Психинтернат. Из сборника Инсулиновая палата

Как-то умудрился этот рассказ обойти все издания и не быть нигде опубликованным. Хотя понравился в Неволе. Но уже подходила в печати книга с этим рассказом и потому журнал от него отказался.

...Утро уже наступило. Я еще сплю и слышу сквозь сон, как санитар начинает орать на корпусе, поднимая пациентов с постелей. Друг за другом начинают орать «проживающие» – потихоньку, сапогами, кулаками и криками он раскачивает всех.
По содержанию своему это учреждение – та же самая дурка. Но «больных» тут нет, во всяком случае излечимых. Тут одни «хроники» – дураки реальные или «по жизни», потому тут никого и не «лечат». И все-таки у нас все немножко не так, как там. Например, у нас отделение – это корпус, больной – обеспечиваемый или проживающий.
Я, открыв глаза, просыпаюсь окончательно и начинаю привычный разговор сам с собой. Привычка никому не верить и говорить только с самим собой появилась у меня давно, еще во времена «развитого социализма». Она и раньше спасала мне жизнь и свободу, а сейчас оказалась как нельзя кстати. Даже в таком концлагере, как психинтернат и дурка, за нее не накажут.
А если бы я подумал это вслух, то такой гвалт поднялся бы...
– Какой концлагерь? – возмущенно заорет сотрудник интерната и потащит меня в «клетку». – Вам тут, скотам, дают все, чтобы вы жили... О вас заботятся!
Именно поэтому я и молчу и не доказываю никому и ничего. Да и кому что докажешь!

Основная особенность, отличающая нас от других граждан страны и даже от пациентов сумасшедших домов – мы недееспособные. Не все, конечно, но большая часть – процентов семьдесят. Мы – никто. Мы не имеем права писать жалобы, работать на себя без разрешения «барина»... И даже распоряжаться своим имуществом.
Потому оставшиеся тридцать процентов больше всего боятся попасть в недееспособные. Персонал это знает и при каждом удобном случае пользуется («Ты довыступаешься! Ты договоришься!»). Потерять дееспособность – это значит потерять все.
А что можно сделать, если не спрашивая и не объявляя тебе, твои документы отправят в суд? И никто не сообщит о решении этого суда. Узнаешь ты о нем как-нибудь случайно, например, из разговоров с санитарами.
Поэтому я молчу и веду крамольные разговоры только с самим собой.
Главное наше занятие – трудотерапия. Убери интернат, и развалятся остатки сельских хозяйств в округе. Некому будет бесплатно работать на скотном дворе, на пасеке, закроют пилораму и теплицу. Интернат наш построен на отшибе поселка, чтобы мы своим убогим видом местным настроение не портили. Именно этим местным нужно копать огороды, возить туда навоз, летом собирать в соседнем лесу грибы и ягоды, ловить для них рыбу...
В интернате, в основном, обитают зеки в отставке – те, кому уже под шестьдесят, а жилья до сих пор не имеет. Еще бомжи и психи, у кого родни никакой. Но есть еще «лохи», у кого квартиру отобрали и сюда сбагрили. Иногда, в разговоре, мы их называем «лишенцами» – лишили хаты, лишили дееспособности…
Про лохов знает весь интернат, но упорно молчат даже на проверках, которые нет-нет да и прорываются сюда. Сами «лохи» не жалуются. Их первым делом превращают в недееспособных. Чтобы не путались под ногами и не мешали администрации своим нытьем и жалобами. Из-за них уже несколько раз проверочные комиссии устраивали и весь интернат вверх ногами переворачивали, пытаясь выяснить, что у кого отобрали. Теперь «лишенцев» сразу при поступлении отправляют в «закрытку» – отделение со строгим надзором. Оно организованно для нарушителей – с решетками на окнах и сигнализацией на дверях. Между собой «закрытку» мы зовем бараком.
В барак кладут не только лишенцев, но и всех с серьезными соматическими нарушениями – заразных: гепатитных, тубиков, спидоносов. И лишнему в нормальной жизни лишенцу там угрожают не только тяготы строгого режима, но и всевозможные заразы. Дедушки и бабушки сдаются быстро – им даже чесоточный клещ в тягость. После трех месяцев закрытки они уже не выступают, а молчат про свои беды. В конце концов их из барака убирают. Но когда попадается молодой алкоголик – начинается война за отобранное имущество. Только воевать бесполезно. А лишенцы идут и идут нескончаемым потоком из областного центра. Откуда там столько квартир?
Но рано или поздно воюющие теряют силы. Их чаще других переселяют «на Новодевичье» – так зовут нашу траншею за деревенским кладбищем.

