Вновь поступивший. Рассказ из сборника Инсулиновая

Рассказ издавался в 19 номере альманаха "Неволя"

Вновь поступивший
 
– Ну, еще одного человека! – кричит корпусной на весь коридор. – Я, что ли, вам обед понесу!
Такую сцену можно увидеть только на десятом отделении – самом «нережимном» отделении спецбольницы.
За обедом могут послать любого, кто попадется на глаза корпусному, без всяких списков и разрешений из спецчасти. Десятое отделение – реабилитационное, где даже палаты не закрываются (они закрыты лишь на пересменок и ночью), и режим здесь не строже, чем в обычной психушке. На десятом не вяжут, не колют, не бьют – тут даже нет надзорной палаты, а если появляется в этом необходимость, человека просто убирают на другое отделение. Здесь даже таблетки принимают в драже, а не в растворе, как повсюду, – вещь для тюремного дурдома невиданная!
Правда, чтобы попасть сюда, нужно заслужить доверие начальства или обладать какими-то способностями, талантами, профессиями. Музыканты, художники или специалисты по ремонту легковых автомобилей, скорее всего, рано или поздно попадут на десятое... Если, конечно, к ним возникнет доверие у начальства.
Я не владею никакими особенными профессиями и совсем не вызываю у начальства доверия (даже наоборот). Я не музыкант и пока еще не написал ничего, кроме жалоб на психиатров. Года три тому назад меня связали, и, пролежав связанным всю ночь, я остался без обеих рук. Теперь я глубокий инвалид, и, чтобы написать жалобу, мне приходится просить других людей.
За столь незначительную потерю и мое молчание начальство расплатилось со мной щедро: я переведен на десятое отделение.
– А руки? Зачем тебе руки? Тебе шофером не работать!
 
– Да что это такое? – орет корпусной. – Мне по палатам искать?
Я делаю «умную» рожу и пристраиваюсь к тем, кто пойдет за обедом. Нести, понятное дело, я ничего не могу, да и без меня дотащат – просто на кухне всегда есть кое-какие дела: например, чай купить у работающих там санитаров.
– Э-э, друг, куда это ты? – корпусной отодвигает меня в сторону. – Как понесешь? И тебя же сегодня... – Поняв, что говорит уже лишнее, кричит в процедурку: – Вы заснули там? Заберите его!
Вот она – плохая сторона «известности»: все тебя знают в лицо и делать незаметную физиономию бесполезно.
Из процедурки выходит Владимирович, старший фельдшер по должности, старший лейтенант по званию, Мюллер по кличке.
– Ты куда это направился, дорогой? – это он мне. – Заходи лучше сюда, поговорим.
Я чувствую, что-то здесь не так, – с чего бы это Мюллер меня в гости приглашал? Что-то произошло, и, скорее всего, пришли ответы на мои жалобы по поводу рук: где-то около месяца тому назад я разослал их в разные учреждения. Конечно, нелегально. Легально, официально их не отправят, а просто подошьют к моей «истории болезни», и меня же за них накажут. Собственно (и это точно известно), если даже жалобы дойдут до адресата, меня все равно накажут: писать жалобы из тюремного дурдома противозаконно. Но я все равно пишу и надеюсь – что еще остается в моем положении?!
Наверное, я все-таки сумасшедший, потому что бесполезность этого дела понимают все, кроме меня.
 
