ПОЛКОВНИК ЕЛГАШТИН
Судьба у Семёна Алексеевича интересна и показательна. Кажется, мы его обижаем недостатком внимания и зря. Полковник, командир нашего самого знаменитого Сибирского казачьего Ермака Тимофеева Его Величества полка! Правда, когда соединением командовал Елгаштин, таких регалий в названии не имелось. Слава прийдёт заслуженно, первая и вторая сотни получат на папахи отличительные знаки, четвёртая сотня – гвардейские Серебряные трубы за отвагу в Туркестанских походах, в начале ХХ века лягут на погоны нижних чинов всего личного состава царские вензеля, а тогда полк скромно значился под №1.
По некоторым предположениям родословная Семёна Алексеевича могла начинаться следующим образом. На Среднем Иртыше с 18 века известна деревенька Евгашино. Среди основателей – Евгаштины, которые служили в Таре с 1620 года. Главой рода значится служилый татарин Евгашта, один из сынов которого принял крещение в православие. Могли писаря «исправить» фамилию на Елгаштин, то есть вместо «в» накатать «л»? Да 100 пудов! Чем не версия происхождения полковника? Тем более, он официально из тарских. Впрочем, мы в этом направлении глубоко не копали, ограничились годами в бытность его комполка №1, где служили незабвенные аиртавичи.
На мой взгляд, судьбу нашему герою подпортил столичный гвардеец Скобелев. Хотя суть не только в личностях. Имеется подоплёка. Сибирцев всегда обижало (случались и открытые недовольства) назначение к ним на командные должности офицеров других казачьих Войск, прежде всего – Донского. Пришлые «хватали чины», опережая коренных по службе, пользовались иными преимуществами первых по старшинству войск.
А тут выбивается Елгаштин! Истый сибирец, возглавил полк по праву и делу. В походе на Кокан знакомится со вчерашним штаб-ротмистром Скобелевым, который пару лет как с училища. Знакомство едва не перерастает в дружбу, несмотря на разницу в возрасте (14 лет) и положении. Елгаштин – все же командир полка, а у приятеля – лишь девятая запасная сибирская сотня. Однако за ним – положение в гвардии и свете, известная при Дворе фамилия. Это и уравновешивало. До поры.
Воинская слава – дама, ради которой не только человеческие привязанности, но и крепости, государства зачастую обращаются в пыль. В походе Елгаштин сразу по-хозяйски взял сию прекрасную, но капризную женщину за талию. И она улыбалась благосклонно матёрому сибирцу с диковатым взором, где мешалась и синь кокчетавских сопок, и темень ишимских омутов. Враз имя Елгаштина дошло до Государя. Полк сибирцев наводил такой «шорох», за Туркестаном слышно. Одно громкое дело, другое…Сибирцы! Елгаштин! Золотое георгиевское оружие Семёну Алексеевичу!
А где Скобелев? В тени, за пеленой пыли, которую оставляли атакующие лавы елгаштинцев? Да нет, и он славен, и ему ордена, чины идут, но всем понятно, что первая шашка Туркестана – Елгаштин! Чего ретивому сердцу терпеть не можно. Ревность! Видеть, как Слава сидит на коленях у командира сибирского полка, любуется на его лавровые венки победителя – Михаилу Дмитриевичу невыносимо. Пришлось, скорей всего, задействовать штабные рычаги в С-Петербурге. Сигналы оттуда не замедлились.
И вот уже сам Кауфман, за ним - генерал Головачёв делают распоряжения, посредством которых сибирский полк «попал в зятья», как выражались тогда. Он дробится по сотням, полусотням, командование полка как бы не при делах становится. Сибирцами управляют командиры частей, отрядов, куда они (подразделения первого полка) приданы. А ещё через время Скобелев назначается командующим отрядной кавалерией, стал быть, прославленный №1 полк отныне целиком под его рукой. Елгаштин ещё чаще становится «полковником без полка». Скобелев то и дело подчиняет сибирцев и сам ведёт их на громкие дела. Наконец-то ему не осталось препятствий тешить вовсю своё «фантастическое честолюбие» (выражение сослуживца тех дней).
В скобках замечу: не всегда порядочно тешить, судя по эпитетам сослуживцев, да ведь «победителей не судят». До этого похода (опять же по свидетельству офицеров) он уже «уводил Хиву» из-под носа Его Превосходительства фон Кауфмана (хотя штурмовать город не было приказа, он сдавался и так). В этом уже походе, в феврале взял Кокан под носом у генерала Колпаковского.
Раз только фортуна изменила. 11 августа 1875 г. у Чатхальского хребта Скобелев командовал двумя оренбургскими сотнями и сибирским ракетным дивизионом. Предлагал подкормить лошадей и ночью атаковать скопище коканцев в долине. Тем самым перехватить дело у отряда генерала Головачева, где тогда состоял полк Елгаштина. Сотенные не возражали, только артиллерийский капитан Михайлов против: дождёмся, говорит, вестей от другого отряда, сверим диспозиции, чтоб своих не накрыть. Наутро Скобелев едва не съел глазами сибиряка. Пришло известие, что пока они спали, Елгаштин лихой ночной атакой врубился в тыщу коканцев, половину положил, остаток рассеял, взяв богатые трофеи. Как?! Не Скобелев, а ему фитиль вставили! Какой-то Елгаштин, прости Господи…
Но – слава Богу – теперь другие реляции в столицу летят, на стол Государя ложатся. Скобелев первый! Прелестница Слава перепархивает в его джаламейку. И вроде по делу дают подполковника, полковника, не задержится и звание генерала. В штабе не сидит, в седле частенько с казаками день и ночь. Популярность растет, о нём слух среди туземцев и вот уже он – Белый генерал. И шпага с бриллиантами не запоздала. Но! Зачем так было поступать с Елгаштиным? Сибирца отозвали в Ташкент, потом ещё дальше, лишив строевых должностей. Скажут: причем Скобелев? Не он в походе был главным. Так-то оно так, но заставляет думать иначе поучительный случай.
Однажды в честь азиатских викторий Скобелев собрал праздник. Многих пригласили в ташкентский сад Минг-урюк на грандиозное гуляние. Азиатцев не обошёл. Только офицеров-сибирцев №1 полка «забыл». Даже их полковую певческую команду не позвали, несмотря на известную славу её голосов. Это как, случайно? Вряд ли. Явная размолвка, если не больше… Хлеще пощечины залепил Скобелев.
Только и Семён Алексеич не смирённый инок. Что делает? Полковник Елгаштин намерен слегка размять личный состав на… ученьях. Строит, командует. Проверяет по штатной росписи, боевым и прочим порядкам. К примеру, пешее и конное построение. По сотенно, расчёт по взводам опять же. Заезды из фронта по три, повзводно. Построение целого полка, строй колонны. Далее – церемониальный марш, повзводно, полусотенно, сотенно, на полных дистанциях и в сомкнутой колонне… Много чего к проверке годится дошлому командиру. Ну и под конец – главное «блюдо» выставил Елгаштин.
По-о-лк, во фронт! Сотни разворачиваются из походного в боевой к городу. Встаёт на стременах: шашки – вон! лавой с гиканьем! в атаку за мной ма-а-рш! Сигналы трубачей и голоса сотенных вахмистров рыдают эхом: а-а-а-рш! а-а-рш!
Повылетала златоустовская сталь из ножен, упали пики вперёд, камнепадом в горах загремели подковы, забивая жуткий всхрап звереющих в аллюре коней, взметаются выше клинков свист и кличи всё понявших казаков…
Цирк? Извольте, господа! По заказу Его Превосходительства, генерала Скобелева! На гулянии - конфуз полнейший, праздник скомкан, словно несвежая салфетка. Скобелев рвёт и мечет…
Ведь что такое вышколенный первоклассно, хлебнувший победного вина казачий полк в атакующей лаве? С чем бы сравнить… Кто служил в СА, помнят, наверное, обкатку танками. Ты – в окопе, бронь прёт на тебя, пропускаешь махину через окоп (через себя) и – гранатой (деревяшка) в корму. Ощущения не из слабых. Земля трясётся, меж плахами стенок сыпется, у бойца нутро мелко так жим-жим… Рык дизеля вдобавок, движение десятков тонн стали, сомнёт как кролика в норке…
Вот и казачий полк на подлёте, думаю, не слабее впечатлил гуляющих. У самых стен Елгаштин полк остановил, назад шагом увёл, но азиатцы на всякий случай уже разбежались с полными штанами, среди русских смятение большое. Дам долго оттирали уксусом…
Понятно, что после таких пикировок путей к примирению не осталось. Ну не Скобелеву же с его связями уступать? Отыгрались на Елгаштине. Он, видимо, неприятный для себя оборот предчувствовал. Оттого и решился столь громко «хлопнуть дверью» на прощание. И – вошёл в одну из песен сибирских казаков.
…Наш полковник Елгаштин,
Он пошёл с полком один,
Он пошёл с полком один,
От Тийляу всех отбил!..
И такую запевали в сибирских станицах и посёлках ветераны Коканского похода, покачивая седыми головами при воспоминаниях о лихом их командире Семёне Алексеевиче Елгаштине и о первой их победе под кишлаком Тийляу.
ДЕВЯТАЯ СОТНЯ
О ней упоминали многие покорители Туркестана. Сотня из сибирских, составляли её линейцы (пресновцы и пресногорьковцы) с квартирой в Сыр-Дарьинской области. Но она не «полковая», поскольку в штатном казачьем полку пять-шесть сотен, не более. Сотня №9 – запасная, из «конных резервов». В 1870 г. ею командовал направленный по окончанию академии Генштаба гусарский штаб-ротмистр М.Д.Скобелев, будущий славный наш генерал. В тот год (июль-август) состоялась Шахрисябская экспедиция. Показательный случай, не грех вспомнить, намеренно выделив роль сибирцев девятой сотни.
Замутили воду два шахрисябских бека из небольших городков Китаба и Шаара под именами Джура и Баба. Что плевали на бухарского эмира, – это ладно. Стали шарить по округе – тоже, куда ни шло. Но когда убили двух и ранили трёх казаков – терпение русских лопнуло. Из дурного дома – дурной дым. Так говорят на Востоке. Из Китаба и Шара повалил смрад мятежа. Кауфман велел генералу Абрамову примерно наказать беков, а городки вернуть под руку вассального эмира, с которым у России сопутствующий договор.
Создался отряд: две роты пехоты, шесть орудий, пара сотен оренбуричей и полусотня сибирцев. 14 августа штурмом взяли Китаб. Бесповоротная победа остудила мятежных азиатцев, пролившись будто ледяная вода арыков на горячие головы, причём бритые. Следующим днём аксакалы Шаара без выстрела вынесли русским ключи и хлеб-соль.
Отряд вернулся в Самарканд. Но! Беки сбежали в горы, утащили казну, беспокоили народ. Где-то через неделю, лазутчики донесли: видели их близ Ура-Тюбе, а с ними уже 300 всадников. А ещё джигиты приметили обоз на полтора десятка дуг (телег).
И тут бьёт час Михаила Дмитриевича Скобелева. С сибирской полусотней и двумя офицерами из Ура-Тюбе двинулся на поимку беков. А из Ходжента с той же целью - сотня №8 оренбуричей с подполковником Ончаковым. Судя по номеру – сотня также из конных резервов, запасная.
Сибирцы скорее «взяли след». К вечеру 23 августа они уже гарцевали под кишлаком Замбарач, куда ранее подступала вооруженная толпа, но, неожиданно передумав, скрылась по горной тропе к Исфану. Не ссаживаясь, казаки рванули следом (ночью! в незнакомых горах! вот она - превосходная выучка сибирцев!). Версты за четыре выслали разведку, взяли «языка». Тот сообщил: чужаки забрали у жителей барана на ужин, поскакали к р.Ляйляк. Полночь, что делать? Скобелев приказывает нестись вдогон, послал вестового в Ходжент с докладом о своих действиях.
На пути в Карабулак узнали, что утром 23 августа тут, и правда, видели шахрисябцев. За ними кинулся киргизский бий Халымкул (казна!!!). В кишлак на берегу одноименной реки Скобелев прибыл 24-го, в 7 утра. Встретил печального бия: башибузуки ушли за границу, обстреляли оттуда, главное сорвалось - бакшиш жок, пожива обломилась. Киргизу дали понять ошибочность его горячего порыва к казне: дружба – дружбой, а в горох не лезь… Спросили ещё: сколько их? Джигиты Халымкула видели поболе сотни шахрисябцев, почти все с ружьями, но лошади вымотаны… Кстати, толмач (переводчик) у них из уруситов кто-то, не казачьего племени.
Надо понимать: Кокандское ханство для русских тогда – чужие пределы. (Они станут своими через шесть лет, после Коканского похода). Поэтому Скобелев, имея приказ границу не переступать, даёт команду на отдых и выкормку коней. И вдруг выясняется, что беки оставили часть своих постов, разъезды вокруг рыскают. После обеда казаки устроили на них «охоту», но до поздних сумерек никого из шахрисябцев поймать не удалось. Тогда Скобелев уже по ночи посылает джигитов (1) на глубокую разведку, и утром получает сведения. Оказалось, что Джурабек находится в коканском городке Чарку, это 58 верст от Лейляка. Мятежники просят коканского правителя принять их в подданство, потому как в Бухару они больше ни ногой…
Стало быть, убежали, схоронились? Ну, это ещё баушка надвое сказала. Скобелев планует выхватить баранину (беков) из чужого котла (Кокан)… Разбойников, конечно, в два с лишним раза больше, но есть и другая новость: оренбуричи уже в Исфане, значит, в случае чего, успеют поддержать. Кстати, в рапорте о набеге на Чарку Скобелев отметил, что он мыслил не просто пошуметь, но «разсеять в жителях мнение, не раз ими повторяемое, что 50 казаков не посмеют вступить в коканские пределы». Посмеют! Ещё как посмеют! За своих убитых и раненых русские спуску не дают никому! (2).
Ну и понеслось! Пресновцы, пресногорьковцы девятой сотни двинулись 25 августа в три часа пополудни, а в восемь вечера были уже в Рабате. Оставили пикет в качестве опорного пункта и для связи с оренбуричами. Лазутчики успокоили: беглецы в Чарке сидят тихо. В 9 вечера Скобелев, сделав казакам расчёт для пешего боя на улицах, дал команду на бросок. Но – незадача! Вёрст 18 не доходя, неосторожно спугнули заставу, которая карьером погнала в город. Сибирцы марш-марш вдогон крупной рысью, но их усталым коням (40 вёрст уже проскакали по горам!) не угнаться за свежими. А тут подстерёг другой промах! Думали, селение Чарку стоит на ближнем берегу, а оно оказалось за речкой. Бросились вплавь, не зная броду, а там оказалось глубко, помочили патроны, утопили пару лошадей… И всё-таки в боевом азарте добежали до базара, прошерстили город, но беков, естественно, и след простыл. Застава загодя предупредила, а бегать туземцы умели шибко… До Исфары успели сблызнуть, а это уже не край, а глубоко-внутренние пределы чужого ханства-государства. 28 августа Скобелев вернулся в Ура-Тюбе.
Какие выводы Шахрисябской экспедиции интересны для нас?
Во-первых, сибирцы очередной раз показали потрясающую боеспособность, явили отвагу, сверхтерпение (в т.ч. своих коней). Заметки разных писак о том, что сибирские казаки – это пехота (мужики) на лошадях, нередко «празднующая труса» и т.п. – поверхностны, далеки от правды, если не лживы. В рессорной коляске оно, конечно, куда как сподручней путешествовать, а после походов, швыркая «кофий», тыкать на ошибки. Это не 12-16 часов подряд колотиться в седле, стоять на стременах, двигаться в рейдах ночами, по горам. Такое мало кто сдюжит. Сибирцы после этого ещё и атаковали с ходу, побеждали превосходящего по численности (при иных раскладах аборигены не нападали) противника.
Во-вторых, боевой путь в Туркестане легендарный Белый генерал (М.Д.Скобелев) открыл с сибирскими казаками и в дальнейшем смело полагался на них. По ним азиатцы стали судить о русских вообще. Пример подавался знатный! Когда киргизка мучилась в родах, аульный знахарь ей давал волос русского, считалось – помогает! Волос с головы русского в степи держали навроде талисмана или оберега, имеющего целебную силу. «Не говори просто: русский, скажи – счастье наше» - эту пословицу степняки придумали, знали. Появилась она после ужасного по последствиям для киргиз-кайсаков (будущих казахов) джунгарского нашествия-резни, которую прекратило решительное вмешательство русских. По некоторым данным от набега погибло две трети кайсаков Сары-Арки.
И, наконец, в-третьих. Это сегодня об ужасах имперской политики, о ярме, колониальном гнёте, засилье и т.д. и т.п. горазды рассуждать дюже «свидомые» публикаторы и говоруны…А как было на самом деле, без вранья? Чем, к примеру, кончилась для мятежников Шахрисябская экспедиция? Хан Коканда, не желая ссориться с Белым Царём, обоих беков - Бабу и Джуру - сдал русским. И если их головы назавтра оказались бы на шестах пред воротами дворца бухарского эмира, азиатцы не удивились бы нисколько. Там так: чья сила, того и закон. Но у русского царя милостей не меньше Аллаха… Беков в Сибирь даже не отправили. Их…приняли на русскую госслужбу! Баба умер подполковником русской армии, Джура и вовсе – генералом в Ташкенте. А это же не просто большие погоны, это, если не ошибаюсь, – ещё и потомственное дворянство! Вместо безусловного «секир башка»!
Прецедент в нашей истории отнюдь не исключительный. Такова «несчастная судьба многих туземных вождей». Не то, что у Монтесумы и прочих индейцев за океаном, откуда ныне светит миру нестерпимо яркое солнце демократии и прав человека маде ин Юнайтед Стейтс Амэрика. Там просто и сразу инков, ацтеков и прочих делаваров с апачами миллионами отправляли на небеса. Наверное, чтоб не мучались зря на грешной земле, которая стала вотчиной белого человека.
1 – сибирцы считали правилом иметь при отрядах несколько преданных человек из местного населения, так называемых джигитов или ертаулов. Внешне не отличаясь в толпе, ертаулы имели многие преимущества в делах разведки по сравнению с казаками, которые резко выделялись славянским обличьем. Следует отметить самоотверженность и мужество джигитов, поскольку они знали, на что шли и какая кара их ждёт при разоблачении. Жестокость к ним проявлялась немыслимая даже на Востоке.
2 - Аналогии с сегодняшним днём не ухватываете, братья-сибирцы? Оказывается, прежде было совсем по-другому, чем в 90-е 20 века.
НА ДАЛЬНИХ РУБЕЖАХ
Кауфман кивнул адьютанту и тот зачитал донесение:
- «Бездействие наше в настоящем случае способно вредно повлиять на умы подданных киргиз, уважающих одну силу и решимость, и дать время сомнительному соседу – правителю Кашгарии Якуб-беку подать руку помощи мятущейся Кульдже. Отдельные же экспедиции, как например, разорение Кетменя и Дубуна, полезны, но служат слишком малым возмездием за нападение на русские войска и объявление войны России инсургентом, называющим себя султаном Илийским»…
Генерал-губернатор поднял руку, что означало: довольно!
- Господа, прошу высказываться. Мнение, так сказать, с театра событий вы только что выслушали.
- Позвольте, - генерал Головачёв, военный губернатор Сыр-Дарьинской области, машинально разгладил смявшуюся от движения орденскую ленту, - с 64 –го года (1864 г.) слышим о мятежах в Восточном Туркестане. Таранчи, суть – уйгуры, и их одноверцы дунгане восстали против китайцев. Зверства неслыханные с обеих сторон. Илийский губернатор - китайский цзянь-цюнь, дабы избежать измывательств, со всем двором взорвал себя порохом в 66- м году. Шуршуты – так киргизы окрестили китайцев – тоже хороши, довели народ до исступления. Через два года Поднебесная потеряла край. Его прибрали к рукам известные мятежники. После сами сцепились, таранчи побили дунган, их Алахан избран султаном Илийским. Смею заверить – ненадолго. И пусть их…
Генерал взял паузу, чтобы значительно оглядеть собрание. Затем продолжил более веско:
- Беспокоит наша позиция, ваше превосходительство. Отчего на манер олимпийских богов мы спокойно взираем с некоей отстранённой ложи на тот громокипящий театр событий, как вы давече изволили выразиться? Отчего безучастны? Такова воля государя?
Кауфман досадливо поморщился. Живо вспомнился визит в Санкт-Петербург и назидание министра иностранных дел Горчакова:
- Голубчик вы мой, Константин Петрович, - мягко втолковывал князь, улучив генерал-губернатора Туркестана в Зимнем дворце, - ну перестаньте посылать казаков в горные дебри и персидские пески. Уймите, наконец, зуд своих полковников в Семиречье и за Андижаном. Я не переживу ещё один казус, помните, когда некий Черняев докладывал депешей: взял Ташкент! Кто просил? (1). Пришлось три дня успокаивать английского посла. Сейчас вы в городе том сидите сатрапом азиатским. Не гневайтесь, шучу… Ну и замрите на рубежах. Довольно. Хлопок сейте, библиотеки и школы открывайте… Бог на помощь! Никаких баталий в Азии! Гу се ке вуле, мэ па де са (2)… Помните, генерал!
Как не помнить? От этой памяти и голова пухнет. Генерал-адьютанту Кауфману - командующему войсками Туркестанского военного округа, всё ясно. Генерал-губернатору Кауфману – административному правителю Туркестана, ясно не очень, приходится семь раз мерить. Горчаков теперь взлетел высоко – канцлер, светлейший князь, а военный министр Милютин, хоть первый для Кауфмана начальник, да только граф, и к царю на доклад Горчакова вперёд пропускает. Как не думать? И это лишь один гамбит… Однако не станешь же всё это обсказывать сегодняшнему совещанию, поверять тайны беспокойного ума. Выразился обтекаемо:
- Действия мятежников изначально расценивались нами как досада китайцам. Мы видели Илийский край нейтральным заслоном. Задним умом сейчас понятно, что полезней было бы сразу иметь в лице таранчей союзников России. Увы… Дипломатическая осмотрительность, если не сказать хуже, привела к тому, что свежеиспечённый Илийский султанат стал занозой в пятке Восточного Туркестана. Сие обстоятельство мы и рассматриваем.
- Занозу следует выдернуть, ваше превосходительство! – вырвалось у правителя канцелярии генерал-губернаторства Каблукова, - не допускать болезненного нарыва.
- Поясните, сударь, ваш горячий порыв, - не сдержал иронии Кауфман.
- Поступили сведения, что нам отказывают в выдаче Тазабека, султана киргизского, который увёл своих албанов к Кульдже. Российских подданных, заметьте… Повод для решительного разбирательства с нашей стороны вполне подходящий. Вплоть для сугубого вмешательства, не исключая войскового рейда за возвратом наших аулов. Демонстрация флага, так сказать… Для прецедента вполне достаточно. Сию причину доступно объясним Азиатскому департаменту. Полагаю, у дипломатов не найдётся претензий к нам, военным. Ну а в ходе операции попутно устраним все недружественные проявления со стороны тамошних племенных вождей, чтоб никаких там ханств, султанатов, бекств. Оставим две границы: российскую и китайскую…
- Не всё просто, господа! – генерал-губернатор крепко потёр ладонью надбровные дуги, - мне не составляет труда приказать генерал-майору Колпаковскому выдвинуться из Семиречья. Однако, что Илийский край? Де-юре – территория Западного Китая, сопредельное государство, как вы понимаете. Тысяча триста квадратных миль. Двести тысяч проживающих людей… В ордах азиатцев наши ертаулы (разведчики) много раз отмечали британских агентов. Дипломатия… Она мне – кость в горле!
Кауфман машинально дотронулся до Георгиевского креста под самым подбородком, однако счёл нужным пояснить ещё:
- Англия моментально истолкует наш рейд полномасштабным вторжением на территорию сопредельного государства. Не меньше! Вестминстер разразится нотами протеста. Оттого в Санкт-Петербурге осторожны. Сами вообразите, господа! Не могу же я каким-то – как его? Казабеком – объяснить использование силы. Что он представляет для Европы? Смешно… Кстати, полагаю: на улаживание дел того драного султана хватит урядника со взводом сибирцев, а посему разбирайтесь на месте с подобными безобразиями, но попутно (3). Продолжим, господа…
- Обстоятельства, как их не рассматривать, с каких угодно сторон, - они сложатся так, что именно нам, и только нам придётся вскрывать болезненный, как тут уже выразились, нарыв, - подполковник Солнцев из окружного штаба начинал всегда обстоятельно, - и мы знаем, господа: чем дольше затягивается болезнь, тем опаснее и тяжелее последствия. Якуб-бек явно лебезит перед англичанами. В пику нам задержал караван купца Хлудова. Воры сейчас пытаются перевооружиться, взять резервы, и если весь их скоп соединится в Кульдже – получим для себя серьёзную угрозу. Заразу полагается излечивать в корне…
- Прошу избавить меня от азбучных истин, подполковник, - недовольно повёл плечами Кауфман, - действия войск, если вам лЮбы врачебные метафоры, есть род полевой хирургии, где инструментарий известен: пушка, штык, казачья шашка. Для их использования нужен исчерпывающе-точный диагноз, веские причины, так сказать, ибо казачий полк - это вам не безобидные примочки и настойки. И если в палату приболевших, именуемую Восточным Туркестаном, войдёт Колпаковский с сибирцами, то сделает это не ради возвращения жалких киргизских аулов, хотя и подобную анархию допускать нельзя, беглецов, повторяю, требую вернуть решительно. Для главной цели мы пошлём туда достаточный отряд с целью восстановить порядок в крае, определить власть. Для чего наказать таранчей, поставить на место этого зарвавшегося Алахана. Султанат ликвидировать, как враждебное образование. Заодно – и это суть! – по-добрососедски кивнём Китаю и снимем бессонницу у старушки-Англии. На Индию никто не посягает. Но в Кульджу не ходить! Во всяком случае, до осени туда – ни ногой! Роспись операции обсудим через два дня. Более не задерживаю, господа…
Однако обстоятельства переменились, и в июне 1871 года отряд военного губернатора Семиречья генерал-майора Колпаковского вступил в пределы самоявленного султаната, разбил его войско, взял Кульджу и подвёл Илийский край фактически под юрисдикцию России (4). Прежний территориальный и административный статус-кво сибирские казаки восстановили.
В канцелярии его величества императора Александра II изготовили инструкцию послу Бютову в Пекин. Указывалось чётко обозначить позицию и прямо заявить, что «вмешательство наше в дела Западного Китая имеет единственной целью оказать содействие китайцам к восстановлению их власти в отторгнутых западных провинциях» Поднебесной. И продолжать уверения о временном захвате мятежного султаната русскими войсками. Богдыхан, конечно же, выразил признательность. Ещё бы…
Но более всех довольным развязкой оказался, как ни странно, российский МИД, поскольку бритты успокоили свою изжогу, увидя, что русские рубежи остаются прежними, ни на фут не приблизившись к Индии. Выходило: Англия кричала со всей мочи, когда её трогали за тысячи и тысячи вёрст от метрополии; России нельзя было даже тихонько стонать, хотя её интересы кромсались непосредственно на границах.
29 октября 1879 года представители России и Китая подписали Ливадийский договор. Главным его содержанием было устранение Илийского султаната, уточнение границ, свобода выбора населением края своего подданства – российского или китайского. Но император Поднебесной договор не принял. Богдыхан, видимо, посчитал цены высокими. Пришлось ещё поторговаться и, наконец, 12 февраля 1881 года подписали Петербургский договор. Изменений с Ливадийским немного. Часть края – западный участок долины реки Или и долины реки Текес - закрепялась за российскими владениями. За Китаем – остальная территория с полным правом на управление по собственному усмотрению.
Наши дипломаты отстояли статьи договора, где китайцы обязывались не мстить местному населению за допущенные мятежные действия, дать таранчам и дунганам право выбора подданства – российского либо богдыханского. Утрясли и финансовые дела. За усмирение султаната русские запросили с китайцев девять миллионов таэлей (5). По сути это была плата за уничтожение мятежных сил отрядом блистательного Колпаковского и возвращение утраченной территории.
На современных картах она значится Синьцзян-Уйгурским национальным районом. На него можем глянуть с горы Белухи на Алтае. Через крохотный участок. Вся остальная часть земель на бывшей советско-китайской границе досталась Казахстану, Киргизии и Таджикистану. Ныне – независимым, суверенным государствам. Подарок от Сибирского казачьего войска.
Если оценивать среднеазиатскую политику в общем контексте нашей истории, то нельзя не согласиться с мнением исторической общественности второй половины девятнадцатого столетия. Считалось, что «после Петра Великого Россия вся отдалась Западу, во всякую европейщину, мы утратили и всякое знание, всякое понимание Азии, которыми обладала Московская Русь. Политика наша понизилась с немалым ущербом для народа и правительства. Ошибки и незнание Востока привели к тому, что Восток теперь пришлось покорять силой оружия. Мы стали считать удачей, что те племена не тревожат русские пределы на Яике и Иртыше. 100 лет пришлось отражать набеги, строить линии, обороняться». Очерк профессора В.В.Григорьева «Российская политика в отношении Средней Азии», С-Петербург, 1874 год.
Основные трудности легли на плечи сибирских казаков, а потом ещё и – семиреченских, которые вышли из войска ермачей. Как они вместе смогли освоить и защитить огромные пространства, замкнуть границы с Китаем, Персией, Афганистаном на протяжении без малого три тысячи вёрст при мизерной своей численности – уму непостижимо! Доведись это исполнить, к примеру, французам, англичанам или германцам, - грому и шуму хватило бы до небес, о их подвигах слагало бы легенды всё «просвещённое человечество». Наши «гомеры» скромно записали: «Задача приручить кочевников, сильных численностью, защищаемых безмерностью и бесплодием их степей, хитрых, алчных к добыче, страстных к дикой свободе, была, конечно, задачей нелёгкою». (Там же, см.выше). «Нелёгкие задачи»… Ну, хоть так расценивали беспримерные тяготы и лишения дальних походов казаков по горам, пустыням, безводным и голодным степям… Их безупречную службу царю и Отечеству. С младых ногтей и «доколе в силах».
В веке текущем «независимой» Россией подвиги сибирцев и семиреков, похоже, прочно забываются, о них мало помнят, а когда заходит всё-таки речь – походы воспринимают вроде как ненужными, как бы нетолерантными. В виду подаренной суверенности среднеазиатских государств-соседей. Мы стесняемся прошлого, боимся ненароком обидеть, а соседи – нет. Чехвостят имперское казачество и в хвост, и в гриву, бессовестно приписывая ему качества оккупантов, колонизаторов, карателей и т.п. Часто перекидываются «мостики»: дескать, что вы хотите - все русские такие, одна колодка… Бессовестно, нагло, потому что безнаказанно. Россия не отвечает. То ли «сосредотачивается», как при «бархатном канцлере» Горчакове, который также был министром иностранных дел. То ли вообще решила отмолчаться. Во всяком случае, у наших дипломатов голос куда-то делся. А кулаком, как при царском военном министре графе Милютине, грохнуть некому. Шойгу, конечно бы, мог. Однако, извините, на азиатском направлении - дефицит «политической воли».
Что же, придётся нам как в веки-вечные опять махнуть рукой на ситуацию: а, ладно, Бог с ней, как говорится. Подождём, авось перемелется… Но другим запомнить не лишне один мудрый совет: бойся гнева терпеливых!
1 - увы, столь непонятные настроения разделялись многими фигурами света. Так, имперский министр внутренних дел Валуев отмечал событие в дневнике: «Ташкент взят генералом Черняевым. Никто не знает, почему и для чего». Представляете? Получи подобную реляцию Великий герцог Люксембурга или какой-нить среднеевропейский «круль», что бы сотворилось, какой триумф бы праздновали! А у нас…Конечно, когда побережье Тихого океана управлялось за тысячи и тысячи вёрст из Тобольска, а помещичьи имения «португалиями» мерили, то что при таких непомерных масштабах значили ташкенты-самарканды? Лоскутки…Таровато жили русичи.
2 - (фр.) всё что хотите, только не это.
3 - Кауфман знал, что говорил. В качестве комментария цитата: «Эта великолепная одиночная подготовка сибирского казака, не терявшегося ни перед тысячеверстной азиатской пустыней, ни перед тысячной азиатской толпой, во всем блеске проявилась и в 1880–1883 годах, когда сибирцы 1-го и 2-го полков несли службу в передаваемом нами Китаю Кульджинском ханстве. Казаки разгоняли здесь шайки дунганских разбойников, охраняли переселявшихся в русское Семиречье уйгуров. А в январе 1883 года отряд из 130 китайских солдат, сопровождавший партию рабочих, попросил у русских охраны… для самого себя. Охранять их поручили приказному 1-го Сибирского полка Светличному с двумя казаками: обе стороны справедливо сочли, что этого вполне достаточно. Узнав, что отряд поджидает банда дунган, китайский офицер и вовсе передал командование русскому казачьему ефрейтору. Светличный же, казалось, только и ждал этого — выслал вперед сильный авангард, сноровисто выставил на ночлеге сторожевое охранение». (Бритвин, монография «Сибирское казачье войско»).
4 - это был второй Кульджинский поход. Кавалерию отряда составлял №2 сибирский казачий полк, где особо отличились 3-я и 5-я сотни. От №1 полка входила одна сотня, казаки которой получили в походе шесть знаков военного ордена. Сотня могла быть составлена из лучших казаков Кокчетавского полкового округа. Упомянутый выше Светличный вероятнее всего - из ст.Зерендинской.
5 - существуют сведения, что вся экспедиция обошлась нам в 65 тыс. руб. золотом и была покрыта контрибуцией с местных жителей. Другие источники определяют суммы гораздо бОльшие. О них см. комментарий к миниатюре «Разные походы».
КОННЫЙ БОЙ
Бездна разомкнулась… Вся целиком влетела туда сотня сибирских казаков из первого их полка. А навстречу – густая, сабель на триста, не меньше, конная толпа, средь которой, сквозь едкую пыль солонцов, мелькало цветастое рваньё сартов, светлые чалмы коканцев и бухарцев, зелёные повязки таранчей. Теперь кому-то пропАсть, кому-то остаться на этом свете до поры. На войне у каждого свой час…
Залпы ракетных станков шуганули азиатцев с холма, и теперь они с воем и визгами карьером неслись на сближение, надеясь разом избавиться от шайтан-огня и, смяв русских, скрошив единым ударом, уйти в спасительное марево причуйских песков.
Преодолев встречную мятель пущенных на скаку стрел, сотня врубилась… Забыв себя, быв крещённые в святой купели, быв обрезанные по крайней плоти, сошлись люди на погибель друг дружки, опрометчиво и дерзко присваивая не своё, а по любому канону - Божье право решать: кому жить дальше, кому умирать неотложно, здесь, сейчас, либо погодя, от мучительных ранений.
Впрочем, старые казаки полагают, будто Всевышний в досаде покидает места богопротивной злобы, уступая сатане минуты власти. Наверное... Потому как даже с горних высей бессильно и стыдно смотреть Создателю, на что бывает способно лучшее, доселе казалось, творение Его. То ли отравленное, то ли опаскуденное запахами и видом подешевевшей вмиг крови.
Открыл шум ближнего боя дебёлый хруст всаживаемых казачьих пик первой шеренги лавы, умело пронзающих животы, груди, спины… Тут же его накрыли трески, храпы, рычание, мокрые шлепки сабель по рассекаемой, но покуда трепещущей плоти, перестуки златоустовской и персидской стали, шум падений, визги, стоны…
Не увидать человеческих лиц, их сгасила лютая ненависть. Ярость обнизила лики, черты исказились неузнаваемо. Довлела в каждом пещерная жажда выжить, ради чего следовало убить. Вымело из пылающих голов прежние разумения добра и зла, милосердия и пощады. Бой властно мохнатил сердца, и в тех первобытных мускульных мешках уже не хватало места для души, духа. Людей не стало, терзались звери…
Сбитые с сёдел, спешенные в драке, они вскакивали, норовили достать уцелевшей шашкой, ножом, обрубком пики, наконечником стрела, горстью щебёнки или камнем, чем угодно и кого угодно… Метались в лихорадочном азарте причинять смерть, боль, на последнюю малость – хотя бы испуг. Всаднику, лошади его, такому же несчастному… Полоснуть, ударить, ткнуть в бок, по ноге, в глаз… Ради единственного – отогнать, отпугнуть от себя смерть. И доставали, пока их самих, пыльных и окровавленных, не добивали, не сминали конями, ломая спины жутким наступом копыт или не секли особо страшным – сверху вниз наискось – взмахом неумолимых клинков.
Твари бессловесные, без искры Божьей – казачьи и азиатские скакуны, оставшись без седоков и уже не понукаемые человеком к убийству, даже скот этот о четырёх ногах, взбрыкивая и лягаясь, во весь опор покидал гиблое, набухающее кровью место, уносился от нестерпимого для животных ужаса, который гнал их сильнее страха перед волком на просторе либо тигром в тростниках. Двуногое зверьё казалось страшнее…
Одно и хорошо: скоротечен кавалерийский бой. Как бурелом в лесу. Ворвётся шквал ветра, повалит дерева, исковеркает и стихнет, натворив бед на годы вперёд. Потери мгновенны в конной сшибке. Кровавая победы скоро определяет свою сторону. Чей удел - поражение, кто двигается ещё, спасается беспорядочным бегством. Победители либо кидаются вдогон, либо остаются, усталые, на поле добытой славы.
Азиатцы скрылись, третья сотня собиралась трубачом и вахмистром под значок на пике. Офицеры распоряжались насчёт дальнейшего и пленных… Постепенно обретали сибирцы утерянный вид человеческий, яснели глаза и лица, видно, слетались к людям души. Сбатовали коней, пошли по полю… Среди окровавленных тел отыскиваются павшие други, разбираются раненые и увечные, определяются трофеи.
Возбуждение сменяется спокойным равнодушием, полынной горечью и потаённым стыдом за содеянное. Оно, брат, не дрова – людей рубить умаялись. Пусть веры другой, обличья и повадков, к тому же – обиды немалой перед встречей сделали, а всё одно – твари Божьи, как ни крути. И в жилах их – не вода с лужи. И матеря ихние - не волчицы. И детишки – не щенки собачьи. Знают казаки: сиротские слёзы тяжко замаливаются, не ведают только - простительны ли?
Одни новички с запасной сотни, которым лютость конной атаки впервой, сразу по окончанию дивились да радовались, что вышли живыми, пусть кто и покалечен телом. Парняге из фланговых спину распанахали киргизским клычом – лыбится, до свадьбы, грит, заживёт, токо бы у фершала нитки шёлковы нашлись. Замутило некоторых на обходе…Битый народ кругом, ровно снопы бурей разбросаны. Где цельно, где частями, с потрохами наружу, на что глядеть и бывалому тошно. А глядеть приходится… О ранах душевных покуда не мыслят, то позже придёт, нещадно рубцуя сердца.
Помнится, парнишкой слегка оторопь брала, когда стару песню слышал про ворона, как он на двор руку принёс, а жёнка по колечку узнала – чью. Всё думал: как это? А так! Вот после таких кавалерийских стычек зверьё да птицы обрубки растаскивают. Песня из казачьей жизни реально списана…
Конный бой – стихия казака. Хотя он умеет и спешенным биться, из винтовочки пострелять с укрытия, в рукопашной штыком, прикладом, ножом действовать. Особенность в том, что приходилось убивать лично, чаще - лицом к лицу, неоднократно, чтобы остаться в живых самому, спасти от гибели товарищей, обеспечить успех дела. Судьба в каждом бою казака, будто безменом, взвешивает, чего и сколько стОит. Выбор донельзя скуп и жесток: ты или тебя.
Как же это не просто, вдумайтесь! Например, в туркестанских походах нашим сибирцам по нескольку раз за сутки доводилось сходиться с неприятелем то в седле, то пеши. Бывали дикие, кровавые дела. Там так: с волками жить – по-волчьи выть. И никуда от дел тех не свильнуть, понимаете? За казака никто их не покончит, некому.
Поэтому, когда читаем хронику минувших лет, мемуарную либо художественную литературу, должны понимать через какие испытания, а подчас и муки, проходили наши предки.
У линейной пехоты, заметим, ситуация не легче вплоть до середины девятнадцатого века. Доспехов нет, они не полагались, да и в деле лишние. Главное в тактике – залп с убойной дистанции. Это метров тридцать. Офицеру следовало точнее угадать момент, когда «ещё далеко» или «слишком близко». Особых прицельных приспособлений не было, стволы гладкие. Опытный солдат перезаряжал ружьё секунд за двадцать.
Рота строилась в три-четыре шеренги (смотря по уставу). Бил первый ряд, потом второй, за ним третий. Первый в эти перерывы перезаряжался. Одиночные выстрелы практически бесполезны, для эффекта годился плотный залп – мятель свинца. После того, как шеренги отпалили, слышалась одна из двух команд – «Отступление для перезарядки» или: «Примкнуть штыки!». Русские после залпа, как водится, бросались в рукопашную, пользуясь смятением противника и завесой от порохового дыма. Штыковая атака считалась «визитной карточкой» русской пехоты. Её так и учили. Бывали нюансы. Суворов, например, Александр Васильевич наставлял: «Первого заколи, второго застрели, третьего заколи». То есть, принимая чужой огонь на грудь, сразу сократить дистанцию, чтобы навязать штыковую атаку, а уже потом садить в упор, добивать оставшихся вручную… Такое даже представить страшно!
Вернёмся, однако, к нашим казакам. Гляньте письменные свидетельства участников туркестанских походов. Стычки, атаки лавой, погони с рубкой почти каждый день, а то и по нескольку раз за сутки, включая ночи. В горах, пустынях, на одних, бывало, сухарях… Испытания не только физические. Ни у кого нет привычки убивать, есть понимание долга и присяги. Но кто сказал, что преданность легко даётся? Не зря же ходила среди ермачей поговорка: весёлое горе – казачья жизнь!
Тогда не было психологов, никто не организовывал курсы реабилитации. Полковой священник да церковь дома – все прибежища измаянной души. Однако вертались сибирские казаки в станицы, к родным очагам, держали хозяйство, заводили семьи, воспитывали детей… Мирное мужество не менее боевого стоит. Раскинуть умом - так и дороже. Ведь случалось, правда, крайне редко, когда отважные рубаки, кавалеры, пропивались до нательного креста. Однако не удавалось залить вином невидимый, зато страшный прорух Туркестанских походов. В семье, в дому жить – не азиатца воевать, когда предельно ясно бывало: руби, коли… Слава Богу, большинство наших предков умело брать себя в руки в мирной повседневности. Вот ещё в чём жизненный, человеческий подвиг сибирского казачества!
Добрые качества его отмечались современниками тех славных дел. В историческом очерке профессора императорского Санкт-Петербургского университета В.В.Григорьева, изданном в 1874 году, справедливо отмечается, что «благодаря казакам, русское имя продолжало оставаться грозным в Средней Азии, помимо каких-либо мер к тому со стороны правительства, и оно, дорожа услугами их и заслугами, имело благоразумие смотреть сквозь пальцы на то, что полезное орудие это не всегда было орудием послушным и покорным». Если и дозволяли себе вольности, действовали по-своему разумению, - а кто быв не грешен особенно в больших делах? - то самостоятельность та вершилась без предательства, при наивернейшей верности присяге и крестному целованию. Одно верно: сильные и стойкие духом были люди. Великолепное узорочье русского народа!
«МУДРОСТЬ» ВОСТОКА
Успешно для России закончился в 1868 году Бухарский поход. Штаб Туркестанского генерал-губернатора Константина Петровича фон Кауфмана утрачивал важную при военных действиях роль. Стратегические замыслы и оперативные задачи мирного обустройства переходили в руки гражданской канцелярии. Полномочия брали в свои руки коллежские асессоры, секретари и заседатели. Полковники, есаулы, урядники, пехотные и артиллерийские унтеры хлопотали по вопросам второй важности – гарнизонной службы. Рутинной, как армейская лямка пехотного подпоручика.
Произошло обычное: кампания кончена, нужды войска перестали быть главными. Теперь не до них. И это сказывалось.
Конницу стала донимать фуражировка. В обстановке похода трудности решались реквизициями, корма изымались на месте и немедленно. Ввиду военной надобности. Бывало, и без церемоний. Жалобы населения принимались неохотно и, как правило, оставлялись безответными. На войне, как на войне… Теперь порядок кардинально поменялся. Ищи, договаривайся, покупай. Это заботы квартирмейстеров, однако их служба в Бухарском походе, увы, не блистала расторопностью и безупречным исполнением предписанных обязанностей. Поэтому фуражировка частенько, особенно в отдельно расположенных сотнях, ложилась дополнительными хлопотами на господ строевых офицеров.
