Меня ждёт Россия

«Меня ждёт Россия»

  Аня сидела на подоконнике в коридоре художественной академии мадам Кармен Росса и ожидала вызова в кабинет преподавателей. Она читала разложенное на коленях письмо из дома, из Питера. За высоким окном шумел Париж, весенний майский Париж 1899 года. Солнце, тёплое, яркое, словно пронизывало все пространство вокруг. Сизые голуби ворковали на подоконнике. Тёплые лучи освещали и  ученические этюды по стенам, и убогую пальму в кадке, и саму девушку: пышный ореол русых волос. Нежную белую кожу, славянский профиль, нежные пальцы с пятнышком краски. За дверью слышались голоса. По-французски. Разговаривали мадам Росса и главный академический наставник, блестящий художник, маэстро Эндрю Уистлер, некогда учившийся в России у Федотова.
Аня еще раз пробежала глазами строки письма. Мама писала, что уже выслала ей на дорогу и больше денег посылать не может, это последние; что вся семья ждет ее домой, все соскучились; что в Петербурге пока холодно, с Невы сквозной ветер. И чтобы она в дорогу одевалась теплее. От Парижа до Питера «не ближний свет». Аня аккуратно, с любовью сложила письмо. Как же она соскучилась по родителям, по братьям и сестрам, которых в семье еще пятеро, по друзьям-сокурсникам из Петербургской Академии – Сомову, Малявину, Грабарю. Да и по руководителю курса – ворчливому, но милому Илье Ефимовичу Репину. «Господи, сколько же я их не видела? С января 1898-го! А кажется – прошла целая вечность».
– Мадемуазель Остроумова. – Дверь напротив распахнулась, и появился господин Уистлер, элегантный, спокойный. Он улыбался: – Мне хотелось бы с вами побеседовать. Может, пройдемся по воздуху?
Аня живо кивнула, спрыгнув с подоконника:
– С удовольствием! Сегодня чудесный день.
На улице их охватил живой шум парижских бульваров. Щебет птиц, звонки конок, крики мальчишек-газетчиков. Мадам Росса арендовала для академии домик бедный, хотя и в центре. С большими окнами, но с фанерными перегородками. В мастерских было вечно холодно. А натурщиками работали порой пьяненькие торговцы из соседних лавок, извозчики. Все это так шокировало Аню по приезде сюда, в хваленный Париж, к хваленому мастеру, что свою первую работу она буквально «запорола». Хотя ей с ее репинской школой казалось, что она и скомпоновала отлично, и написала натурщика сочно, быстро и даже весело. «Да вы, голубушка,– сказал тогда Уистлер,– совсем ничего не умеете! Поработайте пока со старшими ученицами. Научитесь хотя бы организовывать палитру».
Ах как она все это умела! Она же умела тогда писать так, как учил Репин, «как танцует балерина». Зрителю не следовало видеть тяжких поисков и трудов! Важен лишь результат, лишь результат. Ясный и чистый. Сочный цвет, мастерство и… полет фантазии. Парижская методика была другой. Здесь писали черно, сухо и четко. Фантазии не одобрялись. Но мадемуазель Остроумова решила пойти своим путем. Кроме живописных этюдов она все больше увлекалась гравюрой, которой начала заниматься еще в Питере. Ее первый петербургский учитель Матэ показал некогда у себя в мастерской гравюры старых мастеров. «Я не могла на них налюбоваться,– вспомнит позже художница. – Матэ стоял и смотрел на меня. «Хотите ли так работать?» – О, да! Так работать я хочу!» – «Вы сможете так работать. Только надо захотеть». И я дала клятву, что буду работать и резать гравюру. И сдержала слово».
И вот теперь спустя годы на осеннюю Парижскую выставку с благословения профессора Уистлера юная русская выставила несколько пейзажей-офортов. Рисовала она отменно. И это высокое качество (иглой по металлической пластинке, без предварительных набросков) было с восторгом оценено зрителями. Профессор, сам прошедший трудную школу граверного мастерства, горячо похвалил ее. И посоветовал: «Теперь, Анна, слушайте только себя! Только себя!»
Минул еще год. И вот Аня, сжимая в кармане письмо из дома, мягко шагает рядом с ним по песчаной дорожке бульвара, словно плывет. Уистлер предложил сесть на скамью под липами. Сняв шляпу, опустил ее на трость.
– В прошлом году, Анна, я не взял вас на натуру. В Америку. А вы так хотели. Помните?
– Конечно,– кивнула Аня. – Я мечтала об этом. Но тогда вы взяли старших студенток. Я даже поплакала.
Уистлер помолчал.
– На этой неделе я уезжаю в Штаты. И беру с собой трех учениц. Лучших. Писать на пленэре под моим руководством. – Добавил задумчиво: – И вы среди них. Из вас выйдет толк. Я уверен. Вы сделаете имя.
В первый момент Аня даже не осознала услышанного. Потом щеки ее вспыхнули радостным румянцем: «Боже мой! Неужели?! Такое лестное предложение! Это воистину счастье…» Но как же дом?  И как сказать что нет денег? Что мама с трудом собрала последнее и выслала ей на дорогу домой… Как стыдно признаться в бедности. Ведь гравюры ее еще не покупают. Париж – город трудный, «капризный». Аня опустила голову.
– Я понимаю ваше молчание,– сказал профессор. – Но не грустите. Сейчас я был у мадам Росса и сказал, что сам приобрету билеты на всех троих учениц. – Он взглянул на нее, потупившуюся. – Мы поплывем пароходом через океан... Пойдемте. Времени не так много.
Они поднялись. Тонкими пальцами Аня поправила пышные волосы, завитки на висках. Никогда в жизни перед ней не стояло такой дилеммы. Надо было решать. «Газета «Монд»! – с криком пробежал мимо мальчишка. – Покупайте газету «Монд»!
– Простите, маэстро,– не поднимая глаз, тихо сказала она,– но я не могу поехать с вами.
Он посмотрел удивленно. Она добавила еле слышно: – Меня уже ждет Россия.
У здания Академии они тепло попрощались. Оба тогда не знали, что больше не увидятся никогда.
А через неделю на петербургском вокзале Аня уже плакала в объятиях матери. Младшие сестры и братья шумно тащили ее чемодан, коробку со шляпами и сумки с подарками. «Бог мой, Анюта,– все причитала мама,– как же ты выросла, похорошела, совсем невеста! Твоя комната  ждет тебя. И мольберт твой старенький, и краски».
Художница так горячо, так трепетно взялась за работу, что уже в 1902 году, вступив в группу художников «Мир искусства» ("Мирискусстники"), с блеском представляла на выставках новые акварели и офорты. Сам А. Бенуа посвятил целый номер своего журнала «необыкновенному творчеству Анны Петровны Остроумовой-Лебедевой.», ее офортам и ксилографиям. Тогда вся Европа увлекалась японской миниатюрой, изысканным цветом, тонким абрисом линий. И только острый взгляд Бенуа и опытный, тонкий – Дягилева могли распознать на выставке «русский почерк», русский пейзаж и… знакомую руку Остроумовой-Лебедевой. Да, теперь Аня носила двойную фамилию, ибо вышла замуж, и хотя ее дальнейшая семейная жизнь была достаточно сложной, художница достойно пронесла это двойное имя до конца жизни.
В 1906 году Сергей Дягилев привез из Петербурга в Париж на выставку «Русских сезонов» несколько замечательных листов художницы. Они были раскуплены по высочайшим ценам. Анна Петровна вернулась в столицу искусства. Так что со славой своей и деньгами она встретилась совсем молодой. И встретилась навсегда.
Она была любима современниками. Ее друг и соученик по классу Репина Константин Сомов написал ее прекрасный портрет. Задумчивая «фарфоровая» красавица смотрит на нас с холста, словно из тьмы старого зеркала. «Портрет похож и не похож, – говорила потом она. – Черты лица мои, и даже поза, и привычный наклон головы, и рука, которую я любила вешать на ручку кресла – все мое. И в то же время много «сомовского». Ее любили и писали почти все ее блестящие сверстники. Писал и Валентин Серов. И снова то же: изящная кисть на ручке кресла, задумчивый отрешенный взгляд.
Но эта маленькая, словно изнеженная рука была сильной и цепкой. Всю жизнь рисуя, держала резцы и кисти, работая с деревом или металлом, натирала пальцы до мозолей. Эта трудолюбивая рука всю жизнь налегала на тяжелые ксилографические прессы. Вращала колесо печатного станка, из-под которого выходили оттиски ее мастерских гравюр. Вот безлюдные белые петербургские ночи. Вот поэтические очертания дворцов и парков. Вот виды Парижа и Венеции. И все это – словно застывшая музыка, словно продолжение мелодии, перешедшей из жизни на фактурную доску, на медный лист или на лист ватмана.
За свою долгую жизнь «мирискусница» Анна Петровна Остроумова-Лебедева (1871-1955) пережила множество трудностей. Две революции, три войны. Как и вся страна, в тяжкие годы голодала, грелась у «буржуек», рисовала в перчатках. Но по вечерам, когда кончались силы и тьма за окном не позволяла рисовать, она, вспоминая прекрасное прошлое, глядела на пляшущее в буржуйке пламя и, укрепляя душу, шептала: «Люблю тебя, Петра творенье, люблю твой строгий стройный вид, Невы державное теченье, береговой ее гранит…»
Отсвет пламени плясал на ее строгом, постаревшем, некогда фарфоровом лице. Чтобы согреться, она жгла стулья. Но никогда – подрамники и книги, в которых были и ее иллюстрации. Сколько же их за свою жизнь она посвятила пушкинской северной столице. «Твоих оград узор чугунный, твоих задумчивых ночей прозрачный сумрак, блеск безлунный, когда я в комнате моей пишу, читаю без лампады…»
Да, Анна Петровна навсегда своей главной любовью считала родной Петербург-Петроград-Ленинград. Он придал блеск ее творчеству, которое стало ярким явлением русской культуры. Ее гравюры и акварели, полные воздуха и пространства, и поныне украшают лучшие музеи мира.