Этот непонятный мир человеков

                               

     Раздался дальний звук, а вместе с ним возник целый набор запахов, среди которых был и тот, нужный ему и принадлежащий добрым рукам. Но его схватили маленькие, нетерпеливые. Новые цветные пятна запрыгали в пугающей от него близости, и он пискнул, призывая на помощь. Знакомый голос что-то сказал строго, и маленькие ручки нехотя отпустили его на привычное нагретое место. Наконец нужные руки взяли его к себе, и в рот сунулось то, из чего поступала пища. Он поспешно приступил к работе и успокоился.

     Очевидно все это было как-то связано воедино: и ставший родным запах, и руки, и звуки, и уже узнаваемое пятно лица. И если бы он обладал человеческим языком, то непременно назвал бы все это как-нибудь возвышенно и красиво: Матерью, Божеством, Добротой, Благодатью. Но он был самым обыкновенным беспородным щенком и потому обозначил ее в своем сердце просто – Она. Зато в отличии от человеков, столь преуспевших в придумывании красивых слов и высоких понятий, на долю собаки выпадает другое – любить, любить и любить.

     По мере того, как он рос, мир вокруг тоже увеличивался и усложнялся. Он уже знал, что он Тузик. Он знал, что мал и нуждается в Ее защите. Но в Ее защите и заботе нуждалось и еще одно существо, Малыш. Это ему принадлежали нетерпеливые маленькие руки. Но Тузик больше не боялся Малыша. Они оба были малышами и потому были на равных, были товарищами по играм. Иногда, правда, Малыш делал ему больно, но Тузик знал, что это неумышленно. Он предупреждающе взвизгивал, и Малыш отпускал хвост или лапы. Если же тот был особенно приставуч, приходилось слегка тяпать его отросшими зубами. Но делал это Тузик осторожно, лишь предупреждая, ибо понимал, что зубы служат исключительно для того, чтобы грызть ножки стульев и маленькую клизмочку, из которой Она кормила его прежде молоком. Нет, с Малышом расти было хорошо. С Малышом было весело.

     Единственное беспокойство, какое он доставлял, так это страдания от того, что Она порой любила Малыша даже больше Тузика. Особенно грустно бывало вечерами, когда Она брала Малыша на руки и пела ему (только ему одному!) особенно ласковые песенки. Страдая от ревности и желая напомнить о себе, Тузик терся о Ее ноги и крутил, крутил хвостишком, рискую открутить его напрочь.

     - Ну что ты, Тузик? – говорила Она ему тихо, боясь вспугнуть дрему Малыша. – Ну иди ко мне.

     И он прыгал на колени к Ней, и, изнывая от нежности и преданности, засыпал под ее песенки раньше Малыша.
 
     А еще в доме проживал кот Василий Кузьмич. Знакомство с Василием Кузьмичем произошло в тот период жизни, когда перестав чего бы то ни было бояться, Тузик активно изучал мир. Он уже научился ходить. Правда, это очень смешно у него получалось: правые лапы шагали вправо, левые – влево. Но благодаря регулирующим усилиям хвоста, он все-таки добирался до нужной цели. Василий Кузьмич уже не первый день привлекал его своим волнующим запахом. Кроме того, Тузик предполагал, что благодаря своим относительно небольшим размерам, стоянию на четырех лапах и наличию хвоста (столько замечательных качеств сразу!), благодаря всему этому Василий Кузьмич может стать незаменимым, ничуть не хуже Малыша, партнером в игре. Стараясь выглядеть как можно взрослей, на своих разъезжающихся в стороны лапах Тузик подошел очень близко к Василию Кузьмичу и, в знак уважения крутя хвостишком, сунулся
мокрым носом прямо в кошачью морду. О, что тут произошло! От боли Тузик даже ничего не понял сначала. Он только взвыл и отлетел в сторону. Сквозь слезы он увидел Василия Кузьмича, брезгливо вылизывающего свой черный шелковый бок.
 
     «За что?! За что?!» - плакал Тузик, страдая даже не столько от боли, сколько от обиды.
 
     Нет, мир отнюдь не был сплошной игровой площадкой, заселенной друзьями. Он нес в себе множество непредвиденных опасностей. Об этом нельзя было забывать.
     В доме проживало еще одно существо – Хозяин. Он был бы почти совсем не интересен Тузику (опасности от него не исходило, игры и еды – тоже), если бы не его непостижимое для Тузика влияние на Нее. Но в ту счастливую для него пору детства влияние то было, в основном, хорошим, и потому беспокойства Хозяин Тузику не доставлял.

     Он уже не сосал молоко из детской клизмочки, а как вполне взрослый пес лакал из собственной плошки. Вообще он питался теперь не только молоком, но и прочими разнообразными вкусностями: например, маслом, которое для него намазывали на специальное устройство, хлеб, с которого слизывать было куда удобней, чем, допустим, из пергаментной пачки. Иногда вкусности для интереса запрятывали в пирожок, и он, довольный предлагаемой игрой, очень быстро находил и выгрызал спрятанное, раскидывая бесполезные крошки по сторонам.

     - Ох, ребята, и разбаловала же я вас на свою голову, - говорила при этом Она, беря в руки веник.

