Поэма - Микеланджело. Капелла Медичи -

Андрей Геннадиевич Демидов

МИКЕЛАНДЖЕЛО. КАПЕЛЛА МЕДИЧИ

поэма

Содержание:
1. Предисловие от автора
2. Песнь первая. Предисловие. Сложности передачи чужого мировосприятия. История меценатов Микеланджело банкиров Медичи. Флоренция. Тоскана. Папа Климент VII Медичи.
З. Песнь вторая. Осада Флоренции. Сражение 5 мая 1530 года. Присяга воинов. Микеланджело. Размышления. Дворянство. Весенний мираж. Строительство капеллы Медичи. Фортификация Микеланджело. Интриги врагов мастера. Диспозиция перед сражением. Кольцо осады Флоренции. Угроза голода. Статуи Медичи. Грусть маэстро. Вооружение ополченцев. Перед атакой. Наёмный творец. Гром пушек. Мёртвые встают. Предатель. Дуэль дворян. Фрески. Леонардо да Винчи.

ПРЕДИСЛОВИЕ ОТ АВТОРА

Когда думаешь о своём современнике, представляешь себе нюансы его жизни, примериваешь на себя, чтобы избежать таких же ошибок или, наоборот, получить опыт успешной деятельности на каком-то попроще. Незримое вмешательство в чужую жизнь кажется логичным. Современник для тебя часть мира, предназначенного логикой жизни для осознания, изучения и применения полученных навыков к своей судьбе. Однако, чем дальше отдаляешься по шкале времени от предмета своих раздумий и подражаний, тем сложнее считать его своим современником, примером жизни, предметом изучения.
Количество поколений, технологии жизни или факт смерти человека не являются препятствием для такого контакта с личностью, главным критерием отнесения его к своим современникам. Главное, наверное, это духовная общность с ним. Если такой общности нет, то будь на месте хоть здравствующий сосед за стенкой, обсуждение деталей жизни или событий его судьбы будут являться лишь сплетней и засовыванием носа в чужие дела. Никакого осмысления, поучительности, сочувствия. Перемывание косточек и чёс языком, так любимый большинством биографов, журналистов и разнообразной публикой.
Только если человек, пусть являющийся современником только виртуально, в составе тысячелетия, является современником по духу, возможно полноценное участие в его судьбе подобно другу единомышленнику и последователю. Если это принять за данность, то можно согласиться с возможностью деликатно, по-товарищески погрузиться в жизнь другого человека. Так мы и поступим с частью жизни известного большинству людей цивилизованного мира человека Микеланджело Буонаротти.
Сам удивительный Микеланджело жил в удивительное время, когда была открыта Америка, в огнестрельное оружие закрыло страницу господства Европейского рыцарства, сравняв силу военного профессионала рыцаря-феодала с горожанином-буржуа. Это изменило политическое и экономическое устройство Европы. Турки тогда владели частью Восточной Европы. Япония открылась европейцам. Реформировалась католическая церковь, породив протестантизм — идеологию отдельного действия собственными человеческими силами, без заботы эфемерного высшего существа, религию делового накопительства, глобального торгового сообщества и идеи мирового доминирования, создавшей сначала Британскую империю, потом и Pax America. Это были революционные изменения, произошедшие на памяти одного поколения. Поколения Микеланджело.
Микеланджело легенда, жившая среди других легенд. Перечисление займёт не одну страницу. Христофор Колумб, Эрнан Кортес, Писарро, Борджия, Леонардо да Винчи, Рафаэль, Лоренцо Медичи, Савонарола, Макиавелли, Иван Грозный, Екатерина Медичи, Аристотель Фиораванти и так далее.
Чем же интересно это архаическое время, когда люди не знали, что такое автомобили, самолёты, телефоны, интернет, лекарства от чумы, холеры и гриппа, не имели кондиционеров, электростанций, железных дорог? Оно интересно хотя бы тем, что мышление тех людей, поступки и мечтания полностью совпадают с мышлением, поступками современных людей с поправкой на технологии. И это не всё. Они ничем не отличаются от более древних людей, например, эпохи заката древнеримской республики и начала эры императоров.
Что греха таить, многие наши современники, перенесённые в эпоху Микеланджело, ничем не выделялись бы из общей массы тех людей ни знаниями, ни опытом, ни способностями! Может быть, даже наоборот, в чём-то отставали. Они такие же, как мы. Их опыт полностью применим к нашим судьбам. Поскольку издалека большое виднее, можно с успехом для себя использовать искания, метания и открытия как в способах распоряжения своими судьба, так в части духовного опыта.
Каким-то неведомым образом Лодовико Буонарроти Симони, дед которого был банкиром, разрядившимся, как и многие тогда во Флоренции из-за банкротства Англии и Франции после Столетней войны, представитель древнего Тосканского рода, имеющий родство с маркграфини тосканской маркграфини Матильдой Каносской, владевшей в ХI-м веке половиной Италии, отдаёт своего второго сына Микеланджело на кормление в семью деревенского каменотёса Тополино из Сеттиньяно. Сеттиньяно в нескольких километрах от Флоренции. Местность чрезвычайно живописная. Там и осёл станет художником. А уж если есть талант! Отдаёт Лодовико сына якобы из-за отсутствия средств прокормить лишний рот. Семейство маркграфини Матильды Каносской, между прочим, были в родстве с императором Генрихом II.
В Сеттиньяно, в хорошем месте, на холме с прекрасным видом, вдали от лихорадки и сырости реки Арно, на которой стояла Флоренция, было поместье Буонаротти, приобретённое на деньги от занятий семьи банковскими операциями. При этом сам отец семейства Людовико отправился жить во Флоренцию, не прекращая заниматься торговыми махинациями и служа в администрации Флорентийской республики. Там отца Микеланджело знали и ценили.
В городках Каюзе и Капрезе отец Микеланджело служил до этого подестой, то есть по сегодняшнему, мэром города. На повторную женитьбу денег у Лодовико тоже хватало, как и на прокорм молодой жены. Как Людовико потом мог потом называться дворянином и смотреть людям в глаза в своём маленьком тосканском городке Капрезе к северу от Ареццо?
Так что же произошло с маленьким Микеланджело из такой не бедной семьи? Действия Лодовико подразумевают, что платить за еду сыну в стенах собственного дома было нечем, а в стенах другого дома разве есть чем? Или каменотёсы чужих детей в средневековой Италии кормили даром? Или так надо понимать ситуацию, что маленького мальчика продали в качестве работника на подсобные работы, типа обтёсывания и полировки камня за прокорм? Может быть мачеха настояла, чтобы ребёнок от предыдущей жены не маячил перед глазами?
Почему дворянин, имеющий такое высокое сродство, связи, всю жизнь этим кичившийся так поступил, так низко пал? Почему это сделал только со вторым сыном, почему так не поступил со старшим сыном и младшими братьями Микеланджело? Почему отец Микеланджело при этом, не позволял несколько лет кряду после этого учиться работе с камнем у скульптора во Флоренции? Потому что отец не собирался делать из него скульптора, после того как выжал из мальчика деньги? Вполне возможно, что малыша Микеланджело каменотёс Тополино не только кормил, но и платил за работу.
Сеттиньяно, где всё происходило, имел рядом каменоломни. Каменные заготовки расходились по всей Италии как горячие пирожки. Это было весьма проходное и доходное место. По крайней мере позже Лодовико за помощь ученика скульптору-учителю Гирландайо, потребовал вдруг деньги, что было редкостью. Обычно учителю платили за обучение. Значит, с каменщика за работу своего мальчика он вполне мог требовать денег! Некрасивая история ознаменовала начало жизни гения! Последующая крайняя меркантильность отца, требовавшего от сына деньги, преследовавшая скульптора в течении его жизни, подтверждают такую возможность трудовой кабалы.
Вполне возможно, что подеста Лодовико просто поручил по какой-то причине каменотёсу кормить его ребенка бесплатно, может быть это была завуалированная взятка или их связывали какие-то подрядные работы... Однако вопрос, что же произошло в семье маленького Микеланджело, остаётся открытым. Я лично не знаю других таких примеров. Это же не безродный Леонардо да Винчи — Леонардо из города Винчи, которого тоже отдали в подмастерья в детстве.
Да, дворяне могли отдавать своих детей на воспитание в другие дома, это было не редкость, но не каменщикам и крестьянам! Но не потомки же маркграфини Тосканы Лодовико после обучения в Сеттиньяно встал насмерть, запрещая поначалу сыну работать с камнем, когда тот уже самостоятельно, естественным образом начал интересоваться скульптурой, овладев в Сеттиньяно, как надо полагать, неплохо базовыми техникой работы с камнем. Опять нестыковка: если ты отдал сына каменщику за «копейки», почему не отдать его в скульпторы за баснословные барыши? Ведь старшего сына он благословил на то, чтобы стать, не без воздействия пламенных проповедей Савонаролы, доминиканским монахом, отрицающим материальные блага. Других же сыновей Людовико посвятил равно обратному: собственному торговому делу.
Мальчик Микеланджело, конечно, наслушался у Тополино и посетителей мастерских в Сеттиньяно разговоров каменщиков о баснословных гонорарах скульпторов и резчиков по камню. Для него эти деньги стали бы пропуском на свободу из дома, где его до этого продали фактически в рабство, где распоряжалась мачеха, откуда его будто современного нам китайского мальчика отправили на завод по сборке айфонов или маленького индийца для работы на каторжной сборке чая. Почему отец допускал возможность, чтобы Микеланджело обтёсывал каменные блоки вместе с деревенщиной за гроши, но сопротивлялся потом тому, чтобы он высекал скульптуры за баснословные деньги? Почему Микеланджело, проходя потом обучение в качестве подмастерья известного тогда флорентийского скульптора, художника и декоратора Гирландайо не стал изучать технику других прикладных искусств, а сосредоточился только на скульптуре?
Впоследствии это ему мешало. Он, наверное, сильно пожалел, что не в должной мере постиг искусство бронзового литья и фресок. Похоже, это произошло потому, что скульптура ценилась из произведений искусств того времени дороже всего. Скульптура стала для Микеланджело способом вырваться из семьи, где говорили и думали только о деньгах, где Микеланджело, похоже, предали. Его предал отец.
Кроме того, именно скульптура открывало Микеланджело вход к самым богатым людям того времени, к самым известным и влиятельным людям Тосканы, Италии и всей Европы. Последующие лихорадочные покупки по всей Италии недвижимости на свои гонорары, отсутствие всякого приличия, когда речь шла о гонорарах, невыполнение обязательств перед заказчиками, суды по этому поводу, тяга к творческим авантюрам, дорого обошлись Микеланджело. Дорого обошлись это искусству человеческой цивилизации, лишив человечество и Микеланджело многих задуманных, но не выполненных, до конца завершённых работ.
Почему остальные сыновья Лодовико Буонаротти не последовали примеру брата, помогая ему поставить на поток скульптуры, архитектурные проекты и фрески, а решили потреблять гигантские суммы гонораров Микеланджело для приобретения торговых предприятий, земель, домов? Братья Буонаррото и Джован Симоне покупали на деньги Микеланджело себе торговые предприятия, брат Джисмондо покупал себе земельные участки. Здесь кроется какая-то загадка, неразрешимая пока логическим путём.
Если посмотреть на отношения Микеланджело с семейством Медичи, то можно проследить три составляющие: отношение крупного художника с богатейшим банковским домом Европы и богатым заказчиком, отношение представителя древнего аристократического, но обедневшего Тосканского рода и выскочек из торговцев, противостояние убеждённого республиканца и прирождённого тирана. Видно, как в течение всех их взаимоотношений, а они продолжались почти всю сознательную жизнь Микеланджело, эти три составляющие переплетались, дополняя или мешая друг другу.
Какие отношения были у маэстро Микеланджело с Медичи? Как можно однозначно ответить на этот вопрос? Капелла Медичи во Флоренции является узловой частью этого вопроса. В ней наиболее полно проявляются противоречия этих отношений.
Капелла Медичи церкви Сан-Лоренцо в тосканской столице Флоренции, как стержень повествования, выбрана не случайно. Именно в ней отразились все метаморфозы измерения отношения мастера с семейством безжалостных и кровавых магнатов.
Длительность создания самого здания капеллы и её скульптурных композиций соответствует расцвету творческой энергии Микеланджело. Но это с одной стороны, а другой стороны, если посмотреть, получается, что начав постройку здания капеллы, добычу и доставку мрамора в город-коммуну, столицу Тосканской республики город Флоренция, мастер последние усилия прилагал по достройке капеллы уже когда она уже была под гнётом, репрессиями герцогов Медичи после кровавой осады. Никакой другой манеры поведения с покорённой военной силой областью и городом, как отработанный веками и стоящий на подкупе, шантаже, убийствах, насилии и запугивании, у Медичи в запасе не имелось.