Нас, интернатовских, примерно полтысячи, и я среди всех – большая шишка. Можно сказать, начальник единственного в интернате похоронного бюро. Неофициально я еще и курьер между деревенской и интернатовской властью. Поэтому я знаю гораздо больше разных секретов и тайн, чем остальные проживающие.
В моем распоряжении несколько нетронутых нейролептиками олигофренов, шанцевый инструмент (ломы, лопаты), старая интернатовская кобыла по кличке Маша. И два общих дежурных гроба, в которых я обязан транспортировать (так – по инструкции) усопших через деревню. За мою неболтливость меня ценят и режимом да назначениями не мучают. А главное, у меня свободный выход с корпуса в любое время, помирают ведь тоже – в любое время... Хотя мое производство почти плановое. Персонал за несколько месяцев всегда точно знает где, кто и на каком корпусе «кони двинет». Мне даже такие разнарядки дают: в июне четырех со второго заберешь. В июле три на втором и первом. А сейчас еще февраль. Ошибки в цифрах и корпусах бывают редко. В основном зимой и ранней весной. Тогда, по словам старшей медсестры, «начинается падеж».
Я тяжело вздыхаю: тюрьма, зона и дурдом заканчиваются рано или поздно свободой. Интернат тоже закончится когда-нибудь, но только могилой, которую соорудит мой неизвестный преемник.

«Сейчас бы пару глотков чая, – по лагерной привычке мелькает у меня нелепая мысль. – Проснулся бы.»
Но заварить чайку – очень небезопасная процедура. Все розетки на корпусе отключены. Поэтому для начала надо на кого-то сесть верхом, чтобы выкрутить лампочку. И акробатничать там наверху с банкой в руках, пока не вскипятишь воду. А соседи мои для такого дела не очень-то приспособлены.
Администрация расселяет нас, «сознательных», по своему усмотрению. Она старается нас вместе не собирать. Перемешивает нас, чтобы мы воду не мутили и не сговаривались на всякие пакости. Потому-то мне и достались соседи один другого чуднее.
Один из них – Кощей. Имя его осталось лишь в документах, и стерлось даже из памяти санитаров и прочего медперсонала. Кощеем его зовут потому, что главная цель его жизни – сделать человека бессмертным.
– Это что, как Кощей, что ли? – шучу я в самом начале нашего знакомства.
Он злобно шипит, и наши отношения портятся, но не надолго. Скоро он прощает мне обиду и делится со мной тайной своего открытия: если человека одеть в радиоактивный пояс, то он будет жить вечно. Потому что такой пояс – это защита ото всяких болезней и инфекций. В долгие и нудные пояснения я не вслушиваюсь, но морда лица у меня внимательная (высмеивать идею бессмертия или высказывать сомнения не рекомендуется).
Кощей при каждой возможности занят поиском «радиоактивного материала». Иногда он устраивает эти поиски в самых неожиданных местах, даже и в поселке, за что его однажды пьяные санитары не хило попинали ногами. А директор интерната строго предупредил, что если он еще раз без уважительной причины в поселке появится, то его пошлют «на поиски радиоактивного материала» в барак. Или отправят в областную дурку.
– Там еще не искал? Так я тебе это дело быстро организую. И жить там будешь вечно, как ты и мечтаешь! – директор любит иногда приколоться.
Дурки мы все почему-то боимся больше, чем барака. А чем, интересно, областная дурка хуже или лучше психинтерната или барака? Да ничем. Впрочем, в дурку привозят все же на время, а в психинтернат – навсегда.

Второй мой сосед по комнате – Винни Пух. В своей прошлой, более счастливой жизни, Винни был бомжом. В хорошую солнечную погоду он с тоской смотрит в сторону леса и что-то замышляет. Я его тайные замыслы насквозь вижу. Да и какие тут тайны – по его заказам все сразу понятно.
– Если будет богатый «жмурик», с хорошей курткой или штанами, или сапогами – принеси. Жмурику уже по барабану, а мне пригодится.
И шмотье он собирает летнее, чтобы поприличней. Тут и без лишних вопросов ясно: весной Винни уйдет в побег.
Единственно нормальный из моих соседей – это Чиф. Но с ним мы чаще видимся на территории интерната, чем в нашей комнате. Он уже в пять утра выходит на работу, и я, просыпаясь утром, всегда вижу его пустую, аккуратно застеленную койку. И печалюсь, потому что с ним мне было бы совсем не трудно заварить желанный крепкий чай.

