О тексте как герменевтическом феномене

Гельдерлин и Ламартин

Постановка проблемы. Несмотря на возросший в последние десятилетия интерес к романтической поэзии, ее особой ментальности и риторике многие вопросы остаются по-прежнему недостаточно изученными. В частности, открытыми остаются вопросы о романтическом лирико-философском тексте как герменевтическом феномене, о «множественном толковании» античных образов и мотивов, поэтическом воплощении романтической концепции «рая на земле». Требует детального исследования проблема влияния средневековой идеи «множественности смыслов Писания» на действительность, культуру и поэзию эпохи романтизма, ее роли в формировании мифопоэтического сознания романтиков разных национальностей, их психо-ментального, межкультурного и интертекстуального взаимовлияния. В творчестве Гельдерлина и Ламартина, несмотря на отсутствие свидетельств о взаимодействии поэтов, обнаруживаем идейные, эстетические, художественные переклички, близкие образные параллели, сходно осмысленные античные и библейские мотивы, влияние Платона и неоплатонизма, петраркизма и руссоизма, оказавших воздействие на поэтический язык, стихосложение, формирование «синтетических» жанров и лирико-философского дискурса.

Степень изученности проблемы. В литературе, посвященной проблемам романтизма и романтического текста, все большее внимание уделяется творчеству Гельдерлина, в том числе, как герменевтическому феномену. Творчество Ламартина, оказавшего большое влияние на русскую лирику 1820-х гг., изучено недостаточно и фрагментарно, вне связи с вопросами романтического символизма, эллинизма и неоплатонизма, раннехристианской герметической мысли и средневековой итальянской лирики. Ограниченность подхода и поверхностный анализ порождает в целом поверхностные и в значительной степени хрестоматийно-упрощенные трактовки лирико-философского текста и дискурса Ламартина, рациональных и иррациональных аспектов его поэтики, в которой важное место занимает культ человека, мыслителя и поэта, поднимающегося на вершину и созерцающего прекрасные виды, мечтающего о «рае на земле», жизни в любви, уединении, осмысленном чтении и самоуглублении. Теоретическим подспорьем для научного осмысления мифопоэтики и герменевтики в творчестве Гельдерлина и Ламартина являются аналитические работы К.Г. Юнга, литературоведческие исследования Н.Я. Берковского, Н.Т. Беляевой, Я.Э. Голосовкера, Г.Г. Гадамера, А.Л. Вольского, Т.Н. Жужгиной-Аллахвердян, И.Б. Казаковой, Л. Прихожей.

Изложение основного материала исследования. Для создания развернутой картины романтизма как герменевтического феномена обратимся к классической формулировке текста, по Гадамеру, как содержащего в себе «разговор и структуру вопроса – ответа» [5, c. 599]. Для нас очевидно, что данная формулировка вытекает из платоновской «логики» мыслительного процесса, сократического понимания диалога, дискуссии и в целом общения по правилам диалектики и майевтики. Задача интерпретатора заключается в том, чтобы понять направленность заключенного в тексте вопроса путем «обретения герменевтического горизонта», иначе говоря, определения границы смысла в предлагаемом тексте [5, с. 599–604]: «<…> мы можем действительно понять текст лишь в том случае, если мы поняли вопрос, ответом на который он является» [5, c. 600]. Следуя этой логике, приходим к пониманию того, что главный смысл, заключенный в текстах Гельдерлина, состоит в раскрытии «внутренней множественности человека».

