Карамзин. Собиратель слов

Он стал самым знаменитым после Петра Первого русским путешественником по Европе и так же, как одиозный Романов, реформатором и первопроходцем. Его назвали Колумбом русской истории, но до того, как Карамзин «постригся» в летописцы, была молодость, покрытая тайною и мраком, и был – как во французской песне – вояж, вояж… Он колесил по дорогам Германии, Швейцарии, Франции и Англии и создавал новый язык: привычный для нас, живой, разговорный, раскрепощенный русский язык разродится через полтора года европейской беременности.

Достопримечательность

В августе 1789 года в Базель, благополучно миновав небезопасные в тот год дороги Эльзаса, въехала почтовая карета. В дилижансе беседовали два господина: сын придворного копенгагенского аптекаря Беккер и москвитянин Nicolas von Karamsin, начинающий журналист, переводчик, литератор. Он пишет путевые заметки, а вернувшись в Россию, издаст их романом-бестселлером «Письма русского путешественника».

«Итак, я уже в Швейцарии, в стране живописной натуры, в земле свободы и благополучия! Кажется, что здешний воздух имеет в себе нечто оживляющее: дыхание мое стало легче и свободнее, стан мой распрямился, голова моя сама собою подымается вверх, и я с гордостью помышляю о своем человечестве». Свобода, благополучие мира, мысли о человечестве - в паре строк дается основной месседж загранпоездки. Она - причудливый конструкт, с встречами и невстречами, неожиданным всплеском революции, поиском новых форм и новых понятий, обманутыми ожиданиями.

Вот Базель. «Не заметил я здесь никаких хороших зданий, и улицы чрезмерно худо вымощены». Впрочем, и другие швейцарские города не поражают его поэтическое воображение. Цюрих не прельщает глаз. Лозанна – одной частью в яме, другой - на склоне; улицы узкие и нечистые. Кстати, именно Карамзин сочиняет слово достопримечательность, составляя список обязательных посещений русского туриста.

В кафедральном соборе Минстер в Базеле похоронен гений средневековья Эразм Роттердамский.  В публичной библиотеке Николай Михайлович смотрит «Христа» Гольбейна - того самого, от которого спустя век не сможет оторваться Достоевский. В цюрихском арсенале хранится стрела легендарного Вильгельма Телля –  якобы именно эта и никакая другая попала в яблоко на голове его сына. Из Цюриха Карамзин, готовый преклониться перед шумящей стихией, пешеходствует к Рейнскому водопаду. Из Лозанны – по берегу Женевского озера в Веве и Кларанс, чтобы оживить страницы «Новый Элоизы», культового романа Жан-Жака Руссо. Эпистолярного романа.

Из Женевы паломничает в Ферне к Вольтеру. Церковь отказалась хоронить француза-безбожника, так что его сердце оставили у него в спальне, подписав черный монумент: «Дух его везде, сердце его здесь». Там же будущий придворный историограф видит портрет российской императрицы, еще той эпохи, когда просвещенная монархиня дружила с Вольтером. Перед замком, к которому ведет прекрасная аллея, - церквушку с надписью «Вольтер – богу». В старости философ выдал афоризм всей жизни: «Если бы не было бога, то нужно было бы его выдумать».

Карамзина прямо тянет на идеи, на мировоззрения. Они и их носители и есть основные точки его загранпоездки.  Писатели, ботаники, философы, поэты, мистики, все – знаковые европейцы своей эпохи. Рассказывая о них, людях необыкновенных и обычно странноватых, он говорит по старинке – «примечания достойны». И главная швейцарская достопримечательность для него – Иоганн Каспар Лафатер.

Влюбленность

До их встречи в Цюрихе виртуальное увлечение длится года три. Письма из Москвы, длинные, эмоциональные, восторженные – как душа-распашонка: «Господи, для чего я родился так далеко от того, кого сердце мое так сильно любит и так высоко чтит, хотя я и не знаю его лично? О, если бы я мог увидеть этого великого человека! Каким счастливцем, о, каким счастливцем считал бы я себя тогда!» Ответные письма из Цюриха – сдержаннее, короче и обстоятельнее, они перемещают акцент переписки в сферу интеллекта. Они такие же, как и первый прием в цюрихском доме, разочаровавший чувствительного молодого филолога.

А по чувствам наш нежный герой – прямо корифей, и неудивительно, что его путевыми зарисовками из Европы начнется русский сентиментализм. «Письма» их автор назовет «зеркалом души моей в течение восемнадцати месяцев». Главное путешествие сентименталистов – в мир чувств, ощущений, переживаний. Литература – отражение этого мира. Но подходящих слов в русском языке для психологического анализа явно не предусмотрено. И хотя Карамзин и говорил, что мы не даем слова, а принимаем их, все равно именно он блестяще занимается словопроизводством и плодит сердешные неологизмы – «трогательный», «чуткий», «утонченность», «влюбленность».

