Уиндем Льюис - Вы нарушили тайну моего сна

или Эксперемент со временем
(пер. с английского)

Не входить, а все же давайте заглянем в комнату Уилла Блада! (Позднее я поясню для чего). Пробежавшись быстрым взглядом по коридорам, пересекающим это сакральное жилище, мы продвигаемся вперед неровным шагом, словно неопытное приведение, в своих неуклюжих попытках избежать заветной двери в конечном итоге мы проникаем внутрь (нас словно что-то втолкнуло, а может наоборот, затянуло изнутри). И вот мы с вами уже стоим у изголовья постели Уилла Блада.

Надеюсь, итонкропская[1] элегантность головы молодого художника (вот уже многие годы Уилл считается молодым художником, посему его голова именуется головой молодого художника) произвела на вас должное впечатление. Она мирно покоится на засаленной подушке, окаймленная темно-серым ореолом в местах соприкосновения пропитанных маслами волос со льняной тканью, что оттеняет розоватую бледность его кожи. Уилл мирно посапывает своим небольшим крючковатым носом и, словно прилежный ученик накануне экзамена, снова и снова выдыхает прошедшую форму французского глагола pouvoir[2]. Его плотно сомкнутые веки придают лицу выражение блаженного удовольствия.

Но вот губы его начинают подрагивать, а веки трепетать, словно пара невесомых бабочек, угодивших в цветочную ловушку. Занавес поднимается и сон обрывается, изгоняя неблагодарного юнца в объятия нового дня, бросая его в самую гущу бесконечного сражения за благосклонность Великого Создателя. По правде говоря, Уилл никогда не пользовался особым расположением у своего Создателя из-за своей одержимости искусством, да и прочей Уиллонравности. Оттого Великий Садовник хмурился всякий раз, как на глаза ему попадался этот строптивый цветок. И единственным утешением для Уилла в этой заведомо проигранной войне становились чувственные молодые особы, пускай они и редко отвечали ему взаимностью. Проблема заключалась в его запахе. Аромат этот вполне соответствовал озорному и проказливому мальчишке, однако напоминал собой скорее специфичный запашок овощей на рынке, нежели благоухание прекрасных цветов, что весьма усложняло и без того непростую жизнь юного Уилла.

Создатель одарил Уилла подобным ароматом в знак своего крайнего неодобрения одержимости искусством и прочей Уиллонравности. Но это просто предположение.

Лишь только свет касается слегка приоткрывшихся по пробуждении глаз, как веки стремительно смыкаются вновь. Некоторое время Уилл лежит совершенно неподвижно, после чего ощупью шарит рукой под подушкой и достает на свет небольшой блокнот и карандаш. И вот он уже неторопливо открывает глаза, приподнимается на локтях и, перевернув пару страниц, начинает писать:

«Темное дерево. Я лежу в тени дуба. Хочу подняться, но не выходит. Пытаюсь понять почему. – На лужайке передо мной играет двое детей. Обе девочки. Одна высокая, другая низкая. Первая выглядит соблазнительно. Вторая не очень. Они собирают одуванчики (pissenlits). – Мне удается встать на четвереньки. Бреду в сторону леса. Ощущая себя словно какое-то животное. Оказывается, что я – муравьед. Хочу справить нужду. Не удается из-за недостатка практики. Просыпаюсь».

Нависая над блокнотом, Уилл замирает в раздумьях. После чего поспешно записывает: «Горбатый человек».

Захлопнув тетрадь, он отбрасывает ее в сторону, на стул возле кровати. Две нежные розовые ножки выскальзывают из-под одеяла и, на секунду замерев в воздухе, аккуратно приземляются на ковер, и вот он уже на ногах. Без единого намека на смущение в абсолютном неглиже он бродит по комнате из угла в угол. Лишь легкий шорох нарушает тишину, пока Уилл в полузабытьи облачается в простенький темный костюм. И вот дитя таланта готово лететь навстречу новому дню, но тут взгляд его падает на фигуру по ту сторону зеркальной глади, изучающе скользит по темным курчавым волосам, рыжеватой бородке и замирает на уровне ярко-синих глаз. О, как же сильно его терзал вопрос «почему»! Почему они именно синие? Все его восприятие зримой действительности оказалось в заложниках у этой синевы! Весь его жизненный путь овеян синим туманом! И кто же посмел окрасить окна его сознания в синий? Какая-нибудь далекая прабабка, что пленила своего рыжеволосого кавалера лазурной прелестью полуоткрытых ставней. Должно быть так оно и было, хотя возможно это лишь результат некого эксцесса в еврейском квартале, когда нечто сильное и смуглое завладело чем-то розовым и порядочным. Не будь трактаты о времени мистера Данна столь ограниченными, Уилл и сам сумел бы разузнать интересующие его подробности.

