В вихре времени Глава 28

Глава двадцать восьмая

Как и в наше время, так и сто лет назад русские люди обожали Новый год. Но в наступившем двадцатом веке москвичи стали замечать, что на балах и маскарадах появилась новая гостья — скука. Странно было слышать о таком явлении в разгар праздничных дней, и всё-таки газета "Русское слово" так и написала:
"Скука московская, это скука иная; это — скука сытая, откормленная, широкая... это — скука богатая..." Что оставалось людям, пресытившимся развлечениями всех мастей? Конечно же, ярмарка тщеславия: на балах дворяне и купцы соревновались друг с другом: первые брали культурой и происхождением, а вторые — роскошью. Купеческие жёны получали туалеты из Парижа, а сами втайне мечтали попасть на закрытый Предводительский бал, куда был доступ только благородным господам и дамам.
Зато небогатая публика в Новогоднюю ночь 1911 года впервые от души веселилась в Манеже. Правда, злые языки утверждали, что "актёров, видимо, набрали среди завсегдатаев Хитрова рынка", однако горожане праздновали с таким задором, что под сводами огромного здания "стоял дым коромыслом".
В ресторанах любая скука, как и в нынешнее время, прогонялась шампанским и вином. Официанты, измученные за праздники до изнеможения, чего только не насмотрелись в эти дни...
  Например, был популярен такой "фокус": изрядно подвыпивший господин ставит себе на голову стакан вина и встряхивает головой, желая поймать стакан ртом и выпить вино на лету. Это, естественно, не удаётся, и "фокус" повторяется... Да, москвичи умели и любили веселиться...

После Святок наступили будни. Николай поехал в гимназию, как и сотни преподавателей, с радостью бросившихся на работу после продолжительного сидения дома, от которого они больше уставали, чем от будничной недели. Кто-то бежал от сварливой жены, кто-то от крикливых детей. Николаю бежать было не от кого, но даже ему надоело сидеть в одиночестве, изредка заезжая к тётке пообедать, да с Софьей позаниматься английским.
Чувствовал он себя сносно, правда, рёбра ещё давали о себе знать: нельзя было ни резко повернуться, ни наклониться, ни опереться на левый бок. Но Николай уже привык беречься и не обращал внимания на временные неудобства.
Он зашёл в гимназию и почувствовал, как горят щёки, покусанные сильным морозом, и с удовольствием увидел себя в зеркале гардероба не бледным, а румяным, как здоровый человек.
В учительской, кроме Митрофанова, никого не было — все разбрелись по классам. При виде Николая в глазах Алексея Викентьевича промелькнуло лёгкое удивление. Он несколько раз открыл рот, но не издал ни одного звука. Наконец, он очнулся и подошёл к Елагину.
— Николай Константинович, очень рад! Как здоровье-с? — он изучающе посмотрел на Николая и подал влажную ладонь.
Николай пожал руку и улыбнулся, заметив его оценивающий взгляд.
— Благодарствую, всё в порядке, — Елагин хотел раздеться, но коллега не отпустил его.
— Я рад, да-с... Вы хорошо выглядите! — тут вдруг Митрофанов энергично похлопал его по левому плечу, — да ещё и румяный, как дед Мороз!
Рёбра проснулись и запротестовали, им не понравилось подобное обращение. Николай с трудом подавил стон. Если сначала у него были сомнения насчёт Митрофанова, то теперь они исчезли — Алексей Викентьевич знал о его избиении.
— Как же мы славно поработали на Пречистенке, вы не находите? — Митрофанов не отлеплялся от него, а наоборот, взял его за плечи, словно старший товарищ, и потряс посильнее. Николай и в здоровом состоянии не выносил фамильярности, а сейчас было вдвойне противно смотреть в бегающие глаза и терпеть фальшивый восторг коллеги. Он крепко сжал зубы, чтобы не выдать себя...
