гл. 2 Как Бима не удалось погубить

«Три часа ночи, тишина, вдруг – звонок в дверь... Открываю... Бли-и-ин! На лестничной площадке стоят хомячок, небольшой такой жираф и здоровенный синий попугай. И хомячок мне говорит – «К нам поступила информация, что здесь злоупотребляют галлюциногенами!»


1.
Идею с тайным подсыпанием в трубку хитрой травы подкинул Малёха Ксаныч в пригородном мотеле «Развесёлые подружки», что сразу за Казанью. Он убедил отца, во–первых, что не резон было просто так – без прощального кайфа – уничтожать его личную (проплаченную, правда, отцом), дурь.
А второе это то, что край как нужно было нейтрализовать Порфирия Сергеевича на время перехода границы. То бишь,  отодвинуть его от пива и уменьшить нескончаемый бимовский экстремизм Малёха представлял себе только таким способом.
Идея мести, злоба, насмешка, нейтрализация смешались в одном наиподлючем Малёхином флаконе.
Ксан Иваныч, улыбаясь и прищуривая лукаво глазки, сперва, было, засомневался. Размыслив – а цейтнот, ять! – клюнул.
Ему это показалоь остроумным.
Он  сам, притом преактивно, принялся подбивать Егорыча на такой редкостный дипломатический выкрутас.
Наивный до простоты лоха Егорыч поддался не сразу.
Но через четверть часа – наполовину убеждённый, наполовину сдавшийся – заперся в туалете.
Там –  малоопытный, но знающий азы, – драл на щепотки траву и мешал их с табаком. Это не реклама! Это намёк на импотенцию в чёрной рамке!
Полученную окрошку сообразно наитию классической плотности забивал в трубку послойно: табак, табак с травой, табак, щепотка травы. Рак! Печень! Селезёнка! Смерть коровам и лошадям!
Излишки, жалостливо оберегаемые Малёхой, но немыслимые в условиях перехода границы, Егорыч потопил в унитазе.
Вода унесла пригорошню на тыщу–другую  рупий в ошалело весенний Буг  .

2.
Надо сказать, что трубка вообще–то готовилась для щадящего курения.
И по чесноку на троих. Но всё пошло не так.
Бедный Порфирий трубки из рук не выпускал.
Не чуя подлых товарищеских натур, высмолил четыре пятых от целого.
– Классный табачок. Ох и забирает! С первого курка! Никогда не пробовал... о–о–о...  такого. Пф, пф–ф–ф. А где, говоришь, табачок–то покупал? Дыхните... нет–нет... дым понюхайте. Чуете сорт, а! Хороший сорт. Мужики, вот это настоящий табачок. Ларсен будто. Не то что «Капитан». А что мы дома за ***ню курим? Блэк?
– И Блэк курим. А что?
– Так Блэк  этот, Кирюха, –  настоящее дерьмо. Дерьмее не бывает. Да–а–а. Дерьмецо–о–о.  А это... О–о–о! Кайф. Забирает табачок. Харрашо–о–о!
Он затянулся ещё пару раз и зашатался. Вместе со стулом.
Повалился вбок. Удержался. Благодаря балансировке руками. Расставил ноги пошире. Принял позу сфинкса.
Это сигнал SOS.
Смерть с косой болталась за дверью, ожидая свистка.
Но, Бим стоек: как пюпитр с авоськой пива…
– Дай нам курнуть, – взмолились душегубы. Пагубная суть происходила на глазах: Бим может ненароком крякнуть.
– Щас, щас, – не торопился Бим, – ну, хорошо, дёрните разок. И хватит, хорош, хорош… Я что–то соскучился по трубке… хорошая у тебя трубчонка, Кирюха… мне–то похуже выдал. Дырочка в ней во какая махонькая. Как целочка у... – и Бим показал щепоткой, какая махонькая дырочка у шестиклассниц.
– Это по дружбе хуже, а если на время, то и так сойдет.
– Ха–ха–ха.
Шерлок Холмс выкуривал одну трубку за шестнадцать минут тридцать шесть секунд. Добр-Молодец Бим справился с трубкой за семь минут четырнадцать секунд, не оставив товарищам на братскую взаимопомощь ни шанса. Однако-о-о!
Переборщили. Провалили операцию нейтрализации. Жди теперь… повезёт, чи нет.
– Табак, как табак. Донской вроде. Сигареты всё равно лучше'й и дешевше'й, – сказал Егорыч.
Корявить язык – это такой прикол у взрослых детей. А где ещё искать шутку, как не в достойной беседе?
– Мы путешествуем. Должны себя развлекать. По полной программе! Нахрен я в Европу еду? Чтобы Памиру там покурить? – Бим бушевал и радовался. И не выпускал изо рта восхитительно волшебной трубы, несущей отраду колёсному бытию.

