Политика

        Сначала нас было трое.
        Как прекрасны те времена и так далеки, что и не вспомнишь, отчего нам было хорошо друг с другом. Как это говорится – сумма слагаемых не равна величине составляющих? А не равна потому, что между ними возникают химические процессы: при образовании валентных связей в молекуле, атомы высвобождают энергию, о которой сами не подозревали в состоянии изоляции. И, вернувшись в это состояние (поскольку срок любой молекулы сочтен), снова недоумевают, будто все это случилось не с ними – досконально известными и надоевшими себе.
        Вот и я затрудняюсь сказать, какими неповторимыми достоинствами отличалась Маня. И какими уникальными качествами обладал Ваня. И что вносил в этот треугольник я, помимо доведения числа вершин до черты, за которой количество переходит в новое качество. Разве я вообще способен на что-либо, кроме кропотливых наблюдений и кротового анализа, кажущихся важными мне самому и надоедливыми для других (как раз, из-за тех самых качеств, что представляются мне необходимыми)? Или в том и заключался мой вклад, и Маня с Ваней разыгрывали свою драму в подспудном расчете, что она будет тщательно задокументированна мною? Нет, тогда все было просто и естественно – без продуманных схем и далеко идущих планов.
        Только закоренелые максималисты и лживые ханжи (а также ведомые ими податливые и бесхитростные души) считают треугольник аморальной и шаткой фигурой человеческих отношений. Мол, третий – лишний. А если нет, то это непозволительное извращение. На самом деле, нет ничего прочнее и продуктивнее треугольника, особенно если он равнобедренный или, как посчастливилось нам, – равносторонний.
        Между двумя точками возникает короткое замыкание, и прямая страсти без остатка поглощает их, а, перегорев, снова вышвыривает в открытое пространство одиночества. И если у них остались силы после бурного обоюдного взаимодействия, точки вновь принимаются мечтать о линиях связей и опять попадают в ту же ловушку. В итоге, высокое напряжение испепеляет их, превращая в угольки – калек кислородной болезни, более не способных участвовать в игре горения.
        Однако чаще одна из двух точек ускользает от преследовательницы, которая гоняется за ней по кругу, пока, устав и отчаявшись, не переключается на более сговорчивую мишень. Но как только система двух приходит в равновесие, в их домашнем сожительстве воцаряется неимоверная скука. Удивительно ли, когда дни напролет смотришь в одну точку... И тут учащаются взгляды по сторонам: что за неопознанная пылинка появилась в окоеме; уж, не является ли она точкой пересечения линий жизни и судьбы? Или опостылевшее соседство трансформируется в семейный антагонизм, способный причинить не меньше увечий, чем плотоядная страсть (своеобразным эквивалентом которой он является).
        Что до прочих конфигураций, они являются композициями элементарных фигур и проявляют их качества, скомпрометированные количеством. Так, при всех ее достоинствах, квадра исподволь распадается на две пары. Пятеро – это уже тусовка (предмет изучения для социологов, а не структуралистов). А далее – помалу собирается толпа: скопление, столпотворение, непредсказуемость и текучесть.
        И, наконец (и упоминание конца здесь не случайно), нет ничего печальнее и неприкаяннее одинокой точки – это говорю вам я, ведущий (не по своему выбору) изолированный образ жизни. Можно сколько угодно твердить о самодостаточности, но точка как «Вещь Сама по Себе» ставит крест на себе самой и геометрии вообще. Впрочем, когда точка продолжает мечтать о подобных себе, экстраполяция воображения позволяет ей на время искупить грех тавтологии и спасти от проклятия тождества самой себе. К тому же, чтобы наблюдать и делать выводы, необходимо находиться в стороне (но активное созерцание других – уже форма участия в изучаемом организме и, следовательно, причастности к нему).
