Моё неправильное детство. Часть 2

На первой странице маминого фотоальбома вставлены три старые пожелтевшие фотографии. На одной – по-приятельски стоят двое мужчин средних лет в ладно подогнанных солдатских гимнастёрках с озорными полуулыбками на лицах; разрез глаз того, что стоит справа слегка монгольский. На другой – мужчина выше среднего роста лет тридцати рядом с кабиной грузовика на фоне заснеженной степи. Выражение его лица виновато-смирённое, а в месте правого глаза тёмное пятно.
 
Третья, большая по размеру фотография сделана в стиле семейных фото императора Николая II: одетые по-купечески мужчина и женщина сидят на венских стульях, а между ними стоят дети, двое мальчиков постарше чуть позади, а двое младших облокотились о колена родителей; женщина держит на руках девочку лет около трёх. Лица у всех серьёзны, и сдержанно улыбается лишь малышка.
 
Мужчина с монгольскими чертами мой прадед по бабушкиной линии Павел Матвеевич Гиривенков. На обратной стороне карандашом подписано, что сделано фото в феврале 1942 года перед его отправкой на фронт из станицы Грушевской Ростовской области. К тому времени ему исполнилось сорок два года; у него было четыре дочери и репутация лихого гуляки.

 Оказавшись на фронте, он в бою под Матвеевым Курганом получил лёгкое ранение в ногу и вскоре оказался дома. Что и как происходило с ним в те несколько боевых дней, и почему он вместо медсанчасти оказался дома, Павел Матвеевич никогда не рассказывал.

Тем не менее, на фронт он больше не вернулся, и преследования от военкомата у него за это не было.  Более того, в последующие годы он как участник войны получал приличную пенсию, и предводительствовал на ветеранских встречах.
На семейных застольях после нескольких рюмок самогона Павел Матвеевич порой рассказывал об ужасах войны, услышанных от знакомых или ставших известными из газет, не вспоминая подробностей своих боевых дней. И никто ему об этом не напоминал, так как характер его был решительным и вспыльчивым, и за неудачно заданный вопрос имелся шанс получить в глаз запущенной ложкой или тарелкой. Бывая пьяным, Павел Матвеевич бил жену Пелагею Александровну и дочерей.

Ко времени начала войны, его старшая дочь, наша бабушка Мария Павловна уже была замужем за оставшимся безымянным для нашей родовой памяти мужчиной. Имя его не сохранилось потому, что в период оккупации он пошёл на службу немцам.
 
Что явилось тому причиной, неизвестно. Не нашлось во время следствия и свидетелей, обличавших его в жестокости к своим в угоду фашистам. Но в судебном разбирательстве имело значение, казак он или нет? И единственным свидетелем здесь выступил тесть, Павел Матвеевич. Мстя за строгое отношение зятя к его пьяным домашним дебошам, Павел Матвеевич заявил, что «казаком тот никогда не был, а полицаем стал по своей предательской сущности…». Особенность подобных дел была в том, что у казаков-коллаборационистов в советском суде имелось пусть и условное, но всё-таки смягчающее обстоятельство, так как многие из них пали жертвами недавнего большевистского террора 20-30 годов.

Дали ему десять лет. «Искупив вину» он по амнистии, спустя семь лет  вернулся из мест заключения, и звал Марию Павловну к себе. Но бабушка отказала, так как к тому времени вышла замуж за нашего фамильного родоначальника по материнской линии Ивана Семеновича Партолина, и у них подрастали двое детей. В дальнейшей жизни она скрывала от нас, внуков, не только имя своего первого мужчины, но и сам факт замужества. И это невзирая на то, что любила его до последних дней.
 
Однако не забывала она и участие в этом деле отца Павла Матвеевича, считая именно его предателем своего семейного счастья:
– И чего ещё вам, папаша, было лезть туда? Неужели без вас там не разобрались бы? – называя на казачий манер отца на «вы», так и не простила она ему того давнего «свидетельства».

2

Изображённый на втором фото наш дедушка Иван Семёнович Партолин происходил из хутора Персианово-Грушевского Черкасского округа. В 1920 году хутор был переименован в Новочеркасскую станицу, а в мае 1921 года в станицу Красюковскую Новочеркасского района.

Эта фотография сделана, когда он уже был женат на Марии Павловне и работал шофером грузовика ЗиС-5 в станице Аксайской в послевоенные годы.

Семейное фото внизу более раннее. И здесь он старший сын богатого крестьянина Семёна Пантелеевича Партолина. Ему около десяти лет, и год это, вероятно 1925 или 1926.

Семья Партолиных была основательной с дореволюционных времён. У них был крытый железом дом, посевные поля, и под сотню голов скота. Детей было пятеро: четыре брата и сестра.  Революционные события на Дону хотя и задели их, но не разрушительно. А с покупкой дизельной мельницы во времена НЭПа приунывшие дела вновь пошли в гору.