Многочисленные изуверские казни республиканцев после захвата Флоренции с помощью испанского короля и наёмных войск подтверждают это. Длинный список жертв террора, в числе которых были близкие друзья Микеланджело, наверняка не заканчивались одной Флоренцией, а распространялись и на другие города Тосканы. Просто это ускользнуло от пера хрониста Варки и других, сосредоточенных на Флоренции, писавших свои работы на деньги Медичи и под их контролем.
Претерпев множество изменений относительно первоначального облика, замысленного Микеланджело, процесс создания капеллы оказался не заваршённым. Не смерть мастера стало тому причиной. Капелла была заброшена. Микеланджело уехал в Рим и никуда больше не вернулся в свой любимый город. Город его молодости, гордости, республики свободных людей, где прошла его юность, состоялось становление как скульптора и художника. Той Флоренции больше не было. Люди и взаимоотношения стали другими. Но для Микеланджело Родина была не камнями, пускай даже очень красивые и дорогими, Родина для Микеланджело была в людях и взаимоотношениях. Но их больше не было. Микеланджело потерял Родину, которую любил.
Какова была причина, заставившая Микеланджело бросить работу над капеллой, уехать в Рим, заниматься там архитектурой собора Святого Петра и никогда больше не возвращаться во Флоренцию, которую он так страстно любил? Почему остались ненаписанными задуманные фрески капеллы, не выполнены аллегорические скульптуры рек, не завершено лицо у скульптуры День? Почему золотой шар, сбитый представителями «бешеных», восставшими флорентийцами со средним достатком, не был восстановлен на крыше капеллы? Не остановили мастера и недополученные по договору на создание скульптур очень большие деньги, потеря возможности реконструкции фасада Сан-Лоренцо, потеря влияния на дела цеха флорентийских художников и строителей.
Людей, чьи останки должны были лежать в капелле, он знал лично. Они хоть и были герцогами, но не Тосканы. Их титулы были получены в результате удачных браков, стоивших Медичи сотен тысяч дукатов. Герцоги Немурский и Урбинский из рода Медичи оставались при этом, хоть и самыми именитыми и богатыми, но всё же гражданами коммуны. Благосклонное и уважительное отношение к Микеланджело как к маэстро скульптуры, представителю древнего рода Флоренции было неизменным. Его Медичи встречали стоя, сажали за стол рядом как самого дорогого гостя, ссужали деньгами его родню, способствовали получению заказов. Его республиканские воззрения их не особо волновали.
А вот его знакомства в Риме, куда вела банкиров дорога тщеславия во времена папы Юлия II, заказавшего Микеланджело свою гробницу, а потом и роспись Сикстинской капеллы, были для них ценны. Но эти представители рода Медичи, сын и внук Лоренцо ди Медичи Великолепного, принявшие тогда ещё малоизвестного Микеланджело в свой дом, где тот прожил до смерти Лоренцо Великолепного, были давно мертвы. Для них и создавалась капелла. Мастер лично знал этих людей и питал к ним вполне дружеские чувства.
Заказавший капеллу папа римский Лев X, в миру Джованни Медичи, был с Микеланджело не менее любезен. Хотя именно этот Лев X, ставший папой, не имея никакого церковного сана, но много денег на подкуп кардиналов при голосовании, в духе избрания папой Борджия, отнял у мастера десять лет жизни и бездну усилий на неосуществленные проекту создания сначала неосуществлённого колоссального памятника в Риме себе, а затем неосуществленного мраморного фасада в духе мраморного фасада Санта-Кроче или дажа Санта-Мария-дель-Фьоре, но более помпезного, в римском стиле, с колоннами, позже отобранными для Собора святого Петра в Риме могущественным недругом Микеланджело, ватиканским архитектором Браманте да Урбино, другом Рафаэля, главным соперником Микеланджело на самой верхней ступени пьедестала величия художественной гениальности при жизни.
Именно республиканский строй, поборником которого была семья Микеланджело, спас семью Медичи от уничтожения в 1478 году. Был убит олигархами Джулиано Медичи, Лоренцо ранен. Именно Сеньория коммуны защитила Медичи, приговорила убийц к смерти и публично казнила, хотя заговорщики Пацци были одними из самых богатых и знатных гражданами Флоренции. Именно коммуна защищала триста лет торговый дом Медичи своими стенами, войсками, героями, гарантировала им сохранность жизни и имущества. Возможности семьи Медичи росли прямо пропорционально росту могущества самой Флоренции, победившей за 300 лет всех своих феодалов-аристократов, Тосканских конкурентов, отбившейся от внешних врагов.
И вот когда мировой лидер по производству шерстяных и шёлковых тканей Флоренция ослабла из-за мирового финансового кризиса, Медичи нанесли безжалостный удар своей матери-коммуне, растоптав её главный принцип выборности «ганфалоньера справедливости» голосованием. А когда народное большинство ответило им «нет», начались убийства и казни по спискам несогласных. История сыновей, убивающих свою любящую мать, желающую им только добра, повторилась в который раз.
Так же происходило и с древнеримской аристократией, поднявшейся и окрепшей под защитой республиканского Рима, а затем утвердившейся на её немощных останках в виде императоров. Так же было с обуржуазившимся советскими лидерами после убийства Сталина, разрушающими ленинские принципы партийной демократии и дискуссии, утвердившись в качестве царей хрущёвского и брежневского застоя, перепутав диктатуру пролетариата времён войны с цивильной системой управления в мирное время из-за денег и власти. Так же поступили все оборотни в истории. Не исключение современная история России. Аналогии предпосылок и человеческих поступков с сегодняшним днём слишком явные, чтобы их не заметить.
История пока не придумала способов и антибиотиков для купирования и обеззараживания предателей в республиканских сообществах. Цезаризм, Медичизм, Гитлеризм, Брежневщина, Горбачёвщина, Ельцинизм и так делее, имеет одну и ту же природу: природу врагов народа, выходящих из самого народа. Микеланджело всё это увидел собственными глаза и пропустил через собственную душу ещё тогда, на примере Медичи. На глазах у Микеланджело происходило сползание к тирании, угасание свобод и вольного духа Возрождения.
Молодой тиран Алессандро ди Медичи Неро, ставший герцогом Тосканы и Флоренции в результате военного переворота, уничтожил республику и стал самодержцем. Он относился к Микеланджело с точностью наоборот, чем Лоренцо. Он не расправился со старым скульптором-республиканцем только из-за заступничества Климента VII Медичи, справедливо считавшего, что кроме Микеланджело никто не может закончить родовую капеллу, где он предполагал и сам упокоится. Гениальность Микеланджело спасла ему жизнь.
Будучи незаконнорождённым сыном папы римского Климента VII Медичи, внуком Лоренцо Великолепного, после Козимо Старого и Пьеро третьим абсолютным некоронованным властителем Флоренции, Алессандро был афроевропейцем из-за матери африканки. Он отличался неуравновешенным нравом, тёмной кожей, склонностью к убийствам, став по воле испанского короля-императора Священной Римской империи Карла V первым герцогом Тосканы. Террор и убийства, организованные им в захваченной Флоренции, прекрасно иллюстрируют это.
Карл V получил от Климента VII Медичи за пожалование герцогского титула Алессандро 150 000 дукатов, то есть 100 килограмм золотой, что было обычной ценой тогда за герцогский титул в Европе. Например, герцог Гонзага, участвовавший в осаде Флоренции, купил у Карла V титул герцога годом ранее примерно по такой же цене. Как выгодно, однако, быть императором! Кроме того, титул императора был дополнительно освящён коронованием, проведённым папой Климентом VII Медичи.
После смерти герцога Алессандро ди Медичи от рук близкого родственника, старшая линия рода Медичи, идущая от Козимо Старого, оборвалась. Второй герцог Флоренции Козимо I, дальний родственник Абессандро по боковой линии, забрал детей предшественника и позаботился о них на свой лад.
Продолжать работу над капеллой Микеланджело не захотелось. Исчез моральный долг перед людьми, которых знал ещё при жизни маэстро, герцогом Нимурским, он же Джулиано II Медичи, и герцогом Урбинским, он же Лоренцо II Медичи. Исчез стимул страха смерти после гибели Александро. Нелюбовь к варианту компоновки капеллы, навязанной Климентом VII Медичи, тоже к тому времени умершим, стало для мастера ещё одной причиной бросить работу.
Защищаться от преследований представителей младшей ветви рода Медичи спустя четыре года после падения республиканской Флоренции он смог легко под крылом нового папы Павла III Фарнезе. Папа из рода Фарнезе, не благоволившего семейству Медичи, дружбе Медичи с империей испанцев и немцев, с превеликим счастьем принял в Риме Микеланджело и поручил достройку собора Святого Петра и своего дворца.
Старый враг Микеланджело папский архитектор Браманте да Урбино к тому времени тоже умер и бесчестить маэстро, интриговать, лишать его возможности осуществлять свои коммерческие и творческие планы стало некому. Так и осталась капелла Медичи брошенной как и Дуомо, лишённая души и средств. Статуи частично не закончены, частично не начаты вообще. Фрески не выполнены. Портретное сходство герцога Урбинского и Немужского на статуях отсутствуют полностью. Их размер подобран так, что они в нишах смотрятся как случайным образом приобретённые и выполненные совершенно для другого заказчика. С таким же успехом можно было использовать любые мужские изваяния, даже выкопанные «антики». Такой была изощрённая месть Микеланджело за уничтоженную Родину. Трагедия...
Словно пророческий знак гибели, недостроенная капелла Медичи пережила не только старшую ветвь семейства, но и все остальные ветви Медичи. Кровь Медичи осталась во многих людях, как кровь семейства любого человека, ставшего до нас, но самого семейства как сообщества, действующего сплочённо и последовательно по своей социальной программе, передаваемой вместе с опытом и имуществом от поколения к поколению, не стало. Почему наследники титула и имущества герцога Алессандро ди Медичи не достроили капеллу, почему несколько небольших скульптур, выполненную другими весьма посредственными мастерами оказались последним, на что им хватило денег?
Фасад Сан-Лоренцо родовой церкви Медичи, комплекс, в который входит капелла, тоже так и остался в виде древнеримской базилики, облицованной непрезентабельным местным камнем, похожая на склад или рынок, чем изначально ещё при римлянах базилики и являлись. К идее выполнить торжественный мраморный фасад больше никогда не возвращались. Куда делись деньги банка герцога Алессандро? История знает много примеров, когда в период передачи дел и наследства, свои же управляющие ловкими махинациями выводили деньги в другие банки, прятали их через множество перечислений, выводили под другие, не комплиментарные юрисдикции.
Думается, что и деньги старшей ветви семьи Медичи оказались похищены. Налоги же Тосканы и Флоренции уже не были такими обильными, как во времена Лоренцо Великолепного, потому что Флоренция перестала быть мировой столицей тканей, уступив первое место Англии и Голландии. Флагман нарождающегося капитализма пошёл на дно. Все, кто раньше занимался во Флоренции тканями, переложили деньги в недвижимости, землю, сдаваемую в субаренду. Из буржуа и коммерсантов короткой эпохи Возрождения, богатые флорентийцы превратились в помещиков-феодалов, то есть стали ровно теми, в борьбе с кем за 300 лет жители Флоренции добилась славы и коммерческого успеха республики.
Ввернувшееся натуральное хозяйство не могло обеспечить такие же доходы, как процветающие торговые и банкирские дома европейского масштаба. Казана города опустела и даже гордость Флоренции Санта-Мария-дель-Фьоре осталась без внутренней отделки навсегда. Та же судьба постигла капеллу Медичи. «Звезды-пилюли» Медичи на их гербах погасли вместе с золотым шаром на крыше капеллы, сбитом во время восстания горожан.
Но всё это будет происходить позже, а пока настала кульминация взаимоотношений художника и магнатов, ключевое сражение под стенами осаждённой Флоренции 5 мая 1530 года. Большая часть флорентийцев ещё готова сражаться ни на жизнь, а не смерть, за то, чтобы сохранить Республику. С этого начинает поэма «Микеланджело. Капелла Медичи».

