ДЕНЬ ПАПЫ

1. День Папы

   Проснулся. Боже, как хорошо. Длинная подушка, набитая травами. Голова не болит. Впервые за многие месяцы не болит. Тонкая рубаха гентского льна, испарина, все равно приятно, утро холодит кожу, не спать же нагишом, вдруг без доклада ворвутся… Знатные  персоны,  послы, или  эти  одинаковые  ублюдки в красном – конклав в полном составе… А ты в натуральном виде. Престиж матери нашей, церкви,  псу под хвост, вот уж на что мне начхать просто-таки до невозможности…  А  я  все-таки парень  не  без вкуса.  Кровать  пурпурного  дерева, старый  друг  Алонсо  де Молина привез  из  Новой Индии,  запретил резчикам  выёживаться,  портить  узорами фактуру, сколотили  из гладких  брусьев, грубо,  во вкусе  старых  вестготских  мебелей, а  вот  простыни -  с собой не совладал – пунцовый китайский шелк с вышитыми ветвями бамбука. Скользю. Ну и спаленка тоже ничего себе -  сардинская яшма цвета сырого мяса, пол, своды, колонны, обожаю, как будто еще не родился. Одной стены нет - портал, в спальню из дворика тянутся ветви фиговых и апельсиновых деревьев. Дворик – для контрасту -  снежно-белого каррарского мрамора, вот  тут  каменной резни  хоть  отбавляй,  арки,  ротонда,  тень, свежесть,  живу здесь все лето,  хорошо здесь,  каррамба…

   Эй  вы, там, святые отцы,  хватит пыхтеть  и  покашливать, входите!

   Вошли двое, в белых доминиканских сутанах, подпоясанные грубой веревкой, с четками из  косточек маслины  у пояса, поклонились,  поцеловали  протянутую  руку. Один - бледный, хрупкий, длинная шея торчит из складок ворота, хрящеватый горбатый нос, в руках – кожаная сумка, стопа бумаг, чернильница с пером. Второй – негр, огромный, черная кожа блестит, лицо каменное, стоит, расставив ноги, сложив пальцы на животе и перебирая четки. По улыбке на лице папы они  поняли – день будет легким, будут шуточки, много еды, никаких скучных посетителей. Хороший будет день.

   Сантиссиме?  Какой я тебе, в жопу, сантиссиме?  Я тебе папа, тебе и многим, всеобщий папа, я  вот  только  не  согласен  считаться  папой  Мемеки, у  нас  с  ним  разный  колор. Колорит.  Хотя нет,  я тоже колоритный… Жрать хочу.
На завтрак был инжир, огромное блюдо, свежесорванный, прохладный, каждый плод  рассечен крест-накрест, поднести ко рту, всосать, мякоть розовая, сочная, хрустящая, оторвать кусок пышной горячей лепешки, обмакнуть в густое кислое молоко, потом медленно жевать, прикрыв глаза, потом глоток подогретого густо-красного санджовезе с медом и гвоздикой. А потом опять вернуться к блюду с инжиром. И опять. И вновь.

   Уфф, какая легкость в членах, не к добру. Твоя мать, Срулик, то есть, тьфу-тьфу-тьфу, фра Джоаккино, была  невозможная  чистюля, я  вечно  застукивал  ее  голой,  стоящей  в  тазу и обтирающейся мокрой губкой.  Рахиля, чтоб вы сдохли, вы мне нравитесь… Кожа была… Бархат.  Линии.  Маленький выпуклый животик… Треугольник  и  вовсе непроглядный… Вороново крыло… Я,  разумеется, вонял. Потому что идальго и добрый христианин, чурающийся богомерзких омовений, притираний, камедей, в конце концов, щелока, чтоб его… Она как-то заставила меня усесться в лохань, вылила на макушку чего-то, пахнущего травами, и стала разминать мне башку, шею, плечи. Ее пальцы круговыми движениями проникали в мозг, кожа горела, моя  морда  было  залеплена, я не мог открыть глаза, не мог и не хотел, заснул на полминуты, когда она стала горячей водой смывать пену, проснулся, заржал, как конь, а потом кончил. Прямо так. Сидя в лохани с коленками у подбородка. Ой, как было стыдно... Твоя мать смеялась. Как она смеялась… Она никогда так не смеялась. Я потом не мог от нее оторваться целую ночь. Насколько я помню, ты, юный Исраэль бен Ахув, получился у нас к утру, когда уже было не до утех, а было только очередное мое нападение и переполнение красавицы Ракели… Не знаю, как ты, я не жалею…