3.
– Как бы наш Бим умом не тронулся! Его и так капля в море, –сообщил Ксан Иваныч.
Они заперлись в туалете с Егорычем под предлогом острой надобности.
– Как бы не помер, вот чего надо бояться, – сказал Егорыч, для правдоподобия расстёгивая ширинку. – Журчим тут, а он помирает. Подвинься–ка.
– Здоровье–то у него не наше. Теперь спать не придётся.
– А как тут в Скорую, если что, звонить?
– Какая тут Скорая! Деревня тут, – сердится Ксан Иваныч, – всё! погубили товарища.
Сомневаясь за правильность выбранного способа убийства (в плане безболезненности), по завершении фальшивого туалета Ксан Иваныч ушёл ночевать в номер, к сыночке.
– Всем пока!

***

– Как там Порфирий Сергеич? Жив? – такими словами пожелал сынок спокойной ночи папе. И протёр слипающиеся глазки кулачком. Кулачок попахивает дерьмецом. А говорит «отдал последнее». Есть, есть у Малёхи священная коробочка. Балбес!
– Жив ещё!
– Пап, он как Распутин! Ха-ха-ха.
Папа дёрнул бровями и глянул в честнейшие смотрелки сына. Сын его – изощрённый убивец! Вот не ожидал.

***

Поторапливайтесь, ребята. У вас Г Х А А А А Ф И К !!!

4.
В то время, как за стеной семья укладывалась спать, Егорыч – в щели между кроватью и шкафчиком, – перебирал шмотки.
Бим, покачиваясь китайским болванчиком, бродил по комнате.
В спецдырке зубов держал закончившую наконец–то дымить трубку. Остановился в ногах кровати. Посмотрел в сторону окна. – Может, ещё? – типа курнём?
–  Хватит! – сказал Егорыч, – сколько можно!
Умрёшь от передоза!
И тут началось!
Когда поблюешь, торчишь ещё сильнее. Не поблюёшь – сдохнешь. Блевонтин это самозащита. Версия.
Зашевелились портьеры.
Еще одна кукла на цепи.
Из–за портьеры стало выдвигаться большое НЕЧТО.
На орбите Венеры завращался чайник 3D.
Бим вгляделся, но толком не разобрал.
Мало учил Max.
Дёрнулся и влип в стену.
Чайника на орбите Венеры не существует.
Опрокинул стул.
Назвался атеистом, лезь в кузовок.
Смахнул с подушки очки.
Проснуться с ними не получится.
Поднял и бросил на нос.
Протестно. Как зелёную краску.
Нечто проявлялось стремительно. На лысину.
Так прытко, так резво, протест ради протеста, словно отпечаток… протест как аттракцион в кювете  фотографа… давеча битого… как американские горки мафиозом:  за медлительность, антисоциальность, алкоголь, спайсы.
Паспорта высшего класса нужны всем: кураж, острота эмоций, секс, и быстро!
Проявившись, проснёшься на лестнице в подъезде.
Нечто содрогнулось, и рявкнуло замерзшее, голодное. Ноет. Громче трёх телевизоров.
Бим  втянул голову в шею.
Ирреальность богата и хороша, зачем от неё убегать?
Нечто приняло вид  чрезвычайно шевелящегося жэдэ–состава. Оно орало благим матом: «Чу-у-у, дун-дун. Пфу-у-у!» Люди всё равно животные.
– Дёргай, Кирюха! – крикнул Порфирий, – и с ловкостью кузнечика, щёлкнутого богомолом по черепу, прыгнул с ветки в постель.
Тапки, танки, унисекс. Потянул на себя одеяло. – Щас задавит!
– Что задавит? Кого?
Кирьян Егорович стоит на коленях, руки его по локти в бауле. Они там, чтобы найти Игги Попа, притянуть и чмокнуть в губы.
– Стой, – завопил Бим, – поворачивает! Во, встал. Чух-чух. Поезд! Блин! Паровоз!
Егорыч окостенел со страху: сумасшедшего дома изнутри он никогда не видел.
Секс в дурдоме не играет никакой роли. Бим, матом: «Ёпт меня! Пых-пых. Пар! Рельсы! У нас тут рельсы, Кирюха... Вокзай, дверь! Видишь? Менты кругом! Чаво тут?»
– Где? – дурдом на прогулке. Школьники поставляют придуркам бухло и наркоту.
– Стреляют! Кепку! Кепку брось! Дырявая она! Бежим!
– Где, не вижу? – Егорыча малёхо отпустило. Поозирался для виду, – успокойся, нету тут поезда.
– Вокзай!
– Какой ещё вокзай? Белены объел... – и прикусил язык. Придурки не дураки: им и барыгам-школьникам просто жопа.
Правда семейного предательства – всё как в реальной  жизни. Как в Совке. Как в прави… Блин! – чуть не выплыла наружу. Всё это так погано, что иным хочется уйти в мир сновидений и прочих грёз.
– Вот! – И Бим показал в среднюю точку прострации, в дырь окна, откуда выехал раздвоившийся, нет растроивш…, нет, больше, больше… поезд.
Бимовский паровоз полез на стену, со стены на потолок.
– Бим, ты сдурел! Мы под Казанью. Тут Волга. Свияжск видно. А рядом М7 наша, – полутрезвый Егорыч пунктуален. Ему градус ум не отбивает. Ему градус – честь и совесть эпохи!
– Да вот же, вот, – орал Бим, – на стене. И на потолке. Окружают. Пощупай. Вагоны! Зелёные! Гринпис!
Егорыч пощупал: воздух: пусто в нём: «Знаешь как переводят стрелки… Гринпис... я на нём собаку... как этого… Гришковца… »
– А в нём девки, не видишь что ли? Вот, в тамбуре. Девки–и–и! А вы куда едете? – и Бим протянул руки в сторону девок: «Сюда, сюда, девоньки мои, хорошечки, золотки!» Бабёнки для него как то, что он сейчас ощущает, – как кокс, как дорожка, как радость.
Голые напрочь и пригожей некуда девки столпились в настежь открытых тамбурах. Грустные и белые девкины лица со сплющенными носами прилипли к окошечкам. Молчат и голые, и сплющенные. Окошечки и носы не желают беседовать с Бимом. Их носы говорят «хрю-хрю».
– Не вижу никакого поезда, – заладил Егорыч. И провёл следственный эксперимент: пощупал обои и дёрнул портьеру:
– Пусто!
Попробовал представить бимовский паровоз. Не получается: мало, видать, курнул.
Совсем забыл Егорыч, как выглядит паровоз.
О, этот чёрный кошмар маленького мальчика Кирюши вскорости Егорыча.
Это ночное проклятье с вонючими колёсами, красными, скользкими, в три Кирюшиных роста!
«Мама, зачем по ним стучат?»
А этот, наводящий оцепенение, рык!
А череподробилки коленчатых валов: «Ма-а-ма! Не хочу на вокзал! И в Джорск не хочу-у-у».
Хорошо, что жив Склероз. Спасибо, милый Склероз, что  затолкал этот ужас на дно воспоминаний взрослого Егорыча.
А ещё – страшно подумать – Егорыч забыл, как выглядят голые девки. Взрослые бабы… В бане… Нет, ну что вы, это другое.
Кто был последней в бане? А, – вспомнил, – Маленькая Щёлочка. Давненько, давненько не тёр он Маленькую.
Пиво с водкой лишают фантазии. А из пользы ничего. Если не считать болтливости. От которой толку никакого. Вообще. Лишь разве что – баб повеселить.
Но от голых девок, Егорыч, ей–ей бы, не отказался.

***

– Ну и дурак, – сказал Бим, глядя на дядикирюшины мытарства, – не там щупаешь.
– Бим, а, может, вызовем местных? Мотель–то, помнишь, как наш называется? С большим намёком наш мотель! – выдвинул здравую мысль Кирьян Егорович. И подмигнул.
Видимо не угадал. Так как Бим, с чего–то обидевшись, не ответил ни словом.
Измученный 3D-видением чайников и паровозов Бим объявил себя уставшим в усмерть.
Снял трусы. Это его конёк – спать без трусов, но в майке. И не с первой попытки, но таки примостился: на предназначенное для двоих (несколько это по-пидорасьи, конечно) спальное место.
Развалился по диагонали. 
Егорыча финт возмутил: «Бим, а я–то как?»
– Плювать. Ты же вумный, Кирюха, – сказал Бим, – дюже вумный. Решай сам.
Для размещения егорычева тела Бим оставил острый треугольник, катет которого свешивается с края.
– Тут у тебя резерв, – вот что сказал егорычевый товарищ Порфирий Сергеевич Бим.
– Ну и козлик ты, Бим!

***

Бим сравнивал игру мозга – все эти паровозы и девок – с реалиями. С кряхтеньем подтянулся к изголовью. Ещё раз ткнул пальцем в стену, и тут же отдёрнул, будто сильно обжёгся.
– Не судьба поросёнкам жить! – сказал он.
Поворочавшись ещё, свернулся калачом. Натянул на колени майку. И выказал миру пожилые по сути, но вполне молодцеватые розовые яички.
Бимовские яички редкой художественности ничуть не взволновали Кирьяна Егоровича. И он не стал тратить на них место в симке.

