Гробница Шакала 1-6

***
В день моей казни я проснулся, как обычно, под звон тюремного колокола. Увидел водянисто-золотое свечение в узком окне, выходящем на восток. Утро обещало быть прекрасным, день – жарким и душным. Хорошо хоть погода не испортилась в последний момент моей жизни. В камере пока было прохладно, но до полудня она успевала накалиться как следует. Потом лучи солнца переставали касаться моей стены, и жара спадала.
Я умылся остатками воды, сохранившимися со вчерашнего дня, – неслыханная роскошь, которую я иной раз себе позволял. Я сидел в тюрьме портового города Нурзия уже больше месяца, и меня больше всего огорчала перспектива когда-нибудь превратиться в оборванное полуживотное, которое уже даже свету солнца не радуется. Правда, до этого мне было еще очень далеко. Я, как политзаключенный, сидел в отличной камере – с высоким, но вполне доступным окном (!), относительным достатком воды и якобы сносной пищи и почти без крыс, потому что здесь орудовал тюремный хорек Арбалет.
Я встал у окна, вглядываясь в чистое небо и размышляя о своей жизни. Именно так я собирался провести последние несколько часов, прежде чем веревка оборвет мое существование.
- Эй, астроном! – в дверь ко мне постучал тюремщик Геронтий, с которым мы были в хороших отношениях.
Дородный тюремщик в кольчуге вошел ко мне в камеру в сопровождении сонного охранника. Сегодня Геронтий пожал мне руку, хотя прикасаться ко мне просто так было запрещено.
- Прощаюсь с тобой, астроном. Жаль, ты ведь молод.
- Назови меня по имени! – сказал я.
- Эразм.
Тюремщик оглядел стены моей камеры, как будто никогда ее не видел.
- Я все надеялся, что тебя оставят тут подольше, может быть, даже навсегда. Мы бы с тобой еще много о чем поболтали, - он повернулся ко мне. – Боишься, небось, умирать в двадцать пять лет.
- Нет, - ответил я мрачно.
- Ученики твои придут потом. Забрать тело.
- Какие?
- Не знаю, то ли с фехтования, то ли со Школы астрономии. Ты не бойся, палач сегодня самый лучший, гуманист. Я вот все думаю, как вы, астрономы, размеры звезд определяете? Ты мне называл, но я это понять не в состоянии.
- Это все условно, Геронтий, - настроение мое падало с каждой минутой, хотя я привык к бестактной болтовне тюремщика. В конце концов, он добрый малый, и это его полностью оправдывает. Но я проснулся с твердым намерением морально подготовиться к смерти, а теперь начинал нервничать.
Охранник, видимо, уже привык к тому, что смысл и даже сам факт разговора Геронтия с заключенным Эразмом недоступны для его мозгов, и просто стоял в стороне, напоминая неодушевленный предмет.
- Прощай, Эразм, - продолжал Геронтий. – Увидимся еще на казни, через четыре часа, но там проститься не дадут. Прощай, четыре часа у тебя еще осталось.
Пожалуйста: четыре часа, а он спрашивает меня об угловых размерах звезд…
Я остался один. Больше не хотелось смотреть в окно – солнце было слишком ярким, а двор тюрьмы слишком печальным. Я уселся в угол на кровати и стал вспоминать свою жизнь. Нечего терзаться ожиданием или сомнениями, лучше вспомнить самое хорошее, что было в моей недолгой истории.
Бесспорно, лучшее – это учеба в Школе астрономии при Царском Центре наук, а потом – преподавание в ней. Правда, мой преподавательский опыт оказался весьма недолгим, и все оттого, что я посчитал своим гражданским долгом оказаться в рядах повстанцев, требующих реформ.
Как хорошо, что я порвал все отношения с Лорой. Сейчас от нашей связи ей было бы только хуже. Лора промелькнула в моей жизни, как перо белой цапли, подхваченное ветром, пролетает над волнами реки. Больше всего она мне напоминала изысканный фруктовый десерт: красивая, с мягким голосом, пушистыми ресницами, с безупречно завитыми в тугие колечки каштановыми волосами, аккуратно уложенными по плечам. Ее одеяния всегда пахли пряными соцветиями южных цветов и чем-то еще – слишком чувственным.
Она ненавидела мужские разговоры, оружие, политику, других женщин, но отнюдь не была глупа и, как только я оказался в рядах врагов существующего правительства Кевероны, исчезла из моей жизни. Собственно, я понимал, что с ней нужно расстаться, поэтому первым начал пытаться отстранить ее от себя. Поначалу делать это было больно, потом она ушла сама. Пусть живет благополучно.
В любом случае я был для нее неудачным выбором, ведь мое состояние было гораздо скромнее состояния ее семьи, и очаровать ее я мог разве только внешностью (светлые волосы в нашем краю считаются заманчивой экзотикой, и недостатка во внимании женщин я не испытывал).
Я вспомнил, как преподавал по вечерам фехтование на мечах. Так сложилось, что этому я научился рано, но не видел для себя никаких практических перспектив, кроме как передать свои умения другим людям. На самом деле я охотнее из преподавателя превратился бы в ученика, я-то знаю, что мне самому еще нужно многому научиться у настоящих мастеров.
Про участие в восстании вспоминать не буду. Если бы кто-то заранее подозревал, что Терсерон, объявивший себя поборником справедливости, сбежит со своими дружками, как только удача от него отвернется, все было бы по-другому, и нас не надо было бы отправлять на эшафот. Но теперь это уже совершенно не имеет значения.
Я стал вспоминать поездку в Первую Обсерваторию, на другом берегу пролива Солла. Мы отправлялись как раз из Нурзии, осенью, под ослепительно-синим небом, которое, однако, совсем не означало теплой и ласковой погоды. Яркое и холодное солнце освещало белые паруса судна с печатями Царского Центра наук и делало их невыносимо-резкими на фоне насыщенной синевы моря. Как такие мелочи могут запомниться? Они не вспоминались, просто внезапно всплыли в памяти сейчас, когда мне так необходимы живые картины прожитой жизни… А звезды???  Да разве это звезды в Первой Обсерватории??? Это цветы, искры – целый мир, алмазы, рассыпанные в вечности, непрерывная музыка. Счастье – делать научные исследования именно там.
Мне оставался час. Мне не хотелось терять ни минуты. Но вдруг в коридоре послышался оживленный шум, и, звякнув ключами и громыхнув дверью, ко мне снова вошел Геронтий.
- Собирайся, астроном, собирайся. И ничего не бойся, - сказал он.
- Черт возьми, у меня еще час! Ну нельзя же так!
- Собирайся, собирайся. Это приказ свыше. Там что-то случилось, но не бойся, кажется, будет только лучше.
- Да что случилось?
- Не знаю, что-то в верхах. Ваши судьбы, кажется, пересмотрены, правда, не знаю, почему. Не бойся, хуже не будет, уже точно.
Неужели решили заменить веревку на более гуманный яд? Ну и на том спасибо. Правда, лучше бы еще час жизни…
Меня привели в пустой зал суда, очень хорошо мне знакомый. Я бывал здесь несколько раз, причем три последних как подсудимый мятежник. Эти колонны с дурацкой ребристой поверхностью и не менее дурацкие ряды кубических сидений мне уже порядком примелькались. Около мест, отведенных под совещания, стояло несколько человек: хорошо мне знакомый статный судья в обычной мирской тунике и плаще, без судейского покрывала на одежде; какой-то чиновник, судя по медальону, столичный и высокопоставленный и странного вида пожилой человек, лицо которого казалось мне смутно знакомым. У меня сложилось впечатление, что это ученый. С ними была еще пара серьезных служителей закона.
Вслед за мной привели еще двоих смертников, и пока две-три минуты чиновники переговаривались, мы стояли в стороне под надзором стражи.
Один из моих товарищей по несчастью мне знаком – это командир Рекс, мрачный и суровый воин, отдавший свою жизнь за справедливость и солдатскую честь. Он смотрит сквозь спутанные темные волосы непримиримым, но очень спокойным взглядом, он готов ко всему. Это сама честность. Если он стал политическим преступником, это не ошибка, а его искреннее убеждение. Заметно, что он готов к смерти, но крайне взволнован. Я тоже.
А вот второй мой товарищ по несчастью. С ним я еще не встречался на суде. У меня даже волнение пропадает – настолько он колоритен. Наемник-иностранец, солдат, который работает за деньги. Доработался. Я смотрю на него и не могу не удивляться, хотя мне явно не до этого. Такого не проймешь известием о том, что через час его казнят. Он смотрит на все происходящее без тени подавленности, даже с ленивым любопытством. Кажется, ему ничего не стоит сейчас улыбнуться, здороваясь с палачом. Это варвар, аллариец, о чем говорят длинные гладкие черные волосы, собранные в высокий хвост, традиционный у жителей Аллары. Когда он был на свободе, женщины, наверное, были от него без ума: он высок, и у него атлетическое телосложение, с него можно лепить скульптуру. С высоты своего роста он спокойно, непринужденно роняет на окружающих взгляд больших, абсолютно черных глаз из-под высоких, выразительно приподнятых бровей; на красивом лице с неправильными, но гармоничными чертами – ни намека на мучительное ожидание. Он похож на игрока-авантюриста, который знает, что было поставлено на кон, и знает, что теперь проиграл. Несомненно, этот человек одним своим видом влияет на окружающих. Даже не верится, что эта внешность принадлежит простому наемнику.
Мои наблюдения прерывает приятный голос судьи:
- Смертники! Вы – враги Кевероны и государя. Вы заслуживаете казни. Но вам повезло, и вместо того, чтобы пойти на эшафот, вы послужите науке и государству и пойдете в Мертвый город, где господин Аримат, как вы, наверное, знаете, проводит важные раскопки. Теперь слушайте! Ему как раз нужны четыре человека, и так как дело это ОЧЕНЬ опасное, выбрали вас, политзаключенные, чтобы не привлекать честных граждан. Заметьте, мы не взяли каких-нибудь убийц и воров, вы все… - он запнулся, взглянув на наемника, - люди приличные, образованные, хоть и безответственные. Это же приличные ребята, гражданин Геронтий?