     А еще Малыш угощал его конфетами. Больше всего Тузик любил ириски.

     Но интересней всего было – грызть! Грызть так, чтобы щепки, труха, ошметья летели по сторонам. И всегда при этом представляешь врага или добычу. Вот тебе! Вот тебе! Вся твоя пёсья сущность проявляется в том, как ты грызешь. Это вам не какое-то лакание из плошки или сосание из клизмочки. Кстати, и сама та клизмочка существовала как раз для того, оказывается, чтобы поместиться в Тузиковой пасти. Тузик бесстрашно нападал сбоку, сжимал зубами ее упругое, но все же податливое тело. Клизмочка испуганно Охала, выпуская воздух, и он мчался по комнате, рыча и мотая головой, как настоящий волкодав, терзающий добычу. В игру включался и Малыш. Он тоже вставал на четвереньки, тоже рычал и даже отнимал клизмочку. Запихивал ее в рот. Но где ему! С его-то зубами. Да и пасть его совсем была неудобна для хватания и терзания жертвы. И Тузик, гордый своим превосходством, боролся с Малышом, отнимая добычу.

     Вообще грызть можно было абсолютно все. Жертвы при этом вели себя по-разному. Ножки столов, стульев, диванов страшно упрямились, совсем не желая сдвигаться с места, отчего Тузик не на шутку зверел, вгрызаясь в удобное для этого дерево. Зато башмаки… О, это не хуже клизмочки. Только шнурки, безвольно мотаясь, молили о пощаде.
 
     А однажды был и страшный случай. Это все Малыш! Это он подсунул Тузику то страшилище. А с виду такое безобидное, легкое, круглое, голубое. Тузик и схватить-то его толком не успел, как чудовище оглушительно бабахнуло, дунув ветром и обдав  незнакомой вонючей пылью. Тузик долго потом отсиживался под кроватью. Это было пострашней даже Василия Кузьмича.
               
     Хотя что там Василий Кузьмич! Именно в этот период своего детства, период грызения, Тузик понял, что самое страшное в доме – Хозяин. Первый раз в жизни его били. Били тем самым башмаком, который он так замечательно терзал накануне. Устав бить, Хозяин поддел его ногой, и, кувыркаясь, Тузик отлетел в сторону и кинулся в спасительное подкроватье. Понимая опасность он боялся даже плакать, ведь ни Ее, ни Малыша не было в доме и заступиться за него было некому.
 
     Наконец пришла Она. Хозяин долго и сердито что-то выговаривал Ей. Потом грохнула дверь. Опасность миновала. Под кровать заглянуло Ее лицо. Тузик вылез и сразу стал плакать и жаловаться.

     - Бедный мальчик, - гладила Она его своей теплой рукой. – Больно? Ну ничего, ничего.
 
     А он все поскуливал, вспоминая обиду.
     - А что я тебе говорила, а? Говорила, что нельзя грызть обувь. И мебель. И веник. Тебе дана твоя клизма, вот и грызи ее на здоровье.
 
     Вот так здрасте! Выходит, то, что Она вчера треснула Тузика растерзанным веником, означало, совсем не игру, а запрет трогать этот замечательный веник? И что же, значит, и мебель грызть нельзя? И башмаки? Для чего же тогда они и существуют на свете? И как, в таком случае, жить бедному щенку, если ничего-ничего грызть нельзя?
 
     И он все плакал и плакал, ужасаясь беспросветности своего существования.
     После этого случая его перестали пускать в комнаты, держали на кухне. Но он не понял, не ощутил потери и потому не страдал, не обижался. Да и на кого обижаться, на Нее?

     Зато оказалось, что помимо дома с комнатами существует еще крыльцо, а еще двор. Двор – это было замечательно. Во дворе стоял маленький дощатый домик с круглой дыркой, служившей и дверью, и окном одновременно. Иметь собственный единоличный дом! Дом, рядом с которым стоит твоя законная миска; дом, где на полу подстилка, старенькая пальтушка Малыша, с таким мягким и нежным воротником, пахнувшим Малышом. Положишь морду на мягчайший, кой-где повытертый мех, закроешь глаза – и кажется, будто спишь в белой постельке под боком у Малыша. Да не всякий человек имеет такую драгоценность – собственный дом! Нет, все-таки жизнь – это здорово!
 
   
     Вскоре выяснилось, что мир вокруг густо-нагусто заселен человеками и прочими движущимися созданиями: котятами, воробьями, мухами, курами. Но самым замечательным было белое мохнатое существо. Оно бежало за своим человеком, быстро-быстро семеня короткими лапками. Тузик непонятно отчего сильно вдруг заволновался, подбежал к самому забору. Беленькая уже удалялась, поспешая за своим человеком. Тузик испугался, что она так и исчезнет навсегда из его жизни и ничего не произойдет. Он тявкнул, желая привлечь внимание. Беленькая отреагировала мгновенно. Ушки встали торчком, насколько позволяла кудлатая шерсть, голова резво повернулась в сторону Тузика. Она радостно тявкнула, и из бесформенного клубка шерсти явственно обозначилось помело хвоста, крутнувшееся в приветствии. Человек что-то сказал Беленькой и дернул за поводок, к которому она зачем-то была привязана. Беленькая принуждена была бежать быстрее, но до самого поворота улицы она все оборачивалась в сторону Тузикина забора и улыбалась.