   Прикрыть тебя от Святой Инквизиции - это, кстати, была задачка… Мой университетский дружок Фома, старый собутыльник и со-, черт побери, как же это выразиться… Как бы родственничек, в общем массу девушек мы с братцем Фомой Торквемадой просветили то вместе, то поврозь, а то попеременно, в общем Фома был:  карьерист, бывший еврей, и большая умница. Когда ты родился, я был в Саламанке, не успел вовремя, мать назвала тебя Исраэлем, чикнула тебе конец, точнее, не она, а весь ваш маленький толедский кагал – решил и произвел... Ну, мы это дело поправили, вся община хором пошла на костер, а Фома, умная голова, вот что значит древний арамеец, придумал комбинацию  –  тебя по-быстрому крестить, круто образовать, и – в доминиканцы определить. Ну, а потом – как получится… Ты поначалу был дворянский сиротка дон Хоакин де Родстванепомнящий, а теперь фра Джоаккино, личный секретарь Его Святейшества. Да, еще, надеюсь, при подобных обстоятельствах, судьба доньи Ракели тебя не очень волнует? А ну, в глаза мне смотреть, сука!!! Правда-правда? Вот и славно…

   Брат Микеле!  Мемека! Черная дрянь! Где тебя носит?! Сколько можно орать?! Запомни, ты  немой, а не  глухой!  Это  разные должности при моем дворе, гагага… Мемека, а ты помнишь, как наши отбили тебя, мальчишку,  у алжирцев? Эти скоты успели вырезать тебе язык,  но, хихи,  главное, главное! - оттяпать  не  успели. То-то в Риме  мулатиков  развелось за последний  год, ужас какой-то… Знаешь, какой  геморрой  у  Хранителя  Святого Престола – определять твое потомство в дальние монастыри? Причем вместе с телками, чтоб не болтали? Ладно. Сначала выкупаюсь. Обед через час.

   Подали   две  дюжины  раков,  солоноватых,   пряных,  Срулик,  восхитительно, они   просто   во  рту  горят,  отче,  мы  положили  много  лаврового листа  и  белого перца,  сукины  дети,   на   что идет  мое золото, а впрочем -  молодцы,  на  что ж ему  еще  идти,  как   не  на мои ощущения,  до  чего вкусно,  ну,  щас  насладюсь  раками, а  что  потом? Не томите,  гады…

   Мемека вошел в залу, осторожно, на вытянутых руках, неся за ручки золоченую чашу, закрытую крышкой, поставил на стол, снял крышку,  облако сладкого пара, вот это да, мммм, сволочи, умеете, как  называется?  Рагу  из  новорожденных  ягнят, в шафраново-чесночном соусе, с савойскими тартуффоли  бьянки,  отче,  рекомендую - перед тем, как приступите, освежить драгоценный рот веточкой розмарина, просто пожуйте и глотните вина, после этого вкус рагу станет и вовсе райским, не будь я фра Джоаккино…

   Все. Фффуу. Спать. Обалдеть можно. И выпил вроде бы немного. Это же надо так обожраться… Слушайте сюда. Тут брат Энцо подобрал пяток девушек, держит их на вилле, в часе пути отсюда, целовал крест, что ужас как хороши. Так вот – ну их  нах, по крайней мере сегодня. Апоплексии мне только не хватало. Завтра разберемся. Но – сегодня – есть дело. Послать за герцогом Валанским и Романским. Сказать, что я соскучился.  Гыгы. И чтоб вечером прибыл. Все. Спать.

   Солнце скрылось. Двое подождали, пока он начал сопеть ровно и медленно, вышли из спальни, пересекли патио, скрылись в боковой анфиладе, шли долго, оказались в темной сводчатой комнате без окон. Закрыли за собой дверь на засов. Зажгли десяток свечей. Джоаккино-Исраэль вынул из ящика десяток флаконов синего стекла, на которых были процарапаны номера. Мемекве-Микеле расставил их на столе в линию. Ну? Удача. Оба. Одним махом. Ты согласен? Мма… Ясно, согласен. Ммаа. Покажи, какой. Девятый?    Уверен? Склянка номер девять. Адово пламя. Ты знаешь, что  с ними будет? Ты видел, как  умирал  тот  ворюга, которого мы выкупили у стражи и провели опыт?  Неделя. Как минимум. Семь дней творения…
Хорошо. Времени мало. Добавишь в вино. Состав номер девять не имеет вкуса, и не реагирует с тонкой виноградной ароматикой.  Идем.

