Пассианарии застоя

    1968 год – это год, когда стабильность в стране стала незаметно переходить в стагнацию. Разочарование молодых интеллигентов, к числу которых относился и я, косностью, неповоротливостью системы было практически всеобщим. Казалось, что какой-либо прогресс был невозможен в этой забюрократизированной системе. Дефицит всего,  двуличность лозунгов,  демагогия пропаганды достигли апогея. Именно в те времена вся страна обсуждала актуальные проблемы на кухнях. Существовала внешняя официальная оценка событий  и внутреннее ощущение неправды всего, что пишется в газетах. Это  делало нас  двуличными существами, которые думают одно, а говорят другое.  Недовольство системой не было связано с патриотизмом, который оставался незыблемым, впитав его от отцов, победивших в минувшей войне. Мы очень хотели джинсов, джаза, бытовой техники, мифической свободы, но оставались русаками, интуитивно чувствующими несовместимость их и нас.  Пресс системы против какого-либо инакомыслия был тотальным и бескомпромиссным. Это был расцвет органов государственной безопасности. Наивные представления о капитализме в наших головах делали его почти идеальным государственным устройством, динамичным и креативным, особенно для нас, молодых.

      Лучшим, что оставалось в этом несимпатичном мире – были, конечно, люди.  Очень разные, но всегда  живые, искренние и добродушные. Во всяком случае, так нам молодым тогда казалось, хотя истина была как всегда где-то посередине. Система  скрипела как ржавая телега и была далека от совершенства, но, как ясно стало теперь, в ней было много хорошего, и это хорошее создавалось, часто не благодаря, а вопреки системе, людьми, их энергией и творчеством. Чтобы понять это хорошее, пришлось пережить годы развала Союза и испытать все «прелести» капитализма на себе и, как говорят, «почувствовать разницу». Это знание, хоть и горькое во многом, но сделало нас мудрее и внутренне взрослее и объективнее.
 
***
      Моя жизнь подошла к разводу, и это решение было тяжелым и судьбоносным. Семья, в которой вырос я, была на сегодняшний взгляд почти идеальна, хотя и далека от совершенства. Мои родители прожили жизнь  характерную для своего времени. Их связала война. Мой папа был с Урала, а мама из Карелии, и их пути не пересеклись бы никогда, но случилась война, сначала финская, потом отечественная, и мой отец с юных лет, сразу после училища авиационных инженеров, молоденьким лейтенантом загремел на финскую кампанию с ее неожиданно тяжелым течением, огромными потерями и  стратегическими просчетами, помноженными на лютые морозы и испытание людей на предельных уровнях человеческих возможностей.  Для мальчишки, попавшего в такую  тяжелую военную обстановку, это было серьезным испытанием. Переход в Великую Отечественную кампанию, там же, на Карельском фронте, сделал из него уже серьезного профессионала в своей области. О нем говорили, что у Борьки легкая рука и ни один самолет под его ответственностью не упал и за всю войну и за всю последующую карьеру. Это была не «легкая рука», а огромная трудоспособность, энергия и полная отдача  сил своему делу. Такими наших отцов сделали  та система и та война.
 
     С мамой они познакомились там же, в Карелии под конец войны, когда отец уже был  боевым  офицером, а мама – вдовой, потерявшей мужа в первые дни войны и оставшейся с ребенком, будучи, по сути, еще молоденькой девчонкой.  Оба они мало чего успели увидеть и понять в мирной жизни. На их молодость пришлась война, требующая совсем иных знаний и умений.

     Когда забрезжила Победа, все молодые вспомнили о своем предназначении. Безоглядно влюбленный отец со всей пылкостью и неопытностью юнца, сделал ей предложение, но со всей ответственностью  фронтовика добавил, что заменит ребенку погибшего отца. Это было, наверное, самым главным для нее, и она согласилась. Когда я узнал историю своего появления на свет и железное следование моего отца данному когда-то слову, - моему уважению не было предела. Отец всю жизнь работал, содержал семью, а мать растила нас двоих с Колей. Я многого  не замечал, хотя теперь  ясно, что они жили  сложно и непросто. Отношение мамы к отцу стало с годами отвратительным. У нее испортился характер, и она превратилась в сварливую капризную женщину. Отец все видел и все понимал,  но тянул семью до конца. До маминого конца. Для человека, прошедшего две войны,  мамины «бабские» капризы и «укусы» были просто бытовой ерундой. Он все ей прощал, терпел и брал на себя как настоящий мужчина, который однажды выразив готовность вырастить неродного сына, держал  слово до конца. Так мы и жили, и ни в чем и никогда я не чувствовал разницы в отношении отца ни ко мне, родному, ни к усыновленному Николаю, за что Николай платил ему самой искренней любовью всю свою жизнь.
 
***
     На примере моей семьи, семьи моей бабушки,  я тоже считал, что положено, женившись, жить вместе всю жизнь, нравится тебе это или нет. Таков был пример моих предков, и этот пример наглядно показывал мне бесценность полной семьи. Тем не менее, я развелся, мучительно сознавая неправедность своего поступка. Таня, надо сказать, не очень держалась за меня, наверное, из-за молодости и самолюбия. Это усиливало тенденцию к разрыву. Именно развод заставил меня бросить все, сняться с обжитого места в Горьком и броситься на поиск новых  вариантов самореализации. Я отработал три года по распределению и был волен к новым шагам по жизни. Оставаться в Горьком мне совсем не хотелось, хотя моя работа по распределению оказалась вполне успешной.
 
     Я поехал в Москву к руководителю своего диплома Борису Рафаиловичу Рубаненко, который, как мне казалось, относился ко мне с  симпатией. Возможно это и не так, поскольку я был всего лишь его дипломником, каких много прошло через его руки. Он меня принял довольно тепло, и, когда я ему заявил, что хотел бы вернуться в Москву, сказал, что это очень непросто. В то время это было действительно так, скорее даже невозможно, и моя просьба отдавала наивностью, но он тактично промолчал и   обнадежил меня, сказав, что сейчас по поручению ЦК его институт будет проектировать и строить новый город в Татарии, где затевается огромная стройка комплекса заводов КамАЗ. Я кое-что слышал  из прессы об этой,  величайшей  за всю историю Страны Советов, стройке. Не скрою, он меня воодушевил, хотя ехать надо было совсем не в Москву, а в незнакомые глубины татарских степей. Возможность стать правой рукой моего глубокоуважаемого учителя на строительстве целого города – это вдохновляло. «Поработаешь на великой стройке пятилетки, а потом сходим к товарищу Промыслову и переведем тебя в Москву», - сказал Борис Рафаилович с хитрой доброй улыбкой. В то время академик Рубаненко был, возможно, самым успешным архитектором, вхожим в самые высокие кабинеты кремля,  директором крупнейшего в стране института ЦНИИЭП жилища, и предложенный им план был вполне логичен и реален, хотя на его реализацию требовались годы.
 
