Грааль и Цензор. Часть 6. Копьё святое я возвращаю

Первый "Парсифаль" Вагнера в России в 1913 году (продолжение)


ЧАСТЬ 6.
КОПЬЁ СВЯТОЕ Я ВОЗВРАЩАЮ ВАМ! (14)

Весь следующий день Михаил Алексеевич чувствовал себя опьянённым: чем бы он ни занялся, в голове звучала мелодия из «Парсифаля». Толстой пытался её напеть или наиграть на рояле – ничего не получалось, перечитывал либретто – не хватало музыки. Граф даже подумывал купить билет на завтрашнее представление в Народном Доме, да не позволили служебные обязанности.

Утро 23 декабря в конторе Главного управления по делам печати началось с прочтения рецензии на премьеру в журнале «Искра». «Молодое музыкально-историческое общество графа Шереметьева может быть довольно тем, что его инициатива успешно осуществилась», – декламировал Михаил вслух своему коллеге Реброву и не заметил, как в кабинет вошёл Сергей Сергеевич Татищев.

- Ну что, господа вагнерианцы, газетными рецензиями балуетесь в служебное время? Нехорошо! Вот послушайте, какой отзыв на спектакль написали лично для министра внутренних дел Маклакова и доставили сегодня со срочной почтой, – Татищев начал читать с листа, и его ироничный тон моментально исчез:

«Милостивый Государь, Николай Алексеевич!
До моего сведения из совершенно достоверных источников дошло, что постановка на сцене Народного Дома оперы Вагнера «Парсифаль» крайне смущает религиозное чувство православных зрителей. Особо тяжёлое впечатление производит в третьем действии коленопреклоненная молитва, воздеяние рук Парсифаля и благословление им чашею».

- Ваше Превосходительство, позвольте Вас перебить, – обратился к начальнику Ребров, – кто есть сей неравнодушный цензор, взявшийся за перо, как только отзвучали последние аккорды оперы? Чует моё сердце, что не кто иной, как обер-прокурор Святейшего Синода Владимир Карлович Саблер…

- Не ехидничайте, Ребров, он самый, причём, по-видимому, очень разозлённый тем, что его замечания к тексту либретто были полностью проигнорированы.

- А вот это неправда, Ваше Превосходительство, – парировал Толстой, – Шереметьев изменил текст либретто именно так, как просил Синод. Вы же сами благодарили Коломийцова после премьеры!

- Дослушайте меня, Толстой. Вопрос на самом деле касается не столько текста, сколько самого спектакля. Дайте я дочитаю:

«Я указывал на то, чтобы при самой постановке оперы было устранено всё, способное смутить религиозное чувство православных зрителей. В виду вышеизложенного, прошу Ваше Высокопревосходительство принять зависящие меры к устранению, при исполнении оперы «Парсифаль» всего, могущего причинить соблазн для верующих, смущённых появлением певца в одежде и облике, напоминающих Христа Спасителя».

-  Так и написал «причинить соблазн»? – вопросил Ребров, и, получив утвердительный ответ, тихо промолвил. – Очень странная фраза для человека, выражающего претензию, словно он сам ощутил притяжение к Парсифалю… В любом случае, Сергей Сергеевич, Вагнер никого не заставлял добиваться внешнего сходства Парсифаля со Спасителем, это задумка режиссёра. Было бы в высшей степени несправедливо обвинять в последствиях её реализации министра и Главное управление по делам печати, ответственных за цензуру исключительно вагнеровского текста, а к нему, как я вижу, у обер-прокурора замечаний и нет…

-  Так-то оно так, Сергей Константинович, вот только кому из нас нужны напряжённые отношения со Святейшим Синодом? Поэтому поручаю вам обоим срочное задание. Толстой, немедленно навестите графа Шереметьева и обсудите с ним, возможно ли в постановку внести косметические правки, которые внешне выглядели бы как уступка обер-прокурору. А Вы, Ребров, сегодня же подготовьте ответ в Синод от имени министра, подчёркивающий наше почтительное отношение к мнению обер-прокурора и готовность добиться выполнения всех его  замечаний. Министр подпишет собственноручно, и я отвезу его Саблеру лично. Все остальные ваши дела требую отложить, иначе не слышать нам больше «Парсифаля» в Российской империи…   

- Разве я был не прав? – в сердцах промолвил Ребров, как только начальник вышел из конторы. – Чуяло моё сердце неладное…

Михаил Алексеевич молчал, уставившись в потолок и предаваясь собственным мыслям. Он совсем не слушал нравоучений Сергея, жаловавшегося, что никто (имея в виду Толстого) не прислушался к его пророчеству и не заставил Шереметьева обсудить с цензорским ведомством подробности готовящейся постановки. «Крах нашего «Парсифаля», – единственное, что смог уловить Михаил. Обернувшись к другу, Толстой пристально взглянул ему в глаза:

- Кто написал донос обер-прокурору, Сергей? Письмо, – он взял со стола оставленные Татищевым листки бумаги, – один в один повторяет слова, произнесённые тобой в гостиной дома на Моховой. Неужели это был ты? Зачем?