   Чезаре,  фильо  мио,  умничка, что пришел  поужинать  с  папочкой, давай  поцелуемся, чмок слева,  чмок справа,  б@ядь,  сынуля,  мойся,  твою  мать,  хотя  бы  перед  визитом  к великому  понтифику,  смердишь,  как  весь  монастырь Сан-Бернардо, они, дурачье, видите ли,  плоть  умерщвляют,  мытье отвергают, и пахнут, как татаро-монгольское иго.  Чезаре, и  как  твои  бабы тебя  такого выносят?. Папа,  окстись, им  все  равно, я  и  так обаятельный, кааак зыркну из-под бровей – они вповалку, юбки вверх, фу, Чезаре, где изящество отношений между полами,  мы же с тобой, как ни глянь, дети века просвещения, и, не побоюсь этого слова, Ренессанса. Ай-яй-яй, подумаешь, Ренессанс, ну и что, папуля? Ренессанс все спишет…

   Идем   за стол, ты,  судя  по  манжетам,  мясо  сегодня  уже  жрал,  много  и  разного, поэтому  нам  подадут  рыбку-барабульку, не  рыбка, а благорастворение,  а потом  родную  нашу  испанскую  рыбацкую  паэлью,  с  этими,  как их,  итальяшки зовут их «фрутти ди маре», креветок  наловили  этим  утром, двух  коней  загнали,  пока довезли, зато  сегодня  поблаженствуем  малость. Пить  будем  фраскати, белое, трехлетнее, обожаю  этот  цветочный  аромат,  мои уроды  с ночи  закопали  кувшин в  снег, там еще есть немного снежку в погребе… Это винцо вдобавок  чудесно тем, что к нему трудно подмешать что-либо из наших с тобой любимых снадобий, от мышьяка или травок букет и все округлости-нежности неизбежно пострадают, почувствуешь – тут же сплюнешь, и замысел друга-приятеля не удастся… Я вообще подумываю отказаться от красного, оно, конечно, вкусно и полезно, но – слишком мощный вкус, бамбино, сколько мы с тобой народу при помощи его - того… Этого…

   А ну –ка, братья во Христе, за стол. Все. Срулик, Мемека, быстро, кому сказал?! Наполнить бокалы. Что хочется сказать? Ужасно хочется понять, где оно, щастя, и как долго может длиться. Я, как умудренный, и поживший, могу сказать – если дал Господь не миг, не  полминуты  судорог  в чреслах, гагага,  простите  похабника,  а  вот – день, целый  день,  дык  за  это  не  грех  и  выпить.  А  чего  это  монахи  переглядываются,  и ухмыляются  как-то  обреченно?  Впервые  пьем  вместе, как  и  положено  СЕМЬЕ! Давайте-ка,  братие, и  ты,  Мемека, ты  мне  тоже  родненький,  вонзим-ка  этой  золотой  сладости,  произросшей  на  холмах  солнечной  Тосканы.  Хорошо сказал? Все. Вздрогнули!


2.  День сына

   Время остановилось. Я видел, как он, размягченный и благостный,  добрый,  отец наш, медленными глотками, наслаждаясь, вытянул прохладное, нежное, белое, пахнущее полуденным стогом… И сел. А я? Я сделал то же самое. Потому что он – мой папа. Потому что мы – семья. Семья. Слились. Наконец-то.

   Через секунды – тяжкое оцепенение, рожи, блюда на столе,  яшмовый свод, чадящие свечи – все плывет, жижа с разводами. Минуты на две. Потом подняли друг на друга полувидящие глаза и засуетились. Заторопились. Вышли из-за стола. Вернулись. Рухнули по местам. Адово пламя. Уже в крови. Через час начнется. Я знаю, что делать, у меня  на  этот случай  припасен  клинок, я отрабатывал удар на приговоренных, клинок бритвенной  остроты,  слева направо,  сверху вниз, косо – по артерии каротис, очень быстрым  движением, и – непременно - чуть потянуть на себя - и все. Это – РАЦИО. Черный кошмар яда не успеет наступить, будет короткий фонтан крови, толчками, секунд на пять, мозг отключится сразу. А папу и братца Чезаре я не надоумлю. Не хочу. Это уже не рацио. Могу я чего-то не хотеть? Имею право. Фра Джоаккино, он же вы****ок и мамзер Срулик, он же непонятнозачемродившийся, монах  и убийца-изувер. Почти как папа. Так скажут. Могли бы сказать. Но не скажут. Примут версию, что мы все пали жертвой какого-то внешнего мерзавца, еретика, врага святой церкви, ну и замечательно.

