Панчлайн

Бродяга пришёл в жаркий день, когда я укрывался от солнца на веранде бара «Самадхи». Я пил лагер и силился выдавить из себя начало нового стихотворения, получалась какая-то ерунда вроде «Жажда жизни вызывает зависимость…» Я услышал, как бродяга говорит мужчинам за соседним столом:

— Здравствуйте. Можно к вам обратиться?

— Нет, — резко ответил кто-то из них.

Но бродяга продолжил:

— Вы не могли бы купить мне пива? Очень прошу.

— Этого не случится.

Было очевидно, что сейчас он обратится ко мне, и я стал заранее решать моральную дилемму. Один мудрый человек научил меня, что нищим и бродягам не нужно давать денег, но нужно делиться с ними едой. Так я обычно и поступаю. Но про пиво тот человек ничего не сказал. Что такое пиво? Если выбирать между деньгами и едой, то это, скорее, еда…

Бродяга не дал мне закончить эту мысль:

— Здравствуйте. Вы не могли бы купить мне пива? Я изнемогаю от жары.

Передо мной стоял невысокий плотный мужчина с более чем загорелой кожей и в потемневшей одежде. Лицо его носило следы давней дружбы с алкоголем, но глаза были добрыми, без тени обиды или презрения, какие порой селятся во взглядах бродяг, поверивших, что их такими сделало общество, и теперь оно им за это должно. За спиной его громоздился большой грязный холщовый рюкзак.

— Что ж, — сказал я, — почему бы нет. Давайте дождёмся… кого-нибудь.

Я поймал себя на том, что не могу сказать, кого именно мы дождёмся, поскольку в «Самадхи» за стойкой и в зале работают одни и те же девушки, являясь при этом и барменами и официантами. Если бы я сказал, что мы дождёмся бармена, это прозвучало бы абсурдно, потому что бармен обычно находится за стойкой и не выходит на веранду. А сказать, что мы дождёмся официанта, я тоже не мог, поскольку это было бы несправедливо по отношению к бармену, которым этот официант также является.

Пока мы ждали, бродяга начал развлекать меня восхищённым рассказом о себе и обо мне:

— Я всю страну объездил, от Владивостока до Петербурга. И нигде ещё, слышите, НИГДЕ мне не покупали пиво!

— Но вы не прекращали пытаться, не так ли, — сказал я, конечно, не поверив его словам.

— А почему вы мне не отказали? — не унимался он. — Да потому что вы любите людей! Да! Нет, — он посмотрел на мужчин за соседним столом, — к вам, конечно, тоже никаких претензий. Но вы, — он снова повернулся ко мне, — Вы любите в человеке че-ло-ве-ка!..

Мне было уже достаточно неловко, чтобы из бара вышла Инара. Иисусе, что это была за женщина.

Я заприметил её не сразу, хотя бывал в «Самадхи» время от времени на протяжении уже нескольких лет. То есть я видел её там всё это время, но она ничем не выделялась — по-крайней мере, при мне. А потом я впервые сел за барную стойку (даже не помню, почему), и всё начало меняться.

В тот вечер показывали футбол — в главном зале он шёл беззвучно, и играла музыка — как всегда в «Самадхи», великолепная — возможно, ‘Break Away’ Бобби Колдвелла, а может, что-то из Ричи Котзена. В соседнем зале футбол шёл со звуком, и за столом перед экраном собралась группа спортивных любителей.

Один из них, недовольный чем-то в игре любимой команды, пьяно и громко выругался. Но не единоразово, от переизбытка эмоций — он стал орать на телевизор, в грубой форме давая изображениям футболистов советы о том, как им следует делать своё дело. К нему начали подключаться и другие окружающие. Инара, эта очаровательная хрупкая девушка, немедленно прошла во второй зал и строго и громко сказала зачинщику:

— Мужчина, ведите себя потише, пожалуйста!

— Но я… Но они…

— Мне всё равно. Не нужно мне здесь орать матом на весь бар, — Инара поставила интонацией жирную точку, и мужчины утихли, а я почувствовал, как немного больше крови, чем обычно, прилило в нижнюю часть моего тела.

Тогда я впервые заметил её. Все эти годы она носилась вокруг на своих двух лошадках, вытатуированных на накачанных икрах, и в красной клетчатой юбчонке, загорелая, с большими добрыми и немного грустными глазами, готовая, как оказалось, в любой момент выпустить шипы, но в остальное время — гостеприимная и приветливая настолько, что, утопая в этой любви, ты не замечаешь её источника, как не думаешь об операторе, увлечённо смотря фильм с хорошей операторской работой. Я впервые заметил Инару, и это было как гром среди ясного неба, и прежде чем я успел прийти в себя, она вернулась за стойку, подошла ко мне и кивнула на мои табачные принадлежности:

— Ты не мог бы скрутить мне папиросу?