- Очень! – голос тюремщика четко, резко, почти радостно отдается от стен.
Конечно, думаю я, - господин Аримат! Вот почему его лицо мне показалось знакомым, это же известный придворный ученый, он тоже временами преподает в Царском Центре наук.
- Граждане… господа! – Аримат делает шаг вперед, вероятно, чтобы придать значимости своей невнушительной особе. – Вам выпадает редкая честь послужить науке, государю и его казне и тем самым искупить свою вину перед отечеством и смыть позор…
На тонких губах алларийца появляется едва заметная снисходительная улыбка при слове «отечество».
- Значение нашего предприятия для государства огромно, велико, - продолжает Аримат, голос его временами срывается. Да, лектор из него никудышный. – Это и историческое значение, и древние сокровища, которые непременно пойдут в казну государства, и произведения искусства…
Варвар начинает скучать – казна его не интересует, искусство, наверное, тоже.
- … Но это и страх, и опасность. Если бы было все так просто, стали бы мы просить помощи у тех, кого государство приговорило… уничтожить? Вы же, наверное, знаете, что такое Мертвый город и Гробница шакала?
Полтора года назад пески на востоке в шести днях пути отсюда открыли наконец руины легендарного древнего города Араттро. Мы о нем знаем из летописей и произведений искусств, но когда-то это был реальный город. А теперь это Мертвый город – руины. Раскопки оказались проклятием: там погиб уже не один десяток людей по разным причинам, а нам все мало. Не оставить ли в покое исторический памятник, пронизанный, как говорят, враждебными потусторонними силами, пусть покоятся с миром. Но разве человек, нашедший сокровище, может остановиться? Даже самые приземленные ученые уже были вынуждены признать присутствие магических сил в этом месте, но это только подлило масла в огонь. Значит, нам придется выбирать – умереть здесь или там.
Аримат поворачивается к судье:
- Но я просил четверых предоставить, а здесь трое…
- Это все сегодняшние смертники, но сейчас ведут еще одного политзаключенного.
Дверь открывается, стража вводит еще одного приговоренного. Его я тоже знаю, это один из начальников мятежных отрядов. Вид у него больной, он, видимо, еще на свободе подхватил чахотку. Приближаться к нему не хочется. Судья великодушно обращается к нему:
- Тебя помилуют, смертник. Тебе оставят жизнь с одним условием, если ты его согласен выполнить. Хочешь этого?
Глаза приговоренного, воспаленная глубина которых внезапно наполняется оживлением, говорят «да».
- Для этого ты должен пойти вместе с господином придворным историком, уважаемым Ариматом и этими… гражданами в Мертвый город, чтобы продолжить раскопки, вернее, помочь в этом, во благо государства.
Выражение лица смертника меняется, и он произносит:
- Да я сдохну в этом вашем городе, вы что, не видите. Я не смогу пойти.
Судья кивает страже:
- Тогда казнить. Подыщите кого-нибудь еще. У нас что, нет больше политзаключенных?
Смертника уводят. Я по пути вижу его взгляд и отворачиваюсь.
- Больше никто не возражает против нашего предложения? – спрашивает нас судья, стараясь говорить буднично. – Вы все согласны? Нужно решить сразу.
- Вы что, издеваетесь? Конечно, да! – говорит аллариец. У него красивый голос, а акцент не портит, а только усиливает варварское обаяние. – Нас там убьют?
- Видите ли, - любезно вмешивается Аримат, явно окрыленный таким поворотом, - никто пока не знает, что там с вами… с нами произойдет и какова опасность…
- Тогда тем более да, - обрывает его варвар, отмахнувшись с видом великодушного купца, сделавшего только что постоянному покупателю большую скидку.
- Ну что же… - говорит судья, и голос его становится еще приятнее – как жужжание сытого шмеля. – Все остальные согласны? Вы больше не заключенные. Но и не свободные граждане, пока не выполните свой долг и не докажете, что исправились. Вам, естественно, заплатят за такую работу. Но это не главное. Не забывайте, главное – это быть верными и полезными своему государю. И не вздумайте бежать или еще что – тогда вас точно казнят. А пока вы здесь под стражей, пойдите, приведите себя в порядок, отдохните, почувствуйте себя людьми и поблагодарите за это про себя богов, государя и господина Аримата.


Глава 1
Много было тут сокровищ –
Тканей, перлов, изумрудов.
Через силу их тащили
Больше тысячи верблюдов.
Ш. Руставели, «Витязь в тигровой шкуре»

Молодой политзаключенный, астроном Эразм в последний раз переночевал в Нурзийской тюрьме и больше никогда не видел ни свою одиночную камеру, ни свои тюремные пожитки. Сменив серую одежду узника на светлую тунику и плащ свободного гражданина, но все еще в сопровождении стражи он подписал договор об услуге государству и вслух поклялся исполнить свой долг и искупить вину.
Дородный тюремщик Геронтий тепло пожал ему руку и сказал с добродушной бестактностью, граничащей с цинизмом:
- Ай да астроном, ай да молодец! Конечно, лучше бы тебя здесь оставили навсегда, но все равно выйти из тюрьмы на свободу лучше, чем на эшафот…
Ожидая отправления в Восточные пески, в небольшом обеденном помещении для служащих Нурзийской тюрьмы собрались все трое вчерашних смертников.
Светловолосый стройный интеллектуал Эразм со строгими голубыми глазами, которые на похудевшем лице казались еще больше, чем были на самом деле, думал о том, что ему наверняка не отдадут его фамильный меч, прекрасный одноручник, бесцеремонно конфискованный при аресте.
Состояние бывшего мятежного командира Рекса разительно изменилось: ему отдали его одежду и прочие личные вещи, что вернуло ему внешность знатного воина. Завернувшись, как это было принято у благородных горожан, в свой темно-синий плащ, сколотый золотой фибулой, и тускло поблескивая медными бляхами на поясе и запястьях, он теперь внушительно выделялся на фоне убогого помещения. Но глаза его не стали менее суровыми, а лицо – менее хмурым. Кажется, положительные стороны жизни его совершенно не интересовали, он замечал только опасности и был готов к каждой из них.
Последним привели варвара, великолепного алларийца. Длинные черные волосы его были собраны все в тот же высокий хвост, только теперь они были блестящими и чистыми, а на самом алларийце красовалась традиционная варварская шнурованная туника без рукавов (слишком короткая и облегающая, чтобы ее носили кеверонские граждане) и не менее варварские штаны с кожаными ремнями. Он оглядел помещение с праздным любопытством, с каким, наверное, взирает сытый леопард на стадо газелей на водопое, и, помедлив, сказал со своим очаровательным акцентом:
- Кажется, пора знакомиться. Казимир. Наемник.
- Эразм, астроном и учитель фехтования.
Эразм пожал протянутую ему Казимиром руку. Рекс этого не сделал, только представился:
- Командир Рекс, владелец Центары.
- Бывший командир, - бессовестно уточнил Казимир.
- Ну, ты-то солдат… - начал Рекс, но его прервал кашель. Видимо, в тюрьме он все-таки заболел чем-то. – Мы-то с Эразмом понятно, но ты, простой наемник, как оказался политзаключенным?
- Нелегкая занесла… Нет, или как это? – принесла… Мне, кажется, повезло – сейчас бы меня уже снимали с веревки, - совершенно справедливо рассудил он.
- Все равно мы там погибнем, - презрительно бросил Рекс. – Ты представляешь себе, аллариец, что такое Мертвый город и Гробница Шакала и что о них говорят?
- Но сам ты выбрал это, - заметил варвар.
- Чем быть повешенным перед толпой народа, лучше подохнуть там, пока никто не видит.
Казимир пожал плечами, явно не разделяя такой позиции. Его, видимо, не смущала смерть перед толпой народа, может быть, даже наоборот. В глазах его появился бесовский огонек:
- Интересно, а кто четвертый?
Словно ответ на его вопрос, дверь открылась, и внешне равнодушная стража ввела еще одного помилованного смертника, тоже наемного воина. Он был старше Казимира, но моложе командира Рекса. Светлые, выгоревшие почти до полной белизны короткие волосы оттеняли темный загар мужественного лица. Нечего и говорить, это тоже варвар, только не аллариец, а латиец. Этот человек выглядел даже внушительнее, чем Казимир, хотя и был немного ниже его ростом. А судя по широкому кожаному ремню с нашивками и светлому плащу, он был не рядовым, а скорее всего, раньше командовал тридцаткой.
Как только он вошел, Казимир радостно и удивленно его окликнул:
- О! начальник!
- Знакомы? – спросил Рекс.
- Так это мой начальник, Эван. Я же два года служил у него под началом во второй северной тридцатке, - отозвался Казимир, уже вовсю пожимая руку латийца. – А я не знал, что ты тоже в тюрьме.
Эван только отмахнулся:
- Мне обещали денег, обещали казнь, теперь обещают свободу…
- Да нет, не свободу, а смерть в Восточных песках, - поправил Казимир. – Я только об этом и слышу.
Эван скептически пожал плечами:
- Посмотрим… По-моему, какая-то брехня.
- Молодой человек! «Брехня»!.. – раздался за его спиной возмущенный или даже, скорее, обиженный голос Аримата. Никто и не заметил, как и когда он вошел. – Да ты знаешь, воин, что это за место?
Эван, обернувшись, снисходительно бросил с высоты своего роста взгляд на хрупкую фигуру пожилого ученого, и Эразм решил, что пора вмешаться и помочь Аримату:
- Это человек, которому мы обязаны жизнью, придворный ученый Аримат. Надо быть очень смелым, чтобы продолжать проводить раскопки (ради чего – это уже другой вопрос). Наверное, у тебя не осталось помощников и слуг, господин археолог, и искать их здесь – была твоя идея.
Аримат взглянул на него из-за плеча Эвана.
- А, гражданин Эразм!.. Ну и ученые пошли… Скажу откровенно – не осталось у меня помощников. Полгода назад, после ряда неудачных экспедиций, это дело, наконец, поручили мне, новому придворному историку…
- Здесь недурно было бы сказать, - с притворной готовностью добавил Эразм, - что старый погиб как раз в одной из таких экспедиций.
