Основы философии

Это случилось в индустриальном колледже нашего города. В кабинете директора Сергея Сергеевича Левашова сразу после зачёта по основам философии его участники – преподаватель Аркадий Петрович Воронихин и студент выпускного курса Евгений Ельцов стали выяснять отношения. Разговор вёлся на повышенных тонах и местами переходил в крик. В такие минуты Сергей Сергеевич краснел и низким голосом повторял:

– Успокойтесь, прошу вас, успокойтесь…

Но его не слушали.

В приёмной директора секретарь, любимая всеми Леночка, блондинка девятнадцати лет, испуганно вздрагивала. Она, к несчастью, отработала всего месяц, и думала, что рабочий день состоит из комплиментов, шоколадок и тёплых улыбок Павла Соломатина, ещё не старого и крепкого физкультурника. А тут – кричат, кричат… Леночка не знала, за что взяться, сердце её колотилось, и хотелось вызвать полицию.

Здесь же стояла завуч несгибаемая Анна Евгеньевна Панасюк. Она, в отличие от Леночки, работала в колледже давно, и неприятности её не пугали. Негодующие родители, возмущённые преподаватели, ядовитые анонимки и гневные докладные – Анна Евгеньевна прошла через всё. Даже памятный визит замгубернатора Волочкова, что случился прошлым летом, не нарушил душевного равновесия. А тогда досталось многим: трёх директоров уволили в этот же день. Так щуплый, но решительный Волочков проверял подготовку к новому учебному году: шумел, грозил, выкатывал глаза. «Переживём», – не дрогнула Панасюк и оказалась права. Волочкова скоро сняли, а они с Сергеем Сергеевичем продолжали работать.

Однако то, что творилось сейчас, вызывало у Панасюк тревожные размышления. Из приоткрытых дверей вылетало:

– Списывал!

– Не списывал!

– Списывал!!

– Не списывал!!

И это было непонятно. В колледже списывали всегда, секретов здесь не было. Одни списывали, другие ловили, никто из-за этого к директору не бегал, всё решалось сразу: замечания, двойки, вон из кабинета. Правила, проверенные жизнью. Значит, случилось что-то экстраординарное, хмурилась Анна Евгеньевна (Панасюк любила это слово, оно подходило к её беспокойной работе). «И неудивительно, – продолжала она хмуриться. – Рано или поздно должно было бабахнуть…»

Похоже, спорщики утомились, стало тише, и Леночка негромко спросила:

– Может, мужчин позовём?

– Зачем?

– Студента унять. Кричит, как у себя дома. Дерзкий какой.

Панасюк промолчала: она бы не торопилась с оценками. Понятно, что кричать нехорошо, кабинет директора всё-таки, но Воронихин – тот ещё тип, кого угодно выбесит.

Задвигались стулья. Панасюк сообразила: противники сели за стол переговоров. «Сейчас позовут», – приготовилась она. Так и есть. Раздался усталый и такой знакомый басок:

– Анна Евгеньевна, зайдите…

………………………………….

Аркадий Петрович Воронихин появился в колледже не по своей воле. Два года назад в администрации города произошли перемены, и отдел муниципальной собственности, в котором он трудился, переименовали в управление. Воронихину места в управлении не нашлось. Сказали: не прошёл аттестацию. Сам Аркадий Петрович считал, что причиной стали отношения с новым начальником, который почему-то его невзлюбил.

– У нас ко всем отношение равное, – отрезал новый начальник, и слушать Воронихина не стал.

Сначала Аркадий Петрович расстраивался, и даже пытался интриговать против недруга, для чего искал поддержку среди знакомых. Но потом, когда начальника взяли на махинациях с землёй, и управление перетрясли проверками, Аркадий Петрович успокоился.

– Теперь понятно, почему уволили. Я городскую собственность берёг, а он хотел попользоваться, – объяснял знакомым.

– Обратно не хочется? – интересовались знакомые.

– Зачем? – отвечал Воронихин и перечислял достоинства новой работы: недалеко от дома, зарплата меньше, зато коллеги отзывчивые, и дополнительный выходной.

– Всем довольны? – допытывались знакомые.

Воронихин кивал:

– Ничего другого не хочу.

«Хитрит, – не верили знакомые. – Чтоб из чиновников в учителя, и всё устраивало? Не может быть. Обязательно что-нибудь грызёт…»

И были правы. Много ещё в нашем образовании такого, отчего бывший чиновник может загрустить: зарплаты, отчёты, холодные котлеты в буфетах. А Воронихину недоставало уважения. Это ещё от старой службы пошло. Когда в отделе появлялся новый работник (в основном девицы до двадцати пяти), именно Аркадий Петрович, как самый опытный, назначался наставником. Он не отказывался, он любил учить своей профессии: земельно-имущественные отношения превращались в его рассказах в яркие и живые истории. На каждую букву закона он вспоминал драматический случай из жизни, и юные чиновницы, ни о чём подобном не догадываясь, слушали его тихо и внимательно.

В колледже такого не было. Молодое поколение не воспринимало Аркадия Петровича как носителя знаний. Ни опыт, ни примеры из жизни никого не убеждали. Не то, что бы студенты срывали занятия, но всё время стоял какой-то гул, отчего Воронихину казалось, что он говорит в пустоту. И что особенно печально, ощущение этого гула преследовало его везде, словно гудение поселилось в голове, как в улье. Воронихин плохо спал, всё чаще пропадал аппетит, и впервые в жизни он не чувствовал желания ходить на работу.

А виной тому был предмет, который ему достался: история. Она была знакома студентам со школьных лет, и потому не вызывала у них необходимого душевного трепета. Какой трепет, когда на каждое слово получаешь в ответ десяток? Нет, история была Аркадию Петровичу не помощница.

Мне бы такой предмет, чтоб от одного названия мозги ломало, мечтал Воронихин и вспоминал прежнюю работу, декабрь месяц, любимое время сведения цифр. Вот где было мучение. Над столами висела такая тишина, что было слышно, как в коридоре под посетителями скрипят пластмассовые стулья. Но все предметы (сложные, несложные) в колледже были заняты. Воронихину оставалось мучать студентов конспектами и ждать счастливого случая. И Аркадий Петрович его дождался.

………………………………….

Основы философии, эту загадочную дисциплину, преподавал незнакомый Воронихину старичок. Иногда они встречались, здоровались. Старичок улыбался и подносил руку к седым волосам, словно там была шляпа, и он хотел её приподнять. Несколько раз Аркадий Петрович останавливался возле дверей учебного кабинета, за которыми старичок вёл занятия. Что там происходило, в этом кабинете, понять было нельзя, но студенты смеялись, и Воронихину это не нравилось. «Анекдоты что ли травят?» – с недоверием прислушивался он.

Сам Воронихин с философией встречался давно, ещё в институте, и ничего уже не помнил, кроме одного: экзамен ему пришлось сдавать дважды. Причём во второй раз преподаватель (его фамилию Аркадий Петрович тоже не помнил), рисуя в зачётке трояк, произнёс:

– Дремучий вы человек, Воронихин…

Но и эти слова Аркадий Петрович забыл. В памяти сохранилось лишь ощущение тяжкого труда, затраченного на получение философских знаний. И не просто труда, а с существенной долей страдания. Именно поэтому смех на занятиях седовласого коллеги казался ему кощунством.

Однако известно, что у старичков есть одна особенность: рано или поздно они освобождают свои места. В нашей истории это случилось в прошлом мае. Воронихина пригласил директор, и Аркадий Петрович узнал, что с нового учебного года философия будет его. Именно так это и прозвучало – его.

– Александр Кузьмич уходит, – сообщил Левашов.

