В вихре времени Глава 27

Глава двадцать седьмая


Петербург вовсе не такой уж мрачный и дождливый город, как принято считать среди москвичей и жителей южных краёв необъятной Российской империи. Стоит им только приехать в столицу, попасть под дождь и почувствовать пронизывающий морской ветер, что вполне вероятно для любого времени года, — сразу начинают брюзжать. А ведь в Петербургском климате видимое преимущество перед континентальной Россией: мягкая зима и нежаркое лето. И спросите любого местного жителя, согласится ли он поменять этот климат на другой, тот недолго подумает и откажется.
Фёдор Андреевич тоже любил Петербург. Поздней осенью Татищев переехал в столицу в собственную квартиру на Никольской площади близ Николо-Богоявленского собора. Каждое утро он подходил к окну и смотрел, как солнце алым лучом переходило с купола на купол, с креста на крест, будто небесный мастер проверял — не надо ли ещё позолотить такую красоту... День начинался красиво, но радости не приносил, и виной тому были невыносимые отношения между ним и сыном Петром.
Татищев чувствовал, что Петра возмущало его присутствие. Они ссорились и мирились. Сын обещал исправиться и перестать прожигать свою жизнь, но друзья не оставляли Петра в покое, затаскивая на каждую вечеринку. А где веселье, там и карты, и карты по-крупному. Татищеву это надоело, и он перестал помогать деньгами, не желая даже слушать бесконечные обещания сына.
С каждым днём Фёдор Андреевич всё больше мрачнел. Он старался, работал, копил деньги, чтобы семья ни в чём не нуждалась. А где благодарность? Как получилось, что сын вырос таким шалопаем? Сын ни разу даже спасибо толком не сказал — буркнет "наконец-то соизволил" и был таков. Да разве он это заслужил за годы непосильных трудов?
А тут ещё и никольский священник расстроил, когда Фёдор Андреевич подошёл давеча на исповедь перед Рождеством. Седой, с бледными, морщинистыми щеками, батюшка смешно тряс клиновидной бородой и несолидным видом вызывал у Татищева раздражение. Фёдор Андреевич заговорил о том, что его волновало — поведение сына. Но священник недолго слушал жалобы и в ответ на риторический вопрос Татищева — где же справедливость, что у него такой сын?— полюбопытствовал вежливо:
— А скажите, ваша милость, вы чего в молодости больше добивались-то?
Фёдор Андреевич подумал и ответил:
— Деньги зарабатывал, чтобы семью обеспечить.
— Обеспечили?
— Да, — вскинув подбородок, ответил Татищев.
Старичок пожевал губами:
— А чего же ещё хотите, если Господь дал то, что задумывали?
— А сын как же?
— Так вы разве про него думали, когда деньги зарабатывали?
— Думал... но не очень много, — опуская голову, ответил Фёдор Андреевич.
— Ну, так отсюда не очень много любви и послушания.
— А что же делать, батюшка?
Священник посмотрел на икону Спасителя, висевшую рядом, потом на Фёдора Андреевича, накрыл его епитрахилью и сказал:
— Молиться, да добрые дела вершить, авось Господь смилуется. Нелегко будет Господу привести такое чадо к Себе... Прощаю и разрешаю аз, недостойный иерей...

Фёдор Андреевич вышел после исповеди нисколько не утешенный. Он почувствовал такую страшную боль и ненужность своей длинной жизни, что его охватило отчаяние. Для чего жить дальше? Как прожить остаток лет, если не видишь смысла в своём существовании?
Он брёл пешком по маленькому садику близ Никольского собора, выглядевшему неуютно из-за голых чёрных деревьев и грязной снежной каши под ногами. Ветер противно дул в лицо и проникал под воротник. Татищева знобило, хотелось кашлять и плакать одновременно.
Вдалеке показался мужчина смутно знакомого вида. Фёдор Андреевич вглядывался в приближающегося человека, но никак не мог вспомнить, откуда он его знает?
— Фёдор Андреевич! Узнал? Нет? — подбежал к нему маленький подвижный господин в летах, с чёрными, похоже, крашеными усиками и в очках, — Саврасов Иван Аркадьевич, вспомнил?
Татищев вспомнил. На память пришла выгодная сделка с московскими купцами, где Саврасов выступал посредником, и все получили хорошую прибыль. Да, шустрый господин...
— А что вы здесь? Ах, живёте в этом доме? Какая удача, а я в соседнем, — трещал с энтузиазмом приятель. — Как ваш сын — Пётр, кажется? Плохо? Сочувствую, сочувствую... А мой, наконец, учиться решил. В Мюнхен его отправляю, там, конечно, дороже, чем в нашем университете будет, но знаете...— он понизил голос и придвинулся, словно сообщая некую тайну, — меньше этой кутерьмы с революцией, забастовками и тому подобному. Ну, вы понимаете...
Татищеву не было дела до его сына, да и до Саврасова тоже, но он стоял и из вежливости слушал и кивал. Наконец, Фёдор Андреевич с ним попрощался и, словно дряхлый старик, тяжело поднимая ноги, побрёл домой.

Петра дома не было. Макар встретил грустного барина молча, боясь расспрашивать. Да и так всё было ясно — сын непутёвый, вот отец и скорбит.
Татищев побрёл к любимому дивану, который не убирался с ночи. Комнаты были будто нежилые — женщин сюда не пускали по приказу хозяина, а потому на всех поверхностях толстым слоем лежала пыль, а иногда и не лежала вовсе, а летала от малейшего дуновения. Окна Фёдор Андреевич открывать боялся во избежание простуды, поэтому пыльный душный запах создавал ощущение, скорее, склепа для мёртвых тел, чем домашнего очага для живых.
Татищев лёг, как это часто делал в последнее время, не обращая внимание — день сейчас или ночь.
 "Чисто Обломовым стал, — мрачно думал он, — так и пролежу оставшиеся годы... Ох, скорей бы уж Господь забрал." Он почувствовал жестокую тоску. Ах, если бы можно было чудом вернуть молодые годы, чтобы лучше воспитать Петрушу и не дать жене сгореть от болезни в одиночестве — он, не задумываясь, взамен бы отдал все последующие годы одинокой старости.

