и покинула аспирантуру. Теперь для нее научная карьера не имела никакого значения.
Предстояла гигантская работа – миллионы соотечественников находились во власти отрицательной энергии со всеми вытекающими последствиями – вырождением и вымиранием. Практика, пройденная ей в храме, давала стопроцентный результат – все очищаемые изменялись на глазах, становясь носителями положительной энергии или добра и адептами нового учения. Выбранные из неудачников, находившихся на грани отчаяния, они большими скачками достигали то, чего до сих пор были лишены: карьеры, денег, признания. И, конечно же, личного и семейного благополучия. Как и сама Джен-Светлана, встретившая своего единственного и неповторимого…
- Вот, в общих чертах, наша история, - сказала она, когда, обойдя владения, мы подходили к дверям здания, - а теперь, прошу вас, пройдите вовнутрь и познакомьтесь с храмом. Я вынуждена вас оставить, но через некоторое время к вам присоединятся ваши знакомые Максимилиан и Изабель.
Внутри здания перед глазами возникли картинки, о которых рассказывала наставница – фотографии на стенах, книги основателя, компьютеры, проекторы. Я увлекся историей жизни Великого учителя, точнее было бы сказать, историей его положительной энергии. На всех снимках – с самого детства и до глубокой старости он выглядел улыбающимся и счастливым. И когда ел в школьной столовой, и когда охотился на тигров в жаркой Африке, и когда боролся со штормом на шхуне в северном море, и когда выступал по какому-то судебному делу, и даже когда заболел лихорадкой. Неужели этот человек всегда был таким довольным и счастливым, ни разу не рассердившись, не загрустив, не притворившись перед камерой?
Задумавшись, я не сразу услыха, что сзади кто-то тихонько переговаривается. Это были брат Максимилиан и сестра Изабель. Оказывается, они наблюдали за моими действиями у фотографий.
- Вы не первый кого поражает улыбка Учителя, - сказала девушка, - правда, одни ее сразу же принимают душой, другие размышляют и сомневаются. Без сомнения вы – из числа последних. Ни в коем случае не переживайте, в отличие от обычных церквей у нас сомнения, размышления и споры только приветствуются. Никакой слепой веры и тем более осуждения сомневающихся или несогласных вы здесь не встретите. Основа нашего храма – живая человеческая душа, а она не может быть скована в своем полете. Главное – чтобы она всегда была в зоне своей колыбели - добра. Вот почему Учитель всегда улыбался. Вообще-то это даже и не улыбка, как ее обычно понимают: выражения насмешки, иронии, удовольствия, радости и прочих преходящих эмоций. Это скорее проявление внутренней доброты, отблеск не обжигающего огня, но согревающего теплалл.
Я чувствовал все возрастающую симпатию к этому учению, поощряющему и доброе, и разумное. Что давало свободу расспрашивать, думать, сомневаться, не боясь “праведного гнева”, каковой нередко появляется встречается у некоторых моих “свято верующих” сограждан. Поэтому я сразу же поинтересовался:
- А разве не было у Учителя врагов, которые питали бы к нему ненависть и пробовали бы причинить ему серьезное зло?