Аримат невесело улыбнулся и, так как деваться теперь все равно было некуда, признался:
- Ну да, что скрывать. Да и моя экспедиция не закончилась успешно. Мы вскрыли Гробницу Шакала и даже отковыряли со стен несколько бесценных рельефов для государя. Но там такая хитрая дверь в подземные помещения, что те, кому удалось проникнуть внутрь, обратно не вышли, и мы их потеряли.
- Так вы их не нашли? Вы же разгадали секрет двери, - удивился Эразм, будучи здесь единственным, кто был в курсе придворной научной деятельности.
- Да нет, нашли. Кто-то или что-то… в общем их тела оказались повешены в нашем лагере на палатках. От них остались только обугленные кости, и мы смогли их узнать только по полусгоревшим цепочкам с именными медальонами, которые обычно вешают на себя ученые в экспедициях. Во всем цивилизованном мире медальоны неприкосновенности служат для ученых защитой…
- Стало быть, духи этого места сильно разгневались на вас и плевали на медальоны неприкосновенности, - уверенно заключил Казимир. – Зачем же тогда ходить туда?
Командир Рекс мрачно глянул на него:
- Для нас с тобой объяснение очень простое – это приказ, солдат.
Аримат развел костлявыми руками:
- И для меня приказ. Все, что внутри, должно принадлежать государству и государю, это должно быть в главном дворце, это не должно покоиться в песках.
- То, что внутри… - повторил Эразм. – Но, похоже, тут только ты, я и командир знаем, что такое Гробница Шакала. Наемники не обязаны знать нашу историю.
Повернувшись к остальным, стоя возле одного из столов, он коротко рассказал, как будто читал обзорную лекцию:
- Около тысячи лет тому назад не было государства Кеверона. На этом месте была Хиттая, которой правил царь Тейя, а ее столица, Араттро, находилась как раз на месте нынешнего Мертвого города. О том, что там случилось, написано в летописи «Великое прошлое» и в литературных текстах того времени, которые дошли до нас в отрывках. В любом случае, все это звучит как легенда. В Гробнице Шакала похоронен царь Тейя, у которого было прозвище Шакал, с царицей, придворными и еще несколькими сотнями добровольцев.
- Размеры гробницы должны быть впечатляющими. Но все скрыто под землей, - вставил слово Аримат.
- Вернее, они не похоронены, - не обращая внимания на Аримата, продолжал Эразм. – Они забальзамированы заживо, и это была идея самого Тейи. Он, как и многие тогда, был помешан на бальзамировании и сам это хорошо делал. Но вот он нашел человека, способного увековечить его тело – гениального мастера, а имя его не сохранилось до наших дней, может быть, умышленно не сохранилось. И вот Тейя строит гробницу, каких еще никогда не было. В скале высекают разветвленные подземные ходы, огромные залы, убранству и богатству которых посвящена не одна страница старинных рукописей. Все это должно было стать роскошным жилищем царя Тейи, его бесплодной жены и круга приближенных после смерти, но стало домом еще при жизни. Говорят, будто в разгар очередной войны с соседями кто-то обманом занес во дворец Тейи такую страшную болезнь, что он предпочел уйти из этого мира вместе со всеми, кто там находился, дабы предотвратить ее распространение по стране, а трон поспешно отдал младшему брату, который вынужден был тут же вернуться с войны и проиграл ее. Послушай, Аримат! – он повернулся к ученому и спросил: - А ты не задумывался, что, раскапывая гробницу, вы, возможно, раскапываете эту заразу?
- Нет, - ответил Аримат немного смущенно. – Никто не заболел: были пропавшие и убитые, но все были здоровы. Тогда как упомянутая болезнь столь разрушительна и скоротечна, что название ее даже побоялись написать в летописях…
- Хорошо… - сказал Эван, удаляясь от темы, которая оказалась для него особенно неприятной. – Все, что я слышу о Мертвом городе, это его богатство и его опасность. Значит ли это, что работа в нем должна хорошо оплачиваться?
Аримат секунду подумал, что ответить наглому варвару, и, призвав все свои дипломатические способности, осторожно сказал:
- Величайшее вознаграждение у вас уже есть – вам оставили жизнь… Но если все будет хорошо, и я, и вы вернемся не только живыми, но и богатыми даже по самым скромным подсчетам. Несмотря на ваше… прошлое. Но я шел сюда не за этим разговором, а чтобы сказать, что отправляемся мы уже через час, как только все мои инструменты будут сюда переправлены, - поспешил он перевести разговор на другую тему и скрылся за дверью.
Остаток времени каждый провел так, как считал нужным. Наемники, оказавшиеся давними знакомыми, оживленно рассказывали друг другу, как во время мятежа попали на службу к бунтовщикам, а потом – в одну и ту же тюрьму. Командир Рекс задумчиво сидел на лавке возле окна, погруженный в мрачные воспоминания или размышления. Молодой астроном Эразм думал о том, как странно сплетаются события. Вчера в это время он готовился к казни, вспоминал свою жизнь, отсчитывал ставшие вдруг такими драгоценными часы, минуты, секунды… - бесценное время. И чем дальше, тем удивительнее узор сплетающихся событий. Возможно, одна смерть сменится другой, худшей? Эразм покопался в сумке среди своих немногочисленных личных вещей, достал бумагу, перо и чернила и попытался словами изложить то, что произошло с ним за последнее время: «В день моей казни я проснулся, как обычно, под звон тюремного колокола…».


Глава 2
Напротив – глаза в глаза.
С. Ковальчук, «Стая»

Под сверкающим синим небом и палящем солнцем по равнине к Восточным пескам двигалась открытая повозка, в которой сидел археолог Аримат в дорожном халате; сзади плелся его скромный слуга-помощник, столь безликий, что никто даже не вспоминал его имени. Рядом с повозкой на дорожных лошадях ехали наслаждающийся свободой Эразм, привыкшие ко всему на свете наемники Эван и Казимир и безучастный к любым лишениям, стойко борющийся с приобретенной в тюрьме болезнью командир Рекс.
Солнце, поднимаясь все выше, становилось все безжалостнее, но природа полупустыни, опьяненная поздней весной, была так прекрасна, что смягчала любые солнечные лучи.
На каменистых склонах холмов то и дело попадались островки пышно цветущего белого и ярко-розового миндаля, резко выделяющиеся среди просачивающейся через камни свежей зелени. Изящные колючие веточки невысоких цезальпиний были усеяны алыми цветками, похожими на изысканных насекомых. В пересыхающих руслах весенних потоков, как эфемерное пламя, качались от ветра красные и бледно-желтые пустынные маки; с близкого расстояния было видно, что лепестки их полупрозрачны, и сквозь них просвечивает солнце. А в самых низинах, где еще задерживалась весенняя влага, вверх поднимались воздушные пепельно-голубоватые шарообразные соцветия луков. По мере продвижения к Восточным пескам на пути начинали попадаться пустынные акации с хрупкими, как маленькие белые раковины, цветками, источающими вкрадчиво-сладкий, даже пошловатый аромат, и заросли восхитительного серебристо-голубого тамариска, растущего в канавах с весенней водой вдоль дорог. Идеально чистое небо было переполнено журчащим пением жаворонков.
Через полторы-две недели все это должно было потускнеть, иссякнуть, исчезнуть под сжигающими лучами ничем не прикрытого солнца.
Довольно долгое время, в течение нескольких часов, путники ехали молча. Потом Аримат попытался завести с Эразмом беседу о своих успехах в археологии, видимо, решив, что молодой астроном – единственный сопровождающий здесь, с которым можно говорить по-человечески. Однако разговор никак не клеился. И вновь надолго воцарилось молчание, которое нарушали только пение жаворонков, щебетание ярких цезальпиниевых ткачиков в кустах акации и издевательская трескотня соек-шутов, которые из любопытства то и дело садились на дорогу прямо перед движущейся повозкой и тут же шумно взлетали, распустив веером хвосты.
Молчание нарушил Казимир, которому надоела спокойная размеренность дороги:
- Сколько времени у нас до остановки, господин Аримат? – поинтересовался он.
- Еще два часа! По дороге будет гранатовая роща, в которой мы и остановимся.
- А пока нужно занять себя разговором, как делают все культурные люди в дороге, - заключил Казимир, не постеснявшись отнести и себя к культурным людям. – В ваших краях есть обычай. Поскольку мы друг друга не знаем, общих тем у нас нет. Поэтому я предложу тему, и каждый из нас расскажет историю из своей жизни. Главное – рассказывать правду, но только интересно, чтобы все слушали.
- Только не говорите мне, - фыркнул в ответ Аримат, - что солдаты вашей тридцатки развлекаются этими интеллектуальными играми в свое свободное время!
- Нет, - тут же с готовностью признался Казимир, - это я у командиров подслушал. Чего они только не рассказывают…
- И о чем же будут наши истории… Казимир? – снисходительно спросил командир Рекс.
- Поскольку мы едем, я так понял, в необычное место, - ответил Казимир, - я предлагаю вспомнить самые загадочные события, которые с вами случались. Но только рассказывать правду!
- Самые загадочные события! – снова фыркнул в ответ Аримат, на сей раз удивленно. – Так, может, ты и начнешь первый свой рассказ?
- Согласен, - кивнул Казимир.
Полминуты он ехал задумчиво, молча, в тишине, потом улыбнулся своим мыслям, как будто сделал некий удовлетворительный вывод, и начал рассказывать, рассеянно вглядываясь в равнину и полуприкрыв глаза от высокого солнца.
- Я расскажу, что было со мной в молодости, - сказал он. – Лет в семнадцать или, может быть, в восемнадцать. Алларские земли в суровом краю. Там горы. Там бывает снег каждую зиму, а здесь никогда не бывает.
- Тебя не тянет обратно? – спросил Эразм.