***
     Когда я приехал в Татарию на эту уникальную стройку периода  застоя, мне открылась  панорама каких-то тектонических преобразований. Это было место, куда съехались, пожалуй, самые активные и авантюрные люди со всего Союза. Гигантский котел самых разных национальностей, среди которых доминировали русские, татары и украинцы, но присутствовали все, плюс  еще и иностранцы со всего Запада. Этот «Вавилон» был, наверное, единственным местом во всем нашем застойном болоте, где жизнь не то что била ключом, а  фонтанировала как извержение вулкана. В одной точке пространства собрались огромные ресурсы, самые разные люди  страны, которую все хоть и ругали, но и любили одновременно. Все они  были  нацелены на успехи в карьере, и уж потом на достижение каких-либо благ. Это было одно из немногих  мест в стране, где  в короткий срок можно было получить квартиру, вырасти по службе, добиться  успеха, который был невероятен где-либо еще. Энергия, желание свернуть горы были всеобщими. Казалось, та скрытая энергия, которая накопилась в людях за годы застоя, здесь нашла выход и была востребована. Накал борьбы был нешуточным и происходил буквально на всех уровнях.  Все торопились найти себя и свое место под солнцем. Молодые перспективные мальчишки как бы вдруг становились директорами заводов, талантливыми руководителями строек, и спрос на таких людей только возрастал. На этом   рынке вакансий каждый искал и находил то, что больше всего соответствовало его устремлениям и способностям. Для поддержки  бешеного делового настроя местной властью был утвержден всего один выходной в неделю и объявлен полный сухой закон. Спиртное можно было купить только в соседних городах – Мензелинске и Елабуге. Эти меры были жестки, но  правильны, учитывая нашу национальную склонность заполнять паузы спиртным, и поддерживали напряженный рабочий ритм на высоком уровне. Полное  отсутствие бытовых условий и каких-либо занятий для культурного отдыха еще больше мотивировало всех на трудовую деятельность. Чтобы элементарно поесть, надо было выстоять длинную очередь в столовых, наскоро собранных из вагончиков, и съесть порцию отвратительных холодных котлет с компотом, иных возможностей просто не было.
 
     Весной и осенью бескрайнее пространство завода и города покрывалось жидкой серой сметанообразной грязью, и вся  жизнь проходила в резиновых сапогах.  В учреждения можно было зайти, помыв сапоги в специальных корытах с поролоновыми помазками. Этот этикет был неотъемлемой частью нашего быта. Зимой,  по континентальному суровой, резкой и жесткой, все это месиво замерзало как бетон и покрывалось снегом, а летом – «сметана» превращалась в летучую, как пудра, рыжую пыль, которая поднималась в воздух от каждой проехавшей машины. Поскольку строительных  машин было огромное множество, гигантская стройплощадка буквально утопала в облаках этой пудры и, казалось, что даже из космоса наш регион был заметен как гигантская туча вселенской пыли.
 
***
     Я был молод, и мне, в мои 25 лет, все было нипочем и страшно интересно. Я был одержим архитектурными идеями, верой в себя и во все хорошее. Отсутствие бытовых удобств и вообще какой-либо жизни помимо работы меня не смущало.  Я видел вокруг себя  интересных дееспособных людей, и что еще важнее, видел, что без них эта огромная стройка лишена динамики развития. Стройплощадка города и завода занимала огромную территорию от горизонта до горизонта. Все это пространство перепахано вдоль и поперек. Параллельно идет прокладка коммуникаций, строительство зданий, дорог, мостов. Километровые заводские корпуса, тянущиеся до горизонта, кажется, вырастают из страшного свинороя развороченной земли. Свободное пространство между корпусами, на пустырях -   заполнено оборудованием для будущих производств, свезенное буквально со всех концов земли, от Японии до  Европы и Америки. Оборудование закуплено впрок, и далеко не всё, наверное,  будет пущено в дело.  Пока строятся сами корпуса с огромными котлованами на буронабивных сваях, это оборудование ждет своего часа под дождем, снегом и солнцем, оно хоть и упаковано в ящики, но выдержать такие условия хранения вряд ли возможно. Я с легким ужасом смотрю, как под открытым небом ржавеет  дорогущее импортное оборудование, и мне это кажется верхом бесхозяйственности.  Однако как показала практика,  в этом был определенный смысл для выигрыша скорости.  Скорость во всем была  приметой места,  непохожей на ту «тягомотину», с которой жила остальная страна.
 
      Мне посчастливилось увидеть очень умных людей, обладающих огромной властью и работающих с утра до ночи на  общую цель. Это было ново, это вдохновляло и, временами, похоже было на войну во имя великой цели.  Никому не приходило в голову жаловаться на отсутствие  бытовых удобств и прочей ерунды. «На войне – как на войне» - никто не плачет и не жалуется, все устраиваются, как могут и отдают все силы для общей победы.
 
     Не скрою, многое мне казалось жестоким и грубым, многое шокировало. Я был молодым архитектором, обученным и воспитанным в духе красоты, изысканности и чистого творчества. Вокруг разворачивались картины совсем иного свойства. Стиль общения тоже не отличался изяществом, но я чувствовал, что из всего этого грубого и несимпатичного хаоса рождается нечто логичное и впечатляющее. В моем романтичном юношеском мозгу рождались образы, как в муках, из грязи, шума и скрежета,  рождается нечто светлое и возвышенное.
 
     Люди - суровые, жесткие и даже грубые, совсем чуждые моему представлению об интеллигентности и хороших манерах, оказывались при ближайшем рассмотрении  настоящими и цельными, безо лжи и фальши. Не хочу улетать в слишком идеализированные обобщения, поскольку, как и везде, люди попадаются разные – и подлые, и злые, но в целом, это были люди со знаком «плюс», и с очень здоровым инстинктом на дружбу,  взаимовыручку и честную конкуренцию во имя общего блага и личного успеха. Не смотря на постоянное столкновение интересов, в этой борьбе всегда присутствовал положительный вектор.