     Ради одной только этой встречи стоило покинуть дом с комнатами и поселиться во дворе. Оказывается, он был не один. Оказывается, их много, как мух или кур, и значит, можно ничего не бояться. В ожидании новых встреч он все чаще совал нос между занозистыми досками забора. Кто она, та Беленькая, девочка или мальчик? В ту пору это обстоятельство еще мало волновало детскую душу Тузика.

     В те дни он больше всего общался с Малышом. Во двор приходили и другие дети, и каждый норовил поиграть с Тузиком. К вечеру ребра и живот болели от тисканий и объятий, но Тузик все равно был доволен всеобщим вниманием. Лез целоваться, повизгивал и подскакивал при встрече нового гостя, тем более, что почти у каждого находился гостинец для Тузика: конфетка, желтая куриная нога или сосиска.
 
     Но не всех он любил одинаково. Меньше других он любил девочку со странными двойными глазами. Она тоже приносила Тузику гостинцы, но не догадывалась сразу отдать Тузику конфетку, а требовала, чтобы он дал лапу или прыгнул через палку. Он, конечно делал, что от него хотела девочка. Но куда веселей было мчаться со всеми вместе по переулку, видеть, как перед носом мелькают маленькие сандалики, ободранные, смазанные зеленкой коленки множества загорелых ног таких замечательных, таких любимых человеков. Он мчался среди них в пыли, повизгивая от восторга и крутя, крутя приветливым своим хвостишком. Он и плавать научился в то лето вместе со всеми.
 
     Потом как-то сразу детей стало меньше. Они еще приходили играть с Тузиком, но все чаще их стали окликать взрослые, и дети нехотя расходились по домам делать свои такие важные человеческие дела. И лишь Малыш оставался 
по-прежнему всегда при нем.
 
     На речку больше никто не ходил. И вообще все вокруг стало вдруг серо, голо, уныло и холодно. Наступила первая в его жизни осень.

     Однажды, когда было особенно холодно под вечер, Она опять взяла его в дом. Комнаты почему-то уменьшились в размере, но именно эта их маласть и тепло оказались для Тузика очень уютными и родными. Опять все самое хорошее исходило от Нее. Он робел проходить в комнаты, собачьей интуицией своей угадывая, что Хозяину это может не понравиться. Он и так был благодарен им за неожиданное тепло и, сытый, довольный, задремал на половичке у порога. И вот уже в снах своих он мчался за хищниками и разбойниками, покушавшимися на жизнь дорогих ему человеков, как вдруг появилась Старуха, споткнувшаяся об него у дверей, вскрикнула, выронила что-то из рук. Раздался звон, и сметанные брызги обдали Тузика. Из комнаты появилась Она, тоже разбуженная шумом. Полуночная Старуха  накинулась на Нее, махая костлявыми руками в сторону Тузика. Не желая спорить, Она взяла тряпку и принялась убирать сметану с пола. Тузик бросился помогать, но Она отстранила его, не давая лизать сметану.

     - Дурачок, со стеклами же, - словно извиняясь, пояснила Она ему тихо и потрепала по загривку.

     А Старуха все кричала. Тузик понимал, что она разозлилась из-за него. Но ведь он не кусался, не грыз башмаков, даже не лаял, чуть-чуть только порычал, да и то спросонья. Такие большое количество ругани за одно маленькое рычанье.
 
     Наконец Она сказала что-то резкое Старухе, взяла на руки Тузика и, хлопнув дверью, ушла в комнату. Малыш и Хозяин спали. Она долго сидела в кресле в темноте, держа на коленях Тузика. Старуха, должно быть, давно ушла. Вспугивая тишину, громко тикали часы на стене. А Она все сидела в своем кресле, гладя Тузика и забыв о нем. И собачье его сердце разрывалось от страдания, что гнездилось в Ней, от горя, понять которое до конца своим собачьим умом он был не в силах. Он мог только чувствовать это Ее горе и страдать.


     Утром его выпустили во двор. И он остолбенел от незнакомого прежде запаха свежести и чистоты. Это был очень тревожный новый запах, и Тузик не на шутку испугался. Мало того, мир не только пах по-новому, он и выглядел совсем иначе, чем вчера. Запах свежести исходит от непонятного белого и безжизненного, чем было покрыто все вокруг. Тузик тут же забеспокоился, цела ли его будка. Будка была на месте, но имела столь необычный вид, что он не сразу признал в ней собственное жилище.
 
     - Снег! Как хорошо-то.

     Она стояла на крыльце рядом с Тузиком, кутаясь в большой платок, и в глазах ее не было испуга, наоборот. Значит, это называлось снегом.

      - Ну что же ты? Иди. Испугался, дурачок?

     Ободренный ее радостью, он сбежал со ступенек в белую чистоту и… с ошпаренными неожиданным холодом лапами снова заскочил на спасительное, лишенное снега крыльцо.
 