В обстоятельствах сплошного необустройства взаимоотношений русских и местного населения это приводило к трудностям. Накладывал отпечаток характер азиатцев: силу они уважают безповоротно, и когда раньше казаки да ещё после недавнего боя по взмаху урядника ссыпали ячмень в свои торбы из хозяйских закромов, бухарец помалкивал. Но стоило выказать местному жителю расположение к сотрудничеству на равных условиях и при этом показать серебро к оплате корма – сразу возникли поползновения.
Надо знать, что на Востоке основы человеческих отношений, говоря общё, родились и оттачиваются на базаре. В широком значении. На торжище допустимы толкования, компромиссы, споры… Власть воспринимается безапелляционно. Либо ты живёшь по её правилам, либо – секир башка! Никаких комментариев, намёков на несогласие! Кисмет – всё от Всевышнего! И русской администрации предстояло усваивать такие уроки.
Мир был заявлен. Побеждённый эмир Бухары Музаффар подписал договор, где русские купцы получили право свободной торговли и пошлины платили не больше местных. Однако на путях было неспокойно, да и негоцианты отвыкли от мирной торговли. По многим причинам транспорты из внутренних российских губерний прибывали наперечёт. Хозяева опасались за товары, а наладить надлежащую охрану каждого обоза не хватало ни казаков, ни средств.
Не доставало многого, но когда нет кормёжки – терпение заканчивается скоро. Для сибирских казаков ситуация усугублялась нюансом. Поход совершён под водительством сибирского генерал-губернатора Кауфмана, однако основные силы представляло казачество иных войск. Кауфман, дабы не выглядеть совершеннейшим примаком, лишь взял в конвой около ста своих сибирцев. Чем и вызвал ревность у оренбуричей и уральцев. Она усугубилась после того, как предводителю похода помимо сибирского генерал-губернаторства был высочайше пожалован и титул Туркестанского.
Состав конвоя Константин Петрович не сменил и теперь сибирцев обходили всяко. Пожёванные хвосты, отъеденные гривы, изгрызенные жерди в денниках – такого ужаса, конечно, не происходило в конском составе. Однако шерсть на боках не блестела, смотрелась всклокоченной, сколь не чеши, на крупах выпирались маклаки. И такой вид у конвоя повелителя Средней Азии!
Терпеть кривые ухмылки собратьев-казаков – одно дело, дожидаться насмешек от бусурман – себя не уважать. Стоило действовать немедля! Поэтому начальник конвоя испросил разрешения на фуражировку собственными силами, то есть, наособицу, мимо отрядного котла, которым управляли не ермачи. Дозволение от генерала было получено тотчас. На переговоры с одним из важных бухарских подрядчиков, не мешкая, отправился подъесаул Павел Егорович Панков. Встреча состоялась…
- В книге Дурр-уль-аджаиб сказано, что поддержкой государственного порядка служат несколько опор: знания учёных, правосудие султана, щедрость богатых и молитвы бедняков, - купец сначала загнул четыре пальца для счёта, затем развел руками над низким резным столиком, приглашая отведать кушанья, - разве неправильно?
Не в привычках Востока отвечать немедленно, поэтому Панков смолчал, лишь внимательно кивнул, продолжая рассматривать собеседника, когда церемонно уселись. Славный сын Азии с первого взгляда в общих чертах напоминал гупсар – туго надутый кожаный мешок для переправы через речку. Чалма, широкие полы халата несколько скрывали подробности телосложения, зато о многом говорило лицо. Луноликое, неожиданно белое, отчего нарисованными казались дуги бровей, хвостики усов, алая пупочка рта. Главной примечательностью выступали чрезвычайно внушительные для всего облика щёки, меж которых оригинально смотрелся клювик носа. Зеркало души оживляла пара подвижных, словно горох по полу, разноцветных – зелёный и карий – глаз.
По туземному обычаю купец первым отведал плов, хлебнул из пиалы, бросил в рот наслащённый фундук, сабзу, взял щепотку нуги, при этом постоянно причмокивая для аппетита и достоверности, что еда вкусна и безопасна.
- Аллахом посланный гость наш изволит согласиться, да? – продолжил хозяин, взглянув на офицера, - истины подобны счёту, а счёт везде имеет одинаковую силу, так? У вас если к двум верблюдам привязать трёх, тогда пять получите? И у нас так же. Хвала Всевышнему! Это правильно. Беррекелля! Ваши одноверцы во Христе, латиняне, говорят: Богу – Богово, кесарю – кесарево! Это также правильно, как два сочтём на два и получим четыре. Мир стоит на этом. Иншалла!
Смазливый служка, вихлявый во всех суставах, двинул медный таз, слил из кумгана воды на пальцы, подал утиральник. После чего купец вновь взял бирюзовые чётки. Судя по повадкам, он мнил себя философом. Сомнения должен развеивать внушительный тюрбан. Его концы тщательно заправлены в складки, что означало: владелец сооружения на голове – сведущий в грамоте человек.
Портило внушаемое впечатление одно обстоятельство – беспокойство глаз. Тем более – разноцветных. Свойство привлекало, но непрерывное шныряние, ускользание от прямоты мало вязалось с образом мыслителя, сосредоточенного на бескорыстном поиске истин. Глаза искали иное, отнюдь не горнее, выдавая в натуре юркое беспокойство вечного жида.
- Попробуем представить мир, когда сместится порядок вещей… Минуй нас, чаша сия! Рухнут опоры. На землю опустится ночь безумия, добро и зло смешаются, если за правосудие примется бедняк. Не лучше, когда справедливость купит богатый. Тоже не хорошо. Горе, если учёные оглохнут и кроме молитв ничего не станут слушать. Снова плохо! Некому будет сеять хлеб и творить ремёсла, когда правители уткнутся в умные книги, презрев насущные нужды государства. И тут непорядок! Как быть? Укажи, где неправ недостойный мой язык, о, лучезарный друг наш?
Хозяин, прервавшись, хлопнул в ладоши. Возник служка, согнулся глаголем, внимая шёпоту своего повелителя. Выдав насущные приказания, тот возобновил беседу:
- Извините, эфенди! Моя недостойная голова смеет думать так. Любой из казаков ваших – воин! Ссади его с седла, дай ему омач вместо клыча (сабли) и шайтан-огня (ракетный станок) – воин в нём умрёт, пахарь не родится. Через две луны (месяца) Туркестан падёт, тут будут разбой, смута, беззаконие. Хлеб станет горьким как жусан (полынь). Сейхун потечёт вспять. Кому лучше? А через год от бедлама взвоют даже закоренелые разбойники. Нет, так нельзя! Это будет трижды плохо! Пусть сарты копаются в земле, а казак сидит в седле. Пусть зякетчи (эмирский сборщик налогов) собирает хиродж (десятина), а чайрикеры (издольщики) его платят. Я продаю нужные товары – вы покупаете. Тогда - порядок. Тогда опоры мира не скрипят, как повозка ленивого арбакеша. Ничего не шатается и ничто не подвергается сомнению. Так всем хорошо, так велит Дурр-уль-аджаиб – мудрость Востока. Ла Илла иль Алла, Мухаммед расуль Алла*…
Таяла речь липким щербетом, гости трапезничали. И как же не вязалась низменная вещь - цена на ячмень, размышления о которой обуревали подъесаула, с высочайшим полётом философских мыслей над щедрым столом. Успели поднести ромейское вино, кальяны…
- Вы скажете, о достойнейший хаким Белого Царя, что люди мало учатся на ошибках? И будете тысячу раз правы! Но я смею робко возразить порядку, при котором Аллах Милосердный заставляет ошибаться, страдать, чтоб научить достойной жизни и ценить мудрость. Великий Саади сказал: «Тот знает цену благополучию, кто испытал беду». Но зачем доводить до беды, когда есть чурек, очаг, женщина? Чтобы узнать цену утерянному благополучию? Истина не нуждается во лжи. Добро не обязательно испытывать злом. Мудрым книгам противны недостойные споры. Умным советам нужно следовать, не оскорбляя сомнениями установленные истины. Неукоснительно! Как сурам Корана – источнику благочестия.
Купец вдохновенно воздел руки небу. При этом зелёный глаз закатился под верхнее веко, жутковато обнажив белок, коричневый остро мигнул на подъесаула. Через миг глаза вернулись, руки опустились, вития продолжил.
- Если это не так, пусть моих детей утащит во тьму болахур (злой дух), а я буду хлебать одну маставу (суп из кислого молока) до конца дней! Иншалла!
Тут неожиданно явился служка. Обождав чуток у двери, произнёс «ба часим», приложив пальцы ко лбу, глазам, груди. Так делают простые люди, когда слышат мудрые поучения. «Ба часим» – у меня на глазах! То бишь, человек воочию узрел мгновение открывшихся истин, услышал мудрость недостойными ушами. После чего служка, словно превозмогая себя в нежелании нарушить торжественные слова хозяина, придвинулся к нему и тихонько доложил. Купец тотчас передал подъесаулу: «Вас ждут, достопочтенный рыцарь, опора и защита наша». Вскоре офицер спускался с прибывшим товарищем и драбантами (ординарцы, денщики) вниз к казармам сотни.
- Слушайте их, - усмехнулся хорунжий, - вы тут недавно, Павел Егорович, а я насмотрелся.
- Чего же худого в словах купца? – Панков безучастно натягивал перчатку.
- Да у них… Не то, чтобы неверно, но по-своему устроено. Много напоказ, блестит, а не золото. Возьмите правосудие, справедливость… Прощение и милосердие тут мало значат. Правит жестокость, якобы во имя закона и порядка. Часто приобретает совершенно дикие формы. Однако их одобряют: закон, дескать, велит… Рассказывали, в 1842 году бухарский эмир Насрулла ходил на Кокан. У кишлака Патар его авангард захватил мирных жителей. Сотни четыре. Эмир распорядился всех зарезать, хоронить не дал. Знайте, мол, как мне перечить, со всеми впредь так будет…
- Воображаю азиатскую «пастораль», брр…
- Вороньё, собаки, шакалы набежали, смрад… Только после изгнания бухарцев из Ферганы кости закопали, над могилой установили мазар. Год от года люди вернулись к покинутым очагам. Да вы слышали – селенье ли, городок Шахид-мазар. Могила мучеников, по-нашему… Не один Насрулла таков. За обычай сооружают калля-минары – пирамиды из голов побеждённых. Чтоб содрогнулся смертный – в этом видят силу закона азиатцы. По суду руку отрубят, либо всего человека живьём сварят, а то зароют, одна голова наружу, темя мёдом смажут и оставят. Жара, мухота лепится, каково? Но у них: суд праведный…
- Сам глядел… Конокрадов зашили в сырые кожи и подвесили меж столбов, прям на солнце…
- Станется…Мудрёно любят высказываться, то правда. Цветисто и сладко. Начитанный ещё и ввернёт вам: закон суров, дескать, но это закон, как полагали древние ромеи. А живут? У купца заметили парнишку? Чистый бача (юноша-проститутка). При таком безобразии толстяк праведника из себя корчит, тюрбан накрутил, чётки из рук не выпускает, бухарец отуреченный…
Они вышли на площадь. Тени укоротились, пекло успело раскалить воздух, пыльный щебень под ногами, глину дувалов. Офицеры невольно прибавили шагу.
- Не скажете, сколько он за ячмень запросил? Ну, по-божески. Ему с нами ссориться, видать, никак нельзя, вот он и намыливается, чтоб в другом месте бакшиш срубить. Каналья, не верю им… Ну вот, мы прибыли, господин подъесаул, сюда, пожалуйста…
- Погодим немного, отдышусь… Вы заметили на дворе под навесом подсёдланных лошадей? Да, скакуны и сбруя хороши. Молодца, Вадим Викентьевич, что увидели, - подъесаул повёл взглядом и заговорил тише, - стати и уздечки добрые, это Бог с ними. Другое заботит. Сдаётся, что всадники не здешние – вот интересный вопрос.
- Вы думаете? Кто, по-вашему, такие?
- Тише… Сие обязательно выяснить. Моя догадка – из британцев некто рыщет. Причём, негласно, крадучись. Понимаете… Только у них манера запускать вальтрап под седло, на потник, а не стелить поверху. Да и седло у крайнего слева совсем не азиатское. Как пить на нём франки (европейцы) скачут, и скорее – джентльмены. Снуют, вынюхивают… Полагаете, у нас есть повод обсудить случай с полковым командиром?
- Непременным образом, Павел Егорович! А я ещё думал с подозрением: чего купец разговорился без удержу? А сам-то елозится, глазами рыскает…Оказывается, он нас забалтывал, отвлекал. Каналья – одно слово! Вся их мудрота – проще пареной репы, если шелуху отринуть знаючи…
- Любопытно: и?
- А чтобы ближнего надрючить, себе жирнее хапнуть… Однако идёмьте, неловко опаздывать.
* - нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммед – пророк его.
В ДЖАРКЕНТЕ
Сей славный город, ежели чем славен, то единственно – мечетью. Она там действительно грандиозна и роскошна на восточный лад и вкус. Если рассуждать о роскоши по-европейски, тогда можно присовокупить к этому один только широкий и красивый вид месторасположения. Более нечего. Но место стоит того!
Джаркент раскинулся на высоком и обрывистом берегу горной речки Усека, по описаниям тогдашних очевидцев «почти безводной летом и бурной весною, когда переезд через неё становится даже опасным». Широкие аллеи правильно спланированы, в их тени мчатся неширокие, но быстрые арыки.
Дома строены из глины. У русских её формовали в особые кирпичи, саман по-местному. Из него возводили строения. Жители попроще поступали привычно – лепили кто во что горазд. От мазанок, дувалов, тупиков и крошечных заулков веет коренной азиатчиной. Туземное население состоит из таранчей, дунган и сартов. Магометанского вероисповедания они наподряд крайне религиозны и в отношении иноверцев почти завсегда вспыльчивы. Вкупе две эти причины составляют гремучую смесь яростных бунтов против колониальных администраций, а также не менее свирепых междуусобиц.
Выделился городок против других селений с 1882 года. После передачи Кульджинского района в подчинение Китаю, русские власти сделали его опорным пунктом обширного района Туркестана, именуемого Семиречьем. Постоянный гарнизон включал два сибирских казачьих полка, пехотный батальон и артиллерийскую бригаду. Летом все части переселяются в летние лагеря. Они находятся в сорока верстах от Джаркента при урочище Тышкан. Место выглядит прелестной долиной, окаймлённой с севера могучим хребтом Борохоро с его вечными снегами на вершинах. Там не жарко, как в городе. Воздух приятно освежает шумящая неподалёку река Тышканка. Русло зажали неприступные скалы глубокого ущелья, камни сдавливают ледяные струи, вода туго перевивается, пенится и сердито клокочет. Тышканка – дочь ледника. Речное русло усеяно крупными валунами, прибрежные скалы в иных местах спускаются террасами, их уступы топорщатся хвойным лесом. Если отсюда глядеть на полдень, тогда Джаркент представится, будто на ладони.
Лагеря – излюбленное место кошомников (казаков), пушкарей и крупы (пехоты). Казарменная жизнь в зимнем городе – сущее испытание. Даже после неудачи в Джамском походе, в котором военные части русских хватили лиха выше крыши, условия в гарнизоне Джаркента признавались отвратными. Что для людей, что для лошадей.
Наступала зима. Мокрота, простуды, худая кормёжка выбивали из строя, уже и старуха с косой начала захаживать в скособоченные и неокосяченные проёмы низких глинобитных строений с плоскими на азиатский манер кровлями, с которых текло внутрь не менее улицы. Донимал холод, мало-мальски подходящего топлива для обогрева казарм не сыщешь. Ежели с гор – далековато, а саксаула не настачишься. Чий, камыш – пыхнут, и нет ничего. В походе мучали прокалённые пески и сухость, на зимних квартирах – мерзопакостная хлябь, когда всё, кажись, набиралось зябкой влагой – попоны, одёжа, кошмы, потники, бельё, табак и даже прожированная сбруя отволгла, вытягивалась, будто сыромять… Не просушиться, не согреться у малого даже камелька.
Вдобавок наряд на смену состава у ермачей изрядно запаздывал. По-доброму если, то старослужащим надлежало быть на подходе к родчим кокчетавским станицам, выходить на льготу во вторую очередь, а они продолжали тянуть лямку в первоочередном полку. Завершался третий лишний месяц. Чуяло опытное сердце: грянет зима, в дорогу домой не пустят, оставят в Джаркенте до весны, а это полгода лишку. Не хошь, так взвоешь…
Что и сказывать: неважнецкие страницы записывал в свою историю полк №1 Сибирского казачьего войска. Неудачу похода продолжали обсуждать, плодились мнения. К полудню к штабному строению, где не в пример казармам дерева нашлось на косяки, двери, рамы и полы, а оконные проёмы поблескивали зеленоватыми стёклами газинского литья, подтянулись офицеры. Присутствовали члены географической экспедиции, волей непогоды задержавшиеся в Джаркенте.
- Во всём, сударь, следует знать и соблюдать неукоснительное чувство меры, да-с, - чуть всхрапывая в промежутках слов при перемене дыхания, говорил приват-доцент Московского университета Обручаев своему визави – казачьему офицеру Семилетову, - примите во внимание, скажем, верёвку. Да, да, мужичью верёвку, увязку тож. У примерного хозяина она всегда цела и служит с готовностью. У вздорного, полоротого – вся в узлах, и очередной воз у тюхтяя непременно свалится на бок, сорвав поклажу. Потому как непутёвый, во-первых, грузит без меры; во-вторых, гнилая верёвка натуги не дюжит. Каков результат? Кладь – в грязи, в канаве, либо расшибается на черепки…
- К чему живописуете сии картины, дражайший Ростислав Викентьевич? – скучно спросил войсковой старшина.
- К тому самому, батенька, - свойски отвечал учёный, с собеседником они успели сойтись коротко, - нам, русским, не надо ходить в Персию глубже Кушки. Тем более – в Индию. Нам лет на сто-двести хватит переваривать Сибирь, и то не далее Новониколаевска. Потому как за ним – через Байкал до Камчатки и Сахалина – отдельная планета. Западная Сибирь – наша мера. Самое много – до Енисея. На большее сил не достанет. Никакой казны не хватит. Да-с… У нас внутренние губернии утопают в грязи и неустройствие.
- Вас послушать, казаки дурную работу сделали, землиц нахватали и, получается зря? Испугались размеров, господа хорошие на столичных паркетах? Сибирь себя десять раз обеспечит, государству опора… Народу, рабочих рук дайте, ничего более не просим.
- Поймите, Николай Парфёнович, сложности не в одних пространствах заключаются, хотя и их влияния не следует умалять. Хм, попробуй умалить! Гляньте с другой стороны… Что есть Сибирь? Страна каменного века в определённых смыслах… Остяки, тунгусы, народцы полуночных стран (т.е. за Полярным кругом), камчадалы…. А киргизцы наши, далёко ушли? Отсутствие государства. Везде - полное, где с трудом обнаруживаются зачатки. Родоплеменные отношения, добиблейский лад… Этих надо вытаскивать из тьмы веков! Одних рязанских да полтавских мужиков на всю Сибирь никогда не хватит. Местных надо приобщать, а прежде выучить…
- Помнится подполковник Шубин в Акмолинске намучился с тамошними кайсаками. За счёт казны и даже из собственных средств покупали семена, плуги и прочее, чтоб азиатцев к земледелию приобщить, увы… Пока мужики из Малороссии не подъехали да за пшеничку взялись – никакого проку от учебы и опытов с кочевниками.
- Толкую о том же: необходимы усилия, затраты, время… Это – в Степи. С другого боку подступают Бухара, Коканд, Ташкент с Самаркандом, Хива… По-своему скроенные, но державы. Их мы склоняли, где и силой, поскольку в отличие от номадов, там оберегались не одни пастбища. Там – города, оседлость, ремёсла и земледелие, культура, опять же. Придётся по-иному приспосабливать к цивилизации! Смягчать влияние древнего Востока, выразителями которого выступают Персия, Индия…
- Китай, - вставил мимоходом подошедший поздороваться полковник Малахов.
- Соглашусь сразу, Павел Петрович! Видите сколько задач и какого они неподъёмного масштаба! Культура России не старше культуры иных восточных народов, что лишает нас козырей, понимаете…Колонизировать киргизскую степь – дело совершенно другое, нежели решать подобные задачи, предположим, в окрестностях Багдада либо Герата. Явления несравнимые. Боюсь, у нас не достанет возможностей на всех и вся – вот моя основная мысль.
- Полно-те… Дайте казачью бригаду сибирцев, артдивизион оренбуричей и через полгода пришлю вам карточку из Калькутты, - усмехнулся Малахов.
- Пройдёте аллюром два креста, а потом что? – нетерпеливо воскликнул приват-доцент, - вы управитесь браво, орденов навоюете на грудь, а что правительству достанется, как потом дипломатам сноситься с Британией?
- Управимся, ежели будет государева воля. Англия, извольте заметить, отстоит далеко от тех краин, а мы – рядом. Наладим коммуникации, пустим караваны, Индия – страна богатая, народу вдосталь, недаром в неё так вцепились загребущие бритты…
- Сударь, на штыках мир можно принести, но держать невозможно. Слишком накладно. Дайте срок, индусы вышибут бриттов. Вопрос времени. В Персии, Афганистане вы также намерены поместить русские экспедиционные войска? Порвётся верёвка, надсадим матушку-Россию, как лошадку. Сибирь, господа! Лучше бы, одна Западная Сибирь! Там наша мера, наши пределы за Камнем. Другие помыслы излишни. Пусть сражаются послы, пусть в тамошних протекторатах сидят наши вассалы… Всё иное – гнилые верёвки, опрокинутый воз, битые черепки. Надсадимся…
- Увы, вынужден откланяться, - прощался Малахов, - доспорим вечером, если угодно. Благодарю за коляску, Николай Парфёнович…
- Не всё, но многое поддерживаю у вас, Ростислав Викентьевич, - откозыряв полковнику, проговорил Семилетов, - и факты указывают на справедливость ваших наблюдений. Вот наш полк для примера… Две сотни оставляем в Джаркенте, остальные – веером по всему Туркестану. Тысячи полторы шашек, а приходится держать границу от Тянь-Шаня до стыка с полком №2, это Алтай почти… Получается не крепкая цепь сторожевых застав, а ваша плохо связанная мужичья верёвка. Сибирский казак, конечно, терпит немыслимое, однако зачем его осознанно гробить? Кто заместо его встанет, коли не приведи Господь, беда какая произойдёт? Столичная конная гвардия? Керасиры? Лейб-гусары? Смешно… Без строгого приказа начальства я и сам с ними в поход идти зарекусь…Однако не соглашусь, чтобы ограничивать себя в пределах. Хапать всё подряд – не гоже. Оставлять годное – нельзя. Не возьмём мы – другие приберут, станут богаче, сильнее, предъявят претензии…
Семилетов знал, о чём говорил. В казармах привычно переносили тяготы, сознавая долг - не падать духом, лелеять надежды на лучшие дни. Однако всё имеет границы…
Командир ввёл послабление на учебную подготовку, жалел казаков, которых и без того выматывало туркестанское непогодье. Больше обычного стало занятий по уставам, воспитательных бесед, меньше муштры и взысканий за проступки, по которым при обычных условиях никто бы из офицеров не попустил. Казаки старались не поддаваться тоске и унынию. В подобных переделках всегда в особом почёте добрые рассказчики, натуры живые и неунывающие.
В полусотне, где подобралось немало казаков посёлка Аиртавского Лобановской станицы Первого военного отдела, таким слыл Егор Кучма. Мало находилось мест в Туркестане, где не побывал. Всякого видывал, много заприметил, умел рассказывать, «сбрехать», по добродушному выражению своих нарядов (сверстников, одного призыва). Зато молодые полчане слушали, не уставая.
- А ещё, братцы, есть помимо прочих кушаний, плов. Не едали? – Кучма никогда не травил своих бывальщин без дела, завсегда в руках сновало либо шило, дратвинки, иль оселок, на котором правился кинжал, да мало ли чего надобно подтачать, исправить, починить казаку в слободный час, - нет, не тот кусок липкого риса с мясом, которым потчует татарин на кокчетавском базаре. Куды там… Вот в Кокане, доложу, - плов! Тот же рис, к примеру, та же баранинка, моркошка, перец, а на языке не то, совсем не то… Али Самарканд взять. Тоже не сравнить.
Сдумает эмир бухарский объявить большой саиль. Ну, пир, гуляние по-нашенски. Как мы на Пасху, али Рожество там…. У басурманцев по вере ихней тожеть дни есть, празднуют. Курбан-байрам, ещё что… На площадях выставляют огромадные котлы, баранов подгоняют, саксаул арбакеши везут, и варят плов. Сколько котлов, столько и разницы. Скажем, самаркандский повар не возьмёт барашка из киргизской степи, али каракулевых со стороны Каракумов. Ему надобен джизакский валушёк, песчаный, который, промежду прочим, хорошей воды и травы на тамошних барханах отроду не видывал. Пьёт солёную, что и для чая негожа. Колючками пробавляется навроде верблюда. Чистый жейран скачет, и то: корму мало, на месте не застоишься. Жара его томит, зимой бураны донимают. Мясо на зубу жестковато, чуток жилисто от несладкой жизни, зато какое сочное, с прослойками сладкого, прям, сала. Жуёшь, а оно тает, с горчинкой от степной полыни…
- Бодай бы тебя, Егор Кузьмич, с россказнями, - длинно сплюнул приказной Лимаренко, - тут без тебя кишка кишке в барабан лупит. А тут ты взялся…
- Ништо, Василей, мы не в осаде зажатые, - рассказчик придирчиво осматривал прорванную фуражную сетку, намечая места починки, - а как хлебца утречком выдадут, ты за сухариком меня спомнишь, скусней станет, со слюнкой не так рот продерёт… А рис знающий кашевар тожеть не абы какой в казан сыпет. Лучше всего, слыхал, идёт из места Пянжикент по прозванию. Крупный, навроде отборного ячменного. Зерно будто прозрачное наскрозь, с краснинкой, по цвету щипиги (шиповника) нашенской. Промывают в нескольких водах дочиста. Сор всякий и мутноту – долой, чтоб одно к одному. Вот, стал рис готов. А до этого баранинку поджаривают. Немного лучку туда наманганского, он крепкий, в носу шибает. Опять же – чесноку, самую толику. Подбавляют тмину, ещё чего из ихних травок, не упомнил.
- Ну и память у тебя, - восхитился молодой казак Венька Соколовский.
- Послужи с моё… Да, морковка, братцы. Тут опять не с арапа… Тонкое дело. Ургутская скуснее, её режут прям на волосок толщиной, а пережарить чтоб – ни-ни, спортишь. Перепреет – не плов. Надо, чтоб жёлтенькой моркошка так и осталась, на зубах чтоб её узнавать. А бывает морковку крупнее крошат ли, рубят. Вон как у Зотича табак в кисете, не сеянный, ломтями…
Ага, мясо шипит, шкварочки растопило, готовься рис пускать. Осторожно, ровно порох, сыпешь, чтоб не потревожить ни мяса, ни шкварок со всей приправой. Уложил на них рис – залей воду. Потихоньку, в меру. Скажем, на один сустав указательного пальца поверху. Ни больше, ни меньше. Вода выпарится и когда рис выступит, в него айву прикапывают. Для скусу и запаху. Айва? Ну, навроде яблока, токо покрепше….
- Донял ты меня, - Лимаренко встал, смачно крякнул и отошёл к лошадям.
- То касаемо самаркандского плова. Бухарцы, смекай, подкладывают урюк, изюм. Попадает ещё хивинский, чиракчинский. Как же, обнаковенное дело. У нас, к примеру, жёнки супец варят – одно блюдо на языке, в Лобановской съезди – там он другой. В Омске, в трактире, совсем на отшиб. Хотя везде тебе скажут: суп он и есть суп… У нас в Ертавском – уха. Окунёвая. На Копе в Кокчетавской али там же с Чаглинки рыбка – тожеть. По прозванью. А скус? Наш окунь знатный, нигде такого более по Сибири нет. Его давно, ещё до нас, промышляли. Курганские да челябинские купчишки цельные артели рыбацкие на озере держали. Уха с него особая. Н-да… А на Иртыше тебя стерлядкой побалуют, муксуна подадут, которых в степу не сыщешь… Так и у сартов тутошних, таранчей, персиянов с ихним пловом. Что ни место, то свой обычай, скус.
- Приметил, тута хлёбова нет, варят одну кашу, плов, тоись…
- В Туркестане? Не, тут щей не сыскать…
- Дак что, едино мясо да конину, как нашенские кыргызы, херачат да кумыс дуют?
- Зачем… Жратвы тут всякой – брюхо лопнет перепробовать. Не в пример нашенским кыргызам, как ты помянул. На базарах чего не суют… За любые деньги. По мошне и едят, у кого какая. Монета имеется – бери прям с мангалу у перса палочку, где слеплен кебаб из мелко-мелко рубленой баранины. Ажник шипит жиром. Тут тебе и лепёшку спекут. Не желаешь – торгуй у ошпаза прям с земли кусок курдюка на парУ, да скажи, чтоб в перце красном повалял, соли добавил, травками пахучими посыпал. А ещё хорошо – лук кольцами порезать, репчатого, со слезой, либо мелко его скрошить, потом уксусом брызнуть. Тогда курдюк прям за ушами свистит.
- Я бы теперь и сырой сприходовал, заместо нашего сала, токо соли щепотку…
- Не, свинья здесь – шушка, запрет, Магомет ихний не велит. Зато баранье в ходу. Иной раз – прям в ладонь толстое. Едова нужная, крепко брюхо держит…
- Митяй, надысь видал у тебя примерную сыромять, не задолжишь? - отвлёкся рассказчик, - обвёршку сетки поменяю, сгнила старая начисто…
- Она у меня в обозной телеге, сбегать?
- Беги, чего спрашивать, - шумнули на казачка слушатели, - ты далее давай, Кузьмич, не отвлекайся.
- Да… Курдючина – пользительная еда, с лепёшкой из крупной пашеничной мучицы, с корочкой по краям, да с огня чтоб, с тандыра, печи ихней, с жару и пылу – милое дело! Ежли с монетой туговато – шагай к торговцу, который варит бараньи головы. Калля фуруш, ряды те прозывают. Можно почахур спробовать. Стюдень из бараньих ног. Ломанного гроша хватит зоб набить…
- Эт верно, у голодной пташки и зобик набок…
- Зато голодный волк сильней сытой собаки. Знамо дело, не оттого ль нас держат на гнилых сухарях, чтоб шибчей зубами клацали на хивинцев да джунгарцев…
- Цытте, умники! Бреши далее, Кучма… Понятно, всухомятку пробавляется здешний народ.
- Ну, разносолов - не как у нас, однако и похлебать найдут… Сурпа не в диковинку. Токо наши киргизцы её голую дуют, а тут похлёбку сделают, бобов или гороха вкинут, зеленью заправят, с хлебом ихним вприкуску - всё-ничего… Нашему брату сходнее к персам заворачивать. Они свои едальни наособь от сартовских держат, ошхана зовётся, а там – пити-пити в горшочках из красной глины подаётся. Знатное хлёбово. Похоже на щи томлёные в печи под заслонкой. У перса, опять же, и плов иной. Он мясо поджарит со всяческими приправами, рис сварит отдельно и только перед столом всё сложит вместе на блюде. Так то…
Таранчи здесь живут, тоже басурмане, хотя с китайцами водятся. Таранчин на лапшу мясную мастак, токо её, братцы, ложкой не поешь, её палочками растаскивают с большого корытца или фарфоровых противней, кто богаче. Палочки тоже, у кого деревянные, у кого костяные. Лягман – та лапша называется. С рубленой бараниной и подливой на китайских приправах, которые с непривычки в рот не возьмёшь – огнём жгут. Смех, спомнил… Первый раз угостился, смотрю – стоит склянка с чем-то, махонькая, ну я её в свою чашку опрокинул, мешаю, хозяин-таранчин на меня уважительно глядит. Ага, стал в рот тащить – немочно, губы жгёт, ажник зубы ломит, но слабину как дать? С горем пополам съел, зато опосля, братцы, насилу опростался, неделю ходил… А так - скусно, нечего сказать. Ещё любят здеся манты. Это навроде пелеменей, токо побольше. Верчёное мясо тестом залеплено и на пару сварено. Соку в них – аж брызгает, на бороду текёт. Горох варят, кукурузу запаривают прям в початках…
- А сахар?
- Как же…. Есть свои ряды торговые и разносчики по базару ходят. Кандалят-фуруш, такой лавочник называется. Там халвы всякой… Ореховая сжелта, белая кунжутная, из мака тёмная, сухая с миндалём и урюковым зерном…. Леденцы красные, зелёные, мятные пососать после мясного. Ещё, как его? А, пашмак! Не скажу с чего, но оченно едомый. Кирпичики такие, белые волокнистые. И сладкие, и жгучие, бывают рассыпчатые или вязкие… Эх, на тот базар нам, братцы, да при монете, уж угостил бы вас…
- Ну что там на дворе, Лимаренко? Ты Митяя Ендовицкого, часом, не перестревал? Где шалается? От, за смертью кого посылать…
- От обозной шкандыляет, с аканичем, сватом своим перестрелись, курят… Ваньки Еремеева гнедой не унимается всё! Одно яйцо оставили, не вырезали, так грызёт всех, жеребец недоделанный, ямищу опять выбухал передом, коновязь нахратит, дневальные умаялись с ним.
- Эха-ха…Без бабы, как и без щей, казаку не больно весело, - с позевотой завалился на нары Кирилл Бабкин, - у Ванькинова жеребца одно, а у нас по паре на брата имеется, а тожеть – терпи, казак. Ладно, кормёжка никудышная, не шибко тянет с неё, а поправят, тогда как? Басурманки кругом закутанные…А, Егор Кузьмич?
- Ну, вода щёлку найдёт… Вера у них строгая на счёт энтого дела. Бабы в паранжах, с ног до головы, токо мужу показываются, боле никому – запрет, закят. Однако и попущений найти нетрудно. Заведения есть, где «дурную кровь» сбрасывают. Выкатывай денежку, там тебе и спляшут и споют с голым брюхом, и подстелятся…Да и к мужним ходы имеются, особливо для офицеров. Люди-то и здесь живые, а грех всегда рядом, что у нас, что у нехристей…
- Говорят, поперёк у местных кунка расположена?
- Брехня… Всё при месте. Занятных много, выдумщиц на штуки-дрюки. А так… Чёрненькие чаще, малолеток больше. Ей лет двенадцать-четырнадцать, а вовсю работает в заведении. Самый барыш с них хозяину. Сравнить с нашими, здеся евина дочь скорее спеет, годами мал-мала, а сроду не скажешь…
- Ладноть, теперь на молебен скоро, а ты грех толчёшь языком. Час минует - зОрю вдарят и дню конец, всё до дому срок ближе, ежели Господь в небесну сотню не призовёт. – порешил за всех Митяй Цыганков.
Разговор стишал, каждый, видать, унёсся думками кудысь далече. Звучнее капало с потолка в расставленные по полу плошки да посапывал Бабкин.
ВЫСТРЕЛ
Ехал линейский казак вдоль опушки в раздумчивости. То ли о родной стороне, то ли о службе царской, а верней всего – о следах, третьего дни обнаруженных разъездом. Чужие кони их оставили, с неблизких краёв. Трухменские, не иначе. Потому как текинцев всегда послабляло на сибирских сочных травах опосля пустынных пробегов, где их корм – горсть ячменя да сохлые ветки чия, коли попадутся, да и то, считай, на ходу.
Тишина кругом, сонь, лишь где-то на дальнем болоте крикнул журавль, раз и другой. В слабых поводьях мерным шагом двигался всадник. Росы высыхали нетронутыми, никаких тёмных следовых полос уже третью версту. От леса прохладно веяло цветом, влажной свежестью. Не чуял конь, не видел казак, как с сошки целит в них меткий стрелок, улучая миг для губительного грохота своего ружья. То ветка мешала наводке, то скрывалась цель за колючим кустом щипиги, разросшейся на краю густого бора. Стрелок был терпелив, и выждал-таки. Чёрные глаза блеснули, палец плавно надавил собачку.
Да не зря молятся о своих сынах казачьи матери. Вот и в миг сей взяла и накрыла своим святым покровом Пресвятая Богородица неосторожного уруса. Осёкся кремень, огонь не взбежал на полку, а может колпачок сдал, не поднёс вспышку к запыжованной зерни. Только щёлкнуло, чокнуло…Этого хватило, чтобы вскинулся конь, умеючи убрав круп и развернувшись навстречу чужому звуку. Будто ветром снесло с плеча штуцер у казака и теперь он, пригнувшись, уже не гляделся лёгкой целью, но сам искал её, замерев весь, перетёкший взглядом в прорезь прицела.
Трухменцу затаиться бы обездвиженно, прижаться плотнее к молодой траве под вишнёвым кустом. Ну, щёлкнуло, ну брякнуло что-то, где-то посреди июньского утра в сонном подлеске. Обождал бы казак, гляди, тронулся дальше. Пусть даже не столь опрометчиво уносясь думами. Но трухменец был воин и потому, напротив, потянул из-за пояса пистоль, для чего пришлось перекатиться на спину. Осторожно, умеючи. И всё же тряхнулся, сронив каплю, листик куста, хрустнула веточка под ним…Чуть-чуть, едва-едва…
А казаку хватило. На полвершка довернул ствол, засёк блеснувшую сталь выкидываемой навстречь пистоли и опередил мгновеньем, которое так часто решает, кому умирать. Грянул выстрел… Обождав чуть, казак спешился, подошёл глянуть. Неприятель уже затих ногами, умер молча, без вскрика и стона. Как везде и всех приучают в разведке.
ГОРЕ
Подвода скрипнула у правления. С аммуничника принесли попону, на неё и сложили убитого. Казачья вдова Манёфа Атасова, будто срезанный куст медуничника, беззвучно повалилась на грудь своего Пашки. Ладного, большого и теперь мёртвого. Она, похоже, оглаушилась внезапным злополучьем, уничтожившим смысл её жизни, никак не могла выкрикнуть горький до невозможности и горячий комок, ослобонить дыхание и взять дух. Судороги водили не старые плечи, горбили спину, терзали руки.
И протянулся над Аиртавским посёлком (станицей станет в 1910 г.) час, как голодное лето…
Всхлипы, молчание тяжкое, слабый ропот. Бабка Савлентиха пришкандыляла, блекочет: больше горя – ближе к Богу. Услыхав, Манёфа с колен повела глазами, встала ростом и пошла по шаг назад сделавшему кругу, перебирая землячество стемневшим взором.
- За што? – слабо взяла за грудки и тут же отпустила Семёна Еремеева.
- Хто велел? – уже строго стребовала у Кузьмы Воронкина.
- Зачем Пашку мово? – спрашивала Николая Бабкина.
- Рази я хуже ждала, али не молилась за него? – пожаловалась Капе Агеевой.
Казаки пятились, жёнки выли сдавленно почти все. Вот оно, горе горькое, рекой хлещет из синих глаз… Поля Чепелева сдумала остановить Манёфу, приобняла, но та не далась, завидев Любаву Токареву.
- Твой Васька, золотушный, дома? Конопель на задах обсирает, а мой, глянь, под ногами у вас, - пристала к ней. Следом вырвала с патронников ермаковки заряды, бросила в пыль, блестела на Клима Сафронова невыносным упрёком:
- На што тебе жаканы? Куды ты с имя? Маньке под юбку? Кады он тут вот, на плацу, лежит. Лежит! Ты, волчара сивый, налюбился, наблудился – знаю! А сын мой… Можа не целовал никто, окромя матери…Теперича што? Воды в рот набрали?
Она оставила Клима, серого щеками, зачем-то с руками по швам, донимала тех, кто знал её с пелёнок, кто видал жизню её, до сей минуты смирённую, навроде тихой зорьки.
- Управились? А вы его рожали, вы его рОстили?
И никто не мог ни жестом заслониться, ни оправдания ради слова молвить – видели: слишком необъёмно-черно клубилось горе, давило на сердца, волю обездвиживало. Лишь тосковал, покуда не сковеркался стоном голос осиротевшей матери. Будто играл пастух на чибизге (ивовая дудочка), печалился, да сразу и бросил. Она вновь склонилась над сыном,сухие рыдания трясли её всю.
Так у нас бывает: найдёт гроза, ну, думаешь, сейчас даст! Гремит, сверкает, смерчи налетят, а – ни капли. Токо вдарит молния в одну сосну по выбору, расщепит, изувечит всю и сожгёт. Теперь на глазах посёльщиков сосной горела Манёфа.
- Да мой ты сынка. Возмужал как… Пошто спокинул, оборона-державушка? К кому голову стану клонить, а? Куды податься? Люди ни гу-гу, ты молчишь… Молви хоть чё-нить, упасинка моя, - буднично, спокойно приглаживала чуб на холодном, как лёд, лбу. Словно прежде, до беды, присела на кровать Пашку будить, на покос ли, на заимку Карьку запрягать. Кума её, соседки насмелились, плачут-жалятся рядом, тут - шумка: атаман со стариками идёт, встать, дескать, следоват…Она и встала, взъярилась, найдя власть глазами:
- Пожаловали, футы-нуты ножки гнуты… Не вы ли, кавалеры-уряднички, парня мово внеживую снахратили? Нет? А хто? Не царю-государю сына вручала – вам, отцам-командирам, отвечайте! Вонэнто што привезли, на што оно мне?
- Ты, Марья Лексевна, - поселковый атаман Егоров Фрол строго взялся за козырёк фуражки, но старик Заруцкий потянул его локоть, поддев сзади крюком посошка, навроде овчарской ярлыги: тпру, дескать, осади! не вишь рази - не в себе матерь, дай выкричаться…
Словно обезумевающая от боли, уклонившись от священника, Манёфа направилась было к крыльцу, но внезапно, заметив Савлентиху, остановилась. Вроде припомнив что-то, взняла голову, всё пристальней вглядываясь в небо. Поворачиваясь на месте, ровно дервиш коканский, она будто начала догадываться о чём-то, будто заходило ей в голову другим несведомое. Видать, такое, что сдавливало пылающие виски конским укрюком. И поняв вдруг, она уже набиралась сил выкрикнуть выше ласточек, в густую синеву пролетья, в те перламутровые блики и ледяную даль горних высей, свой нечеловечески-запредельный упрёк-отречение. Ему! Туда! Поверх всего, что родится, цветёт и умирает на этой земле.
Но батюшка не дал рухнуть душе, облапил сильно, закрыл крик рукой, прижал Манёфу к себе. Люди замерли пред мигом упреждённого святотатства, кто крестился на церковь, кто уставился на широкий рукав ризы, на струйку крови по руке священника, коей запечатал он донельзя крайние слова.
Мать вскорости сникла, сглушила крик в себе. Её оттянули, увели куда-то, Ксенька Гороховодацкая перевязывала отцу Василию сильно прокушенную ладонь. Народ разошёлся готовиться к завтрему.
На лавке остались дедкИ, кликаясь меж собой, ровно бывалые журавлиные вожди. Н-да, кто служит, тот и тужит. Жить иной раз тошно, а помирать тожеть не находка. Одно по сибирскому краю вздыхается: весёлое горе – казачья жизнь.
ВЕНТЕРЬ
После грабительского рейда банда Хайруллы Токтагулова торопилась в Китай, уводя тысяч десять баранов, порядочные косяки лошадей, а, главное, пленников из чарынских киргизов – подданных Российской империи. Ими они стали недавно и сейчас особо важно на их случае показать силу руки Белого царя, которая воров карает необратимо, а что касаемо своих жителей – тут она завсегда милосердна и по-отцовски внимательна.
Именно: показать, ибо в этих местах строгий урок наказания, как правило, живёт дольше самых справедливых увещеваний, отражаясь в поколениях, передаваясь из уст в уста на больших пространствах земли и времени. С азиатами вряд ли можно соперничать в проявлениях жестокостей, для Европы уже немыслимых, для русских – неприемлемых. Следовало брать иными атрибутами: неукротимым натиском, отвагой, воинским порядком, за которым всегда победа. Демонстрировать силу веско, чтобы оспаривать её не возникало повода, а малейшие попытки сводить к мысли в бесполезности противления. Здесь впервые вместо ветхотолкуемых адатов, зло искоренялось государственным законом, власть которых несли пехота и казаки.
Узун-кулак (вести из уха в ухо) и ертаулы (разведка из верноподданных джигитов) показывали шайку сабель в триста. Вдогон из Чилика послана рота посаженных на коней солдат с двумя пушками и расчётами из армейской батареи капитана Михайлова. Вперехват, со стороны Кульджата, приказ кинул полусотню сибирских казаков. Других сил не нашлось. Многое забрал Джамский поход, от него ещё не оклемались толком. Свежие наряды из полкового округа не поспели, двигаясь от Аягуза и Улутау. На то, очевидно, и был главный расчёт предводителя набега. Барымтачи - из дунган, живущих по берегам Хоргоса, правого товарища Или, и вокруг китайского городка Сундин.