        Вернемся к треугольнику. Хочется верить, что он спустился на неровную поверхность ущербной земли из идеального мира Платона – настолько все в нем соответствует запросам динамики человеческих отношений. И тут не существенно, как именно распределяются роли и функции между участниками. Один может любить вторую, а вторая третьего, любящего первого. Один – слыть мечтателем, второй наречь себя практиком, а третий подвизаться стратегом, амальгамирующим мечту и опыт. Один казаться ангелом, второй мнить себя дьяволом, а третья метаться между ними в поисках если не обманчивой истины, то столь же эфемерного счастья, бракосочетающего душу и тело (сладостную страсть второй с целомудренной чистотой первой). Один самоутверждаться тезой, второй сопротивляться антитезой, а третий примирять их синтезом. Комбинации неисчислимы. Но скрепляет треугольник отнюдь не только холодная гегелевская диалектика, но и человеколюбивый кантовский императив: ибо даже если первый тянется ко второй, а вторая к первому, великодушие не позволит им выбросить третьего за борт – на погибель и съедение хищными рыбами. Пусть он останется на правах бедного родственника (тайно завидующего чужому счастью или самоотверженно восторгающегося им), но все равно частью организма. А если двум свойственна проницательность, они поймут, что третий играет важную роль гаранта и ангела хранителя их отношений, которые, оставшись без обделенного обожателя, станут гораздо прозаичнее и уязвимее.
        Потому не стану уточнять, какие роли достались нам. Возможно, вы догадаетесь сами, да оно и не важно. Достаточно сказать, что нам было хорошо друг с другом, и подхваченное у одного на полуслове завершалось в голове второго, чтобы телепатически оказаться на языке у третьего. И так продолжалось очень долго (хотя памяти свойственно идеализировать краткосрочное и наделять его атрибутом длительности), пока между Маней и Ваней что-то не заладилось...
        Обнаружились первые предвестники недопонимания и недомолвок. Ваня что-то страстно доказывал, а Маня слушала вполуха и пожимала плечами. Маня чем-то восторгалась (что, к слову, случалось весьма редко, поскольку она не принадлежала к шумному числу экзальтированных особ), а Ваня скептически ухмылялся и фыркал в знак протеста. Ваня выражал одобрение/осуждение, Маня возмущенно закатывала глаза/широко распахивала ресницы. Я не придал их разногласиям особого значения (не угадав в них симптомов серьезного недуга), а жаль: тогда ход событий еще можно было переломить.
        Но вскоре назревавший конфликт выплеснулся в ожесточенные споры. Тут уж закрывать глаза было невозможно. Я пытался разнять и образумить их, но у меня ничего не получалось. Маня и Ваня на секунду утихали, а затем принимались спорить с удвоенной силой. Так дерущиеся уступают уговорам миротворца, но возобновляют свару за его спиной, стоит тому отвернуться; или синхронно делают шаг в сторону, чтобы снова оказаться визави и без посредников.
        Вероятно, мне стоило не просто разнимать и урезонивать их общими фразами (мол, друзья мои, о вкусах не спорят; не лучше ли наслаждаться жизнью в благодатной тишине взаимного согласия), а разобраться в причинах конфликта. Споры казались мне беспочвенными – наружными признаками скрытых (и, похоже, неосознаваемых ими самими) противоречий. Иначе я не мог объяснить себе эти яростные непримиримые дискуссии на самые безобидные темы. Ведь доходило до того, что Ваня и Маня сцеплялись по поводу погоды; причем диапазон их разногласий поражал своим охватом и спектром. Например, Маня сетовала, что над нами навис циклон. Ваня возражал ей, что, напротив, речь идет об антициклоне. Затем они принимались выяснять разницу между двумя атмосферными явлениями. А когда с отличием было покончено (не вследствие достижения согласия, но из отчаяния убедить оппонента в своей правоте из-за его невежества и упрямства), начинались препирательства о том, что хуже – дьявольская жара или безбожный холод; продолжительная засуха или затяжные дожди; снег или град; шторм или шквал; шторм или штиль.
        И все же непогода в их отношениях проходила тогда быстро, сменяясь переменной облачностью. Споры утихали без моей помощи (и чем меньше я разнимал их, не давая парам найти отдушину, тем быстрее; так что вскоре я решил не мешать им). Я думал, грозовой сезон минует сам собой, но вскоре ситуация изменилась к худшему. Ругаться Маня и Ваня стали, действительно, реже, но не потому, что достигли компромисса или научились уважать разницу точек зрения. Споры осекались теперь на середине: Маня и Ваня признавали их тщетность. Однако взаимная неудовлетворенность росла. Место слов снова заняли мимика и жесты (столь же неэффективные, но более экономные): уже отрепетированные ими нахмуренные и вздернутые брови, пожимания плечами, закатывание глаз. Но теперь они стали вершинами айсберга, уходившего в глубину бесформенной глыбой обиды, раздражения и разочарования друг в друге. Оборванная и затаенная ссора без катарсиса примирения начинает гноиться и нарывать. Оставшийся после общения привкус сгущается в осадок; осадок затвердевает в чудовищный образ противника, состоящий из заблуждений, вредных привычек и напрочь лишенный достоинств.