Но куда же подевался его ремень?

«Да где же пояс с кресла,
Чтоб препоясать чресла?»  –
«А мне почем известно?»,
Ответил Арчи честно.

В сложившийся обстоятельствах эти знаменитые строки напрашивались сами собой; если бы не они, Уилл мог бы и потерять над собой контроль, поскольку терпеть не мог обстоятельства, что так и норовят нарушить его планы. Ведь лишь когда все идет по плану, совершенство становится достижимым.
 
Скрестив короткие пухлые ножки, Уилл усердно возится с галстуком, размышляя о планах на утро: для начала позавтракать в закусочной ЭйБиСи, а после навестить Норму Талмадж, скрывающуюся за прилавком магазинчика сладостей у Баззарда. Ощущая новый прилив жизненных сил, упругим шагом проворной белки он направляется в ЭйБиСи.

ЭйБиСи – алфавит нового дня! Возвращение в детство! Тути-та-тут[3] как гимн восходящему солнцу! А может и вправду наша вселенная или лучше сказать наш мир есть не что иное, как результат некой художественной самодеятельности? Изо дня в день он движется без направления и развивается сам по себе. А по ночам он спит. По крайней мере, Уилл в это верит. И сложно сказать, что он так уж и неправ. Каждое утро он свежей краской проступает на холсте нового дня и как истинный герой романа устремляется навстречу чувственным приключениям. Подбрасывая шляпу в грязный кентский воздух, он пританцовывает на ходу. «Да здравствует рассвет!», – кричали громче слов его движения. И всякому становилось очевидно, что он только-только оторвал голову от подушки. На часах десять утра. «Разве не это самое подходящее время для бунтарей: не поздний вечер, но ранее утро», – размышлял Уилл. Он ощущал внутри прилив озорного смутьянства, окрасившего ранние часы алым цветом. Но не следовало терять голову и забывать о мистере Данне.

В ЭйБиСи было холодно. Окна закусочной выходили на север, а мраморно-фарфоровый интерьер словно бы отталкивал от себя любое тепло, сохраняя освежающую влажность после утренней уборки. Но то была комфортная прохлада. Пройдя немного на север, он резко оборачивается на юг, спускается по лестнице и следует в направлении черного кожаного дивана в самой глубине нижнего яруса для курящих. Погружение в пучины здешнего антуража не отнимает много времени, ибо Уилл слывет одним из лучших ныряльщиков-кладоискателей, когда-либо посещавших это заведение. Несколько женщин в пышных черных платьях восседает у огня, словно стая корнуолльских буревестников окружая свою часовенку из камней.  От небрежных движений юбки трепетали, словно крылья. Однако Уилл пришел в ЭйБиСи для другого.

И кто же сегодня соизволит подать Уиллу отварные яйца с горячим черным чаем? Кто же преподнесет ему этот свинцовый фрукт, отварную пулю, выпущенную извилистым дулом фермерской несушки? Конечно Глэдис, эта несчастная заложница эпохи джаза.
 
– Приветствую тебя, Глэдис! Имеются ли какие любопытные предложения по случаю моих именин?

– А звать тебя как?

– Ты же меня знаешь, я Уилл.

О, ну что за вспыльчивая гордячка с копной густых волос цвета нового пенни, напоминающих собой расплавленную гильзу, балансирующую на вершине черного ствола. В восприятии синих глаз Глэдис принимала форму гранаты, образ которой дополняли соседствующие элементы интерьера.

Уилл. Что особенного в этом имени? Разве способно оно покорить сердце бесчувственной распутницы, что направляется с отварным плодом добросовестного труда фермерской несушки к милому Уиллу Бладу.

– Как по мне, он обычный городской пижон, – делится своими умозаключениями Мэй, пока они с Глэдис, словно две обиженные игрушки, сидят на нижних ступенях лестницы.

– И несет он всякий вздор, – поддерживает Глэдис, преисполнившись чувства собственного достоинства от макушки до самых пят.

С этими словами она несколько изменяет привычное для себя положение ног и поправляет задравшийся фартук, прикрывая свои черные шелковые чулочки.

– Да он же совсем дурной, – Мэй бросает взгляд в Уилловлении и продолжает, понизив голос. – Вчера он подошел ко мне. Прямо сюда! И знаешь, о чем он посмел меня попросить?

Их блуждающие взгляды, озарившись плутовским огоньком, замирают друг напротив друга.

