Десять кругов. Глава 4. Круг второй. Германия Марс

С благодарностью Тане, Мише, Валентине Григорьевне Д., Долговой Елене, Юлии из Лара и хозяйке «Gitas Haus»

 

В маленький немецкий поселок Марс, расположенный в Германии близ французской границы, мы въехали, когда уже вечерело. Уставшие от долгой, почти бесконечной дороги, от пересадок, от пробок, от тяжелых сумок, мы уже даже не смотрели по сторонам, просто сонно шли, пытаясь по гугловской карте в телефоне найти нужный адрес. Дарвин повисал на ручке чемодана, но крепился, даже не ныл. А Тоня время от времени присылала ободряющие сообщения, в последнем причем указав свой адрес и приписав: «Ключ под ковриком». Я распереживалась – не нашел бы этот ключ кто-то раньше нас, а то неизвестно, когда мы уже доберемся. В ответ на мои переживания Тоня прислала улыбающийся смайлик. Черт знает, что это должно было значить.

Крохотный Марс, как рассказала мне первая попавшаяся статья в интернете – это поселок с населением чуть меньше 4 тысяч человек. Миниатюрный островок жизни на мировой карте. Чуть больше улицы, на которой я жила, но меньше нашего проспекта. Крошка! Но крошка с амбициями. Так, около десяти лет назад тут построили крупный ночной клуб, аквапарк и сеть элегантнейших отелей, создав идеальную инфраструктуру для тех, кто хочет потратить деньги на отдых, но не хочет выезжать куда-то слишком далеко. Даже монорельсовую дорогу провели, которая соединяет отели – не пешком же гулять богатому человеку по этим чистым, зеленым улицам?

Тоня, как и горстка других моих соотечественников, как раз работала в этом большом клубе в поселке. Выпускница балетной школы, чертами и телосложением напоминавшая куклу Барби, легкая, сотканная из бриза и аромата колокольчиков, она не захотела разменивать жизнь на партию Маши из «Щелкунчика» в нашем оперном театре, а понеслась покорять мир. А там… или мир так велик, или мы так малы, но совсем не сцена Ла-Скала и даже не Мулен Руж приняли Тоню, она не стала сниматься в фильмах или открывать свою балетную школу. Она даже не стала музой какого-то пожилого миллионера! Она просто устроилась в шоу-балет ночного клуба в маленьком немецком поселке Марс. Так что днем Тоня носилась по паркам отелей в костюме аниматора, фотографировалась с детьми и посылала кокетливые воздушные поцелуи ленивым, праздным немцам, а вечером надевала костюм с павлиньим хвостом и, оголив восхитительные длинные ноги, кордебалетным шагом выходила на сцену. Жизнью при этом Тоня была вполне довольна, ведь все же вырвалась из нашей провинции в Европу. Из нашей дыры – в этот маленький, зеленый, уютный городок. Зацепилась. Обжилась. И вот тут, в крошечном общежитии для работников клуба, где Тоня взращивала свой рай в шалаше, наша добрая Тоня и приютила нас с Дарвином.

Двенадцать метров на троих, двенадцать метров с санузлом, душевой и кухонной плитой. Шкаф, Тонина кровать, наш с Дарвином диванчик, где вместо одеял шершавый плед и декоративная медвежья шкура, стол, два стула. Самый уютный уголок в мире потому, что нет сирен. Нет взрывов. И ничего как будто нет и не было. Я улетела на Марс, я на Марсе… Раздобыть бы только где-то еще одну футболку и целые кроссовки для Дарвина…

Но это все мелочи, пустые хлопоты. Все это не важно. Важно только одно – тут тихо. Спокойно. И возле диванчика на тумбочке – фигурка Будды. А Дарвину никак не дается это слово.

– Кто? – тычет он пальчиком в статуэтку, которая сидит, заложив ноги, и щурит глаза в пределы нирваны.

– Будда! – поясняю я.

Ребенок шевелит губами, пытается повторить:

– Кто? – снова тычет, позабыв, запутавшись в слогах.

– Будда!

– Ду-хра! – говорит Дарвин на свой тарабарский манер.

А потом все увереннее и увереннее:

– Ду-ра! Дура!

Нам с Тоней смешно. Мы сидим в вечернем полумраке за столом, пьем немецкое пиво с украинским салом.