По вёрстам мерить – путь вполугОря, кабы степь. А тут – увалы, ущелья, пенистые потоки, галечные осыпи старых и недавних селей. За одну версту и пять отдал бы на ровном месте. Подков не настачишься, а ещё бесперечь вьючить-перевьючивать на переправах, скальных пОлках. У сибирцев – бывалые походники. Аиртавичи, челкарЫ, лобанчА, акАничи, якшинцы, котурцы… Соль первого полка, какие уже и полгода лишку хватили. Запаздывала, как уже сказано, смена из родимых кокчетавских станиц да выселков. Там, поди, и казаков окромя малолетков да стариков не осталось, одни не вертались, новых служба прибрала. Влекутся в Туркестан старым кружным путём вверх по Иртышу, либо – к Балхашу, Бетпак-Дале генеральным курсом на Чу.
Через день после выхода из Кульджата сибирцы втянулись в долину безымянного ручья. Дозор левой руки дал сигнал с могутного крутоярья: вижу неприятеля! Спустившийся казак доложил: по равнине, верстах в трёх, коноводы гонят табуны, числом кабы не с тыщу. Сотник Грибановский усилил боевое охранение, на разведку послал офицерский разъезд при звене казаков, отряд расположился на скрытый бивуак без огня.
Ввечеру узнали и доброе, и худое. С косяками движутся главные силы, не триста, а клинков пятьсот. Иные с берданами на ремнях, в тороках замечены фальконеты. Поголовно – при заводных (сменных) лошадях. Назади, ровно гончие на хвосте волчьей стаи, торопится наш догОн. Полубатарея на передках, идут ходко, «по горячему». Отары, коней барымта гонит к перевалу, за седловиной которого – Китай. Для связи с казаками капитан выделил унтера из вольноопределяющихся и двух рядовых.
- Господа! Мы имеем полдня для выбора способа и подготовки, - сотник был краток, - не станет речи об упущении Токтагула за рубеж. Честь отряду составит решительный разгром банды, взятие начальников. Извольте высказать предложения…
По казачьей традиции начал младший. Но мнения разошлись… Позже в джаламейку (походная складная палатка, кожаная либо из парусины) Грибановского заглянул сотенный вахмистр.
- Чего тебе, Дейкин? – нетерпеливо глянул от карты командир.
- Так что, мысля есть, вашбродь… Не тревожьтесь, я скоро выложу…
- Ну, давай, - офицер подвинулся, указав рукой вис-а-вис.
- Места знакомы. Мне, Софронову, Еремееву, Вербицким, ещё есть которы…
-Далее что, Михал Зотич?
- Вентерь…Надоть вентерь состроить. Навроде чебаков имантавских варнаков разом имать…Не то расползутся, навроде вши по гребешку, спробуй вычеши опосля…
- Где тут развернуться? Нет манёвра…
- Есть одно местечко, кроки (рисунок местности) дозвольте глянуть…
Вахмистр обсказал толково. Грибановский кликнул субалтернов (младшие офицеры). Составился план, не мешкая, его отправили отряду Михайлова. Действия состояли на придумке бывалых казаков, участников второго похода генерала Колпаковского на Кульджу. Перед тем, как пойти на перевалы, разбойники обязательно подкормят скот, иначе бараны лягут на высотных снегах. Аккурат неподалёку, где Или выбегает из горных теснин и загибает плавную луку, имелось богатое травой займище, где сАмо брать их испытанным казачьим способом, иначе уйдут, дуван (добыча) прихватят с невольниками. Вентерь – боле никак. Только с крупой (прозвание пехотинцев среди казачества) да пушкарями надобно крепко сговориться. Иначе затеваться не стоит, в банде, судя по ухваткам, стреляные кеклики (горные куропатки, с голубя; есть улары – горные индюшки, поболе домашней курицы). Сам Токтагул давно промышляет разбоями, матёрый каскыр (волк).
Доспел решительный день. Розовели на восходе седые вершины недалёкого Тарбагатая, от речных приплёсков яро вздымались тугаи, забитые вепрями и фазанами, на заливном лугу до стремян выметались зацветающие травы. За версту-другую синели в душном мареве островки (околки, рощицы) джиды, прибранные по опушкам пахучими выбойками розового тамариска, где и золотистого чия. В сказочном приволье отаборились грабители. Займище полнилось скотом, кибитками, вооружёнными всадниками. О русских знали, успокаивала их малочисленность. Думали так: пока арьергард будет скубаться с солдатами и казаками, караван оторвётся. Останется махнуть через границу, а там – жизнь сладкая, будто шепталА (сушёные с косточками персики), восторженная, как после глубоких затягов кальянного опия.
Взнялись росы, обсохли травы, унялись фазаны по тугаям и соловей в одинокой чинаре. Грибановский глянул на хронометр и покуда не жаркое солнце: пора! Трубач дал сигнал. Отдохнувшие, выкормленные кони без уроса ставились под седло. Перед строем сотник напомнил строгий порядок действий. Иначе… Не сумлевайтесь, за всех успокоил Дейкин. Капитан Михайлов дал знать: его отряд занял место по расчёту.
Заманивать в вентерь поехали фланкировщики – самая удаль казачьих сотен. У каждого оружие с именными насечками, ермаковки рябят от нашивок за стрельбу, джигитовку, охотничество. Четверо загодя скрылись в тугаях, условленно двинулись малой рысью. Из лагеря барымтычей навстречу вскинулась стража, галдя, сбивались другие.
Четвёрка ударила галопом, затем в карьер. Гикая и стреляя на ходу, казаки шли на дерзкое сближение. Но и на той стороне не акылжоки собрались (акыл – ум, жок – нет). Навстречь никто не сорвался. С линии открыли прицельный огонь. Вот один казак, взмахнув руками, повалился из седла, зависнул на стременах. Сильченко – выдохнул вахмистр. Завертелся другой конь, роняя седока. Шейкин Митрий – едва слышно Зотича из-за громкого восторга бандитов. Оставшаяся пара исполнила вольт «направо с места», взяла на отрыв, прихватывая на себя уханье замбурегов (вьючные орудия). Кучма Лександр да Мишка Петров, сродственник мой, – крестился Дейкин.
Через миг торжествующий рёв барымтачей сменился гулом разочарования, поскольку Сильченко и Шейкин взметнулись в сёдла, вздели коней на дыбы и, что-то крича, уже скакали нетронуто за другой парой, по косому уходящей вбок. Крутнувшись в сёдлах задом наперед, оскорбительно стрелили. Ответом стали вопли ярости. Но с места банда не стронулась. Знали там: себе дороже обойдётся погоня…
Фланкировщики продолжили смертельно-опасную игру, пытаясь все-таки сдёрнуть хоть часть барымтачей, завести на полусотню. Попарно сибирцы выписывали встречные восьмёрки, то сходясь, то разминаясь, то отдаляясь от вражьих стволов, то приближаясь почти вплотную к их убийственному огню. Не забывая палить, выкрикивать азиатские оскорбления. Манёвренность, неуловимость всадников доводила до исступления стреляющих. Иные впадали в бешеную истерику, наблюдая промахи с, казалось, убойной дистанции. Откидывая мултуки (ружья), рвали халаты, давая зарок собственноручно вырезать печень проклятым гяурам…
Игра продолжалась до сигнала трубача. Четвёрка, хлестнув прощальными выстрелами, поспешила к своим. Их встречала зычная команда: строй лаву на удар! Взводные колонны заученно разъехались в три невеликие шеренги и тут же, меняя аллюры, кинулись в шашки. Заскакав на изрядно выбитый скотиной луговой прогал, ускорились. Громче крики, свист. Вблизи изготовившейся банды первая шеренга, метнув пики и приняв на себя плотный огонь, рассыпалась, закатилась за фланги. То же самое сполнила вторая шеренга, третья. После, без передыху, накатила успевшая перестроиться первая, и карусель продолжалась, покуда главарь не решил, что пора кончать с русскими. Тщетны их усилия, выдыхаются. Троих либо пятерых ссадили по-настоящему, несколько ранены… Подмоги не будет.
Лазутчики донесли Токтагулу, что пехотный отряд носатых (так иногда дразнили русских) вместе с пушками ночью снялся и отбыл к броду. Урусы маракуют отрезать дунган от перевала. Шакалы. Он их проучит. Разделается с казаками, потом будет клевать пехоту наскоками, пока не скроется последний караванный ишак. А дальше – прикупленные китайские посты и воля.
Главарь махнул платком. Банда рванулась. Группы отъявленных головорезов выскочили из тылов лагеря, арканом охватывая полусотню. Теперь принять урусов по фронту, связать неравным боем, покуда группы захлестнут их хомутными клещами, стянут прочной супонью отборных аскеров. Потом истребить безжалостно, поскольку целыми казаки не даются, а кому нужны калеки?
Вожак знавал русских. Он не знал вентеря…
Как только его гвардия кинулась устраивать собственную ловушку, у казаков прозвучали команды взводных урядников. Шеренги сбились кучей и, набирая ход, поскакали прочь. Явно трусоватый манёвр шибко воодушевил бандитов, завизжав от азарта, они рванулись в добычливый марш. Загудела вековая дернина от сотен подков. Казаки во всю прыть своих коней уходили к острову джиды. Однако погоня гляделась резвей, всадники уже примеряли кривые клычи (азиатские сабли) к потным спинам казаков, не догадываясь о том, что те намеренно сдерживают бег, завлекают кажущейся податливостью. В беспорядочной, казалось, гуще казаков раздались вдруг волчий вой, собачий брех. Повинуясь тем диким сигналам, одни взяли влево, другие – вправо. Погоня ещё соображала, как ей поступить и кому за кем гнаться, когда из зарослей выплеснулись огненные платки и с гулом в самую её серёдку вонзилась суровая картечь. Следом чётко стукнул ротный залп штуцеров. Пыль, треск, визги, стоны, хрипы – всё смешалось…
А в кучу всадников, полную смерти, боли и ужаса, опять летели пушечные снаряды, к пачечной стрельбе пехоты добавился беглый огонь вернувшихся к месту казаков. Прицельно, на полсотни шагов… Кому из барымты удавалось выскочить, тех принимали в шашки, брали в плен. Ошеломлённые, они походили на кабанов, которых на верный убой гнал специально устроенный пожар. Из вентеря скользнул Токтагул с немногими, направившись куда подалее. Аллах с ней, с добычей, своя шкура дороже…
Возвращение отряда с освобождёнными киргизами, с отбитыми у барымтачей отарами и косяками вышло неожиданно громким. Благодаря счастливо подвернувшемуся репортёру. Вослед за горделивой депешей генерал-губернатора Кауфмана в С-Петербург свою публикацию поместили «Отечественные записки». Дескать, веско подтвердилось положение русских, как хозяев Илийского края. Правда, никто не мог сказать: надолго ли? Ведь у Востока парадоксы, с точки зрения «просвещённого человека», случаются сплошь и рядом. Здесь недоброе помнят долго, потому как злу приписывают главную силу и цементирующие качества общественного устройства. Добро забывается через день, как проявление слабости не шибко разумных, по мнению азиата, людей.
Иной раз казаки словно считывали с плоских лиц вековую и довлеющую посейчас истину «дремотной Азии»: обманывать злого – себе дороже; нахлобучить покорного – удача, мимо которой проходить глупо.
Да почему же?! – со слезой недоумения воскликнет европеец. Да потому, - исчерпывающе промолчит правоверный абориген.
Какой-то умник назвал сии качества тонким атрибутом оригинального восточного политеса. Не скажите, не скажите… Отнюдь не бесспорная сентенция.
В ПЕСКАХ
- Чё замолк, Тимоха?
- Баушку спомнил.
- Далёко ты головой залетел…А чё спомнил? Небось, пирожки с груздями, знаю, на них Ефремовна мастачка. Эх, да с ледяным бы кваском щас… Али бы верещаги* в добрую сковородку навернуть…
- Малой был, ну, не совсем уже… Она в огороде грядки полола, велела цвет на дедовом табаке оборвать, я уросил, не хотел…
- Невидаль, нашёл, чем мозгу забивать.
- Не, про другое. Она пристыдила: Тимонька, глянь на солнышко! Скоко дел оно делает, не ленится. Бельё нам сушит, водичку в кадушках греет, лист на огурце гонит, хмель завивает, тебе, вон, веснушки нарисовало… Это здеся, на земле, рядом, а на всём белом свете скоко у него работы? Успевает, трудится день-деньской, а ты часок одно пустяшно дельце волокитишь. Дак вот, наше ертавское солнышко спомнил, какое оно ласковое…
- Эт верно, здеся оно другое, иной раз чёрным будто слепит.
Андрей чуть спустил нагубник, прикрывающий рот от колючей пыли, глянул, словно в худо отлитое стекло, дальше, за кромку бархана. Раскалённый песок разве что не трескался, как горох на противне, под испепеляющими лучами в отвес. Ходили ходуном слои зноя, не давая ятно рассмотреть гривку саксаула невдалеке.
Слева приподнимался мираж, зыбился и манил водой, тенью высоких стен, пышными зарослями урюка, маячил дувалами и минаретом пред главным арыком. Иди, казак сибирский, скорей к прохладному и зелёному раю, где ждёт медовая пахлава и крутобёдрая ширин с розой на тоскующей груди простирает навстречу пахучие руки…
Однако и Андрей, и Тимоха доподлинно знали о смертельных заманках и гибельных ловушках пустыни. А ещё знали, что у здешнего солнца дел совсем немного – обманывать и казнить.
* сибирская яичница с поджаренным на коровьем масле либо свином сале хлебом.
ОТРЫВ
Третья сотня Сибирского казачьего №1 полка загораживала основные силы отряда генерала Головачёва. Однако в какой-то момент разношёрстные силы смутьянов, которых русские скопом называли «коканцами», вклинились меж казаками. В результате сотня оказалась окружённой со четырёх сторон. Положение делалось отчаянным, поскольку припасы отделились с отрядным обозом. Всё бы ничего, зарядов хватало на час боя, - донимало пустое брюхо. Третьи сутки прозябали на карманных расходах. Однако офицеры покуда не решались на прорыв. Тут сквозило и знание противника, и, скрывать нечего, - русский авось да небось. Мало бы кто взялся делить: чего больше…
Сотня терпела, не привыкать. Николай Чепелев, подходя за жалким пайком, вдруг стал пританцовывать, дурашливо частушить:
- Кашевар, кашевар-батюшка, повариха-матушка, встань на куньи лапки, на собольи пятки, наливай-ка браги, зачерпни кулаги, удружи две шаньги, а наверх в придатку подбрось мосол с кабанью лопатку, - обопнулся варнак вокруг сидящих кружком казаков.
- Будя тебе и шаньга, и брага, - протянул котловой сухарь хмурый Филипьев, - и свадьбу коканы сыграют, как сунесся.
- Гляди, обопьёшься браги-то, Кольша, башка с похмелья треснет, - подначили односумы.
Кто и усмехнулся не шибко весело.
Мало понятного для казаков… Словно и не война, а навроде фланкировки. Выкинется сотня пред наглеющим сбродом, хлестнёт для острастки парой-тройкой бережливых залпов да опять вертается к наспех скособоченному вагенбургу своему. По расчётам сотенного командира так удавалось сдерживать чувствительные силы азиатцев, отвлекая их на себя. Не могли их главари кидаться на отряд генерала, имея в тылах дерзкую сотню. Не ведали, что русские подбирали последнее: сухари, заряды, ячмень. Командир велел собрать припасы по взводам, чтобы с единых котлов довольствоваться. Под бдительным приглядом урядников.
- Филипьев, ай-яй-яй… Себе отмахнул кусочек с коровий носочек, а мне ломоть, положить нечего в рот, - встрял в «спектаклю» Митрий Плужников, разглядывая махонькую краюшечку на ладони, - ты что же, кашевар ёканный, себе валишь, а нам и шишу нет?
Бледный от несправедливого попрёка вставал Никита Филипьев: да я, да как же, братцы… Его успокаивали: чё взялся? смеха не понимаешь?
- Каки шутки с хлебом, кады нет его, - обидчиво шебаршился кашевар, - а сухари… давайте мой смерим, ежели…
- Да угомонись, Микитка, сядь уже, - цыкнул урядник Дейкин, и Плужникову дал совет, - ты тоже меру знай помелу своему, без него робятам тошно.
Далее управились молча. Смешного и впрямь было мало.
- Ну, пообедал, шалфейник? – давал затянуться Кольке Сергей Нартов с посёлка Челкарского.
- Скажи на милость, - принимал очередь за трубочкой Чепелев и, смачно плямкнув губами, втягивал горчайший дым, - попотчивали гостенька осиновым чебаком (ложкой).
- Ох и сладки, гусиные лапки! – заблажил ни с того ни с сего Сашка Корниенко, лёжа наверх тощим пузом, - а ты едал? Нет, не едал, зато дедушка в Омском городе бывал, там видал, как наказной атаман едал…
- А ну тихо! Верховой бегит, кабы не жигитка наш, Ерболка.
Точно. Подскакал пущенный вчера лазутчик от сотни. Спешился, жиркочет в кругу офицеров. Слышны гортанные слова донесения. Сотенный увёл ертаула в свою джаламейку, потолковать нос к носу.
- Филипьев, рассупонивай запас, никак гости едут, - опять пристал Плужников.
- Ой-бой! А Никишке байдюже (всё равно), - по бабьи взделся неугомонный Чепелев, - далёко ли едут, Митрий? От пропасть-то… Есть кус, так гостя нет, а нет ни корки, так гости с горки…
На долгом спуске старого бархана, средь древних мазарок промелькивали пешие, а средь них и конные. Острым глазом различалась цветная рябь азиатских халатов.
- Ставь, что есть! Гости у нас не званные, сами за татар сойдут, - хмыкнул Павел Лиморенко.
- Видать, позовут нас на гулянку, - споро накидывал ремни Ефрем Вербицкий, - уж как не рад гусь на пир, да за шею тащут… ети его мать совсем, ни капли нет спокою!
Побежали к подъесаулу взводные урядники и скоро – обратно. То-сё, уже пел трубач поход без промедления, дежурные коноводы подавали лошадей с батовки.
Выскочили на рысях вслед за Ерболкой, он указывал. Но у варнаков, видать, свои догадки – побежали толпой от мазарок, только пыль столбом. Сразу оторвались на свежих выкормленных конях. Версты за полторы – разделились, двумя кучами по флангам заскакивают. Получше бы разглядеть, да впереди – другой увал, покруче, поверху его - осыпи каменные загораживают даль. Опять пропали с глаз, один гул слыхать, ежели ухо к земле приложить.
Сотне велено спешиться, пока азиатцы не обнаружатся вновь. У всякой войны законы имеются. Оторвался враг с дистанции далее выстрела – считай, ты его потерял. Высылай командир дозоры, разведку, нащупывай соприкосновение. Иначе - беда. Выкинул разъезды и Осипов, один офицерский на самое вероятное направление. Вестового – к вагенбургу, передать команду, чтоб усилили охранение, не зевали.
Тревога и скачка, хоть и непродолжительные, потратили силы. И люди, и кони понурились. А тут ещё солнце взялось. Хоть и осеняет вовсю – Покров давненько минул и ночами схолодало ощутимо - зазимки курпеем полынь прихватывали не раз, но в Туркестане и малого света хватает, чтоб грели лучики не хуже, чем в макушку сибирского летечка. Хлеба да воды коли вволю, так вполугоря неприхотливым гаврилычам. Даже порадоваться можно бы. А сейчас не в кон. На голодном пайке спеклось внутри, посохли рты, сплюнуть нечем с досады. Слезли казаки с сёдел, вроде полегшало.
С час ли минуло – чего ждать? А уже не надо… Из-за бугра, что левее, с чахлой порослью карагайника, вылетел дозор, на плечах - сотни полторы халатников насели. Визжат, подвывают, словно волки на крови жейранов травят. Спереди - пять рьяных, без одёжи на себе, по сабле в руках – ихние маджахеды.
Расслабленные голодухой и солнышком ермачи дрёмно поднимались на ноги, разбирали ружья из козел.
- Строй кучки! – орали урядники, репетуя команды офицеров, - не давайсь в одиночку!
Да к чему учить учёных… Отринув мОрок, сбегались аиртавичи да челкарцы по пятеро-шестеро, спина к спине, подбрасывали на изготовку готовые к пальбе стволы.
- Бей с колен! Поверху! Наводи на седоков… Залпом, пли!
Заработала молотилка скоротечной сшибки. Сбоку удачно затекал на тылы к банде и сходу врубался офицерский разъезд, отправленный в сторону предгорья, а теперь вернувшийся кстати. Он оттёр коканцев от коноводов, что держались за каменистой осыпью.
- Первая полусотня, отходи! На конь! Вторая бей чаще! Прикрывай…
Как водится, получив решительный отпор, азиатцы унялись. Вослед им бежали кони сбитых выстрелами нукеров. Включая маджахедов, самых рьяных. Их казаки поснимали сразу, для пущей острастки остальным.
Сотенный огляделся – потерь больших нет, Бог миловал. Раненых перевязывали. В догон не решился подъесаул Осипов. Вернулись к жалкому лагерю. Вахмистр доложился о безвредии, коканцы не появлялись за день. Помолчав, огорошил: вместе с парой фазанов, доставленных Ерболкой, довольствия осталось на две выдачи. Дичь не сваришь – воды нет. Фуража не осталось вовсе. Иные казаки скармливают сухарики лошадям, через день-два начнут слабеть пуще…
А нет казака без удачи! К вечеру – праздник: пробился долгожданный транспорт от Головачева. Исполать его превосходительству! Не без потерь. Боевой припас, провиант, правда, в целости на вьюках, а вот скот порционный – полтораста баранов – пропали. Проводники плутнули, канальи, а когда увидали давешнюю сшибку с коканами, дали дёру. Баранов угнали либо порезали, чтоб напакостить…
- Эт, ничего, - бойчее похаживал меж казаков сотенный вахмистр Илья Алексеев, - коканских лошадушек попользуем, штук шесть споймали. Главно дело – вода есть, наварим шулюма. Ну-к чтож, без ничего православному и конинка – мясо. Не у тёщи на блинах… А ещё тута недалеко аул кыргызский прикочевал, их благородие Ерболке дозволил похозяйничать маненько… Без приварка, стал быть, не останемся.
Горели костры. Тянуло кулешом на щедром смальце. Варево и шакалы скоро учуяли – вернулись к казачьему ночлегу, рыдая в ожидании звериного фарта.
ПОХОДНЫЕ ЗАМЕТКИ
…Стоял я как-то на «диком бреге Иртыша». Назади – стены Абалакского монастыря, сперёд глядел с крутояра на вольную излучину ермаковской реки, в тот час заснеженную и нешуточно дикую. Слегка поодаль – усматривалось место слияния Тобола с Иртышом в занесённых буранами ивняках, а коли ещё пройти-проехать – там оделся в январский иней «славнейший град Тоболесск» (Тобольск). Хорошо здесь, на родимом сибирском просторе, думается о человеках вообще и твоих корнях, ежли вникать в частности. Думалось и мне…
Всему своё время, свои герои и свой исход, будто так говорил Заратустра. Взяв Казань и покорив Астраханское ханство, Россия встала перед воротами Азии. За ними на тысячи вёрст таилась людская пустота. Малое число раскиданных пространствами инородцев делало горизонты совершенно дикими, необжитыми. Людей видалось редко и редко, до самой гущины Китая. Конечно, уже и там, за Великой стеной, слышали стук да бряк, углядывали плоды единорожьих залпов ермаковской дружины и последователей грозного атамана.
Прияли свою судьбу малые и большие обитатели тайги и степей, когда с заходной стороны Солнца постучался могучий сосед, предлагая свои условия дальнейшего сожительства. И ничего не скажешь - право сильного на Востоке священно. Кисмет, как выражаются тюрки…
Оттого поспешили урянхайские и калмыцкие «лутчие люди», за ними – одна за другой все три киргиз-кайсацкие орды испросить и принять российское подданство, дабы не быть покорёнными сим неизбежным правом сильного. Сие определялось требованием времени. Тем более, что казаки успели смотаться на Амур и мыс Дежнева, пОходя приводя к братскому послушанию бродячие и пастушьи народцы, начав сноситься с богдыханами Поднебесной на равных.
Ныне русский стук раздавался от северных и восточных сибирских ворот, не от одних только западных, со стороны Урала и Каспия. Стучали ради вежливости, потому что и те, и эти знали: войдут! С минаретов Хивы, Коканда, Бухары ещё взывали не пускать, но слишком близко подступил 19-й век к оазисам Средневековья. Столкновения не миновать, новое ломило. Драма состояла в том, что передовое несли русские – люди иной веры, оттого их стремление трактовалось чужим, пусть и неизбежным, а доброта выглядела подозрительной.
Неумолимость прогресса сознавали тюрэ и ак-суак (белая кость) – киргиз-кайсацкое дворянство дикой степи. Они хотели и готовы были подвинуться, если царь оставит в их власти кара-суак (чёрную кость), не станет навязывать европейские порядки в среде новоявленных караши (подданных). Порядки бишара (бедняки) должна получать дозами от своих богатеев, как изъявление их благоволения. А там, - мыслилось под лисьими малахаями и белыми тюрбанами, – будь что будет: либо ишак сдохнет, либо белый падишах уйдёт восвояси. На всё воля Всевышнего, иншалла… Среди кара-киргизов верховодят манапы – предводители и судьи. А в принципе - та же спесивая родо-племенная знать, разве что без чингизидов, но со схожими чаяниями остаться на верху по-азиатски незамысловатой пирамиды власти.
Рассыпанные по степям племена понятия о государственности имели относительные, поэтому какие могли быть «завоевания» на вольных, по сути, просторах? Летом люди здесь, зимой - там. Бродит скот в поисках травы, тащатся за ним аулы. Куда было «вторгаться» русским, коли границ, страны не существовало? Были мирные пути от плохой травы к хорошей, от летних выпасов к местам зимовок. Примитивное хозяйское занятие. Против кого русским воевать, если напротив армии нет? И не «вторгались», и не «воевали»…
Казаки прогоняли барымту, смутьянов, когда следовало. Зачастую по самым горячим настояниям обиженных киргизцев, которые искали и нашли покой под им неведомой доныне государственностью. В которую они встраивались. Русские смиряли разбой, межплеменную вражду. Однако до быта и семейных разногласий не касались. Их сила использовалась на усмирение воровства, но никак не на завоевание. Семейный, бытовой строй в аулах кайсаков оставался нетронутым.
Младшая, Средняя за ними Старшая или Большая орда приняли российское покровительство. О подданстве с точки зрения европейцев следовало говорить с оговорками. Вероятно, его как такового и не наблюдалось со стороны кайсаков. Нравы оставались нетронутыми. Суть их можно определить из высказываний отца Иакинфа Бичурина, известного в своё время русского китаиста. Он, проведя многие годы в среде азиатских народностей, заключал, что «подданство считают кочевые торгом совестью, в котором предполагают выиграть, по крайней мере, 400 на 100; посему, когда находят благоприятный к тому случай, то ещё соперничают в готовности изъявить подданническое усердие; но если бывают обманутыми в надежде (выиграть 400 на 100), то ухищряются мстить набегами, хищничеством и убийством». Сношения киргизских ханов с российскими властями такую «политику» отражают исключительную верность суждений православного священника. Достаточно глянуть летописи 18-19 веков. Ак-суак то грызётся в очереди для составления посольств к трону Белого царя, надеясь на богатые подарки и «прелестные для себя грамоты». То, почуяв малейшую слабину царского влияния в Степи, спешит, опять же в стремлении стать первым, грабить подвластные русским пределы.
Кочевая степь – это одно, иное дело - среднеазиатские ханства, где налицо были оседлость и ремёсла, города с крепостями, судами, прочими атрибутами своебразного, но государственного, считай, порядка. Здесь и возникло сопротивление в общепринятом смысле. Там России довелось громыхнуть пушками.
После нескольких неудач, ликвидирован символ далее нетерпимой азиатчины - невольничий рынок в Хиве. Там, как скот, распродавались люди – персы, сарты, русские, афганцы. Впрочем, правоверный коканец мог сторговать туркменца, либо наоборот, как кому повезёт из фактических единоверцев. Потом настал черёд утихомирить забузившие газаватом Коканд и Бухару. Крамола на границах империи тормозила мирные процессы, мешала развитию государственности и более прогрессивной европейской цивилизации. В азиатские ворота с трёх сторон шагнули русские экспедиционные войска. Как это происходило? Могло быть и так…
…Крупа (пехота) измученно пылила на пути к очередному колодцу. Мешки за спинами солдат делали их горбатыми. Серые шинели через плечо, блестящие на солнце ружья. Музыканты с барабанами под боком, с медными рожками в руках. Кое-где офицеры верхом на лошадях. За пехотою следом катила артиллерия. Кованые ободья гремели на щебне, и тогда что-то звенело на передках. Бывало, колёса чуть не по ступицы зарывались в песчаный перемёт и тогда косматые лошадки дерзко натягивали крепкие уносы. По бокам шагала прислуга, выделяясь банниками и прочей утварью огненного боя. За пушкарями вытягивались дроги ракетных станков…
Поодаль маршевых колонн, то показываясь, то пропадая в песчано-пыльных маревах, миражно сквозили казачьи взводы сторожевого охранения. В Туркестанском отряде состояли сибирцы из личного конвоя генерал-губернатора фон Кауфмана. Среди них другой день находится в ожидании обратного приказа тёрский казак Егорий Фролов из Каспийского отряда. На днёвке разговорились с ермачём из станицы Кокчетавской по прозванию Переплёткин.
- Наши горцы вашим кайсакам – не родня вовсе. Хучь и веры одной, магометанской…
- Вера у киргизов слабая, правду ежели сказать… А причудов достаёт. От слухай, гнездо ремеза варят, а настой пьют противу разных болестей. Бывает, иного киргиза немочь скрутит, так другие из родни, сбираются около и поют заговоры, чтоб хворь согнать.
- Лекарей нет?
- Да как сказать… Навроде наших, полковых, – не примечал, а знахари, знахарки есть. Скотские болести ладно кумекают. Тута мужиков больше встревается. Они больше петрят. По травам особливо. С карагайника снимут кору, к примеру, кипятят в казане, а потом поют баранов, коровёшек. Энто сам видал. Другой раз, хворый косяк окуривают змеиной шкурой…
- Ври да сплёвывай! Нашёл додика в ухи дуть… Энто сколь гадюк надоть убить, чтоб одну кобылу шкурками окурить, а ты про косяк толкуешь…
- Дак киргизы по разумению сполняют. Кожу змеиную режут кусочками, зажигают тряпицу, кусочек на огонёк помещают, а дым вдувают в ноздри коням. На цельный табун или, к примеру, гурт скота хватит, ежели знаючи. Понял? Не серчай, я ж не лебзя какой, правду сказываю… Один раз поутре сбираться, а три лошади не подымаются, ещё две даже от сухариков не повеселели, хрупали, ровно песок в рот им попало, а ништо… О седловке и речи нет. Причину проводник наш раскрыл. Сходил к тугаям, идёт оттель с пучком травы. Кикек! Шаман-трава. Кони, которые впервой на таких пастбищах, травятся тем кикеком, али кекеком, иной раз до смерти. На горных выпасах её полно. У нас старики ту траву по-своему называли – остролодкой, ли чё ли. Дак что интересно… Иные лошадки, ежли подымались опосля отравы, масть меняли…
- Опять врёшь?
- Истинно, Был, к примеру, Серко, а стал Гнедко. Ладно, будя языком чесать… Сухарика не сжуёшь, Егорша? Держи тогда.
- Белый хлебушек, что у офицеров.
- Из нашенской мучицы, сибирской, у нас рожь на Кочетке (общее название Кокчетавщины, Синегорье тож) не больно растёт, мало сеем, зато пашеница на яри удаётся, иной год и сам-десять обмолачиваем, тоже не поверишь? Оттого белым хлебушком пробавляемся. Коней чем? Им на фураж - овёс, как водится, и зерно - ячмень. Дак, про киргизов…В болестях у них бабы чаще разбирают. Шибко занятно от змеиных укусов лечат. У нас в пикете казака одного, подчаска, песчанка хватанула.
- Матерь Божья!
- Верно говорю! Аккурат в адамово яблоко. Приснул, видать, на горном солнышке, она подползла, может, прижал ненароком. Так-то они не кусают… Видим, ежели не кончается служивый, то при смерти. Гляделки закатывает, горло распухло, быдто у жейрана, когда гон у них... Сотня далеко, что делать? Притащили с аула киргизку, не старая ещё. Она тебе – сейчас: три нитки волосяные достала и вокруг, где укус, обмотала. Помню: жёлтая, красная и зелёная, сама давай жеркотать. Все ихние имена подряд – Ахмет, Садык, Жипек ну и дальше, чёрт их упомнит… И прочие слова вставляет, по-русски тоже… Мы с приступом: ты лечи, апайка, мази давай либо травы, чё ты поминать взялась, ровно пономарь с требника! Урядник зашумел: не влезайте!
И, правда. Глядим, Сафронов, укушенный который, тишее дыхать стал, не давит его карачун… Уснул вскорости. Оказывается, киргизка всяки имена и слова не зря мешала. Одно из них – аккурат и есть имя змеи, которая Сафронова обеспечила. Непременно угадать надо имя то! Сразу немочь отринет. Вот знахарка и сбирала подряд, гадала, пока наткнулась. Хворого вмиг отпустило. Какое, спрашиваем? Она смеётся, на ружьё показывает: мултык… Мултык – имя песчанки той. Вразумел?
- Хрень какая-то, не обессудь, ермач… У нас с чечнёй всегда попроще.
- Хрень иль нет, а Сафронов встал на ноги ни в чём не бывало. Синячок токо на шее, навроде бабьего засоса…
- У нас тожеть случай… Яким, односум мой с Аксая, стал чапан поднимать, а его скорпион - за руку, аж впился, сука. А нас старики ещё научали… Чичас ранку Якимка кинжалом наколол, где укус самый, натёрли маслом, ложку сам выпил. Шибко, грит, щемило, посля гноем нарвала, а к ночи куды что делось – одыбался Яким. Без твоих кыргызов справились…
Тут разговорщики стихли. Из слоистого воздуха дальних барханов показывался караван. Дюжина верблюдов с кладью гляделась отсель тутовой гусеницей. Вскоре отделились точки – к биваку бежало два верховых, издали давая знак ладошечьими хлопками выстрелов: свои. Это сразу сбавило внимание беседующих, свои так свои…
- Ох и дался бы, Михалыч, я сейчас той «гадюке», - завидно потянулся всем телом Фролов, - с засосами которая… А правда ещё, что киргизы сына прозывают по первому слову, которое кто из чужих скажет?
- Это в старых аулах. Теперь больше мулла даёт имена, как у нас поп по святцам.
- Н-да… По обычаю тому и дерьмом нарекут. Оно кругом у них… Вляпается гость, заругается и – готово! Кобызиться (перечить) немочно - носи, радуйся…
- Тезек… Слыхал? Есть такое имя средь киргиз. Навоз, стал быть, кизяк.
- А деваха народится, ей тоже присобачат?
- Зачем… Это я к примеру. У них немало хороших имён. Карлыгаш – ласточка, Бахыт – счастье…У кого в юрте ребятёнок женского полу явится, к отцу с величанием: кырк джитте! С сорока семью, кричат. За девку калым положен от жениха – сорок семь голов рогатого скота. Не халам-балам для хозяйства…
Душевную беседу казаков прервал драбант сотенного – надлежало поспешать терцу с пакетом в обратный путь, к авангарду Каспийского отряда. Обнялись по-казачьи, по-братски как делают это все гаврилычи…
ДОМА!
Казаки устало, но споро слезали с сёдел, разминали ноги. Доброхотные коноводы из малолеток батовали потных строевиков у коновязи обочь станичного правления. Народу вмиг набежало, но мешаться с прибывшими нельзя. Команда обязана доложиться атаману и старикам. Те степенно по накатнику выходили на высокое, о десяти ступенях, крыльцо. Дед Варфашка оглядел строящихся в две пешие шеренги и молвил для себя обычное:
- Полетели за море гуси, а прилетели тожеть не лебеди, мы вот, бывалча…
- Ах, чтоб тебя, сват, не язык, а наждак.
- Главно: целы-здоровы, и все…
- Нам лебедей не нать, гусь - свойская птица…
- От заладили, стары черенки, радуйтесь: внуки прибыли.
Отрядный Чепелев Михаил дал «смирно!», отрапортовал о наличие прибывших из далёкого Джаркента. Они составляли примерно полусотню казаков, отслуживших в Туркестане действительную службу в самом знаменитом по Сибирскому войску подразделении – Первом Ермака Тимофеева Сибирском казачьем полку. Говорки и смехи окончательно перекрыл зычный рокот Кузьмы Степаныча Егорова, станичного атамана:
- Здорово, молодцы-ертавичи!
- Здравия желаем, господин атаман! – негромко, но единым дыхом ответствовал отряд, вызвав восторг ребятни, которую всё отодвигали от крыльца и не могли отодвинуть…
- Поздравляю возвращением в отчую станицу!
Троекратным «ура» отвечала полусотня. Восторженная ребятня кинулась к строю, прилипла к братьям, дядьям. Егоров, рассмеявшись, махнул рукой дежурному наряду: пущай, оставьте их.
Вместе с отрядным двигались вдоль строя. Атаман всматривался в повзрослевшие, изменившиеся лица. Угадывал по именам...
- Нешто Павел Максимов, ты? А нашивок скоко – молодец!
- Ого, а это у нас Федьша Шейкин? Ну, ты глянь…
- Семён? Корниенко? Мимо бы прошёл, не узнать…
- Гавря Агеев? Еди меня комары! Провожали – во был, а подматерел!
- Не, ну по таким усам энто не Ваня, целый Иван Филипыч Евдунов!
- Цепка за что, Мишаня Осипов? За стрельбу, часики выбил! Горазд…
Так дошли до правого фланга. Тут целый концерт-представление.
- А где у нас Ульяна Атасова? – заозирался было Егоров, высматривая толпу народу, увидал, - ну-к, подь суды! Подь, подь.
Статная казачка уже шла к строю. Атаман встречал её, вдовую с прошлого лета, низким поклоном, поставил перед всеми, дал команду «смирно!», взял под козырёк:
- От станицы Аиртавской, от наказного атамана Сибирского Войска великая тебе, Ульяна Куприяновна, благодарность! Ура! – и после троекратного боевого клича русского воинства, отняв руку от козырька фуражки, продолжил по-простому, по-человечески тепло, ко всем обращаясь, - смотри, люди, кого она и, Царствие Небесное Прокопий Фёдорыч, народили-взрастили на службу государю и казачеству! Удружили, окромя «спасибо» сказать нечего…
Залитые краской, не шелохнувшись, замерев глазами, тянулись в струну на правом фланге строя два высоких, широкоплечих красавца. Двойняшки Атасовых – Степан и Матвей. И полыхало девичьим румянцем лицо, горели молодым огнём очи матери от мирской похвалы за сыновей. Может, и догадывалась казачка о желание Егорова двор их таким образом поддержать, особо отметить, чтоб не так горестно было заходить на осиротелый без отца двор её сыновьям, – да всё-таки приятно, заходилось сердце материнской гордостью. Жалко, сам не дожил, горячка сожгла…
Не смахивая гордых слёз, достойно поклонилась Ульяна атаману, старикам, «обчеству».
- Коли не побрезгаете, Кузьма Сергеич, милости просим к нашему куреню, встречей порадоваться с нами…
- Буду яко штык, Куприяновна, - твёрдо обещался атаман и, ещё раз козырнув, галантно проводил на место. И старики тотчас одобрительно закивали сединами: едак, едак, Кузьма…
Далее вершилось своим чередом. Как происходило более полувека в сибирской станице на берегу Аиртавского озера, в синей подкове из пригнутых многими веками сопок.
ТАРХАН
И видался ему в дивном розовом цвету праздник. За отличное геройство жаловали его пред строем полка Несудимой грамотой, о которой рассказывал дед Павлатя, когда жив был. Сказывал, голос возвышая, что грамота даёт право стоять вольно пред воеводами и князьями земными, не исключая сотенного вахмистра Корнилова. Все они – побоку и мимо, окромя царя-батюшки. «Энто вестимо, туто-ка знай меру, не заносись пред ихним Величеством», - утирал сопли восхищённому внуку старый Павлатя.
А теперь он, Филат Петров, опосля праздника вечно неподсудным вертался домой на боевом своём Завале. Верный конь предстаёт в сбруе с узорочьем гораздым, в солнечных зайчиках по серебряным тренчикам. Сам казак файно гляделся на стременах чернью забранных, в шитой гарусом ермаковке под алым кунтушом, навроде шляхетского, да при золотой сабле с гербовым орлом на эфесе. Такую имел генерал-адъютант фон Кауфман, сказывали. Теперьча их двое на весь Туркестан!
Звенела, провожая, полковая певческая команда гимном Сибири в честь героя. Заводит первый голос Федьки Сильченко, дудят вторые, даёт гущи бас челкарского казака Игната Подкидышева. За гимном – новую, о полковнике Елгаштине запевают. Ладно пристали голоса к запевале, вторят ятно, тута и выносной встрял, Крохмалёв из Лобановской. Сибирь, Сибирь…Летят журавли…
Ххосподя! Завораживают певцы, как энти, - сирены, что ль? На что Завал – скотина, хоть и строевая, и тот заслушался… Насилу отъехал далее. В посёлок Аиртавский скорей поспешать, там – Манюшка Сивцева, ну и всё другое, конешно…
Нескоромным обыком вертался домой приказной Петров, высоким почестям внимал с видом предовольным. Лист бумаги – а что творит, что деется! Народу наваливает, Рожество иль Троица будто. И хвалу кричали ему, и здравицы, как нАбольшему человеку. Потому что хучь мужик, хучь благородие встречное знали наперёд, кого зрят в представшем лице. Ведь за пазухой не абы чё, а сама Тарханная грамота с вислой печатью на яром воске. Это она, яко красно солнышко, светит в дороге и делает путь до невозможности блистательным. А «лицо» то – Филат, якри его! Он самый! Токо вот мыслишка задняя: за что, за каки-таки заслуги? Стукается в затылок, будто осенняя муха в стекло. Да хрен бы с ней, с мыслишкой и мухой заодно. Не до них…
Обочь хилились охохонцами многие из его обидчиков каверзных, неразберимо от чинов и званий в смущении находясь. И каждый выказывал нелицемерное уважение, (дажеть Завалу, на всяк случай), не стесняясь посетившей их робости, смиренно лицезрели героя и опускались (гля, чё творится-то!) в глубокий реверанс. Так при визите отдельскому атаману их поселковая учительша делала, красивше Филату не попадалось.
В одном месте, каком и не упомнить, стояли готовой к услугам шпалерой: полковой священник вельми жиромясный отец Нектарий – на Пасху при христосовании больно ткнул в губы увесистым крестом; хорунжий Грибановский – ни за што, ни про што гнобящий неочередными вызовами в разъезд; фуражир Авдеев – через раз обделявший мерки с ячменём. На отдале елозился, мигая с фланга шельмовским глазом, приказной Герасимов, обмишуливший Филата в стос с долгом на гольных три рубли.
Герой привстал на стременах – едри твою в корень! Где Верещагин-живописец наезжий? Или двойку бы девиц сюда с родимого Синегорья. Более не надо, и энтой паре кашемировых по силАм на весь Первый отдел славу его разнести громкую. Да не срослось чё-то… Куды забуторились, девицы казачьи? Тута ж такое…
Не нашивка, не галунный темляк, не знак отличия – Несудимая грамота! Именная! Сафьянными буквицами по золотому полю: сим удостоверяется наша царская воля в объявлении казака третьей сотни Первого Ермака Тимофеева казачьего полка Филата Козьмина Петрова… Руку приложил, Александр… Император!
Густо и возвышенно, на манер велеречивого баса отца Нектария, поднимали слова те. Прям тянуло сделать тут же шашкой «под высь!». И взнималась душечка казачья под облака и далее, до горней нестерпимой сини, до восторга блаженного, который ни вширь, ни ввысь вместить мощей уже не хватат… Блазнились ему тройки уносистые, с лентами в дугах и глухарчиками на сбруе. Летят они, летят, обгоняя всё и всех, жизнь саму назади оставляя. Худую, с сухарями заместо обедов. Мчат к долгим, навроде сибирских зим, праздникам, авва Отче…
- Благослови, Господи! Слава Тебе, Отцу Вседержителю! – не сдержался Филат, возрыдал горлом и залился счастливыми слезами, воздымая благодарные руки. Чуть погодя, задыхаясь от благости, переполнившей грудь и трепещущее существо его, стомлённо выговорил последнее, - Тархан еси…Тархан еси!