- И да, и нет, - отвечал Максимилиан, - то есть, были такие, кто думал, что они его враги и что они его ненавидят. И пытались, опять же - как они полагали - причинить ему какой-то вред. Вот, глядите, - он показал на фотографию, которую я уже видел, - здесь Учитель выступает в суде по обвинению его в тяжком преступлении – мошенничестве. В стороне сидят так называемые враги – несколько пасторов, несколько общественных деятелей, свидетели обвинения, прокурор. Адвокатов у Учителя не было, хотя в то время он мог бы нанять самых-самых. Прокурор зачитал обвинительное заключение, допросил свидетелей обвинения и даже экспертов-психиатров, выступавших против Учителя. Все они не скупились на грубые, унизительные слова, старались представить его в самом неприглядном виде. И что же Учитель? Он благодарил всех их за сомнения, критику и обвинения и говорил, что все они по-своему правы, и что ни один человек в своих выводах не может ошибаться. “Так вы признаете обвинения?” - спросила судья. “Я признаю только то, что его выводы соответствуют собранным следствие сведениям”, - был ответ Учителя, - “если бы оно имело возможность расширить границы своего исследования, то выводы, возможно, были бы иными.” – ”Поясните, что вы имеете в виду?” – “С большим удовольствием. Мы можем прямо в этом зале провести эксперимент. Я проведу сеанс общения хотя бы с врачами, подписавшими заключение, по всем пунктам замечаний, которые ими были высказаны в мой адрес, и, может быть, присутствующие здесь обратят внимание еще на одну, неведомую обвинению, сторону моего учения...” После получасового эксперимента психиатры изменили свое мнение, нельзя сказать, чтобы на противоположное, но все же, будучи почтенными и честными, открыто высказали сомнения в подписанном ими на следствии акте. Наибольшее впечатление беседа оказала на присяжных заседателей, которые единогласно признали его невиновным. А через некоторое время многие из тех, кто был в суде, обратились к нему за помощью. Кроме пасторов, правда. Вот как... Так разве были эти люди его врагами? Конечно же нет, и многое, если не все, это поняли.
- А пасторы? – спросил я, - они-то как?
- Несчастные люди! – ответил Максимилиан, - нет ничего печальнее участи служителей уходящей религии, цепляющейся за остатки умов и сердец. Дай бог прийти им к истине!
Услыхав заветное слово, я посмотрел на юношу, а он на меня. Кажется, мы подумали об одном и том же.
Через несколько минут мы уже сидели в отдельной комнате, я – с проводками на ладонях, молодые люди – напротив с “приборчиком”. Общение началось с прокручивания “кинофильма” c начала нашей встречи на речке вплоть до рассказа Максимилиана о тайне улыбки Учителя, затем в обратном порядке. И так два раза. В синее поле, а, значит, в область отрицательной энергии, стрелка уже не уходила, а вот в красном все разы занимала высшую позицию – “пятерку” - на эпизоде выступления Учителя в суде. Все время я готовился к своему сакраментальному вопросу, и он прозвучал. Но совсем не так, как я ожидал:
- Согласны ли вы, что в нашем учении и заключается Истина? – вот как прозвучал вопрос.
С красной пятерки стрелка прыгнула к нолю.
- Нет, не согласен, - честно признался я.
“Брат и сестра”, казалось, были в растерянности.
- Но почему?! – выдохнули оба.
- Потому что я не знаю, что она есть такое. Вы говорили, что с прибором мне будет легко это понять, но сейчас я вижу, что так же далек от нее, как и прежде.
Они отсоединили от меня проводки и попросили немного подождать пока найдут сестру Джен. Их лица еще светились улыбками, но сквозь них ощущалась горечь и тревога.
Я остался один и припомнил один вопрос родом из психиатрической больницы: а, может быть, стоило им солгать? Зачем было огорчать добрых верующих людей? И вообще – есть ли такая черта, за которой оправдана ложь во имя истины? Но как ответить на этот вопрос, если не знаешь Главное? Надо, наконец, решиться…
Я мысленно подключился к приборчику, закрыл глаза и стал бешено “гонять стрелку”, пока она не зашла далеко вправо, затем словно бы неожиданное для себя спросил:
- Что есть Истина?
И молниеносно ответил:
- Истина есть ВСЕ.
Вот так. Пускай теперь, хорошее или плохое, но это будет МОЕ определение Истины. Пока не найду лучше…
…Стал разбирать жуткий смех – ай, молодец! Вот так выдал! Без бутылки не поймешь!
… Настоятельница застала меня, корчившегося от смеха и вытиравшего слезы. Брат с сестрой стояли за ее спиной в недоумении. Выслушав о причине столь необычных эмоций, настоятельница улыбнулась и сказала:
- Вот видите, как хорошо получилось! Давайте же проверим.
И вновь мы – только уже вчетвером – за приборчиком. И вновь - прокручивание “кинофильма” c начала нашей встречи до улыбки Учителя и моего дурацкого смеха от открытия “Истины”, затем в обратном порядке.