Да, про прием. Приехав в Цюрих, Карамзин делает check in в гостинице «Ворон», подкрепляется и мчится к своему кумиру. Иоганн Каспар Лафатер, пастор при церкви св.Петра, сухой и бледный, встречает его дружелюбно, поцеловав и задав пару-тройку вопросов о поездке. И предлагает подождать в кабинете или зайти часам к шести. Лафатер выполняет свой протестантский и человеческий долг, а по цюрихскому законодательству личное никак не вписывается в рабочий график. Швейцарско-германский менталитет, не подразумевающий спонтанность, вдребезги разбивает чувства нашего героя.

С прагматикой и уникальной способностью все утилизовать Николаю Михайловичу еще придется столкнуться. Лафатер часто спрашивает его, как там в Москве, но вопросы к нему предпочитает получать в письменном виде. Он сочиняет пространные ответы русскому другу, оставляя себе копию. И печатает в Берлине книгу «Ответы на вопросы моих приятелей».

Человечность

Зато гонорар за литературные труды Лафатер раздает бедным. И готов помочь любому – одни приходят за советом, другие за милостыней. Навещает больных и слабых, поддерживая их добрым словом, а их близких – монеткой.

Как-то Карамзин пошел с «цюрихским божьим человеком» в гости к одному священнику. После прогулки и обеда сели играть: написали вопросы, перемешали листочки и каждый отвечал на тот, который ему достался. Вопрос: «Нужна ли жизнь такого-то человека для совершения такого-то дела?» Ответ: «Нужна, если он жив останется; не нужна, если он умрет».  Это же будущая слезинка ребенка из «Карамазовых»!

После Цюриха был Берн, потом – Лозанна.  Карамзин приехал туда ночью, стучался во все трактиры, но везде сквозь запертые двери ему отвечали, что свободных мест нет. Караульщик помог найти загрустившему путешественнику комнату в трактире «Олень» и отказался от двадцати копеек чаевых. «Я развернул карманную книжку свою и записал: «Такого-то числа, в Лозанне, нашел доброго человека, который бескорыстно услуживает ближним».

Зато по пути из Берна в Лозанну, у городка Муртен, выйдя из кареты, за железной решёткой Карамзин видит гору человеческих костей ( как на картине Верещагина - пирамида черепов). Лет за триста до того швейцарцы разгромили тридцатитысячное войско герцога Бургундского, собрали останки неприятелей и положили их у дороги как Nota Bene – чтобы другим неповадно было. Путешественник расстраивается: «Гордясь именем швейцара, не забывайте благороднейшего своего имени – имени человека!».
 
Человек – вот абсолютная ценность западной цивилизации, безусловная ценность, пусть она еще в пути. Причем важен любой человек, даже немощный или неимущий. Или побежденный. Во всяком случае, такое впечатление создавалось от трудов гуманистов.
По складу, мышлению, воспитанию Николай Карамзин – сущий европеец. Четыре года до вояжа он, живя в Москве в доме знаменитого масона Новикова, вкалывает по полной филологической программе, в основном переводит с немецкого и французского и как губка впитывает европейскую мысль и образованность. По-русски читает мало, потому что, сообщает он Лафатеру, «мы еще бедны писателями»

Чтобы сопоставить книжное и реальное, проверить систему в работе, молодой человек отправляется в вояж. Шире и выше, вплоть до восхождения к ледникам, чтобы услышать мировую божественную гармонию. Она проявляется в отношениях человека и государства, человека и природы, отношениях между людьми. И тут просто не обойтись без человечности - писатель скалькировал слово с немецкого «Menschlichkeit», оно прижилось и выжило бородатое старославянское «человеколюбие».  С его же легкой руки для русской словесности заимствуется слово «гармония».

Гармония

Дорога из Цюриха в Берн. Развалины габсбургских замков, луга, обсаженные плодовыми деревьями, хорошие дороги. В деревнях нет поломанных заборов и покосившихся изб, грязи и мусора, все аккуратно и ухожено. «Сие, можно сказать, цветущее состояние швейцарских земледельцев происходит наиболее оттого, что они не платят почти никаких податей и живут в совершенной свободе и независимости». В России в это время Радищев пишет свое путешествие из Петербурга в Москву.