Фридрих Гельдерлин (1770–1843) рассматривал свой собственный внутренний мир и мир «другого» через призму романтических представлений о золотом веке античности и натурфилософского постижения микрокосмической природы человека. При этом как поэт и человек, наделенный обостренной чувствительностью, он, по выражению исследователя, наблюдал стремительное нарастание «дефицита человечности, голода на нее» [1, с. 509]. Творец Гипериона хотел видеть нового человека и, мечтая, выстроил программу «обновления человечества» и обустройства нового золотого века по образцу аркадийского или аттического (афинского) мира [9, с. 55–56]. Воссоздавая историю любимца богов, «естественного человека» и отшельника, тоскующего по идеалу, поэт предлагает читателю поразмыслить и ответить на главные для него вопросы: «кто я?» и «где моя родина?». Рассмотренное под этим углом зрения творчество Гельдерлина представляет начало романтизма, а не только «приложение» к нему (З.Тойффель) или его «боковой побег» (Р. Гайм) [1, с. 510].  Гельдерлин был ровесником гейдельбергских романтиков, во многом им духовно родственнным, но не принявшим шлегелевской идеи «урбанности и фестивальности»  [2, с. 21]. Лирический герой Гельдерлина – носитель романтической мечты о бесконечности и «вознесении», созидатель «неопределенных и туманных» образов небесной дали, высоты, связанных со средневековой концепцией целостности мира и человека. Как все романтики, Гельдерлин верил в существование в прошлом золотого века, как «счастливого союза» природы и человека, но искал свидетельств не в фольклоре, не в материалах для сборника «Волшебный рог мальчика», а в античной и христианской истории и литературе.
 
Как и Новалис, Гельдерлин стремился прояснить символический смысл тайны человеческого рождения – истины «за семью печатями». Но в отличие от Новалиса, который, по выражению Берковского, «губил свои лучшие силы на заглядывание по ту сторону смерти» [2, с. 21], Гельдерлин черпал силы в любви к культуре эллинства и к природе, к Богу и к женщине, названной им греческим именем Диотима. Свой человеческий идеал Гельдерлин воплотил в своем главном герое – Гиперионе («Hyperion oder der Eremit in Griechenland», опубл. 1797–1799). Особенно привлекательным для поэта является образ юного Гипериона: неотягощенный заботами и думами, его любимый герой, согреваемый ласковым солнышком, лежит на земле среди цветов, любуется природой и общается с Богом [6, с. 48].

Через все творчество и письма Гельдерлина проходит мысль о детстве и юности как идеальном состоянии, характерными чертами которого являются покой, мир и бесконфликтность [18, с. 15]. В стихотворении «Когда я был дитя…» («Da ich ein Knabe war…», 1797 или 1798) говорится о радостном детстве, о ребенке, обласканном солнцем и природой[10, с. 131–132, 460 – 461]. Заключительным аккордом звучит признание «На ладони богов я рос» («Im Arme der G;tter wuchs ich gro;») [10, с. 132, 461], которое поэт никогда не опровергнет. Миф, повествующий о чудо-ребенке, обласканном богами, стал частью поэтической автобиографии Гельдерлина. Мотив божественного происхождения выполняет в прозе и поэзии немецкого романтика функцию присказки или сказочного зачина, порой красной нитью проходит через все стихотворение. Отсюда воспоминание о родине как стране ласкового Солнца, как мирной, утопающей в зелени Рейнской долине, о звучащей в ней колыбельной и образе ребенка «в высокой траве», которого «баюкает мать» («На родине» / пер. Н.И. Познякова) [6, с. 504–508]. Образ младенца, лежащего на зеленой лужайке в лучах солнца, мы видим на картине Ф.О. Рунге «Утро», которую особо выделил исследователь немецкого романтизма Н.Я. Берковский [2, с. 43]. На большинстве картин этого художника изображены спокойные, счастливые, ухоженные дети, окруженные вниманием заботливых взрослых. Немецкие романтики провозгласили культ детства и подвели под него философскую основу [2, с. 42], как и под культ женственности и материнства в христианской традиции. Отсюда пристальное внимание к «старинному мотиву близнецов в чреве матери», архаической теме «рождения из почки» [16, Либидо, с. 367–368].

