Как я себя чувствую

1

Пришлось бить себя ногой об ногу, чтобы не замёрзнуть. В такие дни фонари не выключают. Падал снег. Он покрыл все тротуары, но таял на одежде. До вечера было ещё далеко, а небо как всегда было на отлив бронзовым. Или рассвет прошёл так незаметно.
Женя снова опоздал.

Когда он пришёл, Дима ничего не сказал. Лишь протянул руку. Сам, видно, промёрз. Запутался в поворотах что-ли, или вышел не там. Хотя, зная Женю, Диме даже спрашивать его об этом не хотелось.

— Давно меня ждёшь?

— С того времени, как договорились… — сказал Дима. Челюсть сводило.— П-шли.

Женя осторожно взглянул на часы, притворяясь, что согревает руки. Прошло сорок минут.

— Ты замёрз, извини, но это того стоит! Я не с пустыми руками. И да, я нашёл то, что точно поднимет настроение нашему партийному герою, — Женя потянулся во внутренний карман пальто, достал бутылочку. — На. Согрейся, пока идём. Моё «тёмное золото».

— Я не хочу пить. Горько потом в груди. Да я уже и согрелся, пока идём. Холоднее, если стоишь, как дерево. Сделаю себе чай, как придём, — но Женя уже приложился.

— Да ты давай хотя бы глоток. Для профилактики, — и ещё глотнул, прокряхтел. — Моя бабуля, когда я ещё под стол пешком… — прервался второй волной тепла, поднимающейся от желудка, икнул, — Бабуля нет-нет да и после очередной долгой моей прогулочки всегда давала стопку какой-нибудь насто-йк-чки.

Дима посмеялся:

— Вместо того чтобы баловать сладким, бабушка, смотрю, тебя спаивала с самого детства. Её вклад виден невооруженным взглядом.

— Так это же к борщу. Ты не так понял. Там и чеснок, и зелень всякая была. Петрушка, укроп. Короче, народная традиция!

— Столько всего в тебя вложили, да? А остались лишь настойки, — посмеялся Дима.

— Ты это, бабулю мою не трогай. Она ещё жива и даст всем нам прикурить, — заговорил Женя. — Эта женщина пережила блокаду. Боевая моя бабуля. Приехала к сестре помогать, и их закрыли. Голодала несколько лет.

— И это прекрасно! То есть ужасно…

— Вот! А ты же этого даже не ценишь! — сказал он, заталкивая бутылочку обратно в карман.

— Не ценю?

— Не ценишь. Сначала отказался от сигарет, теперь бросаешь пить. Как в жизни без золота? А в школе, помнишь? Это я тебе, между прочим, дал первую сигарету.

— Мы не учились с тобой в одной школе.

— Чего?

— Мы познакомились у Вани Милошева. В квартире на Тепличной, он тогда хорошие квартирники устраивал, пока не бросил училище. Лет пять уж назад это было.

— Но…— задумался Женя, — ты же можешь увидеть во мне того самого парня, который научил тебя вдыхать дым? Который говорил тебе, как это надо делать?

— Это была Настя Буслова. В восьмом классе. Я думал, она станет моей женой. Мы тогда ещё собирались в соседнем дворе от школы. Курили, целовались. Там нас почему-то никто не знал, в том дворе вообще детей не было. Короче, это от неё я впервые получил сигарету. Меня всё это очень вдохновило,— и Дима разошелся. Даже голос его стал теплее.— Представляешь, она крала их из пачки своего отца. Эти сигареты, что она приносила, я помню, черт, они были ужасны. Помню ещё, я как-то выкурил две за раз и подумал, что умру. Пальцы задрожали, в глазах потемнело. Меня стошнило. Испортил клумбу тёти Тоси…

Женя, сделав шаг вправо, обхватил Диму руками. Немного проскользнув, они остановились. Глаза в глаза.

— Ты видишь? Настины глаза во мне! Видишь? Смотри! Она расстроена. Ты бросил курить и стёр из памяти золотое время детства, —сказал Женя. — Надо исправить эту несправедливость! Да? Конечно!— он снова достал бутылочку и сделал глоток.

— После девятого класса Настя Буслова уехала из нашего города. В Петербург, кажется, или в Москву. И мы никогда больше не виделись.

— Замечательно! Сделай это ради любви!

— Зачем тебе так важно, чтобы я выпил с тобой? Я и без этого себя отлично чувствую. Мы идём на день рождения. Там ты точно найдёшь себе собутыльника, — Дима вырвался из рук Жени, заставив их идти дальше. — Даже на твою настойку найдутся жадные глаза. Загребущие, а? Как ты любишь.

— Я чувствую себя виноватым перед тобой. Опоздал! Хочу тебя угостить. Сгладить неловкости, — но Дима в ответ лишь улыбнулся. — Ну и да, мне неудобно, если я пью один. Когда пью один - я не прав. А мне не нравится, когда я так чувствую себя.

Дима рассмеялся.

— Что? Честность алкоголика не губит.

— Да я о другом, — сказал Дима. — Я не ждал тебя так долго. Сколько? Сорок минут? — он кивнул в сторону часов Жени. — Я подошёл минут за пять. Все мы привыкли, что ты опаздываешь. Ещё Света меня предупреждала. Так что я даже не торопился.

Женя остановился. В тусклом свете фонаря не было ясно, что он чувствует, но обстановка показалась Диме напряженной. Женя никогда не вставал замолкая, разве что в театре, но в театре же Женя просто играл. И что теперь от него было ожидать? Снегопад только разыгрался.

— Вот как!— вырвалось у Жени, он снова икнул. — Тогда всё справедливо, — он снова приложился к бутылочке. Эти маленькие глоточки размыли его сознание лучше любого океана.- Если ты плохой, то я тоже могу быть плохим, - и гаркнул.

— А я почти испугался…

— Что?

— Послушай, я не плохой. Я расчетливый, — улыбнулся Дима.

— Да всё ты понял. Я могу пить и не винить себя. Потому что для моей вины сегодня ты!

— Да. Согласен. Только идём, прошу, — сказал Дима. — Теперь я и правда не откажусь от чая. Уже ноги промокли.

Женя даже пробежался вперёд.

— Так, и что там с этой твоей Настей Бусловой?

— С кем?

— Ну, с девушкой, которая научила тебя курить.

— Не помню. Не знаю, — задумался Дима. В его волосах застревали снежинки, но вряд ли он замечал, вспоминая о потерянной любви. Со стороны его прическа стала похожа на папаху. — В тот день, ну, когда она уехала, Натя Буслова попросила меня сбежать с уроков. И мы пошли не как обычно в соседний двор, а в парк. Это было хорошо. Мы выбрали лавочку в глубине, где-то в деревьях, знаешь, почти возле Ботанического Сада, подальше от лишних глаз. Я положил голову ей на колени, а она сидела и гладила меня по голове. Мы даже музыку не слушали. Просто болтали. Я даже не заметил, что что-то может пойти не так.

— Подержи-ка, — Женя попросил взять бутылочку. А сам присел: у него развязались шнурки. — Ты рассказывай…

— Мы пробыли в том парке до самого вечера. Меня даже искали родители. Об этом мне сказал почтальон, ему позвонила моя бабушка. Я тогда так испугался, что забыл обо всём. И о том, что Настя сказала мне в тот день.

Женя поднялся и забрал бутылочку «темного золота». Ни капли не ушло, он посмотрел на неё в ржавом свете фонаря.

— И что она сказала?

— Она сказала, что это наша последняя встреча. Её папа какой-то генерал был, или полковник, или майор, я не разбираюсь в этом, короче, им пришлось переезжать. А я тогда испугался и убежал домой. И почему почтальон ходят в парках? Кто там живет? И я сказал Насте какую-то глупость. Типа: «Мне пора. Я буду помнить тебя всегда».

— И вы даже не обменялись адресами? Телефонами?

— Нет. Я не люблю препятствовать в чужих несчастьях.

— Она, наверное, сильно расстроилась.

— Наверное. Но мы не можем этого знать, — сказал Дима. — Не знаю, что она написала на той бумажке. Я лишь знал, что курит и целуется она не только со мной. И что уехала она не сразу, — но эту часть он выдумал.

— Уже тогда…— удивился Женя.— Уже тогда она поступала как настоящая женщина.

— Настоящая женщина общается со всеми разом?

— Настоящая женщина не разбивает сердца.

— Нет уж. Это слишком серьёзно для нашей прогулки, — сказал Дима. — Тут нам налево.

Снег усилился. Февраль оправдывал всю зиму, хоть и на утро от его метели не осталось бы и следа. Снежинки набивались за воротник Жене. Он морщился. Даже шёл вприпрыжку.