- Везде земля и небо. Значит, везде хорошо. А если у меня будет свой дом, хочу, чтобы был там, - признался Казимир. – Такой охоты, какая была у меня там, десять лет назад, здесь я не видел. Навсегда ее запомнил. Горы в снегу, все в снегу, - говорил он, как будто Аллара до сих пор была у него перед глазами. – Лес на склонах весь в оврагах, черный, ветви облетевшие и мокрые. И пахнет мокрым деревом. Нет, вы этот запах не знаете. И я стою в самой низине, между двумя склонами, а высоко на склонах лес, лес, лес… Я стою в снегу по колено. И жду. Тишина. Здесь я не слышал полной тишины. А там – тишина, так что нервы натягиваются в ожидании звука. Два цвета кругом – белый и черный, даже на небе – белый. И лес на склонах все вверх уходит, вдаль, и даль от этого серой кажется, грязной. А в лесу идет крупное животное – слышно временами, как идет по лесу, но слышно едва-едва, отдельные звуки. И вот я стою внизу и жду очередного звука, чтобы понять, где оно. И больше никого вокруг, мне снизу хорошо видно, насколько все безлюдно, ни людей, ни зверей, ни птиц, я один в мокром снегу. Я сам пришел сюда и ищу ее. И вот далеко от меня замечаю, как она появляется из леса – как черное пятно.
- Кто?
- Махайра (она, а не он), - голос Казимира оставался по-прежнему спокойным, бесстрастным, как заснеженные горы. – Ростом она с бурого медведя. Черная. А обличьем, как помесь кошки и росомахи. И клыки у нее, как кривые ножи, торчат из пасти. Говорят, далеко на севере живут такие звери, а как она забралась к нам в Аллару, не знаю. Еще в детстве я видел черную шкуру такого зверя (кто-то привозил и показывал) и слышал рассказ о нем. Из рассказа ничего не помню, конечно, помню только, говорили, что они большие и хищные и это они – хозяева северных лесов и нападают даже на медведей. Но никто их никогда не видит, как будто их не существует… В тот год зима выдалась теплой, без сильных морозов, но с частыми снегопадами. Из-за глубокого снега горные бараны перебрались на малоснежные склоны, а за ними подались и хищники – волки, росомахи, снежные леопарды. Возле нашего поселения тоже жил снежный леопард. Животное это священное, охотиться на него можно только в определенных случаях, а на этого мы вовсе никогда не охотились, потому что он был здесь хозяином всех гор и всех баранов, но не причинял нам вреда. Мы звали его Царь. Когда случилась эта зима, и не стало добычи, какой-то хищник несколько раз уносил у нас скот и собак, и мы сначала подумали на нашего снежного леопарда. Одни сказали, что он стал слишком старым чтобы справляться зимой с дикой добычей, и уже не царь, поэтому и занялся воровством. А потому они предлагали убить его и отослать его дорогую шкуру князю. А другие говорили, что он, как и все старики, достоин уважения, и надо оставить Царя в покое. Пусть делает что хочет, и пусть за это духи гор будут к нам милостивы. Однако не долго мы обвиняли Царя в позорном воровстве. Охотники разглядели следы хищников в окрестностях и не нашли следов большой кошки. Крупные следы попадались нечасто, и ни один из них не был знаком никому из нас. У снежного леопарда широкая лапа – чтобы не проваливаться в снегу. Но по любым меркам те следы были гораздо шире и больше, хотя и сильно напоминали кошачьи. Тогда мы поняли, что Царь ушел, потому что у этих мест появился новый хозяин. Никто из нас в глаза этого зверя никогда не видел, помнили только шкуру. Многие в этого зверя просто не верили. Я верил. Как охотиться на такого зверя? Да и нужно ли? Я тогда, конечно, уже охотился, но один на один с крупным животным – ни разу. Но тут я взял нож, рогатину, удобную одежду и собрался на поиски махайры, потому что этот зверь был тайной и пробуждал совсем другой охотничий дух, не как обычные звери. Меня никто не остановил, потому что такое дело было бы очень к лицу молодому человеку, а смерть не была бы позорной. Вот я и пошел. Примерно я знал, где искать ее, потому что до этого мы со старыми охотниками обошли окрестности, заходили в леса, не нашли ее следов, но пару раз слышали издалека ее голос. Рычание у нее глухое, низкое, далеко слышно. Но в основном она молчит. Вот туда-то и отправился я один. Долго шел, всматривался, вслушивался, набрал полные сапоги снега. Стал спускаться в низину, чтобы добраться до другого леса, и вдруг уловил ее голос, в воздухе уловил, а не услышал. Не знаю, что в этом голосе заставляет сердце останавливаться, как будто заглядываешь в ту самую пропасть, что существовала еще до сотворения мира. И я останавливаюсь, оглядываюсь и в полной тишине начинаю ждать, не подаст ли она еще голос. Далеко-далеко временами слышно, как по лесу пробирается крупное животное. А потом она показывается высоко на склоне, где начинается лес. Я пришел за ней или она за мной, не знаю; наверное, оба мы друг на друга охотимся. Я на дне низины, открыт со всех сторон, в снегу по колено – хорошая добыча. Только в руках у меня рогатина, как раз для нее. Я стою неподвижно, но уверен – она меня видит. Некоторое время она тоже не делает движений, а потом продолжает путь по снегу. Я смотрю на нее пристально, жду и не сомневаюсь, что она движется ко мне. Но она сворачивает в лес.
Приятный, неторопливый (он старался правильно строить длинные предложения на неродном ему языке) голос Казимира смолк. Он, улыбаясь, повернулся к остальным:
- Выходит, она либо меня обманула, либо все-таки не заметила. Либо ей уже доводилось встречаться с людьми…
- И ты вздохнул спокойно? – спросил Эван.
- Нет, я вытащил ноги из мокрого снега и поплелся искать ее в лесу. – Казимир снова погрузился в рассказ. – Я очень долго шел по следам. Хвала духам – даже самое осторожное животное оставляет следы на снегу. В наших краях замой темнеет рано, так что мне оставалось не более четырех часов, а двигался я довольно медленно. И вдруг я выхожу туда, где лес редеет, а снег становится еще глубже – и вижу перед собой эту махайру. Она как будто меня поджидает, стоит недалеко, в двенадцати шагах, пригнув голову, и смотрит на меня молча. Я останавливаюсь и больше не двигаюсь. Мне так хорошо ее видно с этого расстояния, что внутри у меня все переворачивается. Этот зверь действует на нервы, как… колдовское зелье. Она действительно ростом с медведя, как о ней рассказывали, но низкая, на широких лапах, с длинной черной шерстью. Зубы у нее точь-в-точь как огромные охотничьи ножи, даже режущая поверхность есть. А в глазах – черте что. Такая зверюга и медведю горло раскроит. Но на меня она не спешит нападать. В ней даже нет напряжения, подготовки к броску, она стоит с таким спокойствием, как будто она не зверь, а таранное орудие. Только глаза ее выдают – зеленые и ни черта не добрые. Кажется, шевельнешься – и все изменится, она придет в движение. Так я стою и думаю, поднимать или не поднимать рогатину, нападать или не нападать на нее. А вдруг она тоже священное животное, как снежный леопард, и духи гор справедливо разгневаются, если убить ее? Смогу ли я вообще ее убить? Может, она сама – дух? Я едва заметно приподнимаю рогатину, и она тут же с рычанием бросается в мою сторону, но не на меня, а мимо, и быстро уходит в лес. Ей удобно бежать по глубокому снегу. Ну что тут уже сделаешь? Она прошла ближе, чем моя вытянутая рука, я чувствовал запах ее шерсти. Несколько минут я просто приходил в себя, а потом пошел домой и по дороге, не сбавляя шага, прислушивался, нет ли ее рядом. И как раз вовремя, потому что вернулся уже в полной темноте. Все, что осталось у меня от моей встречи с махайрой – это большой клок черной шерсти, который я подобрал с куста. Может, она, правда, дух. Я и не жалею, что ее не добыл – не это было главное в моей охоте. Главное – я приблизился к ней. Пусть так и остается недобытой тайной. Дома я все подробно рассказал и показал клок шерсти, и все тут же согласились, что это ее шерсть. Но нашлись те, кто мне не поверил, поэтому я утром отвел их в леса и рассказал все уже на месте. Мне тогда так хотелось похвалиться. Но зверя этого и даже его новых следов мы больше уже никогда не видели, хотя старались снова и снова его выследить. Появилась и исчезла.


Глава 3
- Возьми, о царь! Это вещество – сущность женщины-змеи. Все, до чего бы ни коснулся ты этим камнем, превращается в золото.
Индийская сказка

- Теперь я рассказываю! – сказал Эван. – Мне тоже есть что рассказать. Ты рассказываешь очень хорошо, но в твоей истории нет ничего сверхъестественного. А я расскажу об одной женщине, которая чуть не убила меня – и не без помощи злых сил.
- Только не врать, - напомнил Аримат.
- Как только я нанялся в ваши кеверонские войска, - начал Эван, - меня сразу направили в провинцию Файма. А ведь вы сами знаете о знаменитой южной роскоши. Едва я попал в эту столицу, как у меня снесло голову: там всюду сады, золото, павлины, пряности и женщины, много красивых женщин. И все красивые недоступны, тогда как страшненькие отдаются почти даром. И вот стою я на площади, любуюсь всеми этими дворцами, ищу глазами какую-нибудь забегаловку. А навстречу мне – нечто совсем роскошное. Такое впечатление, что она целиком состоит из цветных тканей и золотых украшений – только глаза черные смотрят из-под покрывала. А вокруг – служанки. Тут я вижу, что смотрит-то она на меня. Обернулась, сказала что-то свите, ей откуда-то подали корзину с розами, она выбрала одну из них и велела отдать мне. Мне подал ее слуга и говорит: «Госпожа Динара полагает, что ты – гость с севера и желает пригласить тебя сегодня вечером к себе, чтобы ты поведал что-нибудь о своей стране». Я в то время по-вашему еле говорил. Кое-как объясняю, что не знаю языка. «Мы постараемся найти переводчика» - говорит слуга. И что же, пошел я к ней, розу показал как пропуск. Глаза у меня в ее дворце разбегались от количества ковров, цветов, духов, райских птиц и прочего. Никаких историй я ей не рассказывал; понятно, чем мы с ней занимались. Хотя я часто дружил с развратницами, на сей раз мое сердце оказалось прямо в ее руках. Куда бы ни шел, я вспоминал ее. Она была вдовой одного чиновника, ей, видимо, некуда было девать себя и свои деньги. О, скучать с ней не пришлось! Как только она меня звала, я приходил с мыслями, что скоро каждый будет знать, к кому я хожу, а придя, забывал обо всем. Вернувшись, опять вспоминал, что должен служить вашему государству, и что встречи с ней принесут мне дурную славу. Фантазия на игры у нее была богатой: ночью она исполняла мои желания, днем – я ее. Я даже бился с кем-то по ее воле… Конечно, не так часто мы встречались, и я одновременно был этому не рад и рад.