– Слушай, – говорит Мюллер с порога с грузинским акцентом (он любит поприкалываться), – скажи мне, только честно, сколько у тебя чая? Коробок? Два? Ты только не ври – я все знаю, потому я и Мюллер. Если есть – давай заварим.
Голова работает лихорадочно. Чай на спецбольнице приравнен к наркотикам, но на десятом на это смотрят сквозь пальцы. Однако не настолько, чтобы Мюллер заваривал тебе чай...
Я уже начинаю догадываться: меня готовят к переводу на другое отделение. Это всегда делают неожиданно, и все происходит так же, как и при поступлении в дурдом: все вещи нужно сдать, взамен ты получаешь казенные из другого дурдома (то бишь отделения). Тебя догола разденут, ошмонают и если что-нибудь найдут противозаконное – спички, авторучки, чай, какие-то записи и записки, то неприятности могут быть не только у тебя, но и у хозяина «крепостного» (то есть у хозяина отделения, откуда пришел).
Мюллер все это знает, но о переводе сказать, конечно, не может. О том, что будет шмон – тоже (ничего тут не поделаешь – служебная тайна). Но мужик он неплохой (на десятом весь персонал так подобран) и поэтому предлагает сделку:
– Я же все равно знаю – потому я и Мюллер!
Тут он прав: Мюллер в курсе всех событий на отделении и количество чая, спрятанного по карманам, для него не тайна. Именно за это он получил свою кличку.
– Давай, закурим, – он достает пачку сигарет, – спички-то, надеюсь, у тебя есть?
Я говорю, что спички мне совершенно ни к чему, потому что в результате здешнего лечения пользоваться подобными вещами я совершенно не могу.
– Ах, да!
Он забыл совершенно искренне.
Потом он прикуривает сигарету и сует ее мне в рот.
– Вообще-то, сам знаешь, здесь не положено... но мы в виде исключения.
Тут как раз на выручку Мюллеру нарисовался корпусной – обед тащат в раздатку, и корпусной появляется в процедурной. Теперь уже нет смысла скрывать мой перевод, и Мюллер более строгим голосом (как я понимаю, для вида) требует:
– Александр, все запрещенные предметы – на стол. Остро-колющие... чай... спички... карандаши... авторучки... бумагу...
Я говорю, что у меня ничего при себе нет.
– Ну, я тебя проверять не стану, ты же не новичок, сам знаешь – на другом отделении будет шмон, и если что-то найдут...
Вот оно! Я спрашиваю, на каком.
Мюллер отводит глаза в сторону.
– Пока не знаю...
Сейчас я понимаю, что совершил ошибку: нужно было не мяться и не гадать, а спрашивать сразу – куда? Мюллер мог и ответить без свидетелей – подумаешь, тайна!
А для меня вопрос этот отнюдь не риторический: на «спеце» двенадцать отделений, и на каждом режим разный. Иногда они отличаются как день и ночь...
 
Мы выходим во двор и почти сразу сталкиваемся с грузовиком, который привез что-то в мастерские (при «спеце» есть свое производство).
– Отойди к зданию и повернись лицом к стене! – орет корпусной и дергает меня за рукав.
– Да ничего не будет, – успокаивает его Мюллер.
– Я понимаю, что ничего не случится. А если кто-нибудь стуканет? Слышал?
Я понимаю, о чем они говорят: месяца два назад один из пациентов, так же, как и я, сопровождаемый через двор, бросился под такой же грузовик. Конечно, ничего не случилось, живой остался (скорость у грузовика была не та), но с тех пор по больничке действует приказ: при встрече остановиться должны все, а потом водитель обязан пропустить пешеходов.
Нас пропускают, и мы идем дальше. Третий корпус остался позади – самый нережимный корпус «спеца».
Первый и второй корпуса находятся рядом, и мы идем в ту сторону.
Я рассуждаю, что такое перевод с одного отделения на другое. Иногда это для пациента спасение. Иногда наоборот – наказание и мука...
С одной стороны, перевод это хорошо... даже отлично, если ты был под «прессом», если из тебя доктор пытался сделать «растение», и вдруг – перевод! Ради этого отдельные товарищи идут на крайние меры: членовредительство, симуляция, были случаи даже поджигали себя – и все это ради перевода. Чем громче способ, при помощи которого перевели, тем уверенней можно сказать, что «пресс» остался на прежнем отделении: новому врачу ЧП не нужны. Он готов все забыть и даже пойти на какие-то уступки (частично отменить таблетки и уколы). Новое начальство не хочет ворошить старые и не свои проблемы.
С другой стороны – чего тут хорошего? Для тебя вся жизнь... все должно начаться с самого начала – ты вновь поступивший.
Это без преувеличений и без шуток: ты новичок и не важно, сколько лет ты пробыл в этой дурке, год или десять, – отсчет начинается со дня твоего прибытия на отделение. А внутри каждого дурдома есть 10–15 мелких дурдомов, называемых отделениями. И внутри каждого отдельного дурдома свой режим, отличающийся от режимов других дурдомов.
Поэтому перевод с отделения на отделение – это оружие не только пациентов, но и врачей. Так ты можешь гулять с одного этажа на другой годами и всегда оставаться новичком. Причем, все переводы могут делать за пару недель до центральной, московской, комиссии. И кто же выпишет вновь поступившего?!
 