В Берне Карамзин идет в сиротский дом, обнаруживая там удивительную чистоту и порядок. На завтра он берет минимум вещей: теплый сюртук, белье, записная книжка и карандаш. Он готов погрузиться в почти первобытное состояние, когда человек и природа срастаются в одно целое и обретают внутреннюю гармонию. В то состояние, которое идеализировал женевец Руссо, а за ним все сентименталисты. Завтра – восхождение на Юнгфрау, одну из самых высоких альпийских вершин.

Карамзин делает запись у подножия вечером, под звездным небом. Лунный свет разливает серебро на гранитные скалы. Две снежные вершины Юнгфрау (в жарком августе!) напоминают девичьи груди. Наутро - четыре часа изматывающего, убийственного подъема. «Наконец достиг до цели своих пламенных желаний и ступил на вершину горы, где вдруг произошла во мне удивительная перемена. Чувство усталости исчезло, силы мои возобновились, дыхание мое стало легко и свободно, необыкновенное спокойствие и радость разлились в моем сердце». Поразительный момент счастья, который испытывает путешественник, и просторы, которые открываются на вершине, выводят его на другой уровень духа, такой, где больше нет границ, где все одно. «Здесь смертный чувствует свое высокое определение, забывает земное отечество и делается гражданином вселенной».

На спуске – сплошная идиллия. Две пастушки-хохотушки. Молодой человек сообщает им, что мечтает остаться здесь жить, чтобы вместе доить коров. Дальше, ниже – хижина на берегу ручья, пастух поит его водой. «Для чего не родились мы в те времена, когда все люди были пастухами и братьями!» Хочется простой, неиспорченной жизни подальше от шума городов и зла цивилизации. Чтобы ничего не бояться, ни от кого не скрываться! 

Таинственность

Это слово тоже придумал Карамзин. И не случайно. В масонские и постмасонские годы он шифровался, как агент со стажем, и смыслы и подсмыслы его слов часто раскрываются только тому, кому они предназначены, а иногда туманны даже для них. Например, в письме руководителю его ложи Алексею Кутузову, отосланному Карамзиным в Берлин вскоре после возвращения из Европы, он пишет: «О себе могу сказать только, что мне скоро минет двадцать пять лет и что в то время, как мы расставались, не было мне и двадцати двух». Это обещание, что в «Письмах русского путешественника» Карамзин ни словом не обмолвится о том, что они с Кутузовым недавно пересеклись в Париже.

Алексеей Михайлович Кутузов был эрудит и известный мистик, выпускник Лейпцигского университета, близкий друг Радищева, и именно ему посвящено «Путешествие из Петербурга в Москву». За два года до карамзинского вояжа московские розенкрейцеры, разумеется, под строжайшим секретом, послали Кутузова в Берлин изучать высшие орденские упражнения, химию и алхимию. Именно туда спешит наш вояжер, но – о, разбитые о столичную мостовую надежды! - не находит его. Наставник уехал по делам ордена во Франкфурт и Страсбург. Карамзин – следом. Опять невстреча – Кутузов уже в Париже - зрит, как штурмуют Бастилию. Из Страсбурга дороги автора и главного персонажа расходятся – сам Карамзин отправляется из столицы Эльзаса в Париж через западные ворота, а своего литературного двойника посылает через южные, по базельской дороге. Кутузова нужно было скрыть – ради себя и ради него.

Реформатор русского языка начинает темнить и манипулировать фактами. Если до этого момента даты проставлены точно, то теперь они становятся неопределенными – указывается час, пропущено число. В дальнейшем он часто практикует такой подлог.

Последним швейцарским городом была Женева: он останавливается там подозрительно надолго, если верить «Письмам» - на пять месяцев. Для сравнения – в Веймаре, средоточии духовной жизни Германии, где он случайно увидел Гете в окне, он провел два дня. И еще одно сравнение. Когда за три года до Карамзина Павел Строганов приехал в Женеву со своим крепостным Воронихиным, будущим архитектором Казанского собора, они сразу же записались на лекции по химии, физике и астрономии.

А Карамзин сибаритствует - пишет из города-республики мало и ни о чем. Читает, пьет с густыми сливками кофе, ходит на вечеринки или в оперу, гуляет вдоль глади озера или шума реки Рона, пешеходствует к Вольтеру. Недели две его мучают мигрени, которые якобы не дают за перо приняться. Видимо, он использовал Женеву для того, чтобы совершать наезды в Париж.

Подозрительность
 
Во Франции Николя Карамзин примеряет «либерте», «эгалите», «фратерните» на тело российского государства, но путь насилия – явно не его тема (разумеется, не государства, а Карамзина). В это время за ним наблюдают.

