Пухлый Физик или Цветение сирени

 -  У нас сегодня русский стиль! У Маринки русская кофточка...

Пухлый физик, летающий по комнате, будто комета, легкий как шар, как самая легкая, на свете, формула, откуда он взялся? Я встряхиваю  волосами, разглядываю букеты на моей "русской кофточке", пытаюсь вспомнить ее, эту формулу,  не вспоминаю. И откуда взялся здесь физик я не помню. Может быть, его привел Тошка? Хотя, какое отношение имеет труба к формулам? Моя формула, полетав в воздухе улетучивается неразрешенной. Легкий портвешок уже открыт, чужие тарелки,  (ужасная разносортица), клеенка со стертым рисунком, и пока я поддеваю тяжелой, с витиеватым рисунком, вилкой, содержимое консервной банки, (о , шпроты!), пухлый физик леко играется с кружоком колбасы, расположившейся на газете, крутит его, продолжая перемещаться от этажерки до раскрытого настежь окна.

- Русский стол!  -  Он Георгий, но я называю его Пухлый Физик  -  виртуозно наливает рюмку ( поднимает бутылку высоко,  управляет струей) и усаживается на окошке. Мне он нравится, мне вообще нравятся физики и математики, они умные. Пухлое тело физика просвечивает сквозь рубашку. Оно розовое или белое?  Если я когда и думала о физиках, то, наверное, представляла их худыми и изможденными. На минутку он сливается с сиренью, и она  бьет его по лицу. Он ломает настойчивые ветки и кидает нам, мы ловим, ставим сирень в пустую бутылку.  Она горит на фоне белой неровной стены, как ненарисованный натюрморд Ван Гога.

Ах, - кажется, восклицаю я.

- Аааа!!! - почти  рычит физик, - и мы все понимаем, что это значит. Это значит весна, сирень, молодость... Она бурлит в нас, дурманит, щекочет ноздри и не слышит времени.

Как мы оказались в этом деревянном доме, как мы сюда вошли, и зачем, непонятно, но было комфортно и гостеприимно - беленые стены, подушки-вышивашки, русский стиль! Похоже, это дом чьей-то  бабушки. Скорей всего, Георгия. Но бабушки нет дома, или она здесь уже не живет.

- Друг, выпей с нами! За весну!! - Протягивает физик полную рюмку прохожему, перегнувшись, и удерживая одной рукой сиреневые ветки. "Эээ, - Благодарю, - не удивляется прохожий, выпивает и удаляется, поклонившись. Вот это да! Легкий поклон... Хочется побежать за ним, тронуть за плечо - "Кто ты"?! 
               
  Мы смотрим ему вслед, нависши виноградной гроздью на подоконник, куда спешит он, молодой, упругий, не удивившийся протянутой из резного деревянного наличника руке со смешным лафитничком? Наверное, в читалку. Он математик, точно. 

Или физик.

Молодой ученый!

Аспирант. Просто у нас город студентов.
 
Антоха дует в трубу, звук ее заполняет маленькую, деревенскую комнатку.
Не каждый трубач может сыграть на трубе Чайлд ин тайм! Антоха - может!

- Ку-ку, - выскакивает из часов кукушка.

-  Это прекрасно. - говорит Физик очень серьезно, он замирает прямо на подоконнике, с головы свисает фатой гипюровая занавеска.


                ********



Мы спускались  к реке, скользили  по пыльной тропинке, спотыкаясь о небольшие камни вперемежку с мусором, оставшимся от других возжелавших отдохнуть. Кусты тальника и запах реки - это все, о чем мы мечтали, вырвавшись из города с набитыми конспектами и едой сумками. В них - конечно же, бабушкины с "капустой", и просто яйца, "вкрутую", уже подмятые под тяжестью трудов Астафьева. И бутылочку портвейнца, сюда же, заранее купили, а как еще изучать четырехчастную симфоническую форму??
Солнце жгло, злое, белое, словно говорившее, - что, заждались?

- Полежим сначала, - сказала Лорка, укладываясь.

Я разглядывала небольшое покрывало под ней - с крупными розами, вылянившими стеблями-змеями.

- Давай, по "чуть-чуть", предложила я, вспомнив про яйца и пирожки.