— Перестань, нас остановят, — сказал Дима.

— Говорят, Кустов побрился, — он перестал подпрыгивать. Наигранно пошёл в ногу с Димой. - Состриг все свои волосы. Сколько? Лет 7 он их отращивал… Как он себя чувствует? Ты узнавал?

— Он чувствует себя хорошо. Тут просто обстоятельства вынудили, - ответил Дима. — Может, это потребовалось для реабилитации. Может, это его личное. Год выдался сложным…

— Да ладно. Говорят, он настоящий счастливчик. В рубашке родился, или в чём там? Пронесло. Не хочу думать, что иду в дом к калеке. Когда представляю, как он пролетел с того мотоцикла, у меня в животе всё переворачивается. Будто дыра.

— У тебя — цирроз, а Он — не калека.

— Вот и именно. Не калека. Я же видел его на выписке. Страшно!

— И что? Я тоже там был. Он выглядел как и до аварии. Все шрамы спрятали под одеждой и никому не показывали.

— И после этого я не мог спать несколько ночей. Понимаешь,? Он был таким же. Мне показалось, что меня обманули. Но я же видел фотографии. Видел, что с ним было… И это всё меня выбило.

— Настолько вы близки?

— Достаточно, чтобы переживать.

— Хотя ладно. У поэтов такое не спрашивают.

— Я не поэт! Я писатель.

— А разница в чём? Ты давно ничего не присылал в наш самиздат.

— В такте! — он демонстративно топнул Диме в ногу. — В такте и свободе! Поэты ограничены размерами и рифмами. Я же, в отличие от них, не вижу никаких границ. Я — свободен!

— Но границы созданы для тайны. Я помню лекции Игоря Саныча. Именно на границе ты и передаёшь мысль зрителю.

— Это работает только с твоими картинами, — сказал Женя. — Не понимаю, как ты продолжаешь делать всё это на трезвую голову.

— Без градуса по утрам руки меньше трясутся, — Дима остановился. — Пришли. Надо только вспомнить подъезд.

Они прошли к дому, срезав по детской площадке. Трёхэтажный дом, такие местные звали «Сталинки», хотя ничего со сталинским ампиром они не имели, как когда-то заметил Дима. Они вроде остались как-то после расформирования военного городка.

Дима смотрел под ноги. В глубоких карманах куртки он нёс бутылки вина. Вокруг ещё бегали дети. Возили друг друга на санках, играли в снежки, и кто-то лепил вместе с папой снеговика. Женя, укрывая свой подарок от снега под пальто, не расставаясь со своей бутылочкой, которую он прятал теперь в правом кармане, успел сделать круг на карусели. Испачкался и промок.

— И молчание! — добавил Женя. — Вот что отличает меня от поэта. Я молчу, слушаю момент, вижу историю и не мешаю её ходу. Какой-нибудь поэт, типа Вихрина, сейчас бы точно начал цитировать стихи Бродского или Ме-ме-ндельштама…

— Он любит Евтушенко,— сказал Дима.

— Это не меняет его как поэта. Как личность. Я тоже люблю Довлатова. Но скучный здесь только Вихрин. Он нудный. Сер и неопрятен. Как пресный пирог. Вечно ещё пахнет дрожжами от него…

Дима осмотрел окна дома. Всюду горел свет. Где празднуют? Это же был выходной. Курили на трёх балконах, и даже компаниями.

— А какое у него окно? Мы в прошлый раз так напились…— сказал Дима. — А в другие мы собирались у тебя.

Женя поравнялся с другом. Он прищурился, но прослезился.

— Снег глаза раздражает, — зашипел он. — С детства не могу познать его радости.

— Девочки, — заговорил Дима.— А вы знаете, где у вас в доме живёт гениальный танцор Кирилл Кустов?

Женя встал за плечом Димы. От снега он съеживался. Прятал лицо за воротником своего ещё осеннего пальто. Неизвестно, сколько зим подряд он его проносил, но эта вещь стала главной особенностью его стиля. Каждый раз, прячась за воротник, он оказывался среди воспоминаний. И в его подкладке давно застоялся запах дешёвых настоек, крепких сигарет и женских духов. Об этом, кажется, рассказывала кому-то Света. Или он сам это придумал.

— Он живёт в третьем подъезде, — ответила первая девочка.

— Оля, я твоей маме расскажу, что ты разговариваешь с незнакомыми! — сказала её подружка.

— Ой, простите, — девочка испугалась.