…Великий основатель со всем своим учением получил красную тройку, а вот дурацкое определение истины завоевало аж семерку! Выговаривая его, я улыбался так, как, наверное, их Учитель в суде при оглашении оправдательного приговора.
Этот сеанс, однако, прошел иначе, чем предшествующий. Вначале все было как раньше, если не считать, что я воспроизводил фильм почти что механически, будучи поглощен созерцанием настоятельницы. Повторяя пройденные эпизоды, я стал замечать небольшие изменения ее улыбки в зависимости от скачков стрелки на приборчике. Казалось, яркость или же теплота, этой улыбки меняется. А в эпизоде с открытым ей в своей диссертации Главным выводом, когда моя стрелка очутилась на нуле, привиделось, что и температура ее тела там же.
Вскоре ход беседы изменился и это был уже не “фильм”. Мой произвольный рассказ о сравнительно небольшом периоде времени сменился ответами на кучу разношерстных вопросов о моей жизни с самого детства. Казалось, она не слишком интересовалась ответами. Ее глаза все чаще были прикованы к стрелке, которая не желала уходить в синий цвет. Изабель и Максимилиан стояли как статуи, в то время как лицо Джен играло всеми цветами радуги. Наконец, она глубоко вздохнула и выключила прибор. Ее улыбка вновь стала такой, какой была вначале знакомства.
- Перерыв, друзья мои! – весело промолвила она, - пора позаботиться и о наших желудках.
По пути к месту трапезы она призналась, что я первый, у кого стрелка не ушла в синеву. Было видно, что она над этим раздумывает. Я был уверен, что знаю причину: радость от только что сделанного “открытия”, чем не замедлил с ней поделиться. Но собеседница полагала иначе:
- Ну какое это открытие: ”истина-это все”? Это же просто пустой звук. Нет, тут дело другое – скорее всего, ваша отрицательная энергия замаскировалась, приняла иной облик, окружила себя оболочкой положительной энергии. Вот эта-то оболочка и взаимодействует с прибором.
Ее улыбка стала загадочной:
- Мы с вами на пороге открытия, и, если вы согласитесь, опытным путем проверим мою гипотезу. Но, предупреждаю, это может стать для вас нелегким испытанием.
За обедом наставница рассказала, что предполагает ее эксперимент. Оказалось, будет все та же беседа, только вместо кинофильма и вопросов о моей жизни она предпримет попытку “взлома” вредной позитивной оболочки – подвергнет критике, то есть отрицательной энергии, те мои области, стрелка прибора на которых ближе всего к нолю. Моя роль заключалась в том, чтобы молчать и лишь кивать головой в знак того, что я понимаю, о чем она говорит.
Такое предложение не показалось “нелегким”. Если и есть в истине какая-то польза – так это в той энергии, которую она может передать человеку во благо его высоким устремлениям. Чего же было опасаться?
Опасаться, действительно, было нечего. Вскоре мы вернулись обратно и начали проверку с приборчиком и проводками. Ее словесная атака на мои “слабые места” напоминала задушевные беседы с Папандопулой: дескать, посмотри на себя, какой ты бедный, одинокий и несостоявшийся в этой жизни. Только все было намного мягче, деликатнее, чем у Великого винера. Наставница, хотя и улыбалась, но было видно, что эксперимент дается ей нелегко – работа шла в обратном для учения направлении. Я же начал скучать и даже клониться ко сну: обед и долгий путь сделали свое дело. Прибор показывал стабильный ноль. Результат эксперимента поставил Джен в тупик.
- Невероятно! - воскликнула она, отсоединив провода, - такое ощущение, что ваши энергетические узлы обмотаны в два слоя изолентой, ничем не пробиваемы!
Вдруг ее улыбка приобрела черты подозрительности:
- А, может быть, вы со мной неискренни? Например, совсем меня не слушаете?
Пришлось пересказать почти все ее замечания, а заодно и про похожие беседы с Папандопулой. Лицо Джен засветилось надеждой:
-Теперь я поняла, что надо делать!
И она торопливо подсоединила ко мне проводки:
Обсудим же то, чего с вами раньше не было – ваше …, - она не мгновение замялась, затем решительно продолжила, - ваше глупое определение истины.