В «Гиперионе» говорится: «Безотчетно радуясь окружающей его вселенной, он знал больше, чем узнал потом, приобретя опыт. Он знал Бога. Он жил, зная его любовь: «Ты любишь меня, отец небесный? И сердце мое с блаженной уверенностью предчувствовало ответ» [6, с. 48]. О чем бы ни говорил поэт, он мысленно возвращался к светлым образам из прошлого. «Разлука с детским блаженством, с юностью», тоска по Единству, не давала ему покоя, вела к внутреннему разладу; поэт так и не смог забыть свое «первое и вечное блаженство», мечты, навсегда отвлекшие его от действительной жизни» [16, с. 371]. Во «Фрагменте “Гипериона”» лирический герой вопрошал: «Где найти нам Одно, что успокоит нас? Где зазвучит она вновь, мелодия нашего сердца в блаженные дни детства?» [6, с. 6]. Голосовкер пояснял «внутренний разлад» как сосредоточенность на индивидуальности, на «обособленном», которое «не растворяется в космичности, как искупление за грех обособленности» [7]. Думается, это не совсем так, ибо сосредоточенность возникает под влиянием не только внутренних, но и внешних факторов. Во «Фрагменте “Гипериона”», написанном и опубликованном раньше (1794), чем роман «Гиперион», лирический голос по-романтически искренне озвучивает потаенные чувства разочарованного человека, увидевшего в «мятущихся людях», неблагодарных и поносящих природу, разрушительную силу, которая все более отдаляла его от райской жизни. Жизнь в любви (аналог Эдема) является для героя, как и для его автора, символом радости и процветания, но это представление омрачается осознанием преходящей, временной природы счастья. Уже Жан-Поль сокрушался о сиротстве и незащищенности человека. Гельдерлин идет дальше, показывая, как изгнанный из рая человек, был «отлучен гордыней» от даров земли («Человек») и замкнулся на себе, на своей индивидуальности. Постигая страдание, гельдерлиновский лирический герой сетует на науку, приучившую его «отделять себя от всего окружающего». Здесь очевидна аллюзия на библейскую историю изгнания первых людей из Эдема. Гиперион-Гельдерлин сокрушается: теперь я «отрешен от прекрасного мира, изгнан из сада природы», где «рос и расцветал», а ныне иссыхаю «под полуденным солнцем» [6, с. 45]. Автор будто смотрит вперед, предугадывая собственное будущее: последние сорок лет, после смерти Диотимы-Сюзетты Гонтар, поэт прожил «в состоянии почти полной отрешенности от мира» [1, с. 512].
 
По мнению романтиков, путеводителем для заблудшего и растерявшегося человека может быть живая природа и Библия. Библейские притчи понуждают к поиску в самом себе единого человека, целостного «ветхого Адама», который однако распался, когда согрешил. По целостному человеку тоскует и сам Гельдерлин, и его герой Гиперион. Здесь уместно привести утверждение Голосовкера о том, что у Гёльдерлина «божественность» выражалась через природу и «стихийный гениалитет» художника («для него природа гениальна, её силы – всемогущие гении. Тот же гений, что в нём, в Гиперионе-Гёльдерлине, тот же и в природе» [7]). Действительно, высший чувственный опыт проявляется, по Гельдерлину, в лирическом гении, в его (утопической?) вере в существование «золотого века», как века единения, любви и счастья. Это великий опыт, и реальный и книжный, который помогает человеку стать личностью, говоря словми поэта, «пылко и непримиримо» восставать против «цепей, что кует судьба» и любоваться ясной звездной ночью, ночной стихией в пору его любви к Диотиме [6, с. 131]. Романтический мистицизм и универсализм у немецкого поэта сочетается со свободомыслием, сформировавшимся, вероятно, под воздействием средневековых толкований Писания о космическом соответствии «духовного внутреннего человека», который сам «видит и познает Бога» [17, с. 237]. Но в отличие от романтика, раннехристианские писатели (Ориген) и философы Возрождения (Парацельс, Г. Дорн) искренне верили в реальность Единства «внутреннего человека», вселенной и природы, видя внутри человека «звезды и их (астрологическое) влияние», «все, что есть в мире» [15, с. 45], все четыре элемента – воду, землю, воздух и огонь [15, с. 45]. Романтик Гельдерлин перенес эту веру в область поэзии, мечтаний, сновидений и воспоминаний о золотом веке человечества.
 
В поэзии Гельдерлина, как у эллинов, это область вечно мирной Аркадии (Фрагмент «Гипериона») [6, с. 11], «занебесного Элизия», «золотых берегов Сириуса» и «волшебных долов Арктура» [6, с. 131], цветущей Аттики и Афин в пору расцвета, символом которого являются в тексте «сады Ангеле» с перешептывающимися растениями, маслиной и кипарисом [6, с. 156]. Важно, что за прекрасными греческими пейзажами, «при всем обилии древних и новогреческих наименований островов, гор, рек Эллады», скрывается «ландшафт Южной Швабии, родины поэта», Германии эпохи французской революции [7].