– Заболел? – уточнил Воронихин. Ему хотелось проявить сочувствие.

– К детям поедет, давно зовут.

– А где у него дети?

– В Финляндии.

Эта подробность неприятно поразила Воронихина, хотя, казалось бы, какое ему дело, куда отправится малознакомый Александр Кузьмич? Но сам Воронихин за границей ни разу не был, и ему стало обидно, что он тут горбатится за копейки, а кто-то так хорошо устроился, что может родителей в Финляндию выписывать.

«Понятно, почему на занятиях смех…»

Воронихину стало обидно не только за себя, но и за философию; ему показалось, что её незаслуженно обижал этот Александр Кузьмич, мыслями уже блаженствуя в Европе, и теперь Воронихин должен защитить униженную науку, поднять на заслуженную высоту.

А Левашов продолжал:

– Дисциплина специфическая, не каждый может вести, а вы у нас историк, вам ближе. Александр Кузьмич тоже до пенсии историю преподавал, а потом оставил себе одну философию. Студентам его лекции нравились.

Воронихин многозначительно промолчал. Он был уверен: отношение студентов – не показатель. Им, например, опаздывать на уроки нравится. Что же теперь, звонки отменять? Или телефоны их, пропади они пропадом. Не отбирать, получается?   

Он смотрел на директора с холодной иронией профессионала, и думал, что Левашов слабоват для своей должности.

– Мы с Анной Евгеньевной посоветовались и решили не искать замену на стороне, лучше предложить вам. И зарплата подрастёт.

Левашов лукавил. Как раз Панасюк предлагала искать нового преподавателя, и желательно молодого. Воронихин не вызывал у неё доверия.

– Студенты жалуются: скоро пальцы отвалятся. По шесть страниц за урок пишут. Где это видано?

Панасюк знала, что говорила: у Воронихина училась племянница. Историю она проклинала.

– За него люди просили, – сухо напомнил Левашов. – Неудобно было отказать.

– Нам неудобно, а студентам – мучайся? – давила своё Панасюк.

«Куда их девать, сокращённых?» – невесело думал на это Сергей Сергеевич. Ему вспомнилось, как беспощадный Волочков снимал знакомых директоров. Тогда могли запросто уволить и его, и стал бы он, как Воронихин, ходить по учреждениям, и просить, чтоб взяли на работу, потому что до пенсии надо как-то доживать, и другие директора, которых беда обошла стороной, смотрели бы на него и думали: брать – не брать?

Не в первый раз эта картина возникала в круглой голове Левашова, и всегда вызывала одно и то же чувство. Тоскливая обречённость сжимала сердце, и Сергею Сергеевичу становилось жалко всех несправедливо уволенных управленцев.

– Надо дать шанс, может, изменится, – сказал он о Воронихине.

– Не говорите ерунды, человеку шестой десяток… – ответила Панасюк и устало махнула рукой: делайте, что хотите.

А вернувшись в учебную часть, произнесла:

– Поздравляю, дамы: с сентября Воронихин будет преподавать философию. Ждите сюрпризов…
 
………………………………….

Всё лето Воронихин готовился. Для начала он купил три учебника и все их прочитал: до 5, 8 и 13 страниц. Что такое философия, понять до конца не удалось, но как её преподавать, Воронихин уже представлял. Теперь надо было определиться с вопросом: а что, собственно, рассказывать? Воронихин нашёл в Интернете сборник «Тридцать коротких ответов по философии», скачал его и каждый ответ записал, но так, чтоб они перестали быть короткими. Здесь ему помог взятый из библиотеки «Философский словарь». Некоторые слова оттуда в исполнении Аркадия Петровича звучали особенно загадочно. А для домашних заданий была выбрана «Хрестоматия по философии. От Платона до Шопенгауэра» объёмом в 500 страниц. Книга напоминала кирпич, который летит вам на голову примерно с пятого этажа. В общем, было сделано всё, чтоб будущие агрономы, механики и повара двинулись умом.

Первого сентября он встретил их взглядом матёрого охотника: после лета ещё непуганых и слегка одуревших от жары и пережитых вольностей. Ловушки были расставлены, и первые жертвы не заставили себя ждать. Десять двоек, пятнадцать, двадцать одна. К таким переменам администрация готова не была. Назначили совещание. Педагоги ждали его с тревожным любопытством. 

Собрались в кабинете биологии. Многочисленные цветы в горшках, по мнению директора, должны были смягчить возникшие разногласия.

Однако Панасюк было не до сантиментов, обвинения начались с первой минуты.   

– Откуда столько двоек, Аркадий Петрович? У кулинаров вся группа неуспевающие. Девочки в истерике.

Насчёт истерики Анна Евгеньевна преувеличила, что казалось ей оправданным: неуды Воронихина не оставляли квартальной успеваемости ни шанса.

Но Аркадий Петрович держался стойко.

– Учить надо лучше. Добросовестней.

– Куда ещё добросовестней? Все вечера её штурмуют, вашу философию, – не сдавалась Панасюк.

Аркадий Петрович и тут устоял.

– Что-то не чувствуется. Не знают, что такое дискурсивность. Аксиология у них вместо гносеологии. О космоцентризме вообще не говорю.

– Они – кулинары, они пирожки пекут на занятиях. Им вашу дискурсивность знать не обязательно, – настаивала Панасюк.

Аркадий Петрович гордо выпрямился.

– Дискурсивность – важнейшее из понятий, без него всё остальное теряет смысл. А если вы считаете, что я даю лишнее, пожалуйста, можете проверить.

И вытащил из портфеля доставшуюся ему по наследству учебную программу по основам философии.

Это был серьёзный ход. Серые от времени листы, схваченные канцелярской скрепкой, защищали Аркадия Петровича надёжней, чем железные доспехи – рыцаря. Идеологическая стойкость, решительная бескомпромиссность, такой милый Воронихину порядок – здесь было всё. Изгнанный почти отовсюду, марксизм-ленинизм хмуро глядел с каждой страницы и готовился к реваншу. Пробиться сквозь такое обычному уму было не под силу (Воронихина хватило до середины). Но одно угадывалось точно: в программу не заглядывали лет двадцать.

В методкабинете, где Воронихин её забирал, этого и не скрывали. Подписи, печати есть, и ладно, сказали Аркадию Петровичу. Он, естественно, спросил, как можно учить по программе, которая устарела двадцать лет назад. И получил ответ, что Александр Кузьмич ей не пользовался, и занятия  вёл по собственному плану.

– По собственному? В государственном учреждении? Разве такое возможно?

Воронихин изумился, но изумился не по-настоящему, а исключительно для присутствующих: сам он подобное нарушение подозревал с самого начала и в душе был к нему готов.

– А почему нельзя? – нисколько не смутились в ответ. – Это же философия. Свободомыслие.

– Не знаю, не знаю… – поморщил губы Воронихин. – Безответственно как-то… Вы на уроки-то к нему ходили?

– Конечно.

Воронихин почувствовал, что вопрос вызвал обиду.

– Александр Кузьмич открытые занятия проводил. Спорили, что такое ложь.

«А чего спорить? Ложь она и есть ложь, – усмехнулся Воронихин. – Врут одни негодяи…»

Хотел сказать вслух, но не вспомнил, у кого прочитал, и промолчал.

Он забрал программу, пообещав вернуть в исправленном виде, то есть, скрестив доставшийся в наследство марксизм-ленинизм и любимые «Тридцать ответов». На первой странице карандашом написал фразу о негодяях. Слова понравились, они звучали сильно и правильно, можно было куда-нибудь воткнуть, как противовес прежней вольнице. Сделав первый шаг, остальную работу с программой он отложил на потом, а пока носил её в портфеле и на каждой занятии выкладывал на стол. Листы, зажатые скрепкой, придавали лекциям необходимую устойчивость. Всё-таки за ними стояла эпоха.