Взгляд Джен метнулся на датчик – стрелка была у красной тройки. Глаза ее расширились, но она не отступала:
- Ну как вам в голову могла прийти такая чепуха?!
Джен еще раз глянула на красную тройку и неотрывно стала глядеть на меня:
- Вы сказали, что истина – это “все“, - я кивнул, - но разве это о чем-нибудь говорит? “Все”, это ведь то же, что и “ничего”, понимаете! Ни-че-го! Что такое хлеб? Это – “Все”? Полная чепуха! Что мы узнали о нем? – Ни-че-го! Вам теперь понятно?!
И еще раз, украдкой, - на приборчик… Я кивнул головой. Улыбка сошла с ее лица:
- Ну что вы все киваете! – проговорила она с ноткой отчаяния, - отвечайте, я же вас спрашиваю!
Я отсоединил проводки и взял ее ладонь в свои руки:
- Пожалуйста, не торопитесь. Мы продолжим ваш эксперимент. Есть у меня средство, которое способно “пробить изоленту”. Попросите, пожалуйста, принести сюда чашечку кофе.
…И из нагрудного кармана я извлек металлическую фляжку…
Мне было интересно, как теперь подействует это таинственное зелье Петра Афанасьевича. Я капнул пару темных капель в горячий кофе и стал отпивать по глоточку, наслаждаясь его вкусом. Настоятельница смотрела на мою химию недоверчиво.
Потихоньку стала проходить усталость и сонливость, сердце забилось чаще, краски стали ярче и насыщенней. На лбу выступила испарина. Когда чашка опустела, я приклеил проводки и закрыл глаза, мысленно попросив своих “жильцов” подарить мне как можно больше отрицательной энергии. И стал ждать. Вскоре перед глазами стали возникать кадры из далекого и недалекого прошлого…
… Кто-то тряс мою руку, я открыл глаза - это Джен.
- Просыпайтесь, немедленно просыпайтесь!
Женщина была сильно встревожена. Пару минут я приходил в себя, а она переводила взгляд то на меня, то на датчик прибора. Наконец, облегченно вздохнула:
- Слава богу, все прошло, вот - смотрите что происходило, пока вы спали.
Отсоединив проводки, она нажала какую-то кнопку и прибор ожил. Его стрелка медленно поползла вправо, в красную зону. Пробыв там в недолгом спокойствии, становилась все оживленнее, поначалу мелко подрагивая, затем все больше и больше раскачиваясь из стороны в сторону, заскакивая уже и на синюю шкалу. Временами она бешено прыгала вокруг ноля, а в конце внезапно, словно в отчаянии, помчалась в синюю бесконечность и застыла там, словно приклеенная. Испугавшись за мое здоровье, Джен прервала дальнейший ход эксперимента.
- Слава богу, сейчас у вас все в порядке, вы быстро восстановили свое равновесие. Так что я с удовольствием послушаю, что вам приснилось, - закончила она с нескрываемым интересом.
Я стал рассказывать, а она, открыв блокнот, делать в нем записи и пометки.
- Это были яркие картинки, как цветные фотографии. Были кадры из детства. Вначале хорошие: вот я рисую космический корабль и называю его в честь своей мамы, а вот я уже на море, кричу: ”Мама, смотри как я умею!” и бросаюсь на волну… Затем плохие – два мальчика с нашего двора, не такие как все, словно из другого мира – жестокие, циничные... Вновь хорошие – вера в будущее, мечты быть совершенным и делать добро, пионерский галстук... Опять плохие – подлость школьного учителя, тупость и равнодушие сверстников… Хорошие – книги по астрономии, математике, первый lруг и путешествия с ним вдоль берегов большой реки… Плохие – одиночество, крушение веры… Хорошие – первая любовь, первые книги по философии…
Плохие – размолвка с другом, одиночество… Хорошие – Столица, Университет… Плохие - ханжество, болото… Хорошие – поиски всеобщих законов, годы, отданные библиотекам, второй друг… Плохие – крушение любви, надежды, пустота…
- Вот тут-то вы меня и разбудили, - закончил я рассказ.
Джен перевернула исписанный листок и подняла на меня сияющие глаза:
- Как здорово у нас получилось! Вот ведь как можно раскрыться во сне! Теперь я стала понимать одну важную закономерность…, - она затаила дыхание, - неужели мы выходим на новый уровень глубинных энергий? Это как пробивать скважины буром… Все в точности совпадает… Резонансный эффект… Но что это за снотворное вы принимали? Уснули как на глазах.
Чтобы не отвлекать долгими историями, я лишь произнес:
- Это не снотворное, а эликсир. Как оно действует, я пока не знаю. Но, думаю, именно оно раскрыло мои синие пространства. А мое состояние не было сном.
- Не может быть! - воскликнула Джен, - я самолично в течение получаса наблюдала вас в таком крепком сне, что и разбудить сразу не получилось. Не может же существовать третьего состояния, кроме бодрствования и сна.
Я не стал спорить, ведь она еще не пробовала ЭТО:
- Можете сами попробовать, заодно увидите свои синие пятна. Правда, должен предупредить, для вас это может оказаться совсем необычным и не совсем приятным.
И увидев ее улыбчиво-пренебрежительно вскинутые брови, добавил:
- Вы ведь давно существуете в плотных слоях красной шкалы. Не боитесь резкого перехода?
Настоятельница позвонила и принесли стакан воды. Капнув в него пару капель зелья, она отпила вначале несколько глоточков. Сонливость не появлялась. Тогда она выпила полстакана. Пару минут посидела молча - тот же результат. И тогда допила все.
- Значит, ваше снотворное на меня не действует. Ничего не ощущаю.
Чего-чего, а “не действовать” оно не могло, поэтому я для начала посоветовал пощупать пульс.
- Ой! – вскрикнула она, взявшись за руку, - его почти нет, посмотрите!
Ее сердце, действительно, билось медленно, как бы нехотя.
- Как вы себя чувствуете? – спросил я на всякий случай.
Вместо ответа она подсоединила к своим ладоням провода… Стрелка была на ноле.
- Странно действуют ваши капли, - промолвила она, - посидите, пожалуйста, молча, - и закрыла глаза.
Минут через пять глаза открылись и поглядели на меня с недоумением и досадой:
- Каша какая-то в голове, мысли разбегаются, ощущение неприятное, будто отравилась.
И тут же погрузилась в “сон”. Не миновал сей участи и я.
… Проснулись мы одновременно, рядом с нами стояли ошарашенные Максимилиан и Изабель, бросавшие удивленные взгляды то на меня, то на Джен, то на провода на ее руке. Настоятельница быстро поднялась и изобразила подобие улыбки:
- Все окей, дорогие мои, не волнуйтесь. И не мешайте нам, пожалуйста.
После чего молодые адепты покинули комнату.
Женщина тяжело опустилась на стул. Увидев любопытство на моем лице, сказала:
- Хорошо, я расскажу вам, что произошло в этом состоянии, хотя вы и посторонний для нас человек. Действительно, это трудно назвать сном, все было так, словно наша встреча длилась с час и только что закончилась… Я об этом священнике. Из деревни Собаки. Мы только что провели с ним большую беседу.
Ее взгляд ушел куда-то в потолок, будто в нем был вмонтирован экран телевизора, с помощью которого она пересказывала события.
- Раньше мы с ним никогда не встречались. С самого нашего появления здесь он повел себя крайне враждебно, убеждая своих прихожан в том, что мы никакая не церковь, а бесовское учение. Нескольких человек, рискнувших из любопытства к нам придти, а затем ставших нашими адептами, собачинские жители насмешками и издевками вынудили покинуть деревню. Я было пыталась вмешаться, поговорить с ним, но он наотрез отказывался. На исповедь, говорил, приходи и покайся в грехах, а спорить с тобой о бесовских хитростях я, дескать, не собираюсь. А вот теперь мы тут, - она многозначительно посмотрела на меня, - и встретились. Спрашиваю у него:
- Зачем же вы, батюшка, слухи распространяете, что мы не церковь? Неужто кроме вашей никому не дозволено наставлять людей на путь истинный?