Что Митрофанов выяснял? Насколько сильно его побили?
— Вы молчите? Не желаете говорить? А может... — он наморщил нос, будто собрался обнюхать скулы Николая с разных сторон.
Елагин тихо выдохнул и широко улыбнулся.
— Что вы, Алексей Викентьевич, я рад вас видеть, и, надеюсь, мы ещё поработаем вместе на курсах.
На лице Митрофанова появилась вымученная улыбка, он хотел ещё раз хлопнуть Николая по плечу, но тут открылась дверь, и в учительскую вошёл отец Тимофей.
— А-а, Николай Константинович, здрасьте, здрасьте...
Алексей Викентьевич отдёрнул занесённую для удара руку и отскочил в сторону, словно чёрт от ладана.
"Как вовремя!" — с облегчением подумал Николай, приготовившись вытерпеть ещё один удар.
Он очень обрадовался приходу батюшки. Если бы никого не было в учительской, наверное, и обнял бы старичка, который стал ему за отца.
— Здравствуйте, батюшка, рад вас видеть, — улыбнулся Николай, — как поживает матушка Агафья? Поклон ей и Арсению от меня.
Отец Тимофей полез в портфель и достал бутылёк с тёмной жидкостью.
— А это вам от неё... Вы знаете, как принимать, — он многозначительно посмотрел на Николая. Тот кивнул, ещё раз улыбнувшись. Священник наклонился к уху Елагина:
— И помните, о чём я вас предупреждал? Не идите, не идите против рожна, Николай Константинович...
Батюшка обернулся на замершего рядом Митрофанова:
— А вы, Алексей Викентьевич, как провели праздники? Ходили на службу? Вот Николай Константинович приходил ко мне...
Преподаватель скривился и зашагал к окну своей журавлиной походкой, равнодушно бросая священнику:
— Нет, извините-с, у меня дома было много дел... Да-с...
Прозвенел звонок, и через минуту комната наполнилась учёными мужами. К Николаю с книгой в руках стремительно подошёл Языков.
— Приветствую, Николай Константинович! Не уделите ли мне немного времени? Мне нужна ваша консультация как историка.
— С удовольствием, Иван Александрович... Я смотрю, у вас в руках "Слово о полку Игореве" в издании академика Пекарского?
— Точно так-с... Видите ли, мне не нравится перевод графа Мусина-Пушкина, вот хочу сам попытаться перевести. Но без истории никуда... Поможете?
— Охотно, Иван Александрович... У меня образовался свободный час, судя по новому расписанию.
Как два закадычных друга, они вышли из учительской, оставив господ преподавателей делиться домашними сплетнями друг с другом. А сами отправились в кабинет литературы по просторному светлому коридору гимназии, попутно хватая за шкирку то одного, то другого гимназиста, пытающихся сбить с ног не только одноклассников, но и учителей, оказавшихся у них на дороге.
В кабинете Языкова было тихо и прохладно. На учительском столе лежали многочисленные листки, исчирканные рукой литератора.
— Чем же я могу помочь как историк, Иван Александрович?
— Присаживайтесь пожалуйста... Вот посмотрите, Николай Константинович — здесь рассказывается о разделе "первых времён". Что это за раздел?
—  Мстислав выиграл битву у Ярослава и потребовал раздела Руси на две половины — киевскую и черниговскую с границей по Днепру. Себе Мстислав взял черниговскую сторону. Договор 1026 года помнили все как один, — неторопливо объяснил Николай.
— И с самого начала у меня появилось подозрение, что граф неправильно понял слово "ярослову", — продолжил спрашивать Языков. —  Оно, конечно, звучит, как Ярославу, но здесь, мне кажется, это не имя, а характеристика Храброго Мстислава: по-другому сказать — любитель крутого, яростного словца. А вы как считаете?
— Ярослав тут не причём, вы правы, Иван Александрович. Это, кстати, наводит на мысль, что неизвестный автор сам с черниговской стороны... И как же вы перевели этот кусок?
