Артист, певец, поэт, художник у Мандельштам, Досто

Артист, певец, поэт, художник  у Мандельштама, Достоевского, Данте


Цитата:  «ответственность за людей в обществе и интеллектуальная зрелость соединяется в художнике с блаженным видением ребенка».
      «…экзамены сдавший птенец, / Сочинитель, щегленок, студентик, студент, бубенец…», «Вот оно, мое небо ночное, / Пред которым как мальчик  стою…».
     «Лепет» поэта  равен шепоту: «Я скажу это начерно, шепотом, /Потому что еще не пора…».
     Сказанное и истинное слово  удостоится ответа на небе: «И когда я умру, отслуживши, / Всех живущих прижизненный друг, / Чтоб раздался  и шире и выше/ Отклик неба во всю мою грудь».
    
    Художник предстает  не как учитель с указкой  и требованиями знания общеупотребительных правил, а  как проказник. Он хочет  «…набедокурить / На рысистой дорожке беговой». Поэт признается: «И до чего хочу я разыграться, / разговориться/ выговорить правду…». При этом  «Он завирается, с Орландом куролеся…». Творец  -  «Наглый школьник и ангел ворующий…».

       У Достоевского  Ефимов не только исполнитель скрипичной музыки, но и сочинитель.  Иван Карамазов сочинил «Поэму о Великом Инквизиторе», в которой оформил свои основные идеи о религиии и католицизме. 
   
      Раскольников пишет статью «О преступлении», о которой идет речь со следователем Порфирием Петровичем, который прямо говорит: «Ведь вот-с, когда вы вашу статейку-то сочиняли, - ведь уж того не может, хе-хе! Чтобы вы сами себя не считали, ну хоть на капельку, - тоже человеком «необыкновенным» и говорящим новое слово…».

       Разумихин формулирует мысль Раскольникова: «…кровь по совести  разрешаешь /…/ это, по-моему, страшнее, чем бы официальное разрешение кровь проливать, законное …» право. 
 
      «Все люди, - указывает Порфирий, - как-то разделяются на «обыкновенных» и «необыкновенных». Обыкновенные должны жить в послушании и не имеют право переступать закон, потому что они, видите ли, обыкновенные. А необыкновенные имеют право делать всякие преступления и всячески преступать закон, собственно потому, что они необыкновенные».

    Достоевский иронизирует над прямой логикой и связью между «средой» и преступлением, над выводами, якобы логическими, а по сути – ложными и предвзятыми.

     В «Преступлении и наказании» читаем: «Ну, да  хочешь я тебе сейчас выведу /…/ что у тебя белые ресницы единственно оттого, что в Иване Великом тридцать пять сажен высоты, и выведу ясно, точно, прогрессивно и даже с либеральным оттенком?»

     Писатель почти глумится над якобы здравым смыслом интерпретатора: «…принесите мне что хотите. «Записки сумасшедшего», оду «Бог», «Юрия Милославского», стихи Фета – что хотите – и я берусь вам вывести тотчас же из первых десяти строк, вами указанных, что тут именно аллегория о франко-прусской войне или пашквиль на актера Горбунова, одним словом, на кого угодно, или кого прикажете» (Дневник писателя. 1873).

       Или, например, Достоевский говорит, что «ложь,  принятая за правду, имеет всегда самый опасный вид» (Дневник писателя 1873). Как актуально!

    У Мандельштама есть явная ориентация на Данте.
     М. Глазова пишет в части своего исследования «Воля и выбор. Художник  Мандельштама как преступник. Преступление и псевдо преступление».

     Этот Автор указывает: «В разрушенной вселенной Мандельштама все художники обитают в аду, каждый в меру своей преступности и обреченности. С самых ранних стихов Мандельштама, следуя романтическим традициям, поэт  представляет художников как всевозможных изгоев.  /…/ Художник становится лгуном уже в процессе самого творчества, включающего в себя два необходимых аспекта: следование правилам, копирование, «похищение»,  «воровство» для «радости узнавания»,  а также их ломку, «правонарушение», мятеж, свершение открытия, новизну ради эффекта неожиданности и удивления».

       Художник  - нарушитель границ, чужак.

       Иронически используя язык  сталинского  времени,  Мандельштам представляет художников как преступников всех родов.

     Художники Мандельштама – это бездомные бродяги, пропащие люди, лгуны, блудные дети, нищие, сумасшедшие, дураки, лгуны, лицемеры, ничтожные тунеядцы, воры, убийцы, предатели: «Уж эти мне говоруны, / Бродяги-флорентийцы; / Отъявленные все лгуны, / Наемные убийцы».

     Истинный Художник  поэтом  традиционно воспринимается как изгой, которого общество презирает или награждает равнодушием.

       Роковой парадокс ситуации, в которой исторически оказывается Мандельштам, заключается в том, что новое общество не просто безразлично к таким художникам, как Мандельштам, но рассматривает их как своих смертельных врагов, как еретиков с  точки зрения новой теологии, и  самым худшим из преступников.

      Писатель,  по воле законодательства новой власти,  должны писать произведения «разрешенные» (его аттестация советской литературы в «Четвертой прозе»).

      А если он творит не воле закона, а по благодати и своей воле и вдохновению,  то  быть ему раздавленным  в активном идеологическом походе против своевольного творчества. Он становится  преступником  за  свои произведения «написанные без разрешения». И по Достоевскому, его ждет Наказание. И следователи найдутся, списанные с Порфирия: умные, въедливые, владеющие аналитикой как операционным ножом, скальпирующие  вредные мысли художника  и любую тягу к немыслимой в тоталитарной системе свободе  личного   Я.


       М. Глазова с проникновенностью  подчеркивает: у Мандельштама  «художественное творчество наделяется религиозной значимостью».

    «Слово правды служит спасению человечества.

       Оно должно быть сохранено: «Сохрани мою речь навсегда за привкус несчастья и дыма…».

     Поэт  выразил страдание «миллионов убитых задешево».

     М. Глазова подчеркивает:
     истинный художник обладает высшей властью речи и свободой выражения.

        «И за то, что тебе суждена  была высшая власть…»;  «Под этих звуков ливень дрожжевой - / Сильнее льва, мощнее Пятикнижья»; «И европейской мысли разветвленья / Он перенес, как лишь могущий мог…»/.

     Поэзия для Мандельштама – акт любви и милости, свидетельство о сути явлений, провозглашение истины. В «Разговоре о Данте»: поэтическое слово – «безбрежный горизонт сострадания».

    «Стихи о неизвестном солдате» - которые  Вяч. Вс. Иванов интерпретирует как  пророчество атомной войны ( СМ.: Иванов Вяч. Вс. «Стихи о неизвестном солдате» в контексте мировой поэзии // Жизнь и и творчество О.Э. Мандельштама. Воронеж. 1990. с.356 -366).
 
  Поэт свидетельствует:  «… я новое / От меня будет миру светло». В отличие от «света размолотых в луч скоростей»…
 
 И даже в вымученной и болезненной  «Оде» - «Кто же будет продолжать за них?»…

      Мандельштам  признает свою мощь: «Я говорю за всех с такою силой…»…

    Подчеркнем: ЗА ВСЕХ!

    Большие геополитические разломы  порождают не только (со скорбью и сердечной тоской это говорю) жертвы, но и великих художников, Творцов нового и еще небывалого.

     Слепота и короста механистического и зомбированного мышления спадает, катаракта самим временем вырезается, независимо, хочет этого пациент или нет...