В отделе манускриптов Цюрихской университетской библиотеки есть один документ – что-то вроде расследования европейского путешествия Николая Михайловича. Текст обрывочен, чернила просвечивают на оборотной стороне листа, и это затрудняет прочтение, но основная мысль ясна. Будущий реформатор русского языка и летописец нашей истории предстает в этом компромате ненадежным элементом. Притом предполагаемая измена отечеству лежит в области его участия в «тайной секте» и лояльности к «французской заразе», западничестве и свободомыслии (слово «вольнодумство», а также «подозрительность» - карамзинские). Николай Михайлович частенько заглядывал в Национальную ассамблею, увлекаясь главными бунтовщиками Франции, и обошел все масонские круги Берлина, где в это время поговаривали о замене на российском престоле.

Автор манускрипта «сличал перлюстрированную корреспонденцию, предоставленную почтдиректором московского почтамта Иваном Борисовичем Пестелем», с притворными письмами к «любезным друзьям супругам Плещеевым» и реальными фактами поездки. И пришел к любопытному заключению: сентиментальный роман-путешествие сочинялся с единственной целью - запутать Тайную канцелярию и снять с себя подозрения в заговоре. На самом деле, когда Карамзин в имении Плещеевых Знаменском обрабатывает путевые записки (писем из Европы он почти не писал, причем принципиально), обстановка вокруг него накаляется. 

Путешественник появляется в Кронштадте на английском корабле пятнадцатого июля 1790 года. В этот день уголовный суд принял дело Радищева о сочинении книги, «наполненной самыми вредными умствованиями». Следователь допрашивал Радищева, не было ли у него сообщников, и с каким намерением посылал он книгу за границу Кутузову – не печатать ли? Автору «Путешествия из Петербурга в Москву» объявлен смертный приговор, замененный десятилетней ссылкой с лишением чинов и дворянского достоинства.
На только что вернувшегося из Европы Карамзина, переводчика, человека, близкого Кутузову, пусть косвенно, но падало подозрение.

Будущность

Карамзин начинает печатать «Письма русского путешественника». Такого от него никто не ожидал, некоторые даже отвернулись – восхищается заграницей, считает себя первым русским писателем, язык в книге – разговорный, действие скачет, как блоха, – то о Канте, то о тротуаре. Кутузов даже скажет: «Может быть, и в нем произошла французская революция?» Может быть. Он повзрослел и понял, что нет идеального мироустройства, как нет идеальных людей. Окончательно порвал с масонами и с новиковским Дружеским обществом. Перестал калькировать с одного языка на другой, научился мыслить свободно и независимо. Возгордился - стал издавать ежемесячный журнал, притом самый лучший в Москве: в нем от имени приятеля отдельными главками печатал сенсационный эпистолярный роман, новое слово в русской литературы. Но дело не в словах. О Европе русские знали очень мало – он рассказал им Европу. Роман стал настольной книгой нескольких поколений. Картинками из швейцарской или английской жизни он показал, как можно жить, общаться и думать по-другому. Он делал не только изящную словесность – он делал читателя. Вместе с «Письмами» в журнале вышла повесть «Бедная Лиза», в которой Карамзин выдал новую истину: «И крестьянки любить умеют». Фраза стала откровением – об этом раньше как-то не задумывались: породистого скакуна удачно обменивали на крепостного. Или на двух. Карамзин творил новый русский менталитет.

В этом же году просвещенная Франция приговаривает Людовика ХVI к гильотине. Для Карамзина, который верит в человечность и человечество, — это огромное потрясение. Престарелая императрица Екатерина, узнав о вердикте, слегла. Когда пришла в себя, стала еще сильнее цепляться за трон. Закручивать гайки. На масонов открывают дело. На допросах мелькает имя Карамзина – не эмиссаром ли тайного общества ездил он в Европу, не на их ли командировочные? Кое-кого высылают, книгоиздателя и просветителя Новикова приговаривают к пятнадцати годам Шлиссельбургской крепости, а лорда Рамзея (кличка Карамзина в масонстве) выгораживают. Ходят слухи, что он из Москвы удален. Он балансирует на грани нервного срыва. Закрывает журнал. Живет в страхе, подолгу не выходит из депрессий - «Я один, как в пустыне». Не хочется «жить в свете и ходить под черными облаками». Даже собирается эмигрировать в никуда – выбирает между Чили, Перу, Филиппинами и островом св. Елены.

Но это были лишь страхи чувствительного сердца. «Будущность» его сложится иначе.  Он станет придворным летописцем, Колумбом русской истории, а значит, снова путешественником.