Кардиоцентризм Гельдерлина формируется в любви к родине, ее пейзажам. В одном из первых писем к Беллармину Гиперион обращается к сердцу как верный последователь Руссо: «Так забудь же о том, что есть на свете люди, о мое обездоленное, мятущееся, столько раз уязвленное сердце, и возвратись туда, откуда ты вышло: в объятия природы <…>» [6, с. 41]. Вслед за Руссо Гиперион-Гельдерлин лелеет воспоминание о счастье на лоне природы, но не в одиночестве, а с любимой. На подъеме чувств Гиперион с Диотимой взлетали к небесам и «как ласточки, неслись от одной весны мира к другой, неслись по необъятному царству Солнца и дальше – к другим островам в небе…» [6, с. 131]. Трансцендентализм Гельдерлина почти всегда питался из «небесного» источника и воплощался в союзе человечности и космизма, поэтизированном в образах птиц, в мотиве вознесения (полета). Поэтической стихией немецкого поэта является земля в содружестве с воздухом.

В представлении современного исследователя, Гельдерлин – «драгоман», проводник по текстам [4], признанный виртуоз «запутанной мысли», добавим, – в сократической традиции. В первом томе «Гипериона» автор показывает положительные и отрицательные стороны в образовании своего героя, в большой степени опираясь на поэтику наставничества в сократической традиции «создания людей». Рассказывая об ученичестве у мудрого «создателя людей» Адамаса, Гиперион вопрошает: «Разве не повторялись во мне мелодии его души? То, что я видел, было божественно, и я сам становился тем, что я видел» [6, с. 51]. Прототипом учителя Адамаса мог быть сам Сократ, каким показал его Платон в своих диалогах. Неслучайно муза Гипериона-Гельдерлина носит имя Диотимы – мудрой жрицы из Мантинеи, с которой Сократ беседует в «Пире» Платона [10, с. 631]. Сократическим (платоновским) влиянием объясняется смысл внутренней диалогичности писем Гипериона к Беллармину. Следуя одно за другим, эти письма не требуют ответа, ибо в них предметом постоянного самонаблюдения становится внутренний мир пишущего [12, с. 245].
 
Диалогичность романтического эпистолярия проявляется не в двувекторности, а в реконструированной майевтике, по Сократу, в вопросо-ответной системе, в которую врастает монологическая (исповедальная) структура в традиции Жан-Жака. Вопросы, которые поднимает лирический герой, разнообразны, глубоки, искренни, бесстрашны, но обращены не столько к Беллармину, сколько к самому себе или к другому своему «Я», отраженному в Диотиме. Письма Гипериона к Беллармину – это «копание в собственной глубине», попытка увидеть со стороны личный жизненный опыт.

Мечтательный дискурс тех страниц «Гиппериона», на которых описываются мечты об уединении на острове или в лодке посреди озера, в содружестве с природой, напоминает стиль Руссо, представлявшего себя «новым Робинзоном», фантазирующим о «пралогическом рае». При этом Гельдерлин, как и Руссо, не старался быть доступным для читателя, если употребить терминологию Гадамера, поэта не заботила читательская «интерпретация» его мечты, ибо предполагалось, что «интерпретатор» весьма далек от «обретения герменевтического горизонта». Об этом автор вполне определенно высказался в предисловии к «Гипериону»: «Мне бы очень хотелось думать, что эту книгу ждет любовь немцев. Но, боюсь, одни будут читать ее как компендий, стремясь постичь только fabula docet, а прочие воспримут слишком поверхностно, так что ни те, ни другие ее не поймут» [6, с. 41].

