ДОРО 2, глава 18 Штурм логова Соломона

             
      Отрывки из романа-утопии "Незаконные похождения Мах,а и Дамы в Розовых Очках", книга 2, повествующего о смутном времени распада государство образующих, общечеловеческих, моральных норм, когда на грешную землю нашу поднялась из самой Преисподней одна из богинь Ада, некая сверх могущественная демоница Велга, дабы, воплотившись в тело избранной Ею женщины, разжечь среди людей ещё большую смуту, ускоряя падение человечества во тьму.



   На этом, запечатлённый Вероникой сюжет прервался, а вместо него, следующим кадром, занялась новая, снимаемая на камеру панорама, панорама при входе в какой-то, невзрачный на вид, но весьма солидный при внимательном рассмотрении дом; дом, на крыльце коего собрались трое, знакомых Александру-младшему и майору персонажей, среди которых, вместе с оператором предыдущего сюжета – Вероникой, держались рядом Эрудит Че и его недавний протеже – старший брат Александра-младшего – Пушкин.

   Было видно, что Эрудит только что инструктировал своих товарищей по затее, и до камеры с микрофоном донеслись последние слова его напутствий, обращённые к оператору уже текущего сюжета; и по голосу зритель узнал в нём, уже утомившего публику звонкой болтовнёй импресарио.
 
  — Поняли всё? Разговаривать с ним буду я! А вы, даже если я буду кивать в вашу сторону и говорить о вас, должны молчать, упорно молчать, даже если Соломон решит спровоцировать вас на разговор!... – с повелительной строгостью, говорил в камеру Эрудит Че, одновременно кивая Пушкину и Веронике, выглядящей на этом видео как-то нарочито скорбно – будто школьница, провалившая экзамен в колледж.
   
   После заданных товарищам распоряжений, Эрудит сделал шаг ко входу в дом, и решительно нажал на звонок возле двери, огласив внутренность парадного электрическим звоном.
 
   Через несколько секунд дверь отворилась, и на пороге, отодвинув громоздкую тень охранника в сторону, появился всё тот же гротескный толстяк – игравший роль хозяина притона на сцене и явившийся на встречу с девочками подростками в предыдущем видеосюжете – дядюшка Соломон.
 
  — Вот и мы, коллега! Как и обещал, — предоставляю вам вновь оценить товар по достоинству: вот Вероничка… Вчера, видать, вы не разглядели её, как подобает, шёл сильный дождь, она промокла… А вот, собственно, и герой горячей интернет хроники – гражданин Пушкин собственной персоной! Как мы и договаривались!... – замахав руками, на манер бойкого торгового агента, полез общаться с Соломоном Че, параллельно чуть отталкивая Веронику с Пушкиным в сторону, дабы те не держались ближе вытянутой руки толстяка.
 
  — Здрасьте вам, милок! Я уж, как завидел этого артиста с бакенбардами вместо щёк, так сразу и понял, что это вы!... Милости прошу, если с толком!... – растягивая сальные губищи по круглому своему лицу, поприветствовал компанию неформалов толстяк Соломон, приоткрывая дверь шире, чтобы те могли войти внутрь дома.

  — А может, прежде чем войти, вы скажете нам, как резюме, почему отказались от услуг, приезжавших к вам накануне на встречу девушек?... Неужели кризис и здесь простёр свои голодные объятия?! — кивая на своего оператора и незаметно подмигивая в объектив, предложил задержаться на пороге Эрудит, и тут же, изменив голос до бравадной интонации, добавил: “Вот и оператор в моей группе — тот самый калифорнийский корреспондент, о котором я говорил вам по поводу вопроса о спонсорах!... Он просил меня помочь ему снять этот рекламный фильм так, чтобы продюсеры из штатов наиболее наглядно и реалистично оценивали конъюктуру вашего положения в бизнесе и в повседневной деятельности, дабы иметь некоторое представление о царящих в Азирии нравах, демонстрируя и внешнюю атрибутику столичной роскоши и нищеты, и положение тех студий, где проводятся экспериментальные фильмы…” — многословно, будто маскируя скрытые намерения, представил оператора-конферансье Эрудит, продолжая задерживать толстяка на пороге дома с приоткрытой дверью.
 