   У меня еще пятьдесят минут. Микеле сидит серый, на скулах ходят желваки, счастливчик, с вырезанным языком - от многого был избавлен. Например – от выдачи рецензий на папины стихи, и чтоб непременно вслух и сразу. Вот интересно – напоследок – его стоическая физиономия и полное отсутствие морали, почти как у меня или у папы – это откуда? Он ведь ниггер, он ближе к Небу, я где-то вычитал, что Адам был ниггером, и только белесая Ева разбавила его густую кровь, поэтому мы все серо-буро-малиновые, кто-то темнее, а кто-то - светоч…

   Отвлекаюсь. Зря. Наш всеобщий папа. Я его люблю. Отца. Убийцу матери. Он молодец. Сделал со мной все, что мог. Вылепил. Обучил. Пересадил привой на подвой. Лишил иллюзий. Вернее, появившиеся – давил,  как мух. С притчами  и народными мудростями. А когда я был нерадивым учеником, приводил в пример братца, глянь, что творит, кардиналом стал на раз-два-три, потом сутану задрал, всех пере@б, мечом владеет, как ты -  перышком, или своим поганым еврейским языком схоласта и софиста, и вообще, думать не смей о РАВЕНСТВЕ. Ты – плодик моих забав, а Чезаре – надежа и опора семьи, всех серьезных итальянцев, не считая испанцев, а, скоро, даст Бог, и французов подгребем. Плодик и надежа, есть разница, а, Срулик? Едем завтра в трастеверинский хитрый домик, пусть попляшут, покормят, попоят. И мне это нравилось, и я был так же ненасытен. Почти как папа. Я вообще почти как он. Почти.

   Сорок пять минут. Я помню, что творилось с воренком, на котором мы с Микеле испытали готовое зелье.  Пять дней держали в клетке, не давали жрать и пить, потом сквозь прутья протянули кувшин колодезной воды с десятью каплями ЭТОГО. Потом неделю наблюдали. Вели дневник наблюдений. Работали, ****ь, как рабы на галерах, подмечали ДЕТАЛИ, спали по очереди, настоящий опыт – он ведь круглосуточный! Дождались. Попробовали вскрыть. Не вышло. Нас отшвырнуло. После первого разреза. Даже Мемека вылетел наружу и всю ночь шлялся, дышал целебным римским воздухом. Испытали гордость - поняли, что умеем. Все эти цикуты, сурьма, шпанские мушки – все это убогая херня по сравнению со склянкой номер девять. В ней - воплощение желаний.  Пожеланий.  Мечт.  Донна Ваноцца, матушка  мово сводного братца со своим потаенным борджиевским снадобьем – тоже идет лесом. Гнилая органика с мышьяком – фэ. Чтобы замаскировать, в стакан вина надо вбить пряностей где-то так с унцию. До розового масла и гвоздики включительно. Фэ.  Киндербальзам какой-то. То ли дело – наш. Красота!

   Сорок минут. Примерно. Я почему-то медленно думаю. Не к добру. Хи-хи-с. Не про@бать бы начало судорог, не то ручонка-то подведет, и будешь потом орущей и блюющей прото-квази-био-некро-плазмой  еще  дней пять-шесть. Причем  в  сознании. И в обонянии. Самосознании.  Самообонянии.  Нет уж, дудки. Я все равно его люблю.  Может, все же надоумить? Хоть мучиться не будут. А что – будут? Пырнут друг друга – из сострадания? Вернулся в залу. Какая картинка – они сидят и жрут! Жрут! Хрустят креветками! Давятся! Лакают фраскати!  Спорят!  Бурчат!  Прибаутками сыплют на кастильяно и народной латыни вперемешку! Нет, все же, прелесть – наша семейка. Пупсики. Родная кровь.

   Остановился. Пришел в себя. Полчаса. Хватит.  Больше не хочу.  Микеле куда-то пропал, может,  уже, в дальнем углу, тушкой недвижной, философ-молчун,  мать его, не стал, как я, МЫСЛИТЬ, обмысливать, подумал о чем-нибудь  хорошем, и, рука,  если можно так выразиться,  не дрогнула?

