Же не манж па

Во Франции связь с внешним миром была на мне. Муж стал зависимым и поэтому чувствовал себя неуютно. Осознавая потенциальные проблемы с произношением, он не пытался на ходу заучивать какие-либо новые слова и обходился только тем, что знал. А знал он то же, что и все – знаменитую фразу из «Двенадцати стульев».
 
В первый раз «мосье, же не манж па сис жур» прозвучало в булочной, куда мы отправились утром за свежими круассанами. Второй раз, более уверенно, в небольшом кафе. Пришлось напомнить («Тише! Тише!»), что мы, вообще-то, во Франции, где народ и понятия не имеет о бессмертном произведении Ильфа и Петрова и где эту, хоть и неправильно слепленную фразу франкофоны могут-таки понять. И тогда был задан вопрос: «А как правильно?».

– Потом расскажу, – пообещала я, – не за едой же.

Это «потом» наступило в вагоне пригородного поезда. Нам нужно было проехать всего три остановки, и мы заняли места недалеко от выхода. Каким-то образом в разговоре опять всплыло «же не манж па», и фраза, не совсем умело подготовленная для попрошайничества «бывшим депутатом Государственной думы», была, наконец, исправлена.

– Как, как? – с подозрительным интересом переспросил муж и сверкнул глазами.
 
– Ну уж нет! Я тебя выучу, а ты потом возьмёшь и применишь.
 
– Да ладно! Учи! Нужно ведь знать, как правильно.

Учёба шла весьма интенсивно, и скоро мой ученик уже вполне сносно мог артикулировать на французском: «Месье, я не ел шесть дней». Закончив урок, мы встали, чтобы приготовиться к выходу. И тут уж я сама вспомнила, что мы, вообще-то, во Франции. Да и как не вспомнить: практически все пассажиры уставились на нас с нескрываемым интересом. Похоже, они гадали, кто из нас двоих собирается пойти по вагону с протянутой рукой.
 
После этого мужу разрешалось произносить только одно, им же самим придуманное «французское» слово – «синрикё». Вторую часть названия японской тоталитарной секты он ввел в обиход после моего восторженного: «Сакре-Кёр!» (с двумя грассированными «р»), когда я увидела белые купола базилики Святого Сердца из окна нашей съёмной квартиры. Сначала «синрикё» применялось для разминочного подтрунивания за завтраком, а затем стало использоваться прилюдно, например, на Монмартре, возле белокаменной Сакре-Кёр, несмотря на опасливое «Тише! Тише! Японские туристы рядом». Хорошо хоть про шестидневное голодание молчал, разбойник этакий.
 
В Италии ситуация была иною. После первой поездки в эту страну муж начал учить итальянский, а во время второй стал основным переговорщиком с местным населением и как-то раз даже был принят почти за своего.
 
В тот вечер, после ужина на Пьяцца де Ренци, мы еще немного погуляли по узким улочкам Трастевере и вышли на остановку трамвая, который должен был перевезти нас на другой берег Тибра. Ждущих «восьмёрочку» было немного – в основном припозднившиеся туристы, и поэтому мы сразу заметили молодого человека в майке с эмблемой местного футбольного клуба и воздушным шариком в руке. Он был явно воодушевлён результатом игры своей команды и, уже неплохо отпраздновав победу, решил приобщить к своей радости ничего не подозревающих иностранцев.

Приобщение происходило довольно оригинальным способом. Футбольный фанат подходил поочерёдно к стоящим на остановке и со словами Forza Roma! тюкал каждого своим дурацким шариком по голове. Это было безобидно и небольно, и никто не делал попытки избежать довольно наглого нарушения личного пространства. Наступила и наша очередь. Покоряясь неизбежному, я склонила голову и слегка зажмурилась, но никакого удара шариком не почувствовала, а вместо торжествующего Forza Roma! услышала Che cazzo fai?, произнесённое спокойным и очень хорошо знакомым мне голосом. Когда я открыла глаза, тифози рядом уже не было.
 
– Что ты сказал ему? – спросила я удивлённо.

– Просто поинтересовался, какого хрена он делает.
 
И тогда я поняла, что Италия – это та страна, где по поводу коммуникации мне можно особо не беспокоиться.

А вот в Германии мы оба были «немовлята», имея в активе лишь пару десятков фраз и количественные числительные до сотни. Фразы были хорошо отрепетированы и звучали вполне по-немецки, вводя в заблуждение бойких продавцов и официантов. Они охотно вступали с нами в беседу, не подозревая, что имеют дело с «пацаками», говорящими на языке, продолжения которого не знают.

Но если взрослые быстро догадывались, что перед ними чужестранцы, с маленькой девочкой из Дрездена всё вышло иначе. Знакомство произошло на Альбертплац, куда мы пришли насладиться прикупленным в соседнем ресторанчике турецким фаст-фудом. Закончив трапезу, мы пересели на другую скамейку, поближе к фонтану, и тут к нам подбежала девочка лет трёх-четырёх с явным желанием пообщаться. Мы поздоровались, узнали, как её зовут и как у неё дела. Она спросила наши имена – мы ответили. Это был абсолютный максимум того, что мы могли предъявить для лёгкой и приятной беседы, однако ребёнку этого оказалось мало.
 
Весёлая Лизхен буквально засыпала нас вопросами, но в ответ получила лишь огорчённое «ферштеен нихт». Она глянула на нас с удивлением, немного подумала и начала говорить старательнее, решив, что дело в ней самой. После повторного «ферштеен нихт» дитя озадаченно примолкло, ещё немного подумало, а затем перешло на чёткую речь по слогам. Пришлось отвести девочку к её родителям, сидевшим на скамейке с другой стороны фонтана, и попытаться объяснить ситуацию, используя один из главных языков международного общения. Родители вежливо выслушали начало речи и отреагировали уверенным «донт андестенд». На всякий случай мы не стали спрашивать на немецком, как их зовут и как у них дела, ограничившись неформальным «Чус!» и прощальным взмахом руки в сторону маленькой, так ничего и не понявшей Лизхен.
 
***
Наш бессменный завкафедрой, блестящий лингвист, всю жизнь посвятивший английской филологии, закончив работу, подхватил свой портфель и пошёл к двери.

– Какие будут указания, профессор? – шутливо-подобострастно спросил его остающийся на кафедре полиглот Вольский.

– Учи слова! – коротко ответил заведующий и закрыл за собой дверь.