— В таком случае вот так: "Ибо каждый помнил условия раздела первых времён. Тогда каждый (поющий) пускал десятку соколиную на стадо лебединое: которой дотрагивался, та вперёд песнь вела старому ярослову Храброму Мстиславу, что зарезал Редедю перед полками касожскими, красному Роману Святославичу. Боян же, братья, не десятку соколиную на стадо лебединое пускал, но свои вещие пальцы на живые струны воскладал — они же сами князьям славу рокотали."
— Отличный перевод, Иван Александрович! Что вы ещё хотели спросить?
— Как вы считаете, кто имеется в виду под именем "старого Владимира" — Владимир Креститель Руси или Владимир Мономах?
Николай задумался.
— При Крестителе Русь ещё половцев не знала... Поход Игоря скорее сравнивается с походами на половцев Владимира Мономаха. Ему удалось одержать значительные победы — после 1113 года они покинули степи, примыкающие к Руси, и ушли от Дона за Волгу и в предгорья Кавказа...
Глаза Языкова загорелись.
— Да-да, очень интересно, Николай Константинович, я рад, что к вам обратился, и наши мнения совпадают, — он протянул руку, — спасибо, надеюсь, мы ещё пообщаемся...
— Непременно, — Николай улыбнулся, ещё раз почувствовав, что у него появился друг.

Сани везли быстро. "Словно в детстве с горки съезжаю," — улыбнулся про себя Николай, чувствуя, как опасно поворачивает лихач-извозчик, и схватился за поручни, чтобы не остаться на дороге. Мысли вернулись к Ивану Александровичу.
"Как странно устроена человеческая душа. Когда одалживал у него деньги, то и не подозревал, что обрету друга. Языков словно хотел подружиться, а я дал ему повод. Что ж... Я только рад..."
Коллега напомнил Николаю, что он историк, и от его души отступил страх возвращения к тоскливому одиночеству книжного червя, никому не нужного и не интересного, кроме себя. Такая жизнь для него теперь была бы невыносима. Но, оказывается, можно и заниматься наукой, и дружить, и любить... И всё это —  единое целое под названием "счастье", которое Николай так и представлял, и любовь была главной и... неглавной. Он запутался и вздохнул, оглядевшись.
 У дома маячила знакомая фигура — извозчик Иван — он стоял неподалёку, явно сторонясь дворника. Тот махал метлой и подозрительно поглядывал в его сторону.
"Точно, я же говорил зайти после Святок, видно, надумал, раз в первый же рабочий день явился. А Рябушинский-то приехал или нет?" — вдруг осенило Николая.
— Ваш благородь! — замахал руками дворник Захар, — вам письмо! — заорал он на всю улицу.
— Чего орёшь, Захар? Разве я глухой? — недовольно пробурчал Николай, — ну, давай уж...
Захар бросил метлу и, похлопав по карману грязного передника, с довольным лицом извлёк и протянул Елагину коричневый конверт. Николай надеялся, что это от Маши, но разочарованно разглядел незнакомый почерк. Однако, подпись была "Рябушинский".
— А этого мужика вы знаете, ваша милость? Он вас давно ждёт.
— Знаю, Захар, не волнуйся. Здравствуй, Иван Иваныч, ты ко мне? — извозчик кивнул. Похоже, он долго стоял на улице — его рыжая борода стала снежно-белой от продолжительного ожидания. — Пойдём в дом, ты погреешься, а я прочитаю письмо, и решим, что делать.
Они поднялись в квартиру, и Николай спешно разорвал конверт.
"Уважаемый Николай Константинович! Прошу Вас прийти для важного разговора на Малую Никитскую в наш дом. Мария пока не вернулась из поездки, но передала для Вас письмо. Жду Вас сегодня или завтра после 16.00. Рябушинский С.П."
