Холод. Часть 8

Поэтому, когда я проснулся от того, что кто-то трясёт меня за плечо, я был уверен, что Санёк ранее примерещившейся, как мне показалось, во сне, объявился снова, только уже во плоти. Но я ошибся, это был Учитель.
Я ещё ни разу не видел его в таком состоянии. Тусклым, каким-то чужим голосом он велел мне немедленно одеться и выйти наверх с вещами. Глядя на его поникшие плечи и согнувшуюся, будто под непомерной тяжестью, удаляющуюся спину, я вдруг отчётливо понял, что произошло что-то не просто страшное, а непоправимое.
Первое, что я встретил, поднявшись наверх - был жёсткий и прямой взгляд Демида Матвеевича. В этот предрассветный час, его светлые глаза казались почти белыми.
- Пятнадцать минут назад - всё тем же бесцветным голосом произнёс он, - разведывательная группа вернулась в лагерь. Все, кроме Санька.
- Как?! - вырвалось у меня, но под метнувшимся на меня взглядом, я тут же умолк.
- А вот так, ваш дружок сбежал… Да не просто сбежал, а в компании захваченного нашей группой начальника трудовой колонии, подполковника, которого должен был охранять, пока остальные члены группы зачищали территорию…
Он вдруг резко приблизил своё лицо, так что его борода едва не касалась моего подбородка, и несколько секунд внимательно смотрел мне в глаза.
- Ты понял, что я тебе сейчас сказал?
Я собрался ответить, но он добавил:
- Веди себя тихо, отвечай коротко, по существу и помни, что я всё равно узнаю правду, итак: ты знал о том, что твой товарищ собирается бежать?
- Нет, Учитель, клянусь!
- Хорошо, - он положил свою руку мне на плечо, и я почувствовал холодную, пудовую тяжесть его ладони, - может быть, он говорил тебе о чём-то другом? О своих планах, например?
Я вспомнил наш вчерашний разговор, и у меня болезненно заныло сердце.
- Нет, Учитель, Саня ничего такого не говорил, - сказал я ничуть не покривив душой, - это я говорил, что собираюсь покинуть лагерь, чтобы сесть на Южный…
Брови учителя поползли верх.
- Вот как?! И когда, интересно, ты собирался сообщить мне об этом?
- Я хотел, - засуетился я, - ну честное слово, я не ушёл бы тайком, ни за что… Я не поступил бы так, клянусь, - почувствовав, как горячей, обжигающей волной к глазам подступают неожиданные слёзы, я замолчал и что есть силы впился ногтями в мякоть ладоней.
- Успокойся, - Демид Матвеевич устало вздохнул и отпустив, наконец, моё плечо, тяжело выпрямился, - я тебе верю… Но видишь ли, какое дело, Сергей, мы хотели обменять этого подполковника на наших, тех, кто в колонии, пока… Кого не успели… приговорить к высшей мере, а это у них, - он неопределённо махнул рукой в сторону, - очень быстро делается… По некоторым сведениям, этот гусь на троих наших тянул, а теперь…
Он смотрел вдаль немигающим, пустым взглядом и вдруг странным, совершенно потухшим голосом произнёс:
- Там ведь и Андрон… Мой сын, понимаешь…
Я стоял, смотрел на него, чувствуя, как мертвеет у меня всё внутри, и неподвижными, замёрзшими губами всё повторял и повторял растерянно прицепившуюся, глупую фразу:
- Простите, я не знал… Я ничего этого не знал…
Что было дальше? Спустя всего час, я ушёл из лагеря. Один… У меня не оставалось другого выхода, к тому же я сам этого хотел. Если бы не заступничество Демида Михайловича, вряд ли я бы так легко отделался.
Так как кто-то видел, как Саня, именуемый с прошлой ночи не иначе, как предатель, говорил со мной возле землянки. А ещё кто-то заметил, как он подходил ко мне ночью, прежде чем отправиться выполнять задание. Поэтому, многие считали, что мы в сговоре.
Женька, к счастью для него, дежурил всю ночь у штаба. Да не один, поскольку по случаю особых обстоятельств, был введён усиленный режим охраны. Одним словом Жека оказался вне подозрений.