ПЕСНЬ ПЕРВАЯ

Предисловие. Сложности передачи чужого мировосприятия. История меценатов Микеланджело банкиров Медичи. Флоренция. Тоскана. Папа Климент VII Медичи.

Всякий рассказ начинается множеством разных деталей.
Место и время задав, погружает в свой мир необычный.
Множество разных имён, пасторалей, сюжетов, баталий
Вдруг возникает взаправду в оправе картин экзотичных.

Если бы видел сейчас Микеланджело кто-то в рубахе
Сонным, босым и с блуждающим взглядом страдальца,
Вряд ли узнал бы великого скульптора в этом неряхе,
Если рассказчик бы не указал вдруг на гения пальцем.

Так и рассказ о капелле прославленных Медичи сложен.
Трудно бывает понять побуждения без пояснений.
Кроме того, не один век уже на капеллу наложен:
Разные мнения, взгляды на жизнь двадцати поколений.

Прежде, чем будет стоять Микеланджело здесь отрешённо
На бастионах Флоренции в шуме сражений кровавых,
За триста лет до событий отправиться стоит притворно
И пробежать их со скоростью мыслей лукавых.

«Как коротка эта жизнь! Я состарился так незаметно!
Только скульптуры, рисунки мне жизнь отмеряют и фрески! —
Так Микеланджело думал и выглядел странником бедным
В грохоте пушек испанских, свирепых и веских. —

Стоила слава Сикстинской капеллы тяжёлых недугов,
Жизни затворника, боли в суставах и зависти страшной?
Тихо созрев в негодующий недрах мятежного духа,
Может быть, грусть стала вещью единственно важной?»

За триста лет до того, что тревожило дальние дали
В мире, бушующем за Апеннинским барьером,
Медичи — врач во Флоренции выбран был гонфалоньером.
Из Кафаджоло он был. Все Ардинго его называли...

Внук Чингис-хана тогда, Хубилай, управлял всем Китаем.
Словно Батый, хан Тудан разорил на Руси градов много.
Шёл Марко Поло по Азии всё восток и добрался до края.
Венецианцам известна торговая стала дорога.

Акру с Бейрутом совсем крестоносцы тогда потеряли.
Этим закончилась мрачная эра крестовых походов.
Все византийские работорговцы лишились доходов.
Одновременно евреев из Англии всех выгоняли.

В годы, когда Жанну д’Арк англичане сожгли за победы,
Медичи были в Тоскане как многие. Деньги ссужали.
Их много раз выгоняли за плутни, несущие городу беды.
Но возвращались обратно сильнее они, чем бежали.

Козимо Медичи Старший вернулся обратно тираном
После изгнания аристократами рода Альбицци.
Козимо сам был банкир. Притворялся для всех попполаном.
Словно за нужды народа готов был он до смерти биться.

Сам же, владея с рождения неисчислимым богатством,
Всех убивал, изгонял, разорял, в ком опасность предвидел.
Кражу общественных денег прикрыв меценатством,
Мало кого во Флоренции он как-нибудь не обидел.

«Чистые руки у мёртвого только, — однажды сказал он. —
Нужно Синьории меньше казны отдавать кондотьерам
Вроде Бальдаччи. Не Медичи гнать со скандалом.
Санта-Мария-дель-Фьоре достроить, к примеру!»

В это же время Флоренция стала известной повсюду.
Тонкие ткани её и шелка повсеместно ценились.
Деньги банкиров стекались рекой к флорентийскому чуду
И короли за союз с этим городом яростно бились.

Вот уже банковский дом Салимбени, а с ним Толомеи,
Сильных банкиров Сиены политикой верной сломили.
Сделать Тоскану единой коварством и силой сумели.
Но всё равно не смогли без волнений беспечно жить в мире.

Медичи долго постами в Сеньории всеми владели.
Сын, внук и правнук свирепого Козимо правили долго.
Лет шестьдесят два Пьеро и Лоренцо казной богатели.
В банке своём тайно города деньги используя с толком.

Город рос тканями. Ткачество банки подняли нескромно.
Эти же средства банкиров цеха у ткачей укрупнили.
Стала Флоренция вскоре вместилищем денег огромных.
Деньги престола Святого и всех королей здесь хранились.

Вот что такое республика: честь и богатство народа.
Без королей, графов, герцогов город стал центром Европы. 
Над Флорентийской республикой яркое солнце свободы.
В этом сиянии множились гении и филантропы.

***

Что за страна! Целый мир! Просто чудо под ласковым небом!
Из Апеннин вытекает Арно. Устремляется к морю.
Бурным ручьём он летит по долине Аррецо свирепо.
Воды Кианы приняв, как река разливается вскоре.

На плодородной равнине сливается с Сиве холодной.
От Понтасиве течёт средь лесистых холмов живописных,
Между мостов и дорог, и тенистых аллей кипарисных,
Возле Флоренции снова в долине земли плодородной.

После Флоренции низкие горы Арно обтекает.
Кедры там плотно стоят и кустарник растёт всевозможный.
С Эмполи снова долина большая Арно принимает.
Там всюду словно возделанный сад непрерывный, роскошный.

Ширится буйный Арно не одной лишь водой родниковой.
Эльза впадает в него, в Понтедери вливается Эры.
К Пизе, портовому городу, он вытекает подковой
И в Лигурийское море впадает. Красиво без меры.

От превосходной культуры долина Тосканы сияла.
О, благоденственный край, всей Италии звонкая слава!
Мудрая вечность здесь тёплую землю навеки объяла
С нежностью под небесами из сине-лазурного сплава.

Древние земли богатых этрусков и тосков повсюду,
С древними греками вместе, для римлян открывших искусство.
Антики прямо в земле, словно отзвук прекрасного чувства.
Здесь саркофаги, мозаики, фрески, подобные чуду.

Где, как не здесь, предаваться мечтаниям разным
Или творить просто так, вдохновением всюду питаясь!
Страстны мужчины, сильны. Благородные девы прекрасны.
Если не так, то всегда быть такими тосканцы пытались.

Если бы не было тут лихорадки, чумы и холеры.
Горя наёмных рабочих, живущих в лачугах ужасных,
Можно легко было подумать, что рай здесь искусства и веры
Под патронажем богатых и мудрых сеньоров всевластных.

Нет искушающей летом долины жары сицилийской.
Зим нет туманных, промозглых и ветреных, словно в Милане.
Множество рек и ручьёв драгоценной воды италийской.
Много дождей плодородных, а в рощах фазаны и лани.

Рощи оливок и фиг с кипарисами, кедрами рядом.
Необозримую даль виноградники всю покрывают...
Нимфам раздолье, античным сатирам, прекрасным наядам.
Кажется, в древность седую дороги везде убегают.

Эмполи, Пиза, Аррецо, Валтурна, Пистойя, Капрезе
И золотая Флоренция — слава Тосканы навеки!
Соединились здесь много талантов в любом человеке.
Солнца свет в каждом тосканце, хоть воине, хоть камнерезе.

Бедных людей на кострах инквизиции жёг Торквемада.
Там Фердинанд с Изабеллой, в Испании, мавров теснили.
Им Сикст IV сказал: «Нам евреев изгнать всюду надо!»
Часть их прогнали, ограбив, частично насильно крестили.

Только Колумб отыскал Новый Свет, как Флоренция стала свободна.
Правивший городом глупый Пьеро, словно дед, не был ловок.
Выгнал ремесленный люд жадных Медичи прочь за ворота.
Стала Флоренция снова республикой без оговорок.

Снова в Синьорию все избирались по жребию только.
«Гонфалоньер справедливости» выбран был там беспристрастно.
Савонарола повёл город к Богу сурово и стойко.
Борджиа, Римского папу, врагом сделал только напрасно.

Блуд, деньги, кровь Ватикана всех праведных сильно бесили.
Купленный трон вызвал проповедь Мартина Лютера вскоре.
Протестантизм в католичестве стал набирать быстро силу
Религиозной враждой навлекая всем войны и горе.

***

Савонаролу пытали, а после сожгли флорентийцы
Чтобы не быть вместе с ним отлучёнными папой от церкви.
Следом испанское войско пришло: палачи и убийцы.
Медичи их привели и напрасно стенали их жертвы.

В городе Прато испанцы тосканцев жестоко убили.
Словно Фернандо Кортес в Новом Свете ацтеков несчастных.
Не было в те времена равным в битвах испанцам по силе:
Аркебузирам, идальго в строю между пушек ужасных.