А он и отвечает:
- Да в чем же ваша церковность заключается: разве в том, что наряды на себя одели, вывеску вывесили, исповеди и молитвы устраиваете? Молитесь-то вы о чем и кому, а? Имя вашего идола – “Свобода”, а выдумал его ваш бес-основатель. В лучшем случае взял у себя из головы, а в худшем … Нет за вами Бога, а все, что не от него – от лукавого, пора бы уже знать. И троица ваша – “энергия, удовольствие, улыбка”, - туда же.
Я ему и говорю:
- Да чем же наш бог хуже вашего? Нашего-то знают и понимают все, а вашего и видеть никто не видел. Наш бог добрый и живет в каждом из нас, а ваш – какой он из себя и где обитает?
- А наш бог,- говорит, - это всё. Поэтому он везде и во всем. И если вы свою свободу превыше всего ставите, то имя ей следует дать иное – Анархия. Потому как истинная свобода только в Боге может состоять и никак не иначе.
- А что же тогда, - я его спрашиваю, - деревенька ваша, Собаки, в таком плачевном состоянии? Мужчины давно спились, да и женщины – тоже. Поля заросли, скот исчез, дома покосились… Это тоже плоды веры вашей?
Рассердился батюшка, хотел видимо ругаться и грозиться, как они делают, когда аргументы заканчиваются, да не успел – пробудили меня.
- Вот, примерно так все и было, - закончила она рассказ, - а как вела себя стрелка?
Пришлось признаться, что я тоже “спал”. Джен включила просмотр, и стрелка задвигалась. Вопреки ее ожиданиям, в синем поле она появлялась чаще и задерживалась дольше, чем в красном. Было видно как она огорчена. Выключив прибор, она некоторое время раздумывала.
- Значит, я что-то упустила в нашем споре. Ну, ничего, ведь мы еще сможем с вами повторить эксперимент?
Я кивнул. Она была не первой, кто это просил.
- А что же вам на этот раз приснилось? - продолжила настоятельница, - хоть и без особого энтузиазма.
Я стал вспоминать:
- Вначале была точка. Вокруг нее не было ничего. Затем она стала увеличиваться в размерах, да так, что из нее посыпались мириады других точек - светящихся звездами на темном небе. Меня понесло с огромной скоростью к одной звезде. Она светила все ярче и ярче, и вдруг взорвалась на тысячи звездочек. Я вновь понесся к какой-то из них. Та тоже взорвалась. И так я несся и несся, а звезды взрывались и взрывались. В какой-то момент я увидел, что очередная звезда, к которой стремится мой полет, уже не взрывается, а просто увеличивается в размерах. Подлетев ближе, понял, что это – наша Земля. Я хотел плавно спуститься, но она вдруг взорвалась и разлетелась на мириады звездочек на черном небе. В этот момент я и проснулся…
- А, знаете что – а вдруг та, самая первая точка и есть бог?
…Настоятельница предложила мне переночевать и отвела в один из коттеджей.
- Через час в храме будет вечерняя молитва, приходите, - сказала она и вышла.
Приняв душ, я решил прилечь и сразу же отключился. Казалось, прошло мгновение, как мои глаза открылись. Сна как не бывало. Сильно стучало сердце, лицо покрылось испариной. Томило непонятное беспокойство. В комнате было темно и тихо, но возникало ощущение, что я в ней не один. Сколько же я проспал? Я протянул руку и щелкнул выключателем торшера. Свет выхватил сидящего за столом человека. Это была Джен.
- Простите за мое вторжение в поздний час. Но мне нужна ваша помощь. Я никак не могу избавиться от состояния, которое возникло после ваших капель. Вот, поглядите: - она достала прибор и, подсоединив к себе, включила.
Стрелка прыгнула и замерла на синей тройке.
- А теперь вы.
У меня оказалась тоже тройка, но красная.
- Вот видите, прибор работает. Но почему так получается? Вы с вашей “точкой” чувствуете себя благополучно, а я, даже после молитвы, - нет?