Мы открыли по-девчоночьи смешно портвейн, глотнули по очереди. Жмурились, молча ели, без соли, в одной руке яйцо - в другой пирожок.                Лариска, в раздельном минималистическом купальнике, уже легла лицом вниз, накрыв голову полотенцем. Я знала, что это надолго. Она большая любительница загорелого тела, чтоб  "дочерна", чтоб одни глаза, голубущие как льдинки. Я вытащила конспекты, открыла наугад -  симфония Калинникова,  - о, нет, - чуть не взвыла я, только не это!   Я представляла лицо композитора, усы, черные глаза, китель-фрак, четырнадцать пуговиц. Перстень. Такой могучий. В достатке. Пуговицы блестят. Наверное, их начищает специальный слуга.
Я огляделась -  тощий тальник, полиэтиленый пакетик тихо бьется в истерике, видимо, прибитый камнем...
Allegro moderato,  умиротворящее Andante ...  Четырехчастная форма. Главная партия противопоставляется побочной. Они вступают в противоречие, причем главная бунтует, а побочная, хитрит, зовет к перемирию. Это я и моя Лорка. Мы иногда, бывает, и ругаемся, но к финалу -  сливаемся в жизнеутверждающем tutti.
 
Меня сморило,  усы Калинникова кололи глаза, я закрыла их и задела рукой Лорку, она была горячая. Я не  из тех, кто может часами лежать под солнцем,  периодически переворачивая лицо вправо-влево. Щеки у Лорки  раскраснелись, стали влажные, она  посапывала.
Мы спали, и похоже, крепко.

Когда я открыла глаз, кажется, правый, я увидело что-то синее. Я лежала и смотрела.
Потом я подумала, почему здесь папа. Я рассматривала синее, потом поняла, что это татуировка, и искала глазами папин якорь и спасательный круг. Сколько раз в детстве мама просила, чтобы он избавился от этого армейского прошлого! Говорят же, есть всякие средства, а то, преподватель в вузе, а на руке дешевая татуировка.
А потом я поняла, что это не папина, слишком много синего. Очень много, как-будто кистью покрашено, так бабушка разводила синьку.

Сон еще тащил куда-то назад. Моя новая марлевка-кофточка, ни у кого еще такой нету, я хожу в ней в свою Альма-матер, я играю в ней свои любимые прелюдии Шостаковича, особенно одну,  играю вновь и вновь, в сотый раз, проживая жизнь неизвестного мне человека, которому плохо, но он отважен, он преодолевает все преграды, я восхищаюсь им, заканчиваю играть, беспомощно смотрю вокруг, моего героя нет... Я бы хотела иметь такого по жизни.
Синее все еще со мной, и даже шевелится.
Кто-то гладит меня , трогает волосы... 

                ********


Надо же, я опять, непонятно как, сталкиваюсь с моим пухлым физиком из юности. Он все такой же пухлый, но, кажется, уже остепененный, молодой ученый? Черт, как мы оказались у него дома?? Лето, опять сирень, у него дом, большой, из красного кирпича. Это не комнатка  в двухэтажной деревяшке!! Не вышитые подушки! Мне демонстрируют биде из зеленого малахита, и голова моя, правда, чуть-чуть "едет".
Биде - беда, ну, мне так кажется. "У меня биде". "Большое биде". Но, вообще, хорошая вещь, особенно для женщины. Вот зачем он мне дан, физик этот? Как нас занесло Богуславку? Этот элитный, как говорили тогда, поселок??

-  Хватит курить, цемент стынет, -  кричит в окно кому-то Георгий. Поправляет тяжелую вазу-горшок с цикламеном, трогает богатую, с золотом, занавеску.

У Георгия миниатюрная жена, в шелковом кимоно, она перидически прыгает ему на руки с маленькой собачкой на руках, и он носит их  по квартире. А у самого смешная шелковая шапочка, с кисточкой, когда он перемещается или машет, жестикулируя, руками, она качается, и можно глаз не сводить, наблюдая за ее игрой. Как-будто, она разговаривает, а не Георгий.

- Кофе будете? - спрыгивает супруга, хлопочет, звенит дорогим фарфором, рот ее не закрывается. Я не люблю таких. Потому, что сама почти немая. Неразговорчивая.

Мы пьем вареный кофе, экзотическая птичка щебечет на руках пухлого физика. Мне уже противен этот щебет, я хочу уже уйти и толкаю рукой  Лариску, которая усиленно лыбится.

- Мы пойдем, спасибо, - пытаюсь я вставить слово.

Он кружит ее, как в танце, делает завершающий реверанс, и птичка , переливаясь красно-бордовыми опереньем, провожает нас, щебеча, к массивной роскошной двери.

 - Дуб, -  напоследок поясняет физик.

Когда мы вышли на улицу было тихо.

- Биде, - вздохнула я.

- Наше вам, с кисточкой, - рассмеялась Лариска.