Развеял розовое, разбудил от чар и грёз некий-то суетный, неподобающе-пошлый шум. С трудом сел Филат, отирая ладошками мокрые щёки, недоумённо вгляделся в знакомый облик полчан.
- Непщую себя блаженным бытии, - рокотал Андрюха Шувалов со второго взвода.
Слова благостные, а на деле, коли к моменту примерить, в насмешку звучат. Хохот с новой силой потряс ветхие стены. Просмеивают, варвары. С других углов казармы подтянулись любопытствующие односумы. Филат проснулся окончательно, спустил ноги с полатей, раздражённо обулся.
- Жеребцы ёканые, одно слово, - растолкал кружок и вышел наружу, зло оборвав скалившегося дневального, - а ну оправсь, мохнатку закрой, расшиперился…
Н-да, тяжко опускаться на грешну землю опосля таких высей. На плацу по пути к коновязи, окончательно унялся волнительный жилобой, сладкая истома на шагах покидала тело, яснилась голова. И сам теперь усмехался: приснится же, сроду об том не гадал… Посмешил людей тарабарщиной скрозь сонную бредь. От где дед Павлатя спомнился со своей сказкой… А может Варька, сестра младшая? Ей когда-то читал про Бову-королевича, могла оттуда навеяться грамота сказочная. Надо же: скоко лет минуло, а тут спомнилось…
Покуда Завал хрустел сухариком с кармана, Филату не одна сестрёнка с дедушкой, вся сторонушка отчая встала в память.
– Чичас бы туда, а? – спросил коня. Тот согласно запрядал ушами, скосился понятливо: лады, токо как? Погодя, вздохнули вместе: то-то и оно. От Кульджи до Аиртава - вёрсты и вёрсты, дажеть думать далёко.
Замерли лошадь и человек, храня тепло друг дружки. Ветер с гор прошивал камышевые загородки, лишал затишка, пробирал наскрозь. Петров думал уже по-земному. Нашли, квартирмейстеры сучьи, где расположиться, умны головушки, неча сказать. Забиённое место, нЕжиль. С ущелья дённо-нощно несёт, ровно в трубу сквозняк. Никто не держится, ни птица, ни зверь. Склочную джамбурку (дикая кошка) токо видали, и то перехОдная, скорей всего.
А зайди в Аиртавской сторонушке хоть в Борок, хоть по кОлкам швырнись. Косача - валом, куропатка, перепёлки…Дудак со степу находит. На болотцах, на озёрах – утка, гусь, лебедь. На перелётах небо от казарЫ стонет. Зверя полно, красного не исключая…Тута кабанчика, фазана стрелить для приварку – дюжину вёрст отмахивай до тугаев.
- Однако будя уросить, жить надо! – хлопнул по шее Завала. А то что? Сдохнуть всегда успеем. Сколотят потом ящик, где и оскалисся, ровно кобель на мёрзло гамно. Как дед Павка присказывал. Вся недОлга. Заместо кудрявой берёзки над крестом – ломаный сайгой прутик терескена…
Скоро всё позабылось. Служба богатела иными новостями и случаями. Осталось рЕченное скрозь сладкую дрёму – Тархан. Из полка Филат принёс домой. Опосля и жена его, и дети звались Тарханы, Тархановыми. Позже люди скоротили – Хановы. Довелось мне учиться с парнишкой, звали Ваня Хан, хотя в дневнике стояло – Петров. Так, наверное, рождались уличные прозвища, отстраняющие в обиходе родчие фамилии.
СЛУЧАЙ В РАЗЪЕЗДЕ
Смирённо отошёл Назар Шеин. Затих. Отлетела ещё одна душа казачья. Убили. Глупо. Хотя где она, смерть умная? Бывает ли?
Ему бы прежде, как трубочку запалить, в камыши глянуть. Высокие, густые они на Нуре. Там и верблюда спрятать – дел ничего. Не глянул. Оттуда и ссадили. В упор. Не ойкнул казак.
А ведь по-другому могло получиться, поймай он шевеленье в тех чёртовых кущах. Шеметом бы вылетела винтовка из-за спины, приклад влип в плечо и без поводки грянул ствол на обгоне уходящей цели. Так и видится: падает варнак, подломленный пулей, доносится до казака тупой звук поражающего заряда калибром в три линии…
Только не так случилось. Назарку свалили. Назарка упал. Зачем далась ему трубка в тот миг! Не повезло. Ровно Тарасу Бульбе с ляхами. Нет, обождать бы с куревом, прежде осмотреться.
Пусто его место у костра. Пусто будет слева от Сергея Николаева, назаркиного свояка, доведись скакать в лаве. В жизни разъезда пусто третий день. Конь плохо даётся, ржёт, зовёт… Что дяде Михаилу сказать, как тёте Груне в глаза глянуть, Ирину и детишек встретить, когда кинутся навстречу?
…Вырыли могилку на аршин ниже ковыльной дернины, положили убитого перед холмиком глины на краю горестной копанки. Гордей Ефанов прочитал положенный в походе канон.
- Не серчай на меня, Назар Михалыч, - склонил голову урядник Фёдор Лимаренко, - не сберёг, не упредил. Прости, брат. Себе-то не прощу… Спи спокойно. Место, вишь, хорошее досталось, на все стороны видать, сухое. Ежели северко дунет, так привет навеется с родимой сторонки… Обидчиков твоих достанем, не сумлевайся. Без того нам нет дороги домой… Айда, казаки, прощевайтесь...
- Худой я отрядный, Ероха, - по-свойски жаловался урядник наряду своему, - повёл шестерых, теперь пятеро. Ежли урон такой нести - царь войска не настачится. Негожий, не утешай…
Скоро разъезд уходил шибким аллюром к показавшейся кромке Каркаралинских сопок. И хотя ночевали «под шапками» и страшно «ловили окуней» на стременах – взяли след, заложились по горячему. С утра и вовсе двигались вназирку за столбами пыли, вздымающихся с солончаковых куртин. Барымтачи тоже не из железа, вяло встретили. Положили их без выстрелов. Протащились с версту ермачи от места стычки и попадали спать. Один Лимаренко качался, ровно пьяный, меж абы как сбатованных коней, подбирающих в торбах последние жменьки ячменя.
Малым-мало обыгались к вечеру. Обшарив округу, сыскали в лощинке за щебенистым увалом порядочную отару баранов да жидкий косяк с двумя павщими жерёбыми кобылами – загнали их воры. Жалко, а что сделаешь. Тут цена куда более высокая плачена за степной рейд.
Киргизам Аиртавской волости радость от возврата скота, посёльщикам горе-печаль доставил вернувшийся разъезд Лимаренки.
НАСКОК
Утром, по косым и покуда прохладным теням последних барханов третья сотня аиртавичей и челкарцев уходила из прибалхашской пустыни в сторону ишимских степей. Шайки киргиз делались на пути всё гуще и настырнее. Так бывает, когда разрозненные облака сбиваются вдруг в единую тучу, следом разверзается гроза с дикими высверками небесного огня, трескучего грома и обвального, но краткого ливня.
Вот и сейчас, где-то за ломаными кромками мелкосопочника, похоже, метались, накапливались мятежные остатки битого султана, ватажки барымтачей, сгущались воедино грозовым облаком в расчёте на внезапность наскока и ожидаемый испуг. Тогда и пограбить с руки, содрать бакшиш с не осторожного орыса. Таким макаром успешно обдирали караваны бухарцев, мирных хивинцев, да мало ли шевствующих в мареве Сары-Арки…
Наконец, к серёдке четвёртого дня сотня очутилась в сплошном кольце, движение прекратилось, потому как передовой разъезд, вернувшись на рысях, доложил, что верстах в полуторах, за каменной осыпью, бурлит куча всадников. Сабель на двести, никак не менее.
По сигналу к отряду подскочили боковые разъезды охранения, арьергард. У них – чисто, стал быть, туземцы единым гуртом кучкуются впереди отряда. Впрочем, не успели обмыслить рапорты, как донёсся визг и вой, показалась сперва туча пыли, а затем наверх щебенистого увала выметнулась ярая орда.
О встречном кавалерийском бое не стало речи. Опережая команды, уже спешивались ермачи, батовали коней, дежурные коноводы ложили их наземь. Отбегая чуть далее, каждый искал для позиции хоть кучку дресвы, хоть кочку травы, чтоб припасть и взять прицел, который уже выкрикивали офицеры: на сто шагов – целься! Ездовые тоже знали дело, споро заводили обозные телеги в круг, закидывая просветы меж ними мешками с фуражом и провиантом. На двух фасах пушкари выставляли по единорогу.
Привыкшие сражаться без тыла, в сплошном почти всегда окружении превосходящего числом неприятеля, сибирцы действовали споро и деловито. Вначале россыпью, затем, когда в миг един сложился вагенбург (лагерь), встретили разгорячённых киргизцев пачечной стрельбой. Казалось, ни одна пуля не уходила «голодной». Каждый пушкарский снаряд нёс убыль толпе. В неё саму населялись железные ветры, ужас смерти быстро задавил воодушевлённые крики, азартные вопли. Только топот и гул, только стоны умирающих на скаку. Всякий раз добавлял паники лошадям и всадникам треск ружейной пальбы, уханье единорогов, разрывы снарядов в гуще атакующих. Первый, обычно самый пылкий у азиатцев, натиск обратился не менее суматошным бегством.
Те, кто наседал на лагерь с боков, разворачивались обратно в степь, по касательной уходили из-под огня казаков, нещадно нахлёстывая коней. Хуже было тем, кто атаковал по фронту, в лоб. Передние лишились возможности обратиться вспять, могли только обходить линию огня слева и справа от вагенбурга, потому как задние ряды напирали, безуспешно пытаясь осаживать набравших ход коней. И все они, без свободы манёвра, мешаясь, внося беспорядок в и без того ошеломлённые и расстроенные ряды, делались мишенями для поражения в упор. Кое-какие всадники сходу влетали в обозные телеги, круша дробины и оглобли, ломая конские ноги. И тут же были добиты шашками.
Оглушённая и раздавленная потерями, орда не рискнула наскочить вторично. Видать, рассыпались нукеры после неудачи столь неожиданно, как и собиралась ради поживы. Узун-кулак разнёс весть о стычке далеко по степи, и более сотня до родимых мест не встречала препятствий. Стало понятным в очередной раз, что сибирского казака тяжко брать на арапа, себе дороже обойдётся. Он хоть на коне, хоть пеши спуску не даст. Много после, по другому случаю, но очень верно это свойство срифмует товарищ Маяковский: голыми руками казака не трожь, скатится головушка в молодую рожь…
НА БИВУАКЕ
Малый отряд сибирских казаков №1 полка под началом сотника Асанова упрямо пробивался через горный край в сторону Кульджи. Ночевали под шапками, потому как велено: марш-марш, не мешкая нигде, доставить транспорт с арсенальным грузом, упакованным в просмолённые рогожи на дюжине обозных фур.
Теперь который день, где достают глаза – каменистые валы, беспокойно вздыбленная земля. Отовсюду скалятся зубастые гребни в вечных снегах. По склонам рыжеют осенние луга, подбитые сверху выпушкой чёрных издали ельников. Редко где за невеликие плато относительно ровной земли цепляются кибитки кочевников, не разбери каких – киргизцев, ойратов, беглых сибо… Утлые жилища за вёрстами расстояния виднеются табунками пасущегося скота.
Вот и пост, где стоит третья сотня. Казаки отряда разминали ноги, вываживали коней. Между отрядными и постовиками сыскались земляки, просто знакомцы – разговоры. А меж тем ночь густилась. Сначала в долине, потом сумерки поднялись по склонам ледяной гряды. Чуток погодя, одной сахарной головой белела снежная гора, над которой простёрлась синева навечернего неба.
Пригасают сияющие краски, гольцы окрашиваются нежно- розовым, затем накаляются алым цветом. С подножья, откуда отряд выступил пополудни, загораются немногие огоньки стойбища номадов – сторожевые костры. Ярчеют звёзды над миром, чутко засыпающим в жажде короткого, но - успокоения. Беспробудно в том краю спят мёртвые, которым окромя последнего суда нечего бояться. Живое трепещет нуждами и страхом…
На посту третьей сотни Асанов решил дать отряду одну из трёх намеченных ночёвок не случайно. Проводник-джигит предостерёг: впереди лежал путь, который без риску только засветло проходят. Офицер и сам видел: люди устали, окуней в сёдлах ловят да и лошадей надо выкормить. А на посту с фуражировкой всё легче будет.
В минуту появились костры, запахло кулешом и саламатой. Тотчас после ужина сыграли зорю. Отряд укладывался за линией часовых.
- Дозвольте посумеретничать да трубочку выкурить с вами, ваше благородие? – у джаламейки сотника остановился по-русски одетый торговец. Отрядному приватно, но настоятельно рекомендовали его в Джаркенте, просили с вниманием препроводить в Кульджу.
- Милости прошу, - Асанов указал на походный стульчик, который уже подставлен.
- Принёс бы ты, братец, пару чарочек, - попросил гость, садясь и пробуя сиденье на прочность. Доставая посудинку из запашной полы дорогого кафтана, пояснил стеснительно, - знакомец из армян нахваливал, останусь премного благодарен, коли не побрезгаете…
Офицер кивнул драбанту - стаканчики чернённого серебра явились в руки. После добрых глотков пряного и крепчайшего, как оказалось, напитка беседа сладилась. Впрочем, говорил купец. Асанов со значением помалкивал. В Азии молчание – не только золото, но, случается, последний шанс остаться в живых. К тому же, собеседник постарше возрастом, видать, изрядно повидал, отчего не послушать?
- Русский негоциант в Туркестане - скрозь, хошь Кашгар, хошь Самарканд возьми. Повсеместно до Китая встретите. Но – что горох при дороге. Хозяин, навроде, имеется, - Россия, под русским флагом ходим, а защиты мало. Бывает, совсем нема. Стоит местным башибузукам пронюхать о том - беда торговому человеку! Кому ни сдумается, тот и прикусывает, щипает. Скажу, сударь мой, сейчас не о разбойниках, они любому купцу в риск, но – о людях державных, в должностях которые. Крохи почтения находим с их стороны, да-с… У шахов, султанов ихних, у самого богдыхана. Русскому негоцианту шагу не ступить без пишкеша, гостинца, то есть, а прямо сказать – мзды. Случая не упустят, язьви их…
- Мало осведомлён по вашей части, однако и среди соотечественников, увы, нечто подобное происходит. Слышал…
- Помилуйте, там ведь случаи другого совсем свойства! Вы гляньте на бухарца в Петропавловске… Он там ровно у Аллаха своего за пазухой. Прибыл, сейчас свой караван засвидетельствует, пошлину заплатит и – торгуй, бачка, как у себя в азиатчине. Цены ставит, на обратку русского товару накупит, почитай, из первых рук. В караван-сарае у него под энто дело прикащик содержится, чаще - из татар казанских. Тот берёт товар на ярмарках у заводчиков, зверовщиков. Цена на мизере. Вьючит на верблюдов и – айда домой. У бухарского гостя, надо сказать, и помолиться есть где. В русских местах мечети строены. При таком благоприятствии он, когда вернётся, ломит две, не то и четыре цены за русский товар.
Вдруг дикий визг лошади ударил по слуху. Что такое? Неужто волки или сам тигр из тугаев осмелел? Однако сотнику тотчас доложили. Это казак Тагильцев, привязав и спутав коня, солёной грязью тёр ему глубокую рану на маклаке. Соль на рану – боль жуткая. Зато ни одна муха не снесётся, червей не наплодится. Способу казаки у диких секачей-кабанов научились. Те, как что, сразу на солончаковые топи лезут, визжат, но валяются. Купец подивился казачьей сметке, потом продолжил:
- Так вот, бакшиш наваривает, басурманец, мне во сне не увидится! Потому как у нас он ничем не тратится, окромя казённой мыты. Что у меня… Хвалиться не стану, однако многим ведомо: не последней руки купцом слыву. И спасибо те, Господи! Сам ходил, когда помоложе был. Сейчас – редко. Чаще посылаю товар в Кашгар, Хоргос, Ташкент. Опять же с прикащиками из туземцев. Они тоже иноверцы, но вроде свои, нашего царя подданные. Однако и шельмы изрядные, и среди них не без урода… Бывает. В Бухару, Хиву, в этот, Суй… тьфу ты, извиняюсь, с головы долой… Ага, вот: Суйдун! Кяхта с ним рядом… Не приходилось?
- Имел удовольствие, - поддержал разговор сотник, - после училища призывали в отряд Колпаковского…
- Примерный генерал, помним… И что же получается, сударь мой? Щиплют, рвут, ободрать, как липку, норовят. Беку, султану, бию – дай. Пост на дороге – доставай калиту. Ни за што, ни про што! Самой сопливой мелюзге, писарю или толмачу, всем гостинец подавай. Он вроде как положен, никто не стесняется брать. Соболя, хорёк, горностай сюда таранил. Замки, самовары, пистоли, сталь златоустовскую. Одно время – ткани, особенно сарпинку. За всё, что ни доставил, – бакшиш им. Нигде не сказано, не записано, а раскошеливайся. Потом, якри его, таможня… Одна да третья с пятой. Опять ты - корова, доют, яко собственную. Звонкой монетой, серебром-златом, никаких тебе ассигнаций. Мзда хуже вши заедает.
Это ещё вполугоря … Горе, когда эмир на товары глаз положит. Заберёт подчистую. Нет, не силой, для близиру – сторгует. Но цену сам назначит, какую схочет. Спорить не моги – на стенах дворца шесты с отрубленными головами выставлены, кто в цене сумлевался, стало быть… На другое ежели глянуть… Приглядишь, к примеру, товар, чтоб в Отечество доставить с прибытком, а он, товар тот самый, до тебя третьи-четвёртые руки прошёл, столько же раз наценился…
Грохот обвала заставил оглянуться обоих. Часовые сразу подживили огни, от углов бодрее донеслось «слушай». На лихой случай.
Свежело, Асанов предложил гостю щегольскую бурку, сам запахнулся в шинель, накинул башлык. Плеснули ещё, набили новые трубки.
- Случай расскажу, сударь. Для понятия. Что учумурили, нехристи? Сторговал я, раб божий, три ковра. Текинские, для хороших домов. Цена подходящая. Хозяина Ниджатом зовут. Ударили по рукам. Завтра, говорит, заберёшь. Это зачем, возражаю ему, вот монеты, заворачивай, чего тянуть? Он: то-сё, пятое-десятое… Ну ладно. Завтра так завтра. Являюсь – он ковёр мне отдаёт, за два других задаток вертает: ёк! Нет у него. Не бестия ли!
На ухо толмачу секрет шепчет, тот – мне: вон в той лавке есть. Плюнул я, но пошёл. Товар хорош, нечего сказать. В лавке Ильдус сидит, ковёр развернул. Мать честная, тот самый! Только цена другая, каково? Ладно, шайтан тебя дери, второй где? Опять ёк слышу и совет будто по секрету: ходи к Хафизу, у него найдёшь… Догадались, сударь? Целую спектаклю разызрывают, басурмане … Так и есть. Тот Ниджат, после нашего торга с ним отдал два ковра сродственникам своим – Ильдусу и Хафизу, чтобы они меня нахлобучили попеременку и для себя монету поимели. Я стерпел, а кому жалиться? Ихние кади (судьи) тоже в руки зырят: что принёс? Правда – она везде, ваше благородие, денег стоит. На то и выйдет. Утёрся ихним балаганом, а делать нечего - прикупил ковры с двойной прибавкой.
О церквях в бусурманских селеньях поминать смешно, в помине нет, не дают строить. По кустам молимся, как первые христиане у рымлян во времена оные. А пошто так, господин хороший? Пошто им в России свобода и удовольствие, а православных гостей здесь гнобят? Неладно выходит. Не только купцам, кажному русскому, но и государю убыточно.
- Каким образом? – заинтересовался офицер, закусывая сыром из ещё верненских запасов.
- Обыкновенно! – с жаром откликнулся купец, наболело в душе и армянский напиток взывал к словоохотливости, - азиатец, сами знаете, одну силу признаёт за власть, её одну уважает и боится. Совестью его не увещевай - глупо спрашивать, чего нет. Если они за русским негоциантом не видят защиты, стало быть, Царь Белый слаб, не способен постоять за своих подданных, наказать обидчиков. Вид слабости - потеря, сущий убыток для государевой власти!
Другое не лучше… Поймают бусурманина в Петропавловске ли, Оренбурге на русской таможне, откроется дознание, месяц волынят, другой – всё розыск ведут, справедливость ищут. Глядишь, шельмеца отпускают, товар вертают ему… И к бабке не ходи – откупился! Дружки видят: ага, стало быть, в России всё продаётся, всё купить можно. Презирать начинают. На показ кланяются, а в душе плюются… Это, сударь, разве не потери для царя-батюшки?
Вот у них суд скорый. Поймали, три свидетеля есть – руку отрубят, башку снесут мигом, не таская по присутствиям. Кару на показ выставляют, чтобы прохожие видели, передали по степи. Узун-кулак называется. Скорее ветра летит от уха к другому.
- Дикие обычаи неграмотного властителя, чему нам учиться? – с искрой спросил Асанов.
- Оно и правда будто, - согласился торговец, - с нашей стороны. Однако здесь, ваше благородие, своя правда верховодит. Другую им не втемяшишь. Они с нашим братом как? Один варнак пощипал – пронесло, никто за руку не схватил. Его пример для других привада. Набегает орда, чуя безнаказанность. Обирают, бывало, до нитки. Какая торговля потом? И что в итоге? Их караваны туда-сюда вышагивают, их купцы, будто вошь расползается, а православным остаётся завидовать. Прямые потери для нас!
- Полагаю, вы давно придумали, что следует предпринять для исправления дурных правил?
- Да кумекаем про себя, на то нестроение глядючи: нешто у царя-батюшки солдат маловато, али казаков нехваток? Пошто с турком, с германцем, с поляком что ни год, то война, а под Бухарой пару раз стрелить нельзя для острастки? Они давно забыли, как вы Хиву, Кокан брали, напомнить бы…
- Это слишком просто, дражайший Нестор Васильевич, - не смог скрыть зевка Асанов.
- Простые хвори простым лечатся, ваше благородие, - купец проговорил это со знанием дела, взглянув на сотника, закончил разговор, - пора и на боковую, если не возражаете, мне старые кости расправить, вам сил молодых набраться…
Утром пост накрыла кисея тумана. Всё сделалось волглым, зябким. Острее пахло конским стойлом, жированной сбруей, сукном шинелей. Мельчайшая водяная пыль паутиной липла к лицах, каплями собиралась на металле ружей. Сигнальная пушчонка на треногом лафете сделалась сизой и более похожей на коканский зумбарег (вьючное орудие для пальбы с верблюда).
Теперь жди, путник, когда насевшее на склон облако сдвинется. Сколько? А как ему вздумается: приспичит - поднимется через час, а то продрыхнет до полудня. Чуть поверх пелены жёлтым пятном угадывался пятак солнца. Сойти вниз или выше подняться – там веселее, а посерёдке – сырость и неуют, никуда не хочется из сухости и тепла. Однако трубач гудел к походу. Зевая и чертыхаясь, ермачи седлались, недружелюбно трунили над обозными. От вчерашнего оживления нет и следа, словно другие люди. Сказано же: среди русских не разберёшь, который отроду хмурый, который спросонья лишь…
После неохотного чая Асанов прикрикнул, урядники наладили строй. Дозор и боевое охранение выступили, тут же пропав в тумане облака. Скоро и отряд вытягивался в путь, забирая вверх из промозглого ущелья к ветреному перевалу.
Ночные собеседники ехали порознь. Офицер придрёмывал за башлыком, торговец плёлся у своей таратайки в конце транспорта, распустив повода ленивого киргиза под богатым седлом. Беседа состоялась, вопросы остались…
В НЕВОЛЕ
Кенжибек загрёб подушки под бок, звучно глотал кумыс. Велел явить пленника. Притащили казака с сивым чубом в окровавленных ремках – видать долго волочили на аркане лежачего. Едва посадили – ослаб, схилился на циновке из куги плетёной. У входа определили его, чтобы ковёр не пачкать. Нукер сзади коленом спину подпирал, не давал завалиться набок.
- Отвоевался, урус? – миролюбиво глянул киргиз, - сам сдохнешь или спину ломать?
- Это теперь твоя думка, - плюнул сгустком невольник.
- А если он тебе попался? – хозяин показал на джигита пустой пиалой, оборачиваясь за полной.
- Повесил и вся недолга, шашку об вас марать…
- Ай, маладес, лёгкой смерти хочешь, - догадался киргиз, смачно отрыгнув после свежей дозы, - меня злишь, уззы-уззы, думаешь: злой стану, сразу прибью… Не-ет, не выйдет. Моих убил, скалечил, еле ходят… Пасти скот отправлю. Но ты – джигит! Крепкий батыр Белого царя, уважаю. Попросишь – быстро помрёшь, хоп и – нету.
- Чего просить-то?
- Милости. Пощады. Скажи ещё, куда отряд двинется завтра, сколько вас? Ещё мултык стрелять нас научишь, такой мы не знаем. Жирайды?(1)
- И ведал бы - не сказал, и учить не стану.
- Прикажу сдирать шкуру, солить мала-мала, вялить, чужук собакам делать. Вспомнишь, когда завоешь…
- Одно спрошу: дай помолиться…
- Молись, ой шибко молись, мать-Богорад поминай, кырк (2) ваш зови… Все уруситы так делают, Кенжибек знает, слушал не раз. Утащите пока!
Когда выволокли за порог, велел накормить пленного, подправить, чем можно. Каракал играет тушканчиком. Придавит, отпустит, сомнёт не до смерти… Кенжибек тоже поиграет.
Под вечер притартали снова. Не на допрос. Степняки знали: от казака редко путного добьёшься. Это - не сарт, которого после второго удара по пяткам только успевай спрашивать. Притащили, чтоб время убить, себя потешить.
Казак гляделся сносно. Серели повязки, держал голову, пошатывало, однако стоял. Султан махнул рукой, аскер ловко подшиб под колена, пленник осел, схваченный под руки и силком усаженный на входной полсти. Покосился на замытое пятно от давешней своей крови. Дали оловянную чеплажку навроде небольшого кубка, от неё шибануло бузой из пшена. Киргиз показал жестом: пей! В дых один казак посуду выцедил.
- Цссых! Никто в степи так жрать не умеет! – понравилось султану, аж в ладоши хлопнул, - силком заливал джатаку, тот ишаком делался, акыл жок. (3). Урус пьёт как верблюд, на ногах стоит, песни поёт, языком чешет. Тайна ваша, да?
- Какая там тайна? Господь, видать, распорядился… Чего тянешь?
- Торопишься? Куда? Впереди у тебя вечность.
- Все там пребудем, в прах обратимся.
- Кто не помирает, знаешь?
- Знаю. Родина… Нас не станет, она будет. Народ не помирает. Матеря детвы нарожают, другие сюда явятся и кончат твой корень, ежели не покоришься, - казака брала одышка, клокотало в отбитом нутре, арака подбодрила, сбавила боли, однако видать по всему: не жилец. - Сибирь, она на что глаз положит, то её сделается. Не сумлевайся! А коли на Бухару надеешься, так у нас - Расея. Это тоже знай! Супротив Расеи вы - щенки приблудные пред тигрой…
- У-а, буза на язык сел, чушь мелешь… Матерям урусов секир-башка делаем – нам старухи не нужны. Девок покроем, племя наше будет, якши бала (4)… Каюк вам. Наша родина станет, ваш народ сдохнет! Где твоя вечность?
- Руки коротки, а кутаки обрезаны, не хватит. Даже имени не марай грязным языком. Не жди от жёнок наших приплоду поганого. Русские придут, поверь! Не с-под Омска, так с-под Рязани. Говорю: пропащее у вас дело, ежели оружие не бросите, барымту не перестанете учинять. С дубом бодаешься, глупый телОк…
- Цех, цех… Говоришь, будто не ты, а я стою на коленях, - Кенжибек был спокоен, после кумыса и мяса справного жеребёнка тянуло в дрёму. Длинноносые все одинаковы. За ценой не стоят. Талдычат про своё. Мало степь знают, понимать не хотят. Вяло продолжил:
- Ты - валух. Мозги соилом (5) отшибло. Кокше, Омыск мне не надо. Ризан себе оставь… Отряд ваш надо. Скажешь – прогоню их с джайляу, мой джайляу. Пусть уходят. Тебе юрту дам, на седло сядешь. Калмычка есть, китайский грамот знает, на кошме шибко вёрткий кобылка… А, Иван? Магарыч айда пить?
- Не торгую такими делами, избавь. Казаков с зыбки отучают присяге изменять.…
- Подумай! Завтра жить будешь, десять год будешь, - киргиз загибал для убедительности пальцы, - долго будешь! Откажешься – требуху псам скормлю. Твои скажут: был да сплыл… Выбирай: или «будешь», или – «был»!
- Бабой становишься, султан, турусы развёл. Сказал же: перестань бунтовать, никто киргизов не тронет. Нужен ты нам на своём джайляу, как хромому мерину балалайка, - повело пленника вбок, да подхватили подлые руки.…Погодя Кенжибек велел вьючиться. Рыскал с сотней нукеров по урочищам цельную седмицу, искал канувший в просторах «отряд» - на самом деле офицерский разъезд при семи казаках.
Малоприметные следы остались после аула. Плеснёт с небес дождиком ли, колючей крупкой сыпанёт, возьмётся трава, последнее скроет зелёным ковром. Лишь над побитым бурей одиноким карагачём кружило, снижаясь, вороньё. Висел на обломанном стволе куль бывшего человека.
Страшное, но привычное у азиатов рукоприкладство. Полоснуть ножом вокруг чресел, мешком задрать кожу до плеч, завязав узлом над головой, подвесить за руки. Над мёртвым зверство трудно объяснить – шибко оно лютое и несносное, а с живым подобное сотворить – мыслимо ли… Ежели такое люди сделали, то кто их рожал?
1 – здесь: добро? договорились?
2 – Сорок Святых.
3 – дословно: ума нет, то есть дурачок.
4 – хорошие дети, потомство.
5 – укрюк, длинная увесистая палка-аркан для лошадей, у кайсаков - оружие.
РУИНЫ ДНЕЙ
Через час ли, два пополудни у кожаной джаламейки сотника Осипова спешился казак Ендовицкий. Сунулся с рапортом, и скоро оба взметнулись по сёдлам, пологой рысью обогнули утёс, спускаясь в распадок. У груды валунов, немного сбоку дикой тропы, их ждало звено служивых. Загомонили разом, сотник поднял руку:
- Докладывай, урядник, остальные слушай, доскажите после, коли изъян обнаружится.
- Так что, обнаковенно получилось, ваше благородие, - начал Войтенко, - вертались, значит, мы с разведки, Филипьеву припёрло, ети его мать… Мы, сказать надобно, досель в смородиннике близ речки пикетом хоронились, так Гришка цельный куст объел, не спелый ещё, брюхо и заворчало от ягоды зелёной, а может - с голодухи…
- Севастьян! Говори толком, сдалась мне чёртова смородина…
- Так точно, Арсений Яковлич! Когда Филипьев… Вобчем, мы здесь, на этом самом месте, держались в диспозиции. Ага. Миколай с Сергеем легли со штуцерами куда велено, на случай. Гришка токо отбёг, а уж сигнал даёт. Тута и кеклики всполошились за скалой, вот там… Мы коней положили за ту вон осыпь, круговую взяли. Шаврин к Филипьеву, ну к Гришке, стало быть, направился перебежками, подсобить, чтоб не в одиночку, думали же – косоглазые объявились…
- Войтенко! Что ты мне словеса опять крутишь: вертались, кеклики, лёгли-побёгли… Зачем звал? Я что, куропаток или камни не видел?
- Кости там, сажени четыре вниз, Гришка обнаружил, человеческие…
- Филипьев, ты говори!
- Я когда эта… Обратно уже прыгал, глядь: белеет. Прах травяной стволом шурнул – они. Не звериные и не скотьи, за валыжник прыгнул - кумпол скалится, чисто адамова голова. Не по себе стало, знак дал…
- Мы, окромя охранения, в аккурат и прибыли, - опять вступил урядник, - кости и есть, вашбродь, посля кладку засекли. Отсель саженей на тридцать в гору. Не абы как булыжники навалены, а с перевязью, стал быть, руками сложены… Сразу в голову идёт: тура. Раскидали, а внутри – могилка. На троих будто, за вами послал…
- Давай, веди, - велел сотник.
- Я так мыслю, Арсений Яковлич, - на ходу кумекал Войтенко, - энтот покойник внизу, которого первым нашли, поначалу попутчиков схоронил, а потом сам спускался, да, видать, сомлел вскоростях, без памяти свет застило…
- Нога у его перебита, - добавил Ендовицкий, - тута по камням да кручам на здоровых мало управляешься, на одной – погибель верная, полверсты не прошкандыляешь…
- Зверь мог ночью порвать, дрёмного али без памяти, шакалы доспели…
Приблизились к верхней могиле. Казаки останки не шевелили. Отдельно лежали три черепа, прочие кости смешались. Судя по всему, покойных с расчётом положили в узкой расщелине, чтобы проще завалить булыгами. Одежда истлела, кожа с ножен трёх клинков старой ковки обсыпалась, зеленела изъеденная годами медь эфесов да свинцом гляделась сталь. Печальное зрелище, одно и сказать: руины давних дней…
- Урядник, поднимите сюда прах с нижней площадки. Захороним всех вместе, - распоряжался Осипов после минутного раздумья, - люди православные, воинские. Может, экспедиция какая? В штабе сверюсь, как вернёмся…
- Вещи кладите пока отдельно, - руководил офицер, - куда и что укажу. Попробуем составить версии…
Рухляди оказалось не так и много. Скорее всего, несчастные двигались налегке – больные, раненные, слабые. Оружие не бросили.
Вскоре казаки сложили на плите командирский оторванный горжет, сержантскую алебарду, серебристые клочки от кистей штаб-офицерского шарфа. Сотник с пристрастием оглядывал вещи, усиленно припоминая уроки истории в корпусе, ругаясь про себя за кадетскую невнимательность. Итак, по горжету можно определить чин офицера. Упоминались при этом, кажись, три различительных элемента. Какие, что исследовать?
Для начала прикинуть бы время трагедии. Горжеты менялись звёздочками на эполетах при государе Николае Первом. Это был год 1830-й или чуть ранее, вроде того получается. Хотя горжеты носили и позже, для парада. Ладно. Дальше припоминал сотник. Цвет поля на горжете – серебряный, ободок, навроде, глядится золотым.
Осторожно поддел кинжалом налипшую пластиночку – верно, золотой. Теперь – цвет герба? Сам герб почти целиком рассеялся, скань истлела, жёсткую подкладку рассекала изрядная зарубка, скурочившая изображение орла. Не удар ли саблей испортил знак отличия? Вполне, вполне… От смерти мгновенной спас, но от поражения в шею не уберёг. Вот сюда был ранен офицер. Сильно, аж позвонок достало, но лёзом мимо боевой жилы, её не тронуло, потому и пожил. Такие раны кровят, мучительны… А ведь несли, не бросили!
Что с приборным цветом получается? Осипов не спешил, сосредоточивался, не отвлекался на подробности. Они – потом, теперь ухватить главное. Вахмистр предупреждал каждое движение офицера, держался рядом. Казаки молчком посасывали трубочки. Шумела невидимая отсель река, плескаясь ледяными струями белеющего под солнцем ледника.
Герб сличается с полем более, чем с ободком. Значит, имеем три различительных элемента расцветки погона: поле – серебряное, ободок – золотой, герб – серебряный. Надписей нет. Подпоручик? Или поручик? Эх, учиться следовало прилежней, дьявол побери! Не пришлось бы нагонять морщин на лоб, как сейчас. Аж до пота…
Нет, у поручика, кажись, герб золотой полагался. Точно – золотой! Значит, погибший записывался в чине подпоручика. Припомнилось ещё: от штабс-капитана и выше расцветка включала не меньше двух элементов золотого окраса. Либо цвет ободка и герба, либо два золота и серебряный герб. Как есть – подпоручик!
Осипов принялся бережно ворошить жалкие остатки шарфа и кушака. Офицер – из строевых. Штабным кушак не выдавался. Концы пояса - с кистями, кисти не собраны, цвета георгиевских лент, вплетена серебряная нить. Довольно длинный, чтоб дважды оборачивать по поясу. Их носили при Павле Несчастном, коего таким кушаком и удавили, а также при Александре Первом, Павловиче.
Трухлое древко сержантской алебарды сохранилось лишь во вставке. Эта вещь– старее по времени использования. Сделана ещё в виде топорика с пикой. Опять загадка… Алебарды отменяли, снова вводили в русскую армию для ношения. А кто вернул? Да император Павел же! Вместе с горжетами всё указывает на 1820-1830 годы, когда он царствовал.
Тогда и сошлось! Могиле лет тридцать-сорок. Никак не меньше. Захоронен подпоручик, унтер-офицер и рядовой. Схоронил их четвёртый, увы, неизвестного чина. Сам он лежал открыто – всё истлело или растащили звери, ничего не осталось рядом, чтоб догадаться…
Кто они? Как оказались здесь? Где остальные? Не вчетвером же продвигались по дикому краю? Коли бы экспедиция, так конвой положен обязательно. Не понять. Горы Илийского края умеют хранить тайны.
Да чего уж там… Народы и государства пропадают, что по людям отдельным шибко горевать в безвестности пропащим. Их и при жизни немногие знают, не всяким дорожат…
Схоронили с почестью на видном месте, отходную отчитали, громыхнув тремя залпами. Позже с поста привезли и установили православный крест из тяньшаньской ели.
Ответа на запрос по поводу случая Осипов не дождался. Была догадка старого есаула Гундарева, что найденное казаками могло быть остатками отряда военных топографов, отправленных снять единственный маршрут через перевал Борохоро. Позже сотника перевели на Бийскую линию, туркестанские дела отдалились для него окончательно. Могилка сделалась очередной загадкою, потом память о ней и вовсе канула в безвестность. Впрочем, как многое и многое у сибирского казачества.
ДИВЕРТИСМЕНТ ВТОРОЙ СОТНИ
Уже и последний портупей-юнкер зимою 1880 года здраво мыслил о возможном разрыве с Китаем. Будто в подтверждение грозовых предчувствий весной на границе были сформированы Нарынский, Музартский, Каракольский и Кульджинский отряды сибирских казаков. Пуще того. Обстановка вынудила задержать сменные сотни 1-го и 2-го полков, которые вместо отправки домой остались в Туркестане. Состав стал девятисотенным вместо обычных шести.
По счастью, российская дипломатия, на Востоке отчего-то завсегда инертная, на сей раз обошлась без козырей в виде казачьих атакующих лав. Положение разрядилось. Осенью отряды расформировали, а, переждав зиму, по весне 1881-го, двинулись, наконец, к родным станицам и посёлкам переслужившие с полгода казаки.
Вместо заболевшего Казнакова, исправляющий должность генерал-губернатора Западной Сибири, командующего войсками округа и войскового наказного атамана Сибирского казачьего войска генерал-адъютант Мещеринов повелел придать событию широкое звучание, зачем скомандовал привлечь не одних только служилых, но и гражданские слои всех сословий.
Авангардом после изнурительного марша из Илийского края прибывала в Омск вторая сотня 2-го полка подъесаула Никитина. Встретили как героев. Сибирское пролетье не обмануло погодой, расщедрившись на тёплый и ясный день. Марши оркестров, походные песни, бравурные рапорты-адреса, торжественное прохождение строем… К вечеру довольный Григорий Васильевич распорядился представить второполчан, числом не менее взвода, в театр. Город принимал гастроль известного антрепренёра Горин-Горяинова с много обещающей примой Стрепетовой и в зените славы львиноподобным Варламовым из труппы Саратова. Давали «Федру» Расина. Полными пятью актами.
Начальству что скажешь, да ещё при такой явленной милости и расположения. Обычный отдых второй сотне отложен, опять канитель - чистится, мыться. Правда, и потрафило… Интендантство то ли по собственному рвению, то ли от генеральского пинка куда следует, доставило новёхонькую справу доброго сукна, кожи и прочих тебеньков. Мимо казачьих денег – за счёт благодарного купечества…
В театр Никитин отобрал фланговых и которые пофигуристее собой. Чарка вина поверх нормы довольствия и паужин до отвала взбодрили, взвод пешим строем прибыл к приметному на весь Омск храму Мельпомены. Обогнули цельный квартал за ради случая, с полковой песней, под горячие проявления встреченных горожан. Степенно заняли отведённые посерёдке партера места.
Не опоздал генерал-губернатор с семейством, пригласивший к себе командира 2-го полка полковника Александра Васильевича Сарандинаки с супругой. Ярус феерил нарядами дам омского света. Занавес отдали, лорнеты навелись, действие открылось. Труппа на виду щедрого наплыва зрителей лицедействовала с премьерным накалом. Трагедия семьи афинского царя Тесея, его сына Ипполита и загадочной царской жены-мачехи Федры захватывала. Не мигнули – четвёртый акт, апогей событий. Тесей гибнет на войне. В Афинах - борьба за трон. Ипполит не рождён эллинкой и царём стать не может. Федра признаётся ему в давней любви и в качестве наказания за такой грех просит пронзить её мечом. Удивлённый Ипполит ни казнить, ни любить Федру не расположен: другая есть! А тут – новость: Тесей жив и возвращается. Кормилица Энона клевещет на Ипполита, утверждая, что это он в отсутствии отца, страстно домогался Федры…
Стрепетова блистала, Варламов полыхал! В зале комара слыхать. Но какое-то движение прошелестело. Ропот ли, смешки в ладошку. Будто слабые, затем сильней. Стихло, и опять… В сумраке губернаторской ложи голубым и красным сверкнули ордена. Мещеринов круто обернулся к адьютанту. Тот доложил. Причина скандальная. Казаки, все до единого, спали! Сказывают: со средины третьего акта. Не канальи?
Спали мертвецки, чугунным сном насмерть уставших ратников. С юношеской слюнкой в уголке рта чуть схилился командир сотни. На другом фланге в крепкой дрёме почивали субалтерн-офицер Крохалёв, старший врач второго полка надворный советник Вершинин. Тела казачьи распустились в истоме долгожданного отдыха, однако даже здесь собранно держались головы, лишь вполхода свесившись на грудь.
Актёры потаённо наблюдали за партером и перемигивались с кулисами, но завидев идущего в проходе сверкающего звёздами генерал-адьютанта Свиты Его Величества, прекратили игру, застыв в немой сцене. В гробовой тишине только и слышался стук каблуков да «малиновый» звон лейб-гвардейских серебряных шпор. Старые актёры давно знали: гастроли в провинциях мало обходятся без скандалов, ну, так вот, пожалте, дождались и в Омске, любопытно будет глянуть, яко бузят в Сибири…
Мещеринов грузновато взошел на подмостки, выдвинулся к краю. Встал молча. Замерла и публика, ожидая свирепой выходки крутого воинского начальника. Его шибающего в уши и крайне возмущённого фальцета: «Встать! Подъесаул - ко мне!». Могут «театрально» слететь с горемыки новёхонькие эполеты…
Однако грозы не случилось. Отпыхавшись слегка, генерал неожиданно снял фуражку, знамённо принял убор на левый сгиб локтя, из-под кустистых бровей внимательно оглядел битком набитый зал. Задержался взглядом на казаках. Они спали без храпа, сторожко, как невзначай присевшая журавлиная стая. Обожжённые нездешним солнцем далёких пустынь, заветренные на ледниках Тарбагатая лица были покойны. Разве что мигом кратким, то на одном, то на другом возникали болезненные гримасы, набегали тревожные морщинки, как отголоски совсем недавних переживаний. Может, яростной стычки, смертельного камнепада, змеиного шипения сокрушающих лавин. Много помнили эти умаянные люди…
Генерал-губернатор, он же - войсковой атаман извинительно развёл руками, потом медленно поднёс палец к губам, сделав понятный жест: прошу не мешать, господа, быть потише, сами понимаете… Ещё раз глянул на спящий взвод, перекрестил партерные ряды, перекрестился сам. Что-то сказал антрепренеру, тот понятливо склонился. Как только царский властитель Западной Сибири вернулся в ложу, витийство продолжилось. Актеры играли, публика внимала, казаки спали.
Побудило их движение, стеснительное, но явное. На сцене закончился финал, отдавались поклоны, зрители сдержанно, помня жест генерала, хвалили спектакль. Никитин ошалело вскочил и, не разбирая толком, что происходит, крикнул «браво», взявшись энергетически бить в ладони. Взвод вскинулся, вахмистр и урядники тормошили заспавшихся… Скоро казачьи ряды подтянуто стали «во фрунт». Ужас подъесаула вполне отражался во всём его обличье, смущённом до чрезвычайности.