Теперь программа должна была сразить Панасюк.

Но Воронихин недооценил Анну Евгеньевну. Она не взглянула на протянутый документ, и перевела спор в область, где поражение Аркадия Петровича было неминуемо, а именно в область подушевого финансирования.

– Мы из-за вашей дискурсивности потеряем контингент, нам срежут деньги, и все, кто здесь сидит, все (для убедительности она обвела рукой присутствующих) почувствуют это на своих зарплатах.   

Педагоги вздрогнули и нервно зашевелились. До этого они молча держали сторону Воронихина (студенты оборзели, пустить кровь не помешает). Но деньги были нужны. Возникло напряжение. Снять его должен был директор.

Сергей Сергеевич встал, кашлянул в кулак, глянул зачем-то в телефон, отложил его и с серьёзной, но доброй миной произнёс именно то, что должен был произнести: крайности не нужны, не поймут ни родители, ни в министерстве, Аркадию Петровичу следует поработать с программой и упростить её там, где можно, чтоб у студентов оставалось время на профдисциплины, потому что кулинары в стране по-прежнему нужны и печь вкусные пирожки – это важно. А классные руководители, в свою очередь, должны объяснить студентам, что философия – нужная наука, потому что она наука мировоззренческая, и в жизни без неё не обойтись. Как не обойтись без неё при получении диплома. Одним словом, половодье (он имел в виду двойки) должно закончиться, учебный процесс необходимо вернуть в прежние, привычные берега.

– Думаю, никакого решения записывать не будем. Просто сделаем правильные для себя выводы.

Спорить никто не стал, и совещание закончилось.

Так началось время примирения. Обе стороны пошли на уступки. У Воронихина они были следующими. Во-первых, Аркадий Петрович перестал упоминать об антиномиях. Потеря была невелика, они и сами ему порядком надоели. Особенно парикмахер из деревни. Бреется – не бреется? Сам чёрт ногу сломит. Объяснить это простым языком было невозможно. Так же с некоторой грустью пришлось отказаться от двух прилагательных: трансцендентное и трансцендентальное. Но тут было без вариантов: написать их на доске Аркадий Петрович ещё мог, выговорить целиком – никак. Правда, дискурсивность не тронул, решил стоять до конца. Зато тетради стали проверяться реже, и домашнее задание было сведено к минимуму.

В ответ студенты перестали его игнорировать, мирно рисовали на тетрадных полях цветочки и не так явно светились с телефонами. Когда Воронихин делал замечание, не спорили, и телефоны убирали, хотя и не сразу.

Главное изменение коснулось зачётов. Из группы с первого раза сдавали по-прежнему не больше пяти-шести счастливчиков. Но пересдача была настолько упрощена, что там уже сдавали все, даже специалисты по пирожкам. То есть получался не один зачёт, а два, зато с гарантированной сдачей. Система устроила всех: и Воронихина, и студентов, и администрацию, пока из армии не вернулся Евгений Ельцов.

………………………………….

Ельцов учился на механика. До последнего курса никак себя не проявлял, был, что называется, ни то – ни сё, потом вдруг заскучал, нахватал двоек, ему дали академический и отправили в армию набираться ума. 

Служил Ельцов на севере, охранял важный объект, родителям звонил регулярно, и в плохие истории не впутывался. То есть ума становилось всё больше, и к осени Ельцов вернулся другим человеком: у него появилась мечта.

У каждого есть мечта. Была мечта у директора Левашова, у беспокойной Панасюк. Была ли она у Воронихина? Конечно. Добиться уважения от окружающих – это очень достойная мечта. Мечта, которая возвращала Воронихину прошлое.

Ельцова прошлое не интересовало. Мечта Ельцова разрушала прошлое со скоростью 130 километров в час. Она несла его туда, где всё было новым: солнце, море, Крымский мост, красивые девушки.

Но это потом, после диплома, а пока мечта находилась в родном селе, стояла в гараже соседа, была выкрашена в чёрный цвет и имела сто тысяч километров пробега. Звали мечту Бэхой, а фамилия у неё была Семёрка.

– Триста пятьдесят, самая цена, – сказал своё слово сосед.

Двери гаража были прикрыты, под потолком гудела лампа.

– Ты на год не смотри, всё, как новое, – заверял сосед и хлопал по блестящему капоту. – Это же немец.

«Немка», – поправлял про себя Ельцов и трогал гладкие бока. В обманном свете гаражной лампы бока мерцали серебром.

Потом они ушли к соседу пить пиво, которое купил Ельцов.

– Два месяца подожду, пока вахта. Потом выставлю на продажу, не обижайся, мне деньги нужны, – объяснял сосед. – Эту ляльку за неделю купят.

Ельцов слушал и прикидывал. Двести тысяч у родителей есть. Плюс кредит, это ещё сто тысяч. Значит, пятьдесят тысяч он должен как-то заработать. Пилорама (обычный калым студентов) не подойдёт, пятьдесят тысяч на досках не взять, хоть лопни. Нужна серьёзная работа, а серьёзная работа потребует времени. Учиться станет некогда. А это четвёртый курс, практика, диплом, все дела.

«Отчислят, как пить дать, – делал вывод Ельцов. – Надо идти к Панасюк».

Ельцов был не первый, у кого возникала подобная мысль. Студенты шли к Анне Евгеньевне всё время, шли и шли, тропа не зарастала, говоря словами классика.

Сама Панасюк по этому поводу мрачновато шутила:

– Лучше ко мне, чем в прокуратуру. 

Левашов таких шуток не понимал. Как многие из директоров, при слове «прокуратура» он нервничал. И в то же время не мог не видеть очевидного: студенты Анне Евгеньевне доверяли. Она умела хранить тайны, ругала, но не обидно, и не жаловалась родителям. И главное: она старалась войти в твоё положение. На это и рассчитывал Ельцов.

– Один человек строит магазин, название «Восточные сладости», – сообщил он Анне Евгеньевне.

Панасюк и бровью не повела, занималась своими делами. Сладости её не интересовали уже лет тридцать.

– Обещал взять на работу, зарплата хорошая, но работать придётся много. Целые дни, – уточнил Ельцов.

Вот тут Панасюк среагировала.

– Свободное посещение хочешь получить? – уставилась она на студента.

– Хочу, – подтвердил Ельцов.

– А деньги зачем?

– На машину, – честно признался Ельцов.

Панасюк улыбнулась. Ей нравились прямые ответы.

– Долги по учёбе есть? – спросила она.

– Нет.

– Молодец, – похвалила Панасюк, отметив и этот момент. – У вас, у армейцев, здесь беда. Хоть отчисляй некоторых.

– У меня порядок, всё досдавал, можете проверить, – заверил Ельцов.

Панасюк кивнула, продолжая разглядывать студента. Опыт подсказывал: всё равно начнёт работать, машина его не отпустит. Машинами бредили все, весь контингент, и бороться с этим было бессмысленно. Это как ручьи весной. Только дураки строят запруды, умные пробивают русла.

Анна Евгеньевна сделала строгое лицо: человек должен почувствовать тяжесть ответственности.

– Свободное посещение ты получишь, старосту предупрежу. А сам встретишься с преподавателями и возьмёшь задания. Будут спрашивать, почему свободное помещение – о машине помалкивай, отвечай – семейные обстоятельства.

– А если захотят подробностей?

– Сочини что-нибудь, скажи, денег в семье не хватает. Что мне, тебя учить? – проворчала Панасюк. – Когда вернёшься на учёбу, чтоб ни одного прогула. Понял?

