ДОРО 2, глава 20 Приготовление к правосудию

             
      Отрывки из романа-утопии "Незаконные похождения Мах,а и Дамы в Розовых Очках", книга 2, повествующего о смутном времени распада государство образующих, общечеловеческих, моральных норм, когда на грешную землю нашу поднялась из самой Преисподней одна из богинь Ада, некая сверх могущественная демоница Велга, дабы, воплотившись в тело избранной Ею женщины, разжечь среди людей ещё большую смуту, ускоряя падение человечества во тьму.



   Неожиданно сделавшийся симпатичным даже самому майору, опальный юноша вновь переключился на интернет-поисковик, намереваясь там разыскать что-либо в дополнение к тому, чем располагал в сведениях о вновь приобретённых сотоварищах — о Эрудите Че, Доне Джоне, Баре Марлее, Ванессе Чейз и о Нагвале Велге. Рыская в поисках вожделенной информации, среди многочисленных сайтов и блогов, Александр вдруг вспомнил о назначенном ему продюсером Че времени, поэтому, тут же опомнившись и отбросив постороннюю деятельность, вновь переключился он на оберегаемый анархистами сайт, успевая подготовиться к дальнейшему просмотру истории с дядюшкой Соломоном буквально минута в минуту.

   И вот, когда условленный час наступил, изображение на мониторе Александра вздрогнуло, и самовольно обнажилась вдруг панорама какого-то леса, да лежащей близ него живописной опушки.
 
   Вдоль густой поросли, цветущей розовыми звёздами белены, выстроился в ряд, словно приготовившийся к военной вылазке, отряд партизан — несколько молодых мужчин, в однообразных, скрывающих лица, чёрных масках, вырезанных каким-то сентиментальным портным, по образцу романтических нарядов эпохи Возрождения, вошедших в моду с лёгкой подачи Венецианских проказников, тешившимися ночными балами и оргиями в сырых подворотнях затопленного их города.

   Стоя вдоль опушки в эдаком вот виде, мужчины эти тихонько и грозно переговаривались меж собой, наполняя шумный от насекомых и птиц вечерний лесной воздух бранными словами, звучащими согласованной на хор угрозой кому-то неведомому, но бурно обсуждаемому меж ними.

   В руках, каждый из них, коих Александр с усатым нашим майором успели насчитать дюжину, держал собственный, отличный от прочих предмет. Кто-то сжимал в крепкой ладони монтировку, кто-то строительный мастерок, иной прижимал к груди гитару, ну, а некоторые имели при себе и вовсе неуместные для применения в лесу предметы, ; кто полуметровую алюминиевую поварёшку, кто обруч с кеглями жонглёра, кто мольберт с набором кистей и красок, кто ножницы с расчёской, а один и вовсе — вертел меж пальцев шприц, да крохотную ложку. И лишь единственный из всей этой странной и разношёрстной компании человек, даже в маскировочном наряде выглядящий наиболее пожилым от прочих, ввиду плохо скрытой под маской седой щетины, имел при себе что-то гожее для посетителя леса, а именно — хромированный и весьма ухоженный на вид револьвер системы “Smith&Wesson”.
 
  — Этот законодательный инструмент мне подарили американские коллеги из ЦРУ, ещё тогда, когда наша развалившаяся на ошмётки держава делала лишь первые попытки завязать с затянувшейся холодной войной и ядерной гонкой вооружения! — приподняв в вытянутой руке сей инструмент убийства, громко хвалился пожилой сотоварищ окружающих героев в масках, ослепляя отражающимися с поверхности дула пистолета солнечными бликами даже сам объектив транслирующей его потрёпанную стать старого воина видеокамеры.

  — Дорогая вещица-то, небось!? Эко, как на солнце красками играет! Сразу видно — сталь хромированная! — почтительно склонив перед старшим своим сотоварищем головы, восторгались пистолету мужчины в масках.
 