А меня обыскали и разумеется, первым делом изъяли дневник. Ну а там нашли записку от Санька, почти письмо. Мне его, конечно, не отдали. Но после изучения, пока Учитель с помощью ключа к шифру просматривал мой дневник, на предмет  цифр, фамилий, места расположения и прочих данных, разрешили письмо прочитать.
Я помню его очень хорошо, почти дословно. Мне  кажется, что Саня предвидел то, что письмо найдут и сделал всё возможное, чтобы подчеркнуть, что мы с Женькой ни при чём.
Он писал, что решил уйти, потому что давно знает, чего хочет. Просто шёл не совсем той дорогой. А его путь лежит в море. Он будет служить на флоте, а для того, чтобы это случилось - нельзя быть беглым. И нельзя уехать неизвестно куда и находиться на нелегальном положении.
«…Я понял, что мне нужно вернуться, - писал Саня, - меня не страшит предстоящее наказание, можно вынести многое ради достижения своей цели». Он не просил прощения, ни о чём не сожалел, он просто писал о том, во что искренне верил и к чему стремился.
Даже его фраза, что ради своей мечты он не хочет ссориться с действующей властью, вовсе не звучала, как малодушное отступление, а была простой констатацией очевидного положения вещей.
В конце он упомянул о том, что не говорил нам с Женькой о своих планах вовсе не потому, что не доверял нам, а по другим, вполне очевидным причинам. И ещё добавил, что это наше маленькое путешествие он будет помнить всю жизнь.
К письму прилагались деньги, которые Санёк выручил за проданные модели своих парусных кораблей с пометкой «Тебе они нужнее». Вот и всё.
Я не слушал, что говорили бойцы из отряда. Помню, кто-то кричал, тыча в меня пальцем, кто-то молча качал головой, дымя папироской, а кто-то предлагал заодно обыскать и допросить Женьку.
А я просто стоял и думал о том, что только что лишился отличного, верного друга и, клянусь вам, в эту минуту мне было совершенно неважно, как решат поступить со мной в отряде. По какой-то причине я точно знал, как будто кто-то сверху шепнул мне об этом, что мы с Саньком больше не увидимся.
Я очнулся только, когда лысый кавказец Марат, один из тех, с кем Саня ходил на операцию высказал предположение, что мелкий (то есть Санёк) нарочно вызвался охранять подполковника, которому затем и предложил сделку: он помогает ему сбежать, а тому, в свою очередь, нужно будет замолвить за Сашку словечко.
За такую важную птицу, мол, как начальник трудовой колонии, и не такие грешки, что водились за ушлым малолеткой, можно списать. Видимо, для того, чтобы иметь мало-мальски надёжную гарантию этого, Саня прихватил с собой и табельное оружие, изъятое при задержании у арестованного.
А я слушал их и думал о том, что мой друг Саня, этот двенадцатилетний мальчишка оказался гораздо более состоявшимся и зрелым мужчиной, чем эти, судившие его сейчас взрослые люди. Его можно, конечно, назвать предателем, а его поступок подлым, но он, по крайней мере, имеет мужество нести за свой выбор полную ответственность.
Я слышал, как кто-то предлагал меня пристрелить, наверняка это были участники того неудачного похода.
Но тут заговорил молчавший до этой минуты Демид Матвеевич. Всё тем же монотонным голосом он посоветовал этим людям лучше подумать над объяснением того, по какой причине старший группы доверил охрану столь важного объекта необстрелянному мальцу, а пока, - добавил он,  надо решить, что делать дальше. И добавил, что я собирался сесть в Южный поезд, который, как известно, приходит завтра.
Тут все зашумели: кто-то откровенно смеялся, кто-то крутил пальцем у виска, а некоторые, и их голоса раздавались громче остальных, уверял, что я наврал с три короба, просто для того, чтобы избежать наказания.
И после этого вперёд вышел Женька и сказал, что это правда. И что ещё вчера я говорил об этом и ему, и Сане. И что есть документальное подтверждение - это личный дневник, где всегда пишут правду. И что на этот поход я и решился лишь затем, чтобы ехать на Юг.
Наступила тишина и я снова удивился, как быстро и прочно Жека занял в отряде положение своего, а я так и не смог найти себе здесь места… Может быть потому что не очень-то стремился к этому.