В зале, который тоже был на ногах, напротив, – бодрое воодушевление, поощрительные возгласы. Ждали реакции главной ложи. Там, завидев восставших казаков, с заминкой, но адресно вскричали «славу», молодёжь из семей предводителей края энтузиазно рукоплескала при этом. Публика оглушилась, помпезы не утихали. Однако Горин-Горяинов и сам был артист. Заставил спуститься действующих лиц, торжественно подвёл ко взводу второй сотни, и труппа принялась картинно восхищаться истинными героями момента. Апогей настал, когда красавица Стрепетова в костюме Федры, взявши руками лицо Никитина, эффектно целовалась в губы. Театр накрыла небывалая доселе и вряд ли повторённая когда-либо волна патриотического подъёма. Обнимались многие. Единение случилось всеобъемлющим – отмечали репортёры губернских изданий…
ВЕРБОВКА
Пекин поверил, наконец, в добрый жест русского царя, и теперь солдаты богдыхана смелее проникали в утраченный китайцами десять лет назад Кульджинский край. Дела в свои руки брал явленный сановник Людзинтан. Родовитый цинец, в отличие от предшественника, обходился без муторных церемоний, когда надо - говорил сам с простонародьем. Возрастом старик, он начал действовать бодро и энергично, впрочем, как и выглядел.
Без проволочек оказался в пограничной крепости Чимпанзи, что от Кульджи совсем не близко. Случай из ряда вон для страшно осторожных, коли не сказать крепче, китайских бонз. Правда, в конвой набрал только маньчжуров Ши-амбаня, которые не курили опиум, гляделись справно в пешем и конном строю.
Лудзинтан ощупывал владения и так и сяк, примерял ,будто давно не ношенный кафтан. Лазутчики его шныряли в низовьях Хоргоса, в округе Кундузлы, их видели на линии сообщения Джаркента с Дубуном. Распространилась совсем неожиданная весть, о том, что в Суйдуне открылась вербовка наёмников в лянзы (подразделения) нового Дзян-Дзюна (губернатора). Брали, якобы, на готовую лошадь при жаловании десять рублей в месяц, считая на русские деньги. Условия для прижимистых китайцев неслыханно щедрые. Первыми из пределов России потекли дунгане, спасавшиеся у нас от мести за мятеж против Поднебесной, за ними повлеклись киргизы, таранчи, сибинцы. Такова природа здешнего народца. Где дадут вполовину больше – туда перебегают, а старому покровителю плюнут в глаза. Где дадут вдвое – готовы садануть ножом в спину.
Укрепление китайских позиций, заявленная вербовка и усилившаяся барымта вызывали дополнительное напряжение на границе. Сибирские казаки, взявшие под контроль рубежи огромной протяжённости, испытывали чрезвычайную нагрузку.
А Людзинтан словно специально застрял в Тарджах – приграничном местечке неподалёку от Чимпанзи. Тут и произошла встреча его с русскими. Представителем сопредельной державы оказался молодой казачий офицер – хорунжий Меньков 1-го Сибирского Ермака Тимофеева казачьего полка. Во главе сильного разъезда он догнал разбойных угонщиков скота и теперь заворачивал тысячный табун лошадей на российскую сторону. Людзинтан принял его без экивоков на разницу в чинах. Сразу признал правомочность русских действий. Пригласил на ужин. Обменивались любезностями на прощанье.
- Его превосходительство, - переводчик на европейский манер навеличивал Людзинтана генералом, - отмечает выучку и доблесть русских воинов, особенно кавалерию, которую имеет честь представлять офицер Минь-ку…
- Обязательно сообщу своему командованию высокие оценки господина генерала, - отвечал Миньков, усмехаясь окитаеченной своей фамилии, - выправка ваших конников и пехоты также даёт основание полагать…
- Дзе-дзе, - китаец пренебрежительно махнул щирочайшим подобием рукава, что-то живо заговорил, похаживая. Толмач едва поспевал, от страха жмурясь за невольное нерадение. Наконец, образовалась пауза. Не пора ли честь знать…
- Из тысячи кошек нельзя сделать одного тигра, - вдруг, коверкаясь, но по-русски молвил Лудзинтан и хитро прищурился, хотя «прищурился» довольно неопределённо звучит для китайской физиономии, - айда к нам. Сотню дам. Полк. Будешь жить, как жил. Только богато. Платье своё носи. Крест носи. Надо – молись, хочешь – базмам* гуляй. Жри и пей, как привык, баб щупай на выбор. Служи – и всё! Айда?
Миньков смешался… «Да как вы смеете! Разве я давал повода, господин генерал!», - вертелись фразы возмущения. Но сдержался, поправлял ладонью темляк, надумывая вежливый и более дипломатический отказ. А пока молча глядели друг на друга – поживший крепко сановник и хорунжий, у кого служба только открывается. Толмач, переживая момент, тупо уставился на сапоги, стеклянный шарик на его шапке мелко трясся... Всё ясно без слов! Китайский генерал кивнул к окончанию визита. Офицер конвоя поклоном пригласил к двери…
- Пошто не весел, Петра Миколаич? – решился вахмистр, когда уже и не видать стало крепости, - поди, службой соблазняли шуршуты?**
Хорунжий оторопело поводья натянул, глянул удивлённо: ты, дескать, откуда взял?
- Они и нас обхаживали, - понимающе улыбнулся казак, - энто у них не впервой. Навроде – люди, а чудно… Третий год меж них… Скажу прямо: приелись они мне, как сухой ячмень беззубой кобыле…
* базмам – кутёж с голыми (лучшие – мадрасские) танцовщицами.
** шуршуты - прозвище китайцев среди азиатов.
ТАЙНОПИСЬ
Офицер так и сяк вертел мятый лист бумаги. На кой чёрт дозорные прислали? Толмач разъяснил, будто в каракулях – купеческий расчёт с прикупами и долгами. Запись вполне рядовая для караван-баши.
- Вороватая рожа, ей-Богу, ваше благородие, - божился урядник, - опосля, как разъезд отошёл, от каравана шибко побежал нарочный. Куда-то его варнак-баши послал. Шаврин да Заруцкий того вестового по-тихому переняли за сопочкой, чтоб караванщикам не видать. Бумагу и взяли за пазухой.
- Да нет в ней ничего! – осерчал сотник, отстраняя листок.
- Можа погреть? Бухарцы от китайцев многим каверзам обучились…
- Зажги свечу, сам убедись.
Урядник осторожно, развернув писанину, водил её над огнём.
- Ну что?
- Кажись и вправду ничего… Постой, постой, вашбродь…
Через миг уже и сотник разглядывал между видимых строк проступающие буквицы и строчки, доселе скрытые. Симпатические чернила – осенила догадка.
- Молодца, Корнилов! Шаврину и Заруцкому по чарке, тебе две, - присудил сотник и уже зычно кликал в палатку походного толмача.
РУССКИЙ УДАР
Сидор вытянул шашку, раза два на пробу с нутряным хаком рубанул воздух. Двинулся вроде от быка, спиной к нему, но вернулся на запятках, чё-то про себя отмерив. Мурый подобрал ладный пук сенца, раздумчиво паковал его в сычуг, не внимая вольтам казака. А смертушка уж стала рядом. Блеснула сталь – рога животного воткнулись в снег. Бык стоял жутко укороченный, без головы. Спустя мгновение, не переступая ног, слегка качнулся назад и, широкой струей пенистой крови забрызгивая с утра ослепительную порошу, рухнул набок. Сидор, глянув через плечо, утирал клинок пучком мягкого молодого полынца.
- Хва-ат, язьви тя в душу! Такому попадись в узком месте, - мог только молвить про себя тесть Сидора, смаргивая слезу с вытаращенных глаз.
- Русский удар называется, - пояснил Сидор, - с потягом, наискось чуть…
- И кто ж такому обучает? – старый непонятно себя вёл, то ли одобряюще, то ли с укором.
- Перевалы Борохоро, Пал Матвеич…
ПИСТОЛИ
Седло у сотника Машина скроено по старому казачьему обыку, ещё с ольстрами по обе стороны передней луки. Обычно пустые, но в дело офицер завсегда укладывал в них тяжёлые кобурные пистоли чудной ружейной работы, с зернью и тусклой насечкой серебром. Средь казаков ходил слух: дедовы ещё…
В полку посмеивались сначала, но когда очевидцы доложили, как Машин навскид перед сближением свалил из тех пистолей двух рьяных жигитов прям с конями, - разговоры поутихли. «Ровно бастрыком с седла коканов выбило», - одобрительно качали головами ермачи, бывшие рядом, - знатная ручница у нашего сотника!».
На двадцать шагов заряд пистолей крупного калибра жердину в руку толщиной разносил в щепки. Хотя саксаул – крепкое дерево. А ежли в человека да в упор? Тем более, что двадцать шагов при встречной атаке – это много. Так много, что, бывает, и пожить успеешь...
ШО ШИ
- Тута, братцы, забот скопилась цельная куча. У китайцев тех, хозяев края, солдаты стоят в Кульже, Чугучаке, Баяндае сколько-то и шабаш. Более нету, на тыщу вёрст кругом. А добавь – горы, путь тяжкий, ежели подмогу перебросить. Сам-то Китай где? В гарнизонах тутошних по горсти ихних. А наспроть – дуньгане, тараньчи, сарты, которые все Магомета знают. Чужие по вере. Оттого и скубутся…
- Прям до крови?
- Зачнут резаться – жуть берёт. В четвёртом годе (1864) восстание сделали, дуньгане местных подбили. Они на правой стороне Или проживать взялись. Навроде попа у них главным Ягур-ахун, а воинским начальником акым здешний – султан Мазам (Махзамет-хан). Его дзян-дзюнь, китайский воевода, сдуру на полгода в каталажку засадил, хотя он, султан тот, поначалу с китайцами в дружбе состоял. Хотели попугать, с ним других прочих похватали, иных успели сказнить, ну магометане и кинулись в дыбошки.
В марте через год, ли чё ли, (1866-го) Кульжу одолели, китайцев побили. Дзянь-дзюнь порохом себя взорвал на воздух, чтоб в руки воровские не дасться. После бунтари взялись за маньжуров, солонов, дауров, сибо…
- Энто ещё кто? – спросил Потапов.
- Народец таковский… Сюда их ажник с Даурии и ещё чёрти откель нагнали. И катаржников, чимпанов, по-ихнему - тоже. Расея в Сибирь ссылает, а Китай – сюды, в Туркестан, в Синь-Зянь. Многие из тех бедолаг к Борохудзорскому отряду нашему побёгли спасаться, на росийску сторону. На Текесе калмыки-олоты кочевали, их магометане тоже побили, поворовали, они кибитки покидали на арбы и айда в Расею. На их место, за добычей и пограбить, кыргызы попёрли… Содом и Гоморра…
Сказать: разор учинился крепкий тем восстанием. Потом басурмане меж собой загрызлись. У дуньган, вишь, – султан, у тараньчей – хан в главном чине. И не по одному, что у тех, что у других. Спорить давай, кому верховодить… Тараньчи попервам подмяли дуньган, те вывернулись, потом снова под Урумчами дуньганей побили. Тараньчей, всёжки, больше, их, слыхал, два тюменя (20000) дворов, а этих и одного не будет.
- Как у тебя, Василей Кузьмич, в голове держится? Тараньчи-мараньчи, дуры-дауры…
- Охо-хо, пожил бы с моё… Как факторию в Чугучаке закладывали в 52-м годе, с той поры и обитаю. Опосля её сожгли нехристи, товар пограбили. Мы в Кульджу перебрались, к консулу Захарову. Там она стояла, вон за Сарыбулаком. Со львами каменными… И её тожеть спохабили, как захватили…. Сад жалко, огород тоже. Чего там не росло! Сам дзян-дзюнь завидовал…
- А отчего на родину не вертаешься, дядь Вась?
- Обвык… Семья, опять же… И другое есть. Тута, в году 56-м, кажись, али позже – не припомню точнее, посольство от Расеи прибывало, майора Перемышленского. А с ним – толмачи, офицерик из киргизцев, Валиханов по прозвищу. Худенький такой, навроде болезный. Его бабка, ханша, в урочище Сырымбеть, верстах в пятидесяти от Аиртавского выселка зимовье держит. Дома, грит, рублёные, обихожи по-русски сделаны…
- Да знаем, войсковое сено там наши косили, видали те хоромы, задарма достались ей, хучь и кыргызка…
- Вечером как-то я за слугу заступился, киргизца, строгий с ним энтот офицерик был, почитай, кажно утро палочкой потчевал. А со мной по-доброму тот Валиханов обошёлся. О родчих местах обговорили. Он бывал в Аиртавском-то, ехал с зимовья деда своего на Акан-Бурлуке в ту Сырымбеть самую. У нашего атамана чаевничал, ось на коляске починили… Слухай, а Спирька Евдунов ещё кузнечничает? Ох, и здоровый, варнак, бывалоча…
- Да ты обожди, дядь Василей. Спирька, как ты говоришь, на могилках давно, его сын, Николай, за горном теперь…Нам про другое антирес… Что дальше? Отговорил тебя Валихан тот?
- Ты тожеть постой, не о том сперва хочу слышать. Ертав, кыргизец сказывал, шибко раздался, так что ль? Амуничник у вас в то лето горел. Барымтачи овечек угоняли. С полка двое не вернулись со службы. Ну вот… Теперь далее скажу. Обсказал он мне новости, и меня сумленье взяло. Тут ещё болести, как на грех, налегли, зимой шибко перехворал, на карачках выполз. Чё, думаю, на родину поеду? За каким бесом? Та же нудьга, те же разбойники, та же участь. Здеся хучь без морозов, служба свово не требует…
- «Свово не требует», - передразнил Шишменцова старослужащий урядник Алексей Цыганков, - тебе, гляжу, мало надо… Дуньгане, тараньча… Сам ты уже на нехристя схож стал, сдаля – черепок труханский, токо битый….
- Легко молвить, Лексей…
- Ну, струхул по-молодости, скажем… Теперь чего? Захотел коли вертаться, сел на караван из Кульджи, к примеру, на Петропавловск, куда сырые кожи отсель прут… И – дома, почитай, в Ертаве. Чё боисся? Ты не строевой, из льготы вышел, бессрочный…
- Не, братцы, я уж не сибирский человек. Отвык. Меня давно дядюшкой Ши Шо кличут, заместо имя-отчества. Ладно, спасибочки, что про родню обсказали, поклоны передавайте, кланяйтесь земле родчей… Тута придётся доживать. Всего-ничего осталось….
- Ты Бога не гневи, скоко отпущено – столь и проживёшь. Сам на саксаул высох, закоптился, надолго в Сибири хватило бы…
- Ты бы, Лексей Ларивоныч, Илюшку, сватёнка моего, отпустил, а? У меня переночует, явится утром… Родня моя, хучь не кровная… Как, уважишь?
- Это у вахмистра проси, не в моей власти… Трогай, казаки!
Подковы зацокали по лещади, которой выстлан дорожный спуск. Правились к подобию кузницы, на которую указал Шишменцов, – одна из лошадей явно засекалась и уже западала на ногу. Бывший казак, в самом деле, ничуть не походил на прежнее своё русское обличье. На обочине стоял и глядел вослед взводу жилистый согбенный судьбою сарт не сарт, кыргыз ли, калмык в запахнутом халате… Одно и отличало, пожалуй, от завзятых азиатцев – свирепая в сильнейшей проседи борода да хоть и суженные, но синие-синие глаза цвета далёкого отсюда аиртавского небушка.
БОРОХОРО
Десяток лет минуло, когда у селения Баяндай таранчинский султан Алахан, преклонив колени, смиренно объявил генералу Колпаковскому, что «отдаётся на волю русского правительства, прося пощады своему народу». А на другой день, 22 июня 1871 года, русские без боя вошли в Кульджу, взяв трофеями 57 медных пушек, 359 больших крепостных ружей, 13 фальконетов и прочее, включая интендантские припасы. Колпаковский отправил победную реляцию Туркестанскому генерал-губернатору Кауфману: кампания, открытая 12 июня выходом отряда из Борохудзира, успешно завершена.
Ныне, похоже, годы пребывания сибирских казаков в Кульджинском крае оканчивались. Санкт-Петербург едва уговорил богдыхана принять утерянную им вотчину. Успокоенной и вновь подвластной китайскому владению. Так казалось. Однако известие обрадовало не всех. Зная мстительный характер цинских сановников, опасаясь карательных действий возвращающейся власти шуршутов, взволновались таранчи, дунгане, прочие племена обширнейшей провинции. Многие кинулись к границе. Опять заваривалась каша. По всему складывалось, что приспела пора новых походов во главе с теми же, только постаревшими вождями.
х х х
Третья сотня сибирского казачьего №1 полка имела строгое предписание полковника Куропаткина - начальника авангарда Кульджинского отряда под командованием генерал-лейтенанта Колпаковского покинуть Кольджатский пост тотчас по получении. Не мешкая, выйти к горам Борохоро (1) – лютейшему месту и без того неласковой округи.
Сотне подъесаула Асанова приказано стать заслоном дерзкому Зульфикару – самозваному беку воинственных дуньганей. Банда его, опившись добычей и кровью, сытой гюрзой уползала из Чарынской долины в сторону шуршутской (2) границы. Перейдя в Кульджинский край, разбойники могли кое для кого оказаться в нужное время в нужном месте. Дело в том, что здешние склоны с полгода уже будоражились смутой киргизов, сибо (3) и калмыков. А ещё вокруг Борохоро гнездились китайские кызаи, известные набегами и разбоями, в их юртах каждый тать чувствовал себя своим. На мрачных отрогах редко появлялись русские. Даже при том, что перевал Улан-Усу служил на много вёрст единственным лазом из пределов Белого царя на соседние территории.
Бандиты рассчитывали спокойно уладить дела, передохнуть у кызаев, а при случае – уйти на китайскую сторону. Зульфикар изрядно набил мошну, взятый дуван и проданный по пути скот обеспечивали его внушительной шайке благосклонность в любом месте, где держатся единоверцы. Да и офицеры на китайских постах услужливо маслили глаза при виде щедрых подношений. Всё бы ничего, кабы не казаки! Вот и теперь события в предгорьях неожиданно повернулись так, что случай настал вдруг: пора валить…
Проводниками захватили пару торгоутов. Их одноплеменники не раз использовали Борохоро, как огромный схрон. Прятались в теснинах, при удобном моменте выбегая из российского подданства в Кульджу с непонятным государственным статусом. А когда там докучали – снимались и тем же путём откочевывали назад, в Россию. Иногда двигались вплоть до Астрахани, где торгоутов начинали звать калмыками. Ныне племя опять встревожено: русские уйдут, Пекин начнёт скубаться, ставить мятежников на правёж, а где дерутся двое – третьему тоже достанется. Вожди торгоутов беспокойно вертели шеями – чья возьмёт и куда придётся бежать на сей раз: далее на восток или-таки на запад? Поэтому проводники охотно повели банду, рассчитывая заодно и самим проверить, что там и как…
Даже привычных людей сей мрачный горный массив озадачивал крутизной, глубиной узких ущелий, труднопроходимыми тропами, где местами следовало преодолевать карнизы с пОлками в три-четыре локтя шириной. То и дело приходилось перевьючивать грузы, переводить на узде поодиночке каждую лошадь. О верблюдах на Борохоро не заикались. Никогда, даже летом, Улан-Усу не встречал благосклонно, зато всегда давал немного шансов на успех. Лишь припёртые к отчаянию беглецы или самые наянные догонщики решались пытать судьбу. «Кто в Борохоро не ходил, тот Богу не мАливался» - качали головами седые вахмистры.
В третьей сотне от состава полковой росписи, которая указывала иметь в рядах казаков Аиртавского да Челкарского выселков станицы Лобановской, мало что осталось. На пару взводов, кабы не менее. Большую часть представляли казаки других степных станиц Первого (Кокчетавского) военного Отдела славного Сибирского войска. Оттого равноправно табунились в сотне зерендинцы с аканичами, якшинцы да имантавцы. ПодсЫпали штучно Арыкбалыкская и штабная Кокчетавская. Поскольку местности вокруг Кульджи кипели мятежными страстями, командир полка Халдеев указал обеспечить сотенный отряд Асанова усиленным на случай боевых потерь комплектом.
Вышли на вьюках - Борохоро колесА не терпел и не видывал. Отмахав полсотни вёрст от Кольджатского поста, ермачи устроили бивак. Первый переход всегда примерочный. Выявляются упущения, недостатки сборов. Есть возможность поправить, подогнать и настроить отрядное имущество – движимое и недвижимое - для нужной скорости передвижения. Сотенный вахмистр кокчетавский станичник Митрофан Переплёткин шумел вовсю на неуков, подсказывал толковым подзабытые навыки, учил вьючным ухваткам. Наскоро развернулась походная кузня – у нескольких лошадей прослабли подковы. Борохоро - учитель знатный, одно в нём плохо – большую цену берёт за науку. Бывает, что и слишком…
Благополучно преодолев мост через Или, сотня подобралась на первый бивак. Следовало выкормить коней. Невеликая долина Хоргоса хоть и выглядела потравленной местными кочевьями, давала-таки возможность пастьбы. Зато дальше щебенистые предгорья травостоя лишены, не говоря о голых скалах выше. Их зубцы обозначились на предвечернем горизонте еловыми склонами и снеговыми навершиями. Там гольная бескормица для лошадей.
Берега, не утратившего горной прыти Хоргоса, оживлялись островками несмелых здесь тугаев, осока наросла куртинами в окружение розовых тамарисков и жёлтых барбарисов. Там-сям хилились пахучие деревца джиды, бело-розовых чингилей. Зелень пырейковых, полынчатых полянушек разбавлялась успевшими отцвесть касатиками. Возле них драбанты споро растягивали джаламейки (4) офицеров.
Лошади ещё стояли на выстойке после перехода, а подъесаул уже спровадил офицерский разъезд (5) в дальний дозор и разведку, нарЯдил линию часовых и скрытые посты боевого охранения. На одном из них коротали смену Зерендинской станицы младший урядник Михаил Светличный и первогодный казак Имантавского выселка Ефрем Чернявский. Не успели оглянуться, как сгорел охапкой сухого камыша южный закат. Напоследок тоненько-тоненько алой чёрточкой высветились на чирк снега Борохоро. И тут же обвально пала тьма.
Ветерок стих, звёзды опускались. От слоистой лещади ещё отдавалось дневное тепло, но воздух сделался зябким, сыро дышал неумолчный Хоргос. Пожалковали оба: нелишне было шинельки прихватить…
С ближнего увала заплакал шакал. В сумерках, поди, шумнул стайку кекликов, те взмыли – теперь переживал скоромную неудачу.
- Не трясись заздря… Ровно курдюк у гисарского барана, - буркнул урядник.
- Томно, пробирает да и робостно чёй-то, не видать ничё, - рад поговорить молоденький.
- А не зыркай попусту, слухай.
- Чё толку?
- Дураку оно, конешно…
- Будто тебе прибыток, Михал Остапыч…
- Вот дрогаешь от хруста… Потому как слеп, поскольку глух и глуп вдобавок… Сейчас вот, слышишь?
- Шурухтит, а ну – змеюка с-под камня? Цапнет и каюк. В том годе во втором полку тута сказывали помер ктой-то, личёли…
- Змеюка… Поминай, мама родная, - передразнил Светличный, и тут же поучал, - гад он не так шуршит.У змеи тягучий шумок, будто кнутом по траве али ремешком по камню…Долгонько, впротяг, а не урывисто…
- А энто кто сейчас был?
- Ящурка посунулась. У ней быстро: шурх, шурх… Какой раз и лапки слыхать, где царапкается по твёрдому. Ино черепаха ползёт, - разохотился урядник, - та не разбирается, напролом прёт. Ночью, да незнамо – кажись, не она, а вепрь цельный прыгает, стоко шуму. У ей врагов нет. Разве шакал с голодухи обслюнявит да бросит. Оттого не таится. А молодики, вроде тебя, дуркуют со страху…Иной и стрелит по шуму. Потом в дураках ходит середь товарищей. Замри!
Урядник сдавил локоть напарнику, оба настороженно подняли головы. Показалось…
- У казака так: слухаю, угадываю, получается – вижу! А ты чуешь, да не видишь. Оттого в оторопи: кто, что? У страха, брат, ума нет, зато глаза выпучены, на них бельмы, ровно у калики слепого с кружкой...
- Побуду здеся с твоё, обвыкну.
- Учись скорей, а то подштанников не настачишься…
Только утихли ермачи – шаги: прибыла смена с разводящим.
Лошадей давно пустили на выпас. Отряд отдыхал. Бодрствовали караульные и подчаски. Смену ожидал шулюм из уларов – более крупных, нежели кеклики-куропатки, горных индеек. На подлёте к водопойному плёсу их удачно настреляли охотники, выделенные командиром. Понимали: этим вечером съедят горячий приварок, которого в горах не видать. До охоты ли станет, до уютных костров? Выручай несокрушимая надёжа русского воинства – аржаной сухарик из пазушных припасов.
Ермачи жадно припали к хлёбову. Улар, однако, Михаилу с Ефремом достался немало пожившим, кабы не старик. Сколь ни тыкали ножиками в его увесистые лядвы – жёстко, будто не уварен. Зато на дух котлового довольствия явились непрошенные едоки - шакалы. Сидели неподалёку, верещали, подвывали… Которые из дотепных, получив кость, грызлись, шугались по кустам тамариска в отсветах костра. Сверкали зигзагами зелёные искры вечно голодных глаз.
Споро прибрав дармовщинку, звери подались от бивуака. Троекратный вой старика открыл спевку перед ночной охотой. Хрипло звучал баритон, забирая выше и громче, пока не кончил тоскливым взлаиванием-всхлипом. Подвизгами и тявканьем отзывался молодняк в полверсте от запевалы.
Утро застало сотню на марше. Разведка подтвердила безопасный путь. Предстояло форсировать Хоргос, чтобы подрезав излучину, выйти прямее к подступам мрачных громад. Уверения киргизов-проводников не обманули – искомая переправа шумела верстах в пяти вверх по течению.
Равнина окончательно теряла свои признаки, близь топорщилась кручами и зубцами, на склонах вымахивались тянь-шаньские ели. Отдохнувшие лошади сходно брали подъёмы. Вот, кажись, та самая Баранья голова – скала, о которой толковал старший из джигитов. За ней будто – переправа. Только отмерить вбок полста шагов. А влево или вправо от скалы – отшибло у непутёвого. Командир призвал старых служак, те заспорили с проводниками. Половина на левую руку указует, половина – на правую. Срядились взять право.
Пробует Сидор Лиморенко из челкаров-хвосторезов. Ростом – «полтора Ивана», жердяй из фланговых, такому воды утонуть – чё-нить поглыбже энтого Хоргоса подавай. Конь тоже под стать - хлёсткий и спорый киргиз. Не сшибить за здорово живёшь.
Клокочет, бурлит, плюётся пеной речка, вздувает зеленоватые шишари на камнях-карманкулах, закручивает тугие струи обочь, завивается водоворотами на отбоях… Сыро, зябко, тревожно. Вода заверещала у бабок, потом у колен конских, киргиз раздул ноздри, закусил железо насмерть, прыгнул… И ухнули в ямень, теченьем нарытую в склизкой осыпи. Понесло две головы бедовые – человечью да конскую. Сидор за чёлку киргиза тянет: в ухо нальётся – пропала лошадь. Поток мчит к скале с поворотом, добычу вертит, заплёскивает, кунает бесперечь в ледяной купели. На берегу крестятся…
Ниже, под каменным карнизом и вовсе сатанеет речка, рвёт себя в клочья, аж воздух гудит. Казак с головой ушёл, коня крутануло, но тут же, протащив, выбросило обоих на галечную отмель с отбойным течением. Человеку по пояс, по брюхо лошади. Выбрались на приплёсок, трясутся, но подсобить некому – отряд на том берегу, только кричат, ободряют. Ладно – живы будем, не помрём…
Понятно теперь Асанову, лево надо брать. Хотя и там – хрен, видать, редьки не слаще обойдётся. Бесятся волны, пузырятся каменные лбы, ревёт дурниной нехристь-река. Однако сошло на удивление споро. Ни единого вьюка не замочили, никто не снахратился. Сподручный брод офицеры нанесли в какие следует кроки: вдругорядь гадать не надо, ежели доведётся. Но времени убили порядочно, до обеденного привала. Сдвинулись поодаль, схоронясь повзводно средь престрашных каменюг допотопно обрушенного селя.
Стихли, наконец, шумы потока, дикие всхрапы перепуганных неуков, не мятых горными переходами. Коноводы успокаивали их ободряющими говорами. Вскоре и самые нервные уткнулись мордами в торбы с ячменём. До травы нескоро. Борохоро – не хлопотун-вахмистр, клочка не подбросит, не выручит. Покрестил, теперь держись…
Понукал приказ двигаться скорей, да в горах всё должно проходить своим чередом, отмеряться особой мерою. Быстрый подъём чреват острейшими приступами горной болезни. Кокчетавцы хоть среди горушек выросли, с камнями и скалами свычны, да только как сравнить те малые сопки с махинами Тянь-Шаня? Синюха, Расколотая, Орлиная гора – они в степи высокие, а тут не шибко бы гляделись. Здесь, куда ни глянь – папаха с головы валится. Одно правило: осторожно набирать высоту, тихонько привыкая к жидкому воздуху и, как фельдшер выразился, - к потере атмосферного давления.
Офицеры выбирали серпантинные тропы, избегали прямых подъёмов. Да такая уж служба казачья - мало выбора. Асанов торопил, поглядывая на брегет, и сотня вынуждалась шибко месить грудями жидкий воздух, с хлипом заглатывая пустые вдохи. В ушах звенело, чавкало, закладывалось. Шли…
Лекарств от горной болезни нет. Либо отлёживайся. Или - шеметом вниз. Офицеры на нервах: подвергать казаков недугу – поставить дело под сомнение. Тогда - позор командирским погонам, тень на непорочное имя сибирцев. Но и затягивать подъём к перевалу – тоже риск. Банда идёт следом, быстрее. Казакам кровь из носу надо оседлать Улан-Усу первыми, встретить неожиданно. Тогда – успех. От Кегена – Асанов знал доподлинно – барымтачи двинулись на два дня позже, нежели сотня из Кольджата. Однако налегке прут, ушлые. Знать бы, где сейчас проклятый Зульфикар?
Движение всё хуже. Огромные ели, за ними непутный карагайник остались внизу. Их часто скрывают наплывшие туманы и, кажется тогда, что сотня движется по облакам на горние выси. Сейчас вокруг голые камни, дресва, кое-где – глинистые плешины с безлистными мочками заморенного ковыля.
Путь в горах – тягучая, чёрная работа. Поднялся – спускайся, то круто, то полого. Всё здесь против гостя. Казаки тяготились головокружением, тошнотой, двоением в глазах и покачиванием земли. Кругом несокрушимая твердь, а водит, ровно выпимши. Оступился чуток, повело не туда – поминай, как звали. Давеча вороньё на дне ущелья граяло. Расклёвывали архара, сорвался, видимо, и расшибся в кляксу. Местный житель, привычный к горам оплошал, а тут люди, кони, впервой многие. Положат кого из сердешных одыбаться – глаза закроет ермач, а мало помогает – валится и валится на него ближняя стенка да никак не сглотнуть комок в горле. Шли…
Вот казак чмокнул, послал коня и тот, по-бабьи виляя задом, сторожко спускается по суровой крутизне. Ниже земля отволгла, шипы подков враз забились, скользят. Чертыхаясь, служивый лезет с седла, применяет другой способ – плугом. Конь бороздит грязцу всеми четырьмя, всадник тормозит каблуками, пропахивает рядом две свои канавки. Другой рукой успевает подтягивать кверху сползающий на шею лошади громоздкий вьюк. Иначе может испугаться, стать боком – пиши пропало. Завалится и покатится, щебень распанахает ремни, брюхо, а коли навернётся кувырком, тогда… Спустились. С десяток саженей ровно волоклись, потом опять поднимайся, не плошай. Без разницы, хоть вверх, хоть вниз, зевнёшь - один конец: не смерть, так увечья. А ещё глядеть зорко и чутко, чтоб шмыгнуть без следов. Зато самим всё видеть и слышать. Наперёд, по бокам, сзади, чтоб не подкрались вороги. Доводилось сотне отстаиваться в расщелинах, дожидаясь успокоительных сигналов от дозоров. Нарваться в горах – проще простого. Внезапно – того тошней.
Не раз серпантин пересекали распадки со стремнинами ручьёв, потоками шалой, но ещё не глубокой воды видимых ледников. Сливы шипят снежным барсом по плитам, ворочают гальку и невеликие камни. Кони привычней идут в потоки. Облегчённо вздыхают казаки – слава Богу, броды без дьявольских подвохов. Зато иные испытания приспели…
Подход к перевалу замыкал опаснейший карниз - каменная полка, где правый бок царапает скала, левый висит над обрывом, куда глядеть грёбостно. Не дай Бог – хоронить падаль невозможно, расклюют вороны, не стой того козла…
Отряд развьючился до запасных рубах. Руками перетаскали имущество и припасы, в поводу спровадили лошадей, прикрывая иной раз глаза перепуганным животным мокрыми от пота папахами. Обошлось и тут. Хотя вымотались донельзя. Помогали выучка, сноровка походов по Южно-Сибирскому мелкосопочнику тоже кстати, ввиду свирепых круч.
Но как ни таились сибирцы, а спрятать отряд на марше даже в таких горах, как Борохоро, невозможно. Ертаулы у Зульфикара к тому же слылись отменными. Доложили… Разбойный атаман собрал ближний круг. Выслушав всех по очереди, принял решение:
- Пока носатые свиноеды будут карабкаться к перевалу кружным путём, мы, как истые дети гор, прибудем туда раньше. Всем готовиться к переходу через седловину.
- Мудрое решение, бек, оно равно твоей смелости, ибо ты и есть истинный меч Аллаха (6),- склонился чернобородый в зелёной чалме, но осёкся под вскинутой рукой главаря.
- Не время славословить, хаджи Омар, - сдержанно прервал Зульфикар, его занимал предстоящий бросок в горы, - где сейчас кочует наш знакомец Мирзахмет? Ты, Назарбай, отвезёшь ему все наши вьюки с добычей. Охрану оставь. Аманатом возьми сына бия. Завтра после первого намаза двинемся налегке. Берём всё, что можно взять в руки. Я знаю короткий путь. Пока гяуры доползут, следы наших тулпаров за перевалом станут холодными…
Когда все покинули шатёр, договорил Омару:
- Казаки постоят, помёрзнут и спустятся в свои вонючие казармы. Мы погуляем в кульджинских кальянных, вернёмся и заберём основной дуван. Так будет…
- Иншалла! – возвёл руки к небу чернобородый.
Банда неоднократно имела дело с русскими, и главарь вполне мог бы составить реальное представление о способностях неприятеля, но неизменная удача последних набегов вскружила голову, подмаслила обычную восточную спесь. Зульфикар потерял былую осторожность…
Он рос и жил с мечтой стать беком. Неслучайно отыскал и приблизил Омара. Вёрткий сарт без роду и племени, явно с чужим именем, подвизался на базарах Туркестана чтением Корана и написанием сур. Правда ли, что паломничал в Мекку – пророк ему судья, но язык имел бойкий. Того оказалось достаточным для атамана барымтачей. Отныне грабил не просто так, деяния оправдывались зелёной чалмой хаджи, состоящего при беке Зульфикаре. Разбою придавался вид газавата. Всё, конечно, шито белыми нитками, зрелище для слепого ишака. Грабили без разбору, не одних русских, если видели доступность добычи. Всегда, даже касаемо обиды правоверных, находил оправдание Омар-хаджи. На том и сошлись два самозванца.
А между тем отряд пружиной поджимался к седловине – высшей точки перевала Улан-Усу. И вот уже водружена пика со значком третьей сотни водружена - Борохоро взят! Бросок сюда, несмотря на потерю пяти лошадей с вьюками и оставленных внизу с приступами горной болезни и слепоты семерых казаков, офицеры расценили удачным. Огромный выступ недалёкого кряжа и пологое ущелье на обратной стороне давали превосходную возможность для боевого укрытия.
Резко схолодало. Шинели, башлыки и папахи едва спасали от дыхания ледников. Дуло, ровно в марте на кокчетавских сопках, хотя внизу пело пролетье, зорким глазам показывалась синенькая жилка реки на цветущем приволье. Здесь то и дело наскакивали снежные заряды, в миг един залепляющие всё на своём вольно-диком пролёте. Посреди буянных свистов и воя, летящих вдоль земли хлопьев со снежок величиной становилось бесприютно всякой живой душе. Нередко в какофонию стихийных звуков вплётывалось отчаянное ржанье впавшего в безысходность животного. Ладно, что наскоки высотной пурги так же неожиданно утихали, как и сваливались.
После очередного ночлега без огня, Асанов в трубу заметил барымтачей. Удивительно споро поднимались они по крутизне и часа через три могли оказаться ввиду отряда. Их выход на седловину частично скрывался за поворотом, который скрывал огромный скальный выступ. За ним вполне можно укрыться от прямой наводки казачьих ружей с фронта и наладить ответный огонь. Чтобы предупредить такой манёвр, подъесаул приказал самым метким стрелкам и охотникам взобраться на выступ и взять на прицел всю тропу без «слепых» участков, тем самым отсечь Зульфикару отход.
Только бы успеть – уж больно круто взбираться по скалам. С час погодя хорунжий Токарев дал знак о том, что его взвод стрелков оседлал место.
Однако замысел чуть не рухнул… Как только банда на припалённых конях начала вытягиваться из поворота, сразу вдарил выстрел, всполошивший разбойников. Не выдержали нервишки у первогодка Митяя Еремеева. Поверни барымтачи назад, вниз – ушли бы, как пить дать. Выручил хорунжий, громко скомандовавший стрелкам открыть огонь и тем самым заткнуть тропу. Зульфикар решил, что обнаруженная горсть казаков не стоит канители, скомандовал усилить ход вперёд, не втягиваясь в перестрелку.
Банду словно подстегнули кнутом сзади, скоро она кучей вывалилась перед казачьей цепью. Нахлёстывая притомлённых скакунов, всадники на рысях устремились вверх к, казалось им, спасительной седловине Улан-Усу. Через полверсты – спуск к безмятежным долинам, где нет в помине докучливых уруситов. Залп в упор казачьих берданок произвёл впечатление камнепада. Ещё и ещё… Охотники Токарева наддали жару, они успевали спускаться с утёса и снизу на перебежках били вдогон. Эхо боя заполошно металось меж голых и стылых скал. Борохоро огласился визгами людей и животных под прицельным огнём…
Разгром означился полный. Третья сотня, имея ранеными двух казаков, казну банды и полтора десятка пленных во главе с самоназванным хаджи, (Зульфикар бесследно исчез, сколь ни искали), спустилась с мрачных громадин через сутки с небольшим. На перевале казаки оставили тур, увенчанный плитой, где кузнецы высекли надпись о покорении Борохоро сибирскими казаками первого полка.
Асанов по донесению прежде посланного вперёд разъезда узнал дальнейшие распоряжения командующего отрядом и двинул сотню на соединение с главными силами. Авангард Куропаткина встретили вечером другого дня.
Впереди сибирцев ждали славные дела. С мая 1883 года Сибирский казачий №1 Ермака Тимофеева полк взял границу по течению Хоргоса от гор Борохоро до реки Или с контролем всей линии сторожевых постов вплоть до Тянь-Шаня.
… В Европе йодлеры причудливыми руладами исполняли былинные саги о доблести и отваге альпийских стрелков. ЮНЕСКО признало йодль мировым культурным достоянием, подлежащим сохранению в грядущих веках. Видели бы оригинальные певцы, как управляется на снеговых пиках Тянь-Шаня сибирская казачья конница… Точно, от восхищения вдохновившись, спели бы о ермачах. Не видели, не спели…
________________________________________________
1 - Борохоро – горы Алатавского хребта, по-киргизски – Беджентау.
2 - шуршуты – киргизское прозвание китайцев.
3 - сибо, солоны – маньчжуры, завезённые китайцами для колонизации западных окраин.
4 - джаламейка – кожаная складная палатка.
5 - офицерский разъезд – под началом офицерского чина.
6 - Зульфикар – имя, означает: «меч Аллаха».
МНОГО НЕ НАДО
Средь диких громад и провалов Джунгарского хребта, на каменном пятачке пред обрывом глыбкого ущелья замечалось это орлиное гнездо, составленное усилиями казачьих рук. Кульджинский пост. Сейчас, когда резче делались тени, сгущались сумерки внизу, а вершины, напротив, ярче высвечивались розовыми снегами, серенький туман прикрывал и без того слабую примету человеческого присутствия в дикой и безмерной, казалось, горной стране.
Ввечеру круторогие теки да юркие кеклики слышали с малой крепостцы обычные клики команд, дробь и рокот заревых барабанов, иволговый посвист флейты и серебряный глас трубы. Звуки поканчивались выстрелом фунтовой пушчонки, эхо которого кидалось меж скал и, набегавшись, пропадало в чужой стороне. Поквохтав, поцокав камешками, умолкали куропаши, отплакивала своё извечное горе пара шакалов, истуканом застывал сидящий на выступе барс… Замирало всё вокруг, с последним лучом ниспадал с мачты гелиографа цветок российского флага. На виду молодого месяца и первых звёзд сходила ранняя южная ночь.
В казарме – остатние разговоры на сон грядущий. Первая новость – объявленный через дни перехват дунганской барымты (угон скота), которая пограбила российско-подданные киргизские аулы.
- Опеть таращиться чёрте куда, скакать на пусто брюхо, - раскатывал шинель казак Еремеев Иван.
- Н-да, полный зоб дорогу торит, не жрамши и по езжалому следу пути нет, а нам по кручам с неделю валандаться, - поддержал земляка аиртавич Заруцкий Яков.
- Мы-то ладно, к сухарям привыкши, - рассудил Михаил Николаев, - худо, что коням дать неча скоро будет, седлать жалко - схудали донельзя, а лошадь добры люди овсом погоняют, не как мы взялись плётками, поперёд друг дружки…
- Транспорт фуражный быдто ждём, - обнадёжил драбант сотенного Зосим Филипьев.
- Антиресно обсказывал надысь наш батюшка, - перевёл разговор трубач Дейкин Павел, - видать, грамотный отец Игнатий, спаси Бог!
- Попы часами толковать обучены, - Сильченко Василий всегда слыл недоверчивым, - у гроба цельну ночь какой из них бубнит, вся их грамота – псалтырь читать…
- Ты послухай…Сказывал про страну, Гишпания прозвана. Народ тама тожеть беспокойный, навроде нас. Токо мы по землям походы делаем, а те, стал быть, морем приохотились, потому как им тесно жить стало, суседи поджимают огородами, токо окиян слободен.
- Ну-к, что с того, диву он слыхал, Остолоп Иваныч…
- Да чё ты взялси? Как худа свекровка… Нукает…Не хошь - ложись, у других ухи есть.
- Давай, давай, Пашка, сбреши чё-нить, - поддержали Дейкина аиртавичи.
- Вот батюшка и грит: ходили те гишпанцы водой невесть куда, и землю надыбали. Так и прозывается – Новый Свет. И много тама народу местного побили, которых – дочиста! А оттель полными сусеками корабельными таранили в Гишпанию, себе, значитца, многие тыщи золота, серебром брезговали…
- Озолотились, и чё? – не стерпел Сильченко, - царь ихний, поди, всё и забарабал, у царей хучь где торока не меряны. А тем, что, навроде нас, шляются по свету - дулю. К бабке не ходи…
- Ещё сказывал: шибко поднялись на том золоте. И король ихний, и народ. Из походов богачами становились, хозяйство многие крепко ставили, кажный корабельщик большой магарыч за услуги от короны получал…
- Эт ты к чему? - встрял урядник Ион Корниенко, - кашу вари, Бобыль (уличное прозвище Дейкиных), да помешивай, мухталап едрёна вошь! А то не подгорела бы…
- От ты заноза, Ёня Фомич! Нешто галуны отслуживашь? Рассуди: где мы, а где Гишпания та, чё поводья зря натягивать? – гуднул кавалер Винтовкин Евсей, - далее што, Пашка? К чему случай спомянул?
- Совсем не к золотишку, бодай бы его... На што казаку богатство? Отец Игнатий грит, что в ученом мире те из гишпанцев, что Новый Свет открыли, почитаются людями знатными, первого разбору. Им кругом – почёт и уваженье от потомков, полный, сказать тебе, стафет. По их делам детишков учат. Реки допрежь неведомые, острова там, края христянами нехоженые как кто сыщет - их именами называют. Во как! Потому мне в голову село: а коли нас взять, гаврилычей (общее прозвище казаков)? Хучь полк бы наш, для близиру. Дажеть третью сотню…
- Себя не забудь, Бобыль, - подначил Сильченко.