                ********



Курили мы все, кто не закурил на первом, закурили на четвертом. Из губешек, почти детских еще, торчали "Стюардесса" или "Опал". Или черные тонкие "Мore", самый шик. Белдышева, очкастенькая, бледно-инфальтильная, нагнала вообще после. Пошла во все тяжкие. Рассказывали! Днем деткам этюды Гедике и "Детский альбом", а вечером ... Такая Наталья Давыдовна купринская. Но выравнялась, все хорошо сложилось, дети, семья. Консерватория, теоретическое отделение. (На теоретическом - там самые умные). Но мы-то знаем! Все нужно в свое время! Успеть. Чтобы в преклонном тридцатилетнем возрасте уже успокоиться-устаканиться.Чтоб Калинников улегся уже, и не бесил своими усами и тридцатью золочеными пуговицами на солидном сюртуке.

Теперь мы, тридцатилетние, ходим в сауну и слушаем Патрисию Каас.                На лоркином животе шрамы от камней, такой параллельной дорожкой, остались, да. Но мы привыкли, и не вспоминаем. Подумаешь, мало ли. Ну, разве иногда, когда сорок уже стукнуло.  Чаще начинаем вспоминать, вздыхать. А если бы, да кабы? Ай, да ладно!
А Антоха, где Антоха? Звук трубы, мягкий, почти фланелевый, дотронулся до плеча, до ключицы, проник под марлевую вышиванку. Наш Антоха таксист?!   
 
У Антохи был красивый отец. Вот, прямо, мы аж замирали, когда его видели. Невысокий, крепкий, в джинсах и батнике. Вообще, только молодежь одевалась так, у фарцы покупали, не ели -  копили, но покупали. А тут отец.  Антоха переживал развод, жалел мать. А мы понимали - такой-то  красавец! Когда отец приходил прямо на занятие с "новой", мы выбегали, глазели, на него, на нее тоже, жадно разглядывая. Антоха краснел, бурчал что-то, стыдился, что за ним заезжают прямо на занятия. 
               
    Ах, как мы все любили его! Антошка! Отец баловал его, откупался рубашками всякими, батниками, и герла папашкина тоже вся в фирме была, строила Антохе глазки, типа, "ну полюби меня"! Это Антоха так ее называл, "герла", и мне не нравилось. Но и она ему не нравилась, я его понимала. Я ужасно хотела увидеть Антохину маму, и попросила даже принести фотографию. О, это была милая курносая и веселая девушка, в цветном платье и с легким начесом на голове.  Антоха фото с собой носил. "Это старая фотка", -  говорил. Я сказала, что мать "очень красивая", Антошка покраснел, он был доволен. Последнее время он домой не спешил, мы все вместе шлялись по городу, сидели, курили на лавочках. А занимался он на чердаке нашей альма-матер, звук его трубы я отличила бы из тысячь. Это было, как- будто он брал меня за руку, осторожно, тепло, так что все во мне зажигалось мягким огнем.

А после пар мы бегали в милую уютную "Белку", стоя пили кофе, а Антошка ел бутерброд с сыром. Он мог их съесть десять. Любил сыр. Тогда у нас был просто сыр. Вкусный.

Как-то прямо к нашим дверям пришла женщина в блеклом плаще, она улыбалась. Я сразу поняла, что это была мать. Но это была совсем другая женщина, пожалуй, остался только курносый нос. Они обнялись с Антохой и ушли. Его не было на занятиях три дня.
А потом он вернулся. Мы пошли курить и молчали, я ничего не спросила. На носу были экзамены.

На последнем Вечере встречи, мы узнали, что нашего Антохи нет.

Без подробностей.

Антохи нет.

Я вспомнила, когда он последний раз провожал меня, и мы стояли в ободранной кирпичной арке, он поцеловал меня в щеку. Было жарко, мы еще долго так стояли молча. Мы стеснялись. Я ушла. Трогала пальцами щеку дома перед зеркалом, закрывала глаза.

Его убили. Тогда многие пацаны забросили свою медь, разложили по футлярам, до лучшего времени. Ну, расчехляли когда, на жмура если ходили. Антоха ходил, тоже. Но "Покойников не надо бояться", - говорила бабушка. Антоху убили, прям в его такси-машине.


Я выпорола вышитые прошвы, остатки марлевки выбросила.
Составляла коллажи из остатков бабушкиной вышивки, это модно и очень креативно!
На вышивках цветы - маки, ромашки, сирень, правда, немножко поизъедено молью, за что бабушке выговор - почему не сохранила? За окнами тоже сирень, много, я всегда ломаю ветки и ставлю дома, несмотря на то, что она лезет в окно своими лапами.