Учитель во всё продолжение Женькиного разговора молча слушал, а затем медленно, как будто слова давались ему с большим трудом произнёс, что у него тоже нет причин мне не верить.
И тогда кто-то выкрикнул со смехом, подмигивая остальным:
- Да хай идёт, невелика печаль, у этаких умников маршрут всё одно недолгий…
И хотя Демид Матвеевич цыкнул на говорившего, но сказал, что доля правды в его словах есть. И если даже мне одному удастся не сбиться с пути и выбраться из леса, то Южный поезд, на который я так стремлюсь, точно положит конец всему путешествию. Он произнёс это таким тоном, что стало понятно: он имеет в виду не только наш поход.
Они с Женькой подождали меня, пока я прощался с Жориком, а затем проводили до соседней опушки. Демид Матвеевич сказал, что хотел бы мне предложить остаться, но понимает, что это ни к чему не приведёт.
- Да и неуютно тебе будет теперь в лагере… Самое лучшее, что ты мог теперь сделать - это вернуться и покаяться, - добавил он помолчав, - сказать, что был в плену у беглых, Ястреб на тебе добрую отметину оставил, поверят…
Я улыбнулся, хотя на душе скребли кошки, и покачал головой.
- Я так и думал, - произнёс учитель, протягивая мне деньги, которые оставил Саня и глядя на меня взглядом, каким смотрят на заведомо обречённых людей.
Я снова молча покачал головой:
- Это вам, отряду… Спасибо…
Демид Матвеевич кивнул, молча отдал мне дневник, затем пожал руку и быстро ушёл, давая возможность проститься нам с Женькой.
… И вот теперь я совершенно один. Я шёл по лесу почти два часа. По моим подсчётам и если я правильно следовал указанному учителем направлению, я уже должен был выйти к станции. Но деревья, тёмные, мрачные и сырые всё так же равнодушно обступали меня со всех сторон, всё так же пронзительно кричала, будто звала кого-то, кто никак не отзывался в высоком, прозрачно-сизом небе какая-то невидимая птица, и от её заунывного плача было тревожно и тяжело.
От неизменности картины голову сдавило, как обручем. Мне никак не удавалось избавиться от ощущения, что я топчусь на одном месте, или в лучшем случае хожу по кругу. Я даже подумал, что наверное вот так и сходят с ума. Тихо и незаметно, глядя на одни и те же бесконечные деревья, которые охраняют это царство мрачного холода и слушая сумасшедшую, заходящуюся в крике птицу, что как будто преследует одинокого путника.
Я решил не делать привала, а идти без остановки до тех пор, пока не выйду к станции. Хотя бы даже для этого мне пришлось прошагать всю ночь.
Я шёл и вспоминал, как дрогнули плечи у Женьки, когда мы обнялись на прощание, как он сунул в мою руку небольшой узелок с хлебом и салом, и как он смотрел мне вслед, когда я всё так же, не говоря ни слова, развернулся и пошёл вперёд.
Только пройдя, как мне казалось, порядочное расстояние я не выдержал и обернулся: в память остро врезалась маленькая, едва различимая среди деревьев фигурка Женьки, который всё так же смотрел мне вслед и в последний раз, прежде чем повернуть к лагерю, взмахнул рукой.
Я упорно шёл, не сбавляя темпа, и почти не чувствуя усталости. К моему большому облегчению птица, наконец, от меня отстала, и я больше её не слышал. Честно говоря, я вообще ничего не слышал. Даже мои собственные шаги почти полностью скрадывала рыхлая и сырая земля, усыпанная жухлой листвой.
Наступила странная, какая-то небывалая доселе тишина. Тишина, которой просто не может быть в живом мире. Я и представить себе не мог, насколько это жуткое ощущение. Словно нечто бесшумное и огромное, тёмное, неведомое и страшное надвигалось из влажных, мглистых сумерек, собираясь накрыть тебя своей мягкой, тяжёлой лапой.
Чтобы избавиться от этого ощущения, я начал напевать. Мне хотелось услышать хоть какой-нибудь звук, только бы разорвать эту тишину, от которой ломило уши и всё сильнее сдавливало голову. Но голос звучал странно и нелепо, точно был не моим, а какой-то посторонней, и раздражающей деталью в этом холодном, лишённом малейшего шума мире. Поэтому едва начав, я смущённо замолчал, как будто был застигнут за чем-то недостойным.
