В вихре времени Глава 34

Глава тридцать четвёртая

Спросите любого москвича — когда в этом году весна? Он сразу мысленно прикинет — а на какое число выпала Масленица? Если Пасха в апреле, то и блинная неделька будет сразу за Сретением Господним, а значит, и весна ранняя. И неважно, что ещё мороз щиплет щёки, и санный путь не пропал... Главный признак весны — приход Масленицы.
Нигде так не любят её — голубушку, как в Москве. Конечно, и в столице не отстают — по всем ресторанам поедают нежное кружевное тесто в немыслимых количествах. Но в Петербурге всё-таки больше уважают Рождество и Новый год. Петербуржцы каждый раз после праздников высчитывают и сами себе удивляются, сколько шампанского выпито, сколько икорки паюсной съедено... Столичные власти от таких растрат предложили даже налог "на веселье" ввести. Воистину безумные...
В купеческой Москве ничего не считают — ни бутылок, ни денег... Разве приучена широкая русская душа в праздник ужиматься? Вот и копят и богатые, и бедные на Масленицу весь год, чтобы уж разгуляться, как душа захочет...
И только начнётся блинная неделька, как полетит ароматный дух по переулкам-закоулкам, никуда от него не скрыться. Так и тянет зайти в ближайший трактир. Там официанты бегают между столами, как угорелые, — принимают заказы. А счастливчики, что получили свою порцию, смачно макают аппетитный блинчик в сметанку, медок да в икорку, а потом, не торопясь, рассмотрев красоту-вкуснятину, уголочком отправляют в широко открытый рот.
Маша разглядывала улицы Москвы и всей душой желала зайти в один из трактирчиков...
Как же она всё-таки соскучилась! Без малого два месяца в Париже... Там ни холодно ни жарко, а здесь — настоящая зима: белая, морозная, с узорами на окнах, с горками и с пушистым снегом на крышах, на скамейках, на собачьих будках и даже на шапке подвыпившего дворника... Русские бабы в цветастых платочках, мужички в тулупчиках радовали как родные.
Мама предложила с вокзала домой поехать на авто, но Маша не согласилась — только на санях. Авто, авто... словно они в Париже. Нет, в Москве есть сани... Они нашли лихача и помчались с ветерком — холодным, колючим, со снежной пылью в глаза, в нос...
Их обгоняли сани с толстыми купцами в медвежьих шубах и барынями в мехах. Маша посмотрела на любимую беличью муфту и провела ею по щеке — пушистая... в Париже даже ни разу не одела...

Улочки Москвы похожи на парижские — такие же извилистые, дома только помрачнее — там всё чаще светлые. Зато простору у нас больше: во Франции дом на дом налезает — смотри в окно на чужую жизнь, не жалко. А у нас и заборчик, и занавесочки от любопытных глаз... Нет, ей бы не хотелось жить на виду, словно в русской глубинке. В Москве затеряешься в толпе, и никому нет дела, как ты одета, куда идёшь.
По Москве поплыл печальный монотонный звон колоколов — сначала с одной стороны, потом с другой, и вот уже со всех краёв гудит и гудит... Это у народа разбитная Масленица, а в храме уже на коленочки встают, постную молитву Ефрема Сирина читают — чай, неделя о Страшном суде.
Мария посмотрела на задумчивую Анну Александровну. Та словно не соскучилась по Москве, ничего не разглядывала, сидела сосредоточенная, как в поезде, и размышляла.
"О чём она думает? Переживает? — пыталась отгадать Маша, — может, из-за меня? Что я подстриглась?"
Маше так полюбились француженки с их модными причёсками, что она не утерпела и втайне от матери сходила в салон, где ей отрезали косу. Теперь она стала обладательницей копны волнистых волос, как у французской подружки Кларанс. Мама ругалась, но не сильно — Маша видела, что ей тоже понравилось. Да... теперь остались "пустяки" — показать папе... Весёлое настроение сменилось глухой тревогой перед встречей с отцом.
"Нет, всё-таки мир устроен неправильно. Ну почему я не могу сама решать, как жить, как одеваться, какую причёску делать? — ворчливо подумала Маша, зябко кутаясь в плед от встречного ветра. — Я-то думала, что хоть в Европе женщина посвободнее живёт... А там ещё хуже — замуж выйдешь, всё имущество будь добра мужу отдать. У нас хоть пополам, а там живи, словно ты ребёнок маленький, а не взрослая женщина... И попробуй что-нибудь сделать без ведома супруга... Нет, у нас лучше." Маша повеселела от этой мысли, тут как раз и к дому подъехали.