***
      Став Главным архитектором комплекса заводов КамАЗа, я вплотную столкнулся с особым типом заводского  человека. Машиностроители, люди, заточенные на производственную деятельность, инженеры, техники, управленцы производственными процессами. Выходцы с Уралмаша, ВАЗа,  предприятий Москвы, Санкт-Петербурга. Поначалу,  все они казались скроенными по единому образцу. Жесткие, цепкие, деловые и пробивные. Я, со своими «интеллигентскими замашками», чувствовал себя «белой вороной» на этом ристалище машиностроительных амбиций. Но, как Главный архитектор, чтобы выполнять свои обязанности,  я должен был находить с ними общий язык, добиваться их, если не уважения, то хотя бы сотрудничества. Для этих «вульгарных» технарей Главный архитектор был чем-то, вроде красной тряпки для быка,  непонятно зачем оказавшимся в их стихии, на их поле. Это было правдой, и эту правду надо было либо опровергнуть, либо уйти. Каждый директор завода был царь и бог на своей территории и в его подчинении трудились тысячи людей. Слово директора – закон, а тут какой-то архитектор ему пытается что-то предлагать или, еще хуже, диктовать, и где? - на его территории. Это было нечто, я натыкался на грубость и пренебрежение,  на демонстрацию типа: «кто в доме хозяин». Технари в моем представлении делились на  специалистов, совершенно не признающих архитектора как специалиста; на технарей, которые относились к эстетике с уважением и некоторой заинтересованностью, понимая уровень своей некомпетентности; и на руководителей, считающих себя способными на все, в том числе и в области архитектуры и эстетики. Эта категория была самой ужасной, они создавали какие-то самопальные зоны отдыха и чудовищные безвкусные красные уголки. Все это я объединял одним понятием - «заводской кич». Я был молод, честолюбив и ничего не боялся, никакой работы. Прошло время, я создал крепкую архитектурную службу и заставил этих технарей относиться с уважением и к себе и к своей работе на заводе. Это стоило времени, труда и энергии и всего того, что достигается настойчивостью, стремлением, талантом и работоспособностью.
 
     Наступил момент, когда эти «прожженные» до мозга костей технари, производственники стали относиться ко мне с симпатией и желанием совместно реализовать какие-то затеи.  Мне стало открываться множество симпатичных обаятельных людей, веселых и остроумных. Дружба всегда сближала мужчин, а дружба, сложившаяся в процессе тяжелой работы, как на войне, делала их друзьями навсегда.

***
   Альтшуллер Иосиф Львович, директор конвейерного производства, все жизнь отдал отечественному машиностроению.  Я с ним столкнулся перед запуском главного конвейера. Зайдя к нему в кабинет на автосборочном заводе, я увидел властного, «матерого» еврея, что-то договаривающего по телефону. Он, с неожиданной интеллигентной приветливостью усадил меня напротив, и после нескольких фраз вежливости приступил к делу. Он был мил  и мастерски располагал к себе собеседника. Вдруг зазвонил телефон, он схватил трубку, секундой позже побагровел и разразился страшным матом по поводу каких-то бензонасосов, не поступивших на сборку. Я с легким ужасом подумал, что разговор у нас не получится. Наконец, наоравшись, он бросил трубку и, как ни в чем не бывало, посмотрел на меня с милой галантностью и продолжил разговор с точки обрыва звонком. Я был поражен метаморфозой, но виду не подал, понимая, что существует язык машиностроительный и язык интеллигентного общения. Пока я у него был, наш разговор прерывался звонками раз пять, и каждый раз я наблюдал двух совершенно разных людей – орущего монстра, с голосом как иерихонская труба и  симпатичного чуткого человека с  мягким интеллигентным говорком.

***
     Лев Борисович Васильев – Генеральный директор комплекса заводов КамАЗ, заместитель министра автомобильной промышленности, Герой социалистического труда. Перед ним трепетали все, хотя он никогда не матерился и не повышал голос. В нем чувствовался другой калибр, властность, не требующая доказательств. Он переставлял людей как пешки и росчерком пера мог ломать или возвышать судьбы. Это был довольно молодой красивый человек и талантливый организатор. Ему все завидовали, но никому не приходило в голову даже подумать, что: «я тоже могу так руководить». Матерные словечки он вставлял в свою речь очень редко, но, как Пушкин, очень тонко и обязательно с юмором, хотя улыбающимся его почти никто не видел. Для него рабочий день длился почти круглые сутки. Огромное количество поступающих бумаг, проблем и требующих решения задач держали его на рабочем месте постоянно. Из  хаоса людских ресурсов, проблем и всякого рода ЧП он формировал работоспособный производственный организм. Ему невозможно было перечить, он, как командир подводной  лодки отвечал за все, и власть его была безграничной. Жесткость в делах, спрос и контроль были той средой, в которой можно было сформировать  производство и наладить четкую работу всего комплекса.
 
     Лев Борисович любил иногда проверить своего Главного архитектора «на вшивость», задав ему задание часов этак в 19 и до 8 утра. Он с интеллигентной такой иезуитскостью мог вызвать меня  и сказать: «Геннадий, нам надо завтра встретить члена ЦК товарища Кириленко и провести с ним совещание на главном конвейере для всех директоров заводов». Я в легком ужасе выслушивал задание, говорил , что мне нужен четкий график и количество таблиц с конкретными цифрами на завтрашний день. Он давал указание оперативному управлению по селектору, и группа технарей приступала к разработке графиков и таблиц. Я отдавал задания своим помощникам, как обойти нужных людей и вызвать их на ночную работу. Обычно это было человек 10 художников, исполнителей. Рулон ватмана, краски, кисти, аэрографы и т.д. Все делалось вручную на рулоне ватмана высотой 2,40 и длиной метров 15-20. Выполняя эти авральные работы, мы хорошо понимали, что хоть это и не прямые наши обязанности, но подвести или схалтурить глупо и бессмысленно, потому что это прямой путь к уважению Генерального. Все должно быть  красиво, читабельно и на самом высоком эстетическом уровне.

     Если сделаешь все четко и в срок – молодец, но никакого славословия, только корректное «спасибо». Ну, а если провалишь такое мероприятие – вылетишь с работы -  Лев Борисович это делал регулярно. Я не подвел ни разу. Даже когда на КамАЗ приезжал Хоннекер, тогдашний глава ГДР, я должен был придумать необыкновенный сувенир с КамАЗа. Я заказал на модельном производстве выточить гигантскую матрешку сантиметров 80 ростом и штук 20 внутри. Лучшие наши художники разработали дюжину уморительных типажей КамАЗовцев. День и ночь, целую неделю,  художники расписывали матрешек под КамАЗовских персонажей. Этот набор матрешек был уникальной галереей  местных типажей, выполненных лучшими  художниками, и Хоннекер, я полагаю, остался доволен.