          Зато Маня и Ваня стали благосклоннее к моим попыткам разрядить обстановку. Примирения не выходило, и я постепенно переключился на утешения. Они несомненно ценили мое общество, не обладая иной возможностью выговориться. Меня они слушали только из вежливости – точнее, делали вид, пока пресный диетический дискурс миротворчества не надоедал им, и они не переключились на собственный – обид, жалоб, негодования и презрения.
        Похоже, моя новая роль заключалась в посредничестве, и я охотно принял ее, чувствуя свою полезность и легко мирясь с тем, что мои собственные проблемы ушли на задний план (разве сопереживание не лучшее средство избавиться от собственных переживаний?). Теперь, когда мы собирались вместе, Ваня и Маня больше не общались напрямую, но исключительно через меня, периодически адресуя мне многозначительные взгляды, подмигивания, двусмысленные кивки головой (не утвердительные или отрицательные, но по диагонали вверх) и всплески руками (которые давались Мане гораздо натуральнее, тогда как Ваня просто разводил свои верхние конечности в сторону). В мои обязанности не входило транслировать недовольство истинному адресату, но нести вахту свидетеля и поглощать негативную энергию наподобие громоотвода:
        – Как тебе это нравится?! – возмущенно вопрошала меня Маня.
        – Ты когда-нибудь такое слышал? – призывал меня в свидетели беспрецедентной глупости Ваня.
        Иногда меня посещала догадка, казавшаяся соблазнительной (ибо она обещала счастливую и скорую развязку) и, к сожалению, оказавшаяся неверной: что если Ваня и Маня влюбились друг в друга, и ссоры между ними – всего лишь негативная сублимация взаимного интереса, не находящего прямого применения. Неприязнь (и даже вражда) как прелюдия приятия и обожания – отнюдь не редкость. Иногда непосредственному выражению любви мешают социальные барьеры. Или качества второго настолько непривычны, что вызывают первоначальный протест, пока постепенное привыкание не позволяет оценить их по достоинству. Но любовь между Маней и Ваней? Ведь мы знали друг друга чуть не со школьной скамьи, а страсть немыслима без шока свежего непредвзятого взгляда: тут мало химического притяжения; необходимо, чтобы химические процессы вызвали реакцию внутреннего взрыва. Но их флирт (если предшествовавшие ссоре обмены любезностями вообще являлись таковым) уже давно вошел в привычку, чуждую неожиданностям и откровениям.
        Развал нашего треугольника вошел в новую фазу: Ваня и Маня отказались видеться друг с другом. Теперь я встречался с ними попарно. В определенном смысле и, очевидно, вопреки смыслу здравому (как иначе я мог перепутать распад с изобилием?), я был доволен сложившейся ситуацией: встречи происходили в два раза чаще, чем прежде, хотя их горизонты сузились, а перспективу омрачали тучи конфликта. Я пытался смягчить и обезоружить их враждебность упоминаниями об отсутствующем и краткими отчетами о его жизни, которые принимались неохотно, но не без любопытства. А иногда они проявляли интерес первыми:
        «Ну, и как там этот?» – вскользь роняла вопрос Маня, словно фантик только что съеденной конфеты.
        «А что там нового у нее?» – непринужденно сплевывал сквозь зубы Ваня.
        Но постепенно они перестали задавать и эти вопросы, словно больше не существовали друг для друга. А когда я брал инициативу в свои руки и предоставлял непрошеную информацию, раздражались и меняли тему. Маня сметала известия о Ване нетерпеливым жестом правой руки, словно хлебные крошки со стола. Ваня поворачивал голову влево, будто увидал там нечто гораздо более важное и занимательное.
        Меня это страшно огорчало. Все-таки прежде мне удавалось заочно сохранять наш драгоценный треугольник, вершиной которого я себя мнил: пусть линия основания сделалась прерывисто пунктирной, она продолжала соединять две не желающие иметь общего точки. Теперь наша фигура превратилась в угол – незаконченный и устремленный в неизвестность. Если бы я только знал, как обернутся события, я научился бы ценить и эти фрагменты былой цельности: все-таки у меня оставались и Маня, и Ваня –  пусть отдельно, но целиком.