- Сибирцы рази за тыщи вёрст от дому не бывали? И новые страны открывали, и реки всякие, вот энти горы с перевалами, которых не счесть… Ермак Тимофеич – Сибирь под руку царя привёл. Мы сёдни у китайского чёрта на куличках сидим, границы держим. За нами теперь новой землицы – на три губернии хватит. С покорённых стран-краёв и злато-серебро, и соболя, и лес да пашеница мильёнами пудов в казну утекают…Чего же нас никто знатными не почитает, а, братцы? По кишлаку идёшь и то – сторонись перед азиятцем. (Так было до приказа П. Краснова, когда его назначили командиром Сибирского казачьего полка №1, после казак уже не обязан был уступать дорогу никому, кроме стариков).
- Вона загнул, Паня! Сдумал так сдумал… Нашим коням ячменю в обрез потрафляют, а ты – на героя, едрёна вошь, загадал, как же – дадут, держи карман! – гомонили казаки вперебой со смехом.
- Ага, георгиевским бантом, полной плепорцией на белу грудь!
- Им всурьёз, а они на хрень каку-то перевели, зубоскалы, - обиделся трубач.
- Не, казаки, надоть станицу скорей посылать до Омску, к самому наказному атаману…
- Чтоб ту горку спроть поста Дейкиной назвать…
- Чё там, к ампиратору Лександру сразу…
- Тпру! Будя! – прикрикнул урядник, - неча всуе полоскать их Государево величество.
- Дак по претензии же! Пущай отныне ребятёнков скрозь учат: вот, дескать, так и так, имеютца герои, сибирцы-удальцы…
- А промежь их – Пашка Дейкин, фланговый наособь, станицы Ертавской!
- Гы-гы-гы…
Павел, раздражённо сплюнув, вышёл к коновязи с трубочкой. Едва угомонились.
- Смех-смехом, а, гляньте, откель мы токо дорожну пыль в станицу родчую не натаскиваем, когда вертаемся домой, - тихо проговорил Корниенко, - где токо я, к примеру, не побывал. В Жаркенте, Кокане, Верной, на трухменски пески попадал, едва ноги вынесли отель, солончаки на Чу месил…
- Аягуз забыл, Фомич, Усть-Камень, - подсказывали другие.
- А отцы наши, деды? – продолжил урядник, - от Тобола до Или-реки, на Иссыке-озере коней поили… Всю Киргизскую степь копытами коней казачьих прошнуровали…
- Тятя Хакы-Хават брал, про Бухару сказывал…
- А дедка мой, Савва Игнатыч, Царствие Небесно, не к ночи помянуть, на Индию хаживал, из самой Персии их отряд отозвали…Поди тожеть, в Ертавской пыль ихнюю выхлопывал с одёжи.
- Да, скрозь бывали казачки наши, не хужее пашкиных испанцев, а скоко не вернулось… Раскидались косточками белыми, не жалеючись, куда токо ни глянь…
- Новы места обживали, а станицы полковые, окромя Лобановской да Щучинской, все, почитай, не по-русски названы, пошто так?
- Тебя на свете ишшо не маячило, а боле спросить не у кого – дураки ж кругом были…
- А по сопаткам?
- Хватя буровить, лягай!
Святое сибирское казачество, пораскидывало ты свои сахарные косточки по диким, чужим местам. Изрядно и будто не жалеючи о том. Одни душеньки казачьи забирал Господь к себе, в горнюю свою сотню. И оттуда, с непомыслимой вышины, глядели души со строгой любовью и неземным уже пристрастием на дела тех, кого они оставили по родным станицам. Радоваться и горевать, здороветь и раниться, коптить небо и святиться сердцем.
Затих, прогорел костёр разговора. Улетали казачьи думки к родимой станице, щемилась скрозь чуткую дрёму надёжа-недотрога: донесёт ли конь верный до милой сторонушки, шагнёшь ли чрез отчий порог к намоленным матерью иконам? Вот тебе и награда за пыль дальних держав и земель. Живой, да пред стариками не стыдно – куда с добром! Тем и довольны истые сыны земли сибирской. Более и не надо…
ДОГОН
События лета 1858 года двигались в Аиртавском привычно. Посёлок пропах сосновой да берёзовой щепой, отстукивался на помочах топорами, шипел распиловочными полотнами, ширкал рубанками – продолжал строиться. На пашнях и покосах – своя нуга. Но вскорости после Петровок случай будто вихрем всколыхнул новоявленное селение сибирских казаков. В одну ночь лишились полтора десятка племенных кобыл да баранов ладную отарку. Малолетков – сторожей да подпасков - налётчики шибко прибили. Кабы калеками не сделали. Возник сполох.
- Козе с медведем плясать - куда ни шло, а тягаться – пущай спробуют, - кричал на сходе Никита Еремеев, - за Голую сопку они мотнулись, далее по лескам, росу оббили – слепому видать. Уйдут, пока мы тут лясы точим…
- Заявляй набег, атаман, чего валандаться? Кого ждать? Бабе спустишь – бабой станешь, - поддерживали другие.
- Микитка, он хучь алармист шумной, где ни попадя, а здеся в кон набатит, - рядили старики, - токо кыргызы ли? Сумленье есть в повадках…
Кто бы ни был, воровской выпад порешили наказать немедля. Атаману Дейкину и распоряжаться не надо. К концу схода вокруг посёльщиков уже гарцевало с десяток конных при полной амуниции. Отворили ружейную, побрали берданки и припас на часовой бой. Дейкин отшил лагерчан – молоды ещё. В догон назначил разъезд об восьми казаков с урядником Агеевым. Пятеро второй очереди, да трое отречей, которым в полк отправляться ближним нарядом. Пущай обнюхаются в строгом деле.
- Сенька, в сменную порты хучь заторочил? – скалились бывалые, видя напускную отвагу одного из отречей. Тот выкинул фортель. Рывком вскинул на дыбки чалого, конь заплясал на задних, не видя пред собой ни вершка. Едва не смял ребятишек, чиликами снующих повсюду. Осадили дюжего вояку, смешки посыпались гуще. Не знал куда деваться…
- Миколай, ты уж на рожон не лезь, - тихо говорила мужу Дуня Чепелева, одной рукой согревая прохладное стремя, другой поддерживая видный живот.
- Да не бери в голову, тута делов-то, - двинул своего маштака казак, - на вечер, много – к утру дома будем. Матерь успокой, уезжал – рюмит, чижало, грит, мне что-то стало…
- На конь! За мной, рысью, арш! – спешил закончить лишние проводы урядник. На ходу сбиваясь попарно, разъезд взял крупно.
- Пики пошто не захватили, Григорич? – сполошился вдруг старик Заруцкий на атамана.
- А ну как в лесах имать татей доведётся, дедушко, как там развернёшься? Да и нечего их поважать честной рубкой. Велел, чтоб перестреляли навроде волков бешеных.
- Ну, так ладно тады…
Все глядели на запад. С той окраины посёлка меж двух новых поставленных ветряков, протягивался коротенький строй. Ушли на махах, пропав за увалом Серых Камушков. Там начиналась лесостепь, пашни да покосы казачьи, иные расторопные хозяева успели срубить заимки, обладиться с ригами и скотьими ухожами-летниками. Иные обходились земляными балаганами да жердёвыми пряслами.
Скоро разъезд добежал до осинника, где Никита Еремеев, по его словам, заприметил воровской нарыск. Да то утром было, теперь роса высохла. Только не абы кто, но сибирцы догон снарядили, ушлые следопыты сидели в сёдлах. Взялись, зачали тропить набежавшего и пакостного зверя.
Осинник через версту кончился, через прогал показалось болотце в чернотале, за ним светлел березнячок. Агеев взнял руку – замерли. Навроде шумнуло спереди. Кони прядали ушами, головы вздёрнули. «Прибрать повода!» - для молодых шепнул урядник. Неровён час, фыркнет или сдуру заржёт немятый в походах чей-то конёк. А тут тишее мыши следует. Заскворчала сорока, слетел коршун с сухой вершины – точно, не пусто пред ними. Либо зверь, либо – тоже зверь, только двуногий. Шажками продвинулись к крайним осинкам, скучковались для броска в охват. И тут от болотца высверкнуло…
Жгучий удар плёткой по ушам взъярил чепелевского каракового. Страшным рывком он прыгнул вперёд, смял, повалил переднего коня вместе с Сенькой. Сказать бы – вовремя, тем и спасся казачок, что слетел с седла. Только нашла пуля того, кто нарывался – Николая. Он первым заметил за кустом ракитника выцеливающего стрелка. Одно и успел, что хлестнуть коня и убрать малолетку с линии огня, ничего более.
Вор не успел и с карачек встать, как был зарублен рослым Сильченко. Лёг на месте, разваленный до пояса. А Чепелев убит наповал. Гарь от выстрела ещё чудилась, а уже не дышал. Всё, как всегда, решили миги. Тот басурманец, по виду не здешний, не кыргыз, сидел в охранение, шайка выкармливала лошадей, отдыхала. Сейчас вскинулись, слышался треск сучьев, шум уходящих всадников.
- На конь! Сенька, оставайся здесь с Николаем, другие за мной! – командовал урядник, ободряя опешенный разъезд, - к бою, шашки вон!
Вылетели на простор, обогнув околок. Вот они, пятеро, уходят во весь опор, размахивая камчами на обе стороны. Кони под ними - не рухлядь базарная, просто так не взять.
- Лексей, берите с Пашкой на леву руку, переймёте их у Волчьих ворот.
Двое казаков отвалили, правясь на края лесков, вперехват, коли барымтачи туда метнутся. Острова размером большенькие, без еланей, в сплошной чаще, одни козьи тропы. Не сунутся, к воротам поскачут…
Казаки с урядником напирали. Их кони вошли в бег, погоням обучены. Скакали вназирку - цель на глазах маячила. Одно становилось плохо… Чего опасался Агеев – произошло. Кучка впереди стала рассыпаться. Середние два придержались, оборотившись, дали залп. Заграда! Остальные заскакивали кто куда. Молчком, руками урядник показал своим, кто за кем, а сам, не сворачивая, припустил на стрелков. Пока не перезарядили… Ему их брать! С него на сегодня и Чепелева одного хватит. Согнувшись до гривы коня - самой надёжной казачьей ухоронки, прошептал, припомнив службу в Туркестане: закрой мене Мати Пресвятая Богородица.
В менее полчаса, однако, уладились со сшибкой. В сажени от заполевшей берёзы сидел на траве урядник Агеев, белой тряпицей заматывал ногу. К нему съезжались казаки. Жеребчик Ваньши Гуржеева вхрапнул, попятился, завидев битое тело. Не привык покуда, в полку оботрётся, поди.
- Воронка стрелили моего, суки, в упор засадили, самого чуть задело, мимо кости, - объяснил Агеев, сам вопросительно глянув на Алексея с Павлом, - вы как здесь? Я же влево командовал? Выпустили?
- Всё в точности, Василей Евдокимыч, - рапортовали казаки, - чтоб не канителиться, мы жигита, как на нас скочил, стрелили. Аккурат у Волчьих ворот. Саблюка и кафтан у его богатыя… После сюда аюром, подсобить…
- Мы и сами похозяйничали, - встрял Ефим Коровин, но осёкся, увидев сердито обернувшегося Зотия Филипьева.
- Порубали на ходу. С одним Ефимка сцепился, однако молодца, не сплошал…
- Он думал на таковского напал, а я ему уклон с выпадом, - затараторил опять молодой посёльщик, заколол…
- Хватя, мамке дома расскажешь.
- Ты чё-то белый стал, дядь Вась, в сапог вон скоко натекло, на плече кровь…
- Обойдётся… Погон сорвало, да вот выше коленки… Добро, что сустав не снахратили. Сначала аздыра зарубил, что подальше лежит, потом - этого вот. Ружьё нековды сымать, на арапа брал, лавой…
Повозившись, обратали кусачих донельзя чужих карабаиров, побатовали их на пушкарский манер, чтобы после забрать. В северном подлеске Лысой сопки нашли маток, баранов. А в прикуп – шестёрку справных заводных лошадей, также припрятанных барымтачами. Всё бы ничего, при другом раскладе хоть с песняками вертайся, кабы не потеря. Геройски, товарища спасая, сгиб казак, но кого это утешит… Тошно аиртавичам, а вертаться надо.
За два порядка от дома, куда несли горе, спешились, посымали фуражки. Первым, шибко хромая, брёл урядник, ведя в поводу осиротевшего коня с непосильною ношей поперёк седла. Следом – остальной разъезд. Сзади прибивалась молчаливая свита посёльщиков.
Выглянул на улицу старый Чепелев, и вдарило в самое сердце: к ним беда заворачивает!
- Дуняшку уведите куда, - сдавленно крикнул домашним, кто на дворе был, - лавку вытаскивайте длинную…
Непослушными руками отворил ворота настежь. Беспомощно и беззащитно оборотясь на крыльцо одно и смог вырыдать повалившейся на перила Чепелихе:
- Айда-ка, мать, торопись, сына нашего встречать будем…
КАРМАНКУЛ
- Тишка, а помнишь, в Иртыше скупались?
- Кады это?
- Здорова-корова… Не помнит он… Нас на пути в Верную к рыбалке Зайсанской приписывали, дён тридцать, ли чё ли, отирались на озере том, сбрендило?
- Не состояло меня в наряде.
- Гуржиев Аким, Кондрат Додонов, Васька Воронкин, Наум Емельянов, спозабыл?
- Сказал тебе, отвяжись. Не знавал я войсковой рыбалки ни раз в жизни…
Старики замолчали. Каждый рылся в молодых годах. Зотий Сергеич Петров искал в там своего наряда – Николая Васильевича Потанина, и вроде находил, а тот отрицает, насупился даже, ровно мышь на крупу.
Дрёмно в станице. Жёнки в холодке горох-бобы лущат – ноне Бог дал! Сыновья в поле пластаются – поздний сенокос приканчивают. Хлеба отцвели, зёрнышко воском берётся. Кто из хозяев обрешётины на ригах, дымокуры овинов подделывать взялся, чтоб сходнее снопы из суслонов сушить да обмолачивать…
Вокруг одни ласточки журчат – молодь у них с неделю как облётывается, да смех иногда детский в проулке, а так – тихо.
- А чё за купанье? – шевельнулся старик Потанин, стёр ногой нарисованный батожком крендель на пыли. Ему досадно: вспоминал – не вспомнилось.
- Дак едва не потонули! Карбас разбили, сами едва выскочили. Иртыш ледяной, наша озёрная вода спроть евошней – щёлок в бане, мальцов окупывать. По шейку, а то и глыбже, главно дело - ташшит. Там быстрина образовалась, перекат, а посерёдке он, карманкул, об него и шибануло, спрокинуло.
- Зенки на потесях вылупили, нешто каменюку не углядеть?
- Не видно! Зелёный бугор над ним пучится, водой омывает, поди разбери на скором ходу што - то ли волна, то ли карманкул самый. Хряпнуло со всего маху, считай… Раскидало рекой на полверсту, не менее. Сползались полдня, чунали на бережку, навроде раков имантавских. Веришь, ни по одной царапине, токо в синяках все да нахлебались. Булыги тиной и мохом обросли, склизкие, бьёт об них, а не ухватишься…
- Ту рыбачью команду из третьей сотни набирали, - толковал Василич, - а мы с Митьшей Лукьяновым, Ёней (Ионом) Коровиным и Захаркой Еремеевым, кажись, (царствие им всем, небесное) на Аягуз ушли с кокчетавскими нарядами, первая сотня. Нас и миновала ваша рыбалка-купалка.
- Рази што… А я и не туды. Энто у вас хорунжий с коня разбился насмерть? Верно. Про Аягуз с головы вон…
БРАТ И БРАТ
Война с Японией сильно коснулась Сибирского казачьего войска. Из Первого (Кокчетавского) военного отдела воевали два льготных полка второй №4 и третьей очереди №7 – славные аиртавичи, аканичи, арыкцы, зерендинцы, имантавцы, кокчетавцы, котурцы, лобановцы, челкарцы, щучинцы, якшинцы… Наш первый Ермака Тимофеева казачий полк открыл для себя Первую мировую войну на Кавказском фронте против турок. Казаки второй и третьей очереди сражались на Западном фронте. Меня интересуют пружины, толкнувшие нас на Восток, и почему родственные имперские дворы Англии, Германии, Австро-Венгрии и России не смогли договориться меж собой ни в 1904-м, ни в 1914 году? Попробую рассуждать…
***
Встреча двух сановных родственников, властвующих на континентальной Европе, состоялась в русском Ревеле. После приличествующих процедур, пальбы и гвардейских шпалер, театральных поз под вспышки фотографических аппаратов оба императора уединились в курительной комнате. Кузен Вилли (Вильгельм II) и кузен Ники (Николай II) были осведомлёны о расстановке на доске мировой политики, где ведущие фигуры имели свои интересы и позиции, вбивали их в «обязаловку» договоров и пактов. Гарантиями подписей и печатей выступали тяжкие осадки броненосных флотов и грозная поступь пехоты. XX век не думал расставаться со старым правилом: хочешь мира – готовься к войне.
В преамбуле стоит ещё заметить, что Берлинский конгресс 1878 года застолбил, как считали в Европе, пределы территориальных аппетитов русского медведя. Стоит признать: западные дипломаты, в отличие от военных, сумели шибко причесать мишку против шерсти. За столом переговоров (порой - и под столом) «железный» канцлер Бисмарк вчистую переиграл «бархатного» канцлера Горчакова. От выгодного Сан-Стефанского мирного договора после победы над турками русским на конгрессе оставили крошки. Действовали простецки. «Шахматы» отложили – слишком мудрёно, сыграли в «подкидного» дурочка. Банковали Германия, Англия и Франция. Россия только «сдавала». Поняв конфуз, батюшка нынешнего царя тут же отправил половину своего МИДа во главе с Горчаковым в отставку.
Такова преамбула. Событиям третий десяток лет. Начался новый двадцатый век. Обиженный обманом колосс набрал силу. Его мощь демонстрировали калибры палубной артиллерии стоящих под парами русских дредноутов в Свеаборге, Гельсингфорсе, Гётеборге, а также береговых батарей Моозунда, Кронштадта, других мысов и островов. А ведь шведские порты – самое близкое предполье главной крепости под названием Европа. Балтийское море обратилось во внутреннее для Российской империи, что вызывало ледяной сквозняк во взглядах английских адмиралов. Германии тоже сильно дуло в ухо при каждом выходе кораблей под гюйсами с косым андреевским крестом. Их дымы на траверзах Ростока, Киля, Вильгельмсхадена затягивали безмятежный горизонт немецкого спокойствия. И в Париже беспокойно ворочались при громах учебных стрельб русского флота ввиду Ла-Манша.
«Окно» в Европу Санкт-Петербург уже к концу XIX века сделал для себя широкими воротами, и многие понимали, что любая со стороны европейцев попытка их запереть, вызовет сильнейший удар русским сапогом, от которого полетят засовы и шпингалеты. Как бы не мнили себя высокомерные бритты, но суммарный дедвейд всех этих «Ослябей», «Пересветов», «Изумрудов», «Светлан», «Варягов» (1) из могучих броненосных отрядов имперского российского флота впечатлял сильнее пыльных традиций. Народы чаще видели брейд-вымпелы русских адмиралов, нежели своеземных. О мобилизационных ресурсах русской Армии догадывались все дворы, а исторические визиты её пехоты в Берлин, Париж, Вену и прочие «незыблемые» Брауншвейги помнились отчётливо.
Безусловно, всё это Вильгельму следовало учитывать, и он учитывал. Хотя придерживался невысокого мнения о своём венценосном кузене и сейчас рассчитывал выиграть «партию», назначенную в данном визите. Он полагал себя прозорливее, умнее царя. К чувствам естественного меж монархами соперничества подмешивалась неутолённая зависть немецкого кайзера, а это мешало объективным оценкам. Впрочем, для Вильгельма недостаток простителен, ибо сим недугом страдало большинство европейских династий.
Зависть к русским варварам являлась всеобщей. Объединяло королей и всяких эрц-герцогов греховное, по сути, чувство – им казалось, а многие из них свято верили, безбожно ошибаясь при этом, будто русским слепо, не замечая истинных достоинств прочих наций, благоволит Провидение. О милости высших сил по отношению к России «ведущие державы» предпочитали не сильно распространяться в плебсе. Это правда. Зато хорошим тоном считалось посудачить «среди равных», в узком кругу избранных о невероятном, просто-таки бешеном фарте бородатых унтерменшей и их вождей. Которые, словно в преферанс, выигрывали сражения и войны, дурным везением сколотили себе государство, с «цивилизованным» понятием о границах несовместимого. Кровь и пот подданных России, блистательные имена её первопроходцев, полководцев и флотоводцев, великие труды и помыслы, начало которым положено в Киевской Руси, Великом Новгороде, Московии, - эти факты истории европейцы объясняли случайностями, капризами фатума, но никак не свойствами русского национального характера.
Вильгельм, как истый европеец, не чуждался сих заблуждений, упрямству которых стоило бы позавидовать, а глупости их – удивиться. Николая, стоящего напротив с обязательной папиросой, он всегда воспринимал фаворитом судьбы, которому пала в руки совершенно несправедливая власть над когда-то случайно сколоченной империей. Только не скажешь же об этом откровенно. Не скажешь… А мысль сидела, точила, подмывала на дерзости.
- Ах, Ники, - Вильгельм решился начать главную партию, - завидую тебе. Видит Бог, искренне рад за тебя…
И когда увидел в синем взгляде царя некоторое удивление и вопрос, пояснил после паузы, вызванной тем, что Николай использовал вторую спичку, раскуривая табак:
- России необходимы десятилетия, чтобы сделать свой европейский фасад достойным её величия. Это есть очень хороший труд для её кесаря. Да! Мирная созидательная работа. Вопрос только в деньгах, материалах, искусстве зодчих. Никаких военных отвлечений и опасностей – вот что фундаментально! В отличие от тебя, я имею много беспокойств и не могу уделять столько внимания благополучию моего народа. Мне беспокойно, Ники! Эти галльские петухи на французском насесте… Эти претензии на исключительность Туманного Альбиона… Это постоянное битьё посуды в цыганском таборе, именуемом Австро-Венгрией… Поневоле приходится держаться настороже. Могу ли я рассчитывать на тебя, на локоть и плечо своего брата? Скажи!
- Вилли, я мало похож на менестреля, а ты ещё меньше, извини, на его подругу, чтобы при каждой встрече клясться во взаимной любви, - у Николая отсутствовало желание выглядеть обстоятельным. Этот увёртливый пруссак, очевидно, желает в личном разговоре подтвердить шифровки своего посла в Санкт-Петербурге и донесения германской имперской разведки (2), - Германия может спокойно повернуться к нам спиной, чтобы заниматься с другими соседями. Я намерен, кроме оформления фасада, как ты удачно выразился, заняться своим задним двором. Мой дед успел до мученической смерти своей присовокупить к телу империи Среднюю Азию, Кавказские места…. Там много работы. Есть ещё Дальний Восток. Скажу больше: мои мысли и труды – за Уралом и далее, к Тихому океану.
Вильгельм понял, что рубикон беседы пройден. Он услышал важные заверения. Почему не позволить себе и ложку вестфальского дёгтя в бочку башкирского мёда?
- Но ведь там – Япония, Ники, а шустрый Джорджи (Георг V) не успевает исполнять её военные заказы. Пушечные дворы и верфи Англии забиты ими под завязку. Вообрази: он печатает им лоции дальневосточных проливов и карты в масштабе командира дивизии!- осклабился кайзер, кончики его вздёрнутых усов смешно загнулись к носу, - уж не желаешь ли ты отомстить за свой шрам от меча самурая? (3).
- Если нечто подобное и случится, пусть это станет каверзным сочетанием полезного с приятным, - съязвил царь, давая тем самым кузену прочувствовать казарменную прямоту его подтекста.
Но тот пропустил иронию. Вильгельм внутренне вздрогнул от услышанного. Сказано вскользь, иронично, но! Значит, правда. Значит, Россия готовится к демонстрации силы далеко-далеко. На Тихом океане, покажет диковатым самураям свою мощь. Ради одной этой вести стоило тащиться в Ревель. Теперь не придётся тратить марки на подкуп русских министров и генералов. А это, о, майн готт, большие деньги! Сведения получены от самого российского самодержца. Стало быть, в Европе у Германии развязаны руки!
- Ещё минутку, Ники, - германский император на правах старшего брата совсем по-свойски здоровой рукой взял русского императора за пуговицу на кителе, - японцы, безусловно, не мои друзья в политике. Да! Но есть бритты. Мне докладывают, что русские солдаты видят их лисьи уши за глиняными стенами Ургенча, за барханами иранских пустынь, на перевалах Небесных Гор (Тянь-Шань). Англия давно ведёт большую восточную игру и, конечно, наша венценосная родня в Лондоне трясётся над самым большим алмазом в собственной короне. Догадываешься? Кроме Индии их влечёт Персия, Афганистан… И – Япония. Прости, что повторяюсь, не улыбайся моей настойчивости, но мне многое известно из их намерений, я об этом хочу предупредить…
Стоя вблизи, кайзер будто бы с душевным участием вглядывался в лицо Николая II, на самом деле в очередной раз поражался удивительному сходству его с лицом британского короля Георга V. Тоже родственника, тоже игрока на мировой доске. Оба, словно сговорившись, подчёркивали сходство. Те же пышные усы у обоих, те же аккуратно стриженные по одному фасону бороды. Поставь рядом, одинаковых по росту, стати – чисто близнецы. Это – пусть! От этого не есть плохо. Плохо для Германии, когда политика Англии и России начнёт согласовываться до похожести обликов их монархов. Доннер веттер! (немецкое ругательство). Вильгельм сморгнул лишний раз, чтобы отделаться от наваждения.
- Предупредить о чём? - Николай сделал попытку освободить пуговицу и отодвинуться. Раздражал не сам жест кайзера, чрезмерно фамильярный, не поучения и упрямство, с которым тот гнул свою линию - царь терпеть не мог дурного парфюма от кого бы то ни было. А ещё тяготил прямой взгляд тевтонца, воинственные кайзеровские усы, бритый подбородок с продольной ямочкой. Вовсе добивал запах закуски изо рта…
- Навстречу Англии мы можем выйти вместе, - Вильгельм хоть и замечал некоторое раздражение у Николая, решил завершать беседу «строго и жучковато», как выражался о насаждение солдатской дисциплины боготворивший пруссаков русский император Павел, - Россия и Германия. Или, если угодно: Германия и Россия. Я могу шевельнуться дивизиями у ветряных мельниц Фламандии, у виноградников Франции, потравить моими рейтарами, якобы по ошибке, бельгийскую пшеницу… Это остудит азиатский пыл Вестминстера и Адмиралтейства. Поверь, Ники, на острове всегда нервничают, если мы приходим в движение, и они сбегутся от твоего «заднего двора» к моему забору…
- Благодарю тебя, Вилли…Ты сказал интересные вещи, - Николай нестерпимо желал избавиться от разговора, мировые заботы осточертели, остро хотелось к семье, в Царское Село, и чтобы не выглядеть равнодушно, предложил, - пусть об этом поговорят наши начальники Главных штабов, дипломаты… Многоножку, которую ты представил, следует научить ходить правильно, не так ли?
Вильгельм нехотя согласился. Он знал скрипучие телеги бюрократии. Заболтают, зашоркают, в результате потерпят урон мысли и темп. Сейчас это больше касалось России, она больше теряла, упуская нерв ситуации. Поэтому немецкий император кивнул царю: ну-ну, действуй как знаешь… И этот чисто человеческий жест получился искренним, даже с ноткой неожиданного сочувствия и даже сожаления о русских делах. Кайзер или больше знал, или имел способность в отличие от Николая предвидеть дальше…
На прощальном променаде немец продолжал настойчиво продавливать свой «политИк», крепить её обещаниями царя, который ради примитивного желания убежать от собеседника готов был, кажется, на многое. А ведь на встречах такого ранга крайне важны эти самые «разговоры у порога», подальше от стенографии и досужих ушей вездесущих разведок. Мнения в эти минуты максимально откровенны, прямота почти безыскусна и если достигаются договорённости, то они бывают крепче вписанных в пронумерованные страницы секретных протоколов. Потому что устным «обещаниям напоследок» сопутствует некий рыцарский флёр древнего благородства: умри, но исполни слово монарха!
Вильгельм расставался довольным. Он заручился заверениями «кузена Ники» в таком количестве, что теперь на любое движение России в невыгодную для Германии сторону мог депешировать по дипканалам и даже телеграфировать обидным прямым текстом: Ники, ты же обещал! немедленно исправься! Он мог взыскивать! Строго и жучковато…
…На счастье либо несчастье – вспомним сакраментальное: «история не знает сослагательных наклонений» - военный и политический союз с Германией в Ревеле у России не получился. Ряд историков полагает это серьёзной ошибкой царя. В результате Англии и её союзникам ничто не помешало вооружить Японию, а та дала нам прикурить. Чтобы как-то исправить конфузное положение, в июле 1905 года, когда война была проиграна, что де-юре подтвердил в сентябре Портсмутский мир, русский государь назначил кайзеру рандеву на острове Бьёрке.
Встреча состоялась полуофициальной, почти семейной. Вильгельм выглядел сочувственным, с виду разочарованным, но довольным внутри – медведю крепко досталось по носу. Кайзер показывал себя обманутым в надеждах и оттого печальным наставником: где твои маньчжурские армии, Ники, где три океанские эскадры? Разгромлены, потоплены, в стране зреет бунт… Почему не слушаешь старших? Хотя не сказал об этом вслух.
Николай, угадывая умолчания собеседника, в отличие от ревельской встречи терпел, поди, и пуговицы, и запахи, и усы, и ямочки кузена Вилли: войну-то японцам профукал…Пока в российских и германских штабах и канцеляриях учили «ходить многоножку», самураи отмобилизовались на славу, при поддержке англичан вломили крепко.
Царская яхта «Штандарт» великолепно смотрелась на балтийских водах. Мористее держал пары авизо - дежурный миноносец. Монархи прохаживались на баке. Кругом – ни души, кроме вахтенных. Одинокая чайка, сделав пару кругов, хотела усесться на мачту корабельного телеграфа («искры»), но, передумав, также молча улетела к острову. Сияла медь после утренней уборки, от просыхающего настила палубы отдалённо и робко потягивало лесом.
- Ничуть не касаюсь твоей миссии русского государя, - Вильгельм скосил взгляд на безмолвного рулевого в рубке и неожиданно, словно на всякий случай, переключился на мешанину немецкого языка с английским, - это священно! Не обсуждается. Алль зо! Всё так! Но ошибочно забывать, что мы – братья. Братья по крови! С Петра Великого русских царей рожали только немки. Двести лет! Это тоже так! В тебе и во мне течёт одна кровь. Как же мы не сможем понять друг друга? Ники, ты должен ответить мне!
Увлёкшись, кайзер невольно опередил Николая на пару шагов, по-юнкерски даже хотел заглянуть в его лицо. Но оставил попытку, заметив пароходные струи папиросного дыма, выдохнутые на царские усы и бородку. Самодержец всея Руси явно досадывал на иностранную речь собеседника, полагая её неуместной здесь и сейчас. Палуба безлюдна, но на яхте достаточно ушей. И каково русскому экипажу слышать у себя чужую речь? Раздражение усиливала расшалившаяся с ночи печень. Едва сдерживался.
Однако император Российский не понимал, что, не отвечая, отмалчиваясь, он невольно принимал в глазах посторонних роль слушателя. Либо позу ученика, внимающего словоохотному ритору, а может учителю, наставнику. Курил да щурился на ослепительный блеск морской глади.
Никому и в голову не могло прийти, что в какой-то момент, слушая германского кайзера, Николай Александрович вдруг остро почувствовал себя лишним, чужим. На этой яхте, в Гатчине, в Ливадии, в огромной, неохватной России. Чувство, мгновенно возникнув, сразу и покинуло сердце. Остался взрыв мальчишеского ужаса, как после пережитого в детстве удара молнии. Но, слава Богу, страх исчез, оставив горечь, дополнительную досаду и какую-то надсадную тоску. Лязгнула в клюзе якорная цепь – «Штандарт» качнуло волной от набравшего сильный ход германского эсминца. Это отвлекло, капитан яхты пригласил на ликёры…
С крохотными рюмочками липкого напитка прогулялись внутри. Николай сам выступил в роли гида, гуляли втроём, в сопровождение услужливого баталёра. Вильгельму на момент сладчайший ликёр от чувства зависти и досады показался горьким. Он помнил посещение прежней царской яхты – «Полярной звезды». Внушительная, крейсерского типа. Богаче смотрелась на фоне его собственной винтовой яхты «Гогенцоллерн», но уступала в вооружении и скорости. Кайзер велел поставить три 105-мм пушки, двенадцать скорострельных 50-мм калибра и даже пару торпедных аппаратов. Яхта на винтах развивала скорость около двадцати двух узлов. По сути, соперничала с лёгким крейсером. Однако по сравнению с построенным в Дании «Штандартом» гляделась казармой против офицерского салона. Роскошь отделки в глаза не бросалась, изящное богатство впечатляло знатоков. В покоях – вишня и орех, тиснёная кожа. В столовой – ясень. В женских каютах – берёза. Коридоры забраны дубом, клёном под «птичий глаз», белым буком. Водоизмещеним пять с половиной тысяч тон, куда больше кайзеровской. И скоростью хода не уступала «Гогенцоллерну». Правда, в вооружении «Штандарт» остался скромным: восемь двухдюймовок, скорее для салютов. Но не великолепие покоев вызвало некое раздражение в отношениях. Вильгельм старался и не смог развеять предубеждений Николая против союза их держав. Перед встречей царь будто и сомневался в англофильстве, но что-то мешало выступить со всей решимостью. Что-то смутное, однако непреодолимое даже для посвежевшего ветра Балтики.
В итоге царь и кайзер подписали-таки Бьёркский договор. Французские газеты вышли с заголовками: «В Европе состоялся полный переворот всех союзов». В договоре скрежетал пункт: «В случае, если одна из империй подвергнется нападению…союзница придёт ей на помощь». Однако возник казус, поскольку похожее предусматривал и…франко-русский союз. В ситуации, когда Париж и Берлин находились в состоянии «ни войны, ни мира», обязательство звучало пикантно. Война в Европе, действительно, делалась бессмысленной, поскольку все оказались в плену двухсторонних договорённостей. Патовое положение! Возможно, оно и было достижением дипломатии, пусть даже и в виде слегка нелепого экспромта.
Но когда царь вернулся с рандеву у Бьёрка, его взяли в оборот министр иностранных дел граф Ламсдорф, премьер Витте, великий князь Александр Михайлович и прочие франкофилы. Кричали: у кого деньги занимать, если с Парижем поссоримся? Уболтали… Чем кончилось? Франция приглашение к Бьёркскому договору (оно специально для неё было сформулировано в пункте 4) игнорировала. А Россия? У нас – очередные странности. Они оборачивались бедами, нестроением и всё тянулись, тянулись, как для мужика голодное лето. Вплоть до августа 1914 года. Нудная и горькая череда. Тоска полынных событий…
Неудачи на японском фронте, недовольство народа, рост революционных настроений, смута в верхах, обречённая спешность повелений, особенно в кадрах… 20 января 1905-го Николай исполнять должность министра внутренних дел назначает А.Г.Булыгина. Пост наиважнейший, ибо в стране бушует непогода! Тот начал предпринимать меры. Так, 18 февраля опубликован высочайший манифест, целью которого определялось объединение народа вокруг престола. Создано Особое совещание во главе с Булыгиным. Ему предписано разработать проект закона о созыве Государственной Думы. Но, похоже, что-то пошло опять не так…
Уже в мае Булыгин подаёт в отставку и получает письмо: «Возвращаю прошение ваше об увольнении от должности. Мы живём в России, а не в какой-нибудь республике, где Министры ежедневно подают прошения об отставке. Когда Царь находит нужным уволить министра, тогда только последний уходит со своего поста. Моё доверие к вам нисколько не поколеблено; вы мне ещё нужны и поэтому вы останетесь. 22 мая 1905 г. Николай».
Однако то ли Булыгин всё-таки не дотягивал до фигуры застреленного в Киеве Столыпина, то ли вокруг трона к тому времени насобиралось столько нечисти, что развязать удавки мог только меч революции. Не суть… Державу продолжало корёжить, устои шатались…
Ну, а что же Николай Второй? Насколько переживал, что думал об упущенных шансах и грубых ошибках? Тут сплошные странности в его поведении или, сказать по-современному – в реакции на события…
Даже у С.Витте, подписавшим Портсмундский договор, мы находим признания, что «нравственно тяжело быть представителем нации, находящейся в несчастье, тяжело быть представителем великой военной державы России, так ужасно и так глупо разбитой. Не Россию разбили японцы, не русскую армию, а наши порядки, или правильнее, наше мальчишеское управление 140 миллионным населением в последние годы». Это читаем у Витте, который дистанцируется, заявляет себя лишь представителем, но не кровной частицей России. Он – волею судьбы - участник команды «мальчишеского управления», не более. И то ему жалко, заметно чувство вины, пусть и коллективной.
Что мы можем прочитать в наследии царя по поводу «полного военного краха самодержавия», как итожил события той войны В.И.Ленин? В сохранившихся дневниках царя о позоре Портсмута – ни слова. 5 сентября 1905 года им отмечены главные события дня: «В первом загоне я убил тетерку, во втором Бирилев – лисицу и зайца… Солнце просто припекало. После захода солнца был небольшой фейерверк для детей. После обеда читал». На другой день, 6 сентября, ещё новости: «Сегодня идеальный день… в 2 прошли на «Дозорном» в восточный конец бухты и последовательно взяли два острова облавою, но без результата, хотя было нескоько тетеревей… Пили чай на последнем острове». Схожи и последующие записи. В дни, когда письменно, на виду всего мира закреплён позор Российской империи, за последние несколько столетий не терявшей ни пяди своей территории! В дневнике «хозяина земли русской» - ноль реакции. Тетеревя, лисы, зайцы…
Ну а между охотами вершил дела. Как-то мимоходом, словно наспех… 18 октября того же года царь пишет в МВД злополучному Булыгину: «Александр Григорьевич, при теперешних обстоятельствах я вполне понимаю причины, побудившие просить вас об увольнении от должности Министра Внутренних Дел. С сожалением выражаю согласие на эту просьбу и от души благодарю вас за вашу преданность мне в течение последних трудных месяцев. Николай».
Раздрай в верхах обернулся тем, что Бьёркский договор, подписанный самим самодержцем, Россия так и не ратифицировала. Хвост демонстративно вильнул собакой… Вильгельм II писал царю с отчаянностью: «мы подали друг другу руки и дали свои подписи перед Богом», как же так? Николай отмолчался и кайзер обиделся. Началось охлаждение двухсторонних отношений. Англия довольно ухмылялась, вычерчивая заборы и стойла для России в рамках будущей Антанты.
В августе 1907 г. Россия заключает соглашение с бриттами, которые видели в Германии злейшего врага и получали взаимность от «колбасников». Союз с Англией, которая вот только что прямо-таки вспотела и запыхалась, помогая Японии топить русский флот, громить маньчжурские армии – это с какого расчёту, как и зачем? Очень «умно» и «тонко» вышло со стороны русской дипломатии и политиков.
Оторвать Россию от Антанты и сблизить с Германией могло Потсдамское Соглашение от 6 августа 1911 г. Шанс имелся. Между прочим, немцы признавали Иран зоной русских интересов, что, естественно, взбесило Вестминстер. Увы, и эта попытка союзничества Российской и Германской империй оказалась несостоявшейся. Для просвещённой Европы под флагом британского льва нестерпимо прямо-таки хотелось стравить русских с немцами, которые не воевали друг против друга уже с лишком сто лет.
Чувство долга, совесть у последнего русского царя, безусловно, присутствовали. Увы, проявлялись они порой запоздало и не с должной мерой решительности. Буквально за пять дней до мировой войны (она началась 19 июля или 1 августа по новому стилю 1914 года) Николай II отчаянно пишет Сазонову, главе российского МИДа: «Сергей Дмитриевич, я вас приму завтра в 6 часов. Мне пришла мысль в голову и чтобы не терять золотого времени – сообщаю её вам». Дальше царь пишет, а что если нам переговорить с Францией и Англией, убедить их и потом вместе повлиять уже на Германию и Италию? Пусть и они присоединятся к общей идее – предложить Австрии передать на Гаагский трибунал её спор с Сербией. Судебный иск всё-таки не столкновение армий.
Видимо, государь сильно встревожен, понимая: счёт идёт на часы. «Попробуйте сделать этот шаг сегодня до доклада, для выигрыша времени. Во мне надежда на мир пока не угасла. До свидания. 14 июля 1914 г. Николай».
Поздно, Николай Александрович! Мосты доверия с Германией, устные и письменные договорённости с кузеном Вилли стали призрачными (4). Вопреки этому Россия избрала иное – союз с французами и британцами. Крик отчаяния - телеграфная просьба кайзера: «Николай, брат, не объявляй мобилизацию!» - также остался втуне…
«Англичанка» нагадила вовсю. Британия давно отвыкла и страсть не хотела воевать против кого-либо в одиночку. Против Германии и Австро-Венгрии уболтали французов и те согласились потаскать каштаны из огня для соседей по Ла-Маншу. Осталось втянуть русских. Их царь медлил. Медведя решили раздразнить в берлоге. Организовали убийство в Сараево. Дали повод английским газетам, бульварным листкам Европы активно призывать Россию к защите бедных сербов от могучих и кровожадных германцев. Цинично использовались идеи славянского родства, православная вера. Медлительность царя усердными перьями журналистов, в большинстве купленных англичанами, обращалась в жестокосердие по отношению к «братушкам». Санкт-Петербургу следовало решаться. И он решился: капкан щёлкнул, как хитроумный английский замок…
Мировая война грохнула, немцы и русские вовсю стреляли друг в друга. Тем не менее, летом 1915 года Вильгельм через общего родственника – датского короля Христиана X предлагал России переговоры, но получил отказ. Царь прочно попал под пресс англо-французских лоббистов, ложных патриотов, что, видимо, парализовало его и без того не сильную монаршую волю и способности. Впереди ждала череда поражений, оккупация Украины войсками кайзеровской Германии – несостоявшейся союзницы, навязанного бриттами врага…
Но давайте согласимся, что начальные трещины не только на облицовке, но и в устоях великого государства, повлекла русско-японская война и связанная с нею первая русская революция. С «заднего двора» империи так дунуло, что не только фасад хрястнул. А дальше – пошло-поехало…
1 - названия броненосцев и новейших крейсеров русского флота.
2 - тогда по всем каналам немцы прокачивали вероятность русско-японской войны.
3 - во время путешествия Николай, будучи цесаревичем, был ранен японским фанатиком.
4 – Гражданин Романов в статусе царя-отреченца мог, конечно, обдумывать прошлое. Например, то злополучное рандеву с германским канцлером. И увещевания его, и призывы, и откровенность иногда заискивающую. Даже просьбы. Как человека. Как брата.
Коротая дни в тобольской ссылке, куда его венценосный прадед отправлял декабристов, и куда теперь угодил он сам, Николай II мог вспомнить мелькнувшую когда-то перед его очами приватную докладную Департамента полиции о высказываниях генерального штаба полковника Алексея Ефимовича Вандама относительно критики британофильской политики российского правительства. Ещё в 1912 году утверждал с едким сарказмом, дескать, плохо иметь англосакса врагом, но не дай Бог иметь его другом, и что гораздо хуже войны с англосаксом может быть только дружба с ним. Броские фразы. Они остались в голове. Но действия тогда не повлекли. А ведь полковник знал предмет. Это безусловно. Разведчик, аналитический ум. Надо было прислушаться, взять на заметку хотя бы. Сейчас и не вспомнить, кто разуверил, кто разубедил…
И записку своего бывшего министра внутренних дел Петра Николаевича Дурново мог припомнить. 1914 год начинался. Стояла зима, февраль, кажись. Ныне отчётливо видно: ах, как прав, чертовски прав оказался провидец с неказистой фамилией. И с войной прав, и с потрясениями вплоть до революций. Предупреждал об ошибках союза с Англией, которой фактически управляли Ротшильды, но не брат Георг. Обосновывал выгоду союза России с Германией. Выводы окружение царя расценило подозрительными – Дурново слетел с поста.