Макиавелли просил флорентийцев от битв уклониться.
Гонфалоньер убежал — безнадёжный Иуда проклятый.
Город Флоренция сдался и Медичи вновь подчинился.
Медичи стал Римским папой потом. Звался он Лев Х.

Медичи в это же время сроднились с французской короной.
Пышно женился Лоренцо II на девице Бурбонов.
Многими землями стал он владеть, с них и рентой огромной.
Не было хлебной Италии более знатного дома.

К Медичи шли деньги Нового Света и старого мира.
Мало кто мог посоперничать в знатности с ними.
Герцогства жаждали вместо республики эти банкиры.
То, что когда-то родило их, было врагом им отныне.

Медичи Екатерине уж прочили место на троне.
Ведь королевой французской могла стать она в одночасье.
Так от Ардинго ди Медичи триста лет шёл род к короне
Через удачу и крах, ростовщичество, смерти, несчастья.

Позже сам Джулио Медичи сделался папой Климентом.
Но император Карл V ему стал врагом очень скоро.
Рим был разграблен ландскнехтами Карла надменно.
Прочих же Медичи люди Флоренции выгнали снова.

Папа Климент Карлу V сдался и выплаты сделал.
Только Тоскану просил возвратить и Флоренцию силой,
Чтобы республике стала Флоренция хладной могилой.
Герцогство там получить захотел он, царить без предела.

Франция вышла в тот год из войны после двух поражений.
Так оказалась одна против силы несметной Тоскана.
Только бороться решила она против всех унижений
Славно Давид с Голиафом: обычный пастух с великаном.

«Я перевешаю весь этот город развратной коммуны! —
Пообещал император Карл V, послушав Климента. —
Больше не дам флорентийцам я шанса, надежд на Фортуну!
Камня на камне не будет там, статуи и постамента!

Множество стран храбрый рыцарь Кортес преподнёс мне недавно.
С войском добыть мне Перу диких инков отчалил Писарро.
На сомневаюсь: Флоренцию я раздавлю и подавно!
Ты же мне благословение папское дашь вместо дара!»

Просьба Климента VII, однако, звучала иначе:
«Не разорять и не грабить Флоренцию бесчеловечно!
Здесь Сан-Лоренцо — для Медичи место надгробного плача.
Герцог Немурский и герцог Урбинский лежат там навечно!

Дланью божественной там Микеланджело Буонаротти
Статуи Медичи делает новой прекрасной капелле!»
Там и Климент после смерти желал упокоиться, вроде.
Но и другие причины беречь город были на деле.

В центре Флоренции Медичи главный дворец расположен.
Недалеко от собора он Санта-Мария-дель-Фьоре.
Рядом и церковь стоит Сан-Лоренцо. Додумать не сложно:
Гибель родного дворца будет Медичи горькое горе.

В этом дворце, средь изысканных сводчатых залов и лестниц
Множество ценных скульптур и картин, гобеленов и фресок.
Мебель, ковры, витражи и каскад золотых занавесок.
Комнаты банковских вкладов, покои рабынь и прелестниц.

Пусть Алессандро ди Медичи герцогом станет красиво.
Освободителем, а не захватчиком на пепелище.
Было бы лучше не грабить столицу Тосканы глумливо.
Папа Климент непременно взамен Карлу что-то изыщет.

Вновь подступило к Флоренции войско ретивых испанцев.
Вёл их прославленный в битвах кровавый тиран принц Оранский.
Папа Климент содержал эту силу казной ватиканской.
Даже французских наёмников и гугенотов-германцев.

Будто душа Микеланджело вместе с Флоренцией милой
Вдруг под смертельным ударом свирепой судьбы оказалась.
Прежняя жизнь смелых планов и силы навек уходила.
Так Микеланджело думал. Душа как всегда сомневалась...

ПЕСНЬ ВТОРАЯ

Осада Флоренции. Сражение 5 мая 1530 года. Присяга воинов. Микеланджело. Размышления. Дворянство. Весенний мираж. Строительство капеллы Медичи. Фортификация Микеланджело. Интриги врагов мастера. Диспозиция перед сражением. Кольцо осады Флоренции. Угроза голода. Статуи Медичи. Грусть маэстро. Вооружение ополченцев. Перед атакой. Наёмный творец. Гром пушек. Мёртвые встают. Предатель. Дуэль дворян. Фрески. Леонардо да Винчи.

Вот и настал этот день, всё решающий в деле осады.
Страшный, кровавой четверг долгожданного пятого мая.
Смогут ли люди Флоренции сбросить пустую браваду,
Выйти на битву смертельную, гордо Мардзокко вздымая;

Бросить привычку в траттории пить забродившее пойло,
Щупать за голые прелести женщин продажных весь вечер,
Прочь отправляться в каморку свою, словно в стойло,
Где меж чумазых детей спать безвылазно в лени извечной;

Или в палаццо роскошном обжорством себя утомляя,
В карточных играх отцовские флорины тратить бездумно;
Вечно злословить, ровняя святого порой с негодяем
Или плясать под виолы и лютни, и пьяно, и шумно,

В лавках с тюками нечёсанной шерсти и душных сараях
Между бочонков и рам многих ткацких станков и красилен
Вечно скрываться от гонфалоньера с законом играя?
Только от Бога уйти и себя давший клятву бессилен.

Помнит ли кто, как давались тогда ополченцами клятва
В день прошлой осени, давшей для долгой осады начало?
Скоро должна была, как повелось, начинаться уж жатва.
Вместо пшеницы тела павших воинов смерть намечала...

Рядом с трибуной резной у дверей Сан-Джованни огромных,
Меж барельефов Гиберти в большом затенённом проёме
Грустно стоял Микеланджело в час тех торжеств благородных
В шумной толпе перед арками Санта-Мария-дель-Фьоре.

Между знамён флорентийских с крестом, львом и лилией алой,
Чинно синьория располагалась и знатные люди.
На алтаре драгоценном торжественно солнце сияло,
Видом одним повествуя уже о божественном чуде.

На алтаре меж свечей евангелие было открыто.
Ладан курили священники важно и сильным был запах.
Здесь командир ополченцев Феруччи, уже знаменитый.
Рядом стоял Малатеста Бальони в блистающих латах.

Из-за домов Санто-Спирито в стройном порядке красиво
При протазанах своих, аркебузах, рапирах, булавах,
Шли ополченцы на площадь, где ждали их нетерпеливо.
Всюду рассыпаны лавры, цветы, ароматные травы...

Пред алтарём и трибуной знамёна отряды склоняли.
С лязгом доспехов потом опускались они на колени.
За капитаном своим все присяги слова повторяли.
Он же ладонь не снимал с евангелия в дымке елея.

Салютовали оружием гонфалоньеру коммуны.
Флейты и трубы салют отмечали фанфарами громко.
На кампаниле Дуомо бил колокол каждый раз звонко.
Криком народ отзывался, сегодня особенно шумный.

Дальше знамёна отрядов текли разноцветным потоком,
В улочках узких Паладжо, Дилувио до Санта-Кроче.
Перед сверкающим ярко на солнце фасадом высоким
Мессу все слушали, скромно потупив горящие очи.

После хоругвь вынес им францисканский монах да Фойана
И проповедовать стал на пороге огромного храма.
Пламенем слов зажигал он сердца даже самым бывалым.
На белоснежной хоругви Христос и коммуны крест алый…

Солнце блистало на пиках, стволах аркебуз, сбруях конских.
Бархат играл на банкирах и золото ярко искрилось.
Так же купцы выделялись среди продавцов и конторских.
Около них кондотьеры из чёрных отрядов толпились.

Будто чужие стояли Сассети, Альбицци и Спини,
Риччи и Скали, и все Сальвиати, и хитрые Барди,
Питти, Бачелли, Гуиди и Строцци, семья Герардини,
Жадные Моцци, Альберти кичливые и Фрескобальди...

Нобили с аристократами здесь и внимают беспечно.
Рядом «паллески», кто Медичи предан душой и до гроба.
«Аррабиаты» — торговцы некрупные в бешенстве вечном.
«Чомпи» — беднейшие, те, кто господ ненавидит особо.

Гвельфы теперь с гибеллинами рядом на площади этой.
Ведь Римский папа теперь против них с императором вместе!
Каином вторгся в Тоскану он, ищущий власти и мести.
Против народа восстал папа, против республики светлой!

Жадные к зрелищам всё прибывают. Сидят на карнизах, оконцах.
Воду разносят, колбасы. Карманники здесь, проститутки.
Колокола компанелл то и дело взмывают с ударами к солнцу.
Бьют барабаны. Везде толкотня, суета, крики, шутки.

«Все ополченцы из бедных кварталов. Богатых не много.
Скверно! — сказал Микеланджело. Друг близкий Баччо д’Аньоло,
Главный в тот год архитектор коммуны, смотритель Дуомо
Так отвечал: «У цехов здесь расходится нынче дорога!»

Среднего роста, сутулый, назад выгибаясь калечно,
Строки стихов произнёс Микеланджело грустно на это,
Нос свой изломанный трогая из-за забитости вечной,
В небо кося глазом с радужкой разного цвета:

«Мы летели, обнявшись сквозь ночи и дни,
Звёзды медленно плыли от нас вдалеке...
«Навсегда, навсегда!» — нам кричали они.
«Навсегда, навсегда!» — мы кричали в ответ.

Нам бы горы и реки, поля и сады.
И напасти сносить любые шутя.
Нам бы пять дочерей, чтоб любили они
Свою нежную мать и тебя, и меня...

А теперь, если спросят: «Зачем ты один?
Из каких возвратился скитаний и гор?
И зачем ты старик, а ведь был молодым...»
Отойду, промолчу и заплачу потом!»

Баччо д’Аньоло вздохнул. Он в колете смотрелся нарядно
С ладной седой бородой, не испачканной сором и пищей,
В шляпе с пером страусиным и пряжкой как модник изрядный.
Скульптор же был лишь в потёртом плаще с капюшоном. Как нищий.

«Бог сотворил всех людей с добрым сердцем и верой в благое,
Но Сатана стал вливать в души слабые жадность и зависть.
Стали царями себя называть в пику Богу изгои
И расцвела буйным цветом царей сатанинская завязь!

Так же и Медичи жили в коммуне под маской и гримом.
Были они плоть от плоти республики много столетий.
Нынче роднёй королям стали, сделались папами в Риме.
Вот уж хотят править нами по праву единонаследий!» —

Так говорил архитектор коммуны безмолвному другу.
Тот, сделав знак подмастерьям держаться немного подальше,
Слушал внимательно речи, а сам бегал взглядом по кругу:
Скульптор, на тени смотря, видел в них много солнечной фальши.

Он проникал силой мысли в объём Санта-Кроче сквозь камни.
Фрески себе представлял над гробами семьи Барончелли.
Росписи Джотто и Гадди, шедевр Брунеллески недавний
Соотносил он с построенной им по заказу капелле.

Начата, брошена будто. Для Медичи эта гробница.
Здание у Сан-Лоренцо, базилики древней, готово.
Мрамор давно для надгробных скульптур под навесом томится.
Только прекрасный их замысел нынче почти что оковы.

