Солнечный берег Глава 1

          «Если так мало знаем о жизни, что можем мы знать о смерти?»          
               
               
                (Конфуций)               
               
               
                Посвящаю родителям
         
                Предисловие

                Не один раз приступая к написанию истории своего рода, пропуская его через призму собственной сопричастности, я постоянно испытывала надлом, невольно бросая сие неблагодарное занятие. Смущала переменчивость отношения к существу поставленной задачи, то излишне серьёзное и, как следствие необъективно строгое суждение, по какому собственно праву и кто я такая, то, пытаясь облегчить повествование и смягчить иронично, результатом получала эффект несоответствия помыслов и поступков, то, соблюдая отстранённость, да, о семье, но бесстрастно, вдруг понимала, что состояние безучастного наблюдателя вряд ли смогу сохранить. Предвидя объём информации, с которым вынуждена буду столкнуться, я по крупицам собирала материал, выслушивая воспоминания родственников, перечитывая сохранившиеся письма, похоронки, циркуляры, внимательно прослеживая их связь с историческими фактами, соприкасаясь одновременно с малой толикой той жизни, которую от страдали несколько поколений моего рода. Я не случайно написала «от страдали», потому что, чем глубже погружалась в тот или иной временной пласт, тем сильнее сталкивалась, лоб в лоб, с далеко неглупыми людьми «мыкающими горе», наделёнными при этом незаурядной харизмой и силой духа. Порой мне казалось, что те проблески счастья и гармонии в судьбе моих предков, включая тёплое детство и юность, в действительности не являлись подарком или приятным бонусом, за, возможно, правильные мысли или поступки, переходящие из одного поколения в другое, а напротив, уже несли в себе предпосылки к ещё более мучительному марш-броску в следующем временном интервале. Взросление вибраций бессмертной души при непрерывно сменяющихся жизненных циклах родственных персонажей порождали во мне непонимание необходимости сброса, обнуления прежних знаний и опыта на момент рождения, лишая тем самым мизерного оптимистического посыла и заставляя начинать своё отчаянное движение заново, с чистого листа. Художественный умысел не редко уводил меня в сторону от реальных действий и поступков героев, что зачастую происходит с мятущимся автором, начинающим идти на поводу сотворённых «собственными руками» характеров персонажей, но каждый раз возвращал к истокам повествования, пусть и с учётом их новых личностных качеств. Соприкасаясь с ними, с их обретённым в очередном воплощении опытом, я не переставала удивляться, как такое могло случиться, что далеко не чужие мне люди, обладающие редкой ясностью внутреннего стержня, авантюризмом, отчаянной смелостью и чутьём, попадали в самый пик жёстких жерновов социальных рамок, с невозможностью исполнения собственного выбора и принятия собственных решений. О каком становлении души в таком случае можно говорить? Души страдальца? Нарастающий лавиной протест шаг за шагом виток за витком вёл меня по спирали ушедших поколений и заставлял разбивать мозг в кровь от желания получить ответ на один единственный вопрос. Что же необходимо эдакого сделать или сотворить со своей и чужой жизнью, чтобы эти, сука, страдания бежали, выпучив глаза от страха, закрыв в ужасе рот, не зависая не разрубленным тягомотным кармическим ярмом - убить, украсть, унизить, терпеть … отдать, подарить, заплатить? «Не судите и не судимы будете», лаконичный постулат наводит на неоднозначный вывод, с одной стороны да, если говорить о ханжеском восприятии, с другой нет, обязательно будем, если не высшим судом, то уж собственным точно. Что мы такое без мук совести, внутреннего чувства справедливости, особенно свойственных русскому человеку.
Представить себе субстанцию или сгусток в виде вечно скитающейся души лично для меня почти невозможно, слишком уж напитана наша жизнь прагматичностью и практичностью. Смею лишь предположить смиренность и терпение ментального пространства, ждущего очередное пополнение, последовательно ослабевая концентрированную сущность и устремляя её в новом качестве в бесконечно далёкое космическое «хранилище».
                Герои моего произведения прошли через наполненную болью и борьбой жизнь. Преждевременная смерть Веры и Леонида, жарким клеймом оставившая след на судьбах их дочерей, испытания, выпавшие беременной Анне, как суровый экзамен на стойкость любви, терпимость Лидии в супружестве с Петром, сумевшей усмирить его с самим с собою перед дыханием смерти, путь переселенцев при реформе Столыпина из центра Украины на Дальний Восток, жизнь в эмиграции на плантациях сахарного тростника на Гавайях, вот лишь некоторые вехи поиска лучшей доли для себя и своих детей. Призрачная ускользающая мечта Солнечного берега, иллюзия которого обретала щемящие черты на момент перехода в мир иной. Главная героиня, в чём-то правдиво списанная с меня, в чём-то лишь условно приближенная, начинает свою историю маленькой девочкой. Яркими картинками всплывают воспоминания в её формирующемся сознании, пробиваясь сквозь дебри судьбоносных коллизий и призывая к сопереживанию. По мере взросления персонажа и раскрытия сюжетной линии, я, как автор, оставляю за собой право нелогичной трансформации перехода из активного участника происходящих событий в стороннего их наблюдателя, не логичной на первый взгляд.