Часы показывали пятнадцать сорок. Можно ехать.
— Ну что же, Иван, тебе повезло. Мне так и так надо ехать к Рябушинскому, поедешь со мной?
— Это какой Рябушинский? — выпучил глаза мужик, — известный фабрикант, что ли? Он?
— Он, он... Поехали.

Они ехали, а тревожные мысли мучали Николая. Почему Маша не прислала письмо лично? О чём хочет поговорить Степан Павлович? Может, он мне откажет... Хотя, вряд ли...
Знакомый до боли особняк стоял весь в белой изморози. Николай нашёл глазами приличный на вид трактир и предложил Ивану:
— Слушай, братец, подожди меня там. Я поговорю насчёт тебя и подойду. Только не пей водки, а то не получишь места. Ты меня понял? — с нажимом спросил он.
Иван кивнул и с удовольствием направился в сторону заведения. Николай проводил его глазами и позвонил в дверь Рябушинских.

Прокофьич встретил его как старого знакомого — поклонился и важно молвил:
— Вас ожидает Степан Павлович, ваше благородие.
Горничная Лиза приняла пальто, и Николай поднялся по причудливой лестнице в знакомый кабинет. Он постучал и услышал негромкое "войдите!"
Степан Павлович выглядел посвежевшим и даже чуть загоревшим. "Всё-таки в Париже солнце греет даже зимой," — машинально отметил Николай. Правда, усы Рябушинского сигнализировали о плохом настроении — они не были загнуты вверх, а висели унылыми сосульками у рта.
Николай вглядывался в лицо хозяина, пытаясь предугадать разговор.
Степан Павлович предложил присесть на диван, а сам подошёл к письменному столу и взял конверт с надписью "Н.К.Елагину".
— Это вам от Марии, Николай Константинович. Вы пока почитайте, а я подожду. Мне очень важно знать, что она вам сообщит...
Николай нарочито спокойно пожал плечами и разорвал конверт, едва удерживая руки, чтобы они не дрожали от нетерпения.
"Дорогой Коля! Пишу тебе, как обещала, но, честно говоря, вряд ли ты узнаешь что-либо новое. В Париже ты уже был, поэтому описывать свои впечатления не буду. Недавно случился большой скандал — из Лувра украли Джоконду, ты представляешь? Говорят, это кто-то из служащих музея. Все газеты только и писали об этом происшествии. Франция обвиняет Германию, Италию и даже художника-кубиста Пикассо: будто он и ему подобные художники не любят классическую живопись, а потому вполне могли заказать гнусное преступление. Какая чушь... Тебе не смешно? Французы тоже смеются и говорят, что следующей украдут Эйфелеву башню.
Нам с мамой здесь нравится, поэтому, когда отец предложил нам задержаться, мы с удовольствием согласились. Потом придётся навёрстывать программу на Высших курсах. Если что, поможешь мне по истории и, особенно, по философии?
Я знаю, ты ждёшь ответа на своё предложение... Коленька, ты добрый и умный, но я не знаю... У меня такое ощущение, что нас связывает только твоя любовь ко мне. А я... Я поняла, что пока не хочу замуж. Жизнь семейной женщины представляется мне невероятно скучной. В Европе так рано замуж не выходят. А папа жаждет меня отдать в крепкие руки мужа. Я пока этого не хочу. Если ты подождёшь какое-то время (не знаю, какое), то, может, у нас с тобой всё сложится. А пока... не могу сказать "я согласна". Извини. М.Р."

Он опустил руки и смотрел невидящим взглядом в камин напротив. Напала тупая боль, и Николай еле сдержался, чтобы не смять письмо в кулаке. 
 Рябушинский подошёл и сел рядом.
— Ну что, Николай Константинович, всё плохо?
— Как вам сказать... Мария Степановна не отказала, но попросила не торопить её с замужеством. Ей сейчас это неинтересно.