     На заводе даже в условиях неоконченного строительства с грязью и неразберихой существовал четкий дресс код. Все управленцы работали в костюмах, белых рубашках и галстуках. Я носил бороду и, глядя на меня, или просто по собственной инициативе кое-кто пытался отпустить щетину или бородку. Лев  Борисович однажды на производственном совещании сорвался и сделал разнос новоиспеченному бородачу, что к нему на совещания все должны приходить гладко выбритыми. У меня внутри все похолодело, т.к. я с института ходил с бородой. Лев Борисович посмотрел на меня и сказал: «Всем, кроме Главного архитектора». Как человек  незаурядный, он почувствовал, что лишить меня бороды – было бы слишком, я мог оскорбиться,  он понимал, что для архитектора это тоже своеобразный дресс код. Одной фразой он подчеркнул  мое особое положение на заводе. Она  мне очень помогла тогда, ведь ее услышали все директора, и каждый из них про себя отметил, что архитектор на особом положении.  Прожженные производственники привыкли кожей чувствовать каждую интонацию Генерального и складывать в уме пасьянс его любимцев и тех, кого он недолюбливал. Постепенно я начал постигать изнутри скрытые пружины функционирования большого производственного коллектива. Тысячи людей, их стимулы, амбиции, слабости и достоинства встраиваются  в жесткую схему, управляемую волей одного человека. Эта воля не приносит плоды сразу, а требует ежедневной систематической работы. Каждый день Генерального расписан на несколько  постоянно повторяющихся действий, совещаний, селекторов, штабов, оперативок, летучек, и, Бог знает, еще чего. Важно постоянно осуществлять наладку процессов,  мозгов, разруливание конфликтов и непредвиденных ситуаций. Этот каждодневный труд, выполняемый Генеральным, требует от него железной воли, давления и очень ясной головы, поскольку дело он имеет почти что с «мешком блох». Каждая «блоха» - это тоже волевой, умный, напористый и изворотливый управленец различного ранга, умеющий  увиливать, перекидывать на других свои проколы и ошибки, а также производить на Генерального наилучшее впечатление стилем доклада, умением говорить и уклоняться от косяков.  Генеральный должен ежедневно, на десятках совещаний распутывать эти хитросплетения технических  и человеческих взаимоотношений и взаимосвязей. Он должен быть на три головы выше и видеть глубже каждого и тогда это стадо самородков становится все более управляемым и начинает работать на общую цель. Я внутренне рукоплескал Льву Борисовичу, с каким изяществом и мастерством он постоянно рихтовал и организовывал  этот «мешок блох».
       
     Значительно позже я встретил его, когда уже работал Главным архитектором АЗЛК в Москве. Это уже был тихий пенсионер, который работал консультантом при Генеральном директоре АЗЛК и должность эта была чисто декоративной, скорее для материальной поддержки заслуженного пенсионера. Это был уже другой человек. Из него как будто ушла та легендарная харизма, которая была когда-то грозой и гордостью КамАЗа. Он какое-то время работал Заместителем Министра автомобильной промышленности СССР, а после распада СССР вдруг  стал пенсионером. Страна в его лице потеряла уникального специалиста, который был еще в силе, но уже не у дел. В то время мы потеряли поколение мощнейших управленцев, умных, деловых, высоко профессиональных.

***
     Как-то Лев Борисович дал мне задание сшить фирменную спецодежду для сборщиков на главном конвейере. Пуск главного конвейера был для КамАЗа и Льва Борисовича эпохальным событием, ведь он подводил черту под его деятельностью по созданию гигантского комплекса заводов. Должно было приехать центральное телевидение и снять исторические кадры, которые войдут во все хроники. Я такому заданию не удивился, хотя всем было понятно, что модельером я не являлся. Просто любые затеи такого рода, связанные с эстетикой, попадали ко мне. Хочешь, не хочешь, а надо соответствовать. В этом и факт доверия, и понимание, что все, что должно быть сделано со вкусом и выдумкой, попадает к Главному архитектору. Он как бы отвечает за все, что должно быть красиво.
 
     Тогда были страшно популярны западные джинсы, но их не было категорически. Правда, где-то у нас уже научились делать ткань, похожую на джинсовую. Я за это и ухватился. По нашим эскизам были сшиты джинсовые комплекты слесаря-сборщика на главном конвейере: кепка, комбинезон, куртка, рубашка, ремень фирменный с бляхой и особые ботинки с высокими голенищами и шнуровкой. Все щедро насыщенно эмблемами и знаками КамАЗа.

     Все прошло «на ура», исторические кадры сделаны и вошли в хронику, но потом пошла будничная работа и эти спецовки довольно быстро исчезли из обихода. Я даже удивился и расстроился, что они исчезли с Главного конвейера. Зато еще долго в городе на танцах в этих спецовках форсили те самые счастливые обладатели с главного конвейера. Я был польщен тем, что мой опыт модельера удался и даже сработал на публику в городе.  В честь пуска главного конвейера, я сподобился в числе многих камазовцев ордена Знак почёта. Думаю, Лев Борисович, никогда меня не хваливший, этой наградой компенсировал свою строгость справедливой оценкой  моей скромной роли в пуске завода.

***
     Юрка Макаров – это один из ярчайших самородков,  добившийся  успеха через КамАЗ только за счет личного таланта, предприимчивости, природного ума и  какой-то внутренней дерзости. Похож на корейца, но русский по воспитанию, отца корейца почти не помнит. Вырос в маленьком городке Инза на Волге, отслужил в армии и попал на КамАЗ. Работал у геодезистов рабочим. Пришел ко мне проситься на работу. Я собирал архитектурную группу для авторского надзора ЦНИИЭП жилища. Поначалу его просьбу воспринял как наглость или глупость. Но  природный ум, обаяние и, главное, желание стать архитектором удивили своей наивностью и напором. Я оформил его техником, понимая, что для авторского надзора и такой «шустрый» может подойти.  Он был остроумен и  неудержим,  мы подружились. Анаска, молодой архитектор из Казани, я и он. Причем он как-то быстро стал главным заводилой во всех делах, хотя относился к нам, как и положено, с огромным уважением. Мы ему объясняли, что, чтобы стать архитектором, надо отучиться в ВУЗе шесть лет и стать профессионалом. Он и сам это понимал, и когда выяснилось, что у Анаски дядя работает на архитектурном факультете Казанского университета, он ухватился за эту идею и просил Анаса походатайствовать перед дядей за него, потому что времени на подготовку было мало, а школьная программа давно забыта. Как не странно, пазл сложился, дядя помог, и он поступил. Дальше чудо продолжилось. Он окончил Казанский архитектурный факультет с отличием и сразу поступил в аспирантуру ЦНИИЭП жилища. Окончив аспирантуру, защитился, стал кандидатом архитектуры, создал МЖК  и построил несколько домов, для того, чтобы получить квартиру и прописку в Москве. В то время это было похоже на чудо. Наконец, он создал Молодежный проектный центр как независимое коммерческое предприятие и пригласил меня возглавить в этом центре дизайнерское подразделение. Это было в годы перестройки, и я покинул КамАЗ для работы в Москве. Мы  дружили все эти годы, и он  был отзывчив и готов подставить плечо своему другу и первому наставнику. Вообще он был для меня примером преданности неписаным законам мужской дружбы.

     К сожалению, он погиб в расцвете сил в автомобильной аварии.