— Какие же мы незнакомые? Вы видели ту яркую рекламу обувного магазина рядом с цирком? Вы же были в цирке на новом выступлении? Так вот эту рекламу придумал и нарисовал я. Или реклама игрового клуба на проспекте Победы? Где звёзды и пальмы, — попытался рассказать Дима, но девочки молчали. — А за мной стоит Женя Евлеев. Перед новым годом его книжка детских сказок продавалась в каждом киоске. Может быть, вы читали сказку про Маленькое выпуклое дерево?

— Не разговаривай с детьми, как с умственно отсталыми, —ввязался Женя. — С ними надо общаться, как со всеми. Они даже понимают намного лучше, — и попытался обратиться к девочке. — Так ты говоришь, Кустов живёт в третьем подъезде? А на каком этаже?

— Мне не понравилась эта сказка. Она грустная! — сказала Олина подружка. — Мне нравится сказка о Дюймовочке.

— Ты просто ещё не выросла! — гаркнул Евлеев. — Так что этот подарок я дам только Оле. Она смелая и не боится новых возможностей. Из неё получится правильный член общества. Ей будут гордиться!

— А я всё маме расскажу.

Евлеев засунул руку в пальто и вытащил оттуда рыжий бутон тюльпана.

— Держи, — сказал он. — Расскажи маме сама и отдай это. Она его сохранит подольше.

— Я всё маме расскажу! — заныла девочка.

— А если я расскажу ей первым?

Евлеев достал ещё один цветочек.

— Цветочки получают лишь взрослые девочки. А взрослые девочки не плачут на людях.

— Не разговаривай с детьми, как с умственно отсталыми, — повторил Дима. — Они понимают всё намного лучше.

— Пойдём, — сказал Евлеев.

Подойдя к подъезду, Евлеев оживился. Вытянулся из своего воротника.

— Сколько теперь цветов осталось? — спросил его Дима.

— Достаточно. После подарка Он и внимания на них не обратит, но они украсят квартиру, —он подошёл к двери. — О, я даже код помню. 2-3-7.

Его пальцы коснулись цифр наружного замка. 2-3-7. Ещё раз. 2-3-7, никак. 2-затем-3-и потом- 7. Ничего. 7-3-2, так тоже должно работать. 2-3-7 одновременно. Тремя пальцами. Черт. 7-2-3, в такой последовательности нажал Дима, а Женя пнул ногой, помог. И дверь открылась.
В подъезде друзья отряхнулись. Снег сразу же таял, оставляя на коврике лужи.

— Я всё время забываю номер его квартиры.

— Просто идём на звук музыки.

— Стой. Так как он себя чувствует? Эй. Ты не расскажешь? Что мне ему говорить?

Они поднялись на третий этаж. Самый последний. Последними. На кухне, слышно, накладывали курицу и доставали посуду, а значит- Дима и Женя пропустили первые тосты.

2

Кустов проснулся на кухне. Ранний февральский сквозняк бил прямо в лоб. Не стали утепляться в этом году, так, затыкали газетами из почтового ящика для приличия, если родители приедут. Но, кажется, родители всегда хотели большего, чем двацдатиминутный звонок и букет цветов, если сын вдруг окажется проездом, как и хотели все другие. Так и начинал своё утро Кирилл Кустов. С навязчивой разъедающей мысли, душащая его до самой ночи, пока не сменится другой. Накрытый пледом, он подтянул ноги, чтобы уместиться на кресле, и опустил голову на колени. Вчера он так и не смог напиться, хоть и мечтал об этом. Однажды у него это получилось, но в силу возраста и кровати Темниковой, удачно попавшейся, только начинающий поволжский танцор не заметил, что произошло. И этим утром, как и каждый раз, он легко отделался. Голова не болела, только что-то щипало в глазах.

— С днём рождения, — прозвучал женский голос. — Как там твоё счастье и здоровье?

— Привет…— ответил Кустов, но не взглянул на неё.

Пахло вином и сигаретами. И оливье.

— Сделать тебе чай?— спросила она. — Хотя, у нас осталось вино и салаты. Или, может, кофе и сигареты?

— Я начинаю утро с чая, — это всё, что получилось сказать. — И не курю. Никогда больше в этой жизни.

— Не обещай до обеда.

