Красный абажур

Посвящается М.

Стрелки часов приближали полночь. Тьма за окном окончательно поглотила город, будто бы его и вовсе не существовало за пределами маленькой комнаты-студии. В углу той комнаты стоял причудливой формы торшер, с извилистой ножкой и нарядным красным абажуром, так нелепо выбивающимся из общей композиции строгих форм и чёрно-белых тонов. Сквозь абажур по стенам и предметам мебели редко населявшим комнату мягко рассеивался бледно-красный свет, напоминавший угасающий закат. Они сидели друг напротив друга за узким прямоугольным столом в полном молчании, только лишь мягко пульсирующие волны электронной музыки были едва слышны из другого угла комнаты, и гармонично аккомпанимировали этому негласному, томному безмолвию. Иллюзии давно были утрачены, пламя былой страсти, как и свет сочящийся сквозь красный абажур напоминало угасающий закат, они сидели друг перед другом такими, какие есть, уже ничего не тая и не стесняясь, во всём безобразии своей наготы и порочности. Эта встреча была такой же как и десятки других прежде, но сегодня, в этой комнате освещённой бледно-красным светом, вдруг повисло томительное чувство обречённости.

Его скульптурный силуэт окаймлённый красным ореолом в этом молчании был для неё особенно прекрасен. Его чёткие линии складывались в
строгие геометрические фигуры: квадратные скулы туго обтянутые кожей с едва проступающей жёсткой щетиной; римский профиль с резкой горбинкой на переносице семетрично уравновешивал выступающий волевой подбородок и образовал собой превосходное монументальное изваяние; тонкая прямая линия губ скромно дополняла аскетичную композицию.
Бесконечные линии шеи, плечей и предплечий составляли идеальные прямые углы. Что уж говорить о его руках, которые были для неё предметом особого визуального восторга и поражали совершенством контуров. Худощавые, но одновременно с тем парадоксально источающие силу предплечья, густо исчерченные тугими канатами вен так и наровивших пробиться сквозь тонкую, белоснежную кожу; астенические запястья переходящие в изящную, но крепкую кисть с длинными коническими пальцами, какие бывают только у аристократов. Наверное, сам Виртрувианский человек позавидовал бы этим божественным пропорциям и чертам так искуссно гармонирующим друг с другом.

Она с упоением наблюдала за каждым его движением, а они, эти движения, были вальяжными, лёгкими, плавными. Аристократические пальцы так и скользили в воздухе, будто выписывали какой-то музыкальный мотив. Она неспешно курила сигарету подперев голову левой рукой, и не сводила с него своих всё ещё влюблённых глаз. Он же тем временем, словно был совсем один в комнате, скурпулёзно отмерил дозу светло-коричневого порошка, затем сосредоченно
приготовил из него раствор в стеклянном бутыльке из под валерьяны, и наконец наполнив им шприц, ловко сделал себе внутривенную инъекцию куда-то в область щиколотки. Всё это доводилось ей наблюдать отнюдь не впервые, и ничего отвратительного, пугающего, но вместе с тем будоражущего в этих действиях уже совсем для неё не было. Однако, за всей этой сценой стояла глубочайшая человеческая трагедия, олицетворяющая собой миллионы искалеченных судеб, и именно потому, сейчас она смотрела на него с такой трепетной любовью и нежностью, на которые ложилась чернеющая тень скорби. Дождавшись наконец когда он закончит свой ритуал, когда его глаза потянутся поволокой и обратятся к ней, когда веки его вдруг потяжелеют а губы расплывутся в блаженной улыбке, она потянулась за свёртком в котором ещё осталось несколько маленьких комочков светло-коричневого вещества, высыпала их на стол, раздробила пластиковой картой, и сформировав тонкую дорожку вдохнула её в себя через свёрнутую денежную купюру. Теперь уже он наблюдал за ней игриво ухмыляясь, и как бы нарочито осуждающе покачал головой. Спустя несколько минут каждую малекулу её тела окутала сладкая истома, откуда-то снизу по ногам поднимались мягкие, слегка щекотливые волны. Несмотря на то, что она вовсе не любила опиум, сегодня она хотела чувствовать тоже самое, что и он, соединившись с ним воедино.
По-прежнему не произнося ни слова, они продолжали смотреть друг на друга сквозь призму дурмана, оставив весь груз обид, боли и разочарований за пределами этой комнаты залитой бледно-красным светом, в которой они, две разные жизни, какими-то кармическими силами были сведены, чтобы отдать долги, которые назначила им вселенная.