***
     Семен Якубов – человек, которому на КамАЗе следует поставить памятник, потому что в годы перестройки, когда вся промышленность в стране встала, он придал КамАЗу  импульс, который сделал его прославленным на весь мир брендом и не дал остановиться серийному производству. Семен - это ярчайший пример русской дерзости, таланта и истинной пассианарности.
 
     Я его хорошо знал, потому что он женился на Оле, которая работала у меня в службе Главного архитектора дизайнером. Это было время, когда завод  почти останавливался. Для такой махины как КамАЗ остановка конвейера из-за отсутствия заказов означала катастрофу. Семен был заместителем Главного конструктора. Молодой, не терпящий безделья  технарь, умный и предприимчивый, откуда-то с Урала, придумал, в общем-то, простую вещь – участие в ралли Париж-Дакар, которое в то время гремело на весь мир, но наблюдаемо всеми нами были только по телевидению как нечто происходящее на другой планете. Этот шаг отдавал отчаянной наглостью или глупостью, ведь  там соревновались лучшие автомобильные  марки мира.  Не знаю как, но он с его умом, энергией и талантом сумел организовать команду, получить финансовую поддержку завода и обеспечить  участие в соревнованиях. Позже я много  слушал его рассказов, как   поначалу все было безнадежно. Как надо было доработать спортивный автомобиль под  жесткие условия участника гонки. На ралли все было давно «схвачено» самыми крутыми лидерами и прославленными брендами Mercedes-Benz,  BMW, Skoda, Ford, MAN и прочими.  Его план был безумен, но стратегически верен, ведь бездорожье это наша стихия, и если машину довести до спортивного уровня, а он был конструктор и отлично понимал, что и как можно модернизировать в серийной модели,  шанс прорваться был  и надо лишь  этого  добиться. Для русского человека бездорожье - норма жизни, в отличие от асфальтированной благополучной Европы. Европейский водитель не заморачивается тонкостями устройства мотора или подвески, это дело механиков. Наши парни приучены знать и уметь буквально все, а собственно вождение для них это лишь вишенка на торте. 

     Первый год или два наши КАМАЗы даже не дошли до финиша, и множество камазовских скептиков судачили, что все пустое, мол,  куда уж нам «татарам» тягаться с прославленными марками. Но Семен уже почувствовал свою звезду, и его невозможно было остановить. Он вырастил из молодых заводских водителей классных гонщиков. Он собрал группу самых рукастых слесарей и довел автомобиль до нужного совершенства. Они начали побеждать, из года в год, улучшая показатели, пока не стали полновластными лидерами гонки всей командой, и остаются ими по сей день.  Семен, будучи капитаном команды, гонял как все в одном из экипажей со своим любимцем Вовкой Чагиным, и это не случайно, так он  вырабатывал изнутри тактику и стратегию побед всей команды. Например, он дает команду экипажу, уже обеспечившему себе победу с запасом в пару часов, ехать и «дымить» перед следующим претендентом Де Ройем, чтобы наш второй экипаж вывести на второе место. Де Рой старший и затем  Де Рой младший наверное проклинали  наших ребят, потому что КАМАЗ-мастер их дальше третьего места никогда больше не пустил, а они были признанными лидерами в прошлом.

     Гонка на огромном грузовике со скоростями порядка 160 км, с прыжками по воздуху и другими рискованными трюками стоила гонщикам позвоночных травм и прочих повреждений опорно-двигательного аппарата. Жуткая тряска, опрокидывания – на бездорожье обычное дело. Ломался металл, не ломались только люди. Сейчас Семен отошел от руководства командой, но великое дело его живет, подхваченное  учениками, которые стали прославленными чемпионами мира, а могли так и остаться заводскими водителями-испытателями.
 
     Бренд КАМАЗ знают теперь во всем мире, и не только знают, но и боятся такого конкурента. Как говорил Семен, французы, устроители ралли, уже не знают, как убрать Камазовцев со своего пьедестала, чтобы поддержать соревновательный инстинкт у остальных, но ничего поделать не могут, в условиях дикого бездорожья и рискованных скоростей нашим парням нет равных.
 
***
     Стасик Шрамко – первый директор станкостроительного завода. Молодой, талантливый, перспективный, откуда-то с Украины.  У машиностроителей инструментальное производство считается самым сложным и многогранным, и с него начинается создание комплекса заводов КамАЗ. Он блистательно наладил свой завод и умер от сердечного приступа. Я его очень уважал и он мне симпатизировал. Это был  жизнерадостный человек, остроумный и юморной и, конечно, талантливый.


***
     Виктор Геркен – молодой парень,   директор по строительству КамАЗа, мой прямой шеф. Может быть, в силу немецких корней он был поразительно деловит, энергичен и смел. В то время подписывать какие-либо финансовые бумаги – было весьма рискованно и чревато, потому что можно было попасть под прицел ОБХСС, но он поддерживал любые финансовые затеи как истинный пассианарий.  Он никогда на меня не давил и только помогал во всех начинаниях, исходя из простой идеи, что из пяти начинаний до дела доходит, в лучшем случае, одно. Через него проходило финансирование всего строительства, и он это делал легко и весьма компетентно.

***
     Когда меня повысили, я по существующей традиции накрыл «поляну» и пригласил несколько директоров, с которыми уже как- то сработался, чтобы «обмыть» повышение. Я не был уверен, что придут, ведь я по-прежнему себя считал на заводе  «белой вороной». Совершенно неожиданно пришли все, и мы устроили грандиозную дружескую пирушку на всю ночь. После этого что-то изменилось, я стал «своим», и мне удавалось решить на заводе любой вопрос, ну и они тоже охотно ко мне обращались. Я почувствовал, наконец, себя единым целым с этим огромным сложным заводским организмом. Когда ты врос в его структуру и стал его частью, то ощущаешь себя частью целого государства в государстве, для которого невозможного нет почти ничего. Сто двадцать тысяч работающих, на сотни километров территория, огромный парк техники и всё, всё, всё. Любая проблема является мелочью, потому что тебя не блокируют, а помогают. Действия, которые требуют множества формальностей, вдруг решаются по звонку на дружеской волне.

***
     Габдельнур – мой шофер все годы. Он был выходец из глухой татарской деревни, простой деревенский паренек, еле говорящий по-русски. Но опять-таки это был типичный пассианарий. Ловкий, предприимчивый, преданный шефу водитель. С технической грамотностью, видимо были проблемы, потому что машина у него постоянно ломалась, но он героически ее ремонтировал, добывая «по блату» запчасти, и всегда ухитрялся быть на ходу. Его неунывающий нрав, энергия, отвратительный русский,  навсегда запомнились мне и моей семье.
 