Кустов промолчал. Кивнул головой в знак согласия. Он слушал. Как кто-то легкий, кажется это и была та самая девушка спрыгнула с подоконника, приземлилась голыми ногами на линолеум. Прилипла пяточками к липким, уже пыльным, пятнам разлитой газировки. Она подошла к газовой плите, Кустов внимательно её слушал и представлял себе что-то, поэтому слегка улыбался. Или же он так разминался. Такая же зарядка, как растяжка для ног. Поза коровы, форма «Пистолет» или знакомая «Берёзка». Так же и уши, Кустов приходил в себя, слушая своё окружение. Слушая шуршание спичечного коробка, треск обожженного серой дерева и скрип разогревающегося чайника на конфорке. Он и правда становится больше?

Девушка села рядом с ним. Её руки, холодные и тонкие, касались его щёк. Пальцы тонули в волосах. Она прижала его голову к своей груди.

— Сегодня холодно, но я бы пошла гулять, — сказала она. — Знаешь, мороз и солнце. Снег похож на пенопласт, и дышать легко. Без снежков, конечно, но я бы поиграла в фей. Тебе полезно подвигаться.

— Можем сходить.

— Подумаем позже. Сначала позавтракаешь.

— Разве нам обязательно это делать дома? Мы могли бы позавтракать и в каком-нибудь кафе.

— А куда ты хочешь? К Нино? Или та придорожная шашлычная? Столовая НИИ не внушает мне доверия. Мы выбрали не тот город, чтобы встречать каждое утро завтраками в маленьких кафе.

— Разве мы не переехали прошлой ночью во Францию?

— Нас не отпустили гости, дорогой. Я, конечно, постаралась от них избавиться, но некоторые были…уже в лежачем состоянии.

Кустов открыл глаза. Даша улыбнулась. Недавно она красилась в зелёный, но теперь, спустя пару недель, её волосы стали цвета морских волн. Изумрудные. Они блестели на солнце.

— Кто?

— Пчёлов… Пчелигин? — Даша не могла вспомнить.

— Пчелаев Дима, — ответил он. — Он как-то раз помогал мне оформлять сцену. Пару лет назад. Неужели я его пригласил?

— Он принёс две бутылки неплохого вина. Дешёвое, но очень вкусное. А сам не пил. Только ел торт. Я оставила тебе кусочек, кстати.

— Раньше он пил больше всех нас, — пробормотал Кустов. — Он тут один?

— Нет. Их там целый балаган. Ещё блондин какой-то.

— Евлеев. Женя. Его я встретил на той неделе в Дэ-Ка. Напросился…

— А, этот. Нет. Он ушёл рано утром. Разбудил меня, поблагодарил. Сказал ещё: «Если троллейбусы ходят по расписанию, то я опаздываю». Или я что-то путаю.

Чайник закипел. Пар струёй устремился к форточке. Хорошо, что он больше не свистит, подумал Кустов. Ещё летом, когда отключали горячую воду, он отвинтил у хоботка свисток да и выбросил его в окно. Оправдался перед Дашей единственным: «Случайно».

— Давай. Поднимайся, — сказала Даша.

Пчелаев проснулся от стука ложки. На кухне размешивали сахар, как в его детстве, не стесняясь. На полу он разглядел местного дворника Астахова. Этот Астахов говорил всем, что учится на журналиста и постоянно просил помощи с творческими заданиями. В октябре он даже взял интервью у Евлеева, хотел узнать его отношение к разнице во вкусах у Фанты и Миринды. Но когда его встретили с метлой и в яркой жилетке на улице Клары Цеткин, Астахов не стал выдумывать.

— Да, я работаю дворником, — сказал он. — И ещё я рисую афиши для Парка Аттракционов. Но это всё ради жизни, которую я хочу обеспечить себе сам. Мне некогда бояться честного труда.

На праздниках Астахов выпивал больше всех. Съедал больше всех. Он ухаживал за самыми красивыми девушками. Дарил им чужие букеты. Читал переводы зарубежных стихов, выдавая за собственные. Если в него не верили, Астахов лез в драку. И каждый раз бил в нос.

Он храпел, обняв Пчелаева за ногу. Они спали на полу.

— Доброе утро, — сказал Пчелаев, оказавшись на кухне.

— Доброе утро, — ответила Даша.

— Ну, как ты? — спросил Пчелаев, похлопал по плечу Кустова.

— Хорошо. Это было очень хорошо, — хрипел Кустов. — Голос только не проснулся, но я будто бы провёл месяц в теплой ванной. И готов летать.

