Старость

 Если бы ТАК написал я, то ужасно бы загордился собою! Но это написал не я, а протоиерей Андрей Ткачёв. Я - не сторонник перепечатывать чужое, но этот текст обязательно нужно размножать, потому что СТАРОСТЬ приходит ко всем! Конечно, за исключением тех, кто по Божьей Воле скоропостижно скончался или погиб, не дожив до старости.


                СТАРОСТЬ.


Все может начаться очень просто. Просто до удивления.

 

К примеру, случилось оказаться на пляже, но плавать особо не хочется, хочется лежать; и не на солнце, а в тени; и не в компании, а в одиночестве. Значит, здравствуй, старость. Или прежние любимые занятия вдруг становятся противными до тошноты. Это тоже может быть она. Тоже здравствуй.

 

Встреча с ней может случиться на лестничной клетке, если лифт почему-то не работает. И ты замечаешь, что устаешь раньше обычного, что нужно останавливаться для передышки. Или с газетой в руках, когда привычный шрифт вдруг предательски измельчился и глазу понадобилась стеклянная помощь. Так или иначе, но она приходит.

 

Приходит как бедный родственник из провинции, чтобы улыбнуться в дверях, помяться с ноги на ногу, потом войти и уже не выйти. Превратиться в непрошенного члена семьи со своими глупыми разговорами и раздражающими привычками.

 

Старость приносит с собой какой-то хруст в костях и потерю навыка быстро вскакивать с постели утром. У нее вообще куча примет, по которым о ее приближении узнают стоматологи и офтальмологи, диетологи и психологи, или просто знакомые, с которыми не виделся долго.

 

«Ты постарел», – говорят они. Или: «Ты располнел». Или: «Я тебя еле узнал». А ты улыбаешься в ответ на эти банальности так виновато, словно тебе лет тринадцать от роду и от тебя пахнет выкуренной сигаретой.

 

Не надо этого. Ничего специального не надо: ни удивления, ни стыда, ни страха. Просто не надо делать вид, что этой гостьи в доме нет. Напротив, ее визиты или постоянное присутствие следует признать и с ней нужно разговаривать.

 

Ты, например, ей говоришь:

 

– Здравствуй (не называя старость по имени).

 

Она говорит:

 

– Здравствуй (и смущенно улыбается).

 

Ее смущение объяснимо – ее не ждали.

 

– Ничего, что я на «ты»?

 

– Ничего.

 

Дальше спрашиваешь:

 

– Ты одна?

 

Она вопросительно смотрит в ответ. Молчит.

 

Ты продолжаешь:

 

– Если ты старость, то где мудрость? Я слышал, вы бродите вместе.

 

Она говорит:

 

– Да мы едва знакомы. Нас молва связала ошибочно и формально. Я ее, мудрость то есть, даже вижу редко. Иногда она первая приходит к тем, у кого мне еще не положено бывать. Но это редко. Чаще я прихожу, а ее все нет и нет. Бывает, что и до самого конца нет ее. Так что не удивляйся. У меня клиентов намного больше, чем у нее.

 

Ты ей говоришь:

 

– Надо же… (и думаешь, чего бы еще спросить).

 

Потом спохватываешься:

 

– А опыт? Или душевный покой? Они где? Ну, должна же ты ходить с кем-то в паре.

 

Она говорит:

 

– Прости, но чаще всего в моей компании иные спутники: проблемы с памятью, геморрой, подагра, лишний вес. Есть еще повышенное давление, зависимость от уборной, нервное истощение, ночные страхи…

 

Кажется, разговор завязался, и ты подхватываешь ее интонацию:

 

– Желание рыться в воспоминаниях, брюзжать, критиковать времена и нравы.

 

Она кивает утвердительно:

 

– Да-да. Все так. Все именно так.

 

Опять наступает молчание. Она его нарушает.

 

– А где я буду жить? В смысле, где ты меня поселишь?

 

– А где ты обычно живешь?