        Однако дальше произошло немыслимое: Ваня и Маня пожелали, чтобы я перестал видеться соответственно с Маней и Ваней... Я счел посягательство на свою личную свободу противоправным и вслух заявил им об этом. Мои возражения приняли к сведению (а, говоря проще, проигнорировали): они не запрещали, но требовательно настаивали. В вопросах межличностных (и международных) отношений решает сильнейший, а я нуждался в своих друзьях больше, чем они во мне...
        «Мне не нравится, что ты с ним видишься», – констатировала Маня.
        «Я многое готов понять и часть из этого простить, – признался Ваня, – но что ты продолжаешь встречаться с ней – выше моего разумения...»
        «Либо я, либо он!» – предъявила ультиматум Маня.
        «Ты уж решай сам, – предоставил мне свободу выбора Ваня, – кто тебе важнее...»
        «Прости, если это звучит, как ультиматум, но у меня нет иного выхода...» – отказалась искать иные выходы Маня.
        «Я на тебя не давлю, дружище: ты волен поступать, как тебе велит сердце и якшаться хоть с самим Сатаной! Но если ты будешь поддерживать отношения с ней, тогда избавь меня от встреч с человеком, которого я считал своим другом, и который не смог принести ради меня элементарной и безболезненной жертвы...»
          Но как я мог выбрать между Маней и Ваней? Ведь это было, как предпочесть воздух воде; правую руку – левой; ухо – глазу. Почему я вообще должен был выбирать, если хотел поддерживать отношения с обоими – с моим дорогим Ваней и с моей драгоценной Маней.
        «В чем твоя дилемма? – читала мои мысли Маня. – Ведь мы такие разные. Неужели, так трудно определиться, что тебе важнее?»
        Но именно за эти разность и несхожесть я и цеплялся! Отказаться от богатства полифонии и обрести взамен монохромность – к такому я не был готов.
        И тогда я начал обманывать их: встречаясь с Маней, скрывал это от Вани и, видясь с Ваней, утаивал от Мани. Я надеялся, что их вражда пройдет: разве время не врачует и более серьезные раны, а их конфликт был высосан из пальца.
        Но недуг не только не шел на поправку, но стал хроническим. Что подпитывало их вражду? Уж, не я ли сам: не за меня ли они теперь сражались? Это казалось мне лестным, и я продолжал метаться между ними, упиваясь своей ролью – уже не миротворца, чьи услуги окончательно отвергли, но приза состязания. Эту роль мне приходилось отныне тщательно скрывать, чтобы сохранить ее. Однако здесь Маня и Ваня проявили поистине дьявольскую интуицию, никогда прежде не бросавшуюся мне в глаза и, возможно, обострившуюся под давлением необходимости (беззаботность близорука, но тревога нуждается в инструментах предвидения и прорицания). Их подозрительность не утихала, а инквизиторское мастерство росло с каждым днем. Обманщик из меня никудышный. И вовсе не потому, что я считаю ложь аморальной (ведь я лгал из благих помыслов – ради сохранения нашего треугольника и почвы под ногами, без притяжения и опоры которой моя точка в его вершине отправилась бы в безвозвратные скитания по бесприютной плоскости безграничного пространства). А врал я скверно от неуверенности в себе и вполне обоснованных сомнений в убедительности моего притворства, а еще из-за неискоренимого любопытства: мне непременно хотелось знать, почему они так решили, и откуда им это известно... Но мои друзья не тратили времени на объяснения, а энергии на доказательства, но довольствовались наитиями, которые их не подводили:
        – Ты опять встречался с ней? – прижимал меня к стене Ваня.
        Мои протесты не производили на него ни малейшего впечатления.
        – Ты лжешь: от тебя пахнет ею...
        Против экспертизы обоняния трудно возражать. Я терялся в догадках: откуда мог взяться запах (несомненно, благоухание ее духов), если незаконная встреча произошла два дня назад, и мы даже не обнялись на прощанье: я хотел поставить это нежное многоточие в нашей встрече (обещавшее наискорейшее продолжение), но Маня уклонилась от дружеского телесного контакта, потому что была зла на меня:
        – Ты снова виделся с ним!
        – Почему ты так решила?
        – Ты копируешь его жесты. Я вижу тебя насквозь: тебе свойственно подражать интонациям и телодвижениям собеседников...
        – Но, может, я усвоил эти жесты давно?