Всепроникающий демон таланта глядел через стены
На монастырь Санта-Кроче, капеллу прекрасную Пацци.
Он сомневался теперь и в решениях первостепенных:
«Сможет капелла для Медичи тоже шедевром назваться?»

Как же случилось, что Медичи стали ему ненавистны
После трёх десятилетий симпатий взаимных и дружбы?
Где дом Лоренцо, куда скульптор юный был вежливо призван?
Жил как хотел, ел за общим столом без намёка на службу.

Дети Лоренцо теперь все мертвы, да и внуки частично.
Мёртв и приятель сердечный, Джованни, потом Лев Х.
Для Микеланджело в юности несколько лет друг отличный,
Тонкий ценитель искусств, философии, но выпивоха завзятый.

Фра да Фойана тем временем всех призывал быть честнее.
Будто Джироламо Савонарола воскрес вдруг из пепла!
Вздрогнул опять Микеланджело, видя свою всё яснее
Юность, когда справедливость к нему до конца не ослепла.

«Вот скульптор наш знаменитый! — в толпе кто-то крикнул надсадно. —
Он укрепил наши стены, вокруг бастионы построил!»
«Слава смотрителю главному всех укреплений осадных! —
Вторил ему из народной милиции радостный воин.

Думал д’Аньоло, что друг будет рад славе республиканской.
Но, обернувшись на крик, тот с обидой сказал при народе:
«Я вам не скульптор тут! Я — Микеланджело Буонаротти!
Буонаротти Симони из рода Матильды Тосканской!»

Мало кто мог различить слов тех смысл в ликовании общем.
Все закричали вокруг возбуждённо от счастья большого.
Так это часто бывает, когда соберутся на площадь
Простолюдины толкаться, орать с пивом, булкой грошовой.

«Слава Флоренции! — громко кричала толпа отовсюду. —
Слава Франческо Ферруччи, гип-гип Малатеста Бальони!
Чудилось, будто Христос обнимал перед казнью Иуду
И увлекал за собой непоседливых на бастионы...

Так и прошла ополченцев присяга как сон мимолётный.
Припоминая её то нахлынет горячая гордость,
То горький ком в горле встанет и страх безотчётный.
Словно от ветра глаза заслезятся, утратив всю зоркость.

***

Нынче стоял Микеланджело в день ясный пятого мая
У Сан-Миньято-аль-Монте и молча глядел на округу.
Грустно сидел на ступенях иль тихо ходил, чуть хромая.
То рисовал, то ругал подмастерьев своих и прислугу.

Солнце всходило неспешно: святое, огромное счастье.
Реки Арно и Муньоне вдруг вспыхнули бликами ярко.
Много ручьёв и каналов им вторя, зажглись в одночасье,
Словно давно ожидали от неба такого подарка.

Вот отступила прохладная ночь и роса заблестела.
Травы и листья, и птиц всевозможных собой напитала.
На терракотовых крышах, фасадах песочных и белых
Влага поблёкшие краски и полутона освежала.

На перелесках, холмах тени чёрные в полосах длинных
Таяли, не находя тьме, как прежде, ночного приюта.
Башни больших кампанелл, укреплений и замков старинных,
Бешенки стен монастырских и вилл осветились повсюду.

После короткой зимы, неожиданно мягкой и ясной,
В марте, апреле дожди пережив, расцвела вся долина.
Заполонилась ковром всех оттенков картины прекрасной.
Свежая зелень собой собрала весь пейзаж воедино.

Взгляд Микеланджело словно по фреске скользил напряжённо,
Соизмеряя пространство и цвет, освещённость и форму.
Встала природы сейчас перед ним красота обнаженно,
В памяти цепкой навек сохраняясь единственной нормой;

Ирисы всюду пестрят фиолетовым, синим и жёлтым,
Между тюльпанов и рододендронов вкрапляются густо;
Лилии хмель вожделения льют ароматом тяжёлым;
Всюду цветенье садов навевает любовное чувство.

Справа от славного города вровень с горой Сан-Миньято
В гуще оливковых рощ возвышается холм Сеттиньяно.
С той стороны, за Мензолой, долина слегка приподнята.
Там же дорога в Ареццо идёт вдоль Арно постоянно.

Северней, будто в гнезде на горе затаилась Фьезоле:
Римский театр, термы, виллы меж долгих подъёмов и спусков;
Дофлорентийское сердце забытой печали и боли,
Где под полами базилик лежат саркофаги этрусков.

Ниже, за Сан-Доменико, дорога идёт вдоль Муньоне.
В русле реки с древних пор до Фаэнцы она пролегает.
Солнце играет причудливой тенью сейчас там на склоне.
К Альпам туманным туда зачарованный взгляд улетает.

Будто мерещатся в дымке оконца, карнизы и крыши,
Башни и стены Флоренции, Санта-Мария-дель-Фьоре...
Купол летит в бликах света и кажется дальше, и выше.
Мраморный столб кампанеллы теряется в этом объёме.

Болью маэстро покатая красная кровля капеллы
Слева виднеется куполом меньшим, чем купол Дуомо.
Как бы стремящийся в небо спасения нос каравеллы,
Приговорённой стать Медичи скорбным и проклятым домом.

Не было нынче на ней золотого гранёного шара,
Сбитого в ярости к Медичи партией «бешенных» в прошлом.
В гулком пустующем зале огромном следы от пожара.
Вся перемазана мелом и дёгтем в отмщении пошлом.

Десять томительных лет, возводилась банкирам капелла.
Сколько трудов и мечтаний вмещалось тут в стенах холодных!
Столько набросков, эскизов, моделей и планов имела,
Что можно было построить немало капелл превосходных!

Друг архитектор д’Аньоло мешал много раз сам не зная;
Медичи сильно смущал всех советами, выбором места.
Церковь тогда Сан-Лоренцо как их пантеон отвергая,
Время затягивал, действовал глупо, но искренне честно.

Был он настолько уверен в своей гениальности высшей,
Что завершить взялся купол Дуомо руки Брунеллески.
Будто балкон для сверчков строил там или домик для мыши
Так, что пришлось Микеланджело протестовать очень резко.

Старый приор Сан-Лоренцо несносный педант Фиджованни
Вместо молитвы три года бродил по лесам на капелле.
Тяга надсмотрщиком быть процветала в церковном болване.
Камень, раствор проверял, будто был сам строитель на деле.

Даже банкир Никколини, обычно к фантазиям стойкий,
Смел в отношения лезть между мастером и скарпелито,
Будто владел кроме знания векселей знанием стройки.
Сам же не смог различить между синих цветов лазурита.

Блоки из мрамора пять долгих лет громоздились без дела.
Начаты были едва от надгробий две статуи только.
Мрамор весь из Пьетрасанта дешёвый, податливей мела,
И при ударах малейших скарпелью крошился нестойко.

Так размышляя, смотрел Микеланджело долго на купол,
Не замечая как будто того, что вокруг происходит.
Будто наскучивший сильно театр надоедливых кукол
Вечный спектакль продаёт, целый мир декораций городит.

***

«Вон, посмотрите, маэстро, уже началось! — крикнул кто-то.
Здесь Микеланджело словно очнулся от снов бесконечных.
Это Антонио был, ученик, рисовавший не хуже, чем Джотто.
Ленью лишь низменной яркий талант омертвлял он беспечно.

Рядом стоял и другой подмастерье — Франческо Урбино.
Хлеб он держал и кувшин, полагая, что мастер голодный.
Корчил при этом Франческо напрасную грустную мину.
Будучи молод, красив, он в атлас был одет ярко модный.

Площадь у входа в торжественный храм на горе Сан-Миньято
Плотно забита фашинами, пушками, грудами ядер.
Тут ополченцы кварталов стояли в блистающих латах
И бомбардир Лупо бегал: смышлён, коренаст, кровожаден.

Он с колокольни высокой стрелял тут с начала осады.
Множество пушек разбил и испанцев отправил в могилу.
Сам для бомбард городских, кулеврин составляя заряды
Пусть рисковал, но зарядом двойным увеличивал силу.

Мимо идя в сотый раз, поднимая прилежно край шляпы,
Он Микеланджело проговорил с восхищением снова:
«Ваш бастион — кость застрявшая в горле испанцев проклятых.
Всей обороны Флоренции с юга-востока основа!»

«Лишь бастион Сан-Миньято? А десять других бастионов? —
За Микеланджело гордо Франческо Урбино ответил. —
Мастер построил их в духе новейших военных канонов.
Будто он сам инженер и всегда зарабатывал этим.

Множество разных замеров, расчётов, рисунков исполнил.
Башни усилил и пушки на них разместил, и припасы.
Рвы углубил и водой из Арно и Муньоне наполнил.
До этих пор не прошли их отряды испанцев ни разу!»

«Только вот много домов разобрал, парков вырубил много!» —
Это услышав, сказал капитан делла Карпия грубо.
Он у Бальони помощником был. Всем дерзил без предлога,
Но кондотьером считался отменным, хоть славу имел душегуба.

В рыцарском полном доспехе миланской изящной работы,
Шлеме с пером страусиным, плаще с ярко красным подбоем,
Он в ожидании битвы надменно ходил перед строем
И раздавал приказания аркебузирам пехоты.

«Как комиссарио скульптор решил донести на Бальони? —
Снова сказал делла Карпия громко, чтоб всем слышно было. —
Будто один Микеланджело ведает толк в обороне,
Все же другие предатели, как утверждает он с пылом!

Сам ночью тайно нашёптывал гонфалоньеру Кардуччи,
Будто-бы все пуруджанцы, умбрийцы предатели с роду,
Выгнать нас всех из Флоренции он посчитал будет лучше.
Только милиции как бы доверить коммуны свободу!

Сам знает мастер, что немцы, испанцы при Павии в битве,
Будучи меньше числом, разгромили французов отборных.
Рыцарям не помогла ни броня, ни число, ни молитвы
Против обученных к перестроениям аркебузиров упорных!

Просто не может одно ополчение Макиавелли
Справиться с войском обученных немцев и конкистадоров.
Только в мечтах это свойство ткачи и писцы заимели.
Плод бесполезных надежд и пустых разговоров!

Если Перуджа захвачена папой, не значит ли, право,
Что перуджанцы деруться не только за деньги кондотты?
Если отца дорогого извёл папа Римский отравой,
Будет ли падок Бальони сейчас на Климента щедроты?

Да, Малатеста IV Бальоне воитель, властитель Перуджи,
Не захотел вдоль стены разбирать все постройки и виллы.
Он ведь хотел флорентийцам дома сохранить, делал лучше!
Есть ли в том смысл, если будут с врагом не равны наши силы?

Наш капитан-генерал был при вылазках сверх осторожен.
Мало нас слишком! При вылазках лучше врага бить частями!
Все мы погибнем, коль будет обратно нам путь загорожен,
Если имперцы успеют собраться тут всеми войсками!

Нынче Франческо Ферруччи отбил у имперцев Вальтеру,
Вызвав всеобщий восторг героизмом и храбростью древней!
Он рисковал всем отрядом, но славу стяжал и карьеру.
Только столицей нельзя рисковать как той затхлой деревней!»