 

– Я живу где придется, но предпочитаю фотоальбомы, старые вещи, коробочки с лекарствами, пустые флаконы от духов. Чепуху всякую. Впрочем, я не переборчива. Могу ночевать в костях, больных ревматизмом, или в глазной катаракте. Ты меня где поселишь?

 

– Обожди, обожди. Это бред какой-то. А где твои вещи? У тебя же нет вещей. (У нее действительно нет в руках ни чемодана, ни сумки.)

 

– В них нет нужды. Я живу без вещей. Точнее… Мои вещи – это люди. Мне приходится изнашивать их самих, а не ботинки или перчатки.

 

– Люди… Изнашивать… И меня?

 

– Теперь да. Ты удивлен? Да неужели? По правде сказать, я даже сама удивлена, что ты удивлен.

 

– Ну, не то чтобы удивлен… Теоретически я давно был готов. Я думал об этом. О тебе то есть, ждал… Но чтоб вот так… Вдруг… Слушай! А ты не могла бы…

 

Чтобы понять меня ей не нужно было дослушивать.

 

– Я могла бы. В смысле, я могу подождать. Могу. Прямо за дверью или подальше. (Ее голос неожиданно набирает металл и становится жестче.) Ты можешь отогнать меня на время диетами и спортзалом. Ты можешь удержать меня на расстоянии разными хитростями. Но ты должен понимать, что это будет временная победа. Окончательная победа будет за мной. (Она помолчала.) И за моей старшей подругой.

 

На этих словах ты инстинктивно крестишься. Надо креститься, когда речь заходит о старшей подруге старости. Та вслед за тобой крестится тоже.

 

Да-да, она крестится правильным крестом, ибо старость не безбожница. Она многое понимает и еще больше помнит. Она знавала и другие времена, когда все, кто попадал в область ее внимания помнили Бога и умели молиться. Теперь все несколько иначе. Даже совсем иначе. Но сама она вовсе не безбожница.

 

– Молиться надо, – говорит она чрезвычайно покорным голосом. – И когда вслед за мной придет та, чей приход я всегда отдаленно возвещаю, нужно будет тоже молиться. Сильно молиться. Люди об этом как-то подзабыли, а мне печально.

 

И тут она стала, вначале медленно, а затем все более оживленно, рассказывать о том, какие странные настали времена. Как ее заставляют завивать волосы и красить губы, танцевать и интересоваться политикой, путешествовать. О том, что она перестала сама себя в зеркале узнавать с тех пор, как появилась пластическая хирургия.

 

– Не то чтобы я стала красивее. Нет. Это мне как раз не к лицу. Но я чувствую, что поглупела. Я уже перезабыла половину сказок, которые знала, и скоро, боюсь, разучусь разговаривать с маленькими детьми.

 

Она говорила много и с чувством. Она почти разжалобила меня, и это даже становилось забавным.

 

Никому не понравится, если от него все шарахаются и в испуге разбегаются. Никому. И старости тоже.

 

Всем хочется, чтобы в ответ на их робкий стук в дверь хозяева открывали с радостью и улыбкой. Всем. Даже старости.

 

И когда я расчувствовался от ее рассказа, искра взаимной приязни неслышно сверкнула между нами.

 

– Ладно, говорит она. Ты извини за вторжение. Я пойду.

 

Я не смог попросить ее остаться.

 

– Я пока пойду. Но буду наведываться время от времени или смотреть на тебя издали. Так что ты, когда забудешь что-то (типа склероз) или не сможешь нитку в иголку вдеть, знай – это я рядышком хожу. На глаза лезть не буду. Ты мне симпатичен чем-то. Но буду потихоньку обычные твои волосы на седые менять, и всякое такое. У меня много невзрачных занятий.

 

С этими словами она пошла к дверям. А на пороге, обернувшись сказала:

 

– Ты только не бойся. И не нервничай. Я ведь не первый год рядом с тобой хожу. Просто время пришло открыто явиться. Все по плану идет. Своим чередом.

 

На этих словах она вышла. Не знаю, куда дальше пошла. Может, к соседям. Может, в сквер – на лавочке к кому-нибудь подсесть, познакомиться. Не знаю куда. Я не провожал.