Я выхожу во двор, ломаю ветки, подбираю, посвежее. Я в тапочках и халате, в моем кармане уже телефон, мы только-только сняли их со шнурка, который гордо висел на шее, как атрибут перестроечной состоятельности.

- Дааа!  - отвечаю я, придерживая понравившуюся ветку.

- Привет, Маринка!!!

Звонил мой пухлый физик. Слышно было плоховато, речь его была быстра, и находился он, похоже, в приподнятом настроении, даже нервном.  Так говорят, когда что-то неладно, что-то гнетет, а рядом никого. Но почему мне??

Он цеплялся за меня, хотя мы не виделись двадцать лет, "а помнишь, а помнишь"?  А что помнить? Я в растерянности.

-  Я в Америке!

- Ого...

- У меня, - тут он начинает рассказывать мне про свою американскую жизнь, бизнес, и все проч.

- А я в Молотаевке, - вставляю я, - у нас куры и кролики, - зачем-то говорю ему.

Я стояла посреди пыльной дороги, в тапочки набились мелкие камушки, мычали коровы, гоготали гуси.

-  "Чайлд ин тайм", - ты помнишь, ты помнишь??

Милый мой Антоха, любимый мой мальчик... Я трогаю щеку, мои пальцы идут дальше, под халат, дотрагиваются до ключицы...

- А где семья? - спохватываюсь я.

В телефоне зашуршало, затрещала, неловко повисло... Похоже, мой вопрос был лишним.
Ответа не было.


- Конечно, помню, - сказала я вникуда и нажала cansel.


                ********



Синее шевелится, я поднимаю голову. Сбоку все так же бьется в тревоге полиэтиленовый пакетик. "Чувихи, примите в компанию", - мутные глаза,  красный рот изгибается, полный слюней..
Я не кричала "помогите!", я кричала "мама!".               

Мама не варила мне яиц, не пекла пирогов, мы с мамой жили параллельной жизнью, в разных городах, не пересекаясь много лет. Папа-моряк был мне и поваром и воспитателем. Вот почему, я так не хотела, чтобы антохина мама уходила. Я цеплялась за ее серый старый плащ. Но я кричала "Мама!", рванувшись вверх, потом остановясь, кружась на месте, в то время, когда Лорку тащили за руки по камням животом вниз. Она молчала, только огромные глаза-льдины на белом, рыбьем от страха,  лице.
А синие руки хватали мои. Подвижные синие пальцы, длинные, как у пианиста, дотрагивались до моего бледного еще, невыпеченного тела...

- Мама! - Кричала я.

Я до сих пор верю, что она услышала, что она послала мне этих двух людей, а кто еще? Они выбирались сверху, с мотоцикла, из люльки,  бежали к нам, на крик - женщина в коротком платье, смешно ставя ноги, мужчина в кепке...
Они открыли водку, и смачивали Лариске ободранный живот. Моя Лариска плакала. Больше никогда в жизни я не видела ее плачущей.               
Нас одели и вытащили наверх.
       
Наверху была обычная жизнь, с красными трамваями и пестрой толпой.
Мы стояли, две восемнадцатилетние дурочки, уже совершенно спокойные, в сумках как попало сложенные книги, надкусанные пирожки и даже портвейн с пластмассовой пробкой, а наши спасители садились в свой драндулет, (мужчина долго заводился, дергал ногой упирающийся рычаг), и мчались по своим прерванным, нами, делам, оставив после себя запах бензина и дешевых духов.          
Кажется, это были "Белая сирень".

Я взяла бутылку и поставила ее в ближайшую урну. Но ее моментально схватил какой-то мужик в белой майке, удивленный, и счастливый от этого.
Мы рассмеялись, взялись за руки и пошли домой.


Когда цветет сирень - приходит время моего Пухлого физика. Где он, что он - я не знаю.
Он теперь как часть природы для меня, как цветение сирени. И она у меня непременно на столе.

А Калинникова я нашла гораздо позже, уже в сетях, окутавших планету, словно огромный колючий палантин.

Это был худенький, с явными признаками туберкулеза, подающий надежды, молодой композитор. И звали его Василий, Вася.  Его хвалил сам Рахманинов. Вася, Вася, твое аллегро великолепно. Я могу наиграть главную партию на фортепиано, легко...

Я слушаю его первую симфонию, она наивна и прекрасна, и сохраняет все каноны нашей великой русской классической музыки, и, кажется, я слышала ее в смешных старых фильмах. Тогда тихонько вспоминаю пухлого физика, мужика с синей татуировкой, Лорку, и конечно, Антоху, с его мягкой фланелевой трубой.

Своих спасителей я никогда больше не встречала.

"Надо бояться живых", - говорила бабушка.

Хм, наверное, она права