Предубеждение против Германии росло. Даже скорее, нежели сипматии к союзникам по Антанте. Не настораживала пущенная дедом присказка: «англичанка гадит». О другом в те дни досадывал самодержец всея Руси. А надо бы о ситуации в Европе. Других слушал. Теперь с горечью сознавал, поди: не тех…
Помнится, как отвлекали дрязги вокруг собственной венценосной семьи, распутинщина, недовольство матери, шашни великих князей, Матильда… Заботы казались важными. Личное брало верх над государственным. Упускал главное, судьбоносное. Чурался властных решений в политике. Хоть внешней, хоть внутренней. Тронные обязанности будто мешали жить, как хотелось. Исподволь судьба монарха обращалась в судьбу человека, которую уже без боязни допускалось обсуждать в частной хронике бульварных газет. На вековечной патине русской скрепы – «За Веру, Царя и Отечество!» - ширились трещины…
Считанные недели оставались бывшему «хозяину земли русской» (так Николай отметил себя в общероссийской переписи населения) до расстрела в ужасном подвале дома Ипатьева в Екатеринбурге. А пока курил красноармейскую махру на крыльце тобольского особняка. До рези в глазах всматривался через небольшую площадь в стылую мглу ненастного вечера на Иртыше. Слева, у ворот присутствия сиротски качался жёлтый пузырь уцелевшего фонаря. Припоминалось многое. Возможно с сожалением. Да толку с того…
НА ЯПОНСКУЮ
Эшелон лязгнул буферами, дёрнулся ещё и затих на запасной нитке. При редких газовых фонарях через товарный состав с крытыми тележками виднелись: наливная башня красного кирпича, железистая крыша пакгауза в зелёном сурике, а подалее – второй этаж вокзальной постройки. Царила глухая сибирская ночь, которую, окромя фонарей, ещё бередили жиденькие огоньки небольшого селения да дежурное освещение путей. Тишина нарушалась гулким пыхтением паровоза впереди да назади, от станционного буфета, гнусавым голосом граммофона с самой ходкой пластинкой. Ту песню четвёртый и седьмой Сибирские казачьи полки слушали уже третью тысячу вёрст. Вот и здесь, пред Байкалом, кокчетавским казакам, словно спросонья, напоминала женщина надрывным напевом из треснувшего чёрного диска:
Все пташки-канарейки
Так жалобно поют,
И нам с тобою, милай,
Разлуку подают.
Разлука ты, разлука,
Ра-адная ста – ра – на…
Муторно, словно с похмелья после буйной гулянки, становилось на душе от надоевших слов и музыки. «Ровно сурочит, сука», - ругался сотенный вахмистр на ни в чём не повинную певицу Вяльцеву.
Однако ж, устраивались остановки эшелона и по другому крою. Урядники и десяток казаков тянули с провиантского вагона ендовы с вином. Опосля сытного обеда на горячем приварке офицеры поощряли разминку весельем. Ну, держись! Отбивала каблуки в лихих плясках, раззадоривалась до молодых приливов крови уже многому знающая цену вторая и третья очереди казачьего Синегорья.
Гораздило случаи, когда на мёрзлых путях выстраивались в колонну два-три состава разом. Либо со своим братом-сибирцем, либо с оренбуричами иль донцами. Долго качали головами местные жители, споминая расповадившихся часом гаврилычей: удальцы, язьви тя в душу, энти спуску кому хошь не дадут! Эх-ха-ха…Знатьё бы наперёд…
КАНУНЫ
Злость… С нею возвращались с Японской сибирские казачьи полки. Ругали Куропаткина, прочее отвратное командование, снабжение, бесславие. Тыл встречал не с великой радостью, того и ладно – живой прибыл вояка, в хозяйстве легче станет терпеть. Злости накопилось и здесь. Забрали-то отцов семейств – вторую и третью очередь. Само-собой, службу первой очереди тоже никто не отменял – отделяли и туда многих сыновей. Так что, одномоментно Кокчетавский (Первый) военный отдел призвал сразу три полка. Станицы остались без активного мужского населения. Два года, считай, хозяйство кособочило без «самовО». Где старики покрепче, где братовья подсобляли – там ладно. А где без деда, без помощи от родни – там долгов нахватали, нужду приели. Оттого всяко недовольны сибирцы маньчжурскими фронтовиками, хоть по-свойски, хоть державно: вояки, ети вашу мать, мотались чёрти где, на край света, а толку? Пришибли, ровно тузиков. И кто? Ладно бы – немец иль турок на худой конец… Облизьяны желтомордые! Эхх!
Искали виновных. Себя не виноватил никто. Упрёки, укоры родни растравливали у «маньчжурцев» старые обиды, рождали новые, заставляли кучковаться наособь. Сберутся в Аиртавском посёлке Лобановской станицы отдельным гуртом служилые №4 и №7 полков, схлебнут ведёрко зелена вина, и травят души разговорами. Кабы да ежли бы…
А не воротишь! Скандалы, драки, неустрой уже не в диковину и повсеместно в казачьих селениях. Меж собой, в семьях, на стенку с теми, кого воевать Бог миловал. Именно после Японской зазвучали прежде неслыханные матюганы «в царя», «в царицу». Утихомиривали с трудом. Дисциплина у «маньчжурцев» разболталась там ещё, на фронте, однако «слободу» заявляли и здесь, роняя прежде незыблемые авторитеты атаманов и стариков мудреными фразами, типа: «имею право», зарождая «сумленье» в старых порядках. На вид – жили, навроде, прежними заботами, а сбоку глянуть – наперекосяк, будто охнула матица…
Впрочем, дуло изо всех щелей государственного устройства, не только станичного, не только в Сибири. Тем удивительнее казался необъяснимый ступор верховной власти, включая Двор. Витте съездил в Портсмут, подписал мир, а далее? Ведь следовало как-то ободрить народ после кровавого воскресенья, Ленских расстрелов, Красной Пресни и срамного, надо бы и это признать, поражения в Японской. Наказать виновных, устранять причины, призвать к справедливости и порядку, демонстрируя монаршие примеры. Где там…
Разваливалось дело Стесселя, преступно сдавшего Порт-Артур. Не разобрались со странным воительством Реннекампфа (разобрался генерал Самсонов, влепивший ему пощечину прямо на перроне при первой же встрече), с походом адмирала Рожественского, засунувшего Вторую эскадру в драконью пасть злополучного пролива… Чины интенданства сыто урчали, переваривая баснословные барыши от гнилых поставок в действующую Армию и Флот. Казалось, Санкт-Петербург вполне устроили доклады вождя Маньчжурских армий генерал-адьютанта Куропаткина, отозванного перед концом впрах и вздрызг проигранной им кампании, когда Линевич уже не в состоянии был чего-то поправить. Недомолвки, недоделки, шепотки – всё это томило, потряхивало слои…
В казачьих краях ещё ладно, там поскрипывало, но не трескалось покуда. Даже после открытого недовольства кубанцев и терцев в Маньчжурии, устроивших бунт на месте военных действий. Случай обернулся трибуналом, разобрались как-то…
А ведь вернулись ещё пехота и плавсостав, тысячи солдат и матросов, которые хлебнули поболее и погуще казаков. Ледяные волны Цусимы, сопки Маньчжурии, на которых коростой гноился позор Мукдена и грех Ляояна, тревожили покой населения империи, где тифозной вошью расползались оскорблённые на воде и суше нижние чины. В крестьянской массе, в городах ситуация складывалась болезненнее и острее.
Опасные сквозняки гуляли в тесных кварталах, беспокойно щевеля тяжелыми шторами высокопоставленных присутствий, срывали шляпки у спешащих на балы и приёмы светских дам и дам из «купесства». Господа презрительно глядели, как «шинели» заворачивали в подворотни, спускались по мокрым ступеням в питейные подвалы, где публика из пьющих мастеровых уже закипала от броженья бывших вояк куропаткинских армий. Случилось несколько дуэлей между «маньчжурцами» и офицерами столичного гарнизона, на одной застрелен генштабист.
Перетирались слухи о широком народном представительстве, не затухали подожжённые в «Пятом году» забастовки, аграрные беспорядки, прогремело и 17 октября, еврейские погромы. Тут же, одна за другой, словно узлы в прачечной, переменились две Думы, теперь от третьей ждали уравновешенности и государственной работы. Увы…
Жизнь, как сообщали провинциальные газеты, «сошла с рельсов», поскольку прежняя колея не годилась.
В 1906 году дымок противоправительственной пропаганды чуяли не одни носы жандармского корпуса. Где дымок, а где искры бегали, вновь показывались пробные платочки будто бы усмирённого огня. Шаило цельных десять лет – затем полыхнуло. Сначала войной с немцами и австрияками, такой же неудачной и странной. Никаких уроков из Японской, видно, не усвоили в штабах верховного командования. Ставка по-старушечьи тасовала колоду, раскладывая на фронтах и в правительстве бессмысленный пасьянс из потрёпанных либо случайных имён. Блеск отдельных побед лишь оттенял и усиливал мрак грядущей катастрофы. Масштабы и география поражений ситуацию усугубили – пошло, поехало, покатилось. Верховой взялся, бешеный пал…
Теперь, много десятилетий спустя, когда должна окончательно устояться муть давних событий, факты пасть в гущу осадка, а истина высветлиться, - и теперь суждений о плюсах и минусах ХХ века с позиций российской истории не убавилось. Нет. Полярность мнений, напротив, обозначилась резче и даже непримиримей!
И вот думаешь: как же прозолив был гений Чаадаева… Да, он бывал резким в оценках. Но разве он не прав, когда отчеканил два века назад: «мы растём, но не созреваем»?
Это о нас, русских. По сю пору в нас столько остаётся наивности в трактовках добра и зла, мы так простодушно стесняемся выгоды. Наш народ постоянно ищет по миру перед кем бы ещё извиниться. Мы возводим в степень мнения о себе со стороны, хотя другие на такое плюют и растирают. Включая и наше мнение о них. В нас много другого, столь же детского, молодеческого… А ведь давно пора – давно! – глянуть внутрь себя самих, на страну и за её пределы, чтобы прицениться «по- взрослому» да и принять «мужские» меры в продвижении и защите своих – своих! - интересов.
СТЫЧКА
Барон, слегка гарцуя на кровной кобыле, двигался вдоль строя. Лайковая перчатка его отыскивала выборных. Ты, ты, - указывал сотенный, намечая подходящих казаков. На шестом отозвался вахмистр Воронкин: «Серьга у Максимова, ваше благородие»…
- Что такое? – крутнул лошадь фон Граббе, - я вижу казаков или щацких с бабьими цацками в ушах?
- Так обычай, нельзя на рыск пущать…
- Ма-алчать! Цыгане вместо войска, табор, а не сотня! – офицер выходил из берегов, собираясь высказать всю свою недельную, после назначения, накипь. Многое не нравилось после регулярной кавалерии. Но помешал полковой адъютант Васильчиков, нагнулся:
- Господин подъесаул, - объяснил на ухо, - серьга указывает, что сей казак – единственный сын в семье. Сей знак не «цацки», как вы изволили выразиться.
- И с того? – громче повторил барон, - я не намерен менять решение. Назначенным собраться к штабной палатке! – кобыла прыжком взяла намёт.
Сибирцы гамузом окружили адьютанта, высказывая недовольство. Есаул посулился исправить дело. Слово сдержал: через час ли, полтора барон стоял перед командиром одного из славнейших полков сибирского казачества.
- Иван Фердинандович, - мягко начал войсковой старшина, - прошу вас заменить Максимова… Бывает, могли не знать казачьих порядков, запамятовали…
- Ваше высокоблагородие, отменять команду я не намерен, - Граббе закаменел скулами, - мой авторитет не подвергается сомнению.
- Вы решительно возражаете?
- Безусловно, ваше высокоблагородие! Не могу допустить, что вы думаете иначе.
- Думаю, милостивый государь! – окреп и построжал голос полкового командира, - вы казаками не командовали, обычаев наших не знаете, не удосужились понять. А это, заметьте, второй устав. Их казачество заслужило кровью! Не стыдно, что не успели узнать, принять. Стыдно, что упорствуете.
- Суеверия в армии…
- Извольте вникнуть, подъесаул! Приказ ваш по Максимову я отменяю своей властью. Замените его в разъезде немедленно, об исполнении доложить.
- Позвольте подать рапорт по команде, господин войсковой старшина! – барон стоял в струну, на взгляд командира объяснился, - не думаю, что буду далее полезен вашему полку.
- Не думаете? – откровенно вспылил полковой, - а я убедился: такие офицеры мне не нужны! Помощник! – позвал адьютанта, тот явился незамедлительно, - ротмистра фон Граббе…
- Подъесаула…
- Слушать меня, есаул Васильчиков! Упомянутого ротмистра с рапортом его об обратном переводе в кавалерию и моим положительным заключением подготовить безотлагательно! За сим немедленно направить в штаб бригады. Сотню принять подъесаулу Калмакову. Я вас не задерживаю более, господа, - войсковой старшина уже вчитывался в какую-то бумагу со стола.
У фон Граббе вызывающе тренькнули шпоры на повороте кругом. Полковой командир негодующе вскинул голову, но полог палатки закрыл вышедших.
ПРОБА СИЛ
Первый значимый бой сибирских казаков с японцами произошёл утром 15 марта 1904 года в передовом отряде генерала Мищенко. Шесть наших сотен разной принадлежности продвигались к городу Чончжю. А там оказались рота пехоты и эскадрон конницы японцев.
Надо сказать: местность вокруг сильно пересечённая, голимые спуски и подъёмы с сопок, увалов делают атаки конным строем не возможными. Казаки спешились и зажали противника, который скрылся в фанзы. Били метко. В двух местах японцы скоро вывесили флаги Красного Креста, обозначая перевязочные пункты, по которым стрелять нельзя. В ту пору на войне ещё действовали гуманные международные правила ведения сражений.
Не минуло часа, как на шум перестрелки прискакало ещё три эскадрона, чтобы своих выручить. Тут уже перевес в силах качнулся в сторону японцев.
Правда, казаки не растерялись. Подмогу чужую встретили залпами. Первый эскадрон понёс большие потери и рассеялся, зато два других в город всё-таки прорвались. Перегруппировавшись, ударили по сибирцам крепче. Казаки стали выходить с огнём, поскольку разведка доложила, что на подходе батальон японской пехоты из четырёх штатных рот. За окраинами под прикрытием рельефа местности сотни сели наконь и ввиду японских конных авангардов оторвались от неприятеля, который на преследование не решился.
БЕСТОЛОЧЬ
Сотня выстроилась в боевой, ожидая команды, среди мелколесья с копёшками чумизы. Отсюда увидели, как на верхушке соседней сопки забегала прислуга на пушечных двориках и тут же батарея ахнула первым залпом. Шибанули вниз, прямой наводкой. Шесть разрывов встали в зарослях гаоляна, откуда показалась наша пехота. Выстрелы, разрывы – словно во сне… Огонь, дымы, и ни звука. Лишь спустя мгновение донёсся до казаков, заставив переступить их коней, треск залпа и звуки накрытия снарядов.
Солдаты муравьями карабкались наверх. Многие падали даже без разрывов. То, видимо, работали пулемёты и пачечный огонь японских винтовок. Пальба была почти не слышной, одно указывало на азартную работу – сизый дымок копился над траншеей.
Через некоторое время нашу пехоту то ли выбило, то ли залегла. Унялись пушки. Атака русских захлебнулась, едва начавшись. Трубачи пропели отбой, казачью сотню ермачей отвели с рубежа.
- Нас-то к чему дёргали, ваше благородие? – окликнул взводного Сивцов.
- Тебя не спросили, - огрызнулся офицер.
- А показать дуракам, как воевать не надо, - послышался ответ немного погодя.
- Что такое? – взвился хорунжий.
Казаки заканчивали батовать лошадей. В суете кого найдёшь… Их благородие тоже злость брала. Дисциплина падает день ото дня, а тут ещё очередные бестолковые приказания, замысел которых никак не раскрывался простецкими вопросами: зачем и почему? В штабе шушукались: генерал Реннекампф казаками чудит…
Ох, не поминай чёрта, как говорится, сам явится… Хорунжему передали устный приказ: марш-марш к Вафангоу, взять под караул развилку дорог в распадке двух сопок. С обеих сторон, чтоб муха не пролетела…
По карте – это вёрст семь. Гнали, не жалеючи. На беду – дождь хлестанул, грязь да склизь по ходу. Однако не опоздали вроде, заняли позицию в конном строю. Пехотный поручик предупредил: не расслабляйтесь, некто с жирными эполетами маршрутом следует, судя по организованной суматохе. Вскоре дозор обнаружил движение по шоссейке. Несколько колясок, конвой…
-Эва, галантерейщики (1) явились, - крикнул своим Фёдор Потапов, завидев яркую кавалькаду всадников.
- Не замарайтеся, тута с грязцой плац, а у вас кустюмы дорогие, бляшечек уйма навешена, скоко деньгИ трачено, - ехидно жалел кавказцев Матвей Кучма.
- Ой, не трогайте нас! Из лука – не мы, из пищали – не мы, а ежли машкариться – противу нас не сыскать, - гундяво дразнил тёрцев Миней Лукьянов.
- Не замай, вишь, они в цирк али балаган настропалились, - поддержали его и Фёдора односумы третьей сотни сибирского казачьего №7 полка.
Конвой не встрял в словесную фланкировку, прорысил молча, не скосив глАза на стоящих обочь сибирцев. Лишь фыркнула на ходу пара лошадей да шлёпнула по боку усмиряющая нагайка.
- Самого Куропаткина, небось? – поглядывал вослед Леонтий Горохводацкий, - на Инкову бы их надысь… в набег (2) … с генералом ихним вместях…
____________________________________________________
1 – «галантерейщики» – прозвище терцев в среде казачьих войск, очевидно, за красочность форменного убранства.
2 – набег на Инкоу, неудачный рейд конницы отряда Мищенко.
КУДА ИХ СТОЛЬКО
Злым донельзя вертался Трофим Мешкатин (Осипов) в расположение. Только что взгрел его, расчихвостил в хвост и в гриву Закуси-беги. Глупо нарвался казак, решивший прошмыгнуть мимо бочком-рачком…
Теперь в кругу земляков отводил душу, переходя на личности и заодно кляня всё нерусское представительство в лице есаула Куксбевгена – того самого Закуси-беги, по-простецки.
Попрёки Трошкины подхватили, ибо они средь казаков фигурировали в качестве одной из неких отчаянных причин, хоть как-то, пусть и превратно объясняющих неудачный, мягко говоря, ход войны. Сибирцы теперь стояли под Вафангоу. Обсасывали скудные штабные вести «солдатского телеграфа». Без надежды ожидали выдвижения к Порт-Артуру, где, опять же, руководил обороной тамошнего укрепрайона генерал Стессель.
- Екуни-вани! Неужто своих не стало? – Авдей Чепелев тряс сапог, выбивая песок и камешки.
- Откель токо берутся на нашу голову! – Пётр Атасов никак не мог прикурить, и тоже был в сердцах.
- А по железке, в мягком вагоне прибывают. Туда много входит. Куропаткин, поди, один посреди баронов маячит, - лежащий ничком на попоне Семён Кастрюлин (Белоногов) привстал было, да завалился навзничь. От безысходности факта, не иначе.
- Смех, братцы! Ещё в первую очередь служил, ходили конвоем за Ишим. С энтим, как его, тьфу зараза, с хвотографом. Каркаралинск – чёрте где городок, кругом одне кыргызы кочуют и то редко… Зато градоначальником кто? Колбасник!
- Об чём и толкую, кругом они…заведут нашего брата…
- Ты, Авдей, тишее…. У царя жёнка кто, забыл?
- Нешто она сродственников шлёт ордена да чины сшибать?
- Пущай в Расеи пристраивает, парады делать, сюда зачем? русской кровью торговать? - Нам своих дураков хватает, лишку кто бы отвеял…
- Тихо, посёльщики! Сотника несёт…
- Когда по сёдлам, вашбродь? – козыряя, встретил офицера Екуни-вани.
- Когда скомандуют, - отрезал тот, намереваясь пройти к блиндажу.
- Вашбродь, дозвольте спросить, - не отлипал Авдей, - заспорили маненько… Положено казаку знать командиров подряд, до дивизионного… Стал быть...
- Скорей телись, Чепелев…
- Командир корпуса, его превосходительство Штык…Штыкель…
- Штакельберг, - поправил офицер.
- Его замещающий опять же будет Фер… Хер…
- Гернгросс, - уже с подозрительностью подсказал сотник.
- Во! Аккурат, вашбродь! Для антересу ещё… Второй армией и третьей кто начальствуют? Свою-то знаем: его превосходительство генерал Линевич!
- Вторая - генерал Гриппенберг, третья – генерал Каульбарс… Только не пойму, вроде клонишь куда, приказный?
- Дак сказываю: по уставу положено…Репетуем с казаками, чтоб не простоволоситься, а ну спросют на смотре каком-нить…
- Гляди мне, - обо всём догадался сотник, направляясь по ровику к укрытию.
- Ох, и гусь ты, Екуни-вани, - перевернулся на бок Кастрюля.
- Слыхали! Что вам, бестолочи, сказывал, - торжествовал Авдей, - кругом «фоны»…
- Верно, коренных сибирцев - чуть, не немцы, так наезжие командуют, с Дона, Урала, оренбуричи, - проговорил лобановский Крохмалёв, - сватёнок наш, второполчанин Пашка Гордиенко с Черлакской, сказывал: есаул у них - прозванье с разбегу не перескочишь, до того наянное*.
Однако перемывание офицерских косточек как началось, так и закончилось вдруг. Не сказать, что тема представительства немецких фамилий в списках командного состава была терзающей. Она существовала, её обсуждали. Но всерьёз связывать череду поражений в Русско-японской войне с «засильем» могли только в окопах, поскольку от истинного положения отстояли далеко.
* очевидно, имелся в виду есаул Чернота-де-Бояры-Боярский. Возможный прообраз булгаковского генерала Черноты. В фильме «Бег» его отменно сыграл М. А.Ульянов.
В СЕКРЕТЕ
Падали росы Маньчжурии… На травы, на кусты, на дерева садились мириады мельчайших капель. Луна, набухая кровью, клонилась к своему закату. С другой стороны небосвода – на востоке, чуть засерело и оттого обозначился ломанный от сопок краешек горизонта.
Простёрся тихий час, когда замолкают ночные и покуда спят дневные птицы, а летают одни ангелы. Час усталых прощаний и час, предстоящий новым свиданиям; час, когда тела спящих расслабляются в самой сладкой истоме, выпуская на огрубелые губы и щёки блаженно-детскую слюнку победившей неги; час позорных пленений и многих удач разведки…
Недвижно и беззащитно сделалось кругом. И будто везде было так, во всём мироздании, далеко и далеко на любую сторону. Так мнилось…
Околдованные тишью замерли два сибирских казака в секрете, перестали ходить часовые пехоты, под пушечный лафет убрался артиллерийский пост…
Набухало влагой сукно гимнастёрок, на червлёных лунным блеском винтовочных стволах выступил холодный пот.
Капли на ветках и штыках собирались упасть, но не падали.
От волглой свежести чуть вздрагивали плечи, тянуло нутро и терзало зевотой, будто пред атакой.
Отошли думы, желания, отринулась память.
Недвижной сделалась душа, и мало хотелось человеку в сей миг. Обнажались воинские сердца, чутко сознающие расстояние до гибельного края. Ведь смерть кругом по диспозиции и в полушагах дальности. Оттого, даже у самых циничных и безбожных клевало в висок жалостью к себе, свечой затепливалось согревающее и спасающее: Господи Исусе! Свете Небесный, заступник Отчий, не дайяй в утрату мя!
А навстречу смущённому шопоту тайных молитв людей в погонах открывалось небо мигом искреннего откровения…
Казалось, сочивом Рождества иль Воскресения окропляло предрассветом нижний окоём. Лилось повдоль окопов, фортификационных линий, оборонительных эшелонов, артиллерийских двориков, прочей воинской городьбы и засек, забитых батальонами, сотнями, эскадронами, дивизионами слабое и робкое предчувствие света. Мгновение щемящей нежности ко всему на земле. Доброму и не очень…
Всему,
- что радовалось средь людей и злобилось, смеялось от счастья и корчилось в муках, звенело молодостью и охало старостью;
- что много грешило и мало каялось;
- что мечтало и отказывалось, клялось и предавало, воспаряло и падало в грязь…
И всем бы шептать тому проникновенному свету, продолжая взывать к надеждам рождающегося дня: Свят! Свят! Свят! Да освятится Имя Твое…
Увы, на войне не кричат «аллилуйя»… И теперь лишь очень немногие ухватили душами и откликнулись клеточкой, жилкой каждой на краткий миг благоговения. Разве что два оглушённых тишиной казака из боевого секрета да часовые на постах. Другие будто внеживую погружены в нервную дрёму фронта.
Недолго им… Уже поднимались трубачи на подачу сигналов побудки, дежурные офицеры, отворачивая клапаны мундирных карманов, доставали бригеты, засекая на циферблатах последние минуты покоя перед тяжкой работой войны…
УДОВЛЕТВОРЯЙТЕСЬ СУЩИМ
В компанской палатке выпивали помаленьку по случаю возвращения с родины подъесаула Грибановского, который не преминул захватить на такую честь четверть приличной листовки. Вместо приевшегося спирта водка шла мягче, охотнее. Офицеры расслабились, заговорили, заискрились остроты…
- Отец Игнатий, хочу спросить об одном умственном затруднении, не возражаете? – сотник Плужников обратился к полковому священнику.
Компания притихла. Витиеватая преамбула известного шутника явно предшествовала розыгрышу. Однако поп, как ни в чём не бывало, смаковал тонкую отдачу смородинового листа, собираясь закусывать после очередной порции благодатной влаги. Лишь милостиво промолчал в знак согласия, согнув бороду пополам на груди и принимая отводившуюся ему роль, - знал он того балагура…
- Вот вы, святый отец, изволите вместе с нами откушивать водочку. Бог вам на здоровье! Однако сказано же в Требнике: аще кто ко алтарю принесёт вместо вина сикеру, си есть оловИну, да извержется! – сотник вздел указующий палец на восклицании, затем продолжил буднично, - сикера, она же оловина, господа, есть всякий хмельной напиток, помимо вин виноградных. Водка именуется сикерой, поскольку выгнана изо ржи в местах от благословенной лозы отдалённых. Судя по наклейке, под Тверью. За сим вопрошаю, отче: вкушая оловину сию, сикеру тож, быть ли нам всем изверженными? Пастве вашей, стаду непутёвому? Ответствуйте, молю смиренно… Ибо сознание быть отверженному здесь, в шаге от смерти, пагубно действует не только на пищеварительный тракт.
Смахнув с походного столика в ладонь, о. Игнатий кинул крошки в рот, покойно перекрестился. Лишь потом внимательно оглядел круг лиц, освещённый тремя плошками скудного огня. Любил он свой полк, и теперь горячее толкнулось в сердце, но виду не показал…
- Исполать вам, Олександра Иоанович, за память о святых писаниях! Всем вам, дети мои, пример господина сотника на вид ставлю для вящего подражания, - ответствовал с подобающей степенностью, но в глазах вспыхивали искорки супротив серьёзности слов и мины, - умственные мучения ваши разрешу просто: не мудрствуйте лукаво, сие непотребно рабу Божиему! А человеку воинскому – во зло! Печаль – от ума велеречивого, а воину печаль немочна, она противу правил его, ибо слабит дух! И брюхо такоже, по откровению его благородия.
Удовлетворяйтесь сущим, братие по юдоли! Не одним мёдом и акридами святая душа напитывается. Для дела воинского и конина – радость чрева басурманскаго - сойдёт в час нужды. Коли в походе зиждется государева рать, так и постов нет. Водочку вкушаем по нужде великой, бодрости духа ради и болестей противленью! Аки росой слёзной очищаемся…
И за сим: где вы, батюшко мой, алтарь узрели в прибежище сем полотняном и заштопанном? Увы нам… Вот даст Бог, вернёмся с победой над ворогом, супостатом самурайским, тогда в станичной церкви призову к алтарю и стану причащать вас истинно вином виноградным – кагором метрополичьим, сиречь кровию господней, да плотью его – просвирками пшеничными от хлебов кокчетавских. Но час тот благословенный грядёт ещё… А покуль далече мы, благоволите плеснуть мне, грешному, сикеры той из четверти, дабы испить гораздо за многия надежды наши…
- Ура, отцу Игнатию!
- Достойно есть! – зашумели офицеры.
Усмехались некоторые в начале шутливой пикировки, а помянули о родине, соскользнули улыбки, блеснули глаза. Ох, и далече, за тысячи и тысячи вёрст от полка родчие просторы Синегорья – поля и озера, сопки в густых борах, рощи березняка, осиновые перелески. Дальним - далеко ермачи от станиц и церквей, строенных дедами-прадедами. Покачал головой седой есаул: всех ли, кто собран в тесном товарищеском кругу, отпустит узкоглазый маньчжурский край? Едва ли…
БАТАРЕЙЦЫ
Позиция досталась проигрышная с любых сторон. Догадайся о том японцы – вновь придётся платить русской кровушкой. Заигрались генералы-«куропатки» в очередной раз за штабными картами, и теперь полк затыкал прореху в стыке армейских группировок Самсонова и Реннекампфа. Сюда подоспели вечером, с марша пришлось закапываться на виду у противника, сготовившегося к прорыву. Густо пехоты у него подсыпано, напрягшейся в штурмовых колоннах.
Наш подполковник всю ночь места себе не находил, угадывая движение навстречу для верного броска. Утром, чуть засерело, передалось от первой роты через вторую к третьей новое беспокойство. Справа, от тылов, заслышались нарастающие звуки, смутные, оттого более тревожные. Они приближались. Ну вот, помяни чорта! Небось, догадались япошки…
Офицеры вскинули бинокли. Однако плохо видать, сбивали панораму мятущиеся в линзах кусты с неубранными пред ними нивками чумизы и гаоляна.
- Кого несёт по нашу голову? – подскочил батальонный командир.
- Не разобрать, - ему подали более сильную трубку. С лошади глядеть повыше, и через минуту капитан облегчённо выдохнул:
- Наши! Артиллерия, ровно на смотре, ети их... Точно! Казачьи самовары скачут.
Теперь и другим ясно. Полуторная батарея сибирских казаков устремлялась на левый фланг, к соседнему батальону егерей. И впрямь, красиво катили. На широком галопе, с равнением и положенной дистанцией между орудиями. Впереди на вороном коне скакал командир в сопровождение трубача на светлом дончаке. Всё, как в признанных обычаях имперской артиллерии. Домино – чёрное с белым…
С доброй выучкой вкатились на огневую позицию. Замерли всадники, запели сигнальные звуки. В воздухе блеснула командирская шашка, и тотчас, совершив на полном галопе заезд, батарея моментально снялась с передков, упряжки тут же покатились в тыл. Не успела пехота моргнуть – первое орудие жахнуло выстрелом, обозначив расположение японцев пристрелочным клубом взрыва. Сразу же пальнуло другой раз с поправкой. «Очередь!» - донеслась команда, и следом, нагоняя друг друга, открыли стрельбу остальные расчёты.
- Отжигают, черти, будто на манёврах. Молодца, казаки! – не сдержал похвалы капитан, - не то, что наши пушкари-пугачи…
Подстать прислуге показали себя наводчики. Шрапнели рвались низко, прямо над позициями японских стрелков. Изготовленные к атаке, они не шибко побеспокоились о защите, и теперь платили за самонадеянность обычной на войне ценой - кровью.
- Орудиями! Чётные – гранатой, нечётные – шрапнелью, пли! - слышались с позиции батареи уверенные команды.
Стало видно, как группами и поодиночке разбегались по сторонам японцы. Их накрывало дождём осколков сверху, понизу пластало гранатной картечью. Доносились крики раненых, слившиеся в пронзительный вой беззащитных пред такой пальбой солдат.
- Чего деется, - крестился новый ординарец ротного Чижов.
- Прямая наводка… Молись на гаврилычей (общее прозвище казаков в Армии), в аккурат подоспели, хлебнули бы юшки без них…
- Жалко? – обернулся вестовой Арефьев.
- Люди ж, тварь Божья, хучь и не крещённая…
- Посмотрел бы, как божьи люди наших ранетых штыками добивают, быстро жалко своё заховал куды следоват…
Среди офицеров другие разговоры.
- Эх, конницу бы сюда сейчас, банк подрезать…
- Размечтались, батенька… Может, самим рискнуть, контратака?
- Не успеть, пока пёхи добежим, япошки в заросли отступят, а оттуда встретят цепь на голом месте – не возрадуешься.
- Конница бы успела, ей в самый раз. Зачем не пригласили пушкари земляков своих, казаков с сотню, они бы с флангов в тыл затекли, зарубились, а мы в лоб штыковой…
- Прекратить! Удивляюсь вам, господин прапорщик, развели турусы «если бы, да кабы»…
И вдруг – тишина на нашей стороне: казачья батарея прекратила стрельбу. Японцы закопошились спокойнее, подбирая раненых. Живые копились вокруг офицеров в невысокой, но густой чащобе, усилившимся ветром доносило визгливые звуки команд, обозначались взводные колонны.
- Почему прекратили огонь? – отчаянно, с женской интонацией, кричал на скаку подполковник, подлетая к батарее. Он не желал верить в худшее, но кривой фатум, увы, от самого Мукдена уже тащился в расстроенных рядах русского войска. Настиг и тут.
- Стрелять нечем, - огорошил ответ артофицера. Впрочем, привычно…
Батарее подали передки и она, не отступая ни от одной строчки устава, картинно снялась с позиций. Будто не было…
- Как мимолётное виденье, - сфальшивил вокал кто-то из ротных офицеров.
- Отставить! – нервно вскричал подполковник, - нашли себе оперетту…
- Не всё коту масленица, - дёрнул козырёк фуражки пехотный капитан, - теперь дадут нам самураи прикурить, озлобились… Арефьев! Вологжанин! взводных ко мне, шеметом!
Гибель разведки
Дело было на Бейдалинском перевале, на подходах к Мукдену. Одолев последнюю горбину, третья сотня №7 сибирского казачьего конного полка оказалась перед довольно крутым распадком. Внизу путь пересекали заросли высоченного, аршина в три с гаком, гаоляна, в котором запросто могли скрыться всадники, разве пики бы торчали наконечниками. Стебли и листья вездесущего в Манчжурии растения высохли на жесть и скрежетали от любого даже несильного дуновения.
Чертовы кущи простирались до склона противостоящей сопки доброй четвертью версты в поперечнике, а на правую и левую руки вились к поворотам распадка, а там - в туманную неизвестность. Обойти – далёко.
Японские батареи сильно досаждали нашей пехоте пристрелянной пальбой. Они внятно отпаливали навесным огнём аккурат из-за ближнего увала, их и должна атаковать сотня при поддержке слева забайкальского батальона пограничной стражи, который ещё ночью, по донесению связного, выдвинулся наизготовку. Манёвр предназначался, чтобы облегчить положение сибирских стрелков, отходящих от несчастливого для нас Вафангоу и другой день несущих потери от японских орудий.
- Проклятый гаолян! Встал, будто засека, – выругался подъесаул почему-то вполголоса, пристально разглядывая склон сопки в бинокль, - не видно ни хрена! Желтопузые вроде не ползают, а что-то боязно соваться в сей хунгузский вертеп. Как считаете, господа?
Субалтерны промолчали – полная неизвестность, а это на войне иной раз переносится похуже явных вражеских атак.
Сотня встала по сигналу на средине спуска. Внизу, шагов на триста, слабо мотало верхушки, доносился жесткий ропот ближних зарослей. На противоположном, гораздо круче, подъёме и в кустах багульника по гребню распадка – тихо. Что делать? Пушки бухают, братушкам подбрасывают похоронок разрывами беспощадной шимозы, стражники, поди, изматерились по поводу задержки ермачей с приступом…
В разведку сотенный отрядил отделение с урядником. Конники спустились не мешкая, отгибая и встряхивая высоченные растения, с трудом продирались в сторону работающей артиллерии противника. Они были почти на выходе из гаоляна, как в кустарник на гребне другой стороны высыпали японцы и сразу же открыли отчётливую ружейную пальбу. Гадать не надо: ждали…
- Назад, Еремеев! – заорал подъесаул, и тут же заскрипел зубами от бессилия, - ну, макаки желтомордые, ну, суки!
Стало поздно… Японская пехота из боевого охранения артдивизиона, добротно замаскированная на заранее подготовленной позиции и невидимая за гребнем, теперь сверху, шагов со ста пятидесяти, прекрасно наблюдала двигающуюся в гаоляне разведку русских, и когда казаки втянулись в ловушку, встретила прицельным, на выбор, огнём.
Видя бойню односумов, в сотне машинально поскидали винтовки, открыли ответный огонь, чтоб поддержать разведчиков, а толку? Не достать. В распадке всё кончилось скоро…
- Пощёлкали, ровно фазанов, - истошно закричал кто-то в строю, - что деется, братцы?
- Чё бы фланкировкой* не выманить? А то послал он, попёрлись, как энти…
- Знает черт, куда копытом бить, докомандовались, князья – хвермаршалы, - перекинулась буза по взводным колоннам. Однако о лобовой атаке в конном строю нечего и думать. По зарослям не наскачешься, да и на подъёме по склону успеют расстрелять пачечным огнём даже без пулемётов.
Такая пошла война со сдачи Порт-Артура, мать её в душу: не понос, так золотуха…
* Фланкировка – старинный казачий приём, типа открытой разведки боем. Всадник либо несколько их, не таясь, выезжают на вид открытого или замаскированного противника и своими выходками (скачка на сближение, стрельба, джигитовка и т.п.) провоцируют того открыться, проявить «нервы». Заодно и огневые средства, численность свою, а то и ввязаться в погоню за «лёгкой» добычей и тем самым заманиться в засаду (например, в знаменитый «вентерь»). На фланкировку отряжались лучшие «жигиты» казачьего подразделения, умелые и дерзкие наездники, ибо их роль всегда граничила со смертельной опасностью. Ради «други своя» и Отечества.
ЛЮДИ И ВОЛКИ
- Экий вы, человеков ненавистник, - хохотнул вольноопределяющийся Быстровский, - так недалеко до циничных убеждений Ницше.
- Не имею чести знать подробностей философа, господин студент, - подъесаул Набоков опустил револьвер, из которого только что раздельно пульнул обойму в семь фрифольных фотографических снимков, найденных в бумажнике убитого вчера австрийского ротмистра, а сейчас развешенных на кусте рябины шагах в двадцати, - лучше достаньте вашу фляжку, юнкер! Взамен расскажу случай, пригодится.
…Зимой 1916 года на Восточном фронте в районе Литвы и Белоруссии русские и немецкие армии брали перемирие для совместного отстрела волков. Стаями и в одиночку звери атаковали лошадей, скот для убоя и даже отдельные группы солдат. На облавах добыли несколько сотен волков. Особо отличились сибирские казаки. Перемирие закончилось. Продолжили убивать друг друга. Звери этому мешали.
- После этого мне как-то расхотелось уважать гуртом всё человечество. Теперь я нуждаюсь в выборе. Признаю людьми тех, кто сходится с моими представлениями, кто достоин сего облика. Или хотя бы его не позорит. Только и всего, мой друг, - Набоков ещё раз наполнил из фляжки свой объёмистый походный стаканчик.
СУВАЛКИ
Вчерашнее поле боя, где схлеснулся арьергард отступающей русской армии с наседавшими германцами, всю ночь кропил холодный дождик. Утро просыпалось без солнца. Адъютант неловко обошёлся с зонтом, генерал-полковник недовольно поёжился – капля слезой упала ему на щёку.
- Да, да… Их можно во многом винить, только не в скупости, - произнёс командующий, словно для себя. Видя, что не все офицеры не расслышали, повторил, указывая стэком на поле, достойное кисти Верещагина:
- Смотрите, господа, все рода войск представлены: кавалерия, пехота, гренадёры, о, даже казаки…
- Судя по маркировке на погонах нижних чинов, - адъютант услужливой репликой спешил сгладить промашку с зонтиком, - мы видим казаков четвёртого полка Сибирского войска, экселенц…
- Благодарю за справку, оберст… Итак, мы видим насколько щедро представлен состав армии противника, не так ли, господа?
- Их заставила раскошелиться германская артиллерия и пулемёты! Глупая русская говядина, в любом мундире – пушечное мясо! Держу пари, что при такой расточительности мобилизационный кошелёк их царя окажется пуст через три-четыре месяца.
- Барон, - генерал движением брови выбросил монокль, - я был бы счастлив, когда ваши керасиры были бы столь расторопны в атаках, как вы, их командир, на скорые выводы…
В группу офицеров явилось замешательство. Барон Герхард-Отто фон Бюлов ожесточённо натягивал и без того тугие краги, яростно уминая пальцы в скрипящие кулаки. Обычно заметный шрам от дуэльной рапиры, теперь невидимо слился с досадной краснотой лица. Оскорбительным звучало язвительное сослагательное: «были бы»…
Наконец Мольтке остановился и обернулся к полукругу свиты, обводя каждого оценивающим взглядом.
- Здесь лежат солдаты Самсонова. Похоже, его последний резерв. Кого смогли собрать для арьергарда. Герои! Да, да, именно: герои! Дайте мне десяток их дивизий и пару-тройку казачьих бригад… При немецком порядке в снабжении я через месяц повышибал бы двери во всём этом европейском борделе. От Парижа до Лиссабона. Одним глубоким рейдом.
- Спросите меня: почему такие оценки? Я - битый пёс или – как это у русских? – стреляный воробей! И мои суждения не скоропалительны, - генерал ещё раз нашёл взглядом взбешённого столь оскорбительным вниманием фон Бюлова, продолжил раскачиваться в любимой стойке с пятки на носок, со стеком за спиной, - кстати, у прусских дворян мало красноречия. Его больше в наших южных землях. Очевидно, туда много дует из Италии. Где каждый второй либо ритор, либо вагант, а стОящих солдат на роту не сыщешь. Отметьте это, барон…
- Я упоминал о щедрости, о том, что у противника нет скупости. Алль зо! (Всё так). Потому русский солдат дерётся до последней капли крови, а не до первой как многие из наших союзников. Много потерь? Солдаты на фронте платят за бардак в тылу. Но если брать равные условия… Тогда не приведи Бог сойтись в штыковой атаке с русской пехотой… Не хотел бы читать письма, которые моим офицерам пришлось бы писать матерям павших солдат… Но без крови, господа, нет побед. Воинская судьба благоволит тем, кто платит. За что генералы из тех, кто проиграл войну, называют её шлюхой. Я так не скажу. Скажу: она очень расчётливая плутовка…
Свита разошлась к местам службы и дислокации после того, как генерал-полковник отдал распоряжение: русских собрать всех до одного, похоронить на поле в общей могиле при воинских почестях.
СЧЁТ
От просторного болота у Лысой сопки неслись жуткие звуки. То тешилась-кричала меж кочек резухи, островков куги и маралок, выпь, водяной бугай. Разъезд лежал в траве на нервах саженей в двадцати, и тишина навечерняя с бухаменью птицы воспринималась не к добру, не иначе зловещей приметой.
- Слышь, водяной с лешим перекликаются, по наши души счёт ведут, - пужал молоденького казачка Царевский Трофим, - загибай пальцы: тебя зачислили, меня, дядю твово, Мишку Осипова… От, подавился, наконец, паскуда.
- Молодой, голос пробует… старая птица по темну выпит, - пояснил Корнилов, казак третьей очереди.
- А мне дедушко другое сказывал: сколько раз пробухает, по стольку кадей пашеницы с овина вымолотишь, - слабо возражал Санька Алексеев, посматривая на трепещущую в вышине пустельгу и по-мальчишьи выжидая, когда соколок решится на бросок вниз, за юркой добычей на ужин – мышью, может ящеркой.
- Дак то когда было? Какой теперь овин да пашеница с просом. Народ сбесился, вишь, беда кругом, а при бесовских делах и счёт таковский. Не меры и кади, а головы наши дурьи обмолачивают, навроде маковок, - уже серьёзно говорил Трофим.
Повернувшись на бок, он долго всматривался в наливающиеся синевой верхушки Аиртавских и Расколотой – самых высоких в изогнутом кряже сопок. Казачьи дома недалеко, вёрст пять, с десяток минут не скорой рыси. Там – семья, пепелище родное, скотина да двор, плохо прибранные из-за сутолоки восстания. Косить бы травы вмах, сутками пластаться на заимках до мух белых, а тут красные тропят облавами да засидками, ровно волков, выщёлкивают по одному.
И взвода не наберётся, а была полусотня ещё в марте… Сманули офицеры лёгкой победой, ан всё по-другому обернулось. Казаки и сами крепко обмишулились. Думали, скрошат приблудных большевичков, оно и смуте конец, заживёт Сибирь по-старому. А когда красных повалила тьма со всех сторон, словно казары на перелёте, ясно стало – тут не блудимА, тут Расея поднялась. А ежели ты против Расеи, тогда ты за кого?
Многих мысль поставила на раскоряку. Скрипнул Трофим зубами, горько задумался, вертя в пальцах винтовочный патрон – остатний жребий судьбы. Санька дождался: прянул соколок, вдарил на гнезде неосторожного жаворонка и тут же, в воздухе подхватив, низко потянул в сторону лесного островка.