Извозчик лихо затормозил сани около особняка Рябушинских. Анна Александровна расплачивалась, а из дома уже выбегал Прокофьич, кланяясь и хватаясь за чемоданы.
В холле стоял отец в неизменной тройке. Он раскинул руки для объятий с любимыми женщинами. Лиза мило присела и приняла шубку Анны Александровны. Маша медлила снимать шапку.
— Ну что, красавицы, все наряды скупили в Париже?
— Не все, но много, папа... — заявила Маша, — вы только не пугайтесь, у меня новая причёска.
С этими словами она сдёрнула шапку, и отец застыл, поражённый. Лиза тихо ахнула.
— Машенька, да как же ты могла? — негромко спросил отец, — коса — девичья краса, а тут...
— Папа, опять вы со своими старомодными словечками? Что вам не нравится? Посмотрите, какие красивые волосы! А в косе они не видны.
Отец ничего не слышал.
— Маша, ты меня пугаешь всё больше, — медленно выговаривал слова отец, — я думал, хоть в Европе поумнеешь, а ты — наоборот...
— Степан, — решительно перебила мама, беря под руку мужа, — пойдём, поговорим. Иди в свою комнату, Маша.
Они поднялись по лестнице в кабинет отца, а Маша разделась и побежала к себе на третий этаж, мысленно благодаря маму за заступничество. Вскоре зашла Лиза и занесла багаж. Она с любопытством открыла чемодан и начала развешивать одежду в большой шкаф.
— Ой, Мария Степановна! Сколько модных платьев-то... Какая вы счастливая...
Маша мельком осмотрела комнату — всё на местах — книги, любимая кукла, будто и не уезжала... Она уже не понимала, радоваться возвращению или нет. До её слуха доносились крики отца и негромкий голос матери. О чём они говорят?
— Лиза, ты развешивай, я сейчас...
Спустившись тихонько по лестнице к кабинету отца, она замерла...
— Надо срочно отдавать её замуж, иначе мы потеряем дочь.
— Степан, как ты себе это представляешь? Без её согласия?
— Да хоть бы и заставить... Всё лучше, чем ветер в голове. Я говорил с Елагиным...
Маша вспыхнула, слёзы обиды на отца и Николая подступили к глазам — без меня договорились. И Коля туда же: хочет её дома засадить.
"Ничего у вас не получится, — с ожесточением подумала она, быстро поднимаясь обратно по лестнице, — лучше уж как советовала Кларанс, фиктивный брак заключить и уехать из дома... А вот с кем?" Память услужливо подсунула весёлое лицо Саши Пешкова...
"Да, он симпатичный и понимает меня лучше. Правда, бедный... Но можно же работать..."
Мария села на диван и обдумывала этот вариант: "Странно, во мне точно живёт два человека: один желает праздника, путешествий, нарядов, а другой готов этим пожертвовать..." Маша представила бедную комнату, как у подружки Капитолины, и задумалась: "А выдержит ли она такую жизнь? Никаких развлечений, с утра до ночи тяжёлая работа... А если дети? Как их кормить? Нет, замуж выходить нельзя... А если посвятить себя революции — сердце захолонуло, — борьба, приключения, погони, подполье... Это поинтереснее будет, чем замуж выйти..."
Лиза повесила платья и ушла, а Мария всё сидела, обдумывая дальнейшие действия.
Она заметила, что в Париже чаще вспоминала Саньку, чем Николая. Его характер был понятным и близким для неё. И интересы у них одни — оба сочувствуют делу революции... А как они катались с горки и смеялись, лёжа в снегу, будто дети... Кларанс её убедила, что в нынешнее время, когда женщина добивается свободы, любовь тоже должна быть свободной от предрассудков. Саше бы это понравилось...
— Маша! — услышала она громкий голос отца и подпрыгнула от неожиданности, но тут же от слабости в ногах ей снова захотелось сесть. — Маша, иди сюда!
Она спустилась, постучала в кабинет и сразу вошла. Отец успокоился и смотрел на неё благодушно. Анна Александровна сидела на диване рядом с ним и держала его за руку.