- Неужели встречи с богатой вдовой не дают никаких преимуществ наемному воину? – язвительно осведомился Аримат, задетый легкостью и красочностью, с которой иностранный наемник рассказывал о своих похождениях.
- Дают. Она разбрасывалась деньгами. Но это все мелочи по сравнению с тем, чем все обернулось. Однажды я снова пришел к ней, и она усадила меня на свой белый ковер прямо в моей пыльной одежде, а сама пошла посмотреть что-то. Я в ожидании попялился на висящее зеркало и зачем-то заглянул в одну из круглых шкатулок, которые там везде валялись. Знаете, что там оказалось? Такая дрянь – там сидела змея. Красная с белым, как сейчас помню.
- Это ожереловый полоз, он не ядовит, - сказал Эразм.
- Для меня достаточно того, что она – змея! Более гадких тварей не существует. Я попытался себя успокоить. У нас в Латии жил идиот, державший снежных гиен, он с ними охотился. Мало ли – а эта женщина для чего-то держит змею…
- Тейя, в гости к которому мы направляемся, держал шакалов, - добавил Эразм.
- Еще хуже, - заметил командир Рекс.
- Да нет никого хуже змеи! – продолжал Эван. – Я рискнул открыть еще одну шкатулку. Что вы думаете – еще одна змея. И мне стало совсем не по себе. В другие шкатулки я решил не смотреть. Потом она вернулась, и на ней ничего не было, кроме дорогущей диадемы на волосах.
- Этакая черная пантера на белом ковре… - воодушевленно предположил Казимир.
- Вот именно, черная. А потом она придумала, чем занять меня на следующий день. Она сказала (причем бестия научилась говорить на моем языке): «Вчера я проходила по Главной площади, и у меня с руки упал браслет. Он изумрудный и он много стоит. Он покатился по камням и остановился возле круглого пруда прямо перед решеткой, куда стекает дождевая вода. Я наклонилась, чтобы поднять его, но так неудачно – он скатился между решетками и лежит теперь там на дне. Пойди завтра ночью, отодвинь решетку и поищи его там. Мой браслет за меня». Что-то в этом роде она сказала. Что-то мне показалась странной такая настойчивость, и я сказал: «Лучше я вызову кого-нибудь на бой, и ты полюбуешься на него с балкона». Не тут-то было. Она вцепилась в свой браслет, как пиявка. И тут я вспомнил, что на днях наш отряд выведут из города. Я немного ей приврал, и мне удалось отказаться. Тогда она засмеялась и сказала, что пусть браслет там и валяется вечно.
- Что же было дальше? – спросил Аримат, потому что Эван остановил рассказ, чтобы глотнуть воды. Наемники по своей дикой привычке предпочитали сгорать на солнце в своих варварских туниках вместо того, чтобы накинуть легкий белый плащ, как порядочные граждане.
- Что было дальше… Я решил, что пора завязывать с этой женщиной, но как от нее отказаться – не понимал. И вот через несколько дней решение пришло само собой. Войсковая больница обосновалась как раз на площади. Нас там собралось много, чтобы провериться на наличие лихорадки. И вдруг вносят умирающего – не нашего солдата. Он в рваных ранах, истекает кровью и на теле у него какие-то трупные пятна. Лекарь посмотрел на него и сразу сказал – укус ядовитой змеи. Я подхожу ближе и вижу, что в его руке зажат зеленый браслет, только явно не изумрудный. Я скорее начинаю спрашивать, пока он в сознании, а он говорит, что ночью заметил браслет под решеткой и решил достать. Врет: ничего там не видно ночью. Это не иначе, как Динара его послала туда. Тем более что он тоже варвар и хорош собой – это точно ее рук дело. Оказывается, он снял решетку, а там подземелье, - Эван вылил на себя остатки воды. – Я обещал не врать. То, что я говорю, говорил он. Он там увидел несколько коридоров и пошел по одному из них. Говорит, там были красные свечи. И вдруг навстречу ему из темноты – змея невероятных размеров. Длиннее человеческого роста раза в три, абсолютно белая, с капюшоном, а на голове у нее – диадема. Говорит, что, прежде чем впрыснуть яд, она играла с ним, как кошка с мышью. Вот так-то.
- То есть ты что же, хочешь сказать, что вдова чиновника оказалась оборотнем? – спросил Аримат. – Просто бред солдата перед смертью!
- Я обещал не врать, - повторил Эван. – Может и бред – солдат-то умер через полчаса. Но пусть меня разразит гром – в смерти его она замешана. Колдуньей она уж точно была.
На том и порешили, все согласились, что Динара – колдунья, и вообще южные женщины коварны и небезопасны.
- А ведь история-то поучительная, - подмигнув, заметил Аримат.
- Еще бы! Я потом несколько лет даже близко не подходил к женщинам, которые намного богаче меня. К черту их штучки, - сказал Эван и хотел еще что-то добавить, но тут Аримат указал впереди себя и обрадовано закричал:
- Вон та роща, на склоне, где мы остановимся. Скорее доберемся до нее и будем отдыхать.
И все дружно поддержали его, как будто уже давно путешествовали вместе.
Роща оказалась не так далеко, и, сменив разговоры на обсуждение дальнейших действий, путники свернули направо, где возвышался холм, покрытый гранатовыми деревьями. О диком восточном гранате не раз слагали песни, о нем говорили в легендах и даже упоминали в гимнах, с его красотой сравнивали мифических красавиц и богов-воинов; цветок восточного граната изображен на гербе государства Даринна, а его название стало именем для столицы. Цветок восточного граната – это произведение искусства с пятью красными, как будто сделанными из гладкого блестящего атласа, лепестками, распускающимися из темного, похожего на каплю крови бутона. Атласные цветы появляются среди темно-зеленых, глянцевых листьев в конце весны и всего на несколько дней привлекают к себе насекомых и людей.
В роще, источающей торжествующий запах гранатовых цветов, людей встретили своим стрекотанием все те же пестрые сойки-шуты, которые прыгали по земле и искали для своих гнезд всякую всячину. В перерывах между этим занятием они с удовольствием хватали мелькавших среди камней и растительности бирюзовых и бронзовых ящериц. А когда люди стали снимать с повозки и лошадей вещи, сойки расселись на гранатовых деревьях и начали громко обсуждать их действия на своем издевательском языке.
После этого каждый занялся своим делом. Аримат стал любовно пересматривать свои археологические инструменты, по очереди извлекая их из лакированных шкатулок и холщевых мешочков. То же самое он проделывал и с многочисленными милыми амулетиками, которые у археологов принято было дарить друг другу на различных собраниях и конференциях. Чем больше коллекция амулетов, тем яснее свидетельство, что ученого признают в кругах археологов.
Командиру Рексу, учитывая его болезнь, дорога далась трудновато, хотя жаркое солнце и сухой воздух явно пошли ему на пользу по сравнению с тюремной атмосферой. Поэтому сейчас он с тщательно скрываемой радостью устроился в тени гранатовых деревьев на вывернутом наизнанку светлом дорожном плаще.
Наемникам Казимиру и Эвану, конечно, и в голову не пришло, что безликий помощник Аримата полностью возьмет на себя хлопоты обо всех них. Поэтому, пока другие предавались отдыху, они наведались за водой к ручью, протекающему с другой стороны холма, успели за это время искупаться, а по дороге – еще и подраться на сухих тамарисковых палках (ибо оружия у них теперь не было, из всего отряда был вооружен только командир Рекс) и выяснить, что за время тюремного заключения ни один из них не потерял ни боевого духа, ни вкуса к жизни.
Эразм, несмотря на то, что именовался «гражданин», а не «господин», все же решил не забивать себе голову походными хлопотами, раз ими занялись другие, а посвятить это время себе. Мысль о том, что, возможно, это последняя весна в его жизни, сделала его сентиментальным эгоистом. Он ушел вглубь гранатовой рощи. Великолепное скопление царственных деревьев, утопающих в аромате, мягком жужжании пчел и голосах птиц, казалось красным шелковым куполом райского храма. К сожалению, роща была весьма небольшой.
Кроме упомянутых соек-шутов здесь оказался очень красивый иссиня-черный дрозд с темно-красной грудкой, временами издающий чарующее, очень витиеватое пение. Эту птицу так и называли – гранатовый дрозд. В Кевероне за свой внешний вид и голос она ценилась даже выше павлинов – не только обычного окраса, но и мраморных альбиносов. Это Эразм знал, потому что родители Лоры любили редких птиц и держали их в саду. У них садовник, видимо, зарабатывает больше, чем Эразм в Школе астрономии и на фехтовании вместе взятых. Впрочем, если верить словам Аримата, вернувшись из Мертвого города, Эразм мог бы резко исправить такое положение.
Нечего обольщаться! Место, куда они едут, не может быть хорошим, несмотря на всю свою историческую заманчивость. От него не могли отказать разве что бывшие смертники. Даже Казимир (а варвары изумительно прагматичны), и то высказал свое мнение, что отправляться обворовывать гробницу, полную разгневанных покойников, это свинство.
С другой стороны – не болтаться же на веревке… как тот смертник, который вчера засомневался.