— Да в этом-то всё и дело! — внезапно стукнул кулаком по столику возле дивана Рябушинский. — Ей интересна революция, вы понимаете? — он уже орал. — Я не знал, что это дошло до такой степени... Так нельзя, нельзя...
Степан Павлович встал и заходил по кабинету, тяжело ступая большими ногами. Николай был с ним полностью согласен, но не представлял, чем он может помочь в такой ситуации расстроенному отцу.
— Как она бегала в Париже по музеям революции... А вы знаете, во Франции и не одна революция была? — Николай кивнул отрешённо. — Я спрашиваю, ты понимаешь, чем это обернётся для нашей семьи? Она смеётся — папа ты преувеличиваешь, у нас всё будет по-другому. Но даже я не историк, и то понимаю, что в любом бунте и в любой революции прежде всего грабят богатых. Говорю ей: тебе нравится быть нищей — иди работай и снимай комнату. Можете себе представить — она согласна! Это невозможно... Невозможно её разубедить.
— Мне жаль, Степан Павлович... Боюсь, что Пречистенские курсы серьёзно повлияли на её взгляды. Я хочу уйти оттуда, у меня уже и так неприятности...— негромко начал Николай.
— Николай Константинович, — Рябушинский снова плюхнулся рядом на диван, но Николай подозревал, что он готов был встать перед ним на колени, — умоляю вас — повремените... Не уходите с курсов, последите за Марией.
— Мне не очень нравится такая роль, Степан Павлович, — нахмурился Николай.
— Подождите, это ещё не всё, что я хотел вам предложить... Вы любите Марию?
— Вы же знаете — люблю...
— Тогда вас не шокирует то, что я скажу... Хотя, мне это непросто, поверьте.
Рябушинский опустил голову и помолчал немного.
— Это безумие доведёт мою дочь до гибели, я чувствую...— Наконец, заговорил он. — Единственное, что может увлечь девушку — это любовь. Я знаю, вы человек, порядочный во всех отношениях, и с Марией обращаетесь соответственно понятиям благородства... Может, вы будете поактивнее в проявлении своих чувств? Вы понимаете, о чём я? — последние слова он прошептал, будто стыдясь произносить громче.
Кровь бросилась в лицо Николаю. Ему стало мерзко. Он помолчал, чтобы не нагрубить, и ответил сдержанно:
— Степан Павлович, любовь — это свободное чувство двух человек, а такой способ вряд ли удержит Марию от увлечения политикой. Она очень похожа на вас — такая же упрямая и любит делать по-своему.
Рябушинский грустно посмотрел на него.
— Вы правы, я уже совсем обезумел. Маша, действительно, похожа на меня. Простите за мою глупость.
Он встал и отошёл к окну. Николай вспомнил про Ивана.
— Степан Павлович, я хотел попросить устроить моего знакомого на вашу фабрику. Поможете?
— А? — Рябушинский повернулся, — да-да, конечно... — Он взял бумагу и чиркнул пару строк. — Вот, отдадите управляющему фабрики, он устроит.
— Благодарю вас... — Николай чувствовал, что должен хоть как-то утешить отца. — А насчёт Марии Степановны — я обещаю — сделаю всё, что в моих силах.
— Спасибо, Николай Константинович, Маша с Анной Александровной приедут в начале февраля. Приходите к нам сразу, я пришлю приглашение.
— Благодарю, честь имею, Степан Павлович.
Николай поклонился и вышел из кабинета.

Он вышел на улицу, увидел пустую скамейку и сел прямо в снег, сгорбившись словно старик. Если после гимназии он выехал окрылённым, то сейчас чувствовал изнеможение.