– Как ты его провезла? – удивляется Тоня. – В Польшу же нельзя завозить…

– Я не знала, что нельзя, – еще больше удивляюсь вопросу я. – Мне просто папа дал с собой, вот и привезла. Вкусное?

– Вкусное!

И мы говорим о каких-то глупостях, смеемся, показываем друг другу фотографии в телефоне, ругаем репертуар нашего театра.

Но ночные тени просачиваются в комнату. Я чувствую, как они хватают меня за босые ноги, дергают за штанину. Еще чуть-чуть – и они смогут взобраться на кровать, где уже задремал Дарвин, попытаются просочиться под одеяло, улягутся на подушку.

– Так что же мне делать, Тоня? – вдруг начинаю тревожиться я.

– Тебе бы работу найти, но с ребенком не возьмут. Жилья тут нет, все занято, а у меня не пропишут. У нас и до войны трудно было снимать что-то, а сейчас уже давно все занято. А соцвыплаты дают только тем, кто смог зарегистрироваться в каком-то жилом помещении.

– А сколько платят?

Тоня прикидывает, припоминая:

– Очень мало, триста евро, что ли. Или четыреста, но это не важно.

– И что, разве на эти деньги нельзя жить?

– Ты что! – Тоня машет рукой так, как будто я горю. – Я вот полторы тысячи получаю, и то я бедная по здешним меркам, я квартиру снять не могу, живу в общежитии!

– Так что же мне делать… – уже совсем тихо задаю я тот же вопрос, что уже задавала.

А делать нечего…

Маленький Марс, тихий и зеленый поселок, это рай только для богатых. Для тех, кто ездит на авто, на выходных ходит в ночной клуб, а по вечерам косит траву на своем газоне и слушает новую аудиокнигу или смотрит сериал. И знать не знает, как по звуку отличить ракетный удар от артобстрела, как приготовить три блюда для шести человек, когда у тебя в холодильнике остались только яйца и как выжить, когда ты оказался на чужой планете.

Мои дни текут, как конвейерные. Всю ночь сижу в волонтерских чатах, читаю новости, ищу вариант, а утром, сонная и нечесаная, потихоньку выбираюсь на улицу, чтобы не будить Тоню, уставшую после ночного шоу.

Оказавшись на улице, мы с Дарвином долго бродим между нарядными домиками и по паркам отелей. Питаемся булками и кефиром, который чудом удалось найти только в одном из магазинов. Не любят немцы кефир. А булки – любят. Они тут хрустящие, румяные, всегда свежие и очень дорогие. И Дарвин солидарен с немцами во мнении, что булки – это самая лучшая в мире еда. Утром он с готовностью бежит в супермаркет и, замирая у полок со свежей выпечкой, благоговейно повторяет:

– Ам-ам, бу! Ам-ам, бу!

И мы бродим по зеленым лужайкам. Мы фотографируемся возле фонтана. Каждое утро в одном и том же месте – уже традиция. Сидим на лавочке возле маленького мостика через крохотную реку. Катаемся на качелях на детской площадке.

Гуляем почти целый день, и сын рад этим долгим прогулкам – дома мы почти все время сидели в квартире, тревожились от взрывов и сирен, а тут – опять свобода. А я – не рада. Мне кажется, что мы стали похожи на призраков. Бродим по этим улочкам, заглядываем в витрины, но не живем, не пользуемся всей этой радостью, что может дать жизнь. К нам обращаются прохожие, но мы не можем ничего разобрать. Веселые и босые немецкие дети, затеявшие игру на площадке, не принимают в свой круг Дарвина – он их не понимает. А они кричат, балуются, возятся в песке. И все кажется, что сейчас, прекратив эти нестройные крики, вот-вот напоют что-то из «Rammstein». Или промаршируют куда-то туда, где в маленькой булочной уже испеклись брецели.

И по ночам – все одно и то же. Плачу над новостями из дома, над безнадегой, над уведомлениями о воздушных тревогах. Читаю чаты и сообщества беженцев, списываюсь с волонтерами. И чем скуднее мой бюджет, тем печальнее мне видятся наши перспективы. Да, с жильем в Германии очень трудно. На работу можно не рассчитывать. Социальные выплаты многие ждут уже больше месяца и, теряя терпение, снова едут домой, под обстрелы и взрывы. А говорят, что летом могут отменить и их. Так что… Нас с Дарвином ждет или лагерь беженцев, или новая дорога. Но куда? Как?