В 1929 году окрепшие руки советской власти добрались и до семьи Партолиных. Объявив их на сельском сходе кулаками, организаторы новой власти изъяли в созданный колхоз «Гигант» поля, мельницу, зерно и скот. Семён Пантелеевич не в полной мере оценил пришедшую беду. Будучи уличённым в попытке скрыть от государства часть своих запасов зерна получил три года тюремного заключения.

После ареста главы семьи выслали на Урал и его отца, шестидесятисемилетнего Пантелея Фёдоровича.

Оставшись без мужской опоры, мать вышла работать прачкой. Стирать бельё с другими женщинами ходили на реку Грушевку. Поздней осенью она простудилась и скоропостижно умерла от воспаления лёгких.

На неприветливое к себе отношение Семёна Пантелеевича новая власть отвечала взаимностью и не поучаствовала в погребении умершей. Так что хоронить мать детям пришлось самим. Старший Иван здесь же во дворе вырыл могилу, и с братьями они похоронили не дожившую месяц до тридцатисемилетия мать. К тому времени ему шёл пятнадцатый год.
 
Классовая ненависть великая сила! Вскоре после смерти матери новый председатель сельского совета распорядился выселить детей из их дома и разместить там склад.
 
Оказавшись без жилья, дети перебрались в заброшенный дом на окраине хутора, хозяева которого погибли в гражданскую войну. На старших легла обязанность топить прохудившуюся печь, и главное – обеспечивать семью едой.

Запасы картофеля у Партолиных хранились в подвале, имевшем отдельный вход со двора. И на дверь его председатель повесил замок. Но Иван смог подобрать ключ, и ночами воровал картошку из своих же летних заготовок с отцом и дедом. Весной картошку из погреба забрали в колхоз, и наступила главная фаза в их борьбе за жизнь.

Спасли суслики. Появлявшихся из норок с первыми солнечными лучами грызунов Иван с братьями научились отлавливать, и готовили в пищу. Так, суслики стали их главной едой в рационе того сурового года. И в продолжении долгой жизни и в преклонные годы, Иван Семёнович, завидев среди поля этих молитвенно стоящих зверьков тоже в молитве складывал руки: «Спасители вы наши!»

Спустя год Пантелея Фёдоровича из Пермского края отправили обратно на Дон. Был ноябрь, и рано легли морозы. Доехав попутным транспортом до Миллерово, он пешком возвращался домой. Не дойдя до Красюковской несколько километров, он на обочине дороги умер от голода и холода.

Односельчане сообщили об этом Ивану. На обрезе брезента они с братьями приволокли замерзшего дедушку к могиле матери, и с трудом выдолбив в грунте могилу, похоронили его.

За пазухой его изношенного полушубка дети нашли смятую буханку хлеба, а в одном из карманов подарочный мешочек с мукой.

3

С приходом отца из тюрьмы Партолиным удалось вернуться в свой дом. Осознав собственную беспомощность в масштабе произошедших социальных преобразований, Семён Пантелеевич пошёл с поклоном в колхоз. Взяли его работать на колхозную мукомольню неохотно, и лишь по той причине, что установленная там прежде принадлежавшая ему дизельная мельница то и дело ломалась, а Семён Пантелеевич знал, как её ремонтировать.
 
За время их отсутствия к могиле матери добавились другие захоронения умерших в годы коллективизации, и дальняя часть двора постепенно преобразовалась в кладбище. И видеть это им было тяжко во все последующие годы жизни в том доме.
Взявшись за дело с новой силой, хозяйственный Семён Пантелеевич женился во второй раз. Мачеха была к детям не любезна, и им было нелегко. Семён Пантелеевич сочувствовал их душевным переживаниям, боли потери матери, но сосредоточился на главном: дать детям достойное образование. Старшего Ивана, отправил в Шахты учиться на механика-водителя, второго Колю – на сварщика в Новочеркасск, а третьего, Павлика, позже отправил в Ростов-на-Дону учиться на железнодорожного инженера.

Получив диплом, Иван, как сын кулака, долго не мог найти работу. Помогла ему в этом директор одного из дальних МТС Мария Фёдорова, взяв трактористом на только что полученный по распределению трактор СХТЗ. Спустя год ему удалось перейти работать в свой колхоз водителем полуторки ГАЗ-АА, но имя первой работодательницы Иван Семёнович впоследствии вспоминал с большой благодарностью.

Голодные годы отступали медленно. В один из летних дней 1936года перевозившего в амбар зерно молодого шофёра Ивана Партолина и двух его коллег, как говорится, «попутал чёрт». Их уличили в краже трёх мешков пшеницы. Состоялся суд, и каждый из них получил за свой мешок по три года тюремного срока.

Наказание Иван отбывал в Комсомольске-на-Амуре. Работал на стройке водителем грузовика. По кое-как устроенным дорогам ему приходилось доставлять грузы в Нерюнгри, Якутск. И здесь он впервые проникся молитвами к Богу.

«Едешь, бывало, по зимнику, