I have no name...

Всё вспоминается наивный мифик о стране вечнослепых. Бабушка присказывала, что, мол, в обществе незрячих бытовали настоящие чувства, ни в какое сравнение с нынешними цветными капустами не идущие. А дело в том состояло, что считается, между прочим, дефектом. В обществе, где никто не мог видеть, не завелись такие чудики, как Красота и Уродство. Люди любили друг друга только за (сейчас считающуюся неактуальной субстанцию —) душу. Да, разумеется, конечно и безусловно, находились такие прохиндеи, которые любили в сниженном смысле, но, как водилось в те времена, счастья в дальнейшей жизни подобные им не знавали.

Однажды в историю вступил (и переписал её) экий Неца. Он обыденно проводил время с пассией за разговором (в сущности, монологом) о высоких структурах. Гляда восторженными ушами ловила каждую фонему мыслителя. Вместе со словами внутрь проникала блаженная теплота близости родственной души. Тьма, в которой только и жили, странный образом будто менялась... Описать этого Гляда, к сожалению, не могла, поскольку не обладала рифмой к своему имени.

Неца долго плёл словеса и доплёлся до того, что ментально совершил деконструкцию в стиле Ж. Деррида, которого тогда и в помине, и без помина не наблюдалось. Молодой человек отказался от традиции изучения объекта с целью углубления знания о нём, то есть просто создал риторический вопрос:
— Что скрывается за мраком, в котором мы пребываем?

Гляда от удивления себя не знала. Она-то и подумать не могла, что её милый Неца совершит феноменологический прорыв. Действительно, что — за мраком? Вокруг и около не помышляли даже, что тьма может что-то скрывать. Реальности, данной в ощущениях слуха, обоняния, осязания, вкуса, равновесия, перепада температур и пр. всем оказывалось достаточно. К чему же подозревать, что спектр чувств не предоставлен исчерпывающим?

Ночь от ночи Гляда улавливала по интонациям и лунным вздохам благоверного перемены. Неца становился всё более ненежен. Даже частый чай не выводил его из отчаянной прострации. Однажды Гляда заснула одна. Затем — дважды. И трижды. И другие -жды. Или «жди». И она ждала. Но к ней пришла только печальная До, которая стала перед «жди», и создала новую форму тишины за окном. К тому же, стало сыро. И сиро.

В другое однажды Гляда услышала знакомый скрип половицы, но и быстрейший аллофон <а> не успел сорваться с уст, как шарк-шарк-шарк по порогу и хлюп-хлюп-хлюп по земле двинулись во мрак, который, собственно, был везде.
 
Поговаривали: это был... Впрочем, нарратив только из двух героев, связанных романтическими узами, даёт легкоуловимую интенцию на вопрос «Кто же это был?».
А вот поговаривали, что Неца связался со злобным богом, или добрым демоном, или безумным простаком, или заурядным учёным — (собирательным образом их всех, выраженных в неопредлённом местоимении Кто-то, точнее — в его форме Кем-то) Кем-то, так написать, ответившим на риторический вопрос мыслителя.

Неца расширил инструментарий чувств. Он сумел то, что мы называем «видеть». А когда можешь видеть, способен и узреть. И вот Неца узрел в реке, насколько его отражение прекрасно. Когда же он познал собственную красоту, он возжелал взглянуть и на облик той, о которой нетрудно догадаться...
Вот и говорила бабушка, что тот мифический философ — наш прапредок. Но разве я недостаточно вырос, чтобы перестать верить во всякие неБЫЛИцы?..