Но самое страшное было не это. В Германии я познакомилась с еще одним демоном войны – виной. Я стала винить себя в очень многом – что я сбежала из дома в то время, когда мои родные остались в опасности. И что я сбежала тогда, когда мой город не являлся местом активных боевых действий, и что есть люди, которым было сложнее и тяжелее, чем мне. Да, фронт с трех сторон, но город же стоит! И мне об этом говорили. Мне об этом напоминали. В чатах беженцев многие, слишком многие начинали сравнивать свою беду и беду другого, считая, что им досталось сильнее, что им тяжелее, что им сложнее, а значит, мир должен сейчас поддерживать именно их, а не кого-то другого.

– А твой дом разбомбили? Ты ранена? – кричала мне какая-то женщина в голосовых сообщениях. – Поезжай, откуда приехала! Мы тебя ненавидим!

– Почему ты пишешь по-русски?! – кричала вторая.

– Какие те выплаты, какая соцпомощь, – кричала третья. – Ты, как барыня, на автобусе ехала, а не в обстрелянной машине! Тварь!

Но хуже были не эти крики. Хуже были глаза мальчика, который жил по соседству. Вместе с семьей он выбрался из оккупированного поселка и вот уже месяц жил в общежитии работников ночного клуба, в комнате двоюродного брата. Жил с бабушкой, мамой и сестрой. В двенадцати метрах с кроватью, шкафом и диваном. С санузлом, душевой и кухонной плитой. Возможно, с таким же Буддой на тумбочке у кровати. И глаза этого Будды, возможно, тоже щурились, познав нирвану.

– Вы звидкы? – спросил у меня этот мальчик, однажды встретив в коридоре возле лифта. Ответ выслушал без интереса. Как будто из вежливости расспросил про Дарвина – сколько ему лет, в какие игрушки играет, что любит? А потом доложил:

– А мы с Пологив. Чулы, шо там?

И рассказал. Прямо, как умеет рассказывать только ребенок. Как всюду и почти все время стреляли, как горел соседский дом, как однажды ночью к ним во двор забежали люди, которые ехали мимо на машине, но попали под обстрел, и как они с этими людьми прятались в подвале. И как они потом из подвала вышли, а мужчина закурил и его расстрелял снайпер. И как его мертвое тело потом долго лежало во дворе.

- А вийськови говорять – мы б вас пустылы, но тоди нас самых убьють. Не можна! А мы все одно побиглы…

Я слушаю и смотрю ему прямо в глаза. Детские, честные, прямые. Как две бойницы. И смотрит из них на меня не детская радость, а сама тьма. Потому я слушаю и боюсь его. И себя боюсь. И всего мира. И мне снова хочется забраться под детское одеялко вместе с Дарвином и никогда не выходить из-под этого укрытия.

– А вы тут как, уже устроились?

Мальчик пожимает плечами:

– Мама в клуби працюе, а грошей нам не дають, як биженцям. Кажуть, ще чекать.

И уходит по узкому коридору куда-то вглубь, в адище общажное.

Меня трясет. Мир жесток. Беги – не беги, а никто не спасет. Не там умрешь, так тут – от голода и одиночества. От страха.

И мы с Дарвином снова бредем по зеленым улочкам немецкого городка. Дарвин балуется, то вышагивает по бордюру, то порывается залезть на низкий заборчик. А я захлебываюсь слезами и время от времени порывисто хватаю его и прижимаю к себе.

– Ты мое единственное сокровище!

Марс – это другая планета. Тут живут за стеклянными дверями, оставляют ключи под ковриком, ездят в магазин на велосипеде, едят много булок, а по выходным ходят смотреть шоу в клубе. Но кто тебе сказал, что эта планета тебя спасет и защитит? Ты пришелец, чужак. Ты живешь, пока в твоем скафандре есть кислород. А когда он закончится – ты погибнешь и никого не станет тревожить твоя гибель.

Никакой медицинской страховки и ухода без регистрации, никаких выплат, никакого жилья, никакой работы, никаких гарантий, никаких друзей.

И тут, удивленная и ошарашенная, я замираю возле витрины с какой-то одеждой и дамскими шляпами. «Ласкаво просымо!» – зазывает витрина и чуть ниже, от руки, на этом листике пририсован украинский флаг.