Второй месяц подряд всякие проверки и комиссии пытаются проникнуть в наш интернат. Но по интернату объявили дизентерийный карантин и под этим предлогом все двери закрыли на замки. Все входы-выходы запрещены и открытый корпус тоже закрыт. Поэтому у нас сейчас шумно, грязно и накурено. Как в бараке. Из корпуса на улицу выпускают только нескольких проживающих – проверенных и надежных (таким, само собой, гепатит и дизентерия нипочем). Среди «проверенных» и мы с Чифом.
Я слышу из угла, где обычно сидят новички и неспокойные, необыкновенную тираду: «Немедленно вернуть сигареты и вызвать врача.» Я не успеваю этому даже удивиться. Дальше следует еще более чудное продолжение и угрозы обратиться «... в прокуратуру по поводу моей квартиры». Это, догадываюсь я, выступает очередной лох. Привезли его из областной психушки словно большую куклу, всего запеленгованного в простыни и никак не реагирующего на события. Видимо, перед депортацией вкатили ему что-то очень уж успокаивающее, потому что он спал все два дня и его слышно не было. Но вот, наконец, проснулся. И даже голос  у него прорезался.
Странный какой-то лох: на алкоголика и наркомана совсем не похож.  Сторожила из дурки тоже не напоминает. Из дурки люди поступают тихие и скромные, большими запросами не обремененные – они редко чего-нибудь требуют, лишь иногда просят.
Откуда такие сумасшедшие требования? Я слышу, как санитар лениво отвечает шумному лоху:
– С родственниками не надо было ругаться. Жил бы сейчас дома, в своей квартире.
Но в ответ на свои разумные речи санитар слышит одни лишь возмущенные крики.
 – Ты шчас заработаешь... Ты еще не понял, куда попал и што ты вообще на сегодня такое?
Слово «что» он по-особому выделяет интонацией и я понимаю, что сегодня на смене Юра Грязнов. Поэтому я новенькому не завидую. Администрация интерната Юру уважает, за его обязательность: он хоть на карачках, но на работу после зарплаты явится – не то что другие...
Но мне уже пора. Натягиваю на себя лепень и колеса, стучу в дверь и, когда санитар поворачивает в замке ключ и распахивает ее, киваю головой Винни и Кощею:
– До вечера...
Не везет мужикам – из-за карантина они все закрыты на корпусе на неопределенное время.
А я потихоньку гребу к выходу из этого бедлама.
    Мне тяжело смотреть этот повторяющийся каждое утро спектакль. Я же знаю, что до завтрака будет «подготовка к нему». То есть «дурдом» в переносном смысле. За завтраком тоже дурдом. Но в  прямом смысле. А после «трапезы» начнется война за объедки. Потом санитар пинками выгонит на уборку помещений двух-трех бабуинов, из тех, что еще сами передвигаются. И во время работы они устроят драку из-за его переполненной пепельницы.
Я старый зек и по привычке притворяюсь спокойным и невозмутимым. Но я очень устал от всего этого.