Ага, мы подходим к первому корпусу. Хотя, можно сказать, что и ко второму: они связаны между собой вестибюлем, из которого пути расходятся. Прямо – дверь в бывший прогулочный двор, налево – второй корпус, лечебный (от этого слова в дрожь кидает). Направо – штрафной и приемный одновременно. Но хрен редьки не слаще.
Вот тут-то все и начинается, прямо как в сказке: налево пойдешь – себя потеряешь. Прямо пойдешь – ничего не найдешь. А направо пойдешь... Я глубоко вздохнул, задержал дыхание и зажмурился...
«Господи, сделай так, чтобы я жил как в сказке... Да не в этой же, Господи!!!»
Повернули направо.
Мюллер заметил мое состояние и что-то пробурчал утешающее.
Когда они вяжут – тоже успокаивают и очень похоже.
Звонить пришлось минут пять (чем они, интересно, заняты там внутри?). Наконец ключ заскрежетал в двери, и в окне показалась рожа дежурного. Открыли. Я переступаю порог. Этот корпус для меня как дом родной – я его вдоль и поперек исползал. За четыре года это двадцатый перевод! Или двадцать первый, я уже сбился... Я хихикаю: если двадцать первый, то дальше уже перебор!
В двух метрах от двери знаменитая лестница – она начинается на первом этаже и заканчивается на пятом.
Каждый этаж – это отделение, по порядку: первый этаж – первое отделение, второй – второе... Дверей между этажами нет, так что с первого этажа можно видеть пятый – тот самый единственный здесь этаж, куда я сейчас так стремлюсь.
 