***
     Сергей Задорожный – архитектор. Очень умный парень, мой сверстник, приехал из Львова по случаю развода с красавицей-женой, которую продолжал любить. Мы крепко подружились. Он научил меня многому, и особенно, концептуальности в профессии. Он был во всем хорош, но имел одну слабость или точнее пламенную страсть. Раз в месяц-два напивался до последней крайности. Мне приходилось его вызволять из вытрезвителей и других напастей, потому что в период запоя он мог оказаться где угодно, потерять человеческий облик и вообще все. В минуту откровенности, на мой вопрос, что самое приятное в запое, он как-то сказал, что «пить горячую водку из горла, в сорокоградусную жару в телефонной будке», - я был потрясен.

     Потом он женился на нашей молоденькой Тане Макаровой, технике-архитекторе, и они уехали на Украину. Она его заговорила у знаменитого на всю страну экстрасенса Федорова, кажется, в Крыму, от алкоголизма на двадцать лет. Как Сергей рассказывал, тот экстрасенс большими пальцами давил ему около глаз во впадины и говорил с нажимом: «Не будешь пить двадцать лет!» Что удивительно, он перестал пить, Таня ему родила двоих сыновей. Когда во Львове стало совсем плохо, они переехали на Крит. Я дважды пытался к нему приехать, но что-то постоянно срывалось, и мы так и не встретились. Когда я спрашивал, что ему привезти из России, он говорил: «Черный хлеб, горчицу и толстую книгу». Что интересно, после того как он бросил пить, в нем что-то поменялось на ментальном уровне. Как будто из человека ушел перец и соль. Из озорного, остроумного, очень креативного парня он превратился в скучноватого педанта, по-прежнему умного, но пассивного, если не сказать леноватого. Я его больше любил в той первой фазе его бурной жизни.
 
***
     Николай Волосов – молодой технический директор КамАЗа. Его любимая поговорка: «С каждым последующим лишением мы становимся только сильнее». Он неизменно побаивался свою жену и на всякий случай всегда при себе держал CHANEL №5 - это чтобы погасить ее гнев. Видать, она была уникальная «ломака» и стерва, но познакомиться с ней не довелось. Колька говорил о ней всегда с юмором и любовью.

     Людей ярких, самобытных и запомнившихся было великое множество. Не скрою, были моменты, когда  казалось, что судьба меня забросила на край света, хотя я мечтал вернуться в Москву.  Как оказалось, в жизни не все так однозначно. Того заряда, какой я получил в эти годы борьбы, лишений, настоящей дружбы и любви, мне хватило на всю жизнь, и когда я таки оказался в Москве, в роли Главного архитектора АЗЛК, я в полной мере почувствовал разницу. После креативного духа КамАЗа я очутился на заводе, у которого было все – слава, бренд, достижения, богатства, история, все, кроме духа созидания. Как и  во всей стране здесь сложилась  застойная, застарелая атмосфера. Люди  заняты собой, личной выгодой, и заряжены почти полным отсутствием рвения на работе. После КамАЗа в этой  обстановке  работать было очень трудно. Тем более что «чужаков» (а я был выскочкой с «какого-то КамАЗа из Татарии») здесь не любили. Это было царство круговой поруки, где все друг друга знали очень подолгу. Такой, почти семейный завод, где нельзя никого задеть без последствий. Если тронешь  своего подчиненного за разгильдяйство – прилетит «ответка» от его высокопоставленного дяди, тестя или папы. До меня это обстоятельство дошло не сразу. Весь завод оказался пронизан тайными нитями, в переплетениях которых трудно разобраться, и еще труднее что-то изменить, внедрить, наладить.
 
***
     Когда из терриконов вывороченной земли в отдельных точках городского пространства выросли первые группы домов и появились участки междомовых пространств, заасфальтированные новеньким гладким покрытием, мы все - русские, украинцы, сибиряки, кавказцы,  в общем, вся приезжая, пестрая публика с удивлением наблюдали неистовые пляски местной татарской молодежи, под свою характерную музыку и тюркский язык. В этом была какая-то неистовая радость гладкому покрытию,  тоска по национальному самовыражению, и простая жажда поплясать  парням с девчонками. В этих плясках чувствовалась  первобытная сила единения по национальному признаку в окружении большого количества иноземцев всех мастей, включая американцев, французов и немцев (иностранных специалистов по наладке оборудования  было достаточное количество в те годы). Все эти люди с удивлением и некоторой опаской наблюдали за  актами самовыражения под громкую музыку, совершенно непохожую на привычные шлягеры. Это было особенно любопытно, потому что у всех остальных  способность к народным танцам была полностью утрачена. Невольно возникала мысль, что мы, хоть тут и доминируем здесь и сейчас, но настоящими хозяевами этой земли, ее аборигенами являются татары, и они это хорошо понимают. В этом противостоянии еще не было какого-то вызова, но все же чувствовался некоторый конфликт интересов между местной властью и интересами Москвы.  Это противоречие  ощущалось как бы между строк и для тонкого наблюдателя определенные политические установки местной и центральной власти прослеживались. Разница между татарскими интересами и интересами общегосударственными существовала, прежде всего, в кадровой политике. Лев Борисович был, наверное, главным проводником государственных интересов в строительстве КамАЗа, а город и городское хозяйство были  территорией, на которую распространялась власть республики и власть центра на паритетных с КамАЗом начала. КамАЗ как локомотив вытаскивал из грязи и неразберихи завод и город, но на городском поле уже допускали игроков местных национальностей. Эта пропорция постепенно размывалась местной властью, и размылась окончательно, когда  схлынули основные кадры первопроходцев, и на смену им уже подросли местные специалисты республики.

     Очень многие сделавшие карьеру технари использовали КамАЗ как некий трамплин  и уезжали, получив приглашение куда-нибудь в Москву. Основная же масса оставалась, потому что их сюда привело  желание более достойного места работы и жизни. Так или иначе, но в этом соревновании интересов завод выстоял, не распался, и сегодня представляет собой мощное градообразующее предприятие, изменившее весь регион, если не сказать республику. С тех самых пор мы все наблюдаем высокий уровень новаций Татарии во всех делах. На фоне других республик Татарстан считается одним из самых передовых регионов страны. С удовлетворением чувствую и свой вклад в развитие архитектурно-дизайнерской мысли в этом регионе, потому что было время, когда служба Главного архитектора КамАЗа была законодателем в своей области не только на республиканском, но и на союзном уровне.

***
     Я получил квартиру и попытался склеить нашу распавшуюся семью, по крайней мере, сделать еще одну попытку. Таня приехала и прожила в квартире где-то неделю. Я ей рассказывал о своих планах, о том, как после всего меня переведут в Москву и прочее. Я использовал все свое красноречие, но не был услышан. Она, в конце концов, в сердцах сказала, что не может жить в этом городе. За окном  до горизонта были видны горы развороченной земли и строительные краны. Она произнесла эту фразу, раздраженно потрясая скрюченными пальчиками у меня перед носом. У меня вдруг как пелена упала с глаз. Я, наконец, осознал, что мы совершенно разные люди, и она меня не слышит и не понимает, зачем ей тут сидеть в этой вселенской грязи на краю земли.
 
