365 комнат для любимой

– Ты что, не знаешь этой истории, двоечница? –  Саша насмешливо блестит из-под очков единственным уцелевшим на войне глазом. – Жена богатого русского князя заболела чахоткой, тогда неизлечимой. Врач присоветовал семье переехать на Кавказ и сделать так, чтобы больная всегда спала на новом месте, где воздух чист от бацилл. Муж послушался: купил землю в Гульрипше, построил дворец из 365 комнат, по числу дней в году, чтобы жена ежеутренне переходила в новую спальню, и разбил лучший в Европе  сад – чтобы глядела на красоту и знала, что мир ждёт её. Дышала, дышала ненаглядная супружница Ольга, тёзка твоя, морским воздухом – и не только выздоровела, но и мужа пережила.

Мы бродим вокруг огромных руин с остатками лепнины.  У входа торчит пальма ростом с Останкинскую телебашню. Сад погребён под зарослями ежевики; колючки вцепляются в одежду, чертят красную клинопись на коже. Аккуратно, по иголочке, выпутываюсь из цепких плетей. В дендрарии сохранилась непроходимая бамбуковая стена и плечистая магнолия, чьи гладкие, твёрдые листья блестят как новенькие. Колонны и внешние стены здания пока держатся: толстые, в четыре человечьи руки, стволы лиан обметали кирпичную кладку, проштопали насквозь –  и она не падает. Анфилада заросла деревьями, вместо потолка –  плетёнка плюща, дворец стал прозрачным и больше напоминает каменное кружево. Осторожно глажу шершавое свидетельство любви, сумевшей победить смерть. На ладони остаётся меловой налёт, и мне почему-то жаль его стирать.

– Ты меня вообще слушаешь? – боевой полковник сердито дёргает скулой и добавляет громкости: наказывает за невнимание. – Это распиаренная баечка, а вот быль: хозяин, Николай Николаевич Смецкой, фабрикант, действительно бросил лесопильни и увёз жену – Ольгой Юрьевной её звали – в горы: поверил эскулапу. Климат подошёл умирающей, Апсны, «страна души», исцелила её. Абхазия не всегда была курортной мечтой, хотя и считается, что рай находился под Иверской горой. То было давно, а потом земли заболотились, лютовала малярия, комарищи с кулак, и сюда на погибель ссылали преступников. Смецкой посадил эвкалипты, деревья-насосы, осушил болота и превратил рассадник лихорадки в знаменитый пляж. За два миллиона царских денег возвёл санаторий для лёгочных больных – этот самый, где 365 комнат, затем второй и третий – с лифтами, отоплением и даже лёдоделательным заводом.

Низкое солнце припекает плечи, мы снимаем толстые свитера и радуемся южному зимнему теплу. Поодаль качаются две ветви мандаринового дерева, отбрасывая недорисованные тени. На ветру силуэты шевелятся, то расходятся, то сливаются, и кажется, что это влюблённые спускаются с холма  – мужчина с мягкими славянскими скулами и русой бородкой и темноволосая молодая женщина, худая, почти несуществующая. Чахоточный румянец на узком, остроносом лице исчезает под загаром. Поддерживая под невесомую руку, Николай вёдёт жену по созданному ради неё парку.

– Пансион стоил пациентам 125 рублей в месяц. Для сравнения, чтобы ты понимала: рабочий получал до 400, учитель – до 1000 рублей. Здравницы не окупались, содержание легло на владельца. До Сухума Советская власть добралась в 1921 году. Смецкие не покинули страну. Князь собрал столовое серебро, явился в Ревком, отдал всё имущество – и старику оставили первый этаж, где он доживал со своей драгоценной. В период сбора урожая семью уплотняли подёнными рабочими. Санаторию присвоили имя Ленина. За год до золотой свадьбы, в 1931 году, Смецкого унёс инсульт. Девять вдовьих лет Ольга Юрьевна нищенствовала – пекла пирожки, клала на расписной поднос и продавала на пляже, появившемся трудами её супруга. Покупателям нравилась приветливая пожилая дама, всегда элегантно одетая, в шляпке и белых перчатках. До распада СССР санаторий действовал. Во время войны сюда не прилетели снаряды, но мародеры разграбили дом. Сперва украли по мелочи – посуду, кресла, потом утащили окна, паркет...

Саша замолкает. В мыслях он сейчас снова сражается за русские земли – молодой, зрячий. Стоит ровно, по-военному. Офицеры никогда не проседают на одну ногу, не приваливаются плечом к стене.

Сажусь на засыпанные светлым крошевом ступени. Дома без хозяев умирают быстро. На раскрытой ладони – меловой отпечаток. Неужели единственный след, оставленный Смецким, – вот эта белая пыль? Обидно, что все знают легенду и почти никто – самого мецената! Вернусь домой, напишу и придумаю простой счастливый конец: пусть в оранжевой хмаре над кипарисовой аллеей живой, любящий Коля несёт живую, красивую, здоровую Олю в спаленку. Или в море. И собака, пусть у них обязательно будет собака! Скотч. Нет, лучше йорк!

Слегка подтаскивая правую ногу, подходит Саша.
– Тебе, чукотская школьница, рассказывать бесполезно:  всё назавтра перезабудешь, – кусается, срывает настроение.
Беру старого друга за руку, веду к машине.

Мы полюбились этой земле, где нанизанными на нитки солнцами сушится хурма,  а по склонам –  от снеговых папах до разгорячённых подножий – мчатся водопады, один из которых зовут Ольгинским; потоки срываются со скал и растворяются в золочёных озёрах.

Закат перекрашивает в цвета кипящей лавы наши лица, солнечным ластиком стирает морщины, и две ногастые тени, то ли наши, то ли Смецких, убегают далеко вперёд – не догнать.