Из павильона мне навстречу выбегает крупная, шумная и довольно эксцентричная дама. Она машет руками и улыбается:

– Ласкаво просымо! Доброго дня!

– Вы говорите по-украински? – удивляюсь я. И понимаю – нет, она не говорит по-украински. Легкое смятение на улыбчивом лице – верный признак языкового барьера, а в нашем случае – языковой пропасти.

Но немка не сдается – она машет руками, зазывая и приглашая меня, выманивает кого-то из павильона себе на помощь, шумит, что-то выкрикивает.

Этот немецкий накал вызывает у Дарвина панику, он пугается и начинает реветь. Немка расстраивается вместе с ним, но не оставляет попыток любыми силами подманить нас к себе. На ее призывы из павильона выбегает еще одна женщина, несет Дарвину шоколадного зайца и карамель, а потом выкатывает… трехколесный велосипед!

– Мамми, мамми! – выкрикивают обе женщины, обращаясь ко мне, стучат по седлу детского велосипеда, машут руками. Дарвин, сообразивший, что это тоже ему, нам, с готовностью идет и усаживается на велосипед. Кривит губы на крикливых немок – ах, уйдите уже, противные! И женщины с улыбками машут нам на прощанье и убегают обратно в свой павильон. А мы, ошарашенные и всклокоченные, укатываемся дальше по чистеньким и нарядным улочкам немецкого городка.

Следующие двадцать минут я реву не от горя, а от мысли, что мир, в целом-то, добр. Мир может быть добр, и от этого хочется плакать. Вот такой парадокс.

Но долго я так не протяну. Марс подходит только марсианам, а нам надо ехать дальше. Куда, как?

В этот же вечер, под мои слезы и гневное требование папы собрать себя в кучу и прекратить всех доводить своими слезами, созрел новый план.

Я еду в Россию.

 

В ту ночь мне впервые приснился дом. Издерганная бессонницей и страхами, я провалилась в сон, как в яму. И мне снился дом.

В солнечных лучиках скачут пылинки, ажурный тюль мягко колышется на сквозняке, майское солнышко выгрело на паркетном полу полосы, в них можно вступать босыми ногами – как в теплые майские лужи. В шкафу осталось платье, которое я так и не успела надеть – не было повода, то декрет, то другие заботы. Смешная оранжевая рубаха – в ней я хотела поехать на фестиваль. На письменном столе тетради со стихами. Сколько же их? Гитара в кофре, боксерские перчатки из красного дерматина, бусы, конфетка, которую так хотелось доесть, а она затерялась… Все эти мелочи, которые были частью меня, с которыми я срасталась, которыми обживалась, которыми строила свою жизнь и быт. Я помню все это с фотографической точностью, как будто не сны мне снятся, а моя душа летит туда, где так не хватает меня самой…

Небо за окном темнеет, начинается гроза. Бах! Бах! Взрывается гром, и черные струи начинают стучать по карнизу, заливать через открытые окна в комнату. Минута, и черный водоворот уже размывает теплые следы на паркетном полу, подхватывает тетради со стихами, рвет и уносит куда-то мои вещи, мебель, игрушки Дарвина, подхватывает и тащит в темноту меня. Не выплыть…

– Мама, мамочка! – кричу и захлебываюсь. – Мне страшно!

И сквозь эту тьму я слышу маму:

– Доченька, не бойся, мы с тобой! Мы всегда рядом, любим и верим! Ты сильная, все будет хорошо!

И только мамин голос дает силы. Барахтаться, хватать ртом воздух, срывая ногти, ползти по черной шахте колодца куда-то вверх. Где и света не видно, одно ненастье. Но так хочется жить, так хочется…

 

Я просыпаюсь. Размазывая слезы, опять начинаю изучать волонтерские чаты, искать какие-то билеты, прокладывать маршрут, сверять документы, читать новости и изучать законы.

И вдруг получаю письмо. От Юлии. «Здравствуйте, я волонтер, вы в каком городе остановились? Давайте я вам чем-то помогу!»

И последующую неделю Юлия помогает мне выбрать отель, перевести описания с сайтов, разобраться в правилах, слушает мое ночное нытье.

Юлия, Елена, Валентина… Мои добрые ангелы, прокладывающие мне путь сквозь тьму.

Мне страшно. Но я должна бороться! Я хочу жить!


Реквизиты для поддержки и благодарности автору:
2202 2023 3930 9985 (карта Сбер)