     - Ах ты неженка! Ах ты маменькин сыночек!
     Она взяла его на руки и спустилась с крыльца. По двору, брезгливо тряся лапками и оставляя за собой отчетливые ямки следов, трусил к дому Василий Кузьмич. Блестящий, шелково-черный на белом, он был сегодня особенно великолепен.
 
     Из дома выскочил Малыш, стал смеяться, хватать руками снег, скатывать его в мячики и кидать в Тузика. И даже Хозяин, всегда такой угрюмый, стоял на крыльце и улыбался снегу.
 
     И за что только они все так его любили?

     Никогда еще так не досаждал ему Малыш своими играми. Непременно надо было ему барахтаться и закапывать Тузика в снег. Тузик отбивался как мог, чем очень веселил Малыша. Наконец удалось вырваться и, утопая лапами в нетронутом снегу, Тузик кинулся к спасительной будке. По счастью, снега внутри не было. В 
блаженстве он взгромоздился всеми четырьмя закоченевшими лапами на волшебную ласковую цигейку воротника пальтушки, чувствуя, как горят, согреваясь, лапы. Уф, как дома-то хорошо!
 
    - Ну ты чего? – В отверстие будки просунулась голова Малыша в шапке. – Вылезай! – Он схватил Тузика за лапу и потянул.
 
     Летом Малыш запросто сам влезал в будку, но сегодня, в шубе, это ему было не под силу, и потому он только кряхтел, пытаясь вытянуть Тузика наружу. Тузик сопротивлялся. Пришлось даже слегка тяпнуть Малыша за варежку.
 
     - Фу, противный! – пнул Малыш валенком будку. И отстал.

     Это что же, теперь всегда так и будет – снег? Вот еще новости. Совсем это Тузику не нравилось. Он успел заметить, что и Василий Кузьмич тоже не одобрял подобного безобразия.
 
     По счастью, снег вскоре исчез, вернув знакомые запахи мокрой земли и жизни. Но потом появился вновь. Так было неоднократно, пока окончательно не победила зима. К уже известным неприятностям прибавились еще и очень длинные ночи. Жизнь стала совсем тоскливой.
 
     Иногда в самые большие холода Она пускала его ночевать в дом. Нежные детские подушечки его лап загрубели и перестали столь остро чувствовать обжигающий снег. Он не знал, как долго будет еще продолжаться зима, он притерпелся к ней, притерпелся к мысли, что это навсегда. А что еще ему оставалось делать?


     Но словно вопреки зиме, вопреки холодам и мертвому снегу, вместе с терпением в нем стала вдруг копиться какая-то особая неведомая прежде сила жизни, зовущая на волю, за забор. Ему вдруг стало недостаточно прежнего своего щенячьего прозябания: будки, пищи, игры с Малышом. Но он все никак еще не мог понять, что именно следует делать. И этот неясный зов томил и радовал его.

     Тот день был особенным: и мороз с ночи как никогда трескучим, и солнце особенно яростным, высекающим искры из грубого сахаристого наста. Солнце словно тоже устало от зимы и взбунтовалось. Тузик дремал, положив морду на лапы, подставив себя под жидкое еще, но уже ощутимое тепло солнца.

     Вдруг он почувствовал – запах. О, разве людям опишешь запах! Бедным, обделенным природой людям трудно представить своим убогим обонятельным воображением запах любви и счастья. Да, это был самый настоящий запах любви, иначе не назовешь. А вслед за запахом раздался многоголосый собачий лай, возня и повизгивание. Мимо Тузика пронеслась и на секунду остановилась возле его забора целая свора собак. Собратья! Никогда прежде не видел он их в таком количестве одновременно. Но главное… главным в этом была рыженькая собачка, словно огненный цветок под ярким весенним солнцем на белом до рези в глазах снегу. Это от нее исходил тот запах!
 
     Он замер, забыв даже от волнения покрутить хвостом.
     Но свора вслед за Рыженькой понеслась дальше,  надолго оставив за собой запаховый шлейф.

     Всё! Так жить дальше Тузик не мог. Он заметался по двору в поисках дыры в заборе, скреб лапами снег, пытаясь пролезть под низ. Наконец он догадался по доскам, бочкам и прочему хозяйскому хламу взобраться на крышу сарая и оттуда спрыгнул на улицу, на свободу.

     Домой он вернулся только через несколько суток отощавшим, с разорванным ухом, но счастливый и довольный собой.

     А весна только и ждала собачьих свадеб, чтобы схватиться врукопашную со всем надоевшей зимою. Правда, по ночам зима лютела еще пуще прежнего, но дни уже окончательно принадлежали весне.

    
     Было время, когда Малыш был старше Тузика. Потом они словно сравнялись. Они оба были детьми. Теперь же игры с Малышом не доставляли ему прежней радости. Все больше хотелось покоя, чтобы никто не тормошил, не кричал над ухом. Хотелось спокойно съесть свою еду без никому не нужных выкрутасов, когда тебя заставляют служить. Даже грызть все подряд уже совсем не хотелось. По неведомым его собачьему уму законам природы Тузик обогнал своего друга, стал взрослым. Разумеется, он по-прежнему играл с Малышом (куда ж деваться), но к делу этому он относился уже не как к  игре, то есть удовольствию для себя, а как к службе. Это просто вошло в круг его собачьих обязанностей, как охрана дома, например. И потому он даже стал терпимее к Малышу. Совершенно перестал кусаться. В самом крайнем случае предупреждающе рычал, если уж очень досаждали. Приходилось и служить, и давать лапу, и палку приносить - все приходилось делать, чего от него желали. Он не зря ел свой собачий хлеб и был очень добросовестной нянькой. Иному педагогу-человеку стоило бы поучиться у Тузика. Ну да кому ж такое в голову придет!