Что в этом деле движет Ариматом? Не жажда наживы: он любит деньги, но они для него – не цель, а скорее естественное следствие. Зато в нем есть своеобразный охотничий азарт, который заставляет его испытывать к древним ценностям те же чувства, что ловец к добыче: найти, поймать, извлечь, отнять у времени и показать всем. Охотничьи трофеи приносят славу и деньги, но это не главное. Главное – чувство, когда «добыча» перестает быть самостоятельным, независимым от тебя существом, вещью или явлением и становится «трофеем», начинает принадлежать тебе, потому что ты сам, своими силами забрал ее.
Впрочем, скромный Аримат вряд ли когда-то пытался сравнить себя с охотником и, возможно, даже не согласился бы, услышав о себе такие роскошные слова.


Глава 4
Animantia quaedam animum habent, quedam tantum animam.
Одни живые существа имеют дух, другие только душу.
Сенека

Теперь солнце светило в спину, ведь дорога шла на восток.
Лошади успели напиться из пока еще прозрачного ручья, с удовольствием походили в прохладной воде между зарослей диких ирисов с уже увядшими липкими желтыми цветами и с покорной досадой заняли свое место возле повозки. Господин Аримат снова собрал свои драгоценные коробочки, старательно уложил их в повозку и отдал приказание отправляться в путь.
И путь продолжался. Как только был взят привычный дорожный темп, Аримат окинул взглядом присутствующих и спросил:
- Ну, кто теперь?.. – он имел в виду продолжение историй.
- Теперь ты, хозяин, - сказал Эван. – Все хотят тебя послушать.
- Да нет… - неуверенно начал отмахиваться археолог, но было поздно, все приняли сторону Эвана.
- А можно как-то установить правила очередности? – проворчал ученый.
- Жребий? – пожал плечами Казимир. – Хотя теперь уже в нем нет нужды.
- Я думаю, всем на самом деле интересно послушать ученого с таким опытом, - сказал Эразм. – Не каждый раз разговариваешь с придворным археологом.
- Нет, не хочу говорить о раскопках, - решительно сказал Аримат. – Может, это и интересно…
- Не может быть, чтобы за твою историю не произошло ничего необъяснимого, - перебил Казимир.
- Может, и происходило, однако не это я хотел рассказать. Не буду говорить про Гробницу Шакала, мы и так туда едем. Да, пожалуй, моя жизнь насыщена случаями – как это Казимир выразился? – загадочными. Но меня впечатлили больше всего не они, а то, что произошло еще в детстве. Об этом и буду рассказывать.
Ученый выждал паузу, в течение которой установилось уважительное молчание, и начал рассказ:
- Я был единственным ребенком. И любимым. У моих родителей денег было в обрез, но надо отдать им должное – я ни в чем не нуждался, и во внимании тоже. Кроме одного – мне не хватало общения, а они этого не понимали. Я был ребенком замкнутым, а они это, видимо, трактовали как нежелание общаться. В то время была мода заводить детям, даже довольно маленьким, собак. Считалось, что это развивает ответственность, ведь это была именно их собака. Так появлялись обязанности и прочее. У меня собаки не было. Все раннее детство у меня ее не было, и я почему-то не просил. Я считал, что, раз родители не делают, значит, это неизбежный ход вещей. Но однажды я принес домой собаку, правда, я был уже довольно взрослый, мне было восемь. Я считал, что могу отвечать за свой поступок. В каком-то дворе ощенилась сука, щенки начали выбегать на прогулки, и я взял одного. Я назвал его Лис, я принес его уже с именем. Он был круглый, рыжий и пушистый. И, как я и полагал, родители и слова не сказали против. Я занялся воспитанием Лиса, а через год выяснилось, что это Лисичка. Я был не в курсе, и никто мне даже не сказал, что это сука. Это добавляло некоторых неудобств, мне пришлось придумать, где держать Лисичку во время течки – родители мне, наконец, объяснили, в чем дело, и что надо делать. В остальном мы были свободны: ходили в окрестностях, Лисичка пристрастилась греться на солнышке у обочины улицы. Она была такой дружелюбной – так и хотелось ее погладить. К тому же она не выросла большой и была, как игрушечная лиса. Она думала, что весь мир ее знает и вертится вокруг нее. Но однажды, когда Лисичке взбрело в голову уснуть чуть ли не посреди дороги, на нашу улицу въехала огромная купеческая повозка, вывернула из-за угла и наехала на нее, потому что из-за ее размеров заметить собаку было сложно. Управляющий взял мертвую Лисичку и пошел к нам, чтобы предложить нам компенсацию. Странно, что он вообще остановился и уделил этому внимание. Тем не менее, он вошел с Лисичкой на руках и, увидев меня, понял, что никакая компенсация не поможет. Он оказался честным человеком, я даже помню, что у меня не было ни капли мыслей его винить, хотя я как ребенок проплакал два дня и долго вспоминал ее потом. Мне было жаль, что она, такая маленькая и наивная, такая жизнерадостная, обманулась в своем представлении об этом мире, он оказался опаснее. Хотя потом я начал подозревать, что моя Лисичка была глупой собакой – но что же делать, я любил ее и за глупость тоже. Больше у меня не было никогда собаки, как-то не сложилось.
Это случилось летом, а следующим летом было вот что. Тогда я увлекся выращиванием пионов. Садоводство входило в педагогический арсенал моих родителей и всячески поощрялось. В густых сумерках я понес свои инструменты в сарайчик и услышал возню возле ворот – возилась и скулила собака. И я пошел посмотреть. Дура застряла под воротами. Я подошел ближе и увидел, что это пушистая рыжая собака. Лисичка! Я помню то, ради чего на самом деле рассказываю эту историю. Самое удивительное в ней для меня – это я сам. Во-первых, я не удивился. И не испугался. Хотя, посмотрев внимательнее, я не сомневался, что это моя Лисичка. Прошу заметить, я был в возрасте, когда человек уже имеет представление о жизни и смерти и естественном ходе событий. Кроме того, я, естественно, понаслушался всяких страшных историй, без которых не обходится ни одно детство. Они производили на меня должный эффект.
Тем не менее, я был спокоен. При всем моем понимании абсурдности, я не почувствовал ни малейшей тревоги. Я прекрасно понимал, что Лисичку мы похоронили всей семьей, а сейчас я ее видел и воспринимал это как-то слишком легко. Я подошел ближе, назвал собаку по имени, она смущенно застучала хвостом по земле – она же была прижата воротами. Нужно было освободить ее, и я подошел поближе. Нужно было просто приподнять расшатавшиеся ворота. Все это было трогательно. И немного грустно. И я все это время думал: неужели это должно происходить так? Разве я не должен если не испугаться, то хоть удивиться? Я подошел к собаке совсем близко, было довольно темно, я наклонился к ней, и мне сразу стало понятно, что это не Лисичка. Более мелкая, более тощая, не такая пушистая – но почти копия моей Лисички. Я не понял, что почувствовал. Не облегчение – ведь ситуация меня не напрягала, но и не разочарование – ведь я понимал, что это – самое естественное объяснение, что так и должно быть. Я просто еще раз осознал всю безвозвратность – и стало грустно, но, так как прошел год, это была больше философская грусть. Я приподнял ворота, и собака убежала, не проявила ко мне ни интереса, ни благодарности, ни какой бы то ни было близости. Это меня разочаровало. Я был готов взять ее себе или хотя бы пообщаться. Пока я шел домой, я понял, что не смогу сформулировать для родителей смысл происшествия, и перестал о нем думать. В истории нет ничего мистического. Но был уговор рассказывать загадочные события. А для меня все, что связано с этой историей, особенно мое впечатление от нее, до сих пор остается загадочным и необъяснимым. Я встречался в жизни много с чем, много раз какие-то вещи пугали меня, и они тоже были малообъяснимыми, но не встречалось ни одной такой, в которой я чувствовал бы себя так спокойно и уютно, уверенный в том, что все идет как надо и все будет хорошо. Этим мое воспоминание и дорого мне.
- Спасибо, - произнес командир Рекс, так как никто больше ничего не сказал. – У каждого свое представление о необъяснимом. И все же в жизни археолога, наверное, есть и более красочные истории.
- Мне решать, что я считаю красочной историей, - ответил Аримат, видимо, немного обидевшись. – Эта история, может быть, целую жизнь ждала, чтобы ее рассказали. Нашумевшие истории в этом не нуждаются.
И дальше все ехали молча, следя за удлиняющимися тенями, скользящими впереди. Едва заметный спад жары пробудил к жизни спрятавшихся на день насекомых. Зеленоглазые мракобесницы с длинными ногами и дергающимся полетом повисли навязчивыми скоплениями над землей в лучах солнца. Особенно много их было около пока еще довольно сырых канав, откуда они недавно и выплодились. Для людей они никакой опасности не представляли, но зрелищем были жутковатым и каким-то гнетущим.
Солнце становилось все мягче, пыль – все золотистее, голоса птиц – все разрозненнее и ленивее. Постепенно приближалось время, когда с приходом ночной тьмы мир переворачивается и становится абсолютно другим – ночным миром.
Таинство этого перевоплощения повисло в воздухе, но не в виде тревоги, а в виде невесомого ожидания.
Вряд ли кто-то из шести путников думал об этих ощущениях. Однако общее настроение первого прожитого дня путешествия в безнадежное место оказалось на удивление легким и жизнеутверждающим.


Глава 5
Inter visa vera aut falsa ad animi assensum nihil interet.
Разуму не приходится выбирать, если это выбор между истиной и выдумкой.