        – Никогда не ври мне. Это бесполезно.
        Так откуда вокруг меня возникла аура Маниного аромата? Не существовал ли последний в голове Вани? Воображение способно на злые шутки, а обонятельная память – непредсказуема и неподотчетна (как детально и красочно засвидетельствовал еще Марсель Пруст). Но тут я вспомнил, что во время последнего свидания с Маней был в том же свитере, что и сейчас. Наверное, он жадно впитал своим ворсом ее флюиды, с которыми теперь неохотно расставался.
        Я стал осмотрительнее, а моя ложь – продуманнее. Выживание требует уловок и гибкости (а зачастую и коварства, на которое я не был способен из-за недостатка хладнокровия). Но и мои противники (в той лишь мере, в какой я отказывался стать их эксклюзивным союзником) стали изощреннее и требовательнее. Они вознамерились любой ценой вывести меня на чистую воду, чтобы мне стало неповадно метаться, а им не приходилось гадать на кофейной гуще о моей переменчивой лояльности. А лучше, поставить меня в условия, из которых верность вытекала бы автоматически – за неимением альтернатив. Внезапно Ваня выразил интерес видеть меня каждый день. И одновременно Маня пожелала встречаться со мною чуть ли не дважды в сутки – за чашкой кофе утром и стаканом чаю вечером). Первую неделю я всецело и безраздельно посвящал себя Мане, соврав Ване, что уехал в отпуск в лесную глушь без телефонной связи. А следующие семь дней регулярно посещал Ваню, выдвинув перед Маней то же оправдание своей недоступности (я стал скуп на выдумки, стремясь растянуть их ограниченный арсенал на долгий строк). Затем повторил ту же схему, списав недельную разлуку на командировку в захолустье. Но долго подобная тактика работать не могла, что и поспешила доказать, развалившись под напором подозрений:
        «Я не знала, что у тебя столько отпускных дней... – пытала меня Маня. – Не боишься остаться без выходных во второй половине года?»
        «Тебя же никогда не посылали в командировки... – вспоминал мою тусклую и бессобытийную профессиональную карьеру Ваня. – Кому ты вдруг понадобился?»
        Я разводил руками: мол, жизнь непредсказуема, а планирование тщетно. Устав от лжи (постыдной, когда тебя ловят на несоответствиях), я предпринял отчаянный и безрассудный шаг: снова свести их вместе ради примирения. Наверное, мне следовало предупредить их о мирных переговорах за круглым столиком бистро (чтобы они смогли настроиться на обсуждение компромиссов), но я опасался отказа от участия в заведомо провальном предприятии и свел бывших друзей без их ведома. Я заранее отрепетировал речь, казавшуюся мне парадигмой непререкаемой мудрости: мол, вся их вражда – чистое недоразумение: воздушные крепости от воображаемого врага... Давайте начнем с чистого листа. Нет, не пустого, но освобожденного от сумбурных каракулей нарратива вражды, под которыми сразу откроется неспешное и прозрачное повествование нашей дружбы.
        Я пришел первым и ждал основных участников переговоров, нервно теребя салфетку, не привыкшую к подобному обращению. Следующим появился Ваня. Он был в прекрасном настроении (пока не понял, в какую ловушку угодил) и только слегка раздражался, когда я отсылал официанта обратно (приступить к трапезе без Мани было бы ошибкой, поскольку с самого начала она ощутила бы себя в невыгодном положении):
        «Мы кого-то ждем?»
        Я молчал, заполняя необъяснимую отсрочку сумятицей бесполезных движений: поменял местами солонку с перечницей; извлек из правого кармана брюк скомканный носовой платок, расправил его, аккуратно сложил и засунул в левый; вернул солонку и перечницу в исходное состояние; переложил носовой платок из левого кармана в правый.
        Ваня внимательно наблюдал за мною. Он еще не догадывался о правде, но его подозрения сгущались: наверное, он решил, что я приготовился сообщить ему нечто неприятное (и, значит, имеющее отношение к Мане)?
        А тут, – легка на помине, – материализовалась она. Будучи близорукой, Маня подошла вплотную к столу, поскольку не могла поверить, что я пригласил на встречу с ней ее заклятого врага. Теперь она стояла в двух шагах от нас и переводила ошеломленный взгляд с меня на Ваню и обратно. Кажется, она собиралась развернуться и уйти, но я схватил ее за руку и усадил за стол. Некоторое время моя друзья верили, что третий здесь случайно и вскоре уйдет (если у него еще осталась совесть). И лишь когда я начал свою речь, осознали, что их встреча не случайна, а они сами – в западне.