     Все чаще стал замечать Тузик, что Она, главный человек в его жизни, печальна. Конечно, взрослым человекам и не полагалось скакать на одной ножке, подобно Малышу. И все же Тузик чувствовал, что в ее жизни происходит что-то нехорошее. Но что, что сделать ему, собаке, чтобы Она была счастлива и спокойна? Уничтожить Ее врагов? Но в жизни человеков все так запутано и непонятно. Например, он доподлинно знал, что Старуха Ее враг, но он совсем не был уверен, что Она будет довольна, если Тузик загрызет Старуху. Мало того, Старуха проживала в том же, то есть его, им охраняемом доме (только вход был с другого крыльца). И одно только это обстоятельство переводило ее в разряд его хозяев. Кроме того, не раз она плескала в его миску чего-то прокисшего, и хоть Тузик и не притрагивался к ее угощению, получалось, что Старуха его кормит. И потому имеет на него права.

     Но самые запутанные отношения были у него с Хозяином. Нет, он совсем не собирался припоминать ему свои детские обиды. Здесь-то как раз все было ясно: не гоже портить хозяйские башмаки. И все же Тузик не любил и боялся Хозяина. Именно из-за него Она бывала грустна и поутру выходила на крыльцо с заплаканными глазами. Особенно если накануне он приносил с собой тот отвратительный, только ему принадлежащий запах. Всегда в тот вечер из дома доносились крики и плач Малыша. Тузик лаял, метался по крыльцу, желая кинуться на помощь. Но увлеченные своими скандалами человеки не слышали его. А может, и слышали, но не хотели впускать.

     Однажды летом, вечером, когда стемнело, Она вышла из дома, села на крыльцо и тихо заплакала. Тузик кинулся к ней.

     - Тузик, милый, один ты здесь мой друг. Один ты меня любишь и понимаешь, - говорила Она тихо, обнимая его. – Что делать, Тузик? Что же мне делать?
 
     Тузик лизал Ее мокрые от слез щеки и поскуливал, желая взять на себя Ее горе. А что еще он мог сделать? Как может помочь собака человеку в горе, когда ей непонятна причина этого горя. Живут в доме. Тепло, сытно. Что еще надо? Чем недоволен этот глупый Хозяин? Ведь наверняка Она не грызет его башмаков. Готовит ему пищу. Что еще ему нужно, дураку? Нет, не мог понять Тузик странной жизни человеков.


     Однажды у калитки появилось одно вонючее чудовище. Тузик знал, такие точно водятся в огромном количестве на большой дороге. Но здесь, в их тихом переулке, они появлялись редко. На крыльцо с чемоданами в руках вышла Она. За ней следовал, обхватив руками большого пластмассового коня, Малыш. Из
чудовища выскочил незнакомый суетливый мужчина и стал укладывать чемоданы в распахнутую пасть чудовища.
 
     Она присела перед Тузиком. Обняла его.
     - Мы уезжаем, Тузик. Ты прости, я не могу тебя взять.

     Конечно, он не понял значения всех Ее слов. Люди вообще говорят очень много лишних и мудреных слов. Он только чувствовал, что происходит что-то страшное для них всех.

     Потом началось и вовсе непонятное. Она взяла его на руки и, поднеся к будке, стала запихивать  в дыру. Никогда прежде не бывало такого, но Тузик не стал сопротивляться, раз Ей зачем-то это было нужно. Потом вдруг в будке стало темно. Это Она закрыла лаз каким-то ящиком. Заплакал и закричал Малыш, требуя забрать Тузика с собой. Объятый ужасом, Тузик лаял и метался в тесной конуре, желая сшибить ящик. Плач Малыша неожиданно оборвался, словно перерубленный дверным хлопком. Чудовище зарычало и умчалось, оставив после себя много вонючего синего дыма.

     Ему, в конце концов, удалось сшибить ящик и выбраться наружу. След чудовища привел его на большую дорогу и оборвался, растворившись во множестве подобных ему следов. Тузик долго и безрезультатно рыскал по дорогам, пока робкая надежда, а вдруг они вернулись, не повернула его к дому. Но нет, дом глядел в мир ослепшими черными окнами, и только со стороны сада светилось единственное, вовсе даже ему не нужное, окно Старухи.
 
     Перед будкой лежала великолепная кость с большим ломтем мяса, но от горя не хотелось есть. Она вынесла ему эту кость незадолго до появления вонючего чудовища. Это был прощальный Ее подарок Тузику. А что еще можно подарить собаке?