Я смог.

Это был первый раз, когда она обратилась ко мне на ты. Как будто она почувствовала, что я её впервые заметил. Я что-то сказал Инаре, а она мне, и в конечном итоге мы поладили. Я не стал спрашивать её имени, потому что уже слышал его в обрывках разговоров на баре, и своего имени тоже говорить не стал — сам не знаю, почему, кажется, я впервые подумал, что оно совершенно неважно.

Я стал бывать в «Самадхи» чаще, приводить туда сподвижников. Однажды мы сидели на веранде и услышали из-за крайнего её стола громкое пьяное мужское хоровое пение — очень фальшивое, а потом и звон бьющейся посуды. Из бара вышла Инара и направилась к месту событий. Я наблюдал краем глаза, на случай, если мне придётся вмешаться. Но мне не пришлось — она справилась с ними в течение одной минуты. Довольно наглые поначалу, мужчины утихомирились, заплатили по счёту и ретировались. Я почувствовал довольно сильное возбуждение, впервые после разрыва с бывшей. Позже тем же вечером я увидел, как Инара выходит из задней двери «Самадхи» с огромным, в её рост, чёрным мусорным мешком и с размаху, через себя, не делая ни одного лишнего движения, бросает его в мусорный бак. В тот момент у меня наконец встал в полную мощь.

Могла ли Инара знать, что приводит меня в чувства? Могла ли видеть, что уже много дней я определяю, что день окончен, не по заходу солнца, а по тому, что она начинает протирать столы со своей птичьей брызгалкой? Могла ли представить, что мне пришлось чуть ли не силой заставить уйти из бара готовую на всё рыжую, одну из всех оставшуюся со мной за столом под конец мероприятия — чтобы Инара увидела, что я ухожу один? Не знаю. Инара наслаждалась собой, а меня одаривала прежней дозой гостеприимства, не позволяя ни себе ни мне лишнего, хотя, несомненно, не могла не ощущать мою глубокую симпатию.

Время от времени будучи за стойкой, я стал замечать, что Инара лихо искривляет и вращает реальность и играючи побеждает всякого наглеца его же оружием. Например, для одних бар скоро закрывался, для других работал ещё полчаса — причём и то и другое было правдой, повёрнутой разными сторонами, в итоге одни уходили, другие оставались. В одно время сладенькие девочки чуть не свели меня в могилу. Я знал, что теперь мне нужна женщина, очень сильная и смелая женщина, способная вместе со мной вывернуть реальность наизнанку — в масштабах гораздо больших, чем один бар. И я ни в ком её не находил. А Инара могла бы справиться с этим. Но был ли я достаточно силён для неё, достаточно смел? Мог ли я дать ей хоть что-нибудь?

— Инара, — сказал я. — Могла бы ты налить путнику бокал пива с собой?

Она быстро смерила бродягу взглядом, не пришла в восторг и сказала строго:

— Да, но — это разовая акция. Больше это никогда не повторится.

— Да-да, — закивал бродяга, — разовая. Спасибо большое.

Инара вошла в бар и вскоре вернулась с пивом в пластиковом бокале, поставила его на мой стол перед бродягой. Бродяга взял бокал и рассыпался в благодарностях и лести, Инара взглянула на меня без осуждения и отправилась дальше. Когда бродяга ушёл, и Инара снова проходила мимо, я сказал ей:

— Считаешь, не стоило?

Она остановилась и твёрдо сказала:

— Нет. Он сюда вернётся. А с ним и другие.

— Он бродяга, а не приживала, — сказал я. — Он путешествует. Почти как буддийский монах. Только бухает.

— Не так уж далеко он путешествует. Его уже здесь видели третьего дня, загорал на лужайке.

— Я не даю бродягам денег, но считаю необходимым делиться едой.

— Это не еда, это алкоголь. Это блажь. Если бы он хотел есть — другое дело.

— Знаешь, я был бездомным, относительно недавно. Конечно, я не ходил и не просил незнакомцев купить мне пива, но ситуация была преотвратная. И я знаю, что человеку иногда не хочется есть, но в то же время просто смертельно необходимо выпить. От этого может зависеть вся его вера в себя, вся его жизнь.

— Да, и за этим он вернётся. И ещё тут цыганка ходит.

— Отправляй их всех ко мне.

— Я буду отправлять их гораздо дальше, — сказала Инара. — Я буду выгонять их лопатой. Или шлангом.