  — Кризис?... Хм… — выпучив глаза на объектив камеры, и вероятно разглядывая оператора в упор, озадачился вопросом толстяк, неуверенно переминаясь с ноги на ногу, и явно чувствуя себя неуютно при распахнутой за спиной дверью. Но в этот миг, следом за ним, на порог выскочили, проскочившие мимо толстых его боков шаловливые девки-проказницы — те самые нимфетки в детской одёже, что таскались с ним на встречу у остановки автобуса.
 
   Явно проявив непредвиденную оплошность, пустив их мимо себя на улицу, Соломон раздражённо шикнул на девчонок, загоняя их обратно в дом; руки его, при этом, приподнялись, чтобы отвесить по резвым ягодицам проказниц традиционный шлепок… но тут же и опустились, руководимые сконфуженными и круглыми его глазами, вновь повёрнутыми к камере, чтобы держать ответ на компрометирующие вопросы общественного мнения, в лице, представившихся группой кинематографистов горячего жанра, замаскировавшихся неформалов.
 
  — Кризис! — ещё раз недовольно фыркнув, продолжил говорить толстяк, и громко сморкнувшись через два пальца прямо на асфальт, пустился в жаркий монолог: “Кризис! Хм, какая ерунда! Причём здесь кризис, извините, когда дело вовсе не в нём, а в том, сколь сильно испорчена стала нынче молодёжь азирийская!...” — возмущённым тоном, эмоционально начал ведать свою правду Соломон, и продолжил: “Взять для примера тех двух сестричек Оленек, через которых мы с вами заочно познакомились, и которых, кстати, я вижу среди претенденток на роли в фильмах про любовь не впервые… Ведь этим Оленькам нет ещё и 16-ти, а на предупреждение о том, что в моём новом фильме активную роль будут играть, нашпигованные стероидами, недавно освободившиеся из тюрем, мускулистые негры, обе сестрицы закричали с восторгом — о, негры — это круто!... И как, по-вашему, я должен с ними делать фильм о любви, когда в них самих, пардон, не осталось ничего святого или хотя бы невинного?... Нет, пардон, мне такие кадры не нужны, ни во время кризиса, ни в какое другое время! Ведь я снимаю фильмы про отношения между людьми, хоть, пардон, и близкие — интимные, так сказать, отношения, но уж никак не фильмы про отношения меж животными!... То ли дело — мои девочки…” — тут Соломон игриво похлопал ластящихся к нему подростков по попкам, что с его точки зрения, в контексте разговора, смотрелось уже не так вызывающе.

   Немного помолчав, собираясь с мыслями, Соломон натянул на ширь лица ещё одну складку лоснящихся губищ и, причавкивая от испытываемого всем существом своим сладострастия, продолжил речь: “То ли дело они!... Хоть и помоложе Оленек и Тани с Викой, но всё же, — есть в них некое главное!... Есть невинность нравов, есть чистота душевная, непорочность… Ведь, одной такой моей девочке за весь день троих парней сполна хватает!... Моим девочкам будет даже чуточку тяжеловато, если парней будет, например, трое… Но, вместе с тем, и проймёт их как следует! Так проймёт, что и она сама, и зритель почувствует всю натуральность силы любви, испытают, так сказать, настоящие отношения!... Поэтому, в этот раз я никого себе не подобрал, увидав Оленек рядом, да ещё и по их же рекомендации… Уж тут, что дождь, что солнце: всё понятно и так, раз яблоко от яблони недалеко падает, когда на встречу пришли лишь подружки их… А тем более, на роль эту, никогда не приглашу я самих этих Оленек! Пускай хоть ногти на ногах мне оближут! И кризис здесь не при чём! Мне чистота нужна, невинность и чувства искренние! Так-то…”
 
   Высказать фактически всё, что хотел, дядюшка Соломон успел как раз вовремя, потому что сделанная им смысловая пауза явилась и лаконичным завершением разговора, когда на экране появились, возникшие совершенно внезапно, и тут же ринувшиеся внутрь здания, люди в чёрном, грубо затолкавшие, не успевшего опомниться толстяка в дом.