— Машенька, я хочу отметить ваш приезд в ресторане. Сейчас Масленица, поедим блины. Вы, наверное, соскучились по нашей еде?
Маша кивнула, ожидая, что потребует отец от неё.
— Я хочу, чтобы ты пригласила Николая Константиновича с нами. Позвони ему.
— Папа, мы что, не можем сходить своей семьёй? Зачем приглашать чужих?
— Он для тебя чужой? А может, и я чужой, и мать, раз ты нас не слушаешься? Ты думаешь, мы тебе плохого желаем? — повысил голос Рябушинский вскипая.
Маша прикусила губу. Ей было страшно от отцовского крика, но одновременно с этим глухое чувство противления советовало не подчиняться...
— Я не буду звонить, — упрямо произнесла она. — Если хотите, вечером я приглашу его на день рождения.
Лицо отца чуть смягчилось.
— Ладно, давай приглашай на день рождения. Устроим тебе бал... Кстати, мать, пять дней осталось, успеем?
Анна Александровна кивнула, слегка улыбнувшись. Видно было, что она устала — синяки отчётливо выступили под глазами. Маша поняла, что разговор с отцом был непростым.
— Мамочка, — обняла она её, — идите полежите... Папа, мы успеем отдохнуть?
— Конечно, поедем через пару часиков. Ещё Миша обещал присоединиться, я хотел с ним тоже поговорить.
— Что значит "тоже"? Тоже о браке?
Рябушинский строго посмотрел на неё.
— А что плохого в браке? Ты в Париже набралась новых идей не только о революции, но и о любви тоже?
Она почувствовала, что неумолимо краснеет. Врать не хотелось, но и правду говорить было нельзя, иначе — прощай, свобода...
— Папа, я пойду выбирать платье...

Уже при входе в "Стрельну" Рябушинские почувствовали необыкновенный аромат блинов. Почти все столики были заняты. В глубине зала выступал хор, которого едва было слышно из-за звона посуды и гула жующих, словно саранча, и говорящих людей.
Они сделали заказ и огляделись: кто-то поедал блины в виде лёгкого кружева, подходящего для самого нежного желудка, кто-то смачно макал сладкий кусок теста в сметану или паюсную икру. Иные заказывали "прародителя" — гречневый блин. Но у всех на столах красовалось великое множество припеков в виде икры, яиц, груздей, лука и других закусок, которыми так богата русская кухня.
Вскоре подошёл Миша. Мария удивилась, как изменился брат: его бледное лицо зарумянилось, голубые глаза глядели весело, и вообще он казался оживлённее, чем обычно.
— Миша, ты выглядишь счастливым. Ты влюбился? — спросила она брата.
— Да, вот думаю — жениться или нет? Что посоветуешь, сестрёнка?
Маша пожала плечами.
— Дело твоё... А где вы будете жить?
Миша замешкался с ответом.
— Я знаю, принято, чтобы жена переезжала к мужу, но у нас получится наоборот — я поеду жить в столицу, её отец дарит нам дом в Петербурге...
— Молодец, Михаил, я знаю эту семью — Пономарёвы большие воротилы и благотворители. Его дочка Агриппина Платоновна славится красотой... — с довольным видом заметил Рябушинский-старший, накладывая в тарелку серебряной ложкой чёрную икорку.
Они не успели поговорить, как шум возле сцены привлёк их внимание. Ещё в самом начале обеда Машу раздражал какой-то звук, похожий на рокот грома вдалеке. Она оглядывалась, но не могла понять, откуда он идёт... Наконец, Маша разглядела, что громовыми раскатами храпел трёхохватный купец напротив сцены. К нему подошёл официант и начал толкать его в жирный бок.
— Проснитесь, любезнейший, вы своим храпом мешаете слушать концерт.
— А на каком эвто диалехте поют? — громко спросил купец спросонья.
— Не могу знать, ваша милость, не разобрать...
— Должно быть на блиняном, масленичном... — выкрикнул кто-то насмешливо из зала.
В это время возле сцены с поющими девушками встал щупленький чиновник на тоненьких ножках и неистово зааплодировал, не давая хористкам закончить произведение. К нему подбежал его приятель и начал его оттаскивать в сторону, дабы он не мешал другим наслаждаться концертом, но тот, при всей своей щуплости, оказался сильнее и не поддавался. Ценитель прекрасного захотел расцеловать хористок за дивное пение и полез на сцену. Проснувшийся купец тоже рассмотрел хорошеньких девиц и решил к нему присоединиться.
Началась суматоха. Певицы прекратили петь и сгрудились у края эстрады. Одни хохотали,  другие стали вести переговоры со зрителями, чтобы те позвали урядника. Вместо этого ещё несколько пьяных залезли на сцену. Послышалась крупная брань, завязалась потасовка, набежали официанты во главе с плечистым швейцаром. Наконец, во входных дверях показался околоточный...
Степан Павлович от души хохотал, глядя на всю эту сцену. Улыбалась и Анна Александровна.
"Да-а, в Париже такого не увидеть, — размышляла Маша, — хотя, там вообще люди какие-то скучные... Наш народ гуляет, так гуляет, любит, так любит... Единственно, что ей пришлось по вкусу в Европе — французская любезность ко всем без исключения. И вроде понимаешь, что это просто вежливость, не больше, а всё равно приятно..."
— Маша, ты меня слышишь? — нетерпеливо позвал её отец, выводя из задумчивости, — ты придумала, кого пригласишь на бал?
— Ещё нет, папа, но вы не волнуйтесь, Елагину сегодня же телефонирую.
— Хорошо, хорошо... Миша, а вы уже говорили о свадьбе с Агриппиной Платоновной?
— Да, отец, мы хотим после Пасхи, на Красной горке.
— Отлично, я рассчитываю, что ты откроешь нашу контору в столице — выгодно и удобно...
Они заговорили о делах, а Маше захотелось уйти. Время было непозднее, хорошо бы съездить на Пречистенку... Она вспомнила учеников и мысленно сравнила французских и русских студентов. Первых она насмотрелась в гостях у Кларанс: выглядели они словно молодые буржуа — скучные, занятые только финансовыми проблемами или любовными похождениями. Наши не такие... Ей внезапно стало противно сидеть в мещанском ресторане и набивать желудок жирными блинами.
— Папа, мама, вы извините... можно я съезжу на курсы?
Отец с грохотом выронил вилку.
— На какие?
— На Пречистенку... Папа, не ругайтесь, я быстро — туда и обратно.
Анна Александровна взяла под руку мужа и что-то шепнула ему на ухо.
— Ладно, — буркнул он недовольно, — только ненадолго.
Маша вскочила, улыбаясь, чмокнула маму и отца, помахала брату и помчалась к выходу.
В гардеробе была суета — поспешно входили голодные горожане, и важно, боясь растрясти набитую утробу, выходили насытившиеся гости. Перепутать их было невозможно, хотя лица у тех и других были одинаково красными: только у первых от мороза, а у вторых от большого количества вина.
Маша одевала беличью шубку и со смехом наблюдала уморительную сцену в гардеробе: около упитанного швейцара стоял изрядно подвыпивший гражданин и пытался поцеловать ему руку, по всей вероятности, принимая его за даму сердца. Тот отбивался, но не смел оттолкнуть посильнее, дабы не обидеть важного посетителя. Дамочка истеричного типа оттаскивала кавалера и пыталась его вразумить, но он совал ей в руку гривенник и снова возвращался к красному от смущения швейцару.
"Так веселиться могут только русские," — насмеявшись, подумала Мария, с наслаждением вдыхая вечерний морозный воздух и предвкушая встречу с друзьями в рабочей школе.

Сани мчались как угорелые, но Маше всё равно показалось, что дорога слишком длинная... Уже отошла первая радость вырванной свободы, и появились опасения, что в школе никого не окажется, что она опоздала или её забыли... Щедро расплатившись с извозчиком, что лихо завернул сани перед самым входом рабочей школы, она быстро вбежала по крыльцу и с волнением открыла дверь.
Нет, не забыли... Первыми заметили и подбежали, затормошили, заобнимали её любимые ученицы.
— Мария Степановна, как мы соскучились! — тараторили девушки. — Мы боялись, что вы больше не будете преподавать...
— Буду, буду, хоть с завтрашнего дня, если меня поставят в расписание, — отвечала счастливая Маша.
— Поставят, не волнуйся, — раздался сзади чуть насмешливый голос.
Маша обернулась. На неё, слегка улыбаясь, смотрел Саша... Он показался ей каким-то странным: глаза стали серьёзнее, ямочки на щеках превратились в складки... Да и улыбка была невесёлой, словно под ней он прятал грустную мысль.