  — Именной! Вон, вишь, гравировочка поверх рукоятки сделана! Полковнику КСБ Анатолию… Ах, тьфу ты, чёрт! Чуть не забыл об уговоре-то нашенском!... — продолжая похваляться, вдруг пресёк сам себя на полуслове пожилой мужчина, но, тут же бережно поправив на лице своём чёрную маску, дочитал позволительное окончание, запечатлённой на стали дарственной надписи: “…за вклад в дело мира во всём мире… от CIA — на долгую память!”
 
  — А вот бы из “Кольта” ентого, да по яйцам Соломону-суке пудельнуть! — с мечтательной озлобленностью в сиплом голосе, привыкшего к сквознякам и суровому быту работяги, бросил сотоварищам клич парень с монтировкой.
 
  — Это, сынок, Смит энд Вессон, а не Кольт! А порнографисту этому жирному, по яйцам стрельнуть, за гуманизм сочтётся!... Его б, паскуду, поизощрённей бы помучить, чтобы смерть, как подарочек воспринял бы! — ласково поправил ретивого сотоварища седой, назвавшийся полковником КСБ, мужик с пистолетом.

  — По мне — так приятное с полезным совмещать не худо бы ; сварить окаянного блудодея в котле и сделать из него суп! Ведь, пока будет он кипеть в масле и в соусе, верно, успеет вспомнить весь свой паскудный жизненный путь… а, вместе с тем, глядишь, и грехи его скипятятся, чтобы хоть немного душу очистить перед попаданием в Ад! — толкнув ногой, валяющийся прямо перед ним на траве чан под плов, поделился мечтами парень с поварёшкой.

  — Ну, а если и так — если в Ад ему суждено скатиться, что проку тогда очищать душу окаянного?... Наоборот бы, с потаскуном этим, перед его смертью, поиграть неплохо было бы!... Ведь он, и сам — артист!... Поэтому, ему бы надежду дать следовало бы, потешить как-нибудь, а там, глядишь, хлоп… и смерть!... так ему погибать горше будет — с надеждой и с шутками… — зловеще похахатывая, предложил своё решение общего дела парень с обручем и кеглями, поигрывая коими, заметно отвлекал сотоварищей от мрачных дум.
 
  — Надежду, говоришь, ему оставить?... А как же та надежда, что была у моей сестрицы Маруси, когда насмотревшись по телевизору шоу и передач о красивой жизни, позвонила она однажды по мелькнувшему бегущей строкой телефону, где молодым девушкам предлагали изменить жизнь к лучшему, устроившись работать моделью в агентство?... Да, была у моей Маруси надежда… Но, когда устроилась она в агентство это, и поработав так называемой моделью полгода, продолжила уже вне помещения свою, так называемую работу, то мне, из жалости к ней, не пришло на ум ничего другого, как сочинить такой стих: “Ползучим свинцовым вечером, с проспекта, людьми оплёванного, какой-то, вдруг, будет нечего, как ярко себя размалёвывать… Такой бы сидеть за пяльцами, да плесть кружева с узорами… Но, будет несчастная пальцами дискуссы вести со взорами… На пальцах сказать много можно, и про любовь, и про цену… Но, знаете вы, что положено нам всем быть приданными тлену… Об этом, ведь, знает тоже и эта, как её там… Но, жадные, сытые рожи не видят в любви её срам… Пускай богатей невежда, пускай проституток ряд… У нашей будет надежда — подсыпать клиенту яд!” — выразительно изрёк наболевшее на душе в незатейливую рифму молодой человек со шприцем и закопчённой ложкой.
 
  — Стихи хорошие! — хором одобрили парня с баяном товарищи; но тот, что был с гаечным ключом, всё же возразил ему, заявив следующее: “У кого чего, а у вшивого — одна баня в голове!... Что же ты, когда она в блуд вошла, стихи сочинял?... Это, получается, как у Крылова в басне: …ах ты пела?... это дело!... так пойди же, попляши!... Что же твой яд? Помог кому чем? Пока что я вижу лишь, как ты сам героином колешься!... А если Соломона уколоть, так он и рад тому будет!”