- Все просто, - ответил я, действие капель проходит не сразу, примерно часов через десять-двенадцать. Примите снотворное, утром пройдет.
- Нет, не могу. Во-первых, я сама должна справиться, а во-вторых, - она бросила на меня жалобный взгляд, - я просто боюсь. Вдруг опять этот поп из Собак появится. Он тогда, помните, едва не накричал на меня…Я не стала вас будить, ждала когда проснетесь сами. Поговорите со мной, пожалуйста.
Я был не против:
- Хорошо, с чего мы начнем?
Настоятельница приободрилась:
- Хотите чего-нибудь перекусить? А, может, по чашечке кофе?
… Джен присоединила к себе провода и беседа началась, как она выразилась, “с простого”, то есть с моей “точки”.
- Скажите, ваши слова про точку - это не шутка? И про то, что бог – это точка?
- Должна же существовать какая-то точка опоры, почему бы ей не быть просто точкой, из которой произошел весь мир. А как по-другому сказать, что есть истина и что есть бог?
Джен усмехнулась:
- Сказать можно по-разному. Или вообще не говорить. Что от этого изменится?
И посмотрела на прибор. Стрелка была на ноле. Женщина приободрилась:
- Какая польза нам от того как мы это назовем, если его нет в действительности?
- Кого нет: бога или истины?
- Ни того, ни другого. Вы разве не понимаете, что они – лишь плоды нашего воображения?
- Но разве наше воображение так уж ущербно? Если мы возьмем буханку хлеба и отодвинем ее на километр, какой она будет видна нам оттуда? Точкой, да? Значит, о ней мы не будем знать ничего, кроме того, что она точка, согласны?
- Согласна, - ответила женщина, - ну и что с того?
- А затем постепенно будем приближать к себе – что вскоре произойдет? – допытывался я.
- Увеличится в размерах, ну и что? – спокойно отвечала Джен.
Прибор показывал тот же ноль.
- А то, что из этой точки “возникнут” другие, значит, из ничего появится уже что-то, например, длина и ширина. Если приблизим еще – появится цвет и объем. И так будут появляться все новые и новые ее свойства, пока мы не поднесем ее к самому носу.
Стрелка пошла в красную сторону, Джен засмеялась:
- Вот, видите, это не ваша точка родила буханку хлеба, а просто мы стали лучше ее видеть!
- Абсолютно с вами согласен,- кивнул я, - но и вы тоже согласитесь, что все эти свойства уже были в точке заранее.
Стрелка опустилась на ноль, Джен недоумевала:
- И в чем же тут истина или бог?
- Не спешите, - эксперимент меня увлек, и хотелось его продолжить до конца, - поднеся буханку к самым глазам, мы разве будем видеть ее края? А если взять микроскоп и делать его увеличение все больше и больше, что получим? Огромный мир живых существ, целую вселенную молекул и атомов. А ведь все это было только что хлебом. А еще раньше - точкой. Объединяющей бескрайний космос в одно целое. Которая постепенно открывает нам все многообразие. Не так ли с истиной и с богом? Или, по другому – ничто в мире, кроме истины и бога, не существует само по себе, а всегда остается их частичкой.
Джен улыбнулась:
-Допустим, ваше сравнение в чем-то правильно. Но, скажите, какую пользу оно может принести хотя бы одному человеку?
Я улыбнулся тоже:
- Одному уже принесло. И ткнул, как китайцы, указательным пальцем себе в нос.
- Скажите, а может найтись кроме вас еще один такой счастливчик? – к ней вернулось добродушное настроение.
Действительно – кому еще, кроме меня может быть нужно такое “открытие”? Может быть, проверить его на самой настоятельнице?
- Проверим его на вас, дорогая Джен. На вашем боге свободы. Если из моей точки разлетелись в разные стороны – звезды, из которых одна оказалась свободой, то в противоположную от нее точку должна вылететь тоже звезда, но под названием несвобода. Есть ли в вашем учении такой антибог? Нет. А в истине буханки хлеба он имеется, иначе буханку бы взорвало как атомную бомбу. Он, этот антибог, сковывает вашего бога так, что тот вынужден запереться в маленьком пространстве, хоть вы и поете ему молитвы. И правильно делает. А вы бы могли отдать дань и его коллеге…
- Что же, по-вашему нужно молиться не только свободе, но и рабству?