                ГЛАВА 1

                Моё рождение случилось за семь лет до появления сестры, обычным ранним зимним утром в небольшом приморском городке, живописно вписавшемся в один из заливов дальневосточного побережья. Первый ребёнок в семье в качестве девочки папу не особенно расстроил, он отнёсся к этому факту философски благодушно, как к результату неконтролируемого и напрочь безответственного процесса, в контексте «делай, что делаешь и будь, что будет». Такой или примерно такой посыл спровоцировал моё благополучное прибытие в этот мир, в отличии от сестры, с которой всё обстояло несколько иначе. Непредвиденная вторая дочка никак не вписывалась в предварительные подсчёты и мечты, УЗИ, в далёком пятьдесят восьмом году, ещё не прижилось, и шок на некоторое время ввел папу в состояние драматического ступора. Он не хотел верить в свершившееся, не спешил забирать из роддома маму и наивно надеялся на врачебную оплошность в виде путаницы с бирками, видимо полагая, что в ближайшее время всё прояснится, замечательно изменится и прекрасно разрешится в иную сторону, в сторону появления в семье долгожданного мальчика. Но, увы, не случилось, как оказалось, одного желания было явно недостаточно. Смятение, в виде лёгкой встряски, коснулось и меня, старшего ребёнка. Свободная, спокойно текущая и понятная детская жизнь одномоментно рухнула под откос. Отныне каждая секунда и каждый миллиметр моего личного пространства разделились на естественное «до» и на длительно неестественное «после». От свалившейся на голову ответственности и осознания, что я никогда больше не смогу принадлежать только себе, как это было раньше, и независимо оттого хочу я или нет, но мне придётся считаться отныне с тем фактом, что от всей любви взрослых я получу в лучшем случае её половину, при том худшую, а тёплая орущая кукла в пелёнках вполне реально может повлиять на всю мою жизнь любым доступным ей способом. Почему худшую? Да очень просто, младших всегда любят по-настоящему, надёжно, не дёргаясь, без колебаний в виде синусоид переменчивых настроений, без завышенных требований и ожиданий, к их появлению родители, бабушки и дедушки, наконец-то становятся взрослыми. Ну зачем нам эта девочка, думала я, глядя на сестру, что такого в ней особенного, и почему все решили, что она мне нужна? Подобного рода вопросы периодически возникали в детской голове, особенно в случае отказа или уступок ради неё, например, от увлекательных уличных игр, когда вся дворовая команда в сборе и хором зовёт меня под окном, или рисования принцесс и принцев с их прекрасными платьями, или чего-либо другого не менее значительного, в чём до рождения малышки, я не знала запрета. Сестрёнке долго выбирали имя, спорили какое лучше, подойдёт не подойдёт, ангелы архангелы, писали бумажки, потом их тянули, пока не успокоились и не назвали Марией, как мамину подругу, проще Марусей. Со мной же не заморачивались, всё было ясно ещё до рождения, Аня, в честь маминой мамы.
               Оба эти события с интервалом в семь лет, довольно быстро, в силу их неотвратимости и глубокомысленному высказыванию соседа по лестничной площадке, пенсионера дяди Васи, взбодрили поутихший оптимистический настрой в родителях и вернули их в прежнее равновесие.
- Чем больше девочек, тем лучше – глубокомысленно изрёк дядя Вася, с прищуром затянувшись папиросой марки Беломорканал, которую не убирал изо рта даже во время сна.
- Почему? – искренне удивился папа, как и при рождении второй девочки.
- Умирать будешь в раю! –