Преодолев уже знакомую и неприятную, желейную трясину, я обрадовался, увидев осклизлый, глинистый склон. Мне показалось, что это тот самый, на котором я поскользнулся прошлый раз, когда мы шли здесь с Потёмкиным, Сиплым и белобрысым Валентином.
Подумать только, это было две недели назад, а кажется, что прошла целая вечность! И не мудрено, за это время столько всего случилось… Спускаясь, я помимо собственных шагов услышал отдалённый сухой треск и тут же вспомнил, как кто-то из бойцов во время дежурства рассказывал мне, что собственными глазами видел в этом лесу медведя.
Лихорадочно обернувшись, я неимоверным усилием воли запретил себе думать об этом, о тишине и вообще обо всём, что вызывает страх и тревогу. Я старался придать себе уверенности и поднять боевой дух, вспоминая своих друзей. Я представлял, как Саня в одиночку проворачивает операцию с подполковником, и улыбался, вспоминая напутственные слова Женьки, который советовал мне при посадке в поезд, бить на жалость.
- Ищи проводницу-женщину, - убеждал он меня, - женщины - они более жалостливые, особенно к детям… Можно даже слезу пустить, чтобы наверняка… И хорошо, если она будет не слишком молодая, значит, наверняка есть дети, а может и внуки. Она их обязательно вспомнит, расчувствуется и не станет гнать тебя или закладывать чернопогонникам.
А ещё я думал о маме, о Петровиче, о лосихе с лосёнком, которых встретил у подножии склона. От них мысли мои переметнулись на Жорика. Я думал, что наверное ему так же грустно, как и мне. Ведь я ушёл, Марта уже не желает кормить своего сына и шарахается от него, как от чумы, так кто же теперь за ним присматривает и угощает солёным хлебом или морковкой?
Я пытался представить, где в эту минуту находится Саня, получилось ли у него задуманное и что поделывает сейчас Женька в отряде.
Иногда я улыбался, иногда отвечал сам себе или доказывал что-то своим друзьям, и в какой-то момент мне даже стало казаться, что они шагают вместе со мной.
У меня больше не было обиды на них, я не считал их выбор предательством, и даже нарушение нашей клятвы уже не казалось мне таким уж страшным преступлением. У каждого из нас свой путь, - думал я, и искренне желал им удачи.
Не знаю почему, но мне это помогло. Тревога улеглась, несмотря на то, что уже начало заметно темнеть.
Конечно, я слегка заплутал, это нужно было бы уже признать, ведь прошлый раз на дорогу в лагерь мы потратили раза в два меньше времени. Но я успокаивал себя тем, что тогда мы шли хоть и не по своей воле, но с опытными проводниками, к тому же моей главной задачей было во что бы то ни стало, просто выйти из леса.
Я не сомневался, что если это получится, то отыскать станцию уже не составит труда. А потому я упрямо шёл и шёл вперёд. Во мне прочно сидела вера в то, что если не останавливаться, не суетиться и не поддаваться панике, то обязательно достигнешь цели.
Кроме того, становилось по-настоящему холодно, а мне совсем не улыбалось ночевать в темноте, одиночестве и неизвестности.
Я почти не чувствовал своих ног, и даже не мог толком понять, от холода это или от усталости. Помню, что я на минутку прислонился к ближайшему дереву, ощущая щекой его шершавую и холодную поверхность, которая, тем не менее, казалась мне сейчас почти что периной и прикидывал, растереть сейчас ноги или позже, как тут до меня донёсся слабый, едва различимый в тяжёлых, влажных сумерках перестук колёс.
Не могу передать, какую радость я испытал, когда услышал его. Даже начавшийся тихий, неспешный дождь не мог испортить моего ликования. Правда, затем, несмотря на холод и промозглую сырость, меня прошиб пот от мысли, что это может быть Южный.
Не знаю с чего я это взял, ведь я сам скрупулёзно отсчитывал эти две недели и учитель подтвердил, что состав, к которому я так долго иду, прибудет только завтра. К тому же не один ведь только Южный проходит через эту станцию. Но тем не менее я долго не мог успокоиться. Всё думал, а что если мы всё-таки просчитались? Или изменилось время отправления? Или ещё что-нибудь.