Так говорил капитан делла Карпия с наглой ухмылкой,
Не ожидая ответа от старого скульптора и инженера.
Не понимая в нём страсти к борьбе, затаённой и пылкой,
Что бушевала всю прошлую жизнь до интриг кондотьера.

Словно не слышал насмешливых фраз Микеланджело этих.
Может быть, шум от отрядов, идущих на холм, их глушили?
Лупо кричал тоже громко. Пел песню и утренний ветер.
«Видимо, мастер впал в дрёму» — его подмастерья решили.

Но Микеланджело зорко смотрел на долину и город,
Сопоставляя в уме укрепления, войско и местность.
Знал он как все, что вот-вот и блаженный пейзаж будет вспорот
Грохотом пушек, и битва откроет врата в неизвестность.

Многие будут убиты сегодня, получат смертельные раны:
Те, кто за деньги сражается, те кто за Родину бьётся.
Юноши, только из детства шагнувшие, и ветераны;
Все изопьют кубок смерти своей как кому доведётся...

***

Вот бастион на горе Сан-Миньято: валы и куртины,
Стены с зубцами идут до реки, упираясь в ворота.
Там, у ворот Сан-Никколо из мрамора и травертина,
Ночью Арно перейдя по мостам, затаилась пехота.

Враг обложил всю Флоренцию плотно войсками.
Лагери враг на высоких холмах разместил повсеместно.
В них разместились стрелки за валами и пушки за рвами.
Флаги, шатры и палатки стоят островерхие тесно...

Лагерь большой итальянских наёмников у Джирамонте.
Холм этот рядом с воротами Римскими, чуть не вплотную.
Два бастиона, большой кавальер там развёрнуты фронтом.
Шарра Колонна имеет там пушки, мортиру большую.

Весь прошлый месяц они разрушали ворота и стены.
Слабый ответный огонь флорентийцев не дал результата.
Башни с зубцами, стоявшие много столетий бессменно,
Рухнули, как не латали их туфом в ночи грубовато.

Там лишь Нанноне остался в развалинах башни с мушкетом.
Храбрый пушкарь из Капрезе, земляк Микеланджело старый,
Несколько дней от стрелял и держал, развивая под ветром,
Тряпку, всю будто в дерьме, с намалёванной папской тиарой.

Чтоб показать, что обстрела боится не больше хлопушек,
Снял он штаны, показал пехотинцам врага зад свой голый.
Нынче он с Лупо ходил по горе Сан-Миньято у пушек,
К битве смертельной готовясь, как будто бы к свадьбе весёлой.

Ближе к горе Сан-Миньято гора и деревня Арчетри.
За Джерамонте большая возвышенность Беллосгуарде.
Там батареи испанцев. Их флаги колышутся в утреннем ветре
И диспозицию прямолинейную видно без карты.

Там же стоит с кавалерией рыцарской герцог Гонзага.
Дать этот титул ему император в апреле изволил.
Сто сорок тысяч дукатов ему титул стоил однако,
И послужить должен Карлу ещё он как преданный воин.

За Джерамонте на юг, у ручья своевольного Эма
Лагерь ландскнехтов немецких за рядом больших кипарисов.
Тут не военная хитрость была, вовсе не стратегема.
Просто подальше держал принц Оранский ландскнехтов Тамиса.

Так он зато закрывал путь на Эмполи и на Вольтерру,
Где окружён был недавно весь корпус Франческо Ферруччи.
Немцы всегда в грабежах были рьяны не ведая меры,
Но для сражения насмерть солдат не придумано лучше.

Эти же немцы три года назад за невыплату денег
Рим взяли штурмом. Едва не повесили папу Климента.
Месяц потом в замке Ангела папа сидел словно пленник.
Будто вандалами в Риме взималась кровавая рента.

Если испанец Фернандо Кортес на другом континенте
Теночтитлан золотой грабил истово именем бога,
Многих ацтеков, а также испанцев предав лютой смерти,
Немцы разграбили Рим, взяв побольше сокровищ под боком.

Только отряды солдат Банде Нере спасли Вечный Город.
Папу они защитили и часть из святынь в Ватикане.
Нехотя с принцем Оранским ландскнехты ушли через горы.
Нынче они за Климента VII воюют спокойно в Тоскане.

Много за Эма шатров и палаток, навесов из досок.
Несколько тысяч ландскнехтов томятся там в алчных надеждах.
Это ударное войско имперцев в цветастой одеждах.
Столько же женщин и шлюх там в походных домах из повозок.

С северо-запада, близко к дороге в Пистойю ведущей,
В монастыре Сан-Донато ландскнехты Лодрона засели.
Возле холма Сеттиньяно, Фьезоле всё было не лучше.
С севера всюду шатры и палатки испанцев белели.

Не было в мир из Флоренции больше дороги открытой.
Больше нельзя было в город доставить съестные припасы,
Рынки, траттории вдоволь заполнить капустой и рыбой,
Сыр, мясо, дичь и вино раздобыть, мёд, оливки, колбасы…

***

Для Микеланджело хлеб был почти что единственной пищей.
Братьям даря баснословные деньги, дома и наделы,
Он одевался и ел как святой, как аскет или нищий.
Стал он таким после росписи сводов Сикстинской капеллы.

Мог с подмастерьями спать он в каморке совсем без кровати.
Ночью работал, свечу закрепив на полях старой шляпы.
Бедных и глупых не гнал, мог рисунки свои раздавать им,
Братьям же делал подарки достойные римского папы.

Прочим же в городе: землевладельцам, купцам и банкирам,
Тем, кто давал на наёмников деньги сеньорам коммуны,
Не флорентийцам, а всем кондотьерам, и их командирам,
Голод являлся совсем неприемлемым жестом фортуны.

Только неделя прошла как Вольтерра сдалась флорентийцам.
Раньше весной этот город тосканский от них отшатнулся,
Путь отрезая к Флоренции южным тосканским кормильцам.
В крепости маленькой лишь гарнизон там столичный замкнулся.

Кризис с едой, голод был налицо и нужны были меры.
Этим занялся прославленный корпус Франческо Ферруччи.
Яростным штурмом ночным овладели внезапно Вольтеррой
Несколько тысяч пехоты и сотни две рыцарей лучших.

Множество разной еды приготовил Ферручи к отправке.
Но Марамальдо, имперский наёмник с трёхтысячным войском
Прибыл к Вольтерре и тем воспрепятствовал этой поставке.
Был Марамальдо жестоким и славился в битве с упорством.

Так получилось, что нужно теперь флорентийцам решаться
Выйти на битву за стены Флоренции запертой срочно.
Станет возможным к Вольтерре навстречу Ферруччи прорваться,
Ведь у врага положение тоже не так уж и прочно.

Кроме отменных солдат Марамальдо к Волтерре ушедших,
Сорок отрядов без денег отправил домой принц Оранский.
Было во всех лагерях очень много больных и умерших.
В поисках пищи бродил по деревням весь корпус испанский.

Хоть угасает уже у испанцев чума, но ещё убивает.
Это всё Джуньи придумал и сделал на благо столице.
Сыр заражённый, одежду чумных с марта им доставляет.
Но для чумы нет преград. Заболели чумой флорентийцы.

Семь дней назад состоялось к тому же удачное дело:
Утром пять сотен испытанных рыцарей графа Гонзаги
Атаковали пехоту в руинах Сан-Сальви весьма неумело,
А флорентийцы в бою том исполнились духом отваги.

***

Мрачно кончался апрель, предвещая недоброе лето.
Мастер в капелле работал скарпелью в великой боязни.
Жизнью своей рисковал, ведь всё было для Медичи это.
Тех, кто сейчас обещал флорентийцам расправы и казни.

Мраморный блок Микеланджело был только грубо обтёсан.
В нём «заключён» Джулиано де Медичи герцог Немурский.
Мог он навеки остался холодным каррараским утёсом
Или в картине руки Рафаэля как образ этрусский.

Перед окном восковая модель обманула бы многих:
Был Джулиано II всем известен в столице отлично.
Но у модели был профиль другой и осанка, и ноги.
Складки одежд древнеримских смотрелись безлично.

«Кто это? Что ты здесь делаешь, Буонаротти Симони? —
Так вопрошал заглянувший на стук архитектор д’Аньоло. —
Что ты забыл, комиссарио, в проклятом всеми притоне,
Где склеп тиранов и где пыль противно стереть даже с пола?

Уж принц Оранский в атаку пошёл на Сан-Сальви внезапно!
Может, твоим камнетёсам и всем подмастерьям сражаться?
Взять аркебузы и броситься в бой за отечество храбро?
Хватит здоровым мужчинам от службы коммуне скрываться!»

«Старый и верный мой друг, — отвечал Микеланджело грустно, —
Каждый из каменотёсов моих: Бенти, Грасса, чудак делле Корте,
Может скульптуру мою завершить и почти не испортит.
Сможет ли кто-нибудь мне, если что, заменить их искусство?

Если десяток ткачей-ополченцев не дай Бог убило,
Меньше Флоренции блага они принесли бы и славы,
Чем ученик мой Антонио или Франческо Урбино!
Те, кто на бойню решит гнать таланты — не правы!

Что же до статуи этой, то это не Медичи вовсе.
Кто говорит, что в скульптуре здесь герцог Немурский показан?
Видишь, любезный, в модели из глины, а также и в воске
Лишь древнеримский мотив, повторяемый мной раз за разом.

Антик безликий, любимый сегодня в богатых палаццо.
Сразу её купит Киджи: банкир красоту понимает.
Друг антиквар делла Палла готов для меня постараться.
Он королевскому дому Франциска здесь всё закупает.

Может быть, Галли возжаждет пополнить собрание статуй.
Статуя Вакха моя у него. Купидон есть на вилле.
Медичи можно продать, ведь у них всё в порядке с оплатой.
Пусть из Флоренции выгнали их, но торговля-то в силе!

Вон, саркофаги готовы к продаже. К ним тоже вопросы?»
Это спросив, Микеланджело принял вид скорбной личины.
Тут засмеялись его подмастерья, потом камнетёсы.
Даже д’Аньоло решил посмеяться, не зная причины.

«Я не поверю, — д’Аньоло сказал, отсмеявшись со всеми, —
Что будет автор Сикстинской капеллы, создатель Давида,
Без договора работать по низкой, заезженной теме
Вместо заказов с авансами, дорого и плодовито!»

«Римлянин этот сидящий похож на Франческо Ферруччи, —
Тихо сказал Федерико Урбино, — лицом и фигурой!»
«Видишь, друг Баччо, себя ты загадками больше не мучай.
В статуе полная воля фантазии с кандидатурой.

Стены капеллы сейчас защищают меня и модели.
Здесь я работаю с мрамором как в мастерской и не боле.
«Ночь», «Утро» начали мы потихоньку на прошлой неделе.
Образам аллегорических фурий в них дали мы волю.

Самым великим и лучшим, прекрасным творением жизни
Всё же считаю свои бастионы Флоренции славной.
Их красота и полезность мой главный подарок отчизне —
Против тиранов восставшей коммуне за мир равноправный!