Понять книгу означает, по Гельдерлину, постигнуть внутренний мир ее творца, а заодно вникнуть и в свой собственный мир, ответив на поставленные вопросы. Несомненно, и Гиперион, и сам творец Гипериона остаются закрытыми для неофита при всей открытости и искренности, оттого так важно выделить «горизонт вопроса» о «внутреннем человеке», разглядеть антитезу «смерть – возрождение», почерпнутую у писателей прошлого. По-романтически переосмысленная, эта антитеза становится смыслообразующим механизмом, порождая главный парадокс: смерть понимается поэтом, говоря в терминах Юнга, как старинное предчувствие бессмертия всякой жизни, как стремление к возрождению. Этот мотив, по мнению Юнга, проходит через все творчество немецкого поэта. В стихотворении «Человек» речь идет о начинающемся отчуждении от природной действительности, а мотив «лозы в кормилице» прочитывается как древний «дионисийский намек» [16, с. 369]. В стихотворении «Палинодия» поэт сожалеет о том, что «золотой блеск природы», сопровождавший его детство и юность, утрачен вместе с ними. Будущее представляется «безнадежно пустым», ибо «яд оглядывающейся тоски, стремящейся обратно, дабы опуститься в собственную глубину, отнимает блеск природы и радость жизни» [16, с. 371].

В трагедии «Смерть Эмпедокла», полагает Юнг, запечатлено стремление в материнскую глубину: герой «хотел бы растаять в вине, подобно жемчужине царицы, хотел бы быть пожертвованным в чаше (кратер – чаша возрождения). Но «любовь еще удерживает его в свете дня, libido еще имеет объект, придающий цену жизни», но как только он отойдет от него, тут же «погрузится в царство подземной возрождающей матери» [16, с. 372]. В этой работе Юнг обходит стороной другие серьезные причины, вызывавшие тоску и настроения погружения, возвращения в «материнскую утробу» (родину). Напомним, что юность Гельдерлина пришлась на годы французской революции 1789 г., якобинского террора и длительных войн, когда «резко и бурно» меняющаяся картина мира «требовала своего политического, философского и поэтического осмысления» [1, с. 509].

В «Предисловии» к «Гипериону» лирический герой обращает внимание на несовместимость собственного мнения с общепринятым, на свою «оригинальность»: «Для меня оригинальность – это внутренняя сосредоточенность, глубина сердца и духа, А об этом именно сейчас, по крайней мере в искусстве, никто и знать не желает <…>» [6, с. 36]. Такое объяснение «оригинальности» дает представление о романтическом типе индивидуалиста, к которому во французской поэзии ближе всех стоял Ламартин. В ранней лирике Ламартина поэтическая «оригинальность» подчеркнута и усилена элегической рефлексией, античными и петраркистскими мотивами, философемами, составляющими семио-семантический код французского романтизма, таких как «тайна вселенной», «мыслящий дух», «чистый дух», «атом мироздания», «душа», «сердце», «гений» как «внутренний голос» по Сократу, «поэзия», «двойник», образы рая и ада.

Символом запредельного у Ламартина становится образ «бездны», знакомый нам по творчеству Новалиса и художника Каспара Давида Фридриха, встречающийся также в раннем творчестве Виньи, в «Химерах» Нерваля. У Новалиса ночная бездна разверзается как внутри «Я», так и вне его. Бездна – это «глубоководье чувств», внутренний универсум, параллельный вселенскому миру. В стихотворении Ламартина «Одиночество» («L’Isolement», август 1818), как на картине Фридриха «Странник над морем тумана» (1818), «бездна» открывается у самых ног героя, поднявшегося на горную вершину. В предисловии к «Поэтическия медитациям» издания 1849 г. Ламартин описывал впечатления, зарождавшиеся под влиянием любимых авторов – итальянского поэта Торкватто Тассо и шотландского барда Оссиана. Французский поэт вспоминал, как уходил в горы с томиком Оссиана (Макферсона), и там, сидя в тени под пихтами, наблюдал картины, похожие на оссиановские, среди облаков и туманов, на краю потока, под свист северного ветра, под рокот талого снега, падающего в лощины. В поэмах Макферсона-Оссиана юношу особенно волновали загадочные виды – моря после бури, лунного света, девушек-купальщиц, вздымающих тонкие руки посреди ревущих пенистых волн [19, c. 13–14].

