Исподние поезда

Часто эти разговоры случаются в поездах и, если не соврал Паустовский, в кабаках тоже. Сто раз уже ста людьми сказано, почему все эти «исподние» откровенности происходят именно там, и, кажется, всем всё и так без того понятно. Но есть что-то большее, чем просто выворачивание и вытряхивание грязного белья потасканной жизнью души перед сидящими на соседней полке людьми, встреченными «впервые и впоследние», больше, чем спящие тела вокруг и пыльный полумрак вагона, больше, чем вселенское зло, бесстыдно заглядывающее отёкшей луной в ночное купейное окно, – непременно есть, ибо всё это внешние факторы, не внутренние. Какая-то невидимая сдавленная пружина срывается иногда именно там, в пыли, духоте и многолюдии, и мы выдаём каким-то, вполне даже может быть неслучайным, спутникам, ещё тоже хуже – внезапным попутчикам, нечто очень тайное и сокровенное без страха быть, как в церкви, прощёнными, осуждёнными и незабытыми, потому что забвение – как раз то, что требуется от случайных вагонных людей с пустыми глазами и пустыми душами. Убить время – единственная их затея. А мы всё выворачиваем и выворачиваем из себя нескончаемые проблемы и беды, чтобы хоть как-то утишить боль, как фокусник достаёт из шляпы невинных кроликов, как будто время безмерно, и конца этому нет, как нет конца нашим душевным волнениям.
Поезд – это время, заключённое в пространство. Не выйти из него, не вылезти. И время в нём – узник и арестант. Ты же арестант времени. Ты здесь и нигде больше быть не можешь. Это ограничение, как тюрьма или одиночество в лесу, погружает тебя в тебя, наполняя тебя твоим же смыслом – до предела и до черты невозможности, когда ещё чуть-чуть – и ты выплеснешься во внешний мир, в не-твоё пространство и столкнёшься там с населяющими его жителями – временными, как и ты, постояльцами, пришедшими сюда, в жизнь, постоять вдали ли, вблизи от других людей, вполне возможно, обременённых душами.
Я пребывала с разными людьми в поездах – жителями городов и обитателями деревень, обывателями, мещанами, чьими-то родителями, хозяевами кошек, призывниками, в меньшей степени – амнистированными. И всегда старалась соблюдать правила общего временного жития. Сколько-то раз этого не случилось.
В плацкартный отсек, где я сидела в обществе запечённой курицы, завалилось сразу несколько сомнительных личностей мужеского пола. Один, плотно подсев ко мне, крайне активно поинтересовался:
– Чё делаешь?
Я бессловно собрала недоеденную курицу, сунула её в сумку и отправилась к проводницам, которые в очень доступной, хотя и не совсем приглядной форме объяснили мне, что поменять моё купе они не могут никак, так что «идите, дамочка, и займите своё место». Что ж было делать? Порядок есть порядок.
Я вернулась на свою полку с полухристианским намерением вытерпеть многое вопреки отдельным представителям человечества, но не смогла, и минут через двадцать под призывные разнузданные возгласы, суть которых сводилась к идее «ну куда ты, красотка, давай ещё посидим», перебралась в первый отсек, внаглую заняв свободное верхнее боковое и, подозреваю, никому не нужное место. Ожидаемого возмущения от проводниц, кстати, я совсем не услышала, и причина тому была, как сама жизнь, проста: я высвободила для них «женское» пространство в брутальной, всем своим естеством алчущей социального внимания амнистированной компании.
Бывших заключённых было двенадцать, прямо как апостолов, но только в количественном, а не в качественном их воплощении, и потому вечер обещал быть ярким и незабываемым. Проводницы постоянно бегали к этим грубым «реальным» мужчинам, заливисто, вскидывая руки, хохотали, откидываясь назад и закатывая глаза, как это делают особо социально востребованные в разнообразных широких кругах «независимые» и незамысловатые свободные женщины, и о чём-то бесконечно у себя там в купе, хихикая, шушукались.
Ближе к полуночи наконец-то раздались звуки скандала, чьи-то бранные крики, а потом и удивлённо-испуганные возгласы, пролилась буйная кровь – кто-то кому-то сунул нож под ребро. Все забегали и засуетились, я прибилась к окну на своей никому не нужной полке в бесконечной благодарности высшим силам за то, что они в кои веки вселили в меня смелость нарушить внешний разумный порядок распределения вагонных мест, проводницы побледнели.
На следующей станции поезд уже поджидался бригадой скорой помощи и двумя машинами полиции, которые во избежание дальнейших недоразумений сняли с поезда всю амнистированную компанию полностью. В поезде восстановился условный порядок, и вагон покрылся налётом внешнего спокойствия, который, если провести пальцем, тут же, сойдя, обнаружит людскую грязь и человеческие нечистоты. Именно это внешнее спокойствие составляет основу временного со-пребы-вания людей, где бы они ни находились в совокупности, потому что, безбожно обманывая всех и во всём, у многих создаёт ощущение, что, слава богу, кажется, теперь-то уже всё хорошо.
Поезда вообще никогда не вызывали во мне благоговейного трепета путешественника. Пребывание в них я воспринимала для себя как неизбежное зло, которое, как только закончится, уступит место чему-то доброму, нормальному и понятному. Самолёты, которые появились в моей жизни немного позже, были злом более низкого порядка, как, впрочем, и чуть более чистые аэропорты в сравнении с чуть более грязными вокзалами.
Одинокая дорога – это всегда сомнение, это всегда открытие, и прежде всего открытие себя. Ты вынужден слишком много времени пребывать с собой, и не каждому это действительно нужно. И ты, оставшись один, вдруг принимаешь такое решение, какое, находясь в толпе, не принял бы никогда. Здесь ты один, и это значит, что ты на сто процентов есть только ты сам – ни больше, ни меньше. Разбавленный же обществом, как смысл бессмыслицей – до беспредельной степени допустимости, до растворения себя в других, ты нескончаемо ищешь того, с кем можно разделить ответственность за свою жизнь.
Одиночество даёт человеку свободу, справиться с которой он часто не в состоянии. И это то, что составляет эссенцию его натуры, то, что порождает нравственность и мораль. Вообще, к слову сказать, мораль – понятие общественное, нравственность – личностное. Но проверяется это так же, как инсульт, противоположными сторонами: нравственность проверяется людьми, а мораль – одиночеством. Сложно убить кого-то, если никого рядом нет, как сложно не соответствовать норме, если единственно существующая норма – это ты.
…Я уезжала из Москвы на фирменном «Италмасе», как и положено, где-то около пяти вечера. День был адским… Я высадилась утром с этого же поезда и пропахала пол-Москвы точно. Всё это на каблуках и в каком-то приличном костюме, ибо поездка моя была далеко не увеселительной. Командировки – они всегда такие. Перед посадкой в поезд я затарилась двумя бутылками фруктового сидра в надежде на скорый беспробудный сон аж до самого Ижевска.
Открыла одну бутылку, сижу, тихонько пью – тогда ещё в поездах это делать было можно, никого не трогаю. В вагоне вообще пусто. Чувствую, как ноги мои вновь становятся ногами и тело начинает подчинятся мне опять. Где-то на половине бутылки в купе вваливается какой-то батюшка – я в их статусах и чинах не разбираюсь вообще: ряса чёрная в пол, на голове что-то тоже интересное и непростое, поверх рясы серебряный крест.
Я, понятное дело, задвигаю бутылку за шторку. Сижу, думаю, как бы так сидр всё-таки допить, хотя при церковнослужителе как-то неудобно. Но тёмным наслаждением внутри ощущаю, что физиология берёт верх над моралью и порядочностью. Достаю из-за шторы бутылку, наливаю сидр в кружку, сама вот прямо чувствую, что мимо этого батюшке ну никак не пойти. И точно. Только я отпила, как он говорит:
– Зачем это вы, барышня, алкоголь пьёте?
Мне даже сделать вид, что я удивилась, было трудно:
– Я?
– Вы.
– Устала.
С этого места началась проповедь, под которую я прикончила первую бутылку и с превеликим наслаждением открыла вторую, не приступив к исповеди.
Что он мне там говорил, я, честно сказать, не помню по причине весьма интересного окончания нашего разговора. К концу второй моей бутылки и речи церковника выяснилось, что батюшкой он стал не так давно, а лет так с пять назад, и что вообще в религиозную сферу он пошёл после того, как вышел, отсидев там что-то около двадцати лет, из тюрьмы, в которую попал за убийство двух человек. Тонкости и детали рассказа ввиду постигшего меня шока, естественно, вылетели у меня из головы. Помню только, что спать я ложиться почему-то боялась.
Проснувшись, в темноте я увидела раздавленного жизнью и мыслями немолодого мужчину, в глазах его не было ничего божественного, всё только одно человеческое…