***
                В мои неполные четыре месяца, папу, офицера сухопутных войск только что окончившего военное артиллерийское училище, направили служить младшим лейтенантом в город Дальний, что в сорока километрах от Порт-Артура, русского форпоста в Китае. О том, что в мае пятьдесят пятого года этот форпост будет расформирован, согласно договора между товарищами Иосифом Сталиным и Мао Цзэдуном, и всех служащих вышлют за пределы раскосой черноволосой страны назад в Советский Союз, распределив в основном по дальневосточным воинским частям, папа конечно не догадывался и на тот момент времени, вместе с мамой, пребывал в приподнятом, если не сказать больше счастливом расположении духа, безмерно радуясь своему назначению. В связи с этим я смело могу сказать, что моё раннее детство, длинною в четыре года, согрело яркое китайское солнце, от чего было хорошо не только мне, но и моим молодым красивым родителям, папе Лёне и маме Вере.
                Место, где папа должен был отслужить своё первое назначение, представляло собой небольшой военный городок тех лет, расположенный на огороженной территории с густо разросшимися деревьями и одноэтажными домиками на две семьи, прямо в городской черте Дальнего. Нам выдали ключи от просторной квартиры с большими окнами в сад, скрытыми от постороннего глаза. Высокий забор из фигурных металлических прутьев определял границу разрешённого перемещения, за пределы которой можно было выходить только по специальному разрешению. Городок жил активной и политически продуманной суетой, объяснимой духом того времени, а именно, подчёркнутым внешне патриотизмом, таким, как выставленные флаги на расстоянии полуметра друг от друга, аллеи героев с их бюстами на постаментах, плакатами, пропагандирующими советский образ жизни и дружбу между двумя народами, радостно стремящихся к строительству коммунизма, и прочими необходимыми армейскими атрибутами, которые для меня на тот момент ничего не означали. В центре городка располагалось большое здание с административными помещениями, столовой и просторным актовым залом. А в глубине, стояли казармы для рядового состава недалеко от которых была обустроена спортивная площадка для физической подготовки. Помимо всевозможных тренажёров, предусмотренных для тренировок, там же была выгорожена волейбольная площадка, на которой кроме волейбола играли в лапту, в городки, и даже в футбол. Сидя на маминых руках и пассивно наблюдая за играми взрослых и детей постарше, я тихо засыпала, убаюканная теплом и размеренным ритмом непонятной суеты вперемежку с возгласами игроков и болельщиков.
                Военные постоянно сменялись, одни семьями уезжали, другие семьями приезжали, поэтому детей разного возраста набиралось много и среди них, как самые маленькие, выделялись я и Саша, сын наших соседей по площадке, дяди Бориса, высокого серьёзного темноволосого с карими глазами и тёти Марии со светлыми кудряшками, приветливой и смешливой. Они приехали в городок из Львова, на полгода раньше нас. При других обстоятельствах, наши семьи вряд ли бы встретились и тем более подружились, но здесь, при общей молодости, соседству и службе, получилась довольно «душевная компания», как заметила моя мама. С Сашей мы росли бок о бок, вместе начинали ползать, ходить, падать и бегать, вместе гуляли среди деревьев с моей мамой или тётей Марией, вернее с той из них, кто был наименее занят, пока не подросли. И как только мы подросли, Сашу и меня стали потихоньку отпускать на улицу вдвоём. Уйти за огороженную территорию, мы не могли, между делом за нами присматривал весь городок, но часто, как бы невзначай, любили подходить к ограждению поближе, чтобы поглазеть на весёлую и шебутную китайскую жизнь. Торговцы из ближайших лавок быстро приметили двух маленьких русских детей и, подбегая к нам с корзинами, собирались группой или выстраивались в шеренгу с обратной стороны, показывая пальцем на дом, «Мадам купи, мама купи». Иногда наши мамы действительно что-нибудь у них покупали или брали в долг, пользуясь доверием китайцев, отгоняя при этом нас от забора и строго-настрого запрещая брать в руки немытые фрукты или ягоды. Раз или два в неделю, мама и тётя Мария самостоятельно выбирались за пределы городка и это был настоящий праздник для всех. Мы гуляли по улицам Дальнего, катались на карусели в парке и смущались от повышенного внимания китайских взрослых и особенно их детей, от которого никак невозможно было укрыться. Они прилипали ко мне и Саше со всех сторон и с любопытством трогали за светлые волосы, заглядывали в голубые глаза, приветливо улыбаясь, и внимательно рассматривали белую кожу на лице и руках, пока наши мамы, мягко отстраняя, не уводили нас на следующий аттракцион.
Внешне все китайцы были очень похожи друг на друга, во всяком случае нам с Сашей так казалось, они одевались в одинаковую синюю одежду, схожую с пижамой; брюки и наглухо застёгнутую рубашку, и их дети были одеты точно так же, с той лишь разницей, что у малышей сзади на штанах была сделана прорезь. Из-за чего однажды я спросила у мамы
- А почему у них такие брюки? -
- Чтобы удобно было ходить в туалет - ответила она.
- Не покупай мне такие, не хочу дырявые штаны, – разревелась я, как могла громко, - как я с такой дыркой буду с Сашей дружить, -
- Успокойся – смеясь целовала меня мама - русские дети носят другие брюки и ничто не помешает тебе дружить с Сашей, пока мы в Китае –
«Пока мы в Китае», сказала она, и слово «пока» прозвучало самым постоянным и надёжным словом в мире, таким, например, как «всегда», и казалось, что наше пребывание в этом солнечном месте продлится бесконечно и счастливо до глубокой старости, о которой, разглядывая седых китаянок в соломенных островерхих шляпах, у меня имелись смутные представления.