На первом мне совсем ничего не светит – это карантин. Но я задерживаюсь пару секунд на пороге, мало ли... Каждый психиатр по-своему с ума сходит, так почему бы и не в карантин?
Корпусной толкает меня ключом в спину, и я поднимаюсь на второй этаж, где стою секунду. Второе отделение – экспертиза. Но со мной-то все ясно и понятно: как дурак я давно уже аттестован. Зачем второй-то раз?
Двинулись на третий. У меня сердце в груди заколотилось: третье отделение – самое страшное из того, что я когда-либо видел. А уж мне в дурдомах увидеть пришлось многое!
У Кати, заведующей третьего, правило есть: любой вновь поступивший должен пройти курс нейролептиков в уколах. И уж если к ней в лапы попадешь, то она возможности вырваться не даст – тут же на месяц и свяжут. «Полечить» Катя любит! И с электричеством она дружит: на ЭСТ у нее залететь очень просто. Катя баба современная... Вот как объяснить, почему основные садисты в дурдомах – бабы?
На третьем не останавливаюсь ни на секунду – надо будет, окликнут! Никто не окликает, и я вздохнул облегченно – самое страшное прошли!
Вообще-то «пресс» могут устроить где угодно, на любом отделении. Вот хоть и на четвертом. Считается – отделение неплохое, с мягким режимом, с третьим сравнивать нельзя. Нет тут ни ЭСТ, ни атропина, даже инсулин тут не проводят. А как они здесь меня-то с руками... Я пулей пролетаю мимо четвертого – меня тут не оставят!
И сразу перехожу на шаг – меня на пятое. Хоть сегодня повезло! Для меня лучше этого этажа нет во всей больнице. Останавливаюсь у окна и жду корпусного с Мюллером. Затем без всяких напоминаний иду к процедурной – я здесь раз шесть был и все знаю. Пятое отделение – мой дом родной... Корпусной торопит – вот-вот должен начаться обед.
Захожу в процедурку и улыбаюсь – все знакомые лица.
– Какими судьбами, Александр? – это ко мне обращается старший фельдшер. Они с Мюллером здороваются за руку. – Я слышал, все режим нарушаешь? Жалобы строчишь? Лечить тебя надо, лечить.
Но это он так, без всякой злобы, скорее, для окружающих.
– Давай все запрещенное на стол и раздевайся. Догола. Письменные принадлежности есть?
– Откуда?
– Ну-у, откуда... Ты же с десятого.
Я стою голый, и на меня уставилось пять пар глаз со всех сторон: Мюллер, корпусной, санитар, фельдшер и медсестра. Только ненормальный мог бы попытаться что-то протащить. Если бы что-то и было, хоть те же спички, я бы отдал все Мюллеру с курткой еще на десятом.
Мюллер собирает в кучу мои вещи, а я получаю взамен новые, то есть другие, со штемпелем пятого отделения.
– Одевайся. И давление нужно бы померить... К врачу на прием завтра.
– А зачем это?
– Как зачем? Мы в медицинском учреждении.
Мюллер со всеми прощается за руку и уходит.
– Ну что? – фельдшер убирает прибор для измерения давления в стол. – В девятнадцатую его, – это уже санитару, – с Яволей. Александр, повезло тебе – в «бронебойку».
– А в другую нельзя?
– Можно было бы, но ты же вновь поступивший... Первый раз, что ли? Не знаешь?
Нелепость сказанного до него так и не доходит, но спорить бесполезно. Таково правило: несколько дней новичок сидит в надзорке, а на пятом надзорка – это девятнадцатая. И соседей там не выбирают.

Рассказывают, что когда Яволя поступил (лет десять тому назад), был он такой же, как все, не лучше, не хуже. Но, после того как попал к Кате и та проверила его на «электропроводность», в башке у него что-то сломалось. А починить уже не смогли... Да и какая голова электросудорожную терапию без последствий выдержит? Так он и превратился в отделенческого дурачка, над которым все потешаются. А быть дурачком в дурдоме трудно...
Я тоже боюсь, что в башке что-нибудь сломают – мою голову они даже чинить не станут.
Однажды, разозлившись на мои жалобы в прокуратуру, главврач так и сказал:
– Головы не будет, и руки тебе не понадобятся!
Это он, скотина, по поводу моих рук и жалоб тонко намекнул.
Но я все равно пишу – в конце концов, сумасшедший я или нет?!

Мы идем с дежурным санитаром в самый угол здания. Надзорка там. С одной стороны от нее – раздевалка для персонала, с другой – раздатка и лестница. Тут всегда больше глаз. А «бронебойка» потому, что вся палата – из органического стекла. Стекла в пару сантиметров толщиной, бронебойные – и в основном окне (стене), и в двери.
Рассказывают, что лет пятнадцать назад все двери здесь были как двери, как и положено в тюрьме – железом обитые, с глазками и кормушками. Они и сейчас такие в раздатке и раздевалке. Но все остальные поменяли на деревянные, где вместо глазка – окно-кормушка из стекла (а в «бронебойке» стекло органическое). Чтобы разговоров не было о каких-то там «психиатрических тюрьмах».
 