Постепенно, волнение моё всё же улеглось. Наверное, я расслабился, заслышав звук движущегося поезда, потому как машинально сел на рюкзак, ещё теснее привалившись к дереву. Голова моя стала совсем тяжёлой, руки повисли, как плети, а ноги словно были какой-то отдельной, совсем не моей частью тела.
Нужно было развести огонь и поесть чего-нибудь, но для этого следовало подняться, а я никак не мог заставить себя даже шевельнуться.
Не знаю, сколько времени прошло, но когда я открыл глаза, то увидел, как перед моим лицом густым, хаотичным роем танцуют некрупные белые мухи. Холодный и заунывный, вечерний дождь сменил мельтешащий, колючий снег…
И шёл он, вероятно, уже порядочное время, потому что намокшая сначала от дождя, а затем схваченная морозцем верхняя одежда на мне успела задубеть и покрыться снегом. Я с трудом оторвался от промёрзшего дерева, принявшись растирать свои ноги, руки, лицо.
Мне совсем не понравилось, что два пальца на правой ноге у меня побелели и я, - проклиная себя за лень и безалаберность, которые помешали мне развести огонь прежде чем уснуть и вскипятить чаю, - с новыми силами принялся хлопать себя по лицу, приседать, подпрыгивать, делать махи, заодно представляя, как дико должно быть выгляжу со стороны.
Немного согревшись, я не мешкая отправился в путь. Забыл упомянуть, что часы моего деда, которые я прихватил, собираясь в этот поход, сломались. Вернее, стали идти как-то странно. То остановятся, только что заведённые, то идут в обратном порядке, а то начинают отсчитывать часы и минуты с удвоенной скоростью.
Одним словом, я не знал сколько времени сейчас на самом деле, а на тёмно-сером, с седыми, извилистыми разводами небосклоне не было ни солнца, ни звёзд, ничего того, что могло помочь хотя бы примерно определить который сейчас час.
Здесь стоял ставший уже обычным для меня полумрак, разбавленный до некоторой степени сыпавшей с неба снежной крупой. А значит сейчас могла быть, как глубокая ночь или предрассветное утро, так и часов пять пополудни. Последнюю версию, однако, я с возмущением отмёл, как фантастическую, столько проспать, скрючившись у дерева на холоде я не смог бы чисто физически. Но всё равно нужно было спешить, если я не хотел, чтобы Южный поезд снова отправился на юг без меня.
Я шёл ещё два или три часа. Рассказывать об этом подробно совершенно нет никакой необходимости. За это время не происходило ничего сколько-нибудь примечательного. К тому же, через некоторое время поднялся нешуточный ветер, а вкупе со снежной порошей это было похоже на средних размеров вьюгу, так что мне больших усилий стоило не только держаться выбранного курса, потому что снегом успело замести все хоженые и нехоженые тропы, но даже просто идти и держать глаза открытыми.
Иногда, проваливаясь в снег по колено, и с трудом поднимаясь, я почти отчаивался и падал духом, но когда до меня доносился приглушённый, и как мне казалось приближающийся перестук колёс, у меня опять откуда-то появлялись силы и я снова упрямо шёл вперёд.
Когда обойдя приземистую, но вытянутую возвышенность я, наконец, увидел лежащее у леса село, а чуть поодаль самое высокое здесь и уже знакомое мне небольшое здание вокзала, сил у меня ни на удивление, ни на радость, уже просто не было.
Я плохо помню, как смотрел на толпу людей, которая на этот раз мне показалась ещё больше прежней, и всё думал, как странно видеть на этой крошечной станции с прилегающим к ней селом в полтора десятка домов, такое скопище народу.
И представлял, как люди загодя тянутся сюда из близлежащих хуторов и деревень, посёлков и даже из города, где есть свой вокзал, причём больше этого и стоит там поезд дольше, но ведь и попасть в него наверняка гораздо сложнее.
По крайней мере, так думают очень многие, да я и сам считал так же ещё совсем недавно, а потому люди идут, едут сюда, и нет конца этому безотрадному, вынужденному движению и, наверное, уже не будет...