Ельцов пообещал, потом попросил:

– Мне бы зачёт досрочно сдать. Чтоб не ездить.

– Какой предмет?

– Философию.

Анна Евгеньевна нахмурилась. Всё, что касалось Воронихина, вызывало у неё плохое предчувствие.

– У вас новый преподаватель. В курсе?

– Конечно.

– На лекции ходил?

Ельцов и здесь не стал юлить.

– Не всегда, – признался он.

– Зря. Аркадий Петрович – принципиальный, это тебе не старые времена. С первого раза можешь не сдать, – предупредила Панасюк.

– Я два раза схожу, я не гордый, – ответил Ельцов.

– Тогда займёмся бумагами…

Ельцов взял ручку и под диктовку Анны Евгеньевны написал два заявления: одно на свободное посещение, второе на досрочный зачёт.

Воронихина он нашёл в кабинете общественных дисциплин. Аркадий Петрович сидел за пустым столом и смотрел непонятно куда. Выглядел он не лучшим образом. Выслушав просьбу о досрочном зачёте, заявление читать не стал и сразу, без лишних вопросов, согласился (удивительно, сказала бы Панасюк).

– Когда прийти? – поинтересовался Ельцов.

– Хоть завтра.

– А если не сдам? – Ельцов решил протоптать тропинку заранее.

– Пересдача через день.

«Зашибись», – подумал Ельцов. Даже с пересдачей он успеет съездить домой. А там сосед откроет гараж, выкатит машину и разрешит ему прокатиться. Пусть на время, но мечта станет осязаемой.

Вечером для очистки совести Ельцов решил почитать Воронихинские лекции. Дело шло туго.

– А если списать? – спросил он соседа по общежитию, студента Лопатина.

– Бесполезно. У него своя система. Сажает перед собой и пялится.

– Вот гад.

– Ещё какой. Настоящий крокодил, – подтвердил Лопатин. – Никто не списал, все идут на второй круг.

– Буду как все, – согласился Ельцов.

– Но шпаргалки возьми, – посоветовал Лопатин.

– Зачем?

– На всякий случай.

– Писать неохота, – признался Ельцов.

– А ты не заморачивайся, возьми готовые, – подсказал Лопатин и показал глазами на тетрадь с лекциями.

Ельцова совет товарища заинтересовал. «А почему бы нет? – стал он листать тетрадь и вглядываться в строки. – Разорвать на листки, вдруг получится».

– А сунуть куда? Под ремень?

– Не вариант, вытаскивать неудобно. У меня для этого дела пиджачок имеется. Там внутри, с левой стороны волшебная резинка. Сам пришивал. Шпаргалки держит железно.

Так и сделали. Ельцов вырвал из тетради лекции, а Лопатин дал ему пиджак.

– Великоват, зато ничего не видно, – оценил он внешний вид товарища и поинтересовался. – Удобно?

– Нормально, – ответил Ельцов и стал запихивать листки под резинку. – Слабовата она. Как бы не выпали.

– Это потому что у тебя лекций мало. Тонковата пачка. Я целую тетрадь засовывал. – Он подошёл ближе, оттянул резинку. – Слабовата, – согласился, – но ничего. Руку в карман засунь и вот так прижми, – показал он Ельцову. – Никуда не денутся. Главное, не торопись.

– Если прижать, тогда конечно, – рассматривал Ельцов себя в зеркало. – Не заставит же меня раздеваться.

– Случаев не было, – подтвердил Лопатин.

На следующий день Ельцов от завтрака отказался, и ровно в девять стоял у нужных дверей. Скоро появился Аркадий Петрович. Пиджак, явно с чужого плеча, вопросов у него не вызвал. Они зашли в кабинет, Воронихин выложил билеты, Ельцов, не задумываясь, взял тот, что ближе, и прочитал:

– Билет 3. Философия и мировоззрение.

– У вас двадцать минут, – хмуро предупредил Воронихин, достал из портфеля газеты и отошёл к окну.

Ельцов сидел, не двигался. В принципе, билет достался нормальный, без учёных вывертов, можно было попробовать ответить самому (много ли надо для зачёта?). Но мысли Ельцова захватило другое: Воронихин на него не смотрел, вот что было удивительно. Он вёл себя так, словно никакого зачёта не происходило: стоял у окна, листал газеты и не оборачивался. Время шло, ничего не менялось.

Ельцова охватил жар. Объяснить странное поведение преподавателя можно было только одной причиной: он даёт возможность списать. В жизни Ельцова такое уже случалось. В школе учительница химии Софья Георгиевна, мечтавшая только об одном – куда бы свалить, на всех контрольных поступала именно так: она раздавала задания, отходила к окну, поворачивалась спиной и вытаскивала из сумочки телефон. Дальше наступала полная свобода, главное было не шуметь.

Ельцов всё это моментально вспомнил. Стараясь не делать лишних движений и задерживая дыхание, чтоб не спугнуть удачу, расстегнул пиджак, бесшумно вытащил из-под резинки приготовленные листки (всё одной рукой), прижал их к коленям и, скосив глаза книзу, нашёл заветный (слава богу, он там был). Потом, не отрывая глаз уже от Воронихина, быстрым движением сунул выбранный листок под тот, который дал ему Аркадий Петрович, и на котором синел штамп учебной части. Выждав пару секунд, чувствуя, как потеет, он стал приоткрывать нижний листок, сдвигая верхний, и переписывать предложение за предложением, пока не списал лекцию до конца. Всё ещё не веря в успех, он тем же макаром вернул драгоценный листок обратно под стол, где на коленях нервно дрожала вся пачка, следом всё это – под резинку (до чего же неудобно), и быстро застегнул пиджак. Дальше оставалось делать то, что умеют делать все студенты: чесать затылок, морщить в раздумьях лоб и подносить ручку к губам. То есть демонстрировать напряжённую работу ума.

Минут через десять Воронихин обернулся:

– Готов?

– Что-то написал, – скромно признался Ельцов.

Холодное лицо Воронихина не изменилось.

– Тогда начнём.

Выслушав студента, Аркадий Петрович никаких вопросов задавать не стал, только подозрительно вгляделся:

– Что-то я тебя на лекциях не помню.

Ельцова качнуло. Он собрал все силы и с максимальной достоверностью соврал:

– На последней парте сидел. Ещё приболел, пришлось в больничку ходить.

– Да, больница – это важно… – невесело согласился Воронихин.

– У меня тоже плохая память на лица, – дополнительно приврал Ельцов (идти, так до конца) и услышал долгожданную фразу:

– Давай зачётку…

Словно подхваченный невидимой силой, Ельцов выпорхнул из кабинета. Он не мог поверить в то, что произошло, да и кто бы поверил? Чтоб Воронихин, кого ненавидели целыми группами, дал возможность списать? Сам?! Возбуждение от невероятности случившегося переполняло Ельцова. Он не помнил, как стремительно покинул учебный корпус, как долетел до общежития, как оказавшись в комнате, вытащил и бросил на стол ставшие уже историей мятые листки. И только растянувшись на кровати, осознал, какое чудо с ним произошло, и как это чудо уже сегодня станет главной новостью общежития. Её будут передавать из комнаты в комнату, и в центре невероятного известия будет он, Евгений Ельцов, победитель философии.

Но радость оказалась недолгой. Примерно через час в комнату заглянул вахтёр, и Ельцов услышал, что его вызывает директор. Немедленно.

Что же на самом деле произошло на зачёте в кабинете общественных дисциплин и (это особенно важно) сразу после него? Здесь придётся познакомиться с личной жизнью Аркадия Петровича, потому что именно там найдём мы все ответы.