…Не видел, не слышал разъезд, как со стороны крестьянского села Кривоозерного, держась длинных теней от опушек берёзовых да осиновых колков, скрытно набегал к Аиртавской отряд имени товарища Володарова. Щелкая хорошо смазанными ступицами, неслышно по траве катились вослед красноармейскому эскадрону две параконные тачанки. В них, поверх слегка привядшего пырейка, глядели в тёплое сибирское нёбушко голодные рыльца станковых пулемётов. Эти покосят…
МАЛЕНЬКИЙ ЦВЕТОК
Я – белый офицер. Не рекомендуюсь, просто, для сведения. Нейтральная, так сказать, констатация факта. Мне уже 26. Ровесник молодого века. Тогда почему: «уже»? Потому как мне и этих лет – за глаза. Кстати, признаЮт значительно старше. Наверное, слишком знаю для своего возраста.
Например, как распознать раненых среди убитых. Кто из сотен самодовольных людей сведущ, что живот мягкий у живых, а у мёртвых – твёрдый, как могильный камень? Ещё знаю, где любовь, а где бл…и, по выражению незабвенного подъесаула Грибановского. Мне известна цена утренней росы и последнего патрона, угадываю калибр орудия по выстрелу. Бывало, ошибался в людях, казнил без суда. Сие – не последний грех моей молодости, но кому я должен каяться? Вам, мадам и месье? Не-е-т…
Моему опыту - сотни лет, моя истинная дата рождения и то, сколько пережито, являют жуткое арифметическое несовпадение. Готов поспорить, что в определённых ситуациях мой час тянулся длиннее года у вон той кокотки. А ведь и я когда-то был свеж и юн, как редис. Эх, господа…
Зато теперь у меня – Париж, столица победившей державы. На слуху – аккордеоны и канкан, а не заунывные клики с минаретов Константинополя. Здесь - Елисейские поля, а не ишимские степи, солнечно расплёскан шарман авеню вместо мусорных улочек Загреба… Открытое кафе, и сегодня я позволил себе чистое бельё, визит к парикмахеру, сюртук на прокат с ландышем в петличке и ещё – бутылочку старого «Камю».
Я – слегка расслаблен и ленив. Пусть меня ещё коробит от бессодержательных улыбок и абсолютно равнодушных «коман са ва? кё дезире ву?» (1) – остаюсь благодушен; день ото дня начинает всё более устраивать складывающийся по-новому лебенсраум – моё жизненное пространство.
У меня в кармане, чтоб вы знали, не легковесно-нансеновский аусвайс (2), но несокрушимый французский паспорт (спасибо, ваше превосходительство, и земля вам пухом!). Отныне аз есмь – натуральный ситуайен (3) какой-то там по счёту их республики, а не вчерашний европейский мизерабле (4). Слава Богу, заслужил-таки патент на спокойную жизнь. Он позволяет дерзко смотреть в переносицу ажана, я сухо киваю в ответ на его руку у козырька кепи, со значением принимая возвращаемый паспорт. Мой настоящий паспорт, а не нарисованную ушлым греком ксиву!
Господь располагает… Каких-то пару лет тому вместо Сены довелось воочию лицезреть Иртыш в слабеньком льду, по которому мы, кинув лошадей, бежали, отстреливаясь. И сплошной драп до Иркутска. Попытки уйти в Китай, неудача, очередной галоп к скользким кручам Амура. Харбин, круиз кочегаром до Каира… Если вкратце.
Нет, нет, дамы и господа, я имею основание заключать: «мне УЖЕ 26». Настаиваю на данном праве. Четыре штыковых против пулемётов в упор – неплохие доводы в нашем лингво-историческом диспуте, не так ли? Ваше здоровье!
Впрочем, вальяжному мосье за соседним столиком глубоко наплевать на меня. И остальным всем – тоже. Однако для встречных обид не ищу повода. Мы искренне паритетны: мне на ближнего, на дальних – более чем аналогично! Плюнуть да растереть, как любил выражаться Гавриил Шаврин, мой сотенный вахмистр…
Люди снуют. Антанта одолела германского супостата и, кажись, более всего викторией довольны французы. Сколько горделивых лиц! Понимаю: галлы редко побеждали, оттого и радуются шибче. Слегка удивляет: ко мне крайне редко подсаживаются, мало салютуют бокалами. Похож на немца? Да вроде нет…
Отношу сие на счёт неприятно изуродованной шрамом половины своего лица, не добавляет, очевидно, приветливости белая прядь от темени до лба. На бульварах самый захудалый обозник и фуражир французского войска красуются в блескучих цацках, а у меня - ни одного значка либо нашивки, что логично настораживает обывателя. Дурная аттестация для пугливого гарсона-алжирца. Смешно было, когда чернявый «вьюнош» никак не мог определиться, кому услуживать: моей крахмальной манишке либо жёстким метам. Шрамы ведь вполне можно схлопотать в подворотне рабочих окраин, не только в окопах.
Благо, житейский опыт подсказал линию поведения его коллеге - старому официанту, а то я уже хотел покинуть кафе. Ветеран поперёд арапчонка решился встречать клиента по одёжке, а там, дескать, видно будет. Мои манипуляции с бокалом, вилкой и ножом окончательно успокоили персонал – наши отношения установились.
Впрочем, после изрядного «гвардейского тычка» дебёлым коньяком, я перестал обращать внимание, поскольку уплыл далеко. На волнах моей памяти, так сказать. Пардон за банальность, но иногда она выручает, прикрывая смущение. Много помнить нельзя, а чуть-чуть – помогает.
…Конины нам хватило на четверо суток. Больше взять не могли – ослабли, тащить тяжко. К тому же обнадёжил пройдоха-хунгуз, уверив, что завтра, много – на третий день будем в тепле, где полно еды. Ломали наст, утопая в распадках, сотник ухнул в речку или родник – их в тамошней тайге не счесть, а под снегом не разобрать. До сих пор не по себе, как хоронили. Спешно, будто серчая на покойных, без подобающего почтения к смерти…
Да, да, господа, было! А ведь это всего лишь ритурнель (5) к моей дальнейшей повести. Для французского имажине (6) она незатейлива: редко менял женщин, их у меня очень мало; зато много менял лошадей, бывало, и по три на день, их у меня гибло, пожалуй, чересчур…
Сзади тронули за плечо. Кланялся невзрачно, но аккуратно одетый человек с футляром юфтевой кожи. Предлагал исполнить нечто музыкальное. Прикинув содержимоё портмоне, я согласился. Вряд ли маэстро запросит более франка. Гулять, так гулять, хорунжий Набоков!
Гарсон одобрительно кивнул мне издали и, приосанившись, задиристо оглядел ближний круг прижимистой публики: вот вам, дескать, выкусите… Не в пример желудкам присутствующих, объявился месье, спасающий честь компании проявлением интереса и к духовной пище.
Человек, меж тем, бережно распахнул футляр: на малиновом бархате высветились лебединые обводы саксофона. Вставил трость из шёлковой салфетки, перебрал клавишами и гашетками. Тихо предупредил, что сначала сыграет на пробу, даром, не понравится – он прекращает заказ.
Следом послышались пассажи из Грига, угадывалась песня Сольвейг с вариациями. (Ау, ау, где вы, музыкальные классы родного кадетского корпуса?). Инструмент басил густо, без киксов вскидывался на высоты; владел им, безусловно, незаурядный музыкант.
По-французски говорил с акцентом, но мне никакого дела, отчего и откуда происхождением фонетические примеси. Париж сделался Вавилоном, нашего брата-славянина на каждом углу – биржа. Сейчас особенно не хотелось выслушивать очередную скорбь. У самого – на десять псалмов с продолжением.
- Господин офицер, - обратился он вновь, - дозвольте новую вещь, на неделе ноты из Нью-Орлеана через Марсель доставлены: свояк у меня в порту… Рекомендую-с: Глен Миллер, «Маленький цветок», прикажете начать?
Мне тут дошло: говорили по-русски! По-русски ответил и я – молча махнул рукой.
Как же смачно он представил первые глубокие звуки, как ловко запустил инструменту трогательную хрипотцу… Проникновенно до дрожи, прошибло сразу, незачем врать. Полагаю, не один хмель сказался на моём чувственном восприятии. Вещь изначально стоящая, мелодия не бог весть с какими изысками, но крепкая. А этот, за один франк, добавлял своё, импровизировал, вкрапливал нюансы, безупречно выдувая тему аргентинского тангО.
Публика в кафе микшировала говоры и смех, внимала саксофону, уже откровенно. На панелях задерживались прохожие. Несколько пар пробовали танцевать. После дебютного исполнения, хватив аплодисментов, наш тапёр продолжил бисировать, постепенно отдаляясь от моего ближнего ко входу столика. «Маленький цветок» звучал и трепетал за углом. Футляр остался рядом со мной, в него бросали мелочь, мелькали и банковские билеты.
Старина-«Камю» тоже славен. И тоже кстати… Тепло разливалось во мне, от грусти щемило сердце. Покойно, мило, не так, как иными ночами. Хотелось любить, и было жалко себя. На витринах зажигали огни. Сквозь мокрые ресницы я глядел на них, на музыканта, который возвращался, на его вспыхивающий и гаснувший искрами и бликами инструмент. Ах, эти радужные огни и мишура...
Они похожи на те, которыми прощался с нами морозный Омск. Весь берег был ими подсвечен. Это помогало целиться. Мы тогда рвались на звёзды, их блеск отражал впереди гладкий и тёмный лёд; бежали, редко оглядываясь для ответных выстрелов, иногда приседая для залпов, чтобы не дать погоне сесть на плечи. Однако большевики не рискнули. Огоньки с дебаркадера редели, мельчали, потом сгасли. Лёд кончился, звёзды покинули нас, перебравшись к себе наверх.
За тальниками, в жидкой рощице собрались. Кашель да сорванное дыхание, слабые крики с реки, беспощадный итог беглой переклички – всё результат беглых огней. Их самых. Патронов красные не жалели, а уж нас… Да и с какой стати?
- Вуле-ву? (7) – забывшись, я предложил выпить присевшему музыканту. Он отказался: «никак нельзя, ваше благородие, чуть-что и – с копылков, тогда на неделю или две – беда». Деньги мои отодвинул, ответное рассерженное движение смягчил улыбчивой шуткой: «ваша доля за ангажемент, без протекции не взять бы мне интересу у публики».
- Аппарат-то, где уроки брал? – у меня мало любопытства, спросил, чтобы тему переменить.
- Павловск… Оркестр лейб-гвардии казачьего полка, трубач сибирской полусотни… Подсобляет дудочка, кормит кой-когда, - он замолчал, вдруг продолжил, - верите, вашбродь, босиком бы, по снегу, до самого Кокчетава, - ему стало трудно, но сглотнув комок, пересилился, - за сим, прощевайте, вашбродь, же ман (8), пора…
Мы крепко пожали руки друг другу и, не сдержавшись, обнялись горемычно, по-братски.
1 – как поживаете? что угодно?
2 – так называемый «нансеновский паспорт» выдавался беженцам от Лиги Наций.
3 – гражданин.
4 – бродяга.
5 – небольшое музыкальное вступление перед вокалом или танцем.
6 – здесь: воображения.
7 – не желаете ли?
8 – я ухожу.
БЕЛАЯ ЛОШАДЬ
Унялась гражданская…
И дураку стало ясно, что Советской власти жить долго. Доходила до самых твердолобых и другая мысль-поговорка: от осени к лету поворота нету. Локти кусать и то поздно. Теперь бы «зиму» пережить…
В Аиртавской станице, ровно после чумы. Люди вдоль заборов и прясел норовят, а не «середь» улицы ходить. Притихли, и всё притихло. Кого из казаков частым ситом новая власть провеяла – живут помаленьку. Иные – далече…
На коне теперь – сельсоветчики. Один из них (обойдусь без фамилий, чей-то дед, чья-то баушка, неохота бередить) раз в неделю вечерами захаживает в мордовский конец, по ложку правит к избе у речки, ближе к ключику (роднику).
Его там сразу – в передний угол, последнее из печи, из подпола, с амбарушки – на стол! Выпивает, закусывает…Бровями дёрнет – детва шеметом лезет на полати, женщины – за порог, хозяин гнёт шею к гостю, ровно пристяжная на сторону; разговор, стал быть, заворачивает на «сурьёзнай».
Сплюнув окуневую кость с рыбника, гость гундит в ухо: опеть в уезде про белу лошадь споминали…И, отваливаясь от стола, обтирая клейкие руки об вехотку, нагоняет жути погромче: понЯл! не дыши! Опасливый взгляд на окно, и вновь тише: покель отваживаю, на хвосторезов тычу (на челкарских), однако чижало…ПонЯл!!
Хозяин только что не рыдает: дак научи, што делать, Изот Яковлич?!
- Ну-ну, меня, Понтя, слухай, - у гостя проклёвывается добрый «карахтер», - и держись, само собой, понЯл! Момент ныне вострый! Контра кругом …Хмм, н-да…Перед первой просекой, на гари твой стожок?
- Мой, Яковлич, неделю пластался…
- Теляты у меня чегой-то дришшут, можа сенца им лесного, а?
- Весь скирдок доставлю, Изот Яковлич, куды скинуть, скажи токо…
- Дак в сенник и определи, Спирьке скажу, чтоб назавтре дыру разобрал, с повети и спустишь… Ну, пошел я, однако…Мотри!
Гость, рыгая сыто, глубже засовывает поллитру ханьжи (хлебной самогонки) за пазуху шинели, стукает воротней калиткой. Ребятишки свешивают головенки с полатей, смотрят на объедки пирога. Из сеней просачиваются жена, тёща, старшая дочь, тихо воют. Хозяин скрипит зубами, сронив голову на беспомощные руки.
А что произошло, что за «бела лошадь»?
Когда закаруселило в гражданску-колчаковскую, аиртавским казакам куда? Мобилизация! На конь, да к Верховному, он объявил. Понтелеймон (Понтя) - тоже, ясное дело: урядник, кавалер. Под Еленовкой ли, может за Челкарским поселком разъезд хорунжего Горохводацкого (подлинный участник, аиртавич) схлестнулся с авангардом красных. Понтя и ссадил с белого коня их командира. Шашкой. Коня поймал. Хороших кровей, за версту видать, карабаир. Сдуру, оказалось. Опосля еле отбрехался от кованного красавца: не мой, не знаю, не видал…
Вроде утряслось, но тут после ранения Изотка вернулся. Он, оказалось, всё знал, потому как аккурат среди красных конников в авангарде том был. Его Понтелеймон в скоротечности боя не признал, зато тот срисовал земляка на раз. Как явился в станицу, сразу и разъяснил бывшему уряднику, что и почём меж ними будет отныне.
Ребром поставил: белая гвардия летала, дескать, высоко да села недалеко, красная гвардия верх взяла, потому меня станешь слухать. И объяснил: почему… Большого командира, говорит, ты порубал. Будто бы самого тов. Володарского, чьим именем Кривоозерное будет перекрещено. Ищут, кто сгубил героя да на его белой лошади ускакал, дённо и нощно ищут. Вся чека в ружьё поставлена…
Понтя после разговора в бега наладился, но Изотка предостерёг: заявлю, за Лобановские бугры скользнуть не успеешь…
Теперь он – футы-нуты! Изотий Яковлевич! Не стой того: прежде Макей был лакей, а ныне у Макея два лакея… По советской линии шибко вперед подался. Чисто атаман станичный, ежели бы по-ранешному сказать. Ну и захаживает к Понте. Стращает белой лошадью, шантажирует, прямо сказать, за драбанта тайного дёржит.
…Не знаю, чем меж ними закончилось. Может, Отечественная война всё списала. Сыновья Понтелеймона жили в Свердловске, дочь в Киргизии. Сам рано чё-то помер. Племя Изота не в родителя удалось. «Совецка линия» на нём загнулась, дети вышли в пролетарский тираж невеликих разрядов, а как люди – так себе. Корова ревёт, медведь ревёт, черти знат, кто кого дерёт… Вот и в семье их не разберёшь сроду, каждый на рожон лезет. Крикливы, хвастливы, скандальны. Куст тот, жа не та ягода. Хотя и по-иному сказать впору: на болоте всё гнилью пахнет. В спину Спиридона, старого для меня дядьки, пацаном слышал презрительно-брошенное: у, белая лошадь!
Из расспросов и отрывочных ответов составилась эта история. Что и как доподлинно – у кого теперь спросишь?
ЧЕРНОУСКА
Когда погорит сосняк, пару-тройку лет минует, и на гари, глядишь, кипрей в рост вымахивает, за ним чернолесье показывается – осина да берёза, боярышник. С годик погодя, средь жёсткой резухи-осоки сосёнки ёжиками выбились. Теперь, считай, дело на лад повернуло… Дай срок, хвойник рванёт к солнцу, листвяка обгонит- приглушит, и зашумит высоко, зазвенит медью весёлый бор. От беды - и нет ничего. Года многое рубцуют…
Так и в Аиртавской станице… Ударили сполохи, прокатилась пожаром колчаковская, людей побило, хозяйство разором шаит. Беда погромыхивает, тревожит зарницами, напоминая арестами, высылкой. Лютуют особые совещания, тройки. У власти в «текушшем моменте» - директива т. Свердлова, расказачивают…
Но среди пАгуби и ростки видать. Кажись, зимой только молодые у Еремеевых сошлись, ан, послухай, уже и дитё пищит в зыбке, материны сосцы турзучит, тянется на место деда своего Петра, в 21-м стрелянного. На Мордве детвы подсыпало у Шавриных, в Заречье у Чепелевых сноха принесла. Жизнь, в большом смысле, к стенке не поставишь, то не человечьего ума право, руки коротки…
А тут, давеча, едва покойником не прошибло.
По санному первопутку со взвод солдат накатил. Густо их насело в четыре кошёвки. Из Кривинки, ли чё ли… Не нашенски. Главный - в потресканой коже, «крупа» - тоже в нешибко-новом, а ещё - желтолицый маньчжур при душегрейке на рыбьем меху, онучах и навроде калош с загнутыми носами. Не берёт инородца морозец, пожар мировой революции, не иначе, греет. Токо бесперечь жуёт табак, а то с ногтя марафет в нос втягивает. Другие в отряде – терпеть можно, энтот наскрозь психован. Чуть что, сразу кОбур лапает, у его он здоровый, поленом мотается на сыромяти. В проулке волкодава Евдуновых стрелил не за што.
Однако не псину заготавливать прибыли, а «чонить» (от ЧОН –части особого назначения) - трясти хлеб. Двинулись по дворам тех, у кого забарабать покель шанец светит. Их в прежде богатой станице маненько осталось, спешить надо. У Войтенко Захара Николаича разговор с порога резкий: где спрятал? Солдатня штыками землю на амбарушке, у клуни пыряет – копани ищет. Маньчжур мимо колодца за баню глянул, а там - прикладок не смолоченный. Меры на четыре…Колосья пеплом вроде взялись иль гнильцой. Ревбойца накрыло, завизжал, пена у рта закипела. Припадочно кричит что – не разобрать, а смысл враждебен: хлеб гноить, когда пролетарьят в голоде, положу контру! Маузер потянул…Николаич белей скатёрки сделался, в заплот спиной влип, хозяйка на шум глянула – дурниной орёт.
Ладно Авдей Сивцов, сельсоветчик, на руке у чоновца повис, заряда три в землю ушли, покель оба на мёрзлу огудину не повалились. Авдей колосья лапнул с прикладка, обшелушил, дунул и суёт жменьку под узки глаза. В ладони – будто червонного золота кто сыпанул, зерно к зерну самородное, хлебушко Христовый… Гляди! – толкует «товаришшу с Востоку». Черноуска! Чтоб знал, брат, пшеничка такая есть! Прикладок - не гнилой вовсе!
Едва успокоили пламенного, (недобитого в Японску хунгуза - матерился Войтенко опосля всего). На ровном месте могла споткнуться его жизнь, оплошай Сивцов. Отнесли бы за Варфалино болото (так у нас по-свойски называли могилки), потому как ЧОНу кулацкий выпад померещился…
На землях Сибирского войска высевались разные сорта. Тыщи десятин превосходной арнаутки, выспевающей до звона гирки. Урожай с них – валютный сибирский хлеб. По-свойски - брызг. За него дрались на мировых биржах.
Сеялись сорта и попроще. Для себя в основном. Но тоже, не охвостье какое-нибудь, а - менее прихотливые гарновка, чернотурка ли, черноуска… С колючим колосом, а ости – бурого, с черна цвета. На корню – не так, а когда скопнят – прям в глаза несбычно кидается. Кому невдомёк, тот жалкует: погноили зерно, хозявы-раззявы. На самом деле, такую пшеницу спокойно скашивали, суслоны везли к ригам на заимках, там скирдовали снопы до поры, а волглые подсушивали в овинах да смолачивали неспешно… Аккурат в эти вот, октябрьские-ноябрьские дни. КлАди кто и до нови не трогал, ничего с зерном не делалось, окромя мышей. Черноуску на «чижолый год» ертавский казак оставил, маньчжур психанул, не знамши…
Прикладок Войтенко наутре под кумачёвый флаг свёз весь дочиста, от греха подальше.
БЫЛА СТАНИЦА
Про восстание, которое в Аиртавской станице называли «колчаковской», обрывками слышал от отца (1913 г.р.) и его матери – Пелагеи Ефремовны Савельевой, урожденной Чернявской из Имантавского посёлка. Дед, Андрей Степанович, белоказак по мобилизации, пленён, сидел в Петропавловске, откуда пришёл зимой пешком, едва живой и вскорости помер. Провожали на коне, в полной справе, вернулся в рваной шинелёшке, разбитых опорках, фураге без козырька. Всё – с чужого плеча. Простыл, голодуха, и в тюрьме ему «сильно дали».
Красная пехота заходила в Аиртавскую со стороны Челкарского посёлка. Кто-то их провёл прямиком через бор, мимо лесного озерка под названием Аиртавчик. С северо-восточной стороны на сопке Маленькая поставили пулемёт (или пулемёты) и начали лупить по домам. Будто бы пустили несколько снарядов из пушки по центру, где плац, аммуничник, правление, церковь… А что? Новая власть явилась, замри и ляг! Целить легко. Порядки ставились по атаманской шнуровке - с севера на юг, дворы – четыре в улицу, два в проулок – строго перпендикулярны. Всё как на ладони с сопки видно… Побили сколько-то скота, птицы, людей зацепили. Увечили гражданских, казаки - в лесах, кого в ЧК не взяли или не схоронили. Потом отряд вступил в станицу для зачистки, как сейчас говорим.
Что было в действительности – неведомо. Один эпизод «от бабы Поли». Обыскивали постройки, женщин да стариков допрашивали, а один боец в горнице полез в сундук и на какие-то тряпки позарился. В мешок свой суёт. Молодайка (младшая сноха) его зазыкала и крик подняла. Сяма (свекровка), другие бабы шикают: молчи, курица безголовая, кабы хуже не стало! А та ни в какую: грех чужо брать! К командиру сунулась, тот на красноармейца накричал, велел шмотки обратно отдать. Вроде и обошлось, ан нет. Обиженный боец погодя вернулся и в щель ворот, с улицы, молодайку из винта – «стрелил намертво». Шум, конечно, но он отбрехался: пальнул, дескать, в собаку, да смазал. Кому разбираться? Отряд ушел дальше революцию делать.
А вообще, с Аиртавской разобрались круто. Раскулачивание, расказачивание. Часть, к примеру, Савельевых «нарядили» в Ивдельлаг. В конце пятидесятых оттуда, с Урала, дед двоюродный приезжал. Ростом под потолок, белый, как лунь. Не знаю, о чём он рассказывал, помню одно: отец плакал, словно ребёнок. А ведь фронт прошел.
Лучшие аиртавские дома из прекрасной сосны раскатали по брёвнам. Из них собрали два хутора – Политотдел и Пятилетка. Много увезли в крестьянскую Кривинку – на клуб, школы. В одной, кстати, моя жена училась. Рушили «стару жись», отстраивали райцентр с новым названием – с. Володарское. Аиртавичи, видя такое, рванули из отчих краёв кто куда. В Караганду под землю, в горы под г.Фрунзе, в леса Башкирии... В Свердловске, на Уралмашевском обелиске в честь погибших на ВОВ заводчан, аиртавских фамилий (видел сам) полным-полно. Дядя Саша Осипов рассказывал: в 1937 году в Аиртаве кукарекал единственный петух.
Позже родная станица так и не возродилась. Ни по числу дворов, ни по численности населения. Хотя и прежние «кыргызы», теперешние казахи стали селиться, и немцы даже, одно время. Ко второму десятилетию 21 века – глядеть тошно. От наших, савельевских, гнёзд, от десятков других, родчих, аиртавских с 1849-51 годов - ямы да мусорные кучи в крапиве. На что клуб, из дикого гранита ещё при колхозе «Урожай» сложили, и то развалили, кладка стоит да пустые проёмы. За это кому отвечать? Новая власть все грехи валит на историю. Сама ни за что отвечать не хочет. Желает только властвовать. Независимо. Титульно. По обычаям «коренного населения». Куда окромя казахов никто более не зачисляется. Казачество, целинники, немцы, поляки и другие при таком походе обращены в изгои. Для близиру их штучно назначают- «избирают» в третьестепенные маслихаты-меджлисы и т.д. и т.п. Где они, естественно, ничего и никогда не решают…
Получается, так казакам отомстили за колчаковскую, вырубили славное сословие, что называется, под корень. В тридцатых годах на Дону и Кубани многим сёлам вернули название «станицы». Станицы Сибирского казачьего войска, третьего по старшинству, так и остались бывшими. Чего-то в ЦК побоялись. Возможно, под новой вывеской - «ауыл Айыртау» - ренессанс брезжит, однако, согласитесь, на выходе, коли что получится, будет совсем другая история. И, скорее всего, не моя, не ваша, братцы-сибирцы…
Удивительная вещь! Человечество неистово бьётся над загадками до библейского прошлого, атлантиды всякие ищет, едва ли не рыдая от горечи и бессилия. И спокойно наблюдает, как современники «закапывают» историю. По классовым, сословным, религиозным или национальным причинам устраняются из памяти давние и не очень приметы тех, кто века и годы назад воевал и строил, любил и ненавидел, растил хлеб и детей, молился и проклинал – жил на земле золотого Кочетка – Синегорья.
УПРЁК
Получил как-то вполне дружеский упрёк: не стоит, дескать, привирать, расписывая достоинства сибирских казаков, а случаи, якобы «отучившие» японскую кавалерию от массовых конных атак,- чистая фантазия и вообще, хватит загибать…
В ответ сошлюсь на хронику Русско-японской войны 1904-1905 годов. Например, А.Смирнов, «Часовые империи. Сибирское казачье войско на службе Отечеству». Цитирую: «17 мая 1904 г. под Юдзятунем южнее станции Вафангоу, две сотни 8-го Сибирского казачьего полка во главе с есаулом Желтухиным атаковали эскадрон японских драгун – и за несколько минут почти всех перекололи пиками. Отдельными ударами были не только пронзены насквозь японские всадники, но и ранены их лошади…Погиб и командир эскадрона майор Танака, насмешливо крикнувший сибирцам перед сшибкой: «Русские, уберите ваши оглобли!».
Факт, известный не только от Смирнова. Вы представляете?! На пику, (далее читать детям после 12 лет), будто на шампур, насадить всадника и часть коня?! Это какой силы и тренировок удар нужен!
Кстати, казаков панически боялась инфантерия неприятеля. Тоже дали урок. «Пиками в конном строю сибирцы разметали японскую пехоту, окружившую казачий разъезд под Дагушанем 23 мая 1904 года» (А.Смирнов). Там тоже жуткий «шашлык» был.
Но вернёмся к дискуссии… Другую более-менее значимую кавалерийскую атаку японцы рискнули провести только через год, при отступлении русских войск, рассчитывая на их всеобщую растерянность от обидных поражений, но опять нарвались по полной, как выражается нынешняя молодёжь. Бой состоялся 18 апреля 1905 года у Цаудиапа. В этот раз конников микадо «учил» 4-й Уральский казачий полк, дали «по самое не хочу».
Так что, слава Богу, великими делами предков мы избавлены от даже малых попыток где-то приврать, приукрасить свою историю. Русским незачем доставать фальшивые мелки и акварели, в отличие от многих и многих. Отчи и дедичи накопили столько славы и доблести, что не прибавить, не убавить! Нам остаётся быть гордыми, благодарными.
КУДА УШЛА ГВАРДИЯ
На месте лагеря Ивана Даниловича Бухолца* довелось побывать в 1986 году. Показал его учитель истории с. Ямышево Лебяжинского района Павлодарской области Василий Петрович Буланов. Перед этим тут побывали люди из Томского университета с копией карты, подлинник которой, сделанный русскими в том самом 1715 году, хранится в Гарварде. (Как он туда попал?). Томичи просили Буланова показать расположение лагеря на местности, чтобы сличить карту. Теперь мы здесь стоим, волнуюсь...
… Прииртышье, осень в разгаре. Жухлая полынь, кусты солодки с паутинками, казара орёт в вышине, на редкость безветренно…Степь вокруг, на много и на долго, а мы - у речки Преснухи. Еще заметны оплавленные временем ровики, ямки и прочие следы земляных работ. У Василия Петровича своя, планшетная съёмка лагеря, ориентируется уверенно… Здесь была землянка командира, там – остатки фашин, редутов, чуть дальше – батарея, угадываются контуры артиллерийской обваловки… Укрепление выбрано толково в смысле обороны.
Это в наши дни к Преснухе отсюда топать и топать, а до строительства Бухтарминской ГЭС речка считалась серьёзной преградой, и лагерь русские сделали прям на берегу. Не окружить кольцом. Справа фланг прикрывала сухая старица, как естественный ров. Левое и фронтальное предполье - скудные тополевые рощицы с примесью джиды. Назади – вода, в том числе и как способ ретирады в случае чего. После ледохода гулёвым есаулом Иртыш заваливался в старицу, поднимал Преснуху и, соединяясь с ней, уже могучим потоком уносился к Оби. Отсюда удобно было баржами плавить соль с Ямышевского озера хоть вверх, хоть вниз по реке, с озера соль посуху доставляли верблюдами. Перевалка.
Тут разыгралась трагедия, о которой не шибко было известно тогда, без википедий и интернета. Рассказываю по версии Василия Петровича, доброго иртышского казака, увы, не знаю, жив ли, здоров теперь фронтовик?
Отряд капитана гвардии Бухолца правился на Еркент (Яркент, Иркеть) с баснословным золотом, богатствами. Припаздывались, накатывала зима, разведка и ертаулы из киргизов доносили о появлении сильных джунгарских разъездов – стало быть, и сам Цеван-Робдан, ихний хунтайджа, шарится неподалеку. Поэтому 29 октября 1715 года у Преснухи отрыли первую землянку – решились зимовать.
Хунтайджа ждать не заставил, явился самолично. Он, оказывается, специально вёл 10 тысяч всадников на перехват русского отряда. Разведка у него работала получше, чем у Бухолца. Вон там, показывает учитель, в версте встал кошем. У русских – порядка трёх тысяч солдат и офицеров, в основном из Преображенского и Московского полков. Да то – не беда. Беда в том, что огневой припас и провиантский обоз кочевниками перехвачен, охранение побито, пропал пленный швед – пушечных дел мастер, угнаны лошади...
Испробовав гвардейских залпов и штыков в прямом бою, джунгары предложили покончить дело миром: русские срывают укрепления, забывают Еркент и уходят домой, им мешать не станут. Цеван-Робдан не хочет ссориться с Белым царём из-за каких-то жалких киргиз-кайсаков…
Капитан выторговал срок до весны, иначе отряду грозила неминуемая погибель в дороге по сибирским снегам. Страшная выпала зимовка… В апреле 1716 года, когда вскрылся Иртыш, вниз из всей гвардии на дощаниках уплыли 700 человек. Остальных взяли цынга, прочие болезни, голод. Здесь, у Преснухи, истлели их косточки. Вот прямо тут где-то, под ногами, которыми сейчас стоим на степной ковылковой крепи, ушли в бессмертие…
У Советской власти руки так и не дошли, хоть бы тур какой с табличкой скромной в память первопроходцам поставить. Сейчас бы не топтались, не знаючи и растерянно, цветы положили, поклонились... Куда там! ГЭСы строили, целину засевали, посёлки и города с колышков создавали - всё « национальные окраины поднимали». Теперь, когда «национальные окраины» отделились и себе на уме стали неожиданным образом, об истории, об отряде русской гвардии какого только вранья не начитаешься в мутных источниках… С души воротит. Стало быть, нечего и заикаться о благодарной памяти нашим богатырям в тех оченно суверенных местах. На такую гнусь в ответ нарвёшься. Уж по себе помню: Вилли плавал, Вилли знает...
КОМАНДА
Баушка Поля на фронт отдавала трёх сыновей – Николая, Александра и Павла. Младший пропал без вести. Отец, сколь помню, ладил с д.Санькой не шибко. По году не разговаривали. Не о всех причинах тут рассказывать, об одной насмелюсь.
Аиртавские братья Савельевы смахивали на братьев Савельевых из «Вечного зова». Киношный Фёдор – это тятя, Иван – это дядя. Условно, конечно. Предательства как у Федьки не было в помине. Тятя фронт прошёл, гвардеец-артиллерист, медаль «За отвагу» и другие. Но губы кривил на колхоз, «под турахом» тепло поминал «ранешну жись», хотя ухватить успел немного – с 1913 года. У дяди наград погуще, звание выше. «Сучок» был в том, что дядя имел ещё и партбилет. Потому отец с едкой, как самосад, иронией подковыривал при подходящем моменте: ну кумунисты умнаи, ну хватки, спасу нет…
При Хрущёве уже можно стало: оттепель. Прохаживался и по поводу «старшего сержанта» у братки, у самого-то – сопля на погоне: ефрейтор. Младший терпел до третьей-четвертой рюмки. Впрочем, каки «рюмки»? Пили ханУ (хлебный самогон, из сахара - чимиргес) стакашиками, ёмкостью, правда, менее гранённых. Из мутно-синего стекла. После начинался спор, с переходом в ярый. Не дрались, но пуговки скакали… Заканчивалось хряском дверей об косяк со всего маху и зароками: сдыхать буду, а суды ни ногой! провались тар-тарары! Прочее опускаю, в том числе из-за обширного, на пару абзацев, объёма. Спустя, как-то мирились и – сату-сату, опять за ту.
…Тот вечер пошёл по накатанной. Мы с Сашкой (братка мой младший) наблюдаем с печи, отодвинув занавеску. «Болеем», естественно, за тятю. Он, как всегда, играет «белыми», первым начал. Проехали тему сержантских нашивок, дошли до «партейных». Поскольку у КПСС ошибок уйма плюс уклоны разные, то тятя накрыл брательника и всю линию партии упрёками, ровно обстрелом пушечного полка артиллерии прорыва РГК, в котором воевал. Беспощадно, увесисто и плотно! Когда чуждые позиции горели щепками, перенёс огонь на личности. Вот чем, спрашивает, ты думал, когда в ряды лез, чё ты выгадал? Токо хорохоритесь да болтаете красными корками, как бугай мудями…
Тут дядя встал… Бледный, опрокинулась посудина, потекло, мама с тряпкой метнулась. Он с надрывом, со слезой в голосе: погодь, кума, не сепети… Встал против старшего брата:
- Слухай ты! На передке команду: кумунисты, вперёд! – слыхал?
Тятя рукой изобразил неопределённое, да ладно, мол, у себя на политинформациях лозунги читай либо жинке своей…
- А ты не маши, Колька, - Александр Андреич трезвел на глазах, - слыхал команду? Все подряд ямки глыбже роют, ж…ы прячут и никого не выколупать, а срывать атаку нельзя, тады политрук подымался: кумунисты – вперёд! И мы вставали, шли. Не видал? На пулемёты, под огонь! Кады дажеть штрафники лежат. На что, спрашивашь, партбилет взял в 42-м годе? Выгадать чё-нить? Дурак, и не лечисся. Не понять тебе. В партячейке таки ребяты были… От их теми командами выбило. Зато вы, из ямок которы, жить остались, теперь кочевряжетесь … Не дам!
Тятя выглядел растерянным. Вторым номером стал, не первым. Понятно: и слыхал он ту беспощадную команду, и результаты видел, просто не ожидал столь сильного хода. Расстались с братом молча и надолго. А мы дядю зауважали. Долго представляли в играх: все в окопе, а д. Санька (им быть хотелось) встаёт. Под нещадный огонь.
Молодежь сегодняшняя имеет, наверное, право усмехнуться былой, дескать, наивности советских детей, к которым себя отношу. Те, кто воспитал в себе непримиримо-жёсткое отношение к прошлому, так и сплюнут: дурили, калечили пацанов, коммуняки…
Спорить не стану. Одно беспокоит: ежели придётся, (не приведи, Господи!), то будет ли кому вставать за Родину, когда пехота ляжет, танки задымят, самолёты далеки от боя? В Красной Армии – было кому, а в современной? Какие призывы им дух взметут? Идеологии-то нет, конституционно запрещена. За «национальное достояние»? Ну да, ну да…Других вопросов нет.
На всяк случай, доложусь: сам - бывший член партии, внук колчаковского белоказака. С одной стороны, деда жалко (рано помер), с другой - жечь билет не собираюсь. Хоть пополам себя режь! Получается: мы – последние подранки далёкой гражданской войны. По большому счёту – так.
РАКИ
По Аиртавской с края в край раз пять за лето проезжал Братан (дядя Миша Чепелев). Подгадывал под посты либо праздники какие, чтоб сходнее сторговать окуней, карасей, реже – линей. Окунь – наш, с Большого озера (так у нас считали Челкарское), другая рыба – тоже, только с Аиртавчика, малого озерка у двух рядом стоящих сопок. Тоже по старому, казачьему, прозванию – Аиртавские. В советское время пионеры их перекрестили, уже Два Брата звались. А ежели по-киргизски: Вилы - гора, Аир-тау, стал быть. Оно и правда, сдаля сопки похожи на деревянные вилы-двухрожки, которыми сено раньше копнили.
Короб, плетённый из шкурённого ракитника, громоздился на бричке, весь пропах сохлыми и свежими возгрями, в поблескивающих «копейках» и «десятиках» чешуи. Товару иной раз добывал порядочно, под мокрой дерюгой бугром шевелился улов, кобыла игреневой масти надувалась с места, гужи скрипели. Являлся и налегке, под рыбой солома проглядывалась. Всегда правил шагом по нашей улице версты две длиной, может более, от Озёра через Вокзал (центр) до Мордвы (полуденный край станицы, к Борку). Кому надо – выбегали с посудой, с мелочью (цены смешные) либо с махоткой сметаны, туеском топлёного жира, штучными яйцами прям с гнезда. С остатками заворачивал на соседскую улицу (названий сроду не знали), грёб в обратную.
А тут – здорова кума! Раки живые, с Имантавского озера. Косил колхоз в той стороне – будто златогорским в помочь, ли чё ли, ну Братан и смекнул. Морды, рачевни кинул, туда и навалило. Да престрашные, клешнями (поболе овечьих ножниц) клацают. Девчёнке сунешь под юбчонку – от визга заходились! Ертавичам на диво, в наших водоёмах эдакой живности вовсе нет. Рази што в Мёртвом озере, так оно проклято, ход туда заказан стариками ещё. Кинулись брать в охотку, воскресенье, дома многие…
Телегу мы с Витькой Варфалиным (Савельев), Толиком Куцым (Корниенко) перестрели у сельпо. Покуль рыбак гОстил (торговал) успели «плант» составить и к его немедленной реализации приступить. Втроём, кто сколь сможет, набрали яичек с десяток ли, полтора и на ту складчину «ударили по ракам». Послали Толика одного, чтоб подозрений не возникло, ему Братан набузовал цельный бакыр (большое ведро). С «походом» (довесок) в знак уважения к Павлу Федорычу! Толик – сын дядь Паши-кузнеца, рыбак думал, что парень для тяти, для семьи старается…
Не, мы сёдни отдельные! Рванули на речку, на бережок под талы, с глаз завидущих и строгих подальше. Двух (мужа и жену, по нашему разумению) пустили в Пру на разживу (до сих пор жду прибытку, хоть речка далёко, и, мне говорят, чужая стала). Других определили по назначению - варить. У деда Багыза (Максимов, кажись, или Егоров?) под банькой дровёшек сухих позычили, чтоб без дыма костёр, не обнаружиться – ушлые, жиганы!
Раков вывалили на песок, Витёк их ровно гусей пасёт с хворостинкой, нас торопит. Мне разжигать, Толику драить ведро досталось. Готово. Рецепт от баушки Поли Савелихи спомнил. Она – из имантавских, а уж энтим бармашатникам рака токо дай… Сполоснули добычу, в бакыр уместили, воды по рубчик, соли стакан и укропа оберемок (в капустнике через плетень его – пропасть) да на огонь… Блюдо скоро и скраснело.
В жизни, скажу, всяко было…В Вашингтоне, в итальянском ресторанчике заказывал омаров, в Берлине лобстера задарма пробовал… Братцы-сибирцы! Лучше имантавских раков на приварке из сибирской речушки Пра с ямышевской солью да под ертавский укропчик – нету ничего скусней. Отвечаю! Короче, отвалились мы, когда в рот навроде паяльной лампы попало – горит всё, язык, дёсны…Хотя из ключика ледяной водой запивали снедь.
Но что там трое робят супротив бакыра раков? Порядочно осталось, не выбрасывать же? Раскидали по-братски, домой потаранили, завернув в лопушник, с легендой: нас на том краю наряды (сверстники) угостили, а мы, как люди совестные и добропорядочные, родне лакомство сберегли-доставили через всю станицу, при ужасных коликах от голодных соблазнов. Ешьте, дескать, мы в сторонке о грехе поскорбим (яички-то спёрли!), охохонцы смирённые.
Свою долю гордо вываливаю прям на стол, как зашёл. У нас – гости: дядя Санька (тятин брательник) с женой своей тёть Марусей. От, думаю, как удачно: и перед ними похвалюсь, знай наших… И что? Дядя глянул на раков, со стола да в сени шеметом… Прям сдуло, не смотря на спину больную, дажеть за порог (у нас высокий был) не задел.
- Чё такое, кума? – мама сполошилась нешутейно.
- Ой, да ну его, - махнула рукой Марь Василевна, потом пояснила, - с души воротит его от раков энтих, с войны, а никак не наладится.
- Ну-к, забирай своё, - осерчала мама, - давай, давай, не дуйся тута мне…
Оскорблённый в наилучших чувствах дамской, надо прямо сказать, прихотью сродственника, еле-еле забарабал я раков в сетку (цепляются) и отбыл к Панам (Максимовы), друганы - через улицу живут. Дядя у заплота согнулся, не глянул на него, не удосужил. Прям хоть плач! Саньку-братку своего младшего прихватил, конечно. Ему заместо дяди всё и высказал на пути к соседям: ах ты, ястри его, не ндравятся нам раки, колючие оне, губки алые нацарапают, щипать в роте зачнёт от солёного груздочка…Каки мы, футы-нуты, уросливы воспитались…Мне, вон, кисло молоко тожеть хужее сметаны, так не выскакиваю из-за стола, стерпливаю. Едва унял нервы, покуда паняты - Шурка с Пашкой - гостинец сшелушили.
…Взрослым уже узнал истинную причину дядиного поведения тогда. Воевал он сапёром. А переправы – одни из самых «бойких» мест на войне. На Днепре, рассказывал, так молотили, как нигде ни до, ни после. Авиация, артиллерия, пулемёты с того берега. И всё на тонкий, вроде жилки, понтонный мост «узкой колеи». Когда платцдарм расширили, «яки» и «лавочкины» воздух взяли, сапёры попадали замертво, где кто стоял. Какой-то волдырь о двух просветах разорался было – убрать (разлеглись тут!), но боевое охранение переправы так затворы передёрнуло – убрался на «эмке». Скоко спали, то их. Однако фриц недобит: подняли…
Днепр утих, серебрится в чешуе серебряной под дыханьем позднего бабьего лета. Сделали перекличку ещё раз – рожки да ножки от роты. Особо досталось первой ночью от прямого попадания бомбы. Взрывом и течением переправу порвало, контуженых, раненых унесло во тьму, для многих вечную…Кому спасать? Все при делах – бой не ждёт, у войны передыхов нету. Катерки понтоны ловят, личный состав счаливает жилку, без неё нашим на том берегу хана. Теперь убитых на приплёск река выкладывает, густо. Третьеводние, вчерашние опосля всплывут… Сержант Савельев с парой бойцов пошёл вниз своих глянуть, ежели что – похоронить по-братски. В одном месте показалось сапёр будто, вниз лицом, колышится в осоке реденькой. Дядя – туда, проверить, перевернул, а там - они, пируют… С тех пор раков на дух не надо, глядеть тошно.
* * *
Когда мы были на войне
© Copyright: Валерий Савельев 3, 2022
Свидетельство о публикации №222060501069
Свидетельство о публикации №222060501069
Рецензии