— Чёрт, я просто укрепляю позиции среднего класса! — воскликнул я. — Если мы не будем стягивать края пропасти, разделяющей богатых и бедных, то она вскоре поглотит всех нас!

Инара чуть улыбнулась, но быстро стала вновь серьёзной.

— Я не осуждаю тебя, — мягко сказала она. — Но если мы не будем держать планку, бар превратится в притон.

— Я понимаю, о чём ты толкуешь, — ответил я. — Разве Христос не вскричал «Довольно!», когда его чуть не растерзали все бедолаги, которых он хотел излечить. Но в нашей стране читают не только Библию, а ещё Чарлза Буковски, Генри Миллера, Эриха фон Неффа, зачитываются приключениями заокеанских бродяг, тех, которые в итоге не сдохли где-то в канаве и смогли стать известными писателями. Но когда мы видим такого же, Господь, точно такого же бродягу перед собой, в реальной жизни, мы просто отворачиваемся? Мы просто не можем купить ему пива? И разве это не подлинное лицемерие?

— Я склонна верить в лучшее, — сказала она, — но этот парень менее всего был похож на писателя.

— Да откуда нам знать, как теперь выглядят писатели, — развёл руками я. — Может быть, это был русский Уильям Берроуз под прикрытием.

— Может быть. Но мы не подаём «Завтрак нагишом», — сказала Инара и отправилась дальше. Я кончил.

Я скрутил и закурил папиросу, стал писать заметку в смартфоне. Кто-то подошёл к моему столу и поставил на его противоположный край недопитую чашечку эспрессо на блюдце. Я не стал поднимать глаза выше чашки и вернулся к своим делам. Кто-то вышел из бара покурить, и ему нужно было куда-то поставить свою чашку, он выбрал для этой цели мой стол — да и поебать, жалко мне что ли. Но вот, уже выкурив половину своей сигареты, он обращается ко мне.

— Вы не против, что я тут?

Я поднимаю глаза. Высокий, хорошо одет, пьяно-развязный, старше меня, щетина, слишком длинные пальцы. Нужен ответ без вовлечения в диалог.

— Не против, — отвечаю я и возвращаюсь к заметке.

— Ну и славно, — он берёт пепельницу с моего стола, некоторое время стряхивает туда пепел, а потом ставит её обратно на стол настолько небрежным движением, что она звякает о мой бокал пива.

Он поднимает блюдце с чашкой, отпивает кофе и ставит блюдце на стол так, что чашка отскакивает на несколько сантиметров вверх. Я не обращаю внимания. Тогда он говорит, кивая на мои табаки:

— Некисло.

— Да.

— Можно угоститься?

— Пожалуйста.

Он берёт две мои пачки табака, изучает их.

— Вот это дерьмовый табак, — говорит он. — А этот ничего.

Он кладёт обе пачки обратно на стол, видимо, передумав угощаться.

— Вы, наверное, пост пишете, — говорит он. — Прямо как моя жена. И не подходи, говорит, ко мне, я пост пишу. И пишет. Час может писать, два.

— Вроде того.

— Может, вас угостить чем-нибудь?

— Спасибо, не стоит.

— Не стоит? Ну ясно.

Он забирает чашку и уходит в бар.

Бродяга был не совсем прав, говоря, что я люблю человека. Я видел самые тёмные стороны чужих и собственной души, и любить там нечего. Того, кто любит всех, распинают на кресте в окружении толпы. Тот, кто не любит никого, умирает в одиночестве. Но я люблю некоторых, люблю тех, кто измучен, обескровлен, кто слишком занят, идя сквозь огонь, чтобы е*баь другим мозги. Мне страшно, когда я в порядке, потому что это меня не дисциплинирует, потому что это делает меня ближе к тому моменту, когда я, алча внимания, звякну своей бля*ской пепельницей о чей-то бокал. Если бы в пожаре погибали бродяга и этот длиннопалый, и я мог бы спасти только одного, я бы, не раздумывая, выбрал бродягу. А потом купил бы ему ещё пива, просто потому что он оставил меня и всех остальных в покое, когда ушёл в путешествие во все стороны и внутрь, которое я, избалованная игрушка цивилизации, уже никогда не смогу себе позволить. А если бы в пожаре погибали бродяга и Инара, и я мог бы спасти только одного, то я либо сделал бы невозможное и спас обоих, либо сгорел бы с ними третим ко всем ху*м. Мне тридцать два. Я навыбирался. Довольно.