Санитар даже не смотрит по спискам, можно ли мне без сопровождения передвигаться: он всех «свободных» помнит в лицо. Он лишь требует перед распахнутой настежь дверью:
– Дай-ка что нибудь здоровье поправить… трубы горят…
Все санитары тут законченные алкоголики из окрестных деревень. Хозяин (ясный пень!) все это знает. Последний раз он уволил Вову Хмыря за месячный загул после зарплаты. Если бы он пьянствовал два-три дня, как обычно, а то месяц: пьянку до трех дней загулом тут не считают – это вполне обычная релаксация после зарплаты.
– Да нет у меня ничего... сигареты вчера на последнее купил. Мелочь вот осталась. Надо? – я протягиваю ему медь, потому что вообще ничего не дать опасно...
Нам, «проживающим», Хозяин иногда отламывает кусочек от пенсии. Бывает – и за работу. Но чаще пенсию и зарплату отдать забывают. Зачем дуракам деньги? Их они оставляют себе. А если кроху и выдадут, то информация об этом разлетается мгновенно. Санитары тут же начинают лютовать и устраивать шмоны. Пока от них бутылкой не откупишься.
– Ты когда смену закончишь, забеги к Чифу. Мы чего-нибудь придумаем –  обещаю я санитару.
У нас с Чифом при котельной подпольная винокурня организована. Для решения насущных и бытовых проблем. Пару мешков свеклы стараемся заготовить с осени, а дрожжи, томатную пасту и сахар можно стырить на кухне. Огненную воду заготавливаем исключительно для аборигенов с алкогольной зависимостью. Чтобы нас поменьше притесняли.
Санитар забирает у меня медь и предупреждает:
– У тебя с тумбочкой все в порядке? Лишнего там ничего нет? Сегодня Капитолина с проверкой придет. Не попади к ней на заметку.
Капитолина – старшая медсестра интерната. Ее за вредность ненавидят все деревенские и интернатовские. За жестокость к нам мы ее зовем Капо.
– Проверку ждут из области. Кто-то жалобу настрочил и все зашевелились, – поясняет санитар.
Я выскакиваю на территорию. Вдыхаю свежий воздух, от которого сразу проясняются мысли. Предстоящая встреча с Капо чревата неприятностями.
Огибаю корпус и поворачиваю к котельной, где работает Чиф. Он еще в зоне в кочегарке работал. Там же корочки «оператора котельной» и получил. В интернате ему этот навык очень пригодился: кочегар котельной – фигура весомая и уважаемая хоть в зоне, хоть в интернате. Кочегар – это человек со «своим помещением», которое санитары не обыскивают. Котельная у Чифа вроде отдельной квартиры.
У меня тоже есть свой «рабочий кабинет». Но там атмосфера другая, она не располагает к беседе – рваные списанные простыни, гробы... Мы встречаемся у Чифа. У нас с ним давняя дружба, еще с молодости, когда в зоне вместе парились. Вообще, бывшие сидельцы в интернате «в авторитете».
Чиф не ходит на завтрак, обед и ужин. У него все тут, под боком, с другой стороны котла – надо лишь через «трубу» у поваров на кухне попросить. Повара через ту же трубу, когда им нужно, просят добавить жару.
Чиф богатый. У него всегда есть для разогреву кастрюля со жратвой и, главное – «самовар» для чифира (за это зековское пристрастие, кстати, его и прозвали Чифом). Я предпочитаю кормиться не на корпусе, а у него – так  спокойней.
С виду Чиф вполне нормальный и выглядит не хуже, чем наш фельдшер Трофимыч – всегда в вольной одежке, чисто выбритый и даже надушенный чем-то заметно пахнущим. Но если к нему присмотреться внимательно и послушать его речи, то он, как говорит персонал, «человек со странностями». Он тоже гонит, и гонит серьезно. Нужно лишь понаблюдать за его харей, когда он вечером, уже в жилой комнате, напялив на нос свои ломанные очки, принимается читать Библию. Он  ничего не слышит вокруг, лишь что-то бубнит, закатывая глаза. Смотреть на это очень даже странно.