"Зачем всё это? — мелькнуло у него в голове. — Зачем мне добиваться Маши, если она этого не хочет? Боже, как гадко предложение Степана Павловича. — Николай ощутил подступившую тошноту. — Бросить всё и забыть... Может, это есть тот самый "рожон", про который говорил батюшка? И я гонюсь не за своим..." Но в душе вдруг защемило — а смогу ли я без Маши? Он вспомнил любимые глаза, милую улыбку, ямочки на щеках и чуть не заплакал, желая увидеть её вновь, целовать её руки, смеяться и радоваться жизни вместе с ней, как у них это было в счастливые минуты свиданий.
"С кем мне ещё будет так хорошо? Она словно вливает жизнь в мою душу... Нет, я не могу её бросить там... Может, и прав Рябушинский, что боится её увлечения. Но если она такая же упрямая, как отец, то ничего не поможет..."
Взгляд Николая упал на трактир на другой стороне улицы. "Меня же Иван ждёт!" — осенило его, и он торопливо перешёл через дорогу. Уже с порога он почувствовал запах пирогов, мясных щей и махорки.
Звякнул колокольчик, и к нему подскочил официант:
— Что желаете, ваша милость, отобедать или чайку просто?
— Братец, меня тут ожидает мужичок, высокий такой с рыжей бородой...
— А-а, да-да, прошу туда, ваше благородие...
Официант провёл Николая мимо деревянных столиков с самоварами. Народу было немного, а потому нетрудно было заметить Ивана. Тот сидел у окна и спокойно потягивал пиво. Он заметил Елагина и неуверенно привстал, предлагая Николаю сесть рядом.
— Будете что-нибудь заказывать? — официант предложил меню.
Николай почувствовал голод.
— Да, давай щей, пирогов и горячего — картошки с мясом на двоих.
— Слушаю-с, сей момент.
Иван вопросительно смотрел.
— Достал тебе сопроводительное письмо... скорее, записку. Пойдёшь на фабрику Рябушинского и отдашь управляющему, или кто там главный...
— Разберусь, спасибо, ваше благородие, — с довольной усмешкой Иван убрал за пазуху бумагу. — Может, пиво выпьете со мной?
Николай замялся.
— Что, брезгуете с мужиком пить?
— При чём тут это? Просто, когда выпью, могу лишнего наговорить.
— А-а, значит и у благородий есть недостатки, — осклабился мужик.
— Слушай, чего ты задираешься? Тебе моё благородие покоя не даёт?
— Да, не даёт, — с вызовом ответил Иван, — почему я должен считать твой род благородным, а свой нет? Все в одной стране живём, только кто-то воюет, а кто-то землю пашет. А попробуй не скажи "ваше благородие", так в полицейский участок попадёшь.
— Да ты, я вижу, уже попадал, — усмехнулся Николай. — Только так уж у нас принято... Выучись в университете или выучи детей, и их будут "благородиями" звать. Суть не в этом, а в том, что как бы кто не величал меня, я всё равно знаю, что род мой славен подвигами предков: дед воевал, отец...  Но  ведь благородство не только в роду, а в душе человека. Понимаешь?
— Это как? — пьяненько помотал головой Иван.
— Будь ты извозчик, рабочий, дворянин — подлость и благородство проявляется одинаково: кто-то жадный, а кто-то щедрый, один милостивый, а другой жестокий. Кто-то жизнь свою за ближнего отдаст, а кто-то предаст ради денег или другой выгоды... В этом все и равны. А если сам хочешь учиться, приходи на Пречистенку в рабочую школу, я там преподаю...
Иван ухмыльнулся. Он с жадностью хлебал наваристые щи, и Николаю было непонятно, услышал ли он хоть что-нибудь из сказанного. Навалилась тупая усталость от пережитого за весь день. Захотелось домой.
— Ну ладно, Иван, прощай. Если что — обращайся, чем смогу, помогу.
Николай встал, подозвал официанта и с лихвой расплатился за обед на случай, если приятель засидится подольше.
События и разговоры сегодняшнего дня требовали обдумывания, но когда он приехал домой, то без сил повалился спать, решив, что утро вечера мудренее.