Я был уязвлен и унижен ее реакцией. Эти ее скрюченные красивые пальчики, сотрясающиеся пред моим носом, отчетливо говорили: «Все, что ты мне здесь пел – глупость наивного дурака, и ты здесь просидишь всю оставшуюся жизнь в этой татарской дыре и грязи». Действительно, за окном, сколько хватало глаз, были видны груды вывороченной земли, и только я, наверное, видел за ними какую-то перспективу.

     Она уехала, и я женился уже на Люсе, которая являлась ярким пассианарием, приехавшим на КамАЗ из знойного Ростова на Дону. Для нее, с ее красным дипломом, приезд на КамАЗ был поступок настоящий. Юная комсомолка сразу стала третьим секретарем Комитета комсомола КамАЗа, и это было круто. Ее статус, смелость, ее природный ум позволяли работать на самом высоком уровне Татарстана и Москвы. В то время ее стартовые возможности были очень высоки, она могла сделать блистательную политическую карьеру. Но в ее жизни появился я и все жизненные ценности поменялись.
 
     Она, как и я, выросла в полной послевоенной семье, и мы прожили тридцать лет, преодолев множество трудностей и коллизий, но вполне успешно. Я всегда доверял ее деловой интуиции, и это помогало преодолеть порой неразрешимые проблемы.  Казачьи донские корни сделали ее человеком незаурядным, креативным и отважным. Преданность семье, умение ее сберечь и охранить, умение играючи управляться с домашними делами и подставить плечо мужу в трудную минуту сделали ее почти идеальным типом русской женщины.

     Несколько лет спустя, когда я уже оказался в Москве, моя дочь от первого брака, с которой Люся поддерживала нормальные отношения, что в очередной раз говорило о ее мудрости и дальновидности, обратилась ко мне с просьбой: «Папа, завтра мама летит из Нижнего Новгорода на юг и ей надо прилететь во Внуково, а улететь из Домодедово. Времени в обрез, можешь ли ты со мной ее встретить и отвезти через Москву в другой аэропорт?» Я согласился, потому что живо вспомнил ее скрюченные хорошенькие пальчики и ту ее недальновидность. Я встретил, перевез на своей машине и всю дорогу ощущал, как в ее хорошенькой головке крутится сценарий ее несостоявшейся судьбы, от которой она сама отказалась, не разглядев во мне тогда перспективы для себя. После этого, та горькая обида, которая жгла мне душу все эти годы (ведь больше всего нас ранит неверие в нас), ушла безвозвратно.
    
***
  Анаска Газизуллин – мой друг, архитектор, татарин из Казани, умница и человек очень чуткий и тонко чувствующий. Эта утонченность всегда проецировалась на его творчество, чувство цвета, поведение. Он был моим замом по архитектурным делам, и мы много лет работали вместе. Сейчас он живет в Кронштадте, и мы иногда встречаемся как старые друзья.

***
Кроме прямых обязанностей по выполнению функций службы Главного архитектора, я вынужден был создать некий художественный фонд в миниатюре. На заводе всегда существовала потребность в репрезентативной продукции. На каждое публичное мероприятие выпускались памятные вымпела, значки и печатная продукция. Все это требовало работы художников, гобеленщиков, гальванопластиков, резчиков по дереву и художников, работающих в технике маркетри, мастерская шелкографии работала для нужд всего завода. Под крышей службы Главного архитектора собралась пестрая компания самородков с разных уголков страны. Это были очень талантливые  одиночки, поэтому каждому надо было создать условия для  творчества и производства рекламно-сувенирной продукции. Надо сказать, что производство такого рода уникальных изделий очень помогало в налаживании дружеских контактов на всех уровнях, потому что  продукция была красивой, фирменной и высоко ценилась. Взамен я всегда мог решить на заводе любой вопрос.
 
*** 
     Идея фирменного стиля КамАЗа была востребованной и очевидной для крупного предприятия, как представляется теперь, но в то время это было ново и актуально. Идею высказал Сергей, а когда мы ее «обкатали» со всех сторон, то она приобрела масштаб общеКамАЗовской программы. Без Генерального ее  внедрить  было невозможно. Для того чтобы идея овладела массами, я написал несколько статей в прессе, выпустил стандарт предприятия и всячески ее продвигал в массы.
 
     Когда после нескольких выступлений и публикаций на КамАЗ приехал корреспондент газеты «Правда» некто Бровкин и стал из меня «вытрясать» идею фирменного стиля КамАЗа, я почувствовал, что  идея фирменного стиля  может меня продвинуть далеко. В то время материал, опубликованный в центральном печатном органе страны – газете «Правда», был чем-то вроде  истины в последней инстанции, во всяком случае, для Советского Союза и даже признанным руководством к действию.
 
     Я еще ничего не понимал, но как только «Правда» вышла со статьей «Нашли свое лицо», мне позвонил из Москвы Михаил Васильевич Посохин и сказал, что бригада академиков архитектуры и искусства хочет приехать на КамАЗ и заслушать мой доклад и вообще ознакомиться, так сказать, на месте с фирменным стилем КамАЗа.

     Уровень Михаила Васильевича Посохина был таков – он лет двадцать был Главным архитектором Москвы и членом ЦК. К тому времени это был человек почтенный, но председатель отделения архитектуры в Академии архитектуры и строительных наук СССР. В общем, уровень – выше некуда.

     Я с газетой «Правда» пошел к Генеральному и рассказал ему о возможном приезде академиков во главе с самим Посохиным. Он как опытный аппаратчик понял сразу, что я вытащил счастливый билет и для себя и для КамАЗа. Он тут же дал указания о приеме делегации академиков по высшему разряду, то есть как членов правительства. Сопровождение, охрана, апартаменты на правительственной даче, питание, транспорт, в общем, все на высшем уровне. Потом посмотрел на меня и сказал, что будет участвовать сам, и в конце веско так напутствовал: «А теперь готовься, и не осрамись, Гена». Я, наконец, понял, какую кашу заварил и бросился готовиться к докладу. Материала было наработано достаточно, надо было  лишь его систематизировать, доработать и превратить в экспозицию в зале заседаний.
 
***
     Когда прилетели шесть академиков во главе с Посохиным, ажиотаж охватил весь город. Завод принимал академиков как родных и все с удовольствием говорили о фирменном стиле КамАЗа как об общей задаче. Начиная с Генерального и заканчивая рабочими.

