de omnibus dubitandum 100. 390

ЧАСТЬ СОТАЯ (1869-1871)

Глава 100.390. ПОМЕНЬШЕ ЛИБЕРАЛЬНЫХ РАЗГОВОРОВ…

    Дня два еще Лидинька мучилась своей блажной мыслью достать пистолет и напасть на полицию, потом как будто остыла. На какое-то время жизнь вошла в свою колею: лекции, библиотека, вечерние прогулки.
   
    Как-то, задержавшись в библиотеке, я вернулся домой позже обычного. Еще поднимаясь по лестнице, я услышал оживленные голоса. Открыв дверь, я застал Веру и Лиду стоящими посреди комнаты. Видно, они о чем-то спорили и при моем появлении замолчали. Обе они выглядели расстроенными, мне даже показалось, что глаза у Лиды заплаканы.
   
    - В чем дело? - спросил я и заметил в углу у двери саквояж желтой кожи.
   
    - Лида уходит от нас, - тихо сказала Вера.
   
    - Уходит? - я ничего не понимал. - Куда?
   
    - Да ну ее! - в сердцах сказала Лида. - Развела тут целую трагедию. Как будто я ухожу из жизни. А я ухожу всего-то на соседнюю улицу.
   
    - Зачем? - спросил я.
   
    - Ой! - капризно поморщилась она. - Надоело объяснять. Понимаешь, Алеша, ну что с того, что я живу с вами? Вы вдвоем, у вас семья, а я - третий лишний.
   
    Я пожал плечами.
   
    - Не знаю, - сказал я. - Ты, конечно, вправе поступать, как тебе удобнее, но ни я, ни Вера, кажется, не давали тебе повода чувствовать себя лишней. Мы все время считали и себя и тебя одной семьей.
   
    - Да, конечно. И это действительно так. Но все-таки вы муж и жена. У вас все вместе, общая жизнь, общие интересы, а я ни при чем.
   
    - И куда же ты решила уйти?
   
    - Меня подруги к себе зовут. Там у них как раз комната освободилась. - Она избегала встретиться со мной взглядом. - И, вообще, какая разница, где  я буду жить? Все равно мы в одном городе, в одном университете, все равно будем видеться каждый день. Алеша, ты ей скажи, чтобы она не расстраивалась. Так правда будет лучше.
   
    - А что за подруги? - спросил я.
   
    - Ты их не знаешь. А может, и встречал на лекциях. Соня Бардина, Бетя Каминская, Варя Александрова, еще кое-кто.
   
    - Алеша, - сказала Вера. - Но ведь правда же это глупо. Мы все-таки свои, близкие люди, а она вдруг пойдет куда-то, к каким-то подругам. А что я маме напишу?
   
    - А ты ей ничего не пиши. Алеша, ну скажи ей, что в этом нет ничего такого.
   
    - Не знаю, - сказал я. - Решайте этот вопрос сами, а я умываю руки.
   
    - Вот видишь, - обрадовалась Лида. - Он умывает руки, а я беру саквояж. Верочка, милая, не сердись, я буду вас навещать каждый день.
   
    - Подожди, - сказал я. - Я тебя провожу.
   
    - Нет, не надо. Саквояж легкий, я донесу сама. Она поцеловала Веру, чмокнула в щеку меня и выпорхнула за дверь.
   
    Теперь глаза Веры наполнились слезами. Я подошел, обнял ее.
   
    - Ну что ты? - спросил я.
   
    - Лиду жалко.
   
    - Да чего ж тебе ее жалеть? Ей там с подругами будет веселее.
   
    - В том-то и дело, - сказала она. - Ей с нами было плохо. Она с нами чувствовала себя, как чужая.
    
    Что касается меня, то я в Лидином уходе не видел ничего ужасного, тем более что мы продолжали видеться постоянно в университете, в библиотеке, да и у нас она бывала почти ежедневно.

    В один прекрасный день Лида привела с собой рослую девицу с озорными глазами и ярким румянцем на пухлых щеках.
   
    - Бардина, - протянула она Алексею руку. - Софья Илларионовна. Некоторые еще зовут меня Тетка. Так что как вам удобнее. Чувствовала она себя в чужом доме свободно или, может быть, делала вид, что чувствует свободно.
   