- Ну зачем же так, не рабству, а, например, власти. Иначе свобода, как сказал вам батюшка, превратится в анархию.
- Вы что, смеетесь – молиться власти? Кто и когда такому молился?
- Да батюшка этот самый и молится. И другие, подобные ему. Только молится власти такой, в которой свобода и несвобода существуют друг с другом, как сиамские близнецы. Власти единого бога.
- Ах, вот вы куда! Значит, по-вашему, чувствовать себя неполноценным и каяться лучше, чем знать, что ты добрый и радоваться жизни? Значит, ходить к бородатому посланнику вашей точки и выпрашивать у него индульгенции лучше, чем в дружеской беседе с равным избавляться от собственного балласта?
- Не торопитесь, Джен, не стоит уходить от моей точки и ругать священника, которого вы не видели в глаза. Я всего лишь хотел показать вам еще одного счастливого.
Я подмигнул женщине, хоть и было видно, что таковой она себя не ощущает.
- Вы хотите ответа от меня, но может быть, пока можно порассуждать вам что бы изменилось, если бы на моей точке стояли вы. По методу вашего же учения, с фильмом и проводками.
Джен вспомнила о приборчике, приклеила к себе его проводки, включив, обнаружила стрелку на красной единице и заметно успокоилась. Это могло означать, что наши эксперименты, несмотря ни на что, ей нравятся.
- А что я должна говорить? - спросила она,
- Представьте себе рождающегося человека как раскрывающуюся точку. Затем приближайте его как ту буханку хлеба и наблюдайте, как из этой точки появляется … в общем, то, что вам захочется увидеть.
И Джен начала. Первое, что получилось – рождение положительной и отрицательной энергии. Вторым - удовольствие и страдание. Третьим – добро и зло…
Она остановилась:
- Вот, здесь уже пошло вразрез с учением. Изнутри человека может рождаться только добро, зло приходит к нему извне…
- Но ведь мы же проводим эксперимент, представьте, что и зло рождается в человеке…
Джен закрыла глаза, немного помолчав, проговорила:
- Теперь представила.
- И что дальше? – спросил я.
- Ничего. А что должно быть?
- Значит, наш эксперимент закончился, - подвел я черту.
- И каковы его результаты? – недоумевала настоятельница.
- Давайте проверим.
Мы включили забытый приборчик на перемотку. Стрелка показывала нахождение в красной зоне к концу беседы, хотя и совершала колебания.
- Вот видите, судя по прибору вам должно быть уже лучше. В вашей любимой красной области. Польза точки экспериментально подтверждена не только для меня.
- Ах вы, фокусник! - засмеялась женщина, - заморочили мне голову какой-то “точкой”, заставили представить вредную для учения вещь, и говорите, что принесли мне пользу?!
Я также улыбнулся:
- Советую воспользоваться моментом и отойти ко сну. Иначе нам придется заниматься зловещей точкой еще один раз. Не дай бог – с бородатым батюшкой…
День двадцать четвёртый. Точка опоры
Храм Просветления еще не скрылся из виду, а лежащий на дне лодки человек уже был далеко от этого места и, глядя в небо размышлял, примерно, так: “Дайте мне точку опоры, и я переверну весь мир… Неизвестно, получил ли ее древний философ, но я – да. Ей оказалась … точка. Из точки родилась Вселенная, из точки происходит человек, из точки рождается познание, значит, Истина, это…”
Тут человек почувствовал на лбу какое-то шевеление. Он коснулся этого места рукой и тут же закричал от боли, словно его лоб пронзили острой иглой. В центре лба нестерпимо болела и полыхала огнем невидимая точка.
Ее создательница, пчела, безжизненно валялась на дне лодки…
КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ
Путешествие в страну И...
© Copyright: Жалнин Александр, 2022
Свидетельство о публикации №222053101196
Свидетельство о публикации №222053101196
Рецензии