Она взяла его руки в свои, поднесла их к губам, затем отпустив левую руку, а правую выбрав в жертву, начала покусывать её запястье, облизывать пальцы, гладить ею своё лицо, шею, грудь. Уложив руку на стол, будто загипнотизированная каким-то редчайшим артефактом она принялась скурпулёзно её изучать. Пальцами она повторяла контуры вен, то надавливая на них, то отпуская, как бы забавляясь тем, как они вновь и вновь принимают прежнюю форму. Тепло улыбаясь он наблюдал за её действиями, словно умилялся маленькому ребёнку страстно увлечённому новой игрушкой. Тем временем она по-прежнему не унималась, продолжая гладить, царапать, кусать и облизывать его руку приходя в какое-то дикое исступление. Вдруг она потянулась за маленьким складным ножом, что лежал на столе, и ловким движением руки заставила блестящий клинок выскачить из фигурной рукояти издав характерный лязг. Нисколько не смутившись, не выразив ни малейшего испуга или недоумения, по-прежнему улыбаясь он лишь спросил её:
— Что ты собираешься делать?
Она подняла на него свои потянутые поволокой глаза, и осипшим под воздействием опиума голосом медленно протянула:
— Хочу, чтобы мы стали ещё ближе.
Положив лезвие ножа на его руку немного выше запястья, едва надавив, она рассекла белое полотно из под которого немедленно изверглась густая бордовая краска. Завороженная этим пленительным зрелищем, она словно дикий, изголодавшийся зверь, принялась вожделенно слизывать её, как религиозный фанатик принимается облизывать мироточащую икону впадая в свою идолопоклонническую ярость. 
Затем вложив нож в его левую руку, она встала из-за стола, подошла к нему и повернулась обнажённой спиной. Выгнув спину дугой, словно натянув кожу на рёбра и позвонки, она закрыла глаза и принялась ждать. Сначала, желая её подразнить, он плошмя приложил холодный стальной клинок к её шее, провёл им по плечам, лопаткам, затем вдоль позвоночника, спускаясь ниже к копчику, ягодицам и бёдрам. Дрожа от возбуждения она почувствовала как остриё ножа наконец кольнуло её в область левой лопатки, и медленно спустилось вниз, потянув за собой приятное ощущение жжения. На её коже образовалась тонкая алеющая линия.
— Ещё, — всё тем же хриплым полушёпотом попросила она.
Параллельно уже вздымающейся по краям красной линии появилась ещё одна. А затем ещё, ещё, и ещё. Каждый порез сопровождался хриплым стоном вырывавшимся из её груди, выражающим дикое мазохистическое наслаждение.
Она повернулась к нему лицом и  вцепилась в него своим воспалённым, обжигающим взглядом. Вцепилась с такой силой, что на его лице на какое-то мгновение отразился испуг. Она внимательно вглядывалась в него, в его красивые, благородные черты изуродованные отпечатком прожитых лет. Воистину греховный опыт оставляет на человеческом лице невыводимое клеймо. Перед ней предстал портрет Дориана Грея — образец красоты обезображенной пороками. Вдруг она схватила его за шею, сдавив её что есть силы. Он поперхнулся и нехотя попытался высвободиться, но она уже вцепилась своими губами в его губы, и жадно обгладывала их в зверином поцелуе. Прижавшись обнажёнными, пылающими, измазанными кровью телами, они заключили друг друга в стальные объятия и застыли в них на несколько мгновений в вечности, свитеделем которых был всё тот же красный абажур, источавший бледно-красный свет, напоминавший угасающий закат. Эта мизансцена стала олицетворением настоящей драмы, истинной трагедии двух переплетённых судеб, обречённых однажды расстаться и томиться остаток дней в невосполнимом одиночестве поедающем душу. Познавшие все грани страсти, они не нуждались более в её доказательствах посредством сексуального контакта с его феерическим финалом, им достаточно было этих молчаливых объятий, в которых они сейчас слились в единый организм столь гармоничный и диссонирующий одновременно. Она прижималась к нему всё сильнее и крепче, словно желала поглотить его тело своим, слиться с каждым его атомом. Жадно вдыхая запах его кожи, слизывая бисеринки пота что проступили на его висках, в исступлении царапая его спину она начала спускаться вниз, попутно покусывая каждый сантиметр его тела оставляя на нём бесконечное множество следов и кровоподтёков. Наконец спустившись на колени, изображая безграничное подчинение она всё же властвовала над ним. Улавливая его одурманенный взгляд, взиравший на неё с высоты его роста, она с наслаждением тёрлась лицом, губами и шеей об его налитый кровью, пульсирующий член, а затем вдруг встала, окинула его каким-то одичалым, пугающим взглядом и ушла в ванную комнату. Привыкший к её эксцентричным выходкам, он лишь ухмыльнувшись сел обратно за стол, попытавшись стряхнуть с себя овладевший им дурман. Тем временем, закрывшись в ванной комнате и умыв лицо прохладной водой, она достала из под ванной лезвие, и зажав его между указательным и средним пальцами вышла обратно к нему. Он сидел за столом и неспешно забивал папиросу раскрошенным смолянистым соцветием дурманящего растения. Она обошла его и подошла к нему сзади. Наклонившись она вдохнула запах его волос, затем завела руку в которой было зажато лезвие за его шею, и мягко провела по ней раскрытой ладонью. Он издал слабый хрип и судорожно схватился за истекающее кровью горло, затем тело его обмякло и начало медленно сползать на пол. Она опустилась рядом с ним на колени, глядя на него сквозь пелену слёз, и приложив лезвие к своему запястью рассекла руку вдоль до локтевого згиба. Бордовая жижа хлынула на тело её возлюбленного. Он по прежнему издавал какие-то хрипящие звуки. Она легла рядом с ним, обняв его рукой из которой хлестала кровь, и стала ждать конца. Её лицо вдруг расплылось в блаженной улыбке, а торшер с красным абажуром по-прежнему освещал комнату своим бледно-красным светом, напоминавшим угасающий закат...