***
                Я запомнила запах специального сукна папиной офицерской формы, её шили в лучшем и дорогом ателье, в городе Харбин, на втором этаже Торгового Дома Чурина, названного по фамилии его основателя. Китайские портные были искусными мастерами, все русские офицеры "отшивались" у них. Во время примерки брюк или кителя, пока папа был занят в отдельной комнате с закройщиком, перед мамой выкладывали на стол, со словами «Мадам прошу», рулоны с шелками, пан бархатом, тонкой шерстью и выносили коробки с фурнитурой. Мамины платья и шляпки, с аппликациями, вышивкой и удивительной сложностью кроя, по тонкости исполнения не уступали настоящим произведениям искусства, и, спустя годы, я и моя сестра, став взрослыми девочками, не уставая рассматривали их, висящими невостребованными на вешалках в шкафу, восхищаясь глубоким познанием китайцев в швейном ремесле и в строении человеческого тела. На примерки из Дальнего в Харбин мы ездили поездом вместе с китайцами в одном вагоне, и они, всё с тем же нескрываемым любопытством, разглядывали маленькую светленькую в папу, девочку, с большим бантом на голове, а я, уставая от их пристального интереса и стесняясь, пряталась за маму и делала вид, что меня это вовсе не касается. В такие путешествия папа всегда брал с собой фотоаппарат, он любил фотографировать, и прежде, чем сделать снимок, тщательно вымерял расстояние, ставил выдержку, смотрел на небо, как там погода и насколько ярко светит солнце. Всё это было очень важно для фотографии, потому что несмотря на сложные приготовления, они не всегда получались удачными. Особенно он любил фотографировать маму, даже больше, чем меня, и старался подловить ракурс, когда она причёсывалась по утрам, сердилась или смеялась. Мама у нас была мягкой и нежной, с серо-зелёными глазами, которые меняли свой цвет в зависимости от её настроения, а тёмные волнистые шёлковые волосы она поднимала к верху и скалывала их большим костяным гребнем. От папиных бесконечных съёмок мама теряла терпение и ласково, стараясь его не обидеть, прикрывала объектив ладонью
- Лёня, ты мешаешь, я и так опаздываю –
               В свободное от службы время папа усаживал меня рядом с собой в тёмной комнате, днём мы завешивали окно одеялом, и я с завораживающим интересом наблюдала, как на бумаге, в ванночке с раствором под названием «Проявитель», вдруг проступали очертания мамы, меня и случайных китайцев в парке. После того, как изображение становилось чётким и правильного цвета, папа осторожно, беря пинцетом за уголок, перекладывал снимки в другую ванночку, с «Закрепителем», а затем подвешивал фотографии с помощью прищепок на натянутую верёвочку для просушки. Готовому снимку папа аккуратно обрезал края специальными ножницами, делая их фигурно волнистыми, и белыми чернилами красивым почерком в нижнем правом углу ровненько подписывал место съёмки и год. Фотографии, уложенные в альбомы, напоминали картинки в толстых книжках о нашей жизни и, листая их, я уже никогда ничего не смогла бы забыть, даже став взрослой.