………………………………….

Аркадий Петрович жил на втором этаже двухэтажного кирпичного дома. Квартира досталась от родителей, имела три комнаты и все удобства. К такой квартире ещё бы хозяйку, скажите вы, и будите правы. Но тут Воронихину не повезло: личная жизнь у него не сложилась. Ходила в гости женщина, потом ещё одна, и всё мимо.

Младшая сестра Воронихина – Галина работала деревенским фельдшером и жила с семьёй в другом районе. Насчёт квартиры не искалась, наоборот, сочувствовала брату, жалела, что он всё один и один, и каждое лето звала в гости. Обычно в августе Аркадий Петрович приезжал.

С сестрой отношения были близкими, говорили о чём угодно. С мужем Галины – Егором, так не получалось. Егор был рыбак и охотник, а Воронихина ни река, ни лес не заводили, поэтому общались они вежливо, но с холодком. По приезде Воронихина могли выпить водочки, поговорить о Путине и посмотреть телевизор. На следующее утро, пораньше, Егор забирал рыбацкое или охотничье снаряжение, а чаще то и другое, и, попрощавшись, исчезал. К отъезду Воронихина мог и не вернуться.

Так же и с детьми Галины. Их у неё было двое. Сын Матвей, как и отец, без природы прожить не мог, и уже в двенадцать лет в соседней рощице пулял по воронам (из чего пулял, Воронихин доподлинно не знал, но криминальная составляющая явно присутствовала). Вороны негодовали, носились стаями, а Матвей в восторге прыгал по кочкам и оглашал окрестности весёлым матом. Книг он не читал, социальные сети его не интересовали, и дядю Аркашу считал неполноценным, за что получал от матери подзатыльники.

А вот старшая дочка, Полина, к дяде относилась иначе. Все вчера она слушала его рассказы, и любая подробность из жизни Аркадия Петровича вызывала у неё неподдельный интерес. Воронихин это чувствовал и старался вовсю. Перед восторженным взором Полины, как наяву, разворачивалась яркая городская жизнь. Куда да неё было тихим деревенским улочкам. Скучно, вздыхала Полина, когда Воронихин спрашивал её о делах, и добавляла: уехать бы.

– Правильно, – горячо поддерживал Аркадий Петрович. – Заканчивай девятый и приезжай. Поступишь в техникум, потом в институт. А этот ЕГЭ всю кровь из тебя выпьет.

К столу подсаживалась Галина.

– И не говори, – сокрушалась она. – Ещё в восьмой идут, а их уже пугают. ЕГЭ этот пр;клятый…

– Не ЕГЭ, а ОГЭ, – поправляла Полина.

– Какая разница? Одна чума, – ругалась сестра.

Воронихин переводил разговор на будущее:

– Профессию выбрала? Уже думала? – интересовался он.

– Мне ваша профессия нравится, – признавалась племянница.

Вряд ли это был серьёзный выбор, даже если сама Полина в него верила (какая профессия, девчонке всего четырнадцать), но Воронихину такие слова были приятны.

– Земельно-имущественные отношения – это очень интересно, – подтверждал он и дальше повторял те же истории, что слышали от него молодые чиновницы.

А иногда Аркадий Петрович увлекался и его заносило. Начинались фантазии. То его вдруг временно назначали начальником отдела, и отдел становился лучшим в области, то глава города публично благодарил за работу, и признавался, что без Воронихина никуда, то коллеги шли к нему на консультации.

– Даже домой приходят, – прибавлял Воронихин для достоверности.

– Домой-то зачем? Есть же работа, – не понимала Галина.

– На работе некогда. Поручения, запросы, всё срочно. А сколько посетителей? Дела такие, что путаница на путанице. Одну ошибку сделаешь, и затаскают по судам. А вечером я свободен, вот и выручаю молодёжь. Как палочка-выручалочка.

После чего поворачивался к Полине и обещал:

– Если не передумаешь, сделаю из тебя специалиста.

Племянница в ответ блестела глазами.

Так Аркадий Петрович стал для неё самым авторитетным человеком. Ещё бы он кумекал в социальных сетях, чтоб вести переписку, и вполне возможно, Полина доверила бы ему тайны своего сердечка (вслух, ещё и при матери, говорить об этом она стеснялась). А поведать, наверное, было о чём: в последний год Полина вытянулась и похорошела, и уж точно понимала, что пареньки на неё смотрят не просто так, а по-особому.

Воронихин замечал перемены в племяннице (глаза-то у него имелись). Но может быть от того, что долгое время жил одиночкой, он стеснялся этих перемен. Так однажды в разговоре, когда встал вопрос, а где Полина будет жить на случай учёбы в городе, Аркадий Петрович тут же хотел ответить: как где? конечно у него, квартира-то общая. Но вдруг смутился и промолчал. Ему показалось, что предлагать такое будет неловко. Девушке жить в одной квартире с мужчиной, пусть и родственником? А не подумают ли об этом как-то не так? И сама мысль об этом, не является ли какой-то не такой? В подобных областях Аркадий Петрович совершенно терялся, но не это стало главной проблемой.

Дело в том, что Воронихину так нравилось представлять себя успешным чиновником, так приятно было видеть сияющие глаза племянницы, что, когда его уволили с госслужбы, он об этом не сказал. То есть почти два года он оставался для родственников госслужащим. Да, да, именно так: он им врал.

Хотя сам Аркадий Петрович не считал это враньём. Врут всегда с корыстью, с выгодой для себя, а Воронихин думал не о себе, он думал о Полине. Он же стал для неё главным советчиком, главным поверенным в её мечтах. Ему необходимо было что-то ей говорить, и говорить убедительно, его слова должны были иметь необходимый вес, и он полагал, что слова успешного управленца, почти начальника отдела, таким весом обладают, а слова обычного преподавателя, которого к тому же совсем не ценят студенты, – нет. 

Что из этого вырастет, Воронихин не загадывал. Родственники жили далеко, узнать правду им было не от кого, и в запасе у Аркадия Петровича был целый год, пока Полина училась в девятом. А там, если племянница соберётся поступать, что-нибудь придумается, как-нибудь Воронихин из своей неправды выкрутится.

И тут, как гром среди ясного неба, звонок. Звонит Галина и сообщает, что они с Полинкой приедут в гости.

– Надо в больнице побывать, Полинке показаться.

– Что-то серьёзное? – встревожился Воронихин.

– Пустяки, – успокоила Галина. – Но лучше показаться.

– Когда ждать?

– Через два дня, с отгулами договорилась, – ответила Галина и добавила: – Полинка хочет на работе твоей побывать. Можно?

Вот тут Воронихин и поплыл.

А Галина продолжала расспрашивать:

– Только об этом и говорит. Пустят, нет? Чего молчишь?

– Конечно, конечно, договорюсь, – торопливо забормотал растерянный Воронихин.

И только когда трубка замолчала, он с ужасом понял, какая катастрофа его ждёт.

Возможно, это было преувеличение. Когнитивное искажение, как теперь говорят. Ну, узнают они правду о работе Воронихина, что из этого? Не убьют же, в самом деле? Только Воронихину казалось, что лучше бы его уже и убили, так ему было стыдно. Ладно, сестра, она знала Аркадия Петровича всякого, но что подумает Полина, когда всё откроется? В каком свете он предстанет для неё со своим мелким враньём? И чем больше Воронихин об этом думал, тем тяжелее ему становилось. Естественно, эту ночь он толком не спал, ворочался, и чему тогда удивляться, что на следующий день, когда встретился с Ельцовым, на нём не было лица.