Дырявая крыша Чифа заметна сразу, когда он начинает разглагольствовать о «совести, долге и гражданском мужестве» (и где только слов таких начитался, едрена вошь?!). Или вдруг он начнет на корпусе молодому санитару «уши чистить» и за «бабуинов» заступаться. Мол, бить их нельзя, жратву у них отбирать нехорошо, в клетку сажать их не надо...
Если бы я его не знал еще с давних времен, когда вместе лес на севере валили, то счел бы его крепко тронутым.
Я еще издалека вижу, как на площадке перед котельной крутится даун – наш общий помощник. Одному Чифу на котельной никак не справиться: кухню топят дровами, а чурки по полтора метра длинной и их нужно напилить, наколоть и подвести. Поэтому Чифу всегда дают помощника.
 – Чиф на месте? – спрашиваю я дауна, которого за неимоверную силу все зовут Ваня Трактор.
Он бросает на землю полено размером с человека и согласно кивает.
Я вхожу в прокопченную котельную, где всегда тепло и оттого уютно. В печке гудит огонь и по стенам прыгают его блики. Высоко под потолком слабо горит неяркая лампочка, но от огня куда светлее, чем от нее. Чиф чистит свою трубку.
Ему, так же как и мне, слегка за шестьдесят. В любом ином месте он бы уже отдыхал от каких бы то ни было работ. Но поселили сюда. а от здешней трудотерапии по возрасту не откажешься – запрут вместе с бабуинами и будут лечить не трудом, а медикаментами.
– Дед в бараке сегодня кони двинул – тебе работа...
Меня не удивляет сверхосведомленность Чифа. Котельная как раз на дороге из поселка в Интернат, и все санитары, пересекающие этот рубеж в одну или другую сторону, заглядывают сюда. Чтобы хлебнуть из заветного бидона.
– Могут Трактора отдать тебе для помощи. А мне бы надо, чтобы хоть чуть-чуть дров заготовил.
 – А что там помогать? Там же траншея вырыта... Ее еще лет на пять хватит.
 – Зарывать-то все равно вручную. Да и с траншеей этой нехорошо вышло... Сам знаешь.
Я знаю. Какая-то падла уже год строчит во все конторы и редакции анонимки про все на свете. Про лохов, у которых отобрали квартиры. Про барак, где их содержат. Про траншею вместо могил.
Толку-то от этой писанины нет никакого. Попробовали было журналисты сунуться, так их дальше проходной и не пустили. И сразу карантин по гепатиту объявили.
В последней анонимке этот гад как раз сообщил про траншею. Что хоронят там без гробов, всех внавалку, в общей могиле и без имен. А сколько я себя тут помню – всегда так хоронили. Но начался страшный скандал. Капо к себе вызвала и орала:
 – Хотя бы клумб там наделай! Чтобы как грядки были...
Я с Капо кое в чем согласен: что с этой проверки и скандала изменится-то? Как всегда, поорут-поорут и затихнут. А здесь с проживающих три шкуры снимут, гайки затянут и рта уже раскрыть не дадут.
Я сижу перед Капо в ее кабинете на самом краешке стула и внимательно слушаю ее речи. Капо сейчас нужны слушатели. Пусть даже такие как я – ее, что называется, «понесло». Мне ничего не остается, как делать вид, что я с ней абсолютно во всем согласен. Я согласно киваю и, словно задумавшись, говорю «м-да». Это очередной этап старой поселковой войны, в которой не могут поделить власть и сферы влияния две бабы – председатель сельсовета и наша Капитолина.
Сельсовет орет голосом Ольги Павловны в телефонную трубку:
 – Наведите у себя порядок на кладбище! Вы что там творите? Вы хотя бы могилы обозначьте и огородите кладбище от проезжей части!
А Капо в ответ:
– Не суй нос не в свое дело. Это Интернат для душевнобольных, а не поселковый клуб, и здесь командуем мы!

