Десять кругов. Глава 5. Круг третий. Невидимки

Эта мысль пришла мне в голову сегодня ночью: да, даже доброта подвергается какой-то профдеформации. Корежит ее. Уродует. У кого-то раньше, у кого-то позже. Но слишком трудно ей остаться обычной человеческой добротой, когда приходится расходовать ее достаточно щедро.

Да, даже на доброту нападает со временем коррозия. Слишком часто я это видела за последнее время.

Не осуждаю. Констатирую.

Почему это происходит? Как? А вот дайте себе ответ – как долго вы будете по-настоящему добрым, когда этого будут от вас требовать обстоятельства? Добрым даже не к постороннему человеку, а к другу или родственнику? Который однажды придет к вам, поставит чемодан посреди комнаты и скажет:

– Все, теперь я твой. Спаси меня.

Да, сначала вы будете чувствовать себя Великим Человеком – героем, спасающим страждущего. И, загоревшись этим чувством уважения и любви в первую очередь к самому себе, вы будете несколько дней сворачивать горы ради ближнего. Потом надоест.

Через пару дней вы останетесь добрым хозяином, принимающим гостя. Будете варить суп, напоминать, что вот те пирожные – это для ребенка, а кофе – да, конечно, тоже можно брать! На это у вас уйдет неделя.

Потом будете сохранять нейтралитет, стоически сдерживая волны негатива, возникающие при проявлениях и свидетельствах того, что в ваше пространство влился чужак. Тут вы тоже продержитесь около пяти-десяти дней. А потом? Что будет потом? Когда в очередной раз вы обнаружите чужой волос в своей душевой кабине? Позабытую грязную чашку на столе? Следы детских ног в песке на полкомнаты? Когда в очередной раз ночью вас разбудит плач чужого ребенка, который грустит по дому? Когда чужой ребенок разольет ваш шампунь или съест последнюю конфету?

Что будет с вашей добротой, когда наступит ее предел?

У Тони это началось дней через пять. Коррозия проступала своим чередом. Сначала она прервала наше знакомство с Марсом на обещании показать большую детскую площадку – наскучило водить по городу. К десятому дню она стала потихоньку уточнять, как долго еще будет продолжаться наше присутствие в ее доме – к ней может приехать сестра или тетя с бабушкой, да и парня из Испании она так давно не видела, а летом он всегда приезжает на пару недель. К началу второй недели нашего пребывания в Марсе мы стали для Тони в тягость. Она возмущенно всплескивала руками и констатировала, что посуда опять жирновата, а Дарвин опять играет банками шампуня и мыла, что стоят в ванной.

С удвоенной силой я начала штудировать все рекомендации, что давали беженцы и волонтеры в немецких чатах, но единственное, что нам могла предложить Германия – лагерь беженцев в Фрайбурге. Откуда мам с маленькими детьми стараются быстро, ну, может, всего через две-три недели переселять в общежитие, где жить удобнее – может быть всего две, в крайнем случае, три семьи в комнате. Денег не дают, конечно, пособие сейчас трудно оформить, но, может быть, будут кормить.

Так что делать? Ждать, когда покажут на дверь, и пешком идти в Фрайбург? Брать у кого-то взаймы и ехать домой?

Назад было страшно. Вперед – тоже страшно, но хотя бы можно было подкреплять свою душу верой во что-то лучшее. Вдруг там, за горизонтом, судьба все же приготовила мне убежище и покой?

В один вечер я не сдержалась:

– Тоня, я думаю, я лучше поеду дальше…

– Куда? – Тоня искренне оживилась, заинтересовалась.

Мне стало неуютно. Нужно врать.

– В Турцию.

Я решила выдать часть правды. В любом же случае ехать придется через Турцию. Только оттуда сейчас есть рейсы в Россию.

– Почему в Турцию?

Представив, что Турция – это такое иносказательное название для России, я стала пояснять:

– Там есть родственники, можно будет пожить. Поддержка какая-то, жилье будет.

– Ясно.

Перспектива, что я уеду, Тоню снова воодушевила, и она опять начала что-то подсказывать, рекомендовать аэропорты, даже подбирать билеты. Врать было мучительно, ведь мне нужна совсем не Турция…

Через несколько дней усилиями родственников и знакомых, рассыпанных по трем странам, были выкуплены билеты Штутгарт-Анталья, Анталья-Москва. Письмо с ними уже лежало у меня в электронной почте.

Меня грызло сомнение. Эйфория от первой мысли, что хоть что-то решено и получилось, быстро сменилась на эмоциональный упадок и волну новых страхов. Улететь в Москву сейчас – это в прямом смысле слова билет в один конец. Германия не предоставит льготы по 24 параграфу тем украинцам, что прибывают из России, так что повторно на что-то тут рассчитывать не придется. Да и домой как потом вернуться? Будет ли мне оттуда путь домой?

Папа ругался в трубку, когда я делилась с ним своими сомнениями. Папа умел верить во что-то прекрасное и правильное, и для него это однозначно была Москва. Для меня же ничего правильного, точного и однозначного не существовало сейчас вообще. Я напоминала себе зверя, бегущего от лесного пожара. Вперед и вперед, а что же там впереди? Может, капкан или охотничьи силки, какая-то другая беда – кто знает? Не думаю. Не успеваю. Просто бегу.

У Дарвина тем временем были свои заботы. Не все немецкие булки были продегустированы. Потому, сидя на открытой площадке перед «Лидлом», он с упоением вгрызался в очередную хрустящую выпечку. И неизменно собирал вокруг себя аудиторию восторженных немецких дедушек и бабушек. Конечно, у Дарвина внешность настоящего арийца – золотые кудри, голубые глаза, румяные щеки и богатырский рост, от чего его никто не считает трехлеткой – как минимум пятилеткой!

И вот мы сидим на влажных после ночного дождя стульях перед входом в «Лидл», Дарвин жует булку и гордо смотрит на суетящихся и зигующих ему немецких стариков, а я опять ковыряюсь в телефоне. Ничего не могу понять – наши билеты с багажом? Нужен ли ПЦР-тест? Какие документы нужны на ребенка?

А вы знаете, сколько стоит ПЦР в Германии? 130 евро на одного. Деньги, за которые я могла бы жить дома два месяца… А по правилам авиаперелета в Россию нам нужно два теста – на меня и ребенка, и чтобы их актуальность была не меньше 48 часов. И нигде, больше нигде в мире таких требований уже нет. Германия и Турция тесты отменили, даже прививок не спрашивают.

Реву.

Вокруг, как черти, пляшут зигующие старики и старушки и что-то подбадривающее кричат по-немецки.

Дарвин хрустит булкой и отказывается есть немецкий йогурт. Он его покупал не для еды, а потому, что к этому йогурту прилагалась пластиковая игрушечка в виде собачьей головы.

Какое-то безумие.

– Тоня, помоги нам записаться на ПЦР, я не могу понять, сайт на немецком…

– Зачем вам тест? – Тоня изумляется. – В Турцию не нужен.

– Мы не в Турцию, – «раскалываюсь» я. – Мы летим в Россию.

Тонины прекрасные глаза становятся двумя окошками дзота. Вот-вот оттуда выглянет дуло автомата. Она садится за стол, скрещивает руки и чеканно говорит:

– Мне, конечно, все равно. Поезжай, куда хочешь, но я вот что хочу узнать… Как ты там будешь жить?

– Как?..

– Там же игрушек нет, русские солдаты их воруют в украинских селах. Унитазов нет, они их не видели никогда, из Украины везут! Они там украинцев пытают, кто приехал или бежал. Детей насилуют!..

Мне становится неуютно.

– Тонь, я же к родным еду, там у меня дядя, двоюродная сестра…

Я вспомнила дядю Сережу и тетю Таню из Анжеро-Судженска. Нет, Анжерка, это, конечно, совсем не Париж, но унитазы и игрушки там точно есть. И они явно не из украинских сел.

– Ты новости почитай! – заводилась и метала молнии Тоня. – Они же телевизоры у нас воруют и вывозят, стиральные машины, гигиенические принадлежности, кукол. И бегают по нашим домам – все маленькие, беззубые, пьяные. У них же даже газа нет в селах, у них дороги плохие, у них медицина, как в каменном веке! Ничего не умеют, только пьют и воруют, и живут там, как свиньи.

Я стояла перед гневной Тоней, как на суде. Я была в ее глазах дезертиром и предателем.

– Тонь… Мне больше некуда… Я еду к родным…

– Дело твое!.. – Тоня встала, хлопнула ладонью по столу и как отрезала. С этого момента я стала для нее невидимой. Быть для человека невидимым, если делишь с ним 12 метров жилплощади – невыносимо.

И мы снова собирали чемоданы, планировали дорогу, запасались перекусом в путь. Пытаясь облегчить багаж (дорога неблизкая, опять нести это все на себе я уже не смогу), мы что-то откладывали, выбрасывали. И от этого опустошения чемодана, от этого избавления от вещей я чувствовала себя старой комнатой, в которой слой за слоем сдирают старые обои. Вот слой, который клеили, когда родился сын. Вот это клеили перед институтом и тут я писала номера телефонов своих друзей, этот слой помнит мои походы в сад и даже сохранил детские рисунки в углу, под книжной полкой…

Я потеряла дом. Я выбросила часть одежды. Я оставила там, на помойке возле «Лидла», часть лекарств, что на всякий случай брала для ребенка в дорогу.

Слой за слоем, слой за слоем… Когда останется голая штукатурка или даже она осыплется – останусь ли я? Или вот так вся рассыплюсь и растеряюсь в пути, все убегая и убегая…

На ПЦР-тест мы пошли в маленькую будочку возле одного из отелей. Такие будки стояли по всему Марсу, но большинство уже не работало – пандемия ввиду последних мировых событий как-то подзабылась, страх заболеть притупился. Больше никто не носит маски и не ругается с теми, кто не стал прививаться.

Я подала в окошко тощему высокому немцу в белом халате записку, которую написала, переведя через онлайн-переводчик:

«Мы из Украины, мы не понимаем немецкий! Нам нужен ПЦР-тест, результат которого будет не только в электронном, но и в бумажном виде. Мы планируем авиаперелет и это требование перевозчика. Извините, но мальчик будет плакать, он не любит медицинские процедуры».

Немец покивал, поулыбался и поковырял шпателем у меня в носу. Дарвин смотрел на процедуру с недоверием, но был готов подождать, пока меня будут исследовать и подвергать анализу. Но стоило ему догадаться, что анализ будут делать и ему, мой херувим превратился в демона. Он бегал вокруг стеклянной будки лаборатории, орал, плевался и даже хотел в прыжке, как Джеки Чан, выбить стекло в окошке для сдачи анализов. С его метровым ростом план этот был очень амбициозен, так как прыгать в любом случае пришлось бы выше своего роста. Но настойчивый малыш проделал как минимум три попытки. Из-за неудачи он стал еще злее и заорал еще громче.

На помощь тощему немцу пришла миниатюрная блондинка, она улыбалась, крутила в руках шпатель для анализа и ласково ворковала на булькающем немецком. Дарвина это не обмануло.

В результате шпатель вручили мне. Я демонстративно проделала им пасы возле Дарвиновского носа и отдала его обратно. И мы все сделали вид, что мы свершили медицинские манипуляции по всем правилам.

Через двадцать минут у нас была готова распечатка с негативным результатом.

Впереди был путь в Штутгарт. Неизвестность. Новые страхи.

И радовало во всей это ситуации только одно – у меня нет коронавируса.

Тоня не стала нас провожать на автобус. Она демонстративно ушла на работу в клуб чуть раньше, на прощанье пожелав, чтоб мы оставили ключ под ковриком.

Немного поревев и погрустив, что так все складывается и что я, теряя себя и, возможно, последний шанс вернуться домой, теряю еще и подругу, я написала Тоне короткое письмо с благодарностью и надеждой на мирное небо. Ключ положила под коврик. Взяла в одну руку чемодан, а в другую – крошечную ладошку Дарвина и сказала:

– Пойдем, нам пора на автобус!

– Домой! – обрадовался мой малыш, подумав, что это просто окончился наш маленький отпуск. А я сглотнула комок в горле и закусила губу.

Мамы должны быть сильными, Дарвин. Мамы не должны плакать.

Однажды мы вернемся домой.
Я тоже устала. Я тоже скучаю. Потерпи, любимый, мы скоро вернемся домой и у нас все будет хорошо…


Реквизиты для поддержки и благодарности автору:
2202 2023 3930 9985