                По выходным дням весь городок стекался в так называемый клуб, потому что фактически это был вовсе не клуб, а просторный актовый зал. Родители усаживали детей на деревянные кресла с кожаными вставками на сидениях, которые шумно хлопали при быстром сползании с них на пол, и расходились кто куда. Папа играл в шахматы с дядей Борисом и сослуживцами, у них был бесконечный турнир, а мама с тётей Марией и другими мужчинами, и женщинами, пели в хоре, репетицией которого руководил седой полный человек, под названием Дирижёр. Я сидела в неудобном жёстком кресле и слушала, затаив дыхание, как в некоторых песнях первой вступала моя мама, своим высоким сильным голосом и, подхватывая, ей помогали остальные. Песен пели много и грустных, и весёлых, и про войну, и даже по-китайски. Хор часто выступал с концертами на русских и китайских праздниках и женщинам, по такому случаю, были сшиты шёлковые длинные белые платья с большой искусственной хризантемой на плече, а мужчины и Дирижёр одевали парадную военную форму. Рядом, чуть в стороне, рассаживался оркестр или выкатывали чёрный концертный рояль, наступала полная тишина и, при лёгком взмахе Дирижёра палочкой, тихо начиналась «Калинка…».
                Сцену актового зала по кругу обрамляли бардовые бархатные тяжёлые шторы, уложенные в крупную складку. По центру, над головами поющих, чтобы хорошо было видно, висели портреты двух самых важных военных наших стран, круглолицего китайца по имени Мао и немолодого с усами товарища Сталина. Они приветливо смотрели на зрителей и всем сразу становилось понятно, что без этих портретов и золотой вышивки по шторам, правильно и хорошо спеть ни у кого не получится. О дружбе Мао и Сталина мне рассказал папа, я серьёзно, по-взрослому, слушала его, разглядывая портреты, не предполагая, что, однажды, встречусь с великим китайцем по-настоящему, в живую.
                Случилось это так, по приглашению русского представительства, в честь дня победы Советского Союза над фашисткой Германией, девятого мая, Мао приехал в нашу часть в сопровождении правительственной группы и выступил с высокой трибуны с торжественной речью. После чего, по традиции, он спустился вниз к вытянувшимся в линейку русским мамам с детьми и медленно прошёл вдоль них, внимательно всматриваясь в лица и здороваясь с каждой за руку. Неожиданно Мао остановился рядом со мной, наклонился, приблизил лицо с чёрными раскосыми глазами, улыбнулся и что-то спросил по-китайски и я, с самого утра весёлая и радостная по случаю праздника, тоже улыбнулась ему в ответ. Он легко поднял меня на руки и, ничегошеньки не понимая по-китайски, я громко отрапортовала, что мне четыре года и моё имя Аня, чем рассмешила всех вокруг и его в том числе. Мао вернул меня маме и подарил плотную цветную, размером в тетрадный лист, бумагу с золотым рисунком и китайскими иероглифами, бумажные цветы и шкатулку, внутри которой были аккуратно уложены маленькие сувенирные атласные с вышивкой туфельки на шёлковой шнуровке, один в один похожие на русские пинетки для малышей. Я держала в руках подарки от дяди с портрета и повернувшись к маме вдруг спросила
- Мама, а Сталин тоже живой? - на что мама мне тихо ответила - Не кричи, он всегда живой –
Туфельки были очень красивые, но, к сожалению, не подошли ни к одной из моих кукол. Они долгое время хранились вместе со шкатулкой просто так, сначала в серванте, среди посуды, как реликвия, а позже, после моего частого нытья, в детском уголке среди прочих игрушек.

                ( продолжение следует)