Шайдулла

В слободе моего детства жил маленький верткий старичок по фамилии Шайдуллин. Жители той, уже исчезнувшей вместе с детством слободки, звали его за глаза Шайдулла. Был он сух, скор на ногах, удачлив и, по слухам, богат. Лицо у него было необыкновенное: на нем, как в театре, происходили разные действия. В минуты веселья морщинки сбегались в десятки улыбок, спрыгивая со лба на загорелые от южного солнца щеки, бежали к ушам, скатываясь с высоких татарских скул. Принимая гостей, Шайдулла «надевал» благообразное лицо, разглаживал глубокие старческие борозды на лбу, добавлял задумчивости в глаза и складывал в дипломатическую складку тонкие сухие губы. Горюя, Шайдулла плакал, и слезы катились по его сморщенному судьбой лицу, заливаясь в мелкие расщелинки морщин.

Шайдуллу в слободке не любили, но делали это осторожно, пряча неприязнь за умелым соседским разговором о ленивом пастухе, напавшей на виноград тле, новом индийском фильме в местном открытом кинотеатре и других нехитрых событиях текущей, как неспешная река, деревенской жизни.

Сложившаяся за десятилетия слободка была едина в понимании особого и пугающего дара  щуплого татарина, заключающегося в его связи с другим миром. Разговоры об этом велись вполголоса, шептались за высокими глиняными дувалами, плелись загадочным кружевом после бани у свистящего самовара, доверительно расстилались перед редкими в слободке гостями и замолкали в испуге от догадок и домыслов.

Женат был татарин на низенькой сдобной Шайдуллихе, с полным и добродушным лицом гостеприимной хозяйки. Шайдуллиха славилась в слободке сочными беляшами, вязким от меда и орехов чак-чаком, лапшой на одних желтках и картофельными пирогами.

Жили Шайдуллины в новом уютном доме, стоявшем на большом прохладом арыке под плакучими ивами. В любое время дня в печи горел огонь, в шипящем масле жарились румяные колобки из сдобного теста, алели угли в начищенном до блеска самоваре, а на накрытом свежей скатертью круглом столе в вазочке розового стекла собиралась в веселую горку наколотая  Шайдуллихой сахарная голова.

Летом к старикам приезжали из Алма-Аты две внучки. Старшая Роза в свои 13 лет была оформившейся зрелой девушкой, кусала для яркости губы, умывала свекольным соком щеки и вела усьмой тонкие стрелы бровей над жгучими черными глазами. Меньшая, восьмилетняя Зуля, была бабушкиной внучкой, любила сдобу и сладости, спала с мягкой Шайдуллихой  на хорошо просушенной перине и часами сидела, опустив ноги в мутную арычную воду под ивовым шелковым дождем.

Шайдулла зачастую жил один в их старом глинобитном доме, стоявшем неподалеку. Три низкие крошечные комнатки были нанизаны в нем одна на другую как бисер на тонкой нитке. Старое мутное оконное стекло делало его похожим на три потухших лица с затянутыми бельмом глазами. На крыше росла верблюжья колючка и сушился на смазанных подсолнечным маслом досках собранный в саду урюк.

Шайдуллиха заходила в дом раз в месяц, чтобы смазать свежим кизяком с глиной гладкий земляной пол, освежить оконный ситец и выбросить на солнце сложенные в сундуках старые ватные одеяла, полученные Шайдуллой в качестве приданого.

Нас, детей, пускали только в первую комнату старого дома. Мы  часами играли там в карты, наряжали кукол и палочками чертили на полу план дедова сада с закопанным там сокровищем.

Сада у Шайдуллиных было немеряно. Он тянулся от дома до мелководной речки Усек, где уходил в земляные яры. В саду всегда происходило что –нибудь невероятное. Вдруг образовывались норы, в которые дети бросали палки, лили воду и кидали камни. Но норы никогда не заполнялись, а просто исчезали сами собой, чтобы появиться в другом месте. Шайдуллиха строго наказывала детям в конец сада не ходить, чтобы не завалится в такую нору. Но дети ходили, нащупывая в траве тропку и раздвигая высокие заросли лебеды и просянки.

Самое же загадочное случалось в ярах, где и прятался другой мир в глубоких и длинных земляных пещерах. В пещеры никто из слободкинских не ходил, около них иногда разводили костры, чтобы загнать нечисть поглубже. По слободке шла молва, что Шайдулла нет-нет да и уйдет в пещеры ранним утром, а возвратится в пору заката. Шайдуллиха на вопросы об этих изчезновениях отвечала уклончиво, прятала маленькие, лежащие на пухлых щеках глазки и торопилась к горячей печи, ссылаясь на подгорающие в масле баурсаки.

Единственным во всей слободке другом Шайдуллы был мой дед. Бабушка рассказывала, что дед в молодости шаманил и кидал гадальные свиные кости, когда судьба входила в крутой вираж.

Дед, бывало, сидел с Шайдуллой в старом доме, уходил с ним в глубину сада, а возвратившись, долго молча пил с ним чай со свежими баурсаками.

В тот день дед брал у Шайдуллы ишака, чтобы поехать продать на базаре наспевший виноград. По возвращении с базара он обыкновенно сначала отводил ишака к Шайдуллиным, а уж потом возвращался домой. Бабушка поняла с порога, что случилось неладное. Войдя во двор, дед пошел к бочке с водой и окунул туда голову, потом долго мыл лицо, как будто стряхивал что с себя.

Уйдя утром в яры, Шайдулла так уже и не вернулся. Дед ночью не спал, долго стоял на коленях в красном углу, оберегая семью молитвой от нечистой.

Вечером другого дня в садах собирали хворост, чтобы разложить на границе между ярами и слободкой большие, яркие костры. А то не ровен час…