Глава двенадцатая

о любви

Михаил Афанасьевич, дорогой, знаешь, кремовые шторы не спасают уже. Выносит их взрывом вместе с окнами и горит Город, и не светится крест в руках Владимира, и только холодные звезды равнодушно смотрят на страх и ненависть жителей. И звезда Полынь ровно за неделю прикинулась полной луной и сияла на том месте, где рвутся ракеты.
Пэтурра, Пэтурра — в ужасе прокричали сто лет назад немцы и сбежали.
Путлер, Путлер — кричат с ненавистью и страхом немцы сейчас. И тянется бесконечный караван автомобилей в сторону границы.
Мы в свое время исчезнем, дела и тела наши исчезнут, а Город будет. И придет к нему враг.
Но почему?
Почему?

Флешбэк. Андреевский

Любовь выскочила, как тот самый финский нож у Булгакова, поэтому первым делом они пошли к нему. Бесконечно трепетный момент узнавания близкой души.
Он знал, что она не читала Белую гвардию и дом на Андреевском спуске ей не расскажет ничего. Волновался, ревниво следил за ее передвижениями по комнатам.
А она познавала Роман на каком-то ином, свойственном только ей, уровне. Другая планета, другая вселенная. Все спешат на веранду, она же подходит к окну. Щупает занавеску, украдкой садится на стул, оглядывается. И вдруг смотрит на него. Ну все, думает, сейчас прыснет от смеха и скажет, что проголодалась, хочет пить, хочет уйти. Он смотрит в ее глаза и вдруг до него доходит: да они же сияют! Улыбается.

Он берет ее за руку и ведет в гостиную с кремовыми шторами. В тот момент, когда они переступают порог, прямо над головой начинают оглушительно бить часы.
Это наши колокола, любимая. Мастер благословил.
Дыхание перехватывает, огромные глаза сияют ещё ярче. И бежит вниз старинный город, и стоит Владимир с крестом, и ночью выходят звёзды, те же самые, что и сто лет назад.

Вильнюс

А ее любимый город — Вильнюс. Она долго рассказывала ему о нем, показывала сотни фото. Он заочно познакомился с каждым домом, с каждым памятником, с каждым булыжником мостовой. Полюбил его, потому что как иначе? Ведь это ее город. Когда написала о нем статью, выучил текст почти наизусть.
И она сказала:
— Мы обязательно поедем туда, только сделаем тебе шенген. Я покажу мой Вильнюс.
Шенген давно отменили, а в Вильнюс она уехала, но не с ним.
Сейчас она показывает Вильнюс, Львов, Киев — другому. Они держатся за руки, гуляют, заходят в соборы, в кафешки, магазинчики, смеются, говорят, говорят, говорят друг с другом и никак не могут наговориться, украдкой поглаживая руки и то, что прилично и не очень прилично гладить.
В общем, все те милые глупости, которые он умел когда-то делать и долго, слишком долго, чтобы насмерть отравиться до конца жизни, делал с ней.
Со школы запомнилось одно правило математики: от перемены мест слагаемых сумма не меняется. Он часто ловил себя на этой мысли, когда в Киеве она водила его по местам, где раньше любила бывать с другими.

Ловил на мысли и тут же гнал от себя. Наверное, стоило все же задуматься.
Иногда ему кажется, что он проиграл Вильнюсу — где уж с ним тягаться. Твердо знает одно: в своей жизни он никогда туда не поедет. А дом на Андреевском спуске очень хочется сжечь. Но в таком случае сжечь придется очень много прекрасных мест, домов, городов. Снести десятки кафешек, взорвать соборы. Когда убивают любовь, рушится целая цивилизация.
Но не у всех.
Однажды она говорила:
— У меня такое чувство, будто ты мой первый. Будто до тебя никого не было. Я всех забыла.
Так себе назначение, думал он про себя. Не хотелось быть первым, хотелось быть единственным. Интересно, что она говорит другому? Что тоже первый? Ещё один? Скорее всего, причем совершенно честно. Опять вспомнилась школа: на первый-второй рассчитайсь.
Он с удивлением отметил, что его интерес сугубо исследовательский. Просто интересно, как это у нее происходит? Ведь не прошло нескольких месяцев до смены Первенца, когда они, держась за руки, ходили вместе, говорили, смеялись, гладились, любились. А потом переменились слагаемые.
Все -таки нужно было учить в школе не литературу, а физику. Тогда можно узнать, что время относительно.
— Я хотел быть с тобой в вечности, любимая.
— А я — нет, — добавляет она слова к его тексту и едва удерживается от капслока.
— Знаю. Давно знаю.
Или вот биологически, память. Если она всех бывших забыла, то где гарантия, что также не забудет и его? Ответ: нигде. Забудет.
И ещё: какого хрена она ему это и много подобных обещаний, и признаний принесла? Зачем столько наговорила и написала о своей любви? Разве он просил? Кто-нибудь вообще способен потом такое вынести?
Если долго об этом думать, то Вильнюс тоже хочется сжечь.