Я бы стихами о грусти своей рассказал здесь немного
Слогом прекрасной маркизы Виттории и Карнасекки.
Всё об одном я тебе расскажу, что печалит вовеки,
Друг мой д’Аньоло, одна всем по сути дорога:

Жизнь собьёт с тебя спесь как песок,
Все девизы сотрёт с ярких пряжек.
И сожнёт каждый твой колосок,
Что ты взращивал в поле отважно!

Жизнь волной будет биться в тебя
Как в опоры моста — зло и споро.
Только время ей нужно до дня,
Дня, когда рухнут эти опоры.

На вопросы ответит твои,
Все вопросы ничтожные эти
И убьёт всех, кого ты любил,
Если ты заживёшься на свете!

Жизнь осушит все слёзки твои.
Как зима превратит слёзы в иней.
Унесёт на свои пустыри
В вечный сумрак мертвящей пустыни...

Так что спокойно иди, милый Баччо, в Синьорию спешно,
Или на стену любую и башню к Сан-Сальви поближе,
Где принц Оранский сражается с нами опять безуспешно!»
Голос маэстро взлетел, отражаясь под сводами в нишах.

За монастырь тот, Сан-Сальви, была битва чуть не успехом.
Двадцать пять рот вывел в бой Малатеста Бальони.
Если бы ливень тогда не пошёл, не разлились бы реки,
Путь в лагерь был бы отрезан имперской колонне.

Дал Малатеста приказ отступить. Всем тогда показалось,
Будто ещё пара рот сможет полный разгром обеспечить.
Не понимали, что малая часть лишь имперцев сражалась.
Там их желания стали возможностям противоречить.

Вечером поздним кровавым домой возвратились отряды.
Все возбуждёнными были, желая покончить с осадой.
День был для битвы за город назначен и все были рады
После бездельной зимы за победу сражаться с отвагой.

***

Вот и сейчас Микеланджело майским божественным утром
Видел горящие взгляды стоящих в строю ополченцев.
Сверху их строй озирала базилика древняя мудро,
Словно Миньято входил через солнечный свет прямо в сердце.

В ротах копейщиков множество лиц молодых, не тосканских.
Это чесальщики шерсти, давно не имевшие цеха,
Вышли на бой за Флоренцию против злодеев испанских,
Хоть были нищими «чомпи» и вечной мишенью для смеха.

На головах у копейщиков всех были разные шлемы.
Словно горшки кабассеты и полушары бургиньоты.
С масками и козырькам вне сходства и всякой системы,
Гребнями малыми или большими, но грубой работы.

Панцири, юбки, кирасы стальные, все разные очень.
Наручи, поножи, редко щиты и стальные перчатки.
Даже кольчуга, колет, что накладками кожи упрочен.
Просто симарры, а сверху нашиты железные латки.

Пики различной длины, глефы всякие и алебарды
Были в руках ополченцев, свирепо блестя остриями.
Разных рапир и кинжалов виднелись там ножны и гарды.
Тихий мужской разговор равномерно звучал над рядами...

Как непохожа тосканская речь на других итальянцев!
Слух Микеланджело тешит она каждый раз на чужбине.
Это не то, что гортанный язык странноватых миланцев,
Быстрая скороговорка в Неаполе, цоканье в Риме.

Так же как речью, тосканцы и видом отличны от прочих:
Если миланец порой белокур словно немец и ладен,
Смугл как араб сицилиец, а венецианец порочен,
То коренной флорентиец на первый взгляд будто нескладен.

Видно, что коротконог и плечист, и что сильные руки.
Мощную шею, широкие лбы часто встретишь в народе.
Скулы большие и все длинноносы почти, большеухи.
Что-то восточное было в тосканско-этрусской породе.

Так не похожи они на пропорции статуй античных!
Вид совершенный Давида не приняли, не оценили.
В этим, наверно, разгадка явления толп истеричных
Тех, что бросали в Давида камнями и руку отбили!

Вот флорентийцы рядами стоят на холме Сан-Миньято.
Главная цель — это холм Джирамонте, где два бастиона.
Лагерь наёмников там итальянских за насыпью спрятан
И генерал-капитаном у них храбрый Шарра Колонна.

Перед холмом из мортиры и пушек разрушены стены.
Это теперь самый выгодный пункт для атаки на город.
Место удобное ныне для всякого рода измены,
Раз на Флоренцию страшно и медленно движется голод.

Рядом дорога идёт на Вольтерру к запасам Ферруччи.
Именно тут обозначено логикой место прорыва.
Может быть сломят сегодня врагов флорентийцы везуче,
Холм Джирамонте захватят, ведомые страстным порывом.

Мрачно смотрел Микеланджело как продвигались отряды,
Как занимали места перед скорым началом атаки.
В битву за холм Джирамонте ткачи шли и шли шелкопряды
Против обученных рьяных солдат, не лишённых отваги.

Может, умелые артиллеристы Нанноне и Лупо
Смогут стрельбой фальконетов сравнять хоть немного их шансы.
Будут карабкаться не по своим, а по вражеским трупам
Роты, пройдя без потерь сквозь траншеи и шанцы.

***

«Странно, что Барди, Альбицци, Сассетти, Перуцци, Альберти,
В бой не идут благородно, — сказал Микеланджело хмуро. —
Сидя в Синьории, очень легко рассуждать им о смерти.
Даже отряды не дали свои, сберегая им шкуры!

Это похоже на то, что паллески уже победили!
Ждут только повода, чтобы открыть де Шалону ворота.
Если бы деньги Бальоне теперь не они заплатили,
Можно подумать бы было, что честной не будет работа.

Вот капитан далла Карпия мне говорит о боязни...
Он пердужинец. Наёмник и признанный старый вояка.
Вечно хозяина ищет он в алчном, порочном соблазне.
Вряд ли поймёт, чем душа моя скорбная ныне объята!

Кажется странным, но мне так понятна душа кондотьера!
Сам кондотьер я в искусстве. Несчастный наёмный подёнщик.
Всё по контрактам за деньги, без искры небесной и веры.
Волю заказчика лишь воплощая. Он мне как погонщик!»

«Что вы, мессер, говорите? — вскричал подмастерье Урбино. —
После Сикстинской капеллы, Пьеты с несравненным итогом
Знает Италии вся Микеланджело имя и знает чужбина.
Имя сие означает творца и вдохновлённого Богом!»

«Помню Пьету. Кардинал Жан Билэр дал заказ через Галли.
Галли банкиру тогда заработать на мне выпал случай.
Он указал в договоре помимо различных деталей,
Что ничего не должно в мире статуи этой быть лучше!

Он заработал немного на мне: жалких 300 дукатов.
Но не позволил затем отклониться ничуть от модели.
Даже натурщицу сам мне доставил и труп чей-то адов.
С трупом сидела она чуть жива в мастерской три недели! —

Так отвечал подмастерью маэстро и многим казалось,
Что говорит он в пространство прекрасного майского утра. —
Тридцать уж лет пролетело. В живых никого не осталось.
Только как прежде Пьета смотрит многострадально и мудро.

Гонфалоньер Содерини, гордясь сильно знатностью рода,
Так придирался к Давиду, как будто искусству учился.
Сходством с моделью первичной меня изводил он два года.
Ганфолоньерством пожизненным муж этот очень кичился.

Перед оплатой потребовал он изменить форму носа.
Стал я притворно скарпелью стучать, крошку сыпать для вида...
Где же свобода творца без верёвок, цепей и доносов?
Я словно шулер тогда сохранил римский нос у Давида!»

Снова хотел ученик возразить, но послышался звук барабана.
Флейты и трубы пронзительно следом за ним зазвучали.
На бастионе большом у ворот Сан-Николо сквозь дымку тумана
Были видны музыканты, что битву для всех возвещали.

***

Звучно ударил вдруг колокол на кампаниле Дуомо.
С башни Арнольфо ударил другой над Сеньорией сильно.
Всю погружая Флоренцию в мир колокольного звона,
Церкви, базилики тут же ответили им изобильно:

Ор-сан-Микеле, Сан-Сальви и Санта-Марии Новелла,
Церковь Святых, Сан-Лоренцо, Сан-Марко за ней Санта-Кроче.
Колоколами неистово пели везде кампанеллы,
Словно навек прогоняли остатки предательской ночи.

Бог изливал, благосклонно играя, небесное злато.
Радостью все наполнялись сердца, поднимались над тленом.
Только молчала пока колокольня горы Сан-Миньято,
Не пребывая однако ни в дрёме, ни в праздности ленной.

На колокольне базилики там Сан-Миниато-аль-Монте
Вовсе не колокол, а фальконет размещён был умело.
После обстрелов бомбардами башня нуждалась в ремонте.
Месяц латали её, впрочем, не прекращая обстрела.

«Лупо, стреляй!» — закричал Варки, знак увидав на Дуомо.
На бастионах и стенах Флоренции грохот раздался.
Резкие выстрелы пушек взлетели раскатами грома.
Вдоль укреплений дым пороха быстро и густо поднялся.

Не дожидаясь повторных команд, Лупо вместе с Нанноне
Принялись бегать вдоль пушек, фитиль поднося к их запалу.
Выстрелы стали греметь, заглушая собой всё иное,
Дымом скрывая весь холм и окрестности мало-помалу.

Холм Сан-Миньято врагам о своей кампанелле напомнил.
Грохот заряда двойного ударил как жерло вулкана.
Выстрел совсем оглушил Микеланджело, страхом наполнил.
Гулом затмил всё сознание будто завесой тумана.

Словно во сне по Флоренции двинулись блики и тени.
Это по улицам и по мостам шли отряды к воротам.
Между ворот Сан-Николо, Сан-Джорджио, Римских
Место прорыва и битвы назначил Бальони здесь ротам.

В битву вели ополченцев свирепые их капитаны:
Бартоломео-дал-Монте, Ридольфо д'Аскези, да Йеси.
Гонфалоньеры знамёна несли, представляя кварталы:
«Лилии», «Львы» и «Кресты» бело-алые в блеске и спеси.

Им нужно было идти по извилистым тропам на гору.
Пики, щиты, аркебузы нести и спешить, что есть мочи.
Холм Джирамонто отбить у имперцев бесстрашно и споро,
И удержать от атак подкреплений испанских до ночи.

Роты с горы Сан-Миньято, из монастыря Сан-Франциско
Через Арчетри пройдут и с востока возьмут кавальеры.
В плане Бальоне достаточно было случайного риска.
Мало расчёта, но много неистовой страсти и веры.

Ждали испанцы прорыва на юг и отнюдь не случайно.
Осведомителей много имел де Шалон, принц Оранский.
Письма ему посылали паллески из города тайно.
Им отвечал тоже тайно Валори посол Ватиканский.

«К бою, мужчины!» — вскричал капитан делла Карпия зычно.
«К бою готовься! — за ним повторили повсюду сержанты. —
Время молитву прочесть, зарядить аркебузы отлично!
Пусть отойдут со знамёнами медики и музыканты!»

Вдруг увидал Микеланджело между творящих молитву
Будто художник дель Сарто стоит над своею могилой:
Умерший только недавно от ран после яростной битвы,
В панцире, с пороховой огнемётной трубой и рапирой!

Здесь был и Триболо: скульптор, предатель презренный,
Тайно продавший Клименту VII план всех укреплений.
Кажется, что перенёсся из склепа сюда дерзновенный.
Молится между простыми солдатами, встав на колени!