        Казавшиеся здравыми и неотразимыми, мои аргументы утратили убедительность, едва я произнес их вслух. И не потому, что я забыл слова (заученные мною наизусть), но оттого что внешние помехи мешали мне связывать слова в предложения. Речь спотыкалась о знаки препинания (самым неодолимым из которых стало отсутствие ожидаемой реакции тех, кому она предназначалась), и паузы становились все длиннее и опаснее для ее целостности.
        Маня и Ваня избегали смотреть друг на друга и лишь изредка бросали в мою сторону негодующие взгляды, сулившие неминуемую расправу за предательство. В остальное время они смотрели по сторонам: Ваня – в окно, за которым неподвижно стояло одинокое дерево; Маня – на прочих посетителей забегаловки, которых было меньше, чем официантов, и среди которых не было никого интереснее нас самих.
        Долгое время они не произносили ни слова, но их телодвижения (или отсутствие таковых) выдавали высокое душевное напряжение. Мои запинающиеся слова не обладали достаточным весом, чтобы стать импульсом для сближения. Каждый считал второго виновным в конфликте. Не имевшая под собой серьезных оснований, ссора исподволь превратилась в ожесточенный вопрос принципа: Маня ожидала, что Ваня попросит у нее прощения, и тогда она бы еще подумала, прощать ли его; Ваня рассчитывал, что Маня принесет искренние извинения, и, возможно, он проявит к ней снисходительность – не потому, что Маня заслуживала снисхождение, но оттого что великодушие было его рыцарским долгом перед самим собой.
        И поскольку ни один не намеревался сделать первый шаг к примирению, но при этом мы оставались за одним столом (возможность возмущенно покинуть компанию была упущена, и чем дольше мы сидели рядом, тем труднее было встать и уйти), а смотреть по сторонам и в окно им наскучило, да и вскипавшая от нестерпимой физической близости ярость требовала выхода, между Ваней и Маней в конце разразилась неистовая ссора. Я не помню, что послужило поводом – может, презрительный взгляд или язвительное слово, произнесенное как бы невзначай и вполголоса, – но тут уж выплеснулось всё накопленное. Приготовившись к непреклонному противостоянию отчуждения (уже собираясь предложить новую встречу, а сейчас разойтись, чтобы спокойно все обдумать), я настолько растерялся, что утратил способность не только вмешаться, но уследить за ходом их аргументов. Нет, это были уже не рассуждения и не обвинения, но истерический выплеск эмоций, бившихся о стены тупиковой ситуации, в которую оба себя загнали. Скандал длился считанные минуты, пока оба не вскочили и не выбежали прочь из ресторана. Синхронность этой развязки столкнулась с логистическим затруднением: у помещения имелся лишь один выход, и они не могли броситься к нему одновременно из-за риска столкнуться в дверях. Их спасло то, что Маня (как свойственно женщинам в состоянии психического возбуждения) потеряла ориентацию в пространстве и побежала к двери на кухню. Когда ей указали на правильный выход, Ваня был уже на воле. Я остался один за столом – допивать остывший кофе, переводя взгляд с дерева за окном на немногочисленных посетителей бистро и обратно.
        Некоторое время я надеялся, что бурная ссора растопит лед. В подобных случаях разговор по душам (даже с криками и драками) лучше скрытого вынашивания обиды. Но, видно, выплеснутое в сердцах не освободило души от груза. Их отношения не изменились: огонь взвился над льдом, но не растопил его (влага на поверхности быстро замерзла в коросту), а негодование выплеснулось на меня, втянувшего их в унизительную конфронтацию. «Или-или» Мани и «Либо-Либо» Вани прозвучали с безапелляционной окончательностью.
        В игре, на кону которой угасая мерцало наше утраченное единство, наступало время эндшпиля, в котором, согласно прогнозам, я должен был слить партию. Но перед поражением я успел разыграть эффектный и безрезультатный гамбит с попеременными жертвами ферзя и короля...