После студента, Аркадий Петрович ещё долго сидел за столом, глядел на пустые стены и вздыхал. Сознаться? Нет, нельзя. Надо что-то сочинить. А что сочинить? Непонятно.

Потом отправился домой, и дома тоже думал. Всё ушло в сторону: ужин, новости, прогулка перед сном. По-настоящему хотелось одного – исчезнуть. Вот такие денёчки наступали для Воронихина. Весёлые. Просто ложись и помирай.

………………………………….

«Что же придумать?» – повторял про себя Аркадий Петрович и тёр рукою лоб. Неправда давалась мучительно. Всё, что приходило в голову, казалось ненадёжным или невозможным.

Проще всего – это, конечно, сказать, что не разрешили, думал Воронихин, что начальство против гостей, против категорически. Такие порядки сплошь и рядом, убеждал он себя: сколько угодно организаций, где посторонним вход воспрещён. Подобная строгость была даже выгодна, она придавала вымышленной работе статус секретности, что уже само по себе вызывало уважение. Но план имел очевидный недостаток: он принижал фигуру Аркадия Петровича. Какая ты к лешему «палочка-выручалочка», когда не можешь договориться о таком пустяке? Разве Полина шпионка, чтоб не разрешить ей взглянуть на твоё рабочее место? Одним глазком?

Нет, вздыхал Воронихин, это не годится.

И уже ближе к ночи после утомительных размышлений его вдруг осенило. А что если его «отправят» в командировку? Конечно! В какую-нибудь  Тмутаракань! Галина приезжает, он их встречает, разговоры, то да сё, чай с булками, а потом с сожалением сообщает, что начальство распорядилось, и утром ему нужно отбыть за тридевять земель на инспекцию тамошних земельников (как вариант). Звучит правдоподобно, проверить нельзя, и авторитет сохранён. А может ещё и вырастет, авторитет-то: не всякого у нас отправят с проверкой. Значит, ценят Аркадия Петровича, выделяют среди других.

«Так и надо сделать», – радовался своей идее Воронихин. И хотя возбуждённый, он уснул не сразу, какое-то время ворочался, но сон пришёл, Аркадий Петрович рухнул в него, как в бездну, и утром выглядел молодцом.

Позвонила Галина, сообщила, что будут завтра к обеду.

– Ничего не покупай, сами купим, – сказала она. – Магазин далеко?

«Рядом с работой», – хотел ответить счастливый Воронихин, и тут же осёкся: рядом – это он о колледже!

«Чуть не проболтался, – нервно усмехнулся Аркадий Петрович. – Надо быть осторожнее…».

Он оставался в том же приподнятом настроении, полагая, что идея с командировкой ему поможет, но, похоже, оговорка с магазином (в сущности, пустяковая) бесследно не прошла. Каким-то образом, без ведома самого Воронихина, она запустила другие мысли. Где-то там, в голове, в той её части, которая была ему незнакома, они копошились, собирались вместе и строились, пока не окрепли и не явились наружу, так что походя к работе, Аркадий Петрович уже понимал, насколько сложен его план.

Действительно, а где он будет жить всё это время? Это же надо договариваться, как-то людям объяснять, откуда такая надобность – ночевать у чужих при наличии квартиры? Тем более что в городе близких знакомых у Воронихина не было. Есть гостиницы, да, но Аркадий Петрович никогда в них не жил. Он даже не знал, где они находились.

Набрав в киоске газет, он стал искать телефоны гостиниц. Как раз на зачёте, пока Ельцов химичил со шпорами.

Быстро разобравшись со студентом (как говорится, не до пустяков), сел за стол и начал обзвон. И тут новая беда. Как назло, именно в этот день свободных номеров не было. Нигде. После третьего звонка Воронихин занервничал, после пятого с трудом сдерживал раздражение.

Гостиничный персонал к проблемам Аркадия Петровича оставался равнодушным.

– Мест нет, – повторяли молодые голоса. – Ничем не можем помочь.

– А кто может?! – возмущался Воронихин.

Ему не отвечали.

Наконец, одну гостиницу он нашёл, заселяться можно было хоть сейчас, но она находилась за городом, и довольно далеко.

– Как же к вам попасть? – растерялся Воронихин.

– На машине.

– А если нет машины?

– На такси.

– Но это дорого! – воскликнул Воронихин.

– У нас номера для состоятельных гостей. К нам простые люди не ездят, – разъяснили с той стороны.

– Сколько стоит переночевать? – мрачно выдохнул Аркадий Петрович, уже чувствуя ужас будущих цифр.

– С обедом?

– Без!

Сообщив цену, работница издевательским тоном (именно так это понял Воронихин) произнесла:

– Номер бронировать будем?

– Перезвоню! – рявкнул он.

Денег было смертельно жалко. Чтоб успокоиться, Аркадий Петрович стал ходить по кабинету. Где-то на восьмом кругу, тяжело вздохнув, он заставил себя смириться с неизбежными потерями. Что будет с обедами в следующем месяце, думать не хотелось.

Теперь следовало побывать в учебной части и договориться, чтоб сняли лекции, чтоб сидеть в этой чёртовой гостинице и не высовывать носа, пока сестра не уедет.

– Вы с ума сошли? – возмутились там. – Кем мы вас заменим? У вас каждый день четыре пары.

– А если бы я заболел? – Воронихин чувствовал, что сил не остаётся.

– Но вы же не заболели, – справедливо заметили ему.

– У человека могут быть другие причины. Не менее важные!

– Идите к Панасюк и разбирайтесь. Мы вам ничего менять не будем, – отрезали женщины. Они не привыкли, чтоб с ним так разговаривали.

А Воронихин не мог остановиться, он раскраснелся, он сверкал глазами.

– Одно издевательство кругом. Как чего надо, так давай, давай, а как сам попросишь, так ни за что… Где ваша Панасюк?!

– На методсовете.

– Когда придёт?

– Откуда мы знаем.

– Зачем вы тогда здесь сидите?!

Он подхватил портфель (кстати, там лежал ответ Ельцова, его, как раз следовало оставить в учебной части), шагнул на выход, и уже в дверях, даже не ушами, а истерзанным нутром услышал:

– Идиот…

И пока он, проклиная всё на свете, стремительно удалялся в свою сторону, оно неслось за ним, это несправедливое, обидное слово, ударяло с разных сторон и выбивало всё, что было в Воронихине доброго и хорошего. Тысячи окон взрывались в его голове, тысячи пил визжали зубьями, и тысячи искр разлетались от него в разные стороны. Они были не видны, эти страшные искры, но всякий мог их почувствовать, если бы на свою беду попался Воронихину под руку.

У кабинета он остановился, надо было хоть немного прийти в себя, и как специально, именно в этот момент на глаза ему попался тот самый злополучный листок. На полу, в трёх шагах от дверей. Странно, почему он не заметил его раньше, когда выходил из кабинета. Тупо уставившись на листок, он почему-то шагнул к нему, поднял, медленно перечитал, вытащил из портфеля ответ Ельцова, сверил то и другое, и обмер. Одной рукой и там, и там, слово в слово, буквально до запятой, Аркадию Петровичу объяснялась связь философии и мировоззрения.

– Идиот… – прошептал Воронихин. Всё открылось чудовищно и просто: ответ был списан, он этого не заметил, студент – красавчик, а он действительно идиот. Лох, как говорили в таких случаях студенты. И кто бы с этим смирился?

– Ладно, ты у меня попляшешь…

Холодными пальцами Воронихин опустил оба листка в портфель, сжал губы и на прямых ногах, словно цапля, двинулся по коридору.