  — Во-первых — яд яду — рознь!... Бывают, например, такие яды, что человек их приявший, трое суток молиться будет, лишь бы умереть, до чего муки страшные… — выразительно возразил молодцу с ключом наркоман, и, раззадориваясь гневным жаром на услышанные в свой адрес оскорбления, добавил: “Для меня, любезный, яд — это философия!... Если думаешь ты, что с помощью того же героина ничего кроме вреда себе самому не придумать, то — веско ошибаешься… Я, между прочим, не пел лето красное, а собственными силами боролся с теми из кинобизнеса этого, до кого дотянуться смог!... Я ж, вот этими, своими собственными руками треть института Шмырова*, особенно студентов продюсерского факультета, на героин подсадил!”

  — Достойная похвалы лепта, ничего не скажешь! И каждый из нас, наверняка, тем или иным способом вёл войну с порнографическими культурологами, — кто монтировкой бил по “Лексусам” режиссёрским, кто слесарным инструментом в квартирах именитых актёров двери блокировал, чтобы после, с улицы на верхний этаж им бутылку с горючкой, среди ночи, забросить… да и я сам, кое чо привнёс в их слизистый быт, чтобы жизнь малиной не казалась… Поэтому, — не ссорьтесь, пацаны! Всех нас беда общая сплачивает! А тут — глядите, какой счастливый шанс нам выпал — сам слизень Соломон в руки попался! — мудро и весьма искусно остудил загоревшихся взаимной распрей молодцев пожилой полковник с пистолетом, миря парней на добром слове и напоминая о главном в сей миг.
 
   И, именно в сей миг их жаркой беседы, на экране монитора, где лицезрел шумный галдёж мужчин в масках Александр-младший, появился средь опушки, знакомый всем участникам и зрителям этого шоу, неформальный продюсер и Эрудит Че.
 
  — Так, так, так… Это что же за смута такая?! Что за разногласия одолели вас, друзья, перед выходом на загон?... Эдак дело у нас не пойдёт! Эдак придётся мне тех, кто ссоры затевает, лишить сладкого права на месть, и отправить восвояси, вместо охоты! — махая руками в своей экспрессивной манере, накинулся на спорщиков Че, но седой полковник, державшийся в этой своре загонщиков в масках как лидер, тут же вышел Эрудиту навстречу и, осудительно грозясь пистолетом ссорящимся сотоварищам, вступился за неразумных, наглядно демонстрируя, как те могут, и примириться, и притихнуть в ожидании распоряжений зачинщика сего подозрительного мероприятия.
 
   Увидав, как те исправились и прониклись согласованным послушанием, Че довольно заулыбался и, хлопая себя по часам на запястье, снова замахал руками, дабы, разбрызгивая изо рта слюну, выкрикнуть новые распоряжения, обращаемые уже не к одной дюжинной группе охотников в масках, но и к оператору данного сюжета и тем, кого на экране увидать было невозможно — к той съёмочной группе, что принимала участие в постановке фильма заочно.

   Своими взбалмошными жестами, гораздый до дела Эрудит сильно походил на комедийного актёра второй половины 20-го века Луи де Финеса, отличаясь от знаменитого французского комика лишь буйной и залихватски всклокоченной порослью на голове, коей сам Луи, увы, был лишён.
 
  — Ну что же вы уставились на меня, словно бараны на новые ворота?! Начинайте! Начинайте скорее, раз все в сборе!... Алло?... Да, это я, Че!... Да, разумеется, буду на связи!... — неистово выкрикивал распоряжения вправо и влево Эрудит, успевая, параллельно с тем, общаться по телефону и щёлкать по клавишам миниатюрного, висящего на его шее пристёгнутым к широкой ленте, ноутбука.
 
   Согласуясь с его распоряжениями, группа мужчин в масках приобрела торжественный строевой порядок, и, под параллельным руководством старшего из них — седого полковника ВДВ, приготовилась к смотру и боевому расчёту.
 