— Помню, как ты летал в «Пете-Из-Соседнего-Двора».

Кустов улыбнулся.

— Что за «Петя-Из-Соседнего-Двора»?

— Ну, если честно, то это вольная интерпретация Питера Пена. Моя интерпретация. Но в 98-ом мало кто вообще из местных знал помнил о Питере Пене, — начал Пчелаев.— Мало кто интересовался...

— Мы сделали адаптацию Питера Пена, — продолжил Кустов.— Этакий Питер Пен, флейты, танцы, но коммуналки и талоны.

— Кажется, очень мрачно,— сказала Даша.

— Аминь, — закончил Кустов.

Даша заварила чай.

— Только не разбавляй. Люблю горячий.

— А я запомнила. Ты вчера раз пять заказывал.

Даше хотелось остаться с Кириллом наедине, но он не слушал. А Пчелаев воспринял чай за вежливость. Она объявила:

— Я иду в магазин. Куплю поесть и уколов. А то заканчиваются.

— Хорошо, Лепесток,— так называл её Кирилл.

Когда она ушла, хлопнув дверью, проснулся Астафьев. Он ещё долго лежал и смотрел на потолок. Пытался вспомнить, любят ли его в этом доме или ненавидят. Кто вообще тут живёт? И разбил ли он кому-нибудь нос этой ночью? Ради приличия, или в качестве извинений, он решил убраться.

Астафьев осмотрелся. Деревянный пол однушки пыл усыпан фантиками от сухариков и бутылками из-под алкоголя. В одной даже что-то осталось. Он допил.

— Теплое пиво из грязных, — икнул, — стаканов… Ладно. Аванс.

Астафьев собрал все бутылки у двери. Фантики убрал в отдельный пакет, какая-нибудь майка всегда лежала в заднем кармане. Он ходил тихо, считая, что на кухне ещё кто-то спит. Двери были закрыты. Он открыл окно, чтобы проветрить комнату, и увидел, как Даша закурила у подъезда. Поздоровалась с соседкой. Постояла, затянувшись.

Дверь в комнату открылась и Астахов испугался.

— О, ты проснулся, — сказал Кирилл. Его голос уже окреп.

— И я убрался…— извиняясь, сказал Астафьев.

— Не стоило, — ответил Кустов. — Вчера ты и так натаскался.

— Как натаскался? Не мог я натаскаться, хотя мог…

— Сосед,— сказал Кустов.— Ты не помнишь? Ему стало плохо. Отказали ноги? - но Астафьев его не понимал,- И мы грузили его в машину скорой? Нет?

— Да я молодец?— возгордился Астафьев.

— Ещё какой. Но я попрошу уйти. Мне жаль, но нам с Дашей надо уезжать, как она вернётся из магазина. Хочу погулять с ней, пока на улице тихо.

— Понимаю! — он развел руками «Нет проблем». Но ты уже можешь выходить на улицу? — Астафьев начал собираться.

— Да. Почему нет?

— Пошевеливайся, Астафьев. Я угощу тебя шаурмой, — прозвучал бас Пчелаева из коридора.

— Да я и сам смогу, — сказал Астафьев, надевая свитер. — Дима, возьми пока эти мешки с мусором. Выкинем. Я возьму бутылки.

— Не стоит,— воспротивился Кустов.

— Стоит. Ты же нас поил всю ночь,— сказал Пчелаев.

Астафьев спросил:

— Так как ты, Кирилл? Я сейчас серьёзно спрашиваю. Вчера не смогли поговорить по душам.

— Спасибо, что спросил. Я отлично.

— Я волнуюсь за тебя всей душой. Все мы.

— О, не надо, — улыбнулся Кустов.— Лучше порадуйся за меня.

— Я выйду покурить, — сказал Пчелаев. Он собрал пакеты.— Буду ждать тебя в подъезде,— и вышел.

Но разговор не кончился. Кустов подошёл к проигрывателю. На нём лежала новая пластинка Sparks и пачка презервативов.

— Это тебе для души,— сказал Евлеев прошлым вечером, доставая пластинку. — А это, — и вытащил из кармана упаковку презервативов, — сам разберёшься, — и положил всё на проигрыватель. — С этими аппаратами всегда беда.

— Как дела? Ну, давай, дорогой, расскажи, как ты себя чувствуешь?— продолжал одолевать Астахов.

Кустов не задумываясь ответил:

— Всё хорошо.