   Все эти, возникшие из ниоткуда граждане одеты были вполне формально — в тёмные, строгого покроя костюмы и даже шляпы, но в движениях, жестах и самих их дерзких лицах виделось что-то подозрительное, что-то схожее с теми манерами и внешностью, какие имели сами зрители клуба Диллинджерз, от чего рейдерство это выглядело не как формальный захват преступников государственной опергруппой, а как раз наоборот — как бандитская вылазка или как террористический акт, осуществляемый с целью захвата заложников.

   Внутри дома, несмотря на захлопнувшуюся за толстяком дверь, послышался отчётливый шум борьбы, хлопки оружия, ругательства и звон разбиваемых вдребезги предметов.
          
   Тут, снова повернувшись к камере ради собственного интервью, Эрудит указал пальцем в сторону прилегающей к дому дороги, и, словами следуя за обнаружившейся в объективе проезжей частью, радостно проговорил: “Наши ребята успели как раз вовремя! Как видите, господа, организация борцов за свободу в грязь лицом не падает, а делает то, что проповедует!” — объявил зрителям Че, предоставляя возможность внимательно разглядеть, стоящие у обочины, грязные пикапы, с сидящими на местах водителей гротескными яппи, столь же подозрительно похожими на переодетых в гражданское неформалов-захватчиков.
 
   И когда объектив камеры вновь проявил внимание к его персоне, Че махнул рукой своим, молчавшим всё это время товарищам по репортажу, приглашая Пушкина, представленного американским корреспондентом со слов конферансье, и оператора сего сюжета, и его дочь Веронику, всех их зайти следом за гудящей внутри здания группой переодетых в традиционные городские костюмы мужчин-неформалов. В этот миг экран сделался тёмным и в помещении клуба вновь вспыхнул пёстрый свет.
 

   Перед публикой, на сцене, в разном настроении и в разных позах, на фоне экрана под кинопроектор, выстроились все пятеро участников отыгравшего только что фильма — ликующий профессиональным восторгом конферансье, насупленная мстительным негодованием его дочь Вероника, затерявшийся в гуще задорных интересов преступной общины хулиганов, невозмутимый и отрешённый  брат Александра-младшего Пушкин, кривляющийся Эрудит и, наконец, опустошённый и траурный толстяк Соломон.
 
   Несмотря на то, что держались все они на сцене, как равноправные, сыгравшие роли артисты, рокот публики нарастал, и направлен он был лишь на одного из них — на промокающего со своего лба, белым батистовым платочком в кружевах, обильный пот, толстяка Соломона.

   Вот, откуда-то из зрительской гущи послышался резкий, разбойничий, соловьиный посвист и грозные выкрики прокуренного, раскатистого баса, призывающего совершить над продюсером-педофилом немедленную расправу. “Гоп, его, слизняка, гоп! Кастрировать до подбородка, да в яму с говном!” — зловеще предлагали, как быть дальше хулиганы из Диллинджерз, и на экране монитора Александра-младшего появлялись, поднявшиеся снизу на вытянутых вверх руках, как поднимают нынче вверх телефоны и камеры на концертах, ножи и пистолеты.

  - А здесь, пожалуйте вашим слушателям театральную, как говорится, паузу, дабы, не брезгуя желаниями публики, дать, согласованный с драматическим жанром сюжета, вариант развязки! — замахав перед аудиторией руками, выступил вперёд Эрудит, перекрикивая своим голосом ужасные, полные лютого негодования и откровенной кровожадности, вопли из зала.

   И когда на эстраду поднялись из дымного сумрака зрительных низин двое, жуткого вида, упакованных в лохматую байкерскую кожу бородачей, и обхватили заметавшегося на месте Соломона конвоем, зал притих, и Эрудит продолжил: “Я, милые мои, тоже не из воска сделан! И пакости паскудника этого оставлять безнаказанными не собираюсь!”

   При этих словах Революционера Че, публика зашипела согласным вниманием, а он, пошмыгав носом над вытащенным из ажурной жилетки портсигаром, стал говорить дальше: “Учитывайте и то, господа анархисты, что затеял весь сюжет этот именно я! А, значит, как сценарист всей этой истории, должен я её и завершить!”