   Когда всё вокруг стало выглядеть чинно, а солнце почти уж закатилось под густые кроны дерев, освещая их сборище через решётку прутьев кустарника, Че, весьма довольный собою, приблизился к объективу видеокамеры и, жеманничая на манер заправского конферансьё, заулыбался во весь экран перед Александром-младшим, на словах приветствуя вместе с ним и майора, и, судя по его обращению, публику клуба Диллинджерз, глядящую на запечатлеваемую объективом камеры сцену одновременно с нашим юношей.

  — Добрый вечер, мои дорогие зрители! — не хуже ведущего коммерческой викторины или телевизионной лотереи, начал свою речь-обращение Че, продолжая с энтузиазмом: “Как я и обещал Вам, через три часа продолжить шоу, так своё обещание и выполняю! С Вами снова Ваш верный революционный товарищ Че, а иже — все те добры молодцы, которых Вы видите на своих экранах законспирированными чёрными масками, и имена коих я Вам раскрывать не стану в целях безопасности и дальнейшего их благоденствия!” — воодушевлённо представил себя и, стоящих за его спиной ровным полукругом, героев в масках Че.

   Тут, из презентуемого Эрудитом строя людей в масках выдвинулся их старшина-полковник с пистолетом, и, подойдя к Че совсем близко, так, чтобы разговаривать с ним конфиденциально от остальных, тихонько сказал: “Строй в боевом порядке! За дисциплиной и моральным духом я пригляжу… Но есть, знаете ли, уважаемый товарищ Че, один вопросик…”
 
  — Что за вопрос? — деловито и нервически откинув борт пиджака, кивнул полковнику Эрудит.

  — Амуниция ихняя… Вот что меня удивляет!... Понимаю ещё, что у некоторых монтировка или ключ гаечный… даже шприц, с предполагаемым ядом приветствую… но вот кегли, обручи, поварёшки и прочие, сугубо гражданские предметы — откровенно ставят меня в тупик, вызывают, прямо говоря, недоумение!... — почти в самое ухо, но достаточно громко, для слышащего его голос через пристёгнутый к лацкану пиджака Эрудита микрофон зрителя, сообщил Эрудиту Че свой вопрос полковник.
 
  — Ха-ха! Забавно! Ведь именно такого вопроса я и ожидал! — обрадовался замечанию полковника Че, и, сделав повелительный, останавливающий дальнейшее пререкание жест, бодро переключился на внемлющих ему через объектив зрителей: “Итак, вопрос прозвучал!... Думаю, и вы все солидарны с недоумением самого опытного бойца из сформированного нами строя!... Действительно: к чему в руках этих людей, собравшихся ради мести и одетых как на охоту, все эти, бессмысленные на первый взгляд, предметы?... А вот и есть, к чему!” — звонко отозвался на заданную седым полковником тему Эрудит, и, поманив оператора следовать за собой, начал прямо указывать на, сжимаемые в кистях, притороченные к поясам, висящие на ремнях и по-простецки засунутые за пазуху, разноплановые, совершенно не связанные меж собой логическим звеном причастности, предметы охотников в масках.
 
  — Эти вещи — суть отражения образа жизни и повседневных занятий наших сегодняшних героев… — начал рассказывать Че, переводя рукой своей камеру с одного объекта на другой, а, задержавшись на парне в маске, вертящем меж пальцев перьевую авторучку, продолжил объяснение: “Все эти люди, хоть и объединены общей заботой в своих отношениях со слабым полом, остаются, тем не менее, самими собою… Нами было решено позволить каждому из них участвовать в погоне за врагом, имея при себе лишь то, что верой и правдой служило в обстоятельствах привычной, повседневной их жизни… Так, решили мы, всё будет выглядеть честнее — честнее, если каждый будет оставаться самим собой, не меряя на себя роль сурового воина, например, или профессионального охотника-рейнджера… Иначе затея наша превратилась бы в тривиальную травлю, и любой порядочный человек обвинил бы нас в использовании тех же методов, коими оперирует в своём гнусном преследовании инакомыслящих само государство, что, согласитесь, для нас — анархистов недопустимо…” — вдумчиво, явно подбирая нужные слова с особой тщательностью, высказался Че, и, приподняв брови, вопросительно посмотрел на остающегося, судя по выражению лица, в недоумении седого полковника в приоткрытой маске. Но, видя, что полковник тот намерен ждать дальнейших объяснений, так ничего и не разобрав из произнесённого Эрудитом словоблудия, Че подтолкнул его к ответу сам, спросив: “Не разобрали?... На Ваш взгляд, всё это не имеет смысла?”