— О, это хорошо,- но Астафьев не поверил. Не прекратил одолевать.- Надеюсь, ты не переживаешь, что тебя давно никуда не приглашали. Наши вон боятся, я уже говорил тебе. Ещё боятся, потому что ты давно не приходил. Но я им скажу, что ты в порядке. Они только рады. Они просто…

— Не приходил, потому что не приглашают. Я всё понимаю. Спасибо. И всё у меня хорошо.

— Да. Ты молодец. Но я же вижу, я чувствую твою тоску. Я вижу её невооруженным глазом. Я слышу ноты. Ты хочешь мне выговориться. Я готов!

— Успокойся. У меня всё под контролем. Я рассказал всё, что хотел.

Астафьеву понравился тон пострадавшего, и он решил не останавливаться. Ему нужно было наконец-то помочь своему другу.

— А надо поговорить и не только об этом. Расскажи мне ещё и о том, о чём не хочешь. Ну? Уже придумал что-нибудь новенькое?

— Что-то старенькое, наверное, — ответил Кустов. — Но это ещё никто не видел. Особенно здесь. Сейчас не время для новинок.

— Как не время? Пару месяцев назад начался новый век. Нулевые принесут нам славу.

— Каждому своё, — ответил Кирилл.— Для меня это лишь время всё переосмыслить.— он положил пластинку. Установил иглу.

— Я тебя понимаю, — ответил Астафьев.

Из деревянных колонок заиграла музыка. Альбом 82-го года. Кирилл сделал громче. Астафьев подошёл сзади и обнял его. Он повис, размечтавшись о чём-то трогательном. И даже пустил слезу.

— Всё будет хорошо, дорогой. Только выговорись. Выговорись мне.

Кустов выкрутился из дружеских объятий. Облизал губы, потёр подбородок. Его глаза забегали. Он сказал:

— Да черт! Что ты хочешь? Чтобы что я тебе рассказал?

— Чтобы рассказал, как ты себя чувствуешь?

— Да что я должен чувствовать? Я хочу послушать музыку. Всё у меня в порядке, если не считать навязчивых знакомых, которых я прошу уйти. Это всё, что меня сейчас беспокоит! ТЫ! Только ты, Астафьев! Не выводи меня.

— Не отказывайся от помощи. Выговорись, только мне, пока никого нет.

— Да как же вы все достали!

— Достали! Да. А я пожалею!

— Ты что, решил быть моим личным спасителем?- разозлился Кустов.— Все хотят. Вставай, блять, в очередь! Все только и приходят ко мне. И все жалеют меня. И всем хочется стать моим спасителем. Но, извините, вряд ли у вас получится спасти своим вниманием! Хочешь помочь мне? Уйди! Уйди из моей квартиры, забери Диму. Выйдите из моего дома, поверните налево и позавтракайте в ближайшей забегаловке. Оставьте меня в покое!

-Я понимаю, каково тебе сейчас. Все мы понимаем. Кстати, Люда Гришаева в твою честь даже котёнка назвала,- сказал он с гордостью.

Астафьев хотел расплакаться, хотел обняться с Кустовым, хотел похлопать его по спине в знак…в знак чего-то, но упал на пол. Получил кулаком в челюсть. Но Кустов тоже упал следом. Астафьев автоматом прописал и ему в нос.

— Пока, Вова! Сука! Свали из моей квартиры,— схватившись за нос, закричал Кустов.

Астафьев поднялся. Осмотрелся. Извинился и вышел в подъезд, вынеся за собой в пакете кучу разноцветных бутылок.

— Может, сдадим? — спросил Астафьев.— Шаурмы как раз купим. Тут хватит.

— А далеко?

— Да нет. Пара дворов. У тебя нет планов?

— Решил сделать себе выходной сегодня. Заказов пока нет.

— Но ты их опередил. Понимаю.

Они спустились по лестнице и вышли из подъезда. Поздоровались с соседкой. Астафьев прикурил от бензиновой зажигалки. Он взглянул на Диму:

— От дяди из Москвы…

— Стильно.

— Серп и молот даже без мыслей о коммунизме выглядят достаточно концептуально, — и указал налево. — Нам туда. Срежем через детскую площадку.

Не успели они отойти от подъезда, как услышали звуки музыки из окна квартиры с третьего этажа.

— Как думаешь, с ним точно всё в порядке? — спросил Пчелаева Астафьев.