   Эта тварь – отец родной, часто говорил о маме. Всегда – только хорошо. С обозначенным оттенком сожаления. Уомо джентиле. Джентильный уомо.  Формировал у меня набор ценностей. Семейных. Что такое «хорошо» и что такое «плохо». Главное – быть любознательным. И не лениться, когда папе надо. А вне рабочего времени -  пор фавор, он же – пер фаворе, главное – лепестки  правильно раздвинуть, чтоб,  гагага, пестик не поцарапать… А я все же  пацан  не без  вкуса – звучит у меня в ушах его голос, прямо вот сейчас, почему именно сейчас, звучит не хорал, и не утреннее пенье какой-нибудь девчушки, а этот – гнусавый, жабий. Почти как мой.

   Вышел во двор,  сел на мраморную скамью у фонтана,  попробовал пальцем лезвие, нащупал пульсирующую сонную, умело, коротким взмахом чиркнул, захрипел, выдал несколько выплесков, черных, горячих, упал в растекающуюся лужу, дернулся, застыл.

   И вовсе не больно. Ночь,  звезды, сияющая в перламутровом свете ротонда,  шевелящиеся кусты – слились в воронку, радужную, играющую, веселую. Она гудит, звенит, всасывает. И  не  страшно, во дурак-то, раньше надо было… Лечу. До скорого.

Да, совсем забыл! Зачем я это сделал? В смысле – убил папу и братца?
А вот – надо было.
Есть такое слово – надо.
Долго объяснять.
Арриведерчи.
По итальянски – увидимся.



3. День ниггера


Ай да самый умный ниггер,
Хитрый ниггер,
Мудрый ниггер!
Что за чудо этот ниггер,
Чудо из чудес!

   Бледный самоуглубленный рефлексирующий мальчик Джоаккино никогда не интересовался, почему это я все время жую. Или – отчего у меня часто оттопырена щека. А еще химик, он же умник… Жвачка из сока эуфорбии с кой-какими добавками.  Свежезасунутая в мою безъязыкую пасть, может впитать без остатка полный бокал. Даже наших с ним любимых капелек. Вздрогнули! Я, весь взмокший от смертного страха, вылил вино в рот, поводил кадыком вверх-вниз – изобразил глотки, а потом, как все, застыл –  свистящее дыхание, отяжелевшие веки, отвисшая губа. Встал из-за стола, заметался. Укрывшись рукавом, с содроганием выплюнул спасительный комок, напоенный  ядом, и не выдержал – вернулся за стол. Любопытно. Натура экспериментатора, знаете ли…

   Они очнулись. Перестали замечать нас. Возбудились. Папа, синюшно-багровый, гулко, визгливо начал вдруг перечислять кардиналов, уличенных в содомском грехе, влез пятерней в сочащуюся жиром паэлью, начал облизывать пальцы, и, рыча, хлебнул ТОГО ЖЕ САМОГО ВИНА!!!!! Чезаре, ухмыляясь, грыз рыбий хребет, и вставлял – да ну, не может быть, Фарнезе с виду правильный бабник, ходок еще тот, папа, что за фантазии… Джоаккино,  с серым мокрым лицом, поднял на меня свой обычный прокисший взгляд, кивнул, я - все понял, а он про меня – ничего, ладно, не буду мешать, прощай, бамбино, ты во всем был недо-, недо-сын, недо-брат, недо-копия папы… Чтоб быть не зрителем, а соучастником этого гребаного Ренессанса, нужно выжимать, понимашь, лимон досуха, и хоть в чем-то взлететь выше всех. Чтоб помнили.  А потом куда-нибудь удачно нырнуть…

   У меня минут этак пятьдесят. Максимум. Они скоро начнут страшно выть, скрести лицо и грудь ногтями, непременно догадаются, что это не избыток флегмы и не  какое  другое жестокое любострастие, а, значит, всех, кто был в доме, включая меня, черненького, никем, кроме папы, не ценимого, сунут в подвал Кастелло ди Сантанджело, а через день-два – на колесо. Или на костер. Скорее всего - на костер, я слишком неправильный для этих мест – похож на диаволово отродье из проповеди, поэтому – арриведерчи вам, щас быстро накропаю письмо, шлепну папину  печать, вроде бы – срочное поручение, гонец, фра  Микеле  ди  Меланопенис,  потом в гавань,  или в толщу Города, а там поглядим, однако…

