Бунт. Глава 2

Прокламации. Что это? Обыкновенная бумажка с призывом к действию? Сколько их можно напечатать? Кто вообще способен написать их так, что в конце концов что-то бы да произошло? Да ежели она была бы бумажкой, то, вероятно, не оказывала в таком случае совершенно никакого влияния на людей, не находила бы отклик, не вызывала беспокойства у представителей власти. Да будь у кого своя небольшая типография и навык ораторства, и вот он уже революционер – друг народа и враг власти. И все же, что в них есть такое, что заставляет людей идти против вековых устоев? Нет, определенно не в одних бумажках все дело, они лишь дополняют, служат чем-то вроде организации и окончательного подкрепления уже сложившегося мнения, вспомогательным средством. Да, народ легко совратить, обмануть, затуманить его разум и побудить к бунту. Но это в той же степени легко, сколько и сложно. Здесь нужно подгадать момент, нужно знать людей, нужно знать их мнение, причины их недовольства. Важно подготовить благодатную, плодородную почву для изменений, заложить в умы мысль о революции, направить их по нужному течению – и все пойдет само собой. Народ не самостоятелен, народ не может что-то решить, не найдя авторитета-единомышленника. И он находит, и он действует. И все народные выступления начинаются с прокламаций. С этих маленьких, ничтожных, по сравнению с тем, что следует после них, бумажек. Бумажек!
• Право, чтоб я хоть раз еще пустил этого гаденыша к себе в дом, -- говорил, жуя рябчика, Илья Андреевич Дурнову. – Упаси меня Боже! Сколько я его слушал, сколько из себя слова выдавливал. Едва не поколотил его.
• Мне бы твое терпение, ch;r.
• И что он такого нашел в этих бумажках? И ради чего он меня пробудил в столь ранний час! Нет, нет, -- он поковырял вилкой между зубов, -- в жизни его к себе не впущу. Пускай хоть пишет, хоть голубя ко мне шлет, но за порог ни-ни. Вот ты, скажи, какого мнения обо всех этих бумажках, революционерах?
• Да быть того не может! Что тут думать: этих революционеров у нас отродясь не бывало, это все столичные штучки. Были у них эти народники, и что с ними стало? А? Были да поисчезали как-то быстренько. Разве ж это революционеры? Нет, ch;r, мое мнение такое: ежели революционеры есть, то они с рождения таковы, это у них натура такая должна быть… творческая! – ляпнул Дурнов. – Должно быть стремление, упертость баранья, в конце-то концов. А когда это год-два и проходит, то это, извините меня, что есть такое? Это подростковщина уже. Нет, всерьез я этих революционеров не воспринимаю. У нас, ежели и есть, тоже скоро переведутся – в этом я, Илья, не сомневаюсь.
• Разумеется. Ра-зу-ме-ет-ся! Тут и разговора быть не может.
• А что касается прокламаций, так это мы быстро с ними расправимся. Собрать да сжечь – вот и все дело. Все это дурость совершенная.
• Однако надо и до Григория Михайловича донести эту мысль. О, я с этими молодыми чиновничками с ума сойду! Не так давно говорил с каким-то прапорщиком, до того он юный… право, у него молоко ещё над губой не высохло, а он мне что-то про какого-то Карла, про какого-то Маркса болтает, болтает и все никак не смолкнет. Кое-как от него отвязался.
• О, не беспокойтесь, пройдет пару дней, и он сам все поймет.
• А до того времени что ты мне прикажешь делать?
• Не беспокоиться.
Даже Дурнов удивился столь гениальному ответу и как-то непонятно и неравномерно покраснел, став похожим на дозревающий помидор: постепенно переходя из желтовато-зеленого в ржавый и покрываясь красными пятнами.
Мужчины провели около минуты в почти совершенной тишине, нарушаемой лишь тяжёлыми вдохами и выдохами Константина Николаевича, больше похожие на сопение мопса, с которым он, впрочем, имел и внешние сходства, и скрежетом вилки по фарфоровой тарелочке. Однако донесшиеся до ушей Дурнова и Царева чьи-то торопливые шаги по деревянному скрипучему полу предвещали, что этой блаженной тишине, о которой так долго мечтал Илья Андреевич, уже привыкший к нечастому посещению его дома, суждено длиться недолго. В дверной проём, не открывая дверь до конца, втиснулся камердинер Царева.
• Письмо-с.
• Вот-те! И, верно, от нашего Шпагина, -- губернатор как-то по-детски похихикал себе под нос. – Ан нет, гляди-ка, приглашение… да еще и на бал… да еще и к Звонарской! Право, у меня что ни день, то сплошное удивление.
• Уж не та ли Звонарская...
Смею опередить Илью Андреевича и поведать все своим языком. Дарья Тимофеевна Звонарская – едва не самое значительное лицо губернии. Именно благодаря её содействию и материальной поддержке в нескольких провинциях были построены школы и пара мануфактур, с которых она также имела прибыль. Помимо этого в городе N у неё имелось «скромное» ателье, в котором работало человек, этак, под пятьдесят. Характер Дарьи Тимофеевны был весьма своеобразный: строгое воспитание и обучение в гимназии четко давали о себе знать. Стремление контролировать все и вся, некоторое высокомерие, строгость и серьезность во всем, спокойствие, как у удава, и, в довершение всего этого, невероятное терпение. Такие черты выделял в ней всякий, кто виделся с нею в официальной обстановке. В кругу приближенных же это был совершенно другой человек: это была харизматичная, волнующая сердца мужчин, страстная женщина. За жизнь она прочитала необъятное количество книг, среди которых также были труды различных идеологов и философов. Был в её жизни период, когда она, в тайне от семейства, состояла в обществе каких-то революционеров и теперь вовсе не жалела о полученном опыте.
Именно в одном из таких обществ ей довелось встретить своего будущего супруга, который впоследствии, поддавшись влиянию «Земли и воли» 70-х годов, совершил попытку покушения на Царева, которого считал главным источником всех бед губернии. Разумеется, сие ужасное происшествие не осталось незамеченным, и избранник Дарьи Тимофеевны был повешен.
Так что мнение Константина Николаевича о том, что отродясь в этом городе не было никаких революционных кружков, в корне неверно.