В кабинете Левашова он выложил листки на стол и сухим, до дрожи, голосом заявил, что его бессовестно обманули, ответ был подло списан, и он требует, чтоб студент Ельцов был наказан самым беспощадным образом. Вплоть до отчисления.

Сергей Сергеевич растерялся. Он впервые слышал, чтоб о шпаргалке говорили в подобном тоне, и, что ещё тревожнее, он впервые видел Воронихина таким. На какое-то мгновенье ему показалось, что Аркадий Петрович требует дуэли.

Немедленно вызвали Ельцова.

– Ничего я не списывал, – заявил он, когда услышал, в чём его обвиняют.

– Как не списывал, если я нашёл шпаргалку! – набросился на него Воронихин.

– Мало ли что вы нашли, – резонно заявил Ельцов, не испугавшись. – Вы меня за руку ловили?

– А мне и не надо тебя ловить. Я по этому листку вижу твою ложь! – замахал Воронихин своим доказательством.

– Подождите, Аркадий Петрович, – вмешался Левашов. – Ещё раз расскажите, как всё произошло. На экзамене вы заметили, что студент списывает?

– Не заметил. Но я особенно и не смотрел, я ему доверял, – стал объяснять Воронихин.

Левашов кивнул головой и продолжил восстанавливать факты.

– Что случилось потом?

– Потом я нашёл шпаргалку.

– Где вы её нашли?

– Как где? На том месте, где он сидел, под партой, – хладнокровно произнёс Воронихин.

– Что?!

Возмущению Ельцова не было предела. Он уже понял, что проклятый листок всё-таки выпал, выскользнул (подвела резиночка), и Воронихин его нашёл, но в кабинете он выпасть не мог, Ельцов бы заметил. Воронихин самым бессовестным образом врёт, ещё и возмущается. Ух, гад… Все обиды тяжёлой студенческой жизни сошлись в душе Ельцова, все пережитые несправедливости. «Ни за что не уступлю. Хрен ему», – напрягся Ельцов. Он всё больше чувствовал себя прежним армейцем, когда стоял на посту, и за спиной, среди снега и мороза, сверкал объект, вручённый ему для защиты. Крепкие кулаки сжались, лицо заострилось, и звенящим голосом он произнёс: 

– Я ничего не списывал…

А через какое-то время из кабинета Левашова уже летело:

– Списывал!

– Не списывал!

– Списывал!!

– Не списывал!!

………………………………….

Когда Панасюк зашла к директору, картина была такой. Напротив друг друга за длинным столом сидели раскрасневшиеся преподаватель и студент. Каждый из них врал, при этом требуя от другого непременно правды. Панасюк знать этого не могла, но исходя из того, что до этого слышала (списывал! не списывал!!), а сейчас и видела (тоже полный копец), понимала, что компромисс невозможен в принципе. А раз так, вести переговоры не имело смысла. В этом отношении, Анна Евгеньевна была женщина прагматичная, и время своё берегла.

Левашов изложил суть конфликта и спросил, что делать. Ему было тяжело, он устал от криков и хотел быстрее всё закончить.

– Надо обращаться к закону, – твёрдо произнесла Панасюк.

– А что в законе?

– Если стороны договориться не могут, и свидетелей нет, назначается переэкзаменовка. В данном случае – зачёт. В присутствии администрации.

– Правильно! – воскликнул Воронихин и чуть не вскочил: мысль была великолепной!

– И не только администрации! Я позову коллег, они не откажут, – бросался он словами.

Но тут же спохватился, сделал лицо бесстрастным, и развернулся к директору:

– Это всё для объективности, Сергей, Сергеевич. Чтоб не обвиняли потом. Только преподаватели философии.

– Может не надо посторонних? – попытался отговорить его Левашов и с надеждой взглянул на Панасюк.

«Совсем извёлся…» – подумала она.

– Нет, я требую! – Воронихин был неумолим.

Слово взяла Анна Евгеньевна.

– Детали обсуждать не будем, все устали. Завтра подготовим предложение и по срокам, и по комиссии. У нас такой случай – первый, надо всё предусмотреть.

А вечером Ельцов напился. Произошло это в недостроенных «Восточных сладостях». Рядом, на деревянном ящике сидел ещё один строитель, Ибрагим, горячий парень с юга. Он был полностью на стороне Ельцова.

– Этого козла убить мало! – горячился он. – У нас за такое головы отрывают.

– Понимаешь, Ибрагим, он же в глаза мне смотрел и врал, – сокрушался Ельцов и пьяно тряс руками. – А он преподаватель, он философии учит.

– Давай к нему пойдём! Прямо сейчас пойдём! – звал неудержимый Ибрагим. – Мы ему эту философию на башку натянем…

Может, и правда пошли бы, уж очень горяч был Ибрагим, жаждал немедленной справедливости, но в здании появился хозяин Олег Геннадьевич. Узнав, с чего вдруг такая веселуха, забрал у парней вино (а куплено было с запасом) и дал Ельцову другой совет:

– Завтра, когда проспишься, сходи к нему домой и предложи денег. Я когда на заочке учился, половину экзаменов так сдавал. У нас такса была – тысяча, твоему дадим пять.

И протянул Ельцову деньги.

– Спасибо, Олег Геннадьевич. Вот вы настоящий человек.

И Ельцов полез обниматься.

Ибрагим его поддержал.

– Наш Олег Геннадьевич – лучший хозяин в мире! – И тоже вскочил.

– Хорош, парни, без нежностей, – отстранился Олег Геннадьевич. – Только иди без него, – показал он Ельцову на Ибрагима. – Знаю я этих парней с Востока, им бы только шашкой помахать.

На следующий день Ельцов сходил в колледж, узнал адрес Воронихина (Панасюк хоть и хмурилась, но продиктовала) и отправился к преподавателю.

Чувствовал он себя отвратительно, и это было не похмелье (какое похмелье? Бутылку не выпили). Ельцов не знал, как предложить деньги, он этого никогда не делал.

«Надо было Олега Геннадьевича взять...» – вздыхал Евгений.

У подъезда ещё немного потоптался, прогоняя сомнения (Эх, была – не была), и шагнул в полумрак.

Звонок не работал, в квартиру пришлось стучать. Дверь открыла девушка.

Ельцов смотрел на неё и молчал.

– Вы к Аркадию Петровичу? На консультацию? – улыбнулась она.

Ельцов кивнул и стал мять в кармане деньги.

– Дядя Аркаша, к вам с работы, – крикнула девушка и отошла в сторону, пропуская студента в прихожую.

Ельцову пришлось зайти. В прихожей он остановился.

Из комнаты вышел Воронихин. Лицо его стало таким же растерянным, как у студента. А между ними стояла Полина и продолжала улыбаться. Всё происходящее казалось ей безумно интересным.

Пауза затягивалась.

– Я к вам. На консультацию, – наконец выдавил из себя Ельцов. Другого слова он так и не подобрал.

– Понятно, – таким же деревянным голосом ответил Воронихин. – Раздевайтесь и проходите в комнату.

Но в комнате их снова было трое, Полина не собиралась уходить. Она уселась на креслице, подогнула ножки, милое личико переполняло любопытство.

Аркадий Петрович поглядывал на племянницу и соображал. С визитёром надо было говорить. А о чём? От вчерашнего он уже остыл, и прежнего негодования к студенту не испытывал. Если честно, он уже и пожалел о скандале. Всё можно было решить по-другому, а теперь что? Одни сложности. Из всех знакомых преподавателей философии (да и знакомых-то было трое), прийти на повторный зачёт согласился один, и то под большим вопросом.

– У нас ничего подобного не было. Строго вы закрутили, – удивлялся он в телефоне.