   Он  кинулся  в  свою  келью, прижал  к  столешнице  листок звенящего пергамента, начал ровным  секретарским  почерком  выводить – Понтифекс  Романус, повелеваю, к немедленному неукоснительному исполнению,  дата,  к  горячей сургучной кляксе приложил золотой  кругляш, сорвал сутану, накинул черный плащ,  стал чернее ночи,  ну,  потому что черненький,  сделал зеркалу «гыгыгы», зубы хорошие, прям-таки сияют,  а если не ухмыляться, то буду почти невидим,  и ничего обидного в слове «ниггер» нет, оно просто точно описывает отличие от вас, бледненьких, вот и бойтесь, вот и негодуйте, особенно, если баба из рода Орсини  или  Висконти  рожает очередного моего, шоколадного… Выскользнул из  дому, сонная стража  всполохнулась, грозно промычал, сунул бумагу в рожу отшатнувшемуся коменданту, и легким, неслышным шагом полетел по направлению к Риму.

   О, боги… Как чудно – мчаться в ночи, невесомо, длинными  прыжками пересекать  залитые  луной полосы. Плащ надувается пузырем. Изломанные вычурные пинии и тополя вдоль дороги. Свет-тень, свет-тень. Волны ароматов. У цикад, похоже, диспут, переходящий в смертоубийство -  не стрекочут, а каркают. Со всех сторон. Что может быть лучше, чем – УХОДИТЬ? Детский знобящий восторг – ай  да сучий потрох  ниггер,  опять всех надул, тело - пружина, ни испарины, ни усталости. Любопытно, у  меня  в жизни  не  было черной телки,  я слышал, они пахнут мускусом, у них розовые ладошки и умелый язык, зато здешние – оттянулись на экзоте Мемеке  по полной.  Патрицианки.  Натирали  меня  оливковым маслом  с  камфарой, зажигали  свечи, садились  в  кружок,  и визжали,  и ржали,  когда  я, стоя  перед  ними,  играл  клубками мышц  под  угольной  блестящей  кожей,  и  помахивал красавцем,  обвитым  нитями  жемчуга и муслином, а  они бросали жребий - любовь в очередь, и помирали потом от ужаса – не выдать бы черный приплод. Ученая обезьяна. Негрито.  Дуэрме, дуэрме, негрито… Скользю. Почти как Папа. Он тоже любил скользить.  Все, хватит лишних воспоминаний.  Ухожу. Веселое дело – уходить. 

   Под утро он был уже на Палатинском холме и крался вдоль ограды палаццо Альдовранди, там у него была брюхатая поклонница и тайник с одеждой и некоторыми полезными безделушками. Явная опасность позади, колокола и бардак в городе начнутся не раньше полудня, отсижусь недельку у зазнобы, хочу забиться в норку, сожрать что-нибудь, упиться сладким вином, НЕ БОЯСЬ. По всему, добрые римляне, узнав подробности, обрадуются жуткому ЗАСЛУЖЕННОМУ концу семейства, ворвутся  на виллу, увидят  скулящие,  извергающие  дерьмо  живые трупы, ужаснутся, изобразят гнев праведный,  возьмутся  за  сподвижников, а он  всегда был в тени, черный, немой и убогий, никому на хер не нужный, его не вспомнят, но…

Но.

   Но, в час перед рассветом, взбегая на ступени дворца, у самого входа, на  минуту  расслабившись  и  перестав оглядываться,  он получил страшный удар ножом, сзади, между основанием черепа и шеей. Быстро  умер,  не  успев  удивиться  или  посожалеть  о чем-нибудь несбывшемся. Не успел. Карлик Беппо  - ночной король  здешних  мест, удачно закончил  охоту  - бродил кругами по УГОДЬЯМ, услышал звяканье металла, увидел тень путника,  беззвучно догнал,  обезьяньим прыжком вскочил ему на спину, убил, сорвал тяжелый кожаный кошель, раскрыл, вынул несколько золотых, свернутое в трубку письмо,  мельком взглянул на него и выбросил. Он не  умел читать. Его не интересовали буковки. А зря. Исторический документ. Там было что-то про Папу. От имени Папы. По поручению Папы. Вроде бы.

Вот так ушел ниггер.
Куда уходит ниггер, в какие города?
Не важно.
Вот мы все и ушли.
Ау!!! Мы ушли.
Пока.