     Это были весьма почтенные уважаемые люди, признанные профессионалы в области архитектуры и монументального искусства. Когда я побывал у них на загородной даче над Камой,  был слегка потрясен высочайшим уровнем  комфорта и красоты, как самой дачи, так и пейзажа за окном камских далей. Они были явно польщены уровнем приема и не скупились на самые хорошие слова и оценки проделанной работы. Когда им были показаны все окрестности, где знаменитая Елабуга занимала не последнее место, когда я сделал доклад о самой концепции с показом богатой экспозиции о проделанной работе, когда они воочию увидели отражение наших проработок на зданиях, сооружениях, в производственных интерьерах, то конечно не скупились в выражениях об уникальной роли, которую сыграла служба Главного архитектора в создании фирменного стиля КамАЗа. Эти опытные люди прекрасно понимали, как трудно что-либо реализовать архитектору на заводе и не скупились на слова поддержки. После отъезда они меня официально пригласили в Москву   с отчетным докладом о фирменном стиле КамАЗа на пленуме Академии архитектуры. После доклада в Москве, который произвел на академиков, как мне показалось, довольно сильное впечатление, со мной познакомился Главный редактор журнала «Архитектура СССР» Кудрявцев Александр Петрович и заказал серию статей. Все это было похоже на какой-то неумолимо раскручивающийся сценарий. Я стал широко известен, как говорят, в узких кругах. С бригадой академиков я побывал в нескольких командировках по Союзу, там, где мне было положено рассказывать о промышленной эстетике КамАЗа.
 
     Работая с Академией, я стал котироваться как уникальный специалист в специфической области деятельности архитектурной службы на промышленном предприятии.  Закономерно через некоторое время я был приглашен Коломниковым – Генеральным директором московского автозавода «Москвич» на должность Главного архитектора. Жилье и прописку в Москве завод гарантировал, так сбылась моя мечта о работе в Москве.

***
     Уезжая в Москву, я оставил в  когда-то диких степях частицу своего сердца и вполне благополучный полумиллионный город,  и, самое главное,  завод, гордость всей страны.  В моем коллективе выросло много прекрасных профессионалов архитекторов и дизайнеров. Многие разъехались кто куда, многие работают там и поныне. Уезжая, я остро чувствовал, что в этом преображенном крае частица моего труда и солидный кусок  жизни. К моменту отъезда служба Главного архитектора увеличилась в десять раз и насчитывала 120 человек, и почти каждый из них был профессионалом в своем деле.
 
Борис Сорокин – блестящий художник. Очень скромный и очень ответственный.
Адольф Плишкин – художник-оформитель, опытный, владеющий тысячами оформительских тонкостей. Наглядная агитация была постоянно востребована парткомом и здесь ему не было равных.

Амонтай Куренбаев – казах, прекрасный архитектор с золотыми руками и тонким вкусом. Он уехал со мной в Москву и потом работал в Метропроекте. Рассказывал, что есть станции в метро под его авторством.

Ира Королева – архитектор. С мужем-камазовцем в последствии уехала и живет в Германии.

Георгий Иванов – настоящий художник, мой заместитель, человек творческого ума и делового склада.
 
Ильдус Гарифуллин – татарин, архитектор, очень хороший профессионал.
 
Татьяна Рубцова – архитектор из Свердловска, потрясающей работоспособности профессионал. Живет и работает в Москве, куда уехала со мной в те годы.
 
Женя Масленников – скульптор, очень хороший художник, не смотря на болезнь сахарным диабетом, создал множество прекрасных произведений.
 
Валентин Антропов – художник маркетри. Как Кулибин создавал из технического хлама всевозможные механизмы для своей сложной технологии. Его мастерская представляла собой внутренность какой-то фантастической машины, где все крутилось, вертелось и выполняло какие-то удивительные операции.
 
Славка Никитин – талантливый архитектор, уехал со мной завоевывать Москву. Вначале завоевал московскую красавицу из дома на Брестской набережной, нарожал с ней деток и в перестройку уехал в США, где след его потерялся, но с его талантом, уверен, добился успеха. Когда работал в Москве, нарисовал для НТВ эмблему, которую мы видим на экранах до сих пор.
 
Ира Растатурова – художник-дизайнер, вышла замуж и уехала в Америку, где работает по специальности и, как говорила, скучает по нашему снегу.
 
***
     Договоренность с Борисом Рафаиловичем о переводе в Москву с годами стала расплывчатой и эфемерной, да и Борис Рафаилович на эту тему не заговаривал.
 
     Под влиянием всех этих факторов я принял решение перейти на КамАЗ, тем более что работа там была намного престижнее. Обида за то, что Борис Рафаилович больше не вспоминал о нашем первом разговоре, занозой осталась в сердце и постепенно заросла другими делами и перспективами.
 
     Поэтому, когда спустя годы состоялся приезд академиков, этот факт никак не связался в моем сознании с Борисом Рафаиловичем, а зря. Ведь он был в этой бригаде академиков и наверняка отрекомендовал меня М.В. Посохину как своего перспективного ученика. Возможно, это и сыграло решающую роль в их приезде и моей дальнейшей судьбе.
 
     Когда я выпустил в «Архитектуре СССР» три статьи о фирменном стиле КамАЗа, одна из них описывала определенную бездуховность и безадресность городской застройки. Я, построивший этот город, выстрадал   его достоинства и недостатки и об этом достаточно профессионально написал в статье, которая, попав в ЦНИИЭП жилища, оживленно обсуждалась и вызвала много споров. Считая себя ничем не обязанным  своему учителю, я был достаточно прямолинеен и жёсток в своей критике.
 
     Я прекрасно понимал, что Борис Рафаилович мог построить только такой город в чистом поле, похожий на бездуховный человеческий муравейник как в каких-нибудь Черемушках. Развивать город от его исторического центра было бы правильно, но кто же это разрешит? Удорожание и множество сложностей делают этот вариант невозможным. Я прекрасно понимал, что Борис Рафаилович, находясь в конкретных условиях «Экономики, которая должна быть экономной», по-другому поступить не мог, тем более что в то время в архитектурном сознании доминировала доктрина великого Корбюзье, который говорил, что город – это машина для жилья и никаких там средневековых прививок.
 
     Я спел свою песню, рассуждая о том, каким должен бы быть этот новый город. Не смотря на то, что был, по сути, прав, наверное, нанес Борису Рафаиловичу душевную рану, ведь он считал меня своим учеником. Не знаю, как все было на самом деле, только Бориса Рафаиловича через некоторое время не стало, и мое псевдо красноречие сидит теперь душевной занозой, поскольку он свое слово сдержал, помог и подтолкнул, а я не прочитал это между строк, решил, что это  я такой умный,  и что удача была следствием только моего труда и таланта. К сожалению, в жизни случаются вещи, которые носят необратимый характер и ничего уже изменить нельзя. Теперь ясно, что без решительного участия никто бы не поехал в эти татарские степи, чтобы посмотреть какие-то усилия какого-то архитектора на каком-то заводе, пусть даже это и КамАЗ, и пусть даже об этом гиганте напечатала заметку газета «Правда».