Это началось давно и длится уже невесть сколько. События постепенно приняли такой оборот, что разговоры по телефону враждующие стороны вести уже не могли. Но дела их и работа в одном поселке хочешь не хочешь пересекаются, и, чтобы не произошло убийства, им срочно потребовался курьер. Сельсовет для этого специальную должность учреждать, понятно, не стал и все определилось само собой. Однажды я шел мимо сельсовета, а председатель увидела меня и попросила передать старшей медсестре какие-то бумаги.
Что там было написано я не знаю, но утром Капо была вне себя от ярости. Вся красная, как помидор, она втащила меня в свой кабинет, выдала на руки какой-то запечатанный конверт и указала пальцем в сторону сельсовета. Я ждал, что скажет «фас», но не сказала…
В сельсовете меня всегда усаживают на диван за стакан чая. И, пока секретарша строчит очередную депешу, председатель начинает закидывать разными вопросами. Я изворачиваюсь как могу, строю рожи и, как положено дебилу из интерната, «не могу связать двух слов».
– Вот… Значит, ну, это…
Постепенно они отстают от меня (чего с дурака возьмешь?). Совсем другое дело Капо. Она ведь может допросить «с пристрастием» и даже в бараке. А под дурака с ней не закосишь – может устроить на лечение...

Капитолина прекращает свои разглагольствования и, запечатав конверт, вручает его мне.
Я бегу через поселок, и навстречу мне похмельной походкой плетется Вова Хмырь. Он уже больше месяца без работы и единственное занятие его – поиски «горючего». На сегодня у Хмыря уже месячный запой и дел с ним в таком состоянии лучше не иметь. Или огребешь кучу неприятностей. Он уже узрел меня и орет, чтобы я задержался, даже машет рукой. Лучше все-таки остановиться, решаю я, а то вдруг Вову снова примут санитаром. Тогда он обязательно все припомнит, потому что в его дырявой голове обиды держатся лучше всего. Еще там каким-то чудом застряли цены на все существующие в поселке (и существовавшие когда-либо ранее) алкогольные напитки.
 – Ты… это, слышь, дай-ка чего-нибудь… я хоть одеколона куплю. Ну? – вместо приветствия заявляет Хмырь. – Ооо! – вдруг вспоминает он что-то ценное. – Твоего в барак утащили… ну, этого… вы с ним… ну, это… еще живете.
 – Это кого? Кощея, что ли? – я почти уверен, что его: достал он всех своими поисками радиоактивного материала.
 – Не-а, другого… Второго.
 – Винни-Пуха? – удивляюсь я, потому что сейчас время для побега совсем неподходящее, и Винни не такой дурак, чтобы бежать с закрытого помещения во время карантина.
 – Ну ты, дай чо-нибудь! – требует Хмырь и я лезу в потайной карман и достаю все спрятанное там от санитаров – как раз на пузырь одеколона.
 – Кого закрыли-то? За что?
 – Ну этого… Из кочегарки который.
Я ошарашен такими новостями и пытаюсь выяснить подробности. Но Вова уже ничего не слышит и весь в предвкушении одеколонного счастья. Он резко меняет курс и бросается перебежками в сторону магазина.
Я стою еще какое-то время на месте, а потом направляюсь в сторону барака. Барак – это страшная дурдомовская тюрьма, где скрыто много жутких тайн областной администрации и ментуры. И за одну только попытку узнать что-то об этом – залечат в овощ. Даже за пустое топтание под окнами.
Я топчусь еще минут пять и сваливаю, чтобы не злить бараковских санитаров (еще позвонят на мой корпус и меня тоже закроют). В бараке работают одни отморозки, в сравнении с которыми Вова Хмырь – образец добродетели.
Только я переступаю порог нашей комнаты, как Винни вываливает на меня ушат новостей. Новенького крикливого лоха спешно скинули в барак, предварительно накачав его «галей». Под этим, с позволения сказать, лекарством и захочешь что-то рассказать, а не сумеешь – язык узлом завяжется. Потом приходила целая банда бараковских санитаров, все в нашей комнате перевернула вверх дном и особенно тщательно досматривали место Чифа...
 
Скоро все прояснилось.
От месячного запоя терпение Вали, жены Вовы Хмыря, в конце концов, лопнуло. После увольнения Вовы у нее оставалась слабая надежда, что, не имея финансовых поступлений, он в конце концов «завяжет» с бесконечной пьянкой. Но, несмотря на полное отсутствие денег, Вова каждый день приползал домой бухой.
 – Откуда деньги? – допытывалась Валя. В конце концов кто-то добрый ей сообщил о подпольной алкогольной точке в котельной.
Валя побежала жаловаться в Интернат. Там дали распоряжение Капитолине  «разобраться» и та послала к Чифу двух санитаров. А они уже отрыли припрятанный в кочегарке заветный бидон. Но с бидоном все суетились для проформы и ничего за это с Чифом бы не сделали (ну, изъяли бы этот бидон и погрозили пальцем). Однако, после того, как один из шмональщиков вытащил уже приготовленные к отправке и запечатанные в конверты анонимки, все завертелось в гиблую сторону.
Чифа сразу утащили в административный корпус, а оттуда – прямиком в барак.
 
Санитар включает над дверью синий ночной свет вместо обычного тусклого света подпотолочной лампочки и начинает орать, что уже отбой.

