Невеста

   Солнечный свет длинными пальцами своими перебирал тонкие струи дождя, словно то были струны самого певучего сямисэна. Мелодия распадалась на сверкающие капли, что нанизывались по одной на зелёные иглы густых кедров. Опьянённые влагой и сверканием, иглы взрывались духовитым запахом смолы и хвои. И за полупрозрачной занавесью, переливающейся искрами горного хрусталя, танцевала она – плавно, неспешно. Напевала в такт – еле слышно, тонко, как поёт среди листвы утомлённая за долгий летний день крошечная пташка.

   Юноша, хоть и считал себя не робкого десятка, смутился, замер. Откуда взялась она здесь, в лесной глуши, эта чарующая красота? Боясь потревожить, он сделал шаг назад – осторожно, тихо: вдруг, как робкая самка оленя-цветка, что пасутся порой на залитых солнцем, полных душистых трав опушках, испугается, порскнет стремительно в чащу, и волшебный миг будет разрушен. Да и куда ему? Лицо едва ли умыто с утра, а широкие хакама и серая хаори замараны влажной землёй и травой.

   Но, словно почуяв что-то, девушка обернулась и вдруг посмотрела ему прямо в глаза. Юноша замер. А она поманила его рукой и манила до тех пор, пока он, точно влекомый какой-то неведомой силой, не подошёл и не встал прямо перед ней.

   – Кто ты? – только и смог сказать, заворожённо глядя на жемчужно-белое лицо, кроваво-красные губы, узкие, подведённые искусно глаза.

   Она только засмеялась в ответ, будто он не понимал совсем уж очевидных вещей.

   – А сам разве не видишь? – пропела лукаво. – Я невеста твоя.

   Ну, точно же! Вон, и волосы у неё скручены в рожки тсуно, и кимоно белое, богатое, и круглым парусом высится на голове колпак.

   Сердце в груди понеслось вскачь, как резвый скакун самурая. От восторга забыв, как дышать, юноша поклонился молча, схватил суженую за узкую ладонь, да поспешил домой самой короткой дорогой. Скорей, пока не передумала, пока не сбежала от него, бедного слуги самурая.

   Вот и дом, вот и мать – как всегда, перебирает рис на плоском блюде.

   – Матушка, иди скорее в храм, зови священника: сегодня свадьбу играю!

   Мать только и всплеснула руками, подняла морщинистое лицо.

   – Да где же ты невесту нашёл, сынок?

   – Вот моя невеста!

   А она стоит, не смущается, поклонилась лишь, изогнула тонкий стан, затянутый в белый шёлк. И блеснули на солнце журавли и цветы, вышитые золотыми нитями.

   – Откуда же она взялась? Опомнись!

   – Иди, говорю! Или не я старший в доме после смерти отца?

   И вот уж пригублена первая чашка сакэ, и выпита вторая, и третья – всё по традиции, всё, как положено. И складки чёрного кимоно всё теснее, всё ближе к белому.

   Невеста улыбается широко, зубы так и блещут жемчугом. Только, вставая с колен, пошатнулась: видно, ударило в голову с непривычки крепкое питьё. Новоиспечённый муж тут же подхватил, направил: теперь можно и в спальню, раз обряд уже закончен. Но только раздвинул сёдзи, как мать вскричала:

   – Смотри, смотри! – и указала рукой на молодую жену.

   А у той из-под кимоно рыжий хвост торчит, так и крутится, так и бьёт из стороны в сторону. И тут же, увидев глаза мужа, жена извернулась, выскользнула ловко из протянутых рук, уменьшилась, мелькнула рыжей стрелой и скрылась в лесу, только её и видели. Лишь белый шёлк кимоно драгоценной грудой остался лежать у ног поражённого мужа.

   Дрожащими руками он поднял прохладную ткань, вдохнул тонкий аромат нагретой на солнце хвои и лесных цветов, и послышались ему далёкие слова: «Я приду, жди. Я та, что всегда приходит».

                ***
   Загрустил охотник, заскучал. Стал всё чаще уходить в леса. Да только не охотился он, а высматривал, не мелькнёт ли меж сочной травы пушистый рыжий хвост. Вслушивался в перезвон птичьих голосов: не зазвенит ли вместе с ними хрустальный голос его наречённой. Всю одежду в клочья разодрал, пробираясь через дремучий лес, а жены так и не нашёл. И ни шелест травы, ни журчанье ручья не могли подсказать ему, где искать пропавшую супругу.

   Мать роптала и плакала, и просила его выкинуть жену-лисицу из сердца. Но юноша печально качал головой в ответ, почти не слыша слов матери. Даже еда не доставляла ему такого же удовольствия, как прежде. Напрасно мать готовила сыну любимые кушанья – вместе с покоем потерял он и аппетит.

   Не было покоя слуге самурая днём, не находил он его и ночью. Только ложился на холодную постель и закрывал глаза, тотчас же слышались ему переливы дождевых струй, и манил вкусить блаженство страны Токоё нежный голос.

   В одну из таких бессонных ночей по лицу несчастного охотника скользнул бледный лунный луч. Юноша рывком сел на постели, нашарил в полутьме хакама, накинул на голые плечи хаори и, стараясь не разбудить спящую мать, прокрался к выходу.

   Лунный свет серебрил листву, приглушал звуки, делал таинственной каждую тень. Обратил слуга самурая лицо к луне и не поверил глазам: не иначе как злые духи, обакэ, наслали на него помрачение. Не одна луна танцевала в эту ночь на небе, а две. Попятился он было назад, но одна из лун плавно снялась со своего места и покатилась по чернилам небосвода. И юноше ничего не оставалось, как идти вслед за ней, слыша лишь частый стук сердца.

   Луна привела его на поляну и скатилась в широкий рукав кимоно той, что поджидала там охотника. «Ты!» - выдохнул, не веря своим глазам, юноша. Зашлось радостью его сердце, кинулся он к потерянной, а теперь вновь обретённой супруге. Как луна, сияло радостью её лицо, серебром отливало изукрашенное цветами кимоно. Протянула она руки навстречу мужу, прошептала: «Не могла я тебе солгать. Обещала прийти – пришла. Помнишь ли? Я та, что всегда приходит».