Дежурный открывает дверь, и на пороге, оскалившись и в угрожающей позе, стоит Яволя – это он всегда так, если видит кого-то в белом халате.
– Я тебе сейчас в рыло заеду, если на кровать не ляжешь! – дежурный делает шаг вперед.
Яволя послушно забирается под одеяло. Говорить-то он не может, но все понимает...
Дверь за мной захлопывается и почти сразу приносят обед (все уже давным-давно пообедали) и нейролептики в растворе (когда растворить-то успели?).
Я к этому никак не готов – ни психологически, ни физически, что важнее. У меня еще нет ни фальшивых пузырьков, ни стаканов. Я безоружен, и поэтому приходится выпивать все это. Хорошо еще, если все это как было на десятом. А если в растворе уже что-то другое? Тогда – все, привет родителям... неделю из жизни нужно будет вычеркнуть.
И, уже чувствуя, что наваливается сон, успокаиваю себя, что это все равно лучше, чем на «трехе» – там я давно бы в «коматозе» был, да еще и связанный.
 
Вечер и темнота в камеру-палату приходят быстро: окна в бывшей женской тюрьме настолько узкие, а стены настолько толстые, что свет почти не проникает внутрь. Лампочка висит не посередине помещения, а спрятана глубоко в стене.
Я еще дремлю от этого полумрака и тишины, как вдруг Яволя начинает что-то бормотать. Потом встает с кровати и бьется головой о стену. Я молчу – голова-то, в конце концов, его, не моя... Потом стена ему чем-то не понравилась, и он принимается молотить лбом по двери – удары, как выстрелы из пушки, нарушают тишину. К двери бежит весь персонал, о чем-то меж собой переговариваясь. Я затихаю. Сейчас можно попасть в «непонятное» или просто под горячую руку, так как его через минуту начнут «молотить» и вязать.
Но день сегодня, видимо, действительно сумасшедший, как и все вокруг меня. Я слушаю и не верю своим ушам: они всей толпой уговаривают Яволю «пожалеть свою больную голову»! И хоть после отбоя курить строго запрещено, заключают с ним сделку: с шуточками и хихиканьем сестра тащит пачку махорки, и они общими усилиями, в шесть рук, сворачивают ему огромную, в три пальца толщиной, самокрутку. Как такую курить?! Это же бревно...
Я, уже не скрываясь, сижу на кровати и наблюдаю весь этот спектакль. Наверное, им просто скучно на смене и они развлекаются. Это хорошо еще, что так – без злобы. А могут ведь и по-другому, как это случалось не раз: привязать к кровати на неделю и бить регулярно, как по расписанию, каждый час-два. Тоже развлечение, но на любителя...
Дают Яволе прикурить. Я с тоской смотрю в сторону закрытой на замок форточки. Если все это Яволя выкурит, то меня снова переведут – теперь уже на терапевтическое, с отеком легкого. Но сказать это вслух я боюсь – неведомо, что они могут сделать со мной за испорченный спектакль. Я запросто могу стать главным персонажем какой-либо следующей развлекухи.
Санитар правильно понимает мой взгляд, заходит в палату и открывает форточку.
И тут мне в голову приходит мысль, что это один из методов воздействия на непослушных и упрямых. Посидишь с таким Яволей год в одной камере, без книг-радио – шелковым станешь, лишь бы убрали.
Я уже не волнуюсь так, как прежде: в конце концов, пока что я в зале, а не на сцене, и сидеть мне с ним не год, а лишь три дня.
Выкурив свою «бомбу», Яволя успокаивается и без всяких уколов и «кулазина» засыпает.
Я тоже забираюсь под одеяло и засыпаю с мыслью, что, хоть я и вновь поступивший и все в моей жизни началось с самого начала, мне очень повезло. Я попал в хороший дурдом – пятое отделение.
Но я знаю и помню одно: точно так же, как и сегодня, меня могут вызвать с вещами и отправить в другой дурдом, в другом городе. И там по-настоящему все начнется сначала.