5.
Гостиничный номер наполнился бимовским храпом.
Старый паровоз вышел на стартовую линию и нервно задышал.
Словно железные колена вскрикнули спрятанные по–партизански кроватные ноги и стали топтать пол.
Велика и прекрасна Россия!
Исчез потолок, выставив напоказ мерцающие точки тёмного татарского  неба. Множество звёзд и три Луны со спутниками бомбардировали Бима.
Проститутки отплюснулись от поезда вглубь стены и встали в очередь.
Бим был главным Красным Фонарём.
Белые заходили в ухо Фонарю.
Чёрные чесали Красному тестикулы.
Гурьба третья сосала огромную – с Эйфелеву башню – сморщенную вервь.
– Кирюха, у тебя тоже так? – спросил Бим, привстав на локоток. Жажда секса пробила  дрёму видений.
– Чего говоришь?
– Ты кого трахаешь? Нотр–Дам или Парижскую Мать? – и снова упал.
Егорыч приблизился к дедушке Биму. 
Цыплята его поникло сбились в кучку. Петушок, вервь, кончик канатца-цюцюрки-писюна сморщен по-детски.
Кирьян Егорович вгляделся в ставшее незнакомым, совсем болотное лицевое имущество коллеги.
Бим теперь Небим. От неба, от небес, от херувимов. Ракушечного вида небимовские глаза закрыты. Углы уст испускают пузыри. Страдальческое, предпоследнее биение лёгких тужится меж щёк – жертвами абортария. Вместо звуков человека выскакивают «пфшы–кшы» котёнка, во сне которого следит за своим хвостом и лижет самое себя хотящая отрады кошка-мать, она же майская блудница.
В комнате, освещённой экономным грибом–ночником и озвученной бимовской храп-пфы-музыкой стало одиноко и тошно.
Скушно Егорычу. Не нравится ему клавесин канабисной починки.
И он выключил моргающий волнами TV.
Минут через десять включил его снова, вознамерившись снять сливки с новостей. Взбодрил все шестьдесят четыре программы.
Теребя брючину, искал порноканал. Нашёл развод на бабло.
Отключился окончательно. Кинул пульт.
Вытащил из баула утреннюю сменку.
Улёгся в периметр выделенного ему треугольника, предварительно закутавшись в одеяло.
Подумав ещё, встал.
Воздвиг между собой и Бимом барьер из кресельных подушек – вавилонской этажности.
По опыту предыдущих ночёвок… в одной постели с Бимом – чёрт бы побрал эту экономпоездку!  с вечно ворочающимся Бимом, с Бимом ярко красной ориентации, на этот раз гарантии были нужны как никогда.
Картинка Поздеева: «Еле живой калач с омертвевшими яйцами». Это Бим. И «Костлявый кокон со сложенным втрое мужчиной». Это Егорыч.
Прижаты позвоночники к Вавилону.
Застыли в статуарной неподвижности шорского мрамора герои бестселлера всех времён и народов – Бим и Егорыч.
Вот таким будет им памятник на родине, веселее некуда: от скульптора Тритыщенки, пусть он их переживёт.
А пока что тёмно и грустно в Тартарарырии – российской запчасти.

6.
– Если в Париже Бим будет спать без трусов, то, Ксаня, ты сам с ним спи. А я, чтоб мне не говорили, предпочту страдать на полу.
– Чего?
– Или на французском балконе почивать, – сказал юморной с утра Егорыч. Он бодр как тот ослик… навьюченный дерьмецом… в Эквадоре что ли. 
– На французском балконе не сможешь. Вспомни сам, что такое французский балкон.
– Я смогу. Даже стоя. Как утренний дайджест буду...
–  Чего–чего? Как это?
–  Стоять буду. Сидеть на горшке буду. Мокнуть в душе. Думать романус  буду. Срочную статью в номер. Ссать буду ходить всю ночь. И облегчаться через полчаса.
– Всё сказал?
– Лишь бы не с Порфирием. В одной койке, бля... Обжиматься!
– Брось!
– Нахер мне такие путешествия. Я и подумать не мог... В машине лучше! Будешь давать мне ключи и...
Не даст Ксан Иваныч ключей.
– Приедем в Париж, покажешь свой способ. Если там будет, конечно… французский балкон.
– Я смогу.
– Ну и смоги. А я буду спать по–человечьи. В койке.
Тут снова вопрос, тем, кто тут не в первый раз: как это можно – чтобы втроём да по человечьи? Не сочетается что-то.
– С Бимом по–человечьи не получится, – сказал Егорыч.
– У нас эконом–путешествие. Чего ж ты хотел?
– Гуманизму хотел. По братски чтоб. А не экономии. На физическом здоровье, – сказал Егорыч, – дурдом! Какого хера я поехал!
– Дак вернись. Никто не держит.
– Да ладно, шучу я.
– Вот и я говорю, нечего из пустяков шум ворошить.

Ксан Иваныч удовлетворён удачной разрядкой спального конфликта.
А также: жизнь и дружба из–за такой ерунды, как попытка эвтаназии, обыкновенно не заканчиваются.