   Вежливо кивнув, полковник прикурил сигарету, и, засунув свой именной Smith&Wesson за ремень, возразил: “Нет, что Вы… Смысл мне понятен! Не ясна лишь причина столь явной непрактичности… К чему, скажите, товарищ Че, нужна эта сентиментальная игра с соблюдением норм чести, когда перед нами всего лишь стоит задача уничтожить распоясавшегося неприятеля?... К чему заведомо занимать невыгодное положение? Ради игры в добропорядочность с тем, у кого её и в помине не было?... Но, по-моему, это глупо! Ведь, Соломон может и убежать и отбиться от вооружённых кеглями, да поварёшками… может, в конце концов, обратиться к каким-нибудь случайным прохожим — к охотникам даже, а то, не дай бог, и к самим кентам-закона… Меня, признаться, такие игрища с осквернителем единственной отрады всей моей жизни — дочери моей Клавы, не прельщают! Не нравится мне эта затея!”

  — Отлично понимаю Вас! Я искренне согласен с Вашим мнением! Но, что Вы скажете на это?... — заблистав глазами от возбуждения, при раскрытии очередного, приготовленного им сегодня сюрприза, азартно вопросил Че, и, щёлкнув пальцами, распорядился к кому-то сокрытому за объективом, вытолкать перед строем самого виновника торжества — продюсера Соломона.
 
   Словно двинутый пинком мяч, толстяк-продюсер выкатился в центр окружённой людьми в масках поляны.

   Неистово охая, и взывая ко всем горним силам и силам преисподней, Соломон, поднявшись на четвереньки, исподлобья принялся озираться вокруг себя, но, видя, что противники его в масках, и не имея возможности зацепиться за что-нибудь эмоционально выразительное в своих гонителях, понурил голову к земле, и, словно дикое животное, громко засопел, шевеля пальцами так, будто намеревался вырыть перед собой яму для побега, а ногами отталкиваясь от земли и приподнимая зад так, будто приготовился мигом броситься в галоп, не поднимаясь даже на две ноги, как подобно человеку, а как есть — на четвереньках.

  — Как видите, друзья, и он оказался при своих гражданских регалиях! — широко взмахнув рукой, указал на мыкающегося возле обутых в кирзу ног мстителей Соломона Че.

   Сотоварищи в масках, согласно и одобрительно бормоча, закивали, и даже сам, возражавший недавно затеям Эрудита седой полковник ВДВ, вдруг удовлетворённо закашлялся от одолевшего его волнения и изменившегося с раздражения на радость настроя.

   И лишь когда камера оператора приблизила изображение стоящего на четвереньках толстяка порнографиста для достаточной отчётливости рассмотрения его облика зрителем, Александр наш и майор, одновременно вздохнули с восторгом, разделив общий, начавшийся как будто некстати, задорный, хохотливый психоз, развеселившихся от чего-то сомнительного людей.

