Капля Моцарта

 памяти композитора Амаяка Моряна (1955-2020)

Все люди страдают от того, что их не оценили, не признали, а то и вовсе не поняли.  Не поняли близкие, не поняли на работе, не приняли в обществе. А творческие люди страдают от этого особенно остро.  Тех не печатают, не издают, не исполняют, а если напечатали, то не читают, и опять не признают, не ценят, хотя каких-то бездарностей, напротив, ценят и признают, и чествуют. Эту проблему Амаяк Морян решил к своему зрелому возрасту абсолютно. Он не стал дожидаться приглашения в Консерваторию, в концертные залы, он стал играть свою музыку где придется, всюду, где находил свободный рояль.  Рояль или маленькое пианино находилось в квартирах, музыкальных салонах, клубах, кафе и ресторанах. Там и стала постоянно звучать его музыка.
Он не стал членом ни одного творческого Союза, он не был лауреатом никакого конкурса.Он стал жителем андерграунда, любимчиком богемы. Самым знаменитым местом, где его можно было увидеть всегда, стал Булгаковский Дом с его маленьким кафе. Здесь его можно было встретить в последние лет десять его жизни, ежедневно. Здесь находились и единомышленники, они собирались у рояля: поэты, вокалистки, пианистки, музыканты. Совместно появлялись и осуществлялись новые замыслы. Поскольку народа единомышленного прибавлялось, то создавались не только пьесы для клавиш, но мюзиклы, квартеты, и даже оперы. Опера «Давид и Вирсавия», например.  Мистическая Рок-опера «Рождественская звезда».
Нельзя сказать, что он писал для салонов, и его музыка салонная.  Да, она производит впечатление легкой музыки.  А какой может быть бесконечная импровизация?   Но это та самая музыка, которую писал и Моцарт. В ней можно жить, и ей можно жить. Это некая новая, инопланетная вселенная. Напрасно искать пришельцев в космосе. Они живут в музыке. Это и есть космос.
 Амаяк был армянином, среди армян и грузин не бывает алкоголиков. – это удел русских. Что поделать, это самые древние винодельческие страны. Население приспособилось и вино употребляется там вместо воды. Но Амаяк, вопреки собственной крови, и генам, умудрился стать алкоголиком.  Наверное, единственным алкоголиком армянской нации. И это приняло такие чудовищные размеры, что пришлось кодироваться. И с какого-то времени, и до конца жизни, он совершенно не пил. Но запойная, бешеная тема, помноженная на южную кровь, бьется в его этюдах. Такую сумасшедшую музыку редко встретишь. Даже рок бледнеет перед тем напряжением, какое ему удавалось создать. 
Я слушал Амаяка в салоне Тани Баум, в подвале салона «Старая школа», Доме Журналиста, в доме Ученых, в ЦДРИ, в Доме Поэтов, в ресторане со странным названием «Булошная».  И опять в Булгаковском Доме. Здесь он играл всегда, придешь – он играет для пустых стульев, уходишь, -  он продолжает играть. В той же мятой шляпе, иногда сменяемой на цилиндр.
Здесь я услышал и «Танец дождя» и «Веретено».  И вдруг понял однажды, что нахожусь в самой музыке. То есть не музыка во мне звучит, в этом нет ничего особенного, это нормально и повседневно, а я живу в музыке.  Не живу музыкой, во всей ее бесконечности, а в самой музыке живу, и по всей видимости, звучу.  И надо сказать, что в музыке Амаяка жизнь становится экстремально беспокойной. Тебя отовсюду бьют, тебя подзуживают. Тебя не оставляют ни на минуту, тебя куда-то ведут, толкаются и не церемонятся. И надо бежать, и надо сопротивляться, и соглашаться, устанавливать контакты и все как в жизни, только несравненно ярче. И не факт, что ты останешься в конце живым и тебя выпустят нотные значки на свободу.
О выступлениях Амаяка
И надо сказать, что ты то умрешь непременно, а музыка не умирает она продолжается она звучит по-новому. Находятся все новые и новые исполнители, кроме тех, кто играл и пел с Амаяком. Например, китаец, выпускник Московской консерватории Пань Юэ он выучил каким-то образом "Два начала", "Эпитафию" "Веретено". Прибавив в исполнение  совершенно новую энергию,закрутив миниатюры в инфернальном, виртуозном смерче капель.
Особенно мне нравится исполнение вокала Ксении Новиковой, она придает музыке Амаяка шарм французского кабаре.
 Амаяк умер внезапно. Инфаркт.  Он успел записать только одно произведение в нотах. Думал, что успеет. Вернее, не думал,  а был уверен, что музыку записать невозможно, по крайней мере, его музыку. И всё, что теперь мы слышим, записано и разучено другими музыкантами уже после его смерти. И теперь исполнить его произведения – проблема. Осталось много дисков, и аудиозапись, приходится переводить в ноты. Появляются произведения, которые никто не слышал. Они исполняются впервые. Так на вечере памяти Амаяка Моряна в ЦДРИ впервые прозвучал его квартет. Очень экспрессивная музыка. Говорят, что это реконструкция. И это исполнение, боюсь, никто не записал. И я опять в числе единственных, кто его слушал, и относился всерьез.
Напрасно жаловаться на непризнанность сейчас.  Амаяк жил той единственной и естественной жизнью, которую он сам себе выдумал и выстроил.  Жизнью совершенно свободной.  Он мог не прийти на запись собственной песни, которую решился спеть Иосиф Кобзон, но не мог не прийти к пианино в Доме Булгакова. И я ощущаю, что его музыка теперь неотделима от города. Она звучит всюду, где есть рояль.  Она миновала навсегда худсоветы, концертные залы, Останкинские телебашни, и стала городским шумом, потонув в шуме дождя.