 Я просыпаюсь даже не от криков санитаров, а от какого-то беспокойства, которое словно висит в воздухе. Все двери нараспашку, и корпус гудит, словно растревоженный улей. В комнате светло, хотя над входом по-прежнему горит неярким синим светом ночник. Винни висит на окне, держась обеими руками за внутреннюю сетку и комментирует события, происходящие на территории.
– Еще одна машина пошла...
Сажусь на кровать и прислушиваюсь к тому, что творится на улице. И не могу понять: или у меня начались глюки, или это все еще сон, или за окном, действительно, стрельба?
– Кто там стреляет? – спрашиваю я у Винни.
Он оглядывается на меня и машет рукой.
 – Да это шифер… на крыше взрывается. Барак горит.
Я прыгаю к окну. Там столпотворение пожарных машин и бегущих куда-то людей.
По палатам носится медсестра, пытаясь будить перегруженных колесами пациентов и кричит об эвакуации. Но все ее усилия – дохлое дело! Пациенты шевелятся как сонные мухи.
 – Если наш корпус загорится, всех нужно будет выносить! – срывается она на истерику.
 – Угомонись, – успокаивает ее санитар, – тут метров двести до барака, не меньше. Сюда пожар не дойдет.
Я вспоминаю, что Чиф сейчас в горящем бараке, где все они нагружены лекарствами до полной неподвижности.
 
Потом суета за окнами начинает утихать и я слышу, как отъезжают восвояси пожарные машины.
До подъема еще два часа.

Пришла новая смена и принесла последние новости: барак сгорел дотла. Кого-то успели вытащить санитары, но вытащенным тоже ловить нечего – у всех ожоги и такие, что умирать спасенные будут еще пару месяцев.
Персонал, собравшись у дверей, обсуждает главный вопрос: от чего загорелся барак? Одна версия лично для нас:
– Курить, у-р-роды, надо осторожно! И не в постели!
А чтобы пациенты не слышали, шепотом рассказывают, что вновь поступивший с нашего корпуса лишенец что-то натворил с проводкой. Специально натворил. Намеренно. Чтобы поджечь....
Я слушаю все это от санитаров как самый доверенный и приближенный (почти свой). И мне понятно лишь одно: Чифа, скорее всего, уже нет в живых. Сейчас, по словам санитаров, у барака все забито машинами ментов и начальства.
Наверное, это скопление праздных начальников повергает Интернат в какой-то ступор. Персонал в растерянности. Даже завтрака не принесли в обычное время.
Меня не хотят выпускать из корпуса до специальных распоряжений. Я уговариваю санитаров...
 
Уже почти одиннадцать, а я только бегу к административному корпусу. Нужно выслушать распоряжения Капитолины и получить план работ по захоронению сгоревших бедолаг. Если их не утащат куда-нибудь предварительно. Для пользы следствия.
На месте барака огромная дымящаяся куча полусгоревших бревен, где роются какие-то люди и извлекают что-то из-под черных огарышей. Потом я догадываюсь, что это за головешки, которые грузят на носилки и оттаскивают в сторону.
Дальше меня просто не пускают – барак огорожен красно-белой полосатой лентой, вдоль которой патрулируют два мента. Я останавливаюсь у этого барьера и смотрю по сторонам. Такого количества машин на территории интерната мне еще не приходилось видеть.
Перед красно-белой преградной лентой толкутся люди с видеокамерой. Дальше их тоже не пускают. Они пытаются что-то расспрашивать у окружающих, но те, не отвечая, отходят подальше. Я топчусь невдалеке и замечаю, как вдруг эти, с камерой, направляются в мою сторону.
 – Вы житель этого поселка? – задает мне вопрос молодая женщина-корреспондент.
Я отрицательно мотаю головой.
 – Вы пациент Интерната?! – удивленно и обрадованно спрашивает она.
Я киваю и краем глаза вижу, как оператор пристраивает видеокамеру на свое плечо.
 – А вы дееспособный? – снова спрашивает корреспондент и я снова киваю. – Что вы можете сказать по поводу пожара? – спрашивает она и тянет ко мне микрофон. – Если вы боитесь говорить на камеру, то ответьте анонимно, – предлагает она, – мы выключим камеру и микрофон... Вот смотрите – все выключено...
Я молчу. Я знаю, что мне не простят ни одного моего слова: если я хоть что-нибудь расскажу, то буду лишен всех своих привилегий. Даже больше – меня сделают недееспособным. И, в конце концов, все закончится тем, что я сдохну в новом бараке, который они организуют уже через неделю. Так зачем навлекать на себя все эти беды? Был бы какой-то смысл, тогда – другое дело. Но все опять закончится, как и всегда – ничем! Я спорю сам с собой, но слышу уже не себя, а Чифа, который шепчет мне свою обычную муть о долге и совести...
 – Включайте микрофон, – говорю я.