     Несколько дней подряд Хозяин являлся домой очень поздно, неся с собой прежний, но только еще более сильный мерзкий запах. Однажды он вышел на крыльцо среди ночи, оступился и чуть не скатился со ступенек. Тузик зарычал спросонья. Движения Хозяина были по-странному неуклюжи. Он кое-как спустился вниз и сел перед будкой прямо на землю. Что ему надо? Тузику совсем не нравились эти ночные выкрутасы.
 
     - Что ж тебя-то она не взяла? – обращаясь к Тузику, заговорил он. – Тебя-то она любила. Только меня вот… - О всхлипнул и высморкался на землю. – И сына увезла, сволочь.
 
     Странно и гадко было смотреть Тузику на плачущего Хозяина. Неизвестно откуда, но он твердо знал, что плакать имеют право только женщины, малыши, в крайнем случае, Старуха. Слезы же Хозяина были столь же мерзки, как и его запах.

     А Она все не возвращалась. Не возвращался и Малыш.


     Давно была сглодана подаренная кость, но ни Хозяин, ни Старуха не догадывались его кормить. Ему приходилось даже крутить хвостом перед ними и лезть под ноги, чтобы напомнить о себе, но они только отмахивались от него и спешили по своим делам.
 
     Василий Кузьмич тоже потускнел и облохматился после Ее отъезда. Но, не в пример Тузику он умел ловить мышей. Тузику и прежде приходилось наблюдать, как Василий Кузьмич забавлялся с полузадушенной мышкой. Но вряд ли в те благополучные времена разбалованный кот съедал свою дичь. Он, просто демонстрировал свою добычу перед Ней, Малышом и Тузиком. Без меня, мол, вас самих бы мыши загрызли, так что извольте уважать. А совсем недавно Тузик уловил запахи и хруст под крыльцом. Забившись подальше от непрошеных глаз, Василий Кузьмич, весь в перьях, грыз воробья. Он зарычал угрожающе на сунутый меж пыльных досок Тузикин нос. «Сам поймай, тогда и трескай», - дал  понять он Тузику. Да, прежняя забава сегодня очень пригодилась Василию Кузьмичу. А что,
что умел делать бедный непрактичный Тузик, кроме как любить или не любить тех или иных человеков? Даже выученные по их прихотям подавание лапы или служения на задних лапах оказались на деле совершенно бесполезными умениями. Но, по-видимому, в богатой Тузиковой родословной была и охотничья ветвь. Это обстоятельство, пример Василия Кузьмича и, главное, голод погнали Тузика от помоек на охоту. Он сразу сообразил, что самая подходящая для него дичь – птицы. Но воробьи и голуби оказались слишком проворными и осторожными (лишний раз зауважал Тузик Василия Кузьмича), а вот куры, куры были бестолковы, неповоротливы и, наконец, достаточно велики, чтобы наесться от пуза.
 
     Куры обитали на заднем дворе. Он улучил момент, когда два молодых петушка выясняли свои отношения, и вскоре один из них уже бился в Тузикиных зубах. Мешали перья да и сырого мяса он почти не ел прежде, но как говорится, голод не тетка, петушок был съеден быстро.

     После долгого наконец-то утоленного голода Тузик дремал возле будки, как вдруг сквозь сон услышал Старухин крик. Пинок в бок окончательно разбудил его. Старуха кричала, тряся перед его носом окровавленной петушиной головой. Все пространство вокруг будки, словно снегом, было покрыто перьями. Простодушному Тузику и в голову не пришло прятать улики. Да и какие улики при честной охоте? Василия Кузьмича никто ведь не ругал за съеденного воробья, а в былые времена за пойманных мышей еще похваливали Нет, Тузик никак не мог понять, что его честная охота является воровством у тех самых хозяев, чье имущество он обязан был охранять. Но ежели бы его ум был достаточно хорошо устроен, ну хотя бы на уровне Старухиного, он непременно возразил ей, что петушок тот был взят им в качестве платы за свою службу. Но Тузик был всего лишь бесправной собакой и потому не мог ничего возразить, а только пятился к будке, спасаясь от пинков Старухи.
     Вечером Старуха долго ругалась с Хозяином, махая руками в сторону Тузикиной будки. Хозяин вяло огрызался. Видно было, что Старуха надоела ему.

     На следующий день Хозяин посадил его на цепь.
 
     И впервые кинул ему кусок колбасы. Колбасу Тузик есть не стал. Во-первых, даже с точки зрения убогого человеческого нюха колбаса та была, мягко говоря, далеко не первой свежести. К тому же пахла чесноком, перцем и еще чем-то, чего собачье воображение и представить не могло. Только люди могли поедать столь странный продукт. Впрочем, Хозяину было все равно, нравится ли Тузику колбаса, нет ли. И еще много дней после этот нетронутый позеленевший кусок заставлял Хозяина думать, будто Тузик сыт. Хотя, возможно, он и ни о чем таком не думал совсем.

      А в тот день когда Тузику надоело сидеть возле будки и он решил прогуляться, тогда-то и обнаружилось, какой же это ужас – цепь!

      Но по счастью, именно в тот момент мимо его забора проходила Девочка с двойными глазами, та самая, что когда-то в безмятежные дни щенячьего детства, заставляла его служить.