   Восторг гонителей затравленного развратника оказался имеющим на то вескую причину. Поверх небрежного своего одеяния — тех же обвислых на коленях шаровар, пёстрой гавайской рубахи, летних пляжных сандалий, да золотых цепей, браслетов и колец — того самого одеяния, в котором встречал он малолетних старлеток, висели на нём так же, два огромных полупрозрачных латексных дилдо розового и нежно голубого цветов, тогда как на голове красовалась кожаная маска в заклёпках и с ошейником, удерживающим во рту его ярко алый шарик — неизменный атрибут фетиша тех фильмов, в которых и сам он не раз принимал участие как активный актёр, демонстрируя на собственном лице и теле новинки моды секс-индустрии. Помимо того Соломон имел на себе браслеты из той же клёпаной кожи, что и ошейник, к которому, в совокупности с пёстрым поясом, была приторочена тонкими и прочными цепями, крепкая, защищённая толстым слоем резины и пластика, профессиональная видеокамера, из ряда тех, кои используют для съёмок скалолазы и прочие фанаты экстрима. И, наконец, единственным предметом его занятного облика, предметом, не входящим в ряд профессиональных регалий порнографиста, был, сжимаемый им особо крепко в левой ладони, словно оружие упования, бронзовый семисвечник — тот самый, что недавно украшал собой сцену клуба Диллинджерз при постановке спектакля Бара Марлея, но смотрящийся в руках Соломона ныне, не как предмет культа, а как последний штрих, придающий его облику форму завершённого, гротескного маньяка-извращенца.
 
  — Как видите, и он выступает перед нами в роли ревнителя собственных интересов! Имеет при себе, как видите, все причастные его ремеслу регалии! — подпрыгивая от охватившей его эйфории за производимый Соломоном на публику эффект, весело голосил Че.

   И даже ободрённый, но по-прежнему придерживающийся прежнего скепсиса седой полковник с пистолетом, задавший было резонный вопрос о том, не избавится ли Соломон от всего этого фетиша, освободившись от их компании, совершенно не расстроил счастливого настроения Эрудита, и наш славный революционер, поучительно приподняв указательный палец, дал на это такой ответ: “Да… такая оказия могла бы произойти, не будь мы достаточно предусмотрительны! Он, действительно, мог бы, всего лишь, стряхнуть с себя этот хлам, и, как ни в чём не бывало, выйти на дорогу, чтобы поймать машину и улизнуть… но, мой верный друг кузнец-Святослав, стоящий сегодня с вами плечом к плечу в маске, с молотом в руках, он приковал все эти пакостные предметы стальными тросиками и цепочками к стальным ремням и замочкам… и Соломону, чтоб освободиться от собственного образа, теперь потребуется не менее квалифицированный кузнец!”
 
  — Да… Далече он в эдаком прикиде не ускачет… Пожалуй, любой встречный, тем более — в лесу, примет его за маньяка!... Такая справедливость мне по нраву! Каюсь, товарищ Че! Затея Ваша того стоила! — уважительно склонив голову, согласился с предлагаемой жестокой забавой полковник ВДВ.
 
  — Да, друзья мои, всё справедливо! Каждый из Вас может чувствовать себя нравственно чистым, поскольку все вы равны здесь, в этом лесу, так же как равны были в городе, соблюдая свои гражданские обязанности… А Соломон наш, решил если в столице жить по законам леса, используя, как охотник, все эти пакостные, висящие на нём сейчас вещицы, то уж в лесу — и подавно — справедливым будет дать ему шанс выжить на тех же, сформированных им самим, условиях… В том справедливость вижу, на том и затея наша построена! — риторически урезонив произношение до нравоучительного звучания, завершил представление приготовленного им шоу Эрудит, и, сделав должную паузу, чтобы все отошли от веселья, сказал последнее напутствие: “Итак, друзья, охота начинается! Дадим, пожалуй, дичи этой шанс в полчаса иль в часик… Пусть бежит себе, прячется! Леса-то здесь дремучие — Святославская область, всё ж… Ну, а вы, опосля, следом за ним идите!... Ну, а дальше — воля ваша… Время пошло!” — и тут же, с последним словом, Че хлопнул в ладоши, кивая Соломону, чтоб тот бежал без оглядки, покуда свободен.

   Жирный, обтянутый обвислыми трениками зад Соломона, стремительно уменьшаясь по мере удаления от взглядов наблюдателей, приподнялся пару раз над низким кустарником, будто оглядывая напоследок всех тех, кто гнал его в чащу, и, наконец, исчез в буреломе, издав на прощанье трель рыкающих, освобождающих плоть от внутреннего давления газов звуков.