– Он позвал меня к себе в студию попозировать ему нагишом!

– Да иди ты! И потом ты проснулась, – Глэдис вскинула подбородок и задрала нос. – Он и малейшего права на такое не имел! И я бы уж точно нашла, что ему ответить.

– Я ответила, мол, что звучит заманчиво, и представляешь, что он потом ляпнул? Погоди, не могу говорить серьезно. Там была одна пожилая женщина, сидела за соседним столиком, она все слышала. Она даже глаз на меня не подняла. – Плечи Мэй слегка задрожали. На секунду ей даже пришлось прикрыть рот рукой. – Он сказал, что уж если я так стесняюсь, он мог бы дать мне клубничный лист. Он сказал, что у всех художников имеется большой выбор листьев на любой размер, – Мэй забилась в конвульсиях.

– Вот же кретин! Я же говорила, что у него не все дома. Предложи он это мне, я бы ему высказала все, что о нем думаю. Терпеть не могу художников. Все они те еще проходимцы. Та молоденькая, Минни, Минни Эдмундс сейчас как раз работает у художника.

– Да не художник он. Всего лишь студент. Эрни говорит, он учится в здании больницы.

– В больнице? Да не! Бред какой-то. Это Эрни так сказал? Скорее уж он там лечится.

Наблюдая за боязливым обменом постыдными сплетнями между двумя официантками, чьи отдаленные фигуры сливаются в замысловатые узоры под преобразующим взором ярко-синих глаз, Уилл мысленно подчеркивает скулы, выравнивает носы, предает их платьями все более и более причудливые формы.

Внимание Мэй и Глэдис привлекает нечто в удаленном от Уилла конце закусочной. Мэй оборачивается, ненадолго замирает в этом положение, блуждая взглядом от одного столика к другому, после чего вновь возвращает свое внимание к Уиллу и пихает в бок сидящую рядом Глэдис:

– Ты только посмотри на него, как прилежно он отсчитывает свои ржавые медяки!

Уилл неспешно подсчитывает свои сбережения, раскладывая монеты на мраморной глади стола по двум столбикам: отдельно серебряные, отдельно медные:

– Солидов десять! Денариев одиннадцать![4] В обед нужно будет заглянуть к Бельжу: пополнить запас фунтов, а с пенсами уж само как-нибудь решиться.
 
Он подает знак Мэй, та же, в свою очередь, пихает в бок Глэдис:

– Это он тебя зовет.

Величественная медно-рыжая королева ЭйБиСи, демонстрируя необычайное самообладание, чинно подступает к Уиллу.

«Да где же пояс с кресла,
Чтоб препоясать чресла?»

(Глэдис представила, как говорит Мэй: «Он что-то сказал про мои чресла в стихах. И я на него так посмотрела…»)

Стоя возле столика, она пробегается глазами по записям у себя в блокноте и повторно обводит плохо прорисованные знаки.

– Я говорю, мисс, одно из яиц, что Вы преподнесли мне сегодня, дышит особой свежестью.

(Он сказал, что одно из яиц дышит. Я ответила, что могу принести другое, если он захочет.)

– Оно отливает синевой.

(И добавил, что яйцо это, оказывается, синее.)

– Нечасто наши посетители жалуются на качество яиц, – заметила Глэдис в слух.

– Полагаю, это от того, что обычно Вы готовите рыжеватые яйца с характерным для них запашком.

(Он сказал, что обычно у нас готовят оранжевые яйца, которые чем-то воняют. Да он точно на голову ушибленный.)

– И я, честно сказать, предпочитаю, когда они слегка faisande[5].

(Он сказал что-то на латыни и как-то странно на меня посмотрел. Если он и дальше продолжит себя так вести…)

– Всем людям полагается быть немного faisand;, думаю, и для яиц это тоже справедливо. Вы не согласны?

– Не вижу никакой связи.

– Между яйцами и людьми. О, счастливое дитя! Как же завидую я Вашему бесхитростному невежеству!

Невежеству! Щеки самолюбивой особы вспыхнули алым цветом.

– Великодушно прошу Вас извинить мне мою необразованность! Так Вам принести другое яйцо?

– О, Глэдис, прошу не сердись. Каждая твоя черта достойна восхищения.

Уилл стыдливо прячет глаза, с демонстративной дотошностью подсчитывая количество овощей, оставшихся на дне миски.

– Мне не составит труда представить Вас посреди роскошных сводов турецкой бани в окружении множества рабов. Подайте лишь знак, и я обращусь евнухом у Ваших ног.

– У каждого свои причуды, сказала Ненси, поцеловав корову.