В комментарии к этому стихотворению французский поэт вспоминал также об увлечении сонетами Петрарки, чей «вздох, естественно переходил в стихи». Ламартиновский образ Эльвиры был навеян итальянской лирической поэзией, образами Лауры и Беатриче («la B;atrice de ma jeunesse»). Опыт «сердца и мечты» («une exp;rience v;cue», «l’exp;rience des c;urs et des r;ves»), располагавший к «поэтическим медитациям», к анализу души (;me), поэт представляет как связь с «гением» (g;nie), т. е. как «внутренним голосом» в сократической традиции. Внутренний голос побуждал грезу поэта к сотрудничеству с природой, к союзу с природными стихиями. Этот мотив есть у Гельдерлина, Руссо, Шатобриана. Ламартин передавал состояние счастья в лирической манере Руссо, описывая, как отдавался на волю волн и стихий, как улавливал их ритмы, как человек, живущий в гармонии с природой, вселенной, «мировой душой», Вдохновленный Шатобрианом, поэт очаровывался «колдовской силой» и «магической взволнованностью» земли, ее запахами, волнующими звуками.
 
В стихотворениях Ламартина звучат и надрывные интонации, напоминая о Гельдерлине, тоскующем о распавшемся «единстве человека и природы» [9, с. 54]. Однако в комментариях к изданию 1849 г. французский поэт сглаживает внутренний разлад, смягчает боль потери, настигшей молодого человека в 1819 г. В комментариях отсутствует мотив «поэта» и «гневной толпы», тягостных предчувствий, ибо нынешний Ламартин чувствует себя защищенным в этом мире. Тем не менее по общей тональности ламартиновские «медитации» очень близки к поэзии Гельдерлина: в них больше нежности, чувствительности, личного страдания, искренности, чем у любого другого французского поэта-современника Ламартина. Ранняя лирика Ламартина перекликается с творчеством Гельдерлина также в вопросах, касающихся не только воображения поэта, но и природного источника поэзии. Ламартин утверждает, что действительность более поэтична, чем вымысел, так как «великий поэт» есть сама природа («La r;alit; est toujours plus po;tique que la fiction; car le grand po;te, c’est la nature») [19, с. 117].

В центре внимания раннего Ламартина оказались «райские уголки»: залив Байя, озеро Леман, расположенное в Швейцарии; озеро Бурже – в стихотворении «Уединение» («La Retraite»). К стихотворению «Уединение» Ламартин оставил пространный комментарий. В нем он изложил историю случайного знакомства со старым савойским дворянином, поэтом и отшельником (ermite), жившим одиноко в живописном старом замке на острове посреди озера. Ламартин и его друзья, вынужденные высадиться на остров во время грозы, замечательно провели несколько дней среди книг и цветов в приятном обществе «деревенского Горация из дикого Тибура» (Tibur sauvage). Старик поведал друзьям о своей счастливой жизни (son bonheur) в уединении, читал им изящные стихи, «дышащие безмятежностью и душевным спокойствием» (la s;r;nit; d’une ;me calm;e) [19, c. 113–114]. Через несколько дней после отъезда автор отправил своему «новому другу», в качестве визитной карточки, стихотворение «Уединение», посвященное этой необыкновенной встрече. Описанный случай дает представление об отношении Ламартина к оппозиции «vita activa и vita contemplativa» и сближает французского поэта с гейдельбергскими мечтателями, предпочитавшими радостный стиль жизни, в определенной мере определивший романтические моральные критерии, идеалы и нормативную этику эпохи [11, с. 111–115]. Новая этика лежит в основе «чувственной религии», новой «мифологии разума», воплотившихся в поэзии Гельдерлина [3, с. 145]. Концепция «чувственной религии» и идеи отшельничества как разумного существования были близки французскому поэту.