Встал из могилы и брат Микеланджело младший,
Что на руках у него от чумы умирал помрачённый.
Сам Микеланджело брату могилу рыл в час горький, страшный.
Даже могильщиков он не сыскал при чуме ночью тёмной!

Снова ударили пушки, вернув Микеланджело в чувство.
Лупо с Нанноне, а с ними помощников много их хватких
Бегло стреляли по лагерю подле Арчетри искусно.
Часто они попадали в фашины, повозки, палатки.

Бегали и говорили всем про кулеврину двойную,
Что в январе Берингуччо отлил и назвал «Лиофантом».
Он стофунтовый калибром имел дальность очень большую.
Было бы славно Арчетри обстреливать этим гигантом!

«Роты Арсоли, Бучини, вперёд! — прокричал капитан над рядами. —
Аркебузиры, держитесь копейщиков — вашей защиты!
Если не сможете не отставать и держаться за нами,
Будете конницей рыцарской все как один перебиты!»

Многие будут убиты сегодня, получат увечья и раны.
Кто-то за деньги кондотты, другой за Флоренцию бьётся!
Братья, мужья, сыновья, дети, юноши и ветераны —
Всем кубок смерти незрячей сегодня испить доведётся...

Клацая сталью и топая громко, нестройно, поспешно
Стали с площадки базилики вниз отправляться отряды.
Между прекрасных цветов, всюду благоухающих нежно,
Шли за куртины они, быстро строились снова ряд к ряду.

Эти куртины создал Микеланджело дельно и ладно:
Насыпи шли от ворот Сан-Франческо, сады перекрыли.
Церковь, большой монастырь защитив, шли куртины обратно.
Дальше к предместьям ворот Сан-Николо, к реке подходили.

Много создал скульптор ретраншементов из досок дубовых.
Стены из тысяч фашин и разобранных зданий столицы,
Из кирпичей земляных с паклей смешанных, пятиуфунтовых.
Рвы и ловушки везде, много флангов, повсюду бойницы...

«Буонаротти! — сказал делла Карпия. — Вы всё смеётесь!
Я вот, презренный наёмник, иду за Флоренцию биться.
Вы, патриот флорентийский, с вином на холме остаётесь!
Как над иронией несправедливой мне не удивиться?

Сорок дукатов за месяц опасностей я получаю.
Вы за скульптуру порой десять тысяч дукатов без риска!
Маленький, злобный горбун, здесь ни в чём я Вас не обвиняю,
Только хочу показать, как в величии пали Вы низко!»

Это сказав, капитан делла Карпия поднял рапиру.
Телом одним поклонился едва Сан-Миньято-аль-Монте.
В рыцарском ярком доспехе под стать не войне, а турниру,
Вниз тяжело пошагал за судьбой, скрытой на горизонте.

«Ростом я мал, да и стар, чтобы драться с тобой на дуэли! —
Крикнул ему Микеланджело вслед без особого страха. —
Твой перуджанец Бальоне — предатель! Пройдёт три недели,
Может быть месяц, второй, и всё кончится крахом!

Даже могу башню у указать, что Бальоне захватит
И повернёт пушки прямо на город, и впустит испанцев!
Башни ворот Сан-Никколо ему для предательства хватит,
Чтобы без всяких условий заставить Флоренцию сдаться!»

«Может, присядете? Вы так бледны! — тут воскликнул Урбино. —
Что за причуды у Вас говорить о дуэли и мести?
Вспомните, месяц назад состоялся такой поединок,
Где флорентийцы с имперцами дрались по кодексу чести!

***

Вызвали двух флорентийских дворян, что служили имперцам
Двое дворян флорентийских: Мартелли и да Кастильоне.
Много дворян ненавидят предателей как иноверцев.
Пусть будут прокляты их имена и склюют их вороны:

Марфия и Кавальканьти, а с ними их друг ди Бандино,
Строццо бесчестрый, Катанци, Пиньятта и Альдебрандини,
Роза да Викко и да Диккамона и с ними немало других заедино.
Разве предательство Родины с детства живёт в дворянине?

Вот и решили мессеры Мартелли и да Кастильоне
Вызвать тогда да Бандино и Альдебрандини сразиться.
Им разрешил принц Оранский и наш Малатеста Бальоне
В духе испанского славного рыцарства до смерти биться!»

«Помню дуэль, — отвечал Микеланджело бледный и грустный. —
Рослый наш да Кастильоне хотел биться конным в доспехах.
Маленький Альдебрандини же был рапиристом искусным.
В этих условиях выбор оружия был половиной успеха!

Брат Бенвенуто Челлини Чиккино — капрал «Банде Нере»,
Этого Алдебрардини учил фехтованию, вроде...
Хитрым приёмам его обучил и коварной манере.
Той, что убийцам мила, а дворянам совсем не подходит!»

«К принцу Оранскому в алых одеждах гарольд наш явился.
Тот разрешил дуэлянтам в их лагере сделать арену.
Ранен был да Кастильоне противником, но изловчился,
Подлому Альдебрандини пробил шпагой шейную вену, —

Стал продолжать так Урбино рассказ об известном всем деле. —
Шпаги для схватки избрал ди Бандино не праздности ради!
Это оружие лучше он знал, чем Джанфранко Мартелли.
Вскоре нанёс патриоту смертельные раны предатель!»

«Только уныние эта дуэль принесла. Мрачный символ несчастья, —
Лупо сказал, проходя вдоль фасада базилики быстро. —
Эти дворяне спесивые у предрассудков во власти.
Смертью вернее врагу может стать наш один меткий выстрел!»

«Если бы мир можно было по хохот решить поединком
Папы Климента VII и гонфалоньера Кардуччи! —
Фра де Фойано сказал, подойдя тихо как невидимка. —
Зло будет меньшее, гибели тысяч католиков лучше!»

«Дети любимые! — фра обратился уже к ополченцам,
Что проходили рядами нестройными вниз на куртины. —
Стук раздаётся святого Миньято великого сердца.
Здесь он в базилике светлой нетленно лежит без кручины!

Дерзкий Миньято был князем Армении жадным когда-то.
В дальних походах служил императору Децию верно.
Грубый, в языческий век принял он христианства догматы
И на горе алле Крочи в пещере он стал жить без скверны.

Деций-язычник велел князя бросить зверям на съеденье.
Звери, о чудо, не стали рвать плоть, в ушли восвояси.
Деций Миньято сжигать стал, но ветер задул всё горенье.
Голову зверски тогда отрубили армянскому князю!

Римляне знали, что тело неполное вновь не воскреснет!
Вдруг князь Миньято взял голову, снова приставил на плечи!
Сам удалился в пещеру на гору армянский кудесник!
Здесь Сан-Миниато-аль-Монте сияет теперь нам предтечей!»

Громко вещал да Файано, воздев к небу синему руки:
«Вот бы и нам всем вернуться к источнику истинной веры
Смертным, погрязшим в грехах, чёрствым, жадным без меры.
Сделать как сделал Миньято — за веру принять гордо муки!»

В это же время послышался треск аркебуз на куртинах.
«В битву, Флоренция! В битву!» — послышалось в зарослях плотных.
Словно на фресках батальных и на гениальных картинах
Там заблестели на солнце ряды построений пехотных.

Быстро отбросив огнём аркебуз караулы на спуске,
С разных сторон к Джирамонте спеша устремились отряды.
Несколько троп всем известных, извилистых, длинных и узких
Снизу вели к кавальерами и не было там эспланады.

Не было видно почти троп своим, а врагам и подавно.
Принялись часто из пушек палить с кавалеров вслепую.
С воем косила картечь всюду заросли зло и исправно.
Ядра ломали, свистя и треща, кипарисы и туи.

Лупо стрелял с колокольни горы Сан-Миньято упорно.
Только едва добивал до Арчетри, домов и дороги.
Грохотом, дымом своим помогал он весьма иллюзорно.
Дух лишь пехоты стрельбой укреплял он в конечном итоге.

Вышли тогда к Джирамонте Нанноне с Антонио ближе.
Мимо Арчетри на мулах свои отвезли фальконеты.
Стали они отвечать кавальерам, что были их выше.
Судя по крикам, пришлись не по нраву испанцам ответы.

Яростный треск аркебуз вдруг на северном склоне раздался,
Где поднимались отборный отряд капитана Орсини.
Шёл от ворот Сан-Никколо и вот впереди оказался.
Рвался прославить в бою кондотьер благородное имя.

Узкой тропой, проходящей меж пышных акаций,
Шли пикинёры наверх под огнём аркебуз и мушкетов
Прямо туда, где стеной кавальер должен был показаться
Вместе с рядами бомбард, алебард и испанских колетов.

Там намечалась кровавое дело фронтальной атаки:
Выстрелы из фальконетов в упор, убивая, калеча.
Честь флорентийская против испанской отваги:
Мечники терции против копейщиков, бойня и сеча!

Пользуясь этим, Арчетри минув, поднимались с востока
Роты стрелков ополченцев сержантов Арсоли, Бучини.
Молоды были они и в пылу боевого восторга.
Так только можно понять авантюрный поход на твердыню.

Следом спешил капитан делла Карпия с сильным отрядом.
Тысяча с ним перуджинцев и столько же там корсиканцев.
В тонких доспехах с мечами и пиками шли ряд за рядом,
Чтобы стрелков поддержать, смерти ищущих республиканцев!

Было похоже, что счастье им стало в бою улыбаться.
Между ветвей было видно, как падает жёлтое знамя...
С тыла на часть батарей удалось ополченцам ворваться:
Выстрелы, лязг и пожар, и сквозь дым вырывается пламя…

***

«Я подойти должен ближе и видеть воочию битву! —
Вдруг произнёс Микеланджело, щурясь, сурово и резко.
Это не «Битва при Кашине». Здесь настоящие ритмы
И не купаются воины в водах несбывшейся фрески!

Помню когда Содерини заказ поручил грандиозный:
Стену огромную в зале Синьории фреской украсить.
Сплошь по сырой штукатурке военный сюжет одиозный.
Там же нельзя было даже простыми квасцами покрасить!»

Так говорил Микеланджело, быстро под гору спускаясь.
Следом Франческо с Антонио. С ними монах да Фойана.
Мастер шёл горбясь и в землю угрюмо глядел, спотыкаясь.
Словно уставший смертельно, а может, от воздуха пьяный.

«Стену напротив там взял Леонардо да Винчи для фрески.
Он гонорар баснословный брал. В три раза больше, чем можно, —
Так говоря, шёл маэстро меж зарослей роз осторожно,
Больше не видя Флоренции, холм Джирамонте имперский, —

Он был прославлен вполне. Я известен как скульптор Давида.
Старше он бы, как сейчас я и ты, мой любимы Франческо.
Он «Битву при Ангиари» хотел делать только для вида.
Плохо давалась да Винчи капризная техника фрески.

Вечно он всё делал вскользь, доводить до конца не пытался:
Всякие пушки в четыре ряда, деревянные птицы.
Как из времён фараонов с серпами создал колесницы.
Был дилетантом да Винчи. Таким он французам достался!»