От удивления брови у Реброва приподнялись, глаза расширились, затем лицо стало медленно наливаться краской, но цензор взял себя в руки и, посмеиваясь, произнёс:

- Конечно же, это моих рук дело… Посадил я тебя в третьем часу утра в экипаж, вернулся в гостиную, допил оставшееся шампанское, развалившись в кресле рядом с бюстом Вагнера, и загрустил. Не дал мне Бог в тот вечер достойного собеседника, чтобы обговорить все нюансы премьеры, разве что друга Михаила, неисправимого романтика… Совсем другое дело, подумал я, если бы наш обер-прокурор Владимир Карлович Саблер не обессилил после спектакля, а зашёл ко мне обменяться впечатлениями, он бы меня обязательно понял! И так мне не хватало его общества, что взялся я за перо и, пока не потерял сознание от количества выпитого, изложил для Саблера на бумаге все свои мысли по поводу этой ужасной постановки, а с утра отправил прямо в Синод…  Ты, Михаил, совсем рассудка лишился? Как тебе такая ересь в голову могла прийти? А ещё заявлял, что по-настоящему со мной познакомился… Знал я, что музыка Вагнера по-разному на людей действует, но чтобы именно так – первый раз вижу. Уж не ты ли сам написал эту прекрасную рецензию для Саблера и по каким-то причинам желаешь поделиться своими лаврами со мной?

Настала очередь Михаила Алексеевича покраснеть. Он испытывал стыд от того, что усомнился в своём друге, и саркастичная реплика Сергея о неглубоком понимании им, Михаилом, «Парсифаля» уязвили графа. Толстой на самом деле не сомневался в порядочности Реброва, просто ему было сложно представить, кто из присутствовавших в Народном Доме мог бы досконально разобраться во всех тонкостях постановки лучше его друга. Михаил искренне извинился. К тому же он только что услышал из долгого монолога нечто, доказывающее необоснованность своих подозрений, и, побоявшись, что ослышался, спросил:

- Если ты меня простил, Сергей, скажи, правильно ли я тебя понял, что обер-прокурор присутствовал на премьере?

- Бог простит! А ты разве не заметил его в Народном Доме? Ты тогда рассуждал о русских «цензурных отцах» мистерии, а я кивком головы указал тебе на Саблера, сидящего в зрительном зале, да в эйфории ты, похоже, внимания не обратил.

- Что же тогда получается? Владимир Карлович был в тот вечер в театре собственной персоной, и ему не понравилась постановка? Где он сидел, не помнишь?

- Рядом с Маклаковым.

- Наш обер-прокурор – не тот человек, что будет молчать, особенно в компании Министра внутренних дел, когда ему что-то не по душе. Саблер бы тотчас же поделился своим возмущением с Маклаковым! Зачем же на следующий день ему понадобилось прикрываться «совершенно достоверными источниками»? Глупость какая-то выходит, если только Саблер не проникся парсифалевским состраданием и решил прикусить язык в театре, чтобы не портить министру-вагнерианцу праздник…

- Они оба после премьеры находились в прекрасном расположении духа, я сам видел. Но давай предположим, что обер-прокурор всё-таки высказал Маклакову своё недовольство. Наш руководитель ведь мгновенно чует угрозу, когда дело касается службы: под вопрос поставлено качество нашей цензуры. И они вдвоём договорились, что Саблер напишет жалобу со ссылкой на анонимный донос. Её передадут министру, а тот зафиксирует ответ на бумаге: мол, мы здесь ни при чём, весь спрос с Шереметьева! Найденное решение устроило обоих – в этом и причина их радостного настроения по окончании спектакля. 

- Слишком сложно получается, Сергей, да и слишком мелочно для министра, – парировал Толстой, – Маклаков, конечно, очень опытен в политических интригах, но он никогда не подставил бы под удар своё собственное ведомство или советника Государя, коим является Шереметьев. Давай ещё раз перечитаем письмо от Саблера, вдруг мы что-то упустили?

Друзья погрузились в чтение, декламируя послание обер-прокурора и расставляя в нём акценты. Как только часть с обращёнными к министру требованиями была завершена, Ребров с удивлением воскликнул:

-   А это что ещё такое? Ах вы, мои отцы-кормильцы от цензуры! Спиной чуете только нюансы и полутона казённого языка, что могут стоить вам карьеры! Они затмевают вам сознание, закрывая от вашего взгляда самые обыденные, низменные и подлые черты мира искусства. Вот, Михаил, прочти последний абзац, который упустил Татищев…

Толстой пробежал глазами окончание письма, напоминающее министру о том, что изначально прошение было подано для постановки исключительно на сцене Общества музыкальной драмы.

«Как мне известно со слов Принцессы Елены Георгиевны Альтенбургской, дирекция названного Общества имела твёрдое намерение устранить при постановке оперы всё, могущее вызвать какой-либо соблазн для столь чуткого религиозного чувства верующих людей».

- Что ж получается, Сергей,  «совершенно достоверный источник» – не кто иной, как принцесса Альтенбургская, желающая насолить Шереметьеву, конкурирующему при постановке «Парсифаля» с Театром музыкальной драмы и режиссёром Лапицким, которых она спонсирует? Её титул вынудил обер-прокурора изменить собственное мнение о премьере, которая, выходит, ему самому понравилась? – вопросил Толстой.

- Другого объяснения быть не может. Тем более, что принцесса – внучка Великой княгини Елены Павловны, той самой, что отказала Вагнеру в создании «петербургского Байройта». Она наверняка решила взять реванш за бездумное поведение своей венценосной бабки, – засмеялся Ребров. – Ты с ней знаком лично, видел её на премьере?

- Знаком. На лицо она совсем не красавица, взглядов окружающих не привлекает, но не приметить известные всему Петербургу строгие, изящные наряды принцессы Елены невозможно. Клянусь, что в театре её не было. Кстати, режиссёра Лапицкого я тоже не приметил.

- Вот и сбылось моё очередное пророчество: доносы пришли от людей, в глаза не видевших оперу, но насытившихся слухами, – по-философски промолвил Ребров. – И раз уж обер-прокурор позволил использовать себя даже не в конкурентной борьбе, а в театральных склоках, Шереметьев должен непременно узнать об этом. Ступай к нему, передай наш разговор в подробностях. Граф на особом счету в императорской семье, и я уверен, что найдёт правильное решение в сложившейся ситуации. А до того, как ты помчишься к своему вагнеровскому другу, помоги, пожалуйста, запиши снова под мою диктовку – так мне будет проще сосредоточиться на выборе правильных слов. Надо облагоразумить обер-прокурора и от нас отвести возможную опасность.

- А я думал, что мой вагнеровский друг – это ты... – с обидой произнёс Михаил Алексеевич.

Он послушно, аккуратным почерком положил на бумагу обращение к Саблеру, сформулированное Сергеем:

«Милостивый Государь, Владимир Карлович!
Имею честь сообщить Вашему Высокопревосходительству, что до принципиального разрешения вопроса о постановке на сцене оперы Вагнера «Парсифаль» Вам послан был на просмотр текст этого музыкального произведения, и Вашим Высокопревосходительством были точно указаны те изменения (на страницах 24, 25 и 26 либретто оперы), которые, по мнению Вашему, необходимо произвести в указанном тексте для того, чтобы сделать эту оперу-мистерию возможною для публичного воспроизведения на сцене.

Требования эти были сообщены графу Шереметьеву. Но кроме того, после первого же спектакля были немедленно сделаны распоряжения об устранении всех подробностей сценической постановки «Парсифаля», которые могли бы послужить соблазном для религиозного чувства православных зрителей, и на которые Вы мне указали.

Прошу Ваше Высокопревосходительство принять уверение в совершенном уважении и преданности.
Николай Маклаков».

***

- Даже не представляю себе, дорогой Михаил Алексеевич, удастся ли нам с Вами когда-нибудь один на один обсудить и другие аспекты вагнеровской мистерии, кроме интересующих духовную цензуру, хотя они тоже очень важны, – с улыбкой промолвил граф Шереметьев, предлагая Толстову расположиться в креслах зрительного зала Народного Дома после окончания репетиции перед вечерним представлением «Парсифаля», вторым за всю историю России. – Сегодня утром звонил министр Маклаков, рассказал о письме обер-прокурора, и я уже стал побаиваться, состоится ли сегодняшний спектакль. Но раз Вы пришли, значит, мои страхи напрасны, не так ли?

- Дорогой Александр Дмитриевич, есть опасение, что соперничающий с Вами Театр музыкальной драмы очень ревностно относится к Вашей постановке и настраивает против неё духовное ведомство. В этой ситуации я очень прошу Вас согласиться на небольшие изменения в постановочных решениях. Они позволят ещё большему количеству публики, как и мне в прошлое воскресенье, напитаться волшебными ощущениями и впечатлениями от этой потрясающей оперы.

Толстой в подробностях рассказал Шереметьеву о событиях сегодняшнего утра в Главном управлении по делам печати, включая небольшое «расследование», которое он провёл вместе с Ребровым. Выслушав его, граф искренне рассмеялся:

- Потешили Вы меня своим «обвинительным заключением», Михаил Алексеевич! Это же надо такое придумать: искупление вагнеровских грехов Великой княгини Елены Павловны! Автор этой идеи наверняка очень неплохо знаком с образом Кундри… Я бы на самом деле расстроился, не пойми обер-прокурор христианской сути «Парсифаля». А если этот уважаемый человек просто покровительствует другим постановщикам – честь ему и хвала, Вагнера много не бывает, Вагнер должен звучать по всему Петербургу: в разных театрах, с разными режиссёрами, труппами и оркестрами! Жалоба дорогих конкурентов – прекрасное свидетельство того, что они нашу постановку признали и сомневаются в собственных способностях её превзойти. Пусть стараются, у них ещё есть время. Я слышал, что режиссёр Лапицкий запланировал премьеру лишь на конец февраля.

Михаилу импонировал позитивный настрой графа, однако собственный опыт жёсткой цензуры театральных спектаклей заставил его настоять на своём: Шереметьев не должен игнорировать замечания Святейшего Синода под страхом полного запрета «Парсифаля».

- Хорошо, что Вы сказали мне об этом сегодня, – отозвался Шереметьев, – я попробую внести изменения прямо в вечернее представление, если получится. Хотя я не могу и не хочу менять целостную концепцию спектакля – своими ассоциациями она взывает к духовным поискам человека. Если обер-прокурор перестанет смущаться, когда у Парсифаля вместо приглаженных светлых, длинных волос появится копна растрёпанных чёрных, если хитон у него будет подпоясан, на голове водружена корона, а сам он вместо благословления рыцарей статично водрузит чашу Грааля над головой, а те будут молиться, стоя как истуканы, – пусть так и будет. Тотчас же соберу всю труппу, и мы, по возможности, всё исправим. Вы, Михаил Алексеевич, первым улыбнётесь такой перемене, поскольку поймёте её несущественность: «Парсифаль» – это не про внешнее изображение, а про внутреннее восприятие. Но для знакомящихся с Вагнером впервые мы это восприятие усложним…

Толстой поразился, как сильно граф Александр Дмитриевич походил в эти минуты на него самого в момент начала работы над вагнеровским либретто. Какие огромные душевные страдания вызывает усмирение творческого и эстетического порыва и компромисс с цензурой! Как тут не вспомнить друга Реброва: любые жертвы оправданы благой целью – познакомить полную комплексов и предубеждений русскую публику с последней оперой Рихарда Вагнера.

- Михаил Алексеевич, Вы, похоже, сильно задумались и вот уже несколько минут что-то говорите мне, словно в забытьи. Я рад, что мы хорошо понимаем друг друга и что у нас общая цель. Вы свою задачу выполнили, благодарю Вас, теперь моя очередь. До конца января я дам пять спектаклей в Народном Доме, их посетит одиннадцать тысяч человек. Если не ошибаюсь, это примерно десять процентов взрослого благородного населения Петербурга. Я где-то читал, что доля вагнерианцев в мире составляет пять процентов людей, так что, надеюсь, мы поставим рекорд! Я бы и больше представлений дал, но мой «Парсифаль» будет вынужден ненадолго исчезнуть, чтобы возродиться именно в том виде, каким Вы его видели в воскресенье, с немного обновлёнными декорациями. Вдовствующая Императрица Мария Фёдоровна настояла на переносе спектакля в императорский Эрмитажный театр, чтобы его смогли увидеть Государь, его семья, и двор, и все сильные мира сего. Произойдёт это именно в тот момент, когда режиссёр Лапицкий и его Театр музыкальной драмы представят свою премьеру в Консерватории. Так что мы с Вами ещё посмотрим, на чью чашу весов склонится мнение обер-прокурора Святейшего Синода!

Шереметьев усмехнулся и приказал принести два бокала Saint-Peray прямо в зрительный зал.
            

ПРИМЕЧАНИЯ:

(14) Слова Парсифаля, обращённые к рыцарям Святого Грааля. В оригинале у Вагнера: Den heil'gen Speer - ich bring'ihn euch zuruck!