Ламартин воспринимает природу и созерцание в уединении как основные условия и источники вдохновения и воображения. Французский романтик припомнил счастливые блуждания в хвойном лесу на скалистых берегах озер Швейцарии, прогулки по песчаному берегу в Италии, когда прислонившись к обломку дамбы или стене храма, он смотрел на шумное море и слушал «неистощимое бормотанье волн» у своих ног («l’in;puisable balbutiement des vagues»). В такие минуты поэзия наполняла сердце поэта: «Я сочинял для себя одного, не записывая, стихотворения такие же объемные, как природа, такие же сияющие, как небо (resplendissants), такие же патетические (aussi path;tiques), как шум (les g;missements) морского бриза среди сосен и мастиковых деревьев, останавливающих, подобно маленьким мечам, движение ветра, заставляя его плакать и рыдать миллионами голосов» [19, с. 15]. Ламартиновский эгоцентризм, то оссианической, то байронической окраски, отличался от кардиоцентризма Шатобриана [8, с. 247–252]. В отличие от Шатобриана, Ламартин считал, что божественное остается в человеческом сердце («le plus divin dans le c;ur de l’homme»), что наружу выходит только слово, ибо душа бесконечна, а язык – только некоторое количество знаков, приспособленных для повседневного людского общения («besoins de communication du vulgaire des hommes») [19, c. 15].
«Медитации» Ламартина постепенно наполняют диссонансные образы тени, обычно имеющей «определенно негативную эмоциональную ценность» [17, с. 40]. Эти образы, связанные с зыбкой мечтой и тревожным сном в немецком стиле (l’ombre entrem;l;; l’ombre du passе un songe effacе), увиденные и услышанные поэтом «сквозь облака» и сновидения, создают цельную картину «вечного покоя» и «вознесения в мечтах». Оттого Ламартин так часто использует мотивы крыльев, полета в облаках, практически отсутствующие у Руссо, но часто встречающиеся у Гельдерлина.
Есть еще одна особенность, сближающая Ламартина с немецкими поэтами Новалисом и Гельдерлином. Лирический герой Ламартина – один из немногих во Франции, который в эпоху наполеоновских войн мечтал не о военной карьере, а о тихом семейном счастье. С большим удовлетворением Ламартин вспоминает о неожиданном для него успехе «Поэтических медитаций» (1820), объясняя это тем, что написанные им после смерти Жюли Шарль стихи зажили самостоятельно от автора, который после смерти любимой женщины стал «более чувствительным, более серьезным и более правдивым»: «Читатели услышали душу, не видя ее, увидели человека, а не книгу. Появился поэт, которого они ждали со времен Ж.Ж. Руссо, Бернардена де Сен-Пьера и Шатобриана. Поэт был молод, неопытен, непосредственен, но он был искренен. Он взывал к сердцу, его вздохи переходили в эхо, а слезы вызывали аплодисменты» [19, c.17–18]. Невольно вспоминаются сомнения Гельдерлина в том, что его книга о Гиперионе будет правильно понята немецкими читателями. Говоря о книге, Гельдерлин думал, наверное, о душе, идеалах и утратах.

Книга Ламартина, наоборот, была близка и понятна читателю, так как оказалась своевременной и совпала с чаяниями людей, их чувствами и давала надежду на обретение рая, вопреки горестным мотивам «утраты», разочарования и сомнения, с которыми связаны привычные элегические образы – кружащего листа, «чаши жизни», «осыпающегося цветка». Но стихи молодого поэта о бессмертии в образе птицы, мотиве полета в вышине давали людям надежду. В этих первообразах отчетливо проявилось, если употребить терминологию Юнга, «влияние земли и ее законов на душу» человека [14, с. 136]. В промежутке в девять лет между «Поэтическими медитациями» (1820) и «Мыслями Жозефа Делорма» (1829) складываются новые элегические тенденции, отчетливо звучит мотив угасания веры на возвращение к райской жизни. Жозеф Делорм, двойник Ш. О. де Сент-Бева, испытывает глубокую неудовлетворенность от своей нереализованности, но движим не «возвышенным стремленьем, / А лишь унынием, тоской и утомленьем от жалкой суетни, / Не веря в мир иной, не ожидая чуда» [13, с. 509]. Французский романтизм социализируется, обращается к насущным проблемам времени.

У Ламартина внутренний пейзаж, все еще созвучный природным стихиям, преломлял новый психический опыт атомизации человека, раздвоения и «распадения» личности. Трагедия распадения виделась Ламартину, по Гельделину и Шатобриану, в «отдалении человека от божественного», для Гельдерлина – от природы и детства (внутренней чистоты), для Шатобриана – от Бога, но в надежде на возвращение «домой», в Эдемский сад. После Июльской революции 1830 г. образ «золотого века» обретает черты либерального социального устройства.