Хлопнула входная дверь. Татищев услышал тяжёлые шаги сына и громкий шёпот слуги, по видимости, не пускающего Петра к нему, но тот решительно прошёл к двери отца и постучал. Не дождавшись ответа, он со стуком распахнул дверь и вошёл.
 Выглядел Пётр солидно — велик ростом и широк в кости, с прямой гордой спиной, по которой любой за версту определит благородство рода и чувство собственного достоинства сего господина. Раньше Татищев с удовольствием любовался на сына, втайне гордясь им, а теперь эта негнущаяся спина и высокомерный взгляд отпрыска доводили его до исступления.
— Отец, ты не спишь? — наглым тоном начал сын.
— А что такое? — хмуро спросил Фёдор Андреевич.
— Да всё то же! — Пётр подошёл, и Татищев увидел, что он выпил. — Ты не понимаешь, что меня скоро убьют? Тебе всё равно? Ну, останешься со своими деньгами, скряга! Сдохнешь, я тебе деньги в гроб положу! — уже кричал он, брызгая слюной и размахивая руками перед его лицом.
— Уйди отсюда, чтобы я не видел глаза твои бесстыжие! — разъярился Фёдор Андреевич и схватил посох, что лежал рядом, — будет меня пугать, подлец! Во-о-он!
Пётр будто истратил последние силы на истерику. Он тупо посмотрел на отца и, пошатываясь, пошёл к себе.
День тянулся и тянулся. Фёдор Андреевич поел по настоятельной просьбе Макара, а потом сел в кресло у окна, бездумно глядя на улицу. Людей было не видно — окна располагались высоко, но от булыжника отражался человеческий говор, доносились окрики извозчиков и треньканье надоедливого трамвая. Тусклые лучи зимнего негреющего солнца посылали последний привет до завтра. А может, за ночь набегут жирные серые тучи, и солнце не покажется ещё Бог знает сколько времени... Смеркалось. Татищев сидел, не зажигая свет, а в голове билась мысль: "Зачем жить? Зачем? Да и есть ли выход из этого мрака?"

В дверь кто-то робко поскрёбся. Фёдор Андреевич повернул голову, думая, что это Макар, но это был не он. В дверях на коленях стоял сын. Взгляд его был безумный.
Он не встал с колен, а так и пополз, словно крепостной крестьянин к барину...
Фёдор Андреевич был настолько поражён, что пребывал в оцепенении, будто это и не с ним происходит.
Пётр тем временем дополз до кресла отца и бухнулся в ноги. Белая шёлковая рубашка сына была наполовину расстёгнута, и золотой тяжёлый крест от поклона стукнулся об пол. Он схватил ноги отца и забормотал:
— Папа, прости меня... Прости, прости! Но молю тебя — помоги. Я не хочу умирать... Люди, которым я задолжал, — шулеры-профессионалы. Меня убьют, если я не заплачу... — его голос задрожал, он поднял голову, и Татищев увидел на щеках сына слёзы, катившиеся медленно вниз по подбородку, потом по шее...
Пётр не понимал, почему отец не отвечает. Он схватил его суховатую руку и стал исступлённо целовать.
— Папа, ты же меня любишь, я знаю, я виноват... Но мне так было одиноко, а друзья всегда рядом. Я запутался...
Он смотрел на отца карими глазами, и Татищев впервые увидел, какие длинные у него ресницы... Как же он раньше не замечал? А на виске родинка... Ещё покойная жена при рождении Петеньки часто целовала это пятнышко, а сынок смеялся — ему было щекотно.
— Петенька, — он протянул руки к сыну, — иди сюда... — Фёдор Андреевич обнял голову сына и тоже поцеловал его родинку на виске. Ему внезапно в голову пришла спасительная мысль: — я помогу тебе, но у меня будет одно условие...
Пётр обрадованно поднялся с колен, вытирая слёзы рукавом. Он приготовился слушать с величайшим вниманием.
— Сядь рядом, — Татищев показал на стул. — Ты не бросишь играть, — Пётр дёрнулся возразить, но отец предупреждающе поднял руку, — это выше человеческих сил противостоять таким соблазнам, тем более, когда ничем не занят. Поэтому я придумал отправить тебя за границу... Не удивляйся... Но не бездельничать, а учиться, чтобы ты потом смог служить юристом, преподавателем или ещё кем захочешь.
Татищев-младший понурил голову.
— В какой университет, отец?
— В Мюнхенский. Мой давний приятель отправляет туда сына. Завтра я найду его и договорюсь, чтобы вы поехали вместе. А долг я заплачу, не волнуйся, но только после твоего отъезда. Ты меня понял?
Пётр кивнул серьёзно.
— Спасибо, отец. Когда собираться?
— Я знаю, что тебе не хочется уезжать, но здесь тебя ничего хорошего не ждёт, а я свои деньги хотя бы пущу на твою пользу. Собираться начинай завтра и из дома ни ногой, чтобы твой долг не превысил перед отъездом мои возможности. Всё, иди спать.
В дверном проёме стоял Макар и вытирал глаза полотенцем — он такой развязки дня не ожидал. На лице сына просматривались смешанные чувства, но Татищев остался доволен — это лучший выход. И странно всё-таки, что именно сегодня после исповеди он встретил давнего приятеля, который подсказал ему спасительную мысль.