– Я бы и вправду бы мог стать Вашим евнухом. Но к чему было это последнее замечание. Причем здесь корова?

Но вот в глазах Уилла загорается огонек понимания. Он вскакивает со своего места. Глэдис, побледнев, отступает на шаг назад.

– Вот оно, корова! Вы нарушили тайну моего сна! Какого она была цвета?

С выразительным жестом, словно пытаясь ввинтить палец в висок, высокомерная официантка возвращается на свое прежнее место рядом с Мэй. Уилл неотвязно следует за ней. Нависнув над столом перед Мэй и Глэдис, он восклицает:
 
– Вы нарушили тайну моего сна! Как выглядела та корова?

Глэдис выразительно глядит на Мэй:

– Не знаю, о чем он.

Уилла начинают посещать сомнения, когда излишняя поспешность завела его в тупик непонимания. Придется немного отступить. Двусмысленность его сна пошатнулась, Глэдис был ведом ответ на вопрос жизни и смерти. «Ступай осторожнее!», плотно зажмурив глаза, мысленно напутствует себя Уилл. «Как отвратительно он морщится», возникает в голове у Глэдис. Губы Уилла медленно расползаются чересчур приторной улыбке. С непринужденным видом, незаметно скрестив ноги, он опирается о стол:

– Вероятно, это прозвучит для Вас несколько абсурдно, мисс Марш, – (Мэй усмехается, а Глэдис навостряет свои прелестные ушки) – но Вы давеча в разговоре упомянули что-то про поцелуй коровы. Дело в том, что прошлой ночью мне приснилось, будто я поцеловал корову. И я осознаю, сколь нелепа эта идея сама по себе, оттого-то природа ее и вызывает у меня неподдельный интерес. И важно отметить, что целовался я с коровой впервые в своей жизни. Но не будем уходить от темы, мисс Марш, всякую ночь я…

– О, боги! – непроизвольно вырывается у Глэдис.

– Это уж верно, не стоит уходить.

Заливаясь смехом, Мэй искоса поглядывает на Глэдис. Жгучая ненависть по отношению к человеку, что поставил ее в столь неловкое положение, до краев переполняет Глэдис.

– Безусловно по пробуждении я все записал.

Ну что за мерзавец, да еще и Мэй подливает масла в огонь. Ну вот что она на меня так смотрит?

– Вам удалось нарушить тайну этого сна.

– Да неужто!

Кто-то из посетителей зовет официантку, и Мэй поспешно удаляется, гадая что же там за история с коровой.

Глэдис провожает приятельницу взглядом. Ее выставили полной дурой. Вот и зачем, скажите на милость, он вообще сюда приперся? Почему просто не ушел, расплатившись по счету.

Теперь она ни под каким видом не раскроет смысла своих слов, промелькнуло в голове у Уилла. Я все испортил. Не стоило вести себя столь навязчиво. Мое поведение ее смутило. Должен же найтись способ, дабы все исправить. Надо подумать. Уилл ненадолго погружается в серьезные размышления. А-га, вот оно! Решение приходит само собой, когда на глаза попадается вареное яйцо – снаружи красное, внутри синее –  и знакомый запашок достигает его носа. Он откашливается.

– Вы ведь записали на мой счет это яйцо?

Глэдис мгновенно изменяется в лице: щекам возвращается прежний румянец, в глазах вновь загорается огонек величественного самообладания. В один лишь миг привычный панцирь вновь окутывает хрупкие плечи.

– Да. Но я могу вычеркнуть его, раз уж оно Вам не понравилось.

– Ну что Вы, не стоит. Меня все вполне устраивает, мисс Марш.

– Это не составит труда. Если Вы недовольны качеством блюда, я уберу его из счета.

С важным видом она поднимается со своего места и протягивает руку за выписанным ранее чеком.

– Право не нужно, моя совесть просто не позволит мне так с Вами поступить. Я искренне надеюсь, что Вы все же включили стоимость этого блюда в мой счет.

– Да, я так и сделала, но теперь намерена это исправить, – она медленно проговаривает каждое слово.

Скрывая за простодушной улыбкой свои глупые обиды, Уилл наблюдает за стремительно отдаляющейся фигурой: она даже не обернулась. Он обескуражен. И что дальше?

Освободившись, Мэй украдкой перехватывает Глэдис.

– А что там все-таки случилось с этой коровой?

У Глэдис нет не малейшего желание что-либо выдумывать. Глядя как будто сквозь Мэй, она уставшим тоном произносит:

– Это просто такое старое деревенское выражение, моя мама его часто использовала. Неужели ты никогда его не слышала?

