Дверь ее живота

Заслуженная учительница французского Аделаида Петровна Березкина нечаянно соскользнула в асфальтовый провал и тихо сгинула в грунтовых водах. Стикс безропотно принял ее. Возможно, в больнице что-то добавили ей в кровь, и она ослепла.  Но об этом происшествии никто так и не узнал. Терпкий смрад дорожной пыли набил рты людям, ожидающим последний троллейбус, их пустые изумрудные глазницы на миг отразились где-то в надменном зеркале кратеров далекой и необычайно ранней весенней Луны. Стоило бросить мимолетный взгляд назад, и можно было увидеть позолоченный фонарем остов старого покалеченного дома – ныне обиталища дремлющих сов. Кашмирский колодец, наполненный до краев бессмыслицей жизни, оказался теперь высохшим. Его бездонный зев правдив и страшен как бытовая трагедия в нескольких актах о мучительной затяжной болезни - Аделаида Березкина и бесконечные, никому не нужные учебные планы. Аделаида Березкина и кретины-ученики. Аделаида Березкина и ее старая полусумасшедшая мать в соседней комнате. Аделаида Березкина и беспросветное одиночество.

Все, что произошло с ней в последний месяц, явилось следствием астрального движения в небесах, не более. Фарфоровые пальцы длинных худых рук быстро перебирают поседевшие жесткие локоны в тревожном раздумье свободных минут, ведь когда-то она была красива как Диана. Сейчас под ее ногами – пропасть. На кухонном столе - крошки от недавно съеденного, скромного пирога, купленного по случаю, над плитой - старая газовая колонка с почерневшим радиатором, на щеках – легкая тень страха и капли одухотворенной девичьей мечты. Странная стихия. Особый укол. Как же это будет по-французски? Compassion? Нет, не то, не сожаление. Regret? Pitie? Нет. Здесь что-то, связанное с сердцем. Все не то. Как беден человеческий язык. Но ведь это всё глупости! Рассчитанный по часам день - это корабль, который строго придерживается курса. Но вдруг обнаруживается, что судно сбилось с курса уже давно и несется на всех парах совершенно не туда, и капитан, как правило, сходит с ума от безысходности. Эта болезнь, увы, неизлечима, сказали бы доктора. Но вот окно.  Аделаида Березкина застывает с чашкой чая в руке. Наслаждение пением птиц после дождя – вещь опасная. Лучше бы ей переселиться в тело цветка. В теле цветка можно наслаждаться лишь собой, не зная роковых минут. Никаких сожалений, одна сплошная благоухающая любовь к прекрасному, запечатленному в твоих пурпурных лепестках. Это, впрочем, надо уметь. И плевать, если существует кто-то в противоположном мире, кто вдыхает этот изысканный аромат с отвращением или вымученной улыбкой тактичного идиота. Аделаида ставит пустую чашку на стол.

А спустя неделю - темная сутолока похорон матери.  Она не оставила в ее душе ничего. Только опустошение. И еще болезненные спазмы где-то в глубине живота. Ах да, еще сны. Серые и летучие как рой москитов. Совершенно одинаковые.
Затем шаманское гудение широколиственного весеннего дуба за окном перенесло ее мир на миллионы лет назад, туда, где раскинулась мать Гея, придавленная ненасытным Ураном. Когда Уран поменял положение, Аделаида Березкина впала в оцепенение, тяжелое как ступица гигантского колеса. Ее тело лежало в комнате без признаков жизни. Только сама она носилась по просторам стихий, оказываясь то где-то наверху, в объятиях золотого пламени, то стремительно погружаясь глубоко вниз, в холодную топь небытия. Асфальт, асфальт, а то, что ниже – совсем уже иное, жизнь, перечеркнутая жирным сметливым крестом на плахе черных ветров, треснувший в улыбке царственный лик подземного мрака и ее раскрывшийся настежь живот. Живот, за дверью которого живет ее старая мать, и с повседневным эгоистическим спокойствием гладит потухшим утюгом свою загаженную ночную рубашку. Сюда, сюда, деточка моя! Я в порядке, тут хорошо. Правда, много дел и вообще. Но ты можешь войти. И Аделаида вошла в собственную комнату, которую теперь не узнала. Да это уже и не имело значения. Где-то далеко в поле, под солнцем распустился чудесный пурпурный цветок.