– Администрация требует независимой оценки, – больше по привычке, чем из выгоды, врал Воронихин.

А теперь ещё Ельцов, смотрите, пожалуйста, заявился, непонятно на кой, и надо чего-то изображать.

Вообще с сочинительством (назовём это так) Воронихин решил заканчивать. Устал. Вечером, когда Полинка уляжется, они поговорят с Галиной. Воронихин признается во всём, и пусть сестра решает, что делать дальше.

На лице Полины, между тем, стало возникать недоумение. Дальше молчать было нельзя, и Аркадий Петрович вынужден был спросить Ельцова:

– Какой у вас вопрос?

– Мировоззрение, – ответил тот, облегчённо выдохнув. Так было легче: Воронихин спрашивает – он отвечает.

– А что вас интересует?

– Всё.

– Понятно…

Дальше Воронихину требовалось сказать что-то такое, после чего Полине должна была открыться очевидная связь мировоззрения и земельно-имущественных отношений. И он, уставившись на студента, не торопясь, со значением, произнёс:

– Это тоже у вас в институте изучают?

Риск был огромный: теперь Аркадий Петрович был полностью в руках Ельцова. Он мог прихлопнуть преподавателя одним ударом. Прямо тут, на глазах Полины.

Но Ельцов, не отрывая глаз от Аркадия Петровича, ответил совершенно правильно:

– Да, в нашем институте это тоже изучают.

Он не понимал, что происходит, но чувствовал, что Воронихину нужна его помощь.

Тот, услышав нужные слова, тоже облегчённо выдохнул и выпрямился.

– Вот, Полина, познакомься. Коллега с работы. Ельцов.

– Можно просто Женя, – подсказал студент и улыбнулся. Ему эта игра начинала нравиться.

– Да, именно Женя, – подтвердил Воронихин. – Работает и одновременно учиться в институте на заочном отделении. Программа сложная, и я помогаю ему по отдельным вопросам, – говорил он, наблюдая за Ельцовым, как тот кивает головой. – Сегодня у нас философия.

– Аркадий Петрович разбирается во всём. Особенно в философии, – вставил Ельцов и расплылся в благодарной улыбке.

«Не переигрывай», – сделал строгие глаза Воронихин.

Раздался звонок: это Галина пришла из магазина.

Увидев гостя, она прогнала дочь на кухню.

– Нечего тут рассиживать, только мешаешься. Видишь, люди занимаются…

Но и на кухне Полина выбрала выгодное местечко, чтоб и матери помогать, и видеть комнату. Галина по этому поводу поворчала, но привязываться не стала. Поэтому, Воронихину пришлось лекцию о мировоззрении прочитать, а Ельцову её внимательно выслушать.

А потом Галина позвала всех пить чай. Аркадий Петрович думал, что студент откажется, но Ельцов согласился, чем вызвал на его лице недовольное движение бровей. Впрочем, ничего предосудительного за столом не произошло. Ельцов был вежлив и по большей части молчал.

Зато удивила Полина. Оказывается, им в школе тоже рассказывали о мировоззрении.

– Вот, что надо делать в грозу? – хитро спросила она у всех.

– Как что? – с некоторым удивлением переспросила Галина.

– Нет, ну, правда, что надо делать? – не отставала дочь.

– Форточки закрыть, электроприборы из розеток выдернуть.

– На улице надо обязательно выключать телефон, – добавил Аркадий Петрович. – В новостях сообщали, кого-то даже убило. Захотел позвонить и всё. Потому что гроза.

Ельцов тоже показал свои знания:

– Если в лесу, надо отойти от высокого дерева и лечь к кустам. А если сидишь в машине, ничего страшного. Просто не выходи.

– И всё? Всё? – задорно смотрела Полинка. – А триста лет назад вам бы сказали другое. Надо перекреститься! – рассмеялась она. Звонко, на всю кухню.

– Точно, – удивилась Галина. – Бабка всегда крестилась. Помнишь, Аркаш, бабку-то?

– Конечно.

– А почему? – снова спрашивала Полина и сама отвечала. – Потому что люди думали, что гроза – это не электричество. Это пророк Илья гоняет бесов, бьёт их молнией, а они от него прячутся. Чтоб в тебя не спрятались, надо перекреститься. Вот вам и мировоззрение.

В этом хорошем месте я бы мог и сам присочинить: что вечер удался, что все остались довольны друг другом, что Ельцов и Полина после чая пошли гулять по городу (а я думаю, что тот и другой в этом случае не отказались бы). Но нет, ничего такого не случилось. Ельцов выпил чай, торт не попробовал, сказал, что к сладкому – не очень, и, поблагодарив за угощение, как говорили в старину, откланялся.

Правда, случился эпизодик, в самом конце. Опять же Полина сказала, что где-то здесь, в районе есть водопад, интересно бы увидеть.

– Есть такой, помню, – подтвердила Галина. – Ещё в школе учились, в поход туда ходили, с ночёвкой.

– Далеко?

– Порядочно, если пешком, – ответил за сестру Воронихин.

– Зачем пешком? Можно на машине, – заметил Ельцов.

И так он это грамотно «заметил», что Воронихин с сестрой пропустили его слова мимо ушей, а Полинка эти слова заметила. И Ельцов заметил, что она заметила, отчего его мечта изменилась. Пока не сильно, но всё-таки. Правда, сам Ельцов об этом ещё не знал.

Вот теперь всё.
 
………………………………….

На следующий день ближе к обеду Аркадий Петрович зашёл в учебную часть и сообщил, что Ельцов приходил на консультацию, и они разобрали вопрос, который был на зачёте.

Панасюк кивнула: она уже это знала

– Может, этот вопрос и проверить на пересдаче? – осторожно предложил Аркадий Петрович. – Я всегда так делаю.

Панасюк отрицательно повертела головой.

– Здесь особый случай, одного вопроса мало. Мы с Ельцовым договорились на пять. Он приходил утром. Вы не против пяти?

– Если студент согласен, я спорить не стану, – поспешил согласиться Пётр Аркадьевич.

– Кого пригласим из ваших коллег?

– Я думаю, никого. Обойдёмся.

– Тогда вы, я и директор. И Обухова.

– Это кто? – не понял Воронихин.

– Секретарь.

– Ах, Леночка… – улыбнулся Воронихин.

Но Анна Евгеньевна к улыбкам была не расположена.

– Да, наша Леночка. Будет вести протокол, – строго проинформировала она. –  Зачёт проведём завтра, у вас в кабинете. Начнём в девять. Расставьте столы, чтоб было удобно. От занятий мы вас освободили на два дня.

– Зачем так много?

– Допишите программу по философии. Работать без программы – это не дело.

Воронихин согласился и пообещал всё исправить.

Разобравшись с партами, он сел за стол и вытащил из портфеля известные уже листки, сжатые скрепкой. На первом красовалась его надпись, сделанная карандашом.

Воронихин подумал, ещё подумал. Всё-таки эта фраза должна звучать по-другому, решил он и дописал знак вопроса. А потом снова засомневался. Кто знает, в каком настроении её сказали. И хорошо бы ещё вспомнить, кем…

А в приёмной Леночка спорила с Панасюк. Она не хотела идти на экзамен.

– Освободите, Анна Евгеньевна. Столько дел. Не поверите, ничего не успеваю, – старалась она быть убедительной.

«И правильно делаю, что не верю, – хмуро смотрела Панасюк. – Опять Соломатина ждёшь…»

Не нравились ей эти встречи. И не скажешь ничего, обидится. А у этого хлыща развод за спиной и двое детей. Назаливает в три короба, и пропадёт девка, не расхлебаешь…

И это тоже было заботой для Анны Евгеньевны.