– Так Вы в самом деле сказали, что поцеловали корову, – восклицает Уилл, подскочив на носочки.

Старательно игнорируя его ликующие возгласы, Глэдис силится сохранить безмятежный вид. В присутствии Мэй следует вести себя осмотрительно, и все же, на мгновение поддавшись соблазну, она бросает краткий взгляд через плечо.

– О, как это мило, – сквозь смех выдавливает из себя Мэй.
 
– Да нет же, я сказала, что Ненси поцеловала корову.

Словно в приступе эпилепсии Мэй начинает просто трясти от смеха. «Поцеловала корову», «поцеловала корову», бормочет она себе под нос, схватившись за живот. Она просто умирает со смеху; она умерла.

– Вот и все, что я хотела узнать. Что ж, следует отдать должное твоей невозмутимости. А вот тебе еще одно старое выражение! Тра-ля-ля!

– Как остроумно! – незамысловатая реплика производит финальный выстрел.

Мэй накрывает приступ истерии. Уязвленная Глэдис, храня многозначительное молчание, возвращается к столику. Уилла там уже нет. Но всего мгновение спустя он вновь возникает перед ней. Его встречает дружелюбный взгляд на изящном лице с еврейскими чертами, лишь одна грань которого за раз, способна пребывать без движения, покуда остальные, переполненные жизнерадостной энергией, формируют барельефный калейдоскоп выступающих пределов.

– Прекрасное выдалось утро, неправда ли? – Глэдис озаряет Уилла безупречной улыбкой. – Благодарю, – добавляет она, с обворожительной неспешностью принимая из его рук счет с лежащей на нем монетой в полкроны и отсчитывая один шиллинг и три пенса сдачи.

Уилл благодарит это невинное создание, ставшее заложником товарно-денежных отношений, и устремляется навстречу слепящему свету озаренной солнцем мостовой. В опьяненном беспамятстве он добирается до ближайшего почтового отделения, приобретает почтовую открытку и, положив ее на стол, заполняет обратную сторону письменным отчетом обо всем приключившимся с ним за утро.

«Этой ночью мне приснилось, будто пересекая небольшую лужайку, я встретил двух пестрых коров. Я подошел к одной из них, притянул к себе ее морду и поцеловал между рогов. На утро я по своему обыкновению отправился позавтракать в ЭйБиСи (при необходимости могу указать точный адрес), где оказался вовлечен в прелюбопытнейшую беседу с одной из местных официанток, мисс Глэдис Марш. В тот ранний час, будучи предрасположенным к экспрессивным высказываниям, я поделился с этой темпераментной особой своими фантазиями, в которых ее изящная фигура погружается в благоухающие воды турецкой бани. Я изобразил себя евнухом (дабы не смутить ее), что на подобающем расстоянии любуется ее красотой. На что она ответила следующее:

– У каждого свои причуды, сказала Ненси, поцеловав корову.

За точность процитированного мной высказывания готов поручиться. Теория времени подтвердилась! Примите мои искренние поздравления! Определенно, будущее может говорить с некоторыми из нас через наши сновидения. Время – это наша действительность. Прошлое, настоящее и будущее – это река, и мы плывем по ней в ритме и направлении ее течения, но в своих снах мы сами вольны определять для себя маршрут и скорость. И вновь мои поздравления! Гип-гип! – О дальнейших своих наблюдениях уведомлю Вас завтра.

Подпись – Уилльям Блад».

В графе адресат Уилл указывает: Р. Данн, эсквайр.



[1] Итон Кроп – разновидность короткой стрижки под мальчика с зализанным пробором. Как явление возникает в среде учеников Итонского колледжа (отсюда и название), широкое распространение получает в 20-е годы прошлого столетия как среди мужчин, так и женщин.
[2] pouvoir (фр.) – мочь, уметь. Прошедшая форма – pu
[3] Тути-та-тут (Tootytatoot) – дурашливая детская песенка, сопровождающаяся определенным танцевальными движениями. Современная интерпретация – Tooty ta – с подачи доктора Джин Розенберг Фельдман используется в некоторых англоговорящих начальных школах с целью развития когнитивных функций у детей.
[4] Солиды и динарии – устаревшее наименование шиллингов и пенсов соответственно, сохранявшееся в аббревиатуре денежных единиц вплоть до реформы 1971 г.
[5] faisande (фр.) – порченый, с душком



You broke my dream, or An experiment with time // Wyndham L. The Wild Body; London: Chatto & Windus, 1927, 282-295 pp. – https://archive.org/details/wildbodysoldiero0000lewi/mode/2up