Двери

Он толкал дверь. Изо всей силы. Ему казалось, что стоит открыть ее, проникнуть туда, и закончится все, от чего он смертельно устал.
Дверь не открывалась.
Ему было трудно дышать. Сердце колотилось на пределе. Сзади, в темноте,  давили, толкали в спину. Недовольный гул голосов бил в барабанные перепонки.
И вот надавили так, что дверь задрожала, завибрировала, распахнулась.
Его втолкнули туда. Дверь тут же захлопнулась.
 Дышать стало легче. Но яркого света, которого он ожидал, не было.
Его окутал туман. Такой бывает в раннюю осень. На несколько шагов вперед видно, а дальше – снова туман.
Он умолял сердце успокоиться. Оно, изношенное, прислушалось и застучало ровней.
Тогда он медленно пошел сквозь туман и скоро увидел перед собой квадратный, грубо отесанный камень, похожий на чемодан.
- Садись, - сказал чей-то ровный голос.
Он повертел головой. Никого вблизи не увидел.
- Садись, - повторил голос, которому хотелось верить. Верить и повиноваться.
Он присел на камень.
- За этим туманом еще две двери, последние, - произнес голос. Расскажи мне свою главную боль.
- Почему две, - спросил он, почти сразу догадываясь, – почему.
- Расскажи свою главную боль, - повторил голос.
«Главная боль… главная боль… какая? – пронеслось у него в голове. – Что он имеет в виду? Что именно?»
Понятно было одно: ошибаться нельзя. Боль должна быть главной. И тогда он войдет в нужную дверь.
- Подумать можно? Можно ответить не сразу?
- Можно, - ответил голос.
«Главная боль… чья? Моя? Или та, которую я причинил кому-то?  – стал он думать лихорадочно. – Боль или стыд? Или все вместе?»
Словно в помощь ему выплыли из тумана лица родных людей.
Вот бабушка и ее сестра. Смотрят на него, семилетнего. Спрашивают, где двадцатикопеечная монета, лежавшая на тумбочке рядом с будильником. Надо идти за хлебом, а ее нет. Ты не брал? Не брал! Он отступает к двери. Не бойся. Мы не будем ругать, говорить маме. Только скажи. Чтоб мы не искали. Не брал я! Не брал! Его душит стыд. Чем больше они успокаивают его, тем больше он впадает в отчаяние. Не брал! – и слезы градом. Не брал! – и убегает в истерике в сад, прячется за огромным кустом бульдонежа.
Так солнечно было в тот день. Так горько и безутешно.
Это? Здесь выход из тумана?
Если нет, что еще? Что?
Может, это?
Еще один солнечный день. Тот же двор.
Ему двадцать три. Он впервые привел в родительский дом будущую жену. Она идти не хотела. Знала, что мать против его женитьбы на женщине с ребенком, на три года старше его. А он отчаянно надеялся, что сможет примирить двух самых дорогих ему женщин на этом свете.
Вошел в дом. Позвал мать.
Она вышла. Увидела женщину сына – в пестрой майке навыпуск, в мини юбке. Сидит на стуле под виноградником. Нога закинута на ногу. Сигарета в руке. Глядит с  улыбкой, с вызовом.
Не останавливаясь, мать прошла к калитке. Он растерялся. Бросился за ней. Стал упрашивать остаться, поговорить. Мать шла молча, не глядя на него. Ее взгляд был обращен внутрь себя.
Когда мать скрылась из виду, он вернулся.   
- Она не придет, - сказала женщина, - неужели ты не понимаешь, что она не хочет меня видеть?  Моей ноги тут больше не будет.
Да, это была настоящая боль.
Эта? Она? Или нет?
Если не эта, то какая еще?
Он беспомощно развел руками.
И вдруг замер. Увидел себя на автобусной остановке.
 Подъезжали автобусы. Они выпускали и впускали людей. Ехали дальше. А он все сидел на скамейке. На скамье того дня. Обреченно смотрел на дорогу.
Накануне вечером жены не оказалось дома. Он допоздна звонил друзьям, знакомым. Наконец позвонила она. Я в больнице. Запиши адрес. Какая больница?! Что случилось?! Ничего особенного. Завтра все расскажу. Я же весь вечер!.. Помолчи. Привези сигареты и яблоки. Часов в двенадцать. Он хотел спросить еще что-то. Завтра! Она оборвала разговор.
На следующий день у входа в больничный корпус он увидел пожилого врача-узбека, который жестко выговаривал что-то молодому мужчине, явно сельскому, - темному от загара, небритому, в мятой одежде. Тот пятился, отступая вниз по ступеням. Оступился и упал. Врач резко развернулся и ушел.
Из открытых окон эту сцену наблюдали женщины в домашних халатах. Они заслоняли глаза - кто ладонями, кто журналами - от яркого ташкентского солнца. В окне второго этажа он заметил жену. Махнул ей рукой. Когда она спустилась к нему, увидел, что она бледна, губы поджаты.
Как ты, - спросил он. 
Сигареты принес? - процедила она.
Принес. И яблоки. Как просила. Что тебе тут делают?
Делали. Аборт.
Аборт?.. Он растерялся.
Какие же вы гады, мужики! Жена помотала головой. Вон, видел, кишлачного? Приперся утром. Вызвал свою девчонку. Она тут неделю с осложнением лежит. Вызвал. Завел в кусты. Оттрахал так, что еле до палаты доползла. Пришлось зашивать срочно всю. Еще и орал тут, сволочь. Забрать  ее хотел. Урод.
 Я-то при чем? – неуверенно проговорил он.
Ты при чем? Да вы… Нас тут… Меня железками скребли! Как скотину! По живому, без обезболивания! У нее от злости дрожали губы и рука с сигаретой.
Что ж ты мне ничего не сказала?! Я бы договорился, достал что-нибудь! Он тронул ее за руку.
Ты? Достал? Отвали!
Она отмахнулась. Затянулась сигаретным дымом, глядя мимо него.
И вдруг повернула голову. Посмотрела ему в глаза.
А знаешь, кто это был? Мальчик.
Она смотрела на него с вызовом. Как тогда, под виноградником. Когда мать выходила из дома.
Он машинально улыбнулся слову «мальчик». Открыл было рот, чтобы повторить его. И застыл. Перестал понимать ее слова, думать о чем-то связно.
Она отбросила окурок в кусты. Сказала, чтобы он больше не приходил. Завтра выпишут. Выхватила из его рук пакет с яблоками. Одно яблоко упало на землю. Подскакивая, покатилось к его ногам.
Он не помнил, как вышел к остановке, сел на скамейку.
Мальчик. Теперь это всегда будет с ним. Он теперь сообщник. И ничего нельзя изменить.
Потом он жил дальше.
С той женщиной развелся.  В новой семье родилась дочь. Он был счастлив.
Месяцами и даже годами мог не вспоминать о своей тайне. Срабатывал, видимо, инстинкт самосохранения. А когда вдруг вспоминал - так накатывало, что дышать было нечем.
Это? Это ты хотел из меня вытряхнуть?! – крикнул в туман.
Встал с камня-чемодана. Чтобы уйти куда угодно. В любую дверь.
Ноги дрогнули, подкосились. Он упал на колени.
Прости! Слышишь? Прости нас!
Туман растаял. Раздвинулся перед ним, словно занавес.
Он увидел две огромные двери, похожие на ворота. Между ними стоял мальчик с монетой в руке.