    Обошла всю квартиру, обсмотрела все книги. Впоследствии я, пишет Алексей Викторович, -  заметил, что у большинства нигилистов есть привычка - входя в дом, обсматривать книги. Таким путем они, должно быть, составляют мнение о хозяине.
   
    - Значит, вы здесь вдвоем занимаете три комнаты?
   
    - Вы считаете, что это слишком много? - спросил я.
   
    - Да, немало.
   
    - А вы, что же, всегда ютились в убогих каморках?
   
    - Нет, зачем же. Я ютилась в усадьбе родителей в Тамбовской губернии, а потом и в самом Тамбове в собственном каменном доме в три этажа. Но если сказать вам правду, я не считаю, что имела на это право.
   
    Я попытался свести ее с этой тропы.
   
    - Вы учитесь тоже на медицинском?
   
    - Нет, я учусь на агрономическом.
   
    - Вы хотите быть агрономом?
   
    - Пожалуй, что нет.
   
    - А почему же вы тогда выбрали именно агрономический?
   
    - По глупости. Видите ли, я рассчитывала стать агрономом, чтобы помогать крестьянам грамотно вести земледелие.
   
    - А теперь вы решили, что им помогать не нужно?
   
    - Нет, почему же. Но всякая там агрономия и медицина - это только мелкие меры, в то время когда надо всю жизнь перевернуть.
   
    - И вы думаете, что именно вы это и сделаете?
   
    - Ну почему же так уж прямо и я! Таких, как я, многие тысячи. И если мы все поменьше будем вести либеральные разговоры, а соединим свои усилия...
   
    - Если все, то конечно. Но ведь так не бывает, чтоб сразу все. Ведь если разобраться поглубже, то и вы с вашими товарищами единомышленники только попервоначалу, а потом, когда дойдет до практического дела, то окажется, что каждый из вас вовсе не то видел, что другой. И начнете вы свой воз тащить, как лебедь, рак и щука, в разные стороны, и придете к тому, от чего шли, только уже без сил и без удовольствия.
   
    - Возможно. - Она продолжала рассматривать книги. - Пушкина читаете?
   
    - А вы его, конечно, не признаете?
   
    - Нет, отчего же! Писать умеет, но это никому не нужно.
   
    - Мне, например, нужно.
   
    - И вам не нужно. Это вы себе просто внушили. "Так думал молодой повеса, летя в пыли на почтовых..."? Какое мне дело до того, что думал какой-то повеса!
   
    - Ну, конечно, вы поклонница Писарева.
   
    - Да, а разве нельзя?
   
    - А кроме Писарева вам кто-нибудь еще нравится?
   
    - Кое-кто нравится. Могу перечислить. Хотите?
   
    - Зачем? Я и сам могу. Писарев, Чернышевский, местами Добролюбов, Некрасов, из Тургенева "Отцы и дети" и "Рудин". Еще "Один в поле не воин" Шпильгагена...
   
    - Это было, но прошло.
   
    - Вместе с "Болезнью воли" Феоктиста Толстого. Она задумалась, улыбнулась и вдруг подмигнула мне не кокетливо, а озорно:
   
    - А вы не дурак!
   
    - Я рад, что вы это заметили.
   
    - Нет, я вам серьезно говорю.
   
    - А я серьезно соглашаюсь. Сам всем этим болел.
   
    - Теперь выздоровели?
   
    - Во всяком случае, потихоньку оправляюсь. Раньше я, точно так же как вы сейчас, отвергал Пушкина и ставил сапоги выше Шекспира. Раньше я тоже считал ценной только литературу, которая открывает нам какие-то истины, но потом понял, что никакой отдельной истины нет, а истина - это вся жизнь со всем, что в ней есть хорошего и дурного, разумного и глупого.
   
    - И все же я предпочитаю книги, которые вызывают в людях активный протест, показывают, как жить и против чего бороться. А ваш Пушкин, кроме двух-трех стихотворений и "Истории Пугачевского бунта", не написал ничего путного. Все только говорят: "Евгений Онегин", "Евгений Онегин", а я не верю, что есть хоть один человек, который прочел эту вещь до конца. Да и какая польза в "Онегине"?
   
    - Что понимать под пользою. Если считать лес только запасом дров, то, может, и лучше каменный уголь. Но лес - это красота и богатство жизни, а уголь только мертвый камень, не дающий нам ничего, кроме жара.