Выводы и перспективы развития исследования. Гельдерлин и Ламартин оставили исследование и описание «внутреннего мира» многосоставного человека, как сложной личности и замкнутой на себе индивидуальности, с точки зрения не только философско-этической, эстетической, мифопоэтической, но также исторической и психологической. Исследовательская установка на традицию «множественности» интерпретаций, на проблему «неисчерпаемости текста» как герменевтического феномена (Г.Г. Гадамер) открывает оригинальный ракурс прочтения лирико-философского текста Гельдерлина и Ламартина как герменевтического феномена, как «оживления архетипа» (К.Г. Юнг). Перспективным представляется изучениее романтической символики «Я» как герменевтической проблемы, проявлений эгоцентризма, индивидуализма и деперсонализации героя в творчестве поэтов, изучение типологии романического дискурса. Концентрация внимания на внутренней жизни поэта, собирающей как в фокусе множество идей и образов, способствует обнаружению недостающих звеньев в историко-литературном исследовании природы человека как важнейших составляющих романтического сознания.

Литература

1. Беляева Н.Т. Сотворение «Гипериона» // Гедьдерлин. Гиперион. Стихи. Письма. М.: Наука, 1988. С. 509–597.
2. Берковский Н.Я. Романтизм в Германии. Л.: Худож. лит., Ленингр. отд-е, 1973. 568 с.
3. Вольский А.Л. Фридрих Гельдерлин: поэзия как герменевтика // Известия Российского гос. пед. ун-та им. А.И. Герцена, 2008. С. 144–156.
4. Гаврилів Т. Ахілесова п'ята Ганса Ґеорґа Ґадамера // Ганс Ґеорґ Ґадамер. Вірш і розмова // Незалежний культурологічний журнал «Ї», 2002. [Электронный ресурс]: http://www.ji.lviv.ua/ji-library/gadamer/gadamer-ch1.htm
5. Гадамер Г.Г. Герменевтическое первенство вопроса // Логика и риторика. Минск: Тетра Системс, 1997. 624 с.
6. Гельдерлин. Гиперион. Стихи. Письма. М.: Наука, 1988. 779 с.
7. Голосовкер Я.Э. Поэтика и эстетика Гёльдерлина // Вестник истории мировой культуры. № 6 (30). М., 1961. С. 163–175.
8. Жужгина–Аллахвердян Т.Н. Парадигма поэтического воображения в раннем творчестве А. де Ламартина (анализ творческой концепции в традиции Г. Башляра) // Культура народов Причерноморья: науч. журн., № 187, декабрь 2010, С. 247–252.
9. Казакова И.Б. Идея золотого века у Шеллинга, Гельдерлина и Новалиса // Вестник Нижегородского университета им. Н.И. Лобачевского, 2009, № 6 (2). С. 52–58.
10. Немецкая поэзия XIX  век: сборник. М.: Радуга, 1984. 704 с.
11. Немилов А.Н. Идеал «ученого отшельничества» у немецких гуманистов // Античное наследие в культуре Возрождения. М.: Наука, 1984. С. 11–116.
12. Прихожая Л. Роман Гельдерлина «Гиперион»: специфика эпистолографии // Балт. филолог. курьер. № 4. 2004. С. 245–252. [Электронный ресурс]:  13. Сент-Бев Ш.О. Жизнь, стихотворения и мысли Жозефа Делорма. Л.: Наука, 1986. 405 с.
14. Юнг К.Г. Проблемы души нашего времени. М.: Прогресс, Юниверс, 1996. 133 с.
15. Юнг К.Г. Mysterium Coniunctionis. М.: Рефл-Бук, К.: Ваклер, 1997. 676 с.
16. Юнг К.Г. Либидо, его метаморфозы и символы. СПб: Вост.-Европ. ин-т психоанализа, 1994. 415 с.
17. Юнг К. Г. Aion: Исследование феноменологии самости. М.: Рефл–Бук, К.: Ваклер, 1997.336 с.
18. Michel, Wilhelm. Friedrich H;lderlin. Eine Biographiе. Hamburg, Severus Verlag, 2013.
19. Lamartine A. de. Mеditations poеtiques / Ebooks libres et gratuits / par Jean-Marie, Coolmicro et Fred. D;cembre 2006, pp. 386. [Электронный ресурс]:

Источник: Восточнославянская филология. Вып. 32. ГИИМ, 2020. С. 38–54 (1 п. л.).