— Саня, привет, — Маша подошла поближе и подала руку. Тот замешкался, но пожал, пристально глядя ей в глаза. — Я так рада тебя видеть.
— Соскучилась, пропащая душа?
— Очень... Запишешь меня на занятия?
— Конечно, пошли в учительскую.
Маша попрощалась с женщинами, пообещав в ближайшее время взять их класс, и пошла за Пешковым. По пути она здоровалась и улыбалась, радуясь встрече с этими людьми больше, чем с домашними.
В учительской было тихо. Преподаватели заходили, оставляли журналы, но никто не задерживался — все спешили домой после уроков.
— Давай сядем-посидим, — предложил Санька, усаживая её на старенький диван — расскажи, как съездила? Какие новости дома?
— Съездила здорово, — произнесла она мечтательным тоном, — Париж — это город-праздник, город любви, сказки... Но мне не хватало там русских, — неожиданно закончила она, засмеявшись, и рассказала забавные случаи в ресторане.
 —  Хотя... представляешь, встретила в Париже русского студента-толстовца, так он меня принялся учить братскому отношению к людям. А когда я сказала, что тоже за равноправие женщин с мужчинами, сразу скис... Видно, на женщин братское отношение не распространяется... Наших там не хватало, вот этих людей, что меня здесь встретили.
— И меня? — шутливо спросил Санька.
— И тебя, — серьёзно ответила она.
На глаза Пешкова внезапно набежала тень.
— И его, небось, вспоминала — скучала...
Маша почувствовала, что щёки у неё загорелись.
— Вспоминала, но не так часто, как ты думаешь.
— А чего так? Ты разве не замуж за него собралась? — с кривой усмешкой спросил Санька.
Она разозлилась.
— Что вы все меня сватаете? Отец пилит, теперь ты... Не хочу я замуж, понятно тебе? Вон во Франции так рано не женятся и не выходят замуж, там вообще отношения свободные... — снова залилась краской Маша.
— Свободные? Это хорошо, — ухмыляясь, произнёс Санька. — А только как ты против отца пойдёшь? Он же тебя из дома за непослушание выгонит.
Маша пригорюнилась и тяжело вздохнула.
— Я и сама не знаю... Без денег будет трудно учиться, здесь же работа бесплатная. Вот если бы Елагин сам от меня отказался, тогда бы отец успокоился... Пока нового жениха ещё найдёт...
— А что, — оживился Санька, — это мысль. Я знаю, как сделать, чтобы Елагин отказался — дать понять, что у нас с тобой отношения. Он гордый, навязываться не будет.
— А как мы это покажем? — спросила удивлённо Маша, — да и где? Вот если только на балу в честь моего дня рождения...— задумалась она. — Ты придёшь в субботу?
Пешков прикинул, а почему бы и нет?
— Только нужен фрак или чёрная визитка.
— Ты думаешь, я не знаю, как одеваться? — оскорблённо спросил он. — Если я неблагородных кровей, значит, и одеваться не умею?
— Прости, прости, — Маша схватила его за руки, — я не хотела тебя обидеть, просто это дорогая одежда... Саша, не обижайся.
— Ладно. Теперь давай продумаем, как мы дадим понять Елагину, что у него нет шансов.
Они замолчали.
— А что ты предлагаешь? — робко спросила Маша.
Санька притянул её к себе.
— А ты как думаешь? Поцелуемся, как бы украдкой, но так, чтобы он видел...
"Странно, раньше мне казалось, что у него голубые глаза," —  машинально отметила Маша,  вглядевшись в его лицо. В следующий момент она почувствовала, что крепкие губы Саши впились в её...
Открылась дверь, и они отпрянули друг от друга... Маша страшно смутилась и встала с дивана, не зная куда спрятаться от любопытного взгляда вошедшего Сивцова.
— А-а, Мария Степановна приехала... Рад, очень рад... Завтра выйти на уроки хотите? Похвально. Тогда ваши два урока в восемнадцать и девятнадцать часов. Мне уже женщины сообщили, что желают заниматься только с вами.
— Спасибо, Вячеслав Михайлович, я пойду... До свидания, Александр Григорьевич.
Она выбежала из учительской, не взглянув на Пешкова. Нет, всё-таки, рассуждать о свободной любви — это одно, а переступить внутренний запрет на деле — другое.