Вечность. Метро

«Я справляюсь отлично, ведь у меня есть цель — дождаться сына. Он вывез семью в Рахов и там его забрали в армию. Ему 58 лет, зачем он им? Звоним друг другу каждое утро в 9. Мне нужно, чтобы мой любимый мальчик со своей прекрасной семьёй имели дом, в который они могут вернуться.
Потому что их квартира сгорела.
Мне не нужна консультация, я Вам расскажу, как другу, если Вы хотите. Только станьте с левой стороны, этим ухом я ещё кое-что после контузии слышу. А в метро всегда шумно».

Она вышла к нему навстречу, и он понял, что это ещё один финский нож. Странным образом она напоминала ее. Фигура, волосы, глаза, руки. Аккуратно и со вкусом одетая, ничего лишнего. Как можно так выглядеть в метро? Контрперенос завершал старомодный, но изящный телефон в винтажном чехольчике на груди. Телефон, конечно же, красного цвета.

Глубоко интеллигентная, прекрасно образованная. Беззащитная в своей открытости и ею же сильная.
Очень давно он знал такую же. Время изменилось странным образом, вечность, оказывается, живёт в бомбоубежищах. Ей восемьдесят два, удивительная цифра, он боится спрашивать точную дату, но уверен, в ней будут 2,9,0,1. Две цифры начала и две конца. Альфа и омега.

Они сели в станционной комнатушке на скамейку и за два часа она сказала ему все, что нужно, чтобы он не сошел с ума от боли и безысходности. Психолога он выключил сразу. Просто смотрел на нее и слушал. А она говорила, говорила, говорила. Есть люди-камни, их слова тяжелы, трутся друг о друга и рассыпаются колючим песком.
А есть лёгкие белые птицы. Они дружелюбны, приветливы и бесконечно добры.
Она рассказывала свою жизнь. Смеялась. Плакала. Пела.
Сто лет истории страны в пределах одной семьи. Сто лет одиночеств, трагедий, драм, боли и бесконечной любви.

Он все ещё умеет их слушать, такие истории. С годами этот дар не потерял.
Как друг. Как человек. Как…
Он слушает и думает, неужели такие рассказы можно кому-то ещё потом повторять?
А ведь та, из другого времени -  повторяет. Снова и снова повторяет. Свинцовый груз, два камня, зашитые внизу живота не пустили в Вильнюс. Когда крадешь счастье, крадешь и камни.
Можно безо всякого успеха заставлять другого от них избавиться. Можно бросить все к чертовой матери — на первый-второй рассчитайсь. А можно нести их вдвоем. Они станут совсем легкими, если правильно. Наверное, глупо и энергозатратно. Но в конце концов, такой ли уж дурак этот Сизиф? Человек ведь всегда — это выбор.
И если смысл только в том, чтобы с новыми яркими впечатлениями ходить, держась за руки по Киеву, Львову, Вильнюсу или Южному полюсу и очередной раз пересказывать столетнюю историю, то — почему? Почему?

Ответ очевиден, и он бесконечно страшен, он сводит на нет и лишает смысла абсолютно все: кремовые шторы, бой часов, Владимира с крестом и цену, которую каждый платит за предательство.

И даже звёзды — лишает. Даже звёзды, которые продолжат равнодушно светить в небесах, когда от всех нас не останется и следа наших тел и дел.

Они расстаются, на прощание обнявшись. Он с ней нежен, она доверчиво прижимается. И остается ждать своего сына, своего любимого мальчика с его чудесной семьей. В квартире, рядом с которой рвутся снаряды и мешают ей слышать но совершенно не мешают говорить и давать надежду.