Скорее всего, ты не любишь настоящей жизни, вот что я хочу сказать тебе, мой дорогой читатель. Ты не хочешь видеть бродяг, но хочешь читать об их приключениях, как будто они — сраные единороги. Ты даже подражаешь этим бродягам, когда пробуешь свои силы в написании текстов, но ты не выносишь их запаха, когда они рядом. И ты не распознаёшь реальность в художественных произведениях, состоящих из неё на 99%, потому что тебе это неудобно: верить, что с кем-то за стеной произошло то, что могло бы произойти с тобой, найди ты в себе силы поднять жопу с дивана или покинуть прохладу офиса фирмы, занимающейся неизвестно чем. Ты хочешь жить на красивом облаке, куда по одному зову твоего большого пальца прибывают такси и курьеры с едой. Ты не желаешь ничего знать, если только автору не удалось заинтересовать твоё королевское высочество яркой заставкой с растянутым в неестественной эмоции еблом, которое при нажатии на кнопку «плей» расскажет тебе своё мнение о какой-нибудь несусветной ху*рге, про которую ты и слыхом бы не слыхивал, если бы не прямой контентопровод, подключенный к твоему, небожитель, облаку, парящему высоко над смертью, настолько высоко, что тебе уже кажется, что её нет и никогда не будет, в то время, как она всегда находится в одной доле секунды от тебя, и она передаёт тебе привет. Она передаёт, что послезавтра она смоет тебя нахуй вместе со всем Вавилоном, вместе с твоей чашкой эспрессо, с твоей щетиной, твоей женой, её щетиной, вашей сраной ипотекой, жиреющими детьми и поездкой в Турцию. Ты надрачиваешь свой конец контентопровода, очень избирательно относясь к тому, чем он сегодня кончит тебе в глаза: новости литературы — скрыть нахуй, ню-модели рассказывают о Великой Отечественной войне — больше такого контента, Джарвис! И нахуй тебе не обосрались уже даже ни Буковски, ни Миллер, ни фон Нефф, ведь у тебя есть потоковое порно, где толпой насилуют совершеннолетних и вроде бы очень довольных этим девок, а значит, мастурбируя на это, ты делаешь мир лучше, и когда ты кончишь и снова возбудишься, то прочитаешь в лучшем случае рассказ какого-нибудь ебучего Сергея Иннера, который начинает текст так, чтобы ты засмеялся и подсел на крючок, а потом все сочно описанные героини начинают с разбега отдаваться невзъебенно крутому лирическому герою, тем охотнее, чем большим мудаком он себя показал в отдельно взятой ситуации. Ты хочешь так же? Конечно, бля*ь, ты хочешь так же — ты хочешь не делать ничего и получать за это всё, сраная мамина спиногрызка. Так иди ты нахуй, читатель, которого я только что описал. Иди ты нахуй, вот такой читатель, срочно, в своих индивидуально изготовленных ортопедических стельках и эко-башмаках. Иди нахуй вместе со мной, потому что я — точно такой же обрюзгший, бесполезный, трусливый, изнеженный, капризный, сопливый, слабый, желающий всё подмять под себя, закрывающий глаза на несправедливость, лгущий близким и себе, уродливый душой, не способный принять себя настоящим, душный, занудный, живущий прошлым, жалеющий себя, требующий к себе постоянного внимания, безразличный к остальным, ленивый, похотливый, самовлюблённый, хитрожопый говнюк. Таким меня создал Господь, и поэтому я всё валю на него, и мне похуй, мне реально похуй, заебашит он меня в следующую секунду молнией или прибережёт инсульт для какого-нибудь случайного счастливого дня моей жизни, мне надоело это многолетнее бесконечное наваливание хитровыебанносплетённых сетапов без какого-либо панчлайна. Без какого-либо, нахуй, панчлайна. еба*и панчлайн, Господь! еба*и уже этот ****ый панчлайн, даже если он не очень! Давай, ебани этот ёбаный панчлайн, я готов, думаю, мы все уже готовы. А пока мы ждём этот ёбаный панчлайн, пойдём нахуй вместе, читатель. Пойдём нахуй вместе, станем там работать над собой до полного изнеможения, пока другие будут хорошо выглядеть и в упор не замечать, что они — полное говно. И тогда, может быть, когда конец света, наконец, снизойдёт ебужинным панчлайном этой затянувшейся сверхъестественной шутки, мы успеем посмеяться хотя бы несколько мгновений, прежде чем нас распиз*рячит на атомы, кварки и то, из чего состояли бы кварки, будь в этой вышедшей из-под контроля иллюзии хотя бы что-нибудь, кроме бесконечного самоповторяющего и самоусиливающего абсурда.

Я допил своё пиво, рассчитался с Инарой и отдаляюсь от «Самадхи» дорогой, вымощенной благими намерениями.

Больше Дедовича:
https://t.me/deadowitch