— Да, — ответил Дима. — Вы все пугаете его, когда придаёте этому значения. Он попал в аварию и остался жив. В отличии от Кравченко. Конечно, он думает об этом каждый день. Но это его день рождения и его надо было оставить в покое. Это пройдёт. Я думаю, что только для нас это до сих пор из ряда вон…А для него это уже в порядке нормы.

— Ты говоришь, будто тебя это не удивляет.

— Напротив. Всё не так. Все только и говорят что об аварии, о лечении. Но он жил до этого и будет жить после. Вот, что сейчас главное и на что я делаю акцент,— сказал Пчелаев. — А разговаривать он никогда не любил. Я стараюсь его понять.

— Он жутко расстроен,—ответил Атафьев.— Сам подумай, он прошёл по лезвию смерти. Те недели комы испугали всех нас, но теперь мы можем вздохнуть спокойно. Но только он не может.

— Кирилл не может танцевать, а это всё, чем он раньше занимался. Что ему теперь делать?

— Радоваться, а не драться. Надо радоваться. Что можешь быть среди всего этого. Снова. В мире так много прекрасного. Он жив, а его волнуют лишь танцы.

— Я не буду угощать тебя шаурмой…

Оставшись дома один, Кустов взял коробку от пластинки, посмотрел трек-лист и увидел название под А4. Он переставил иглу. Заиграла песня, о которой Кустов долго всем рассказывал. Её он слышал на какой-то грязной записи ещё в конце 80-х. У соседа в деревне или друг какой-то поставил, пока родителей не было дома.

— Я лишь помню, что она была про Шерлока Холмса. Что-то похожее там повторяли очень много раз.

Когда вернётся Даша, она попросит прилечь. Она увидит нос и расстроится. Скажет, что пора делать уколы. Не разрешит танцевать! Даже слушать музыку так громко, потому что знает: Кирилл не сможет лежать спокойно.


Песня играла на всю квартиру, может больше. Дальше. Когда Кустов только переехал, он максимально очистил комнату, оставив место для занятий. Он разломал шкафы, где стояли тарелочки и чашечки, которыми никто никогда никто не пользовался. Мебель выкинул на помойку. Посуду пытался сдать в ломбард, но, пока нёс, разбил половину, так что остальную оставил в качестве сувенира.

Кустов зачесал свои отросшие волосы назад, взъерошил их. Скинул рубашку на диван. Размял шею, руки и ноги. Сделал несколько наклонов. И выпад.

Он начал танцевать. Пластично попадая в такт. Шаркая в чешках по деревянному полу. Его руки развивались вокруг тела, изгибаясь то внутрь, то в стороны. Он даже осмелился сделать несколько прыжков. И ему очень понравилось. Он кружился и подпевал.

Пока Даши не было дома. Пока она не вернулась с уколами. Он танцевал, пока его ноги не свело судорогой.

Кустов свалился на пол, дрожа хватаясь за ноги. Стонал и всхлипывал. В панике он со всей силы бил кулаками по мышцам. Подслушал где-то, что это помогает. Он лежал на полу и корчился. Пока играла песня, та самая песня из детства. Она оказалась именно той, какой её представлял Кирилл.

Он плакал. Смеялся. И не заметил, как подбежала Даша. Она хотела поругать Кирилла за громкую музыку. Или пошутить об этом. Она ещё не решила. Но заметив ещё в прихожей корчавшееся от боли тело Кустова, она вскрикнула и выронила пакет. Разбилась бутылка. Даша подбежала к нему и начала спрашивать:
— Кирилл, милый! Ты как? Как ты себя чувствуешь? Я, — растерялась она, — я сейчас помогу тебе. Подожди.

Она повернулась к проигрывателю, чтобы убрать иглу с пластинки.

— О детка, просто побудь со мной,— проговорил он, дрожа. — Не выключай.

Она вернулась к нему.

— Да боже! Что с твоим носом? Что вы не поделили с этим вонючим дворником?

— Мне уже лучше. Уже лучше. Лучше.

Кустов лёг на спину и стал глубоко дышать. Из его глаз текли слёзы. Он держался за Дашу настолько крепко, что оттянул её рукава. Контролировать себя он ещё не мог.

— Я с тобой.

— Чшш, — попросил Кирилл,— Это же моя песня.

Судороги кончились. Теперь они лежали на полу вместе. Она гладила его волосы и повторяла слова песни. Песни, которой не знала. Чтобы не плакать снова.