     - Тузичек, бедный, тебя на цепь посадили.
     В ее словах было столько сострадания, что Тузик, если бы мог, заплакал бы от благодарности за сочувствие. Он крутнул хвостом и, хотя до забора, за которым стояла Девочка, было далеко, протянул лапу, желая показать, что он помнит об их былой дружбе и хочет сделать ей приятное.
 
     - Ты помнишь! Какой же ты умненький!
     Она стащила с плеч свой школьный ранец, порылась в нем и кинула Тузику надкусанный пирожок. Пирожок был с ливером. Это было куда лучше колбасы Хозяина, и Тузик тут же съел его, подобрав крошки.
 
     С тех пор у них с Девочкой установилась прочная дружба. И если б не ее гостинцы, Тузик сильно бы голодал. Иногда, когда днем она возвращалась из
школы и в ранце ее не оказывалось гостинца, она говорила ему: «Подожди, сейчас принесу». И никогда не обманывала. Обычно это бывали кости, или кусок засохшего сыра, или шкурка от сала, или ливерная колбаса – короче, все то, что можно перекинуть через забор. Она не могла  принести ему миску супа, к сожалению, так как входить на чужой двор она не решалась.
 
     Но больше всего страдал Тузик из-за того, что никто не догадывался его напоить. И все-таки он продолжал верить в человеков. И сейчас лучшим другом был человек – Девочка.
 

     Иногда к Хозяину приходили гости, по одному, по двое. Бывали среди них и женщины. Все они остерегались цепного Тузика. Бочком, бочком пробирались до крыльца. Женщины повизгивали. Он в раздражении рычал на них, но лаять ленился. Он не любил их, особенно женщин, понимая, что каждая из них, возможно, останется здесь навсегда, пытаясь заменить Ее. Все они, и мужчины и женщины, если не изначально, то пробыв какое-то время в доме, пропитывались тем же мерзким запахом, которым теперь уж, видимо, навсегда пропах Хозяин. Иногда женщины, выходя курить на крыльцо, кидали ему селедочные головы, холодные  общепитовские котлеты или еще что-нибудь мало съедобное.
 
     Однажды оказался среди них и друг. Он подошел смело, поняв, что Тузик не будет на него бросаться. И присел на корточки.

     - Ну что, барбос, как жизнь собачья?
     - Толян, ты что там застрял? – окликнул кто-то с крыльца.

     - Погоди. Не видишь, друга встретил, - отвечал Толян. – Худо, на цепи-то? – посочувствовал он, вновь обращаясь к Тузику.
 
     Чувствуя расположение неожиданного собеседника, Тузик застучал хвостом по земле.
     - Э-эх, - потрепал Толян его по загривку. – Терпи, барбос. У тебя зато хозяин есть, какой-никакой. И конура собственная. Цени. У меня и того нету.

     - Ну ты скоро? – высунулась из дверей женская голова.
     - Мы еще побеседуем, - пообещал Толян, поднимаясь.

     И действительно, вскоре он опять вышел, неся в руках консервную банку и кусок, щедро намазанный сметаной. О, такого царского угощения Тузик не имел с тех пор, как уехала Она. Но главное, он вынес ему воды в ковшике.
 
     - Лопай, лопай, - приговаривал Толян, и Тузик с удивлением услышал слезы в его голосе. Чтобы скрыть от собаки свою немужскую слабость, Толян отвернулся в сторону и сделал вид, что закашлялся.
 
     Теперь Тузик, желая вновь встретить Толяна, стал даже ждать гостей. Но тот больше не появлялся, так и унеся с собой свою непонятную для Тузика печаль, свою тайну.
 

     Все-таки жизнь Василия Кузьмича была несравненно лучше устроена, чем жизнь Тузика. Во-первых, он не был посажен на цепь. Во-вторых, как уже было сказано выше, он умел себя прокормить. Но если Тузику хоть несъедобной колбасы, хоть прокисших щей да все-таки плескали иногда в большую проржавевшую банку, навеки провонявшую селедкой, то Василия Кузьмича, по всему видать, не кормили вовсе. Даже заведомо кошачью еду, рыбьи потроха, и ту кидали зачем-то Тузику под нос. Василий Кузьмич при этом вежливо подходил близко и ждал Тузикиного разрешения. Тот, конечно же, позволял коту съесть потроха. Он давно простил Василию Кузьмичу ту детскую обиду. Хотя урок вынес и с тех пор знал, что Василий Кузьмич не любит фамильярности и панибратства. Не обижался он и за то, что кот не поделился с ним когда-то пойманным воробьем. Тут как раз все было понятно. Да и что Тузику с того воробья? Нет, жизнь кота при всей своей загадочности все же была понятна Тузику. Все в ней было объяснимо. Это вам не человеческая, непонятная собачьему уму жизнь, где все запутано, все нелогично. Всем владели, всё умели человеки. Не умели лишь самого простого - быть счастливыми. А ведь это так легко, когда у тебя все есть: и еда, и жилище, и верные собаки.

     При внешней прохладности отношений у Тузика с Василием Кузьмичем было одно общее, роднившее их воспоминание, воспоминание о Ней. И потому они были чем-то вроде пусть не родных по крови, но близких по духу родственников. Чем-то вроде свояков.