        Маню я заверил, что отныне буду иметь дело только с ней, а Ваню готов забыть. Ване я не сообщил ничего, пока он сам не спросил, означает ли перебой в наших встречах выбор в пользу его противницы. И тогда я признался, что хотя выбор дался мне с огромным трудом и после долгих раздумий, я, действительно, был вынужден принять такое решение, потому что... Маня все-таки – женщина. Я и сам не сумел бы вразумительно объяснить смысл этого заявления. Что означало «все-таки», насилу привязанное к «женщине», как бант к ультрасовременному покрою? Что Маня – слабое существо, нуждавшееся в моей поддержке? Или что мужчине пристало выбирать в пользу особи противоположного пола, даже если между ними не может возникнуть физической связи, оправдывающей подобный выбор (ибо Маня никогда бы не ответила взаимностью на мое плотское чувство, которого я не испытывал). Но Ваня не стал расспрашивать меня. Возможно, на моем месте он поступил бы так же.
        Как только верная спутница Земли завершила свой цикл (от новолуния к полнолунию и обратно), я прекратил встречи с Маней, о чем незамедлительно уведомил Ваню. Свое отступничество я сопроводил покаянием (в близорукости на грани слепоты). Когда Маня потребовала объяснений, я виновато признался, что стосковался по мужской солидарности, и что решение было принято за бессонную ночь мучительных сомнений, после чего был освобожден Маней от дальнейших обязательств перед ней и послан ко всем чертям (хотя нуждался только в одном).
        Примерно месяц я виделся только с Ваней, а по истечении указанного срока, бросился на колени перед Маней и взмолился о возобновлении наших отношений. Маня презрительно и строго отчитала меня, но приняла обратно, поскольку моя измена тому, ради кого я недавно предал ее, казалась Мане справедливым возмездием (хотя и не льстило самолюбию в той же мере, как мое первоначальное предпочтение, ибо дезертирство доказывало, что предпочтение не было абсолютным и безусловным).
        Но когда по завершении очередного лунного цикла я попытался вернуться к Ване, тот отверг меня окончательно и бесповоротно, больше не веря ни в искренность моего раскаяния, ни в прочность моей лояльности. Конечно, я мог бы продолжать встречаться с Маней, если бы интуиция не подсказала мне, что однобокость лишит меня последней опоры, на которой я мог сохранить призрак нашего треугольника.
        Помните анекдот: жене сказал, что уходит к любовнице; любовнице, – что остается с женой, а сам... Так и я остался один – без Мани с Ваней, без Мани без Вани, и без Вани без Мани. На первых порах бессрочная разлука далась мне чрезвычайно тяжело, пока я не приручил пчел сожалений и не научился лакомиться горчащим медом памяти. В моем распоряжении оставался целый архив тематически организованных фотоальбомов и снимков, не нашедших постоянного пристанища. Теперь я мог заняться просмотром первых и организацией вторых. Это и был мой прирученный призрак и верный фантом, превосходивший реальность, по меньшей мере, в том, что находился под моим полным контролем – защищенный от дезинтеграции человеческих отношений (пока не истончится в труху бумага и не иссякнет сама память). Как я радовался теперь, что в свое время настаивал на снимках, хотя Ваня и Маня всё куда-то спешили: наслаждение настоящим и планы на дальнейшее были для них гораздо важнее, чем забота об эфемерном прошлом. Но вот настоящее растеряло свои соблазны и прелести, а будущее покрылось мраком, за которым не угадывалось ничего обнадеживающего (или из нас троих только я воспринимал ситуацию столь пессимистически?). Но прошлое оставалось со мной, на дистанции вытянутой руки. И хотя с годами просмотры фотоальбомов становились реже (ведь и само желание погружаться в прошлое счастье подвержено энтропии, от которой не способно укрыться ничто на земле), не проходило месяца, чтобы я не перелистывал их страницы.
         Как-то я узнал, что Маня и Ваня не просто помирились, но снова стали закадычными друзьями – не разлей вода реки времени. Я не поверил слухам, пока не получил от них приглашения на, своего рода, воссоединение супергруппы. Поразмыслив, я отказался от него, сославшись на занятость. Ваня и Маня не настаивали. Наверное, я был для них неудобным свидетелем вражды, о которой они желали забыть. Или они приглашали меня как раз для того, чтобы вместе вспомнить фантасмагорический и ныне преодоленный антагонизм и посмеяться над ним? Пожалуй, это не имело значения. Я чувствовал, что больше не нужен им, но даже если я заблуждался, прошлого было не вернуть. Так пусть оно остается в свой подлинности на старых совместных фотографиях.


        Конец весны – начало лета, 2022 г.