- Я своих солдат всегда держал в узде, - начал свой рассказ командир Рекс утром, когда путешествие возобновилось. – В юности я насмотрелся на мародерство и прочие бесчинства и сначала принимал их как данность, а потом пришло осознание, что мирное население, если не оказывает сопротивления, вроде как становится нашим, и я, по идее, за него отвечаю. Так вот, солдатам, хотелось им или нет, приходилось вести себя смирно в большинстве случаев, и тогда – тоже. Мы стояли возле Элы, странный это город. Там два холма неприличных размеров и очень близко друг к другу, а между ними – узкая, темная и сырая низина. На одном, весьма скучном холме есть большой замок «Гнездо ястреба», где мы и располагались, а на другом, еще более мрачном, каком-то каменистом, - город. Не город, а практически одна обшарпанная крепость. В общем, в замке были мы, а в городских стенах – горожане, которые к нам не выходили. Тогда велись переговоры, и мы просто ждали, ничего не предпринимая, просто следили за горожанами. Те отсиживались в стенах и очень редко появлялись на глаза, выходили и того реже. Получилось так, как никто не ожидал. Уже само начало, по мне, было каким-то отталкивающим. В один из дней к нам в лагерь из этого города пришла одна юная тварь, по виду ей было лет тринадцать-четырнадцать. Я даже видел, как это происходило: как она вышла откуда-то из городской стены, спустилась по склону холма, что заняло у нее порядочно времени, пересекла низину, вскарабкалась к нам, и ее впустили. Она была тощая, оборванная и, по мне, страшная, как смертный грех. Она осталась где-то у нас. Многие солдаты пользовались ее услугами, не давая взамен ничего, кроме еды, но почему-то ее это устраивало, видимо. Она же была свободна в своих решениях. Я против таких женщин, но вмешиваться не стал, опять-таки не знаю, почему, наверное, потому что получше все равно не было, - он помолчал. – А через пару недель… внезапно умерло несколько солдат, как от чумы, только ушли буквально за несколько часов, - он посмотрел на Эвана. – Что там твой воин с отравленными ранами! Мы не досчитались четырнадцати! Я бы и не связал эти два события, но только из окна видел, как она убегает и очень поспешно, через низину, только не в город, а почему-то в сторону от него, в пустоши. Может быть, всего лишь испугалась, но тогда я послал всадников и спустил собак. И сам поехал за ними, а она уже скрылась на пересеченной местности. Собаки ее выследили, а мы старались не отставать. Они догнали ее, мы оказались рядом тут же и с удивлением обнаружили, что собаки невменяемы. Вместо того, чтобы задержать жертву, они все вместе набросились на нее и стали буквально разрывать на части. Когда мы отогнали последнюю, труп был совершенно неузнаваемым, даже по клочкам одежды. Мы поместили ее в мешок и поехали в лагерь. Вы думаете, это конец истории? В этот день к нам прибыл шеф, и эта история произвела на него такое впечатление, что он как-то быстро подписал условия Элы, и на следующий же день мы снялись из замка. Кто мне теперь скажет, что это было?
С минуту все ехали молча.
- Может, ваша девица была зомби? – предположил Казимир.
- Что это за черт? – спросил командир Рекс.
- Это человек, которого убивают, чтобы заложить в него какое-то задание, которое дает ему его хозяин-колдун, который и является его убийцей, - объяснил Эразм, потому что никто больше вразумительно объяснить не смог. – Мне казалось, это ни что иное, как байки.
- Не знаю, не хочу разбираться в этой дряни, - сказал командир Рекс, проехал немного молча и добавил. – Но с политической точки зрения это возымело небольшой эффект. Но все это слишком отвратительно, чтобы об этом думать, и слишком необычно, чтобы я где-то встречал что-либо подобное. Слава богам.
- А бывает и другое объяснение – совпадение, - заметил Аримат, обычно, правда, настроенный мене критично и склонный во всем искать связи.
- Вроде, умные люди говорят, что совпадений не бывает, - сказал Казимир. – И во всем есть знаки свыше.
Аримат, видимо, решил, что, формулируя эту фразу, варвар вовсе не собирался противопоставлять Аримата умным людям (так оно и было), и не смущаясь ответил:
- Поверь мне, когда делаешь раскопки, можно накопать кучу таких знаков, все их связать и объяснить и выстроить прекрасную картину. А потом, когда трезво смотришь на эти «знаки свыше», только и думаешь: им там наверху заняться нечем? Все – наше несовершенное воображение.
- С этим я не согласен… - сказал командир Рекс.
- А я согласен, - сказал Казимир. – У меня все просто: если бог хочет дать знак, пусть объяснит его так, чтобы и дураку было понятно.
- Вам ли, командиру, не знать, что с помощью игры фактов можно объяснить все, что угодно, так, как вам надо? – ядовито спросил Аримат, но Рекс его проигнорировал.
- Эти «знаки свыше»… - сказал Эразм, немного проехав молча, - это, скорее, ориентиры для нашего внутреннего мира, они могут ничего не значить для реальности, но с ними как-то легче выбрать дорогу для своих действий. Ну или окончательно заблудиться.
- Боги, какие мы все умные! – подытожил Эван, но без особого сарказма.
Разговор, безусловно, продолжился бы, но тут Аримат указал на горизонт, на сизоватые облачка на нем, и сказал без всякого перехода:
- Нам сегодня предстоит отвратительный день.
- Это ты о тех облаках? – с сомнением спросил Казимир.
- Да, о них. Через каких-нибудь двадцать минут здесь будет дождь стеной, ветер и собачий холод. Я знаю этих коварных тварей, они всегда поначалу выглядят так, как будто ничего не происходит. Сколько их ни видел, никогда не проносило мимо. Наденьте на себя все, что хотите, но не игнорируйте их.
Аримат спокойно и методично, с покорностью судьбе последовал собственному совету, накрутил на себя все свои тряпки и распорядился, чтобы его слуга поднял подобие крыши на повозке. Естественно, он никого к себе под крышу и не думал приглашать. Так что теперь безмолвный, похожий на пустое место слуга Аримата, даже имени которого никто толком не запомнил, находился в более выгодном и привилегированном положении, чем самоуверенные варвары, молодой ученый или благородный командир Рекс.
Остальные решили действовать по обстоятельствам, которые не заставили себя ждать. Сначала появился ветер, на глазах превращаясь из теплого в холодный. Над землей пронеслась огромная, почти бесчисленная стая песочных ласточек, сверкнувших оранжево-розовыми перьями на нижней стороне тела в лучах еще не закрытого облаками солнца. И воздух вокруг на несколько секунд превратился в стремительно нарастающий и тут же удаляющийся писк этих неуловимых созданий. Этот живой вихрь вселял тревогу и выглядел как предвестник чего-то масштабного, грозного и неизбежного.
За невнятными сероватыми облаками, крадущимися к солнцу, показалось то, что действительно было источником настоящей тревоги – черновато-синяя, шевелящаяся и провисающая под собственной тяжестью бесформенная масса, в которую превратилось небо.
На бескрайнем плоском пространстве это величественное зрелище казалось слишком потусторонним и демоническим, особенно для тех, кто не привык встречать лицом к лицу ничем не прикрытый горизонт. Слишком явственно и откровенно чувствовалась разница в размерах между людьми и стихией, которая двигалась сейчас на них и гнала перед собой бешеные, как злые духи, клубы пыли в сопровождении прошлогодних, мертвых, но движущихся сферических кустов перекати-поле.
Пыль перемешалась с летящими в ней каплями дождя, и через несколько минут все было сметено и поглощено стеной воды. Под ногами тут же образовался хаос из грязи и дождя; движение прекратилось, потому что двигаться вперед стало бессмысленно. Путники в условно непромокаемых плащах обреченно ожидали, когда гнев стихии иссякнет.
Воздвигнутая крыша не сильно помогла спасти содержимое повозки, так как вода проникла и под нее, когда от ветра все сдвинулось на бок. Пока слуга Аримата возился под крышей, пытаясь восстановить целостность конструкции и вернуть ее в первоначальное положение, из повозки внезапно выпала одна из шкатулок придворного археолога. Ударившись о колесо, она открылась, и целая куча амулетов и статуэток оказалась на бурлящей земле. Почти все они тут же скрылись в мешанине из дождя и грязи, на поверхности осталось только пять разных человеческих фигурок и подвеска в виде черепа.
Аримат из-под полога повозки и Эразм из-под капюшона молча наблюдали, как они лежат среди потоков мутной воды. Сочетание человеческих изображений и черепа означало «смерть», это знал каждый, хоть немного слышавший о гаданиях.
Дождь начал стихать так же поспешно, как начался, и Аримат с крайней аккуратностью и брезгливостью, как старый домашний кот, застигнутый врасплох на улице непогодой, вылез из своего укрытия и начал собирать и протирать свои коллекционные экземпляры.
- Только поговорили о совпадениях… - самокритично заметил он. – Теперь я не выгляжу авторитетно.
- Пять людей и череп – «смерть», - насмешливо сказал командир Рекс. – И ты будешь продолжать говорить о совпадениях?..
Но Аримат упрямо вздохнул, убирая свои амулеты.
- Что же это тогда? Предупреждение? И что мы сможем сделать?.. Потусторонние силы не знают, что у нас нет другого выбора? Там, на раскопках было достаточно много всего однозначного и уж точно более страшного, чем здесь. Но нам это ничего не даст, что бы это ни было. Даже если духи буквально испишут здесь все своими предупреждениями. Только настроение себе испортим.
Он полез обратно в повозку. Возмущенные ливнем лошади поминутно отряхивались и разбрызгивали воду и грязь. Шевелиться лишний раз в этой холодной, мокрой атмосфере не хотелось.
Среди приобретающих все большую прозрачность облаков уже снова начинало проглядывать солнце, а вместе с ним и надежда согреться и высохнуть. Но до самого вечера все вокруг оставалось мрачным, пасмурным и неприветливым.


Глава 6
… далекий голос, повторяющийся печально на неземном языке:
- Где ты, где ты, где ты....
А.Н. Толстой «Аэлита»

Эразм просушил за ночь страницы дневника и утром между нехитрыми сборами пополнил свои записи, стараясь не привлекать внимания. Считалось, что дневники ведут ученые для фиксирования наблюдений (этим он и решил прикрываться); в быту же ведение дневника считалось либо воспитательным занятием – для подростков, либо женским увлечением – для саморазвития. У Эразма была потребность обрисовать начавшиеся и такие многообещающие события, внезапно перевернувшие его судьбу, к тому же его интересовала окружающая местность, и ее описание он тоже хотел отразить. Но привлекать внимание и отвечать на вопросы ему не хотелось. Сейчас он размышлял о людях, с которыми его свела эта дорога. Они все, включая его самого, были совершенно разными и не такими однозначными, как казалось на первый взгляд.
Конечно, больше всех к себе притягивал внимание наемник Казимир, человек с неожиданными сочетаниями черт характера, внешних данных, способностей и мыслей. Интересно, сам он оценивает хоть как-то свой потенциал? В нем была своеобразная философия. Да, на житейском уровне, и он не был склонен к рассуждениям, скорее, это выражалось в отдельных фразах, но это была философия. И еще в нем была свобода. Настоящая, варварская, но не обобщенная легендами о варварах, а его личная. Складывалось впечатление, что все, что происходит, не имеет власти над его внутренним состоянием, и хотя он всегда отлично ориентировался в любой ситуации, умел играть по чужим правилам и почти ни на что не претендовал… но, может быть, это и давало ему свободу?
Эразм поймал себя на мысли, что истории, которые они рассказывали друг другу в качестве дорожного развлечения, оказались чем-то большим чем развлечение, и открыли (по крайней мере для него) другие стороны их авторов. Каждый рассказал о себе по-своему.
Казимир сделал это с удивительной поэтичностью, используя только доступные его речи средства и старательно добиваясь красоты звучания рассказа. Судя по всему, в жизни Казимира было достаточно ярких приключений, он всегда был в центре событий. Но он выбрал эти воспоминания, погружение в эфемерную загадочную атмосферу, не известную никому из присутствующих и не доступную ему сейчас на чужой земле.
Эван, другой наемник… Прямолинейный, как солдатская дорога, не сквернословящий направо и налево только из-за присутствия придворного археолога и знатного военачальника, безусловно, умный малый, но чуждый чего бы то ни было интеллектуального. Не вызывающий никаких отрицательных мыслей, но и ни малейшего желания с ним связываться. Как ни странно, слишком многословно и эмоционально, даже образно, описывает свои отношения с женщинами. Подробности, объяснения… Придает этому большее значение, чем сам думает?
Командир, бывший командир Рекс, владелец Центары. Честный воин, привыкший сам отвечать перед людьми за все свои и даже не свои поступки. Но события собственной жизни, похоже, склонен объяснять управлением некой высшей «судьбы» и плыть по ее течению. Странно, ведь покорности в нем настолько же мало, насколько много дисциплины.
Придворный археолог Аримат, напротив, несмотря на ауру таинственности, которая постоянно окутывала его благодаря роду занятий, несмотря на орду амулетов и веру в многочисленных духов и высшие силы, пронизывающие насквозь окружающий мир, не очень-то привык на них рассчитывать и довольно критично относился к их возможностям и влиянию. В этой мистичности он был как бы «сам по себе».
Эразм все еще не рассказал свою историю. У него было достаточно времени, чтобы подумать и выбрать. И теперь, когда они снова тронулись в путь, к открытому и дрожащему в утренних лучах горизонту, все выжидающе посмотрели на него.
- Я долго думал, что можно рассказать, - добровольно начал Эразм. – И все-таки остановился на этой истории. Не знаю, насколько будет она интересна вам, людям, не имеющим к этому отношения. Я и сам к ней особого отношения не имею. В ней нет ничего мистического, и она слишком мрачновата для меня. Но я пришел к выводу, что мне больше рассказывать все равно нечего.
- Давай уже, начинай, - поторопил его Эван, и Эразм продолжил уже без всяких предисловий:
- Чтобы пройти практику в «Астрономическом наблюдательном обществе Краевого плато», мне нужно было туда переправиться, и, конечно, не в одиночку, потому что путь туда из центра страны – пару недель и к тому же по малоприятной местности, где никто не живет. И я отправился с экспедицией биологов, которой было по пути. Не очень понимаю, чем они там занимаются, вернее, зачем, но ребята неплохие. Большинство. Правда, часто задерживались из-за всяких местных тварей, хотя на болотистых равнинах всем не очень-то хотелось задерживаться. И у нас там случилась проблема: самая лучшая лошадь, на которую была главная надежда, заболела или сошла с ума – перестала реагировать на любые действия. Она была в очень хорошем состоянии, она была идеально здорова, как показали осмотры. Она прекрасно ела, иногда механически ходила, но тащить ее за собой было практически нереальным. Она ничего не слышала и не замечала, ни уговоры, ни побои, ни ее собственные товарищи-лошади в этом деле не помогали. Она остановилась и остановила всю экспедицию. Приняли решение вскрыть ее, не убивая. Так бы не сделали, да и она не позволила бы, если бы она, как все нормальные животные, чувствовала боль. Но она не чувствовала. Среди нас был ученый, который вообще считал, что животные ничего не чувствуют, как механизмы. Не знаю, наверное, он в своей жизни не общался с животными. Но теперь его идеи только бы подтвердились.
- Вы, ученые, там совсем с ума сходите? – поинтересовался Казимир.
- Не все, - миролюбиво ответил Эразм, не намеренный вступаться за сумасшедших ученых. – Но этот нормальным не казался. Тем не менее, решили во что бы то ни стало выяснить причину недуга животного. Никому не хотелось потерять так же другую лошадь или друг друга. Состояние животного было идеальным, но оно было совершенно равнодушным к тому, что с ним делают. Выглядит это ужасно – все эти фиксаторы, растяжки. Лошадь вскрыли, и впечатлились все, кто присутствовал. Похоже, никто не ожидал ничего подобного, тем более, я. Все ее внутренние органы были оплетены странными ажурными нитями. Белоснежными, с узорными переплетениями. Как кружево. Симметрично, с двух сторон, справа и слева, не хаотично, а с какой-то своей архитектурой. Это было красиво. Они уходили вглубь, пронизывали диафрагму, проникали куда-то к трахее и, возможно, дальше… И это не было единым целым. Их было двое, и без сомнения, они были живыми. В некоторых местах обе части соприкасались и порождали немыслимые, изысканные, взаимопроникающие, движущиеся ветвления. Это отталкивало и завораживало. Мы не знали, любоваться или ужасаться. А лошадь тем временем продолжала чувствовать себя превосходно, хоть и лежала вскрытая. У нее все работало. А эти твари, похоже, все еще хорошо заботились о ее жизни. В конце концов, биологи (что с них взять, они же биологи), решили удалить одну из них, правую. Это было страшно делать. Возможно, перчаток и повязки было недостаточно, но они решились. И все сразу же изменилось, с первым прикосновением скальпеля. Так неожиданно, что я хорошо помню и сейчас это мгновение. Лошадь стала бешено сопротивляться, но теперь она не могла ничего сделать. Я даже не буду говорить, как это было. Она сопротивлялась именно расставанию со своим паразитом, потому что собственные повреждения не вызывали у нее никаких впечатлений. Вернее, наверное, это он сопротивлялся – с помощью лошади. Мало того, и вторая особь этому сопротивлялась изо всех сил, она пыталась удержать и вернуть его. Тем не менее, его полностью или почти полностью выпутали и извлекли. Его жизнь прекратилась. Объемное кружево исчезло и превратилось в бесцветные и бесформенные останки. Лошадь не успокоилась. Мы слышали ее всю ночь, это было кошмарно и однообразно, как позывные. Это так выматывало своей бесконечностью! Это было отчаяние – иного ничего не приходит на ум, но не ее, а той твари, которая управляла ей изнутри. Лошадь хотели прикончить на следующий день, но нужно было выяснить, что с ней будет дальше. Через несколько часов вторая тварь тоже умерла, а с ней и наша лошадь. Кто-то высказался, что, оставили бы мы их в покое, эти твари, возможно, заштопали бы ее, и она ушла бы своей дорогой. Никто не заразился, хотя все этого боялись. Поездка превратилась в нервозное путешествие с подавляющей атмосферой, которая поддерживалась этим тоскливым климатом. Может, конечно, эта лошадь жила бы долго и счастливо, если бы ее просто предоставили самой себе. Но я думаю, сожрали бы ее волки. Так что не знаю, какой смысл во всем этом. Это очень необычный случай. Не уверен, что слышал о других таких…
- Наверное, бывает иногда, - возразил командир Рекс.
- Иногда, конечно, бывает. Впрочем… биологи травили байки и о вещах похуже…
Что-то помешало Эразму рассказать историю во всей своей красе, как он умел это на бумаге. Может быть, малопривычная тема, а может быть, малознакомые люди. В любом случае, он был рад, что она закончилась.
Некоторое время продолжалось молчание. Видимо, история все-таки оказалась угнетающей, и никто не ожидал этого от Эразма.
- Вот это любовь!.. – сказал, наконец, Казимир, но было непонятно, о чем он.
- Что?.. – повернулся к нему Эразм.
- У этих паразитов.
- Ты бы назвал это любовью???
- Чем же еще – один не пережил другого.
Эразм удивленно задумался.
- Вот это интерпретация! Никогда не думал об этом… Неожиданно, но в этом что-то есть.
- Да это очевидно, поверь мне. Очень многие твари не живут поодиночке и не могут друг без друга.
- Будет забавно, если ты окажешься прав…
Мимо равнодушно пробегал однообразный пейзаж с размеренной дорожной скоростью. И яркие песочные ласточки проносились в воздухе в погоне за насекомыми, даже не вспоминая о вчерашней грозе.
- А теперь надо проголосовать за наши истории, - оглядев всю эту красоту, сказал Казимир, нисколько, конечно, не смущаясь тем, что демократические формулировки после неудавшейся революции, да еще и в исполнении бывшего заключенного, мягко говоря, не приветствовались.
- Голосуем?!.. – оживился Аримат, автоматически следуя его примеру. – Давайте, давайте. Я уже точно знаю, кому принадлежит мой голос.
Четверо подняли руки за призрачную северную историю Казимира, слишком необычно окрашенную для этих мест. Казимир избрал рассказ Аримата и повернулся к Эразму:
- Прости, друг, я бы выбрал твою. Но я вижу, что у тебя самого не лежит душа к ней.
Вчерашняя сумасшедшая погода существенно затормозила поездку, поэтому оставшееся время пути – около трех дней – предстояло провести в довольно напряженном темпе, о чем Аримат и поведал своим спутникам незамедлительно. Как бы ни была приятная ему поездка в новой и довольно своеобразной компании, чувство профессионального долга никогда не давало ему расслабляться.