     Порой Василий Кузьмич пропадал целыми неделями, и не только в марте. И все же, повинуясь кошачьему своему инстинкту, опять возвращался. Теперь, конечно, не просто было признать в этом старом, повидавшем виды коте прежнего благополучного красавца. Впрочем, должно быть и Тузик тоже изменился не в лучшую сторону.

     Однажды, нарушая обычные свои устои, Старуха вынесла во двор сырую рыбину и принялась кискать Василия Кузьмича.

     Ах, что делает голод! Что делает вкусная еда с таким умным, осторожным, но наголодавшимся котом! Ему бы удивиться, насторожиться. С чего вдруг? С чего эта злая кочерга, от которой кроме «брысь!» он никогда ничего не слыхивал, вдруг раздобрилась? Но уж, видно, очень захотелось дармового лакомства. Подбежал Василий Кузьмич, хвост трубой. И тут – все происходило на глазах у Тузика – Старуха бросила рыбу и хищными костлявыми пальцами схватила бедного кота за шкирку. В другой руке как по волшебству объявился мешок. Василий Кузьмич понял, что попал в ловушку. Он заорал, стараясь вырваться, но Старуха вцепилась мертво, как сама смерть. Кот извивался, пытаясь укусить, лягался сильными задними ногами, но где ему, бедному коту, справиться со злым человеком! Он растопырил, как только смог, все свои лапы и хвост, чтобы не угодить в черную пасть страшного мешка. Старуха вскрикивала и ругалась, видимо, и ей досталось напоследок от Василия Кузьмича. И все-таки ей удалось затолкать его в мешок.
 
     Тузик рвался на цепи, желая спасти друга. О, сейчас он не стал бы дожидаться ничьего приказа, чтобы вцепиться Старухе в горло. Но все было напрасно. Даже не обращая внимания на метавшегося Тузика, Старуха прошаркала мимо, неся в руках извивающийся мешок. Последний раз услышал Тузик дикий вскрик Василия Кузьмича, и Старуха исчезла за поворотом.
 
     Долго в тот вечер не мог Тузик найти себе покоя.

     Ну нет, с ним такое не пройдет. Пусть только сунется! Все-таки он посильней Василия Кузьмича. Все-таки он собака, чьи предки – волки. Уж он-то сумеет за себя постоять.

    
     Совсем плохой и одинокой стала жизнь Тузика. Девочка выросла, стала пахнуть, как пахнут взрослые красивые женщины, когда уходят куда-то из дома. И глаза ее стали такими же, как у всех других людей. Она пробегала мимо, занятая своими делами. Тузик гавкал, напоминая о себе.

     - А, Тузик, привет! – говорила она и спешила дальше.
 
     Вообще мир вокруг очень изменился. Стал тусклым, неярким, и Тузику приходилось очень стараться, чтобы разглядеть предметы. И пахнуть мир стал скучнее, глуше. Зимой в холода лапы не только мерзли, но и болели. Болела и спина. И Тузик с нетерпением ждал лета и тепла, с которыми приходило освобождение от боли. Но последняя зима прошла, а боль все оставалась, не желала покидать бедного Тузикова тела. От постоянных болей и неудобств он вынужден был ступать осторожней, медленней, и все равно лапы  при ходьбе похрустывали.
 
     Его никогда не спускали с цепи, даже в феврале на собачьи свадьбы.
     - Пусти! Пусти! Как ты не понимаешь! – лаял Тузик, взывая к Хозяину.
     Но тот не понимал.

     Впрочем, это тоже было давно когда-то. Теперь, даже если бы его и спустили, он никуда бы не побежал на своих больных лапах.

     Кормили его скверно, но другой еды ждать было неоткуда, и пришлось привыкнуть к прокисшим щам. Иногда Старуха приносила сразу очень много
теплых костей, правда, совершенно голых, без мяса и мозга. И все равно это было для Тузика неожиданным пиром. Но в последнее время зубы стали совсем плохими, и Тузик не знал, как подступиться к угощению.

     В тот день он дремал, ловя последнее осеннее тепло. Он знал, что скоро станет холодно и еще сильнее заболят лапы и спина. Он настолько постарел и утратил способность удивляться, что не обратил внимания на очень странный факт. Старуха снесла и выплеснула накопившиеся помои из Тузиковой плошки. Даже ополоснула ее в бочке. Никогда прежде не утруждала она себя подобными процедурами.
 
     Варево в чистой плошке имело странный привкус. Но он так привык к дурной еде, что не придал этому значения. К тому же похлебка эта была сытней обычной. В ней даже плавали ошметья каких-то сухожилий.

     Боль после еды бывала с ним и прежде, но сейчас казалось, будто внутрь засунули что-то раскаленное и колючее. Он не мог громко выть от боли, у него не было на это сил, и потому он лишь тихо скулил и желал только одного, чтобы это поскорее кончилось. Безразлично как, лишь бы кончилось. Чтобы лежать и не чувствовать ничего, не видеть и не знать непонятного и жестокого этого мира.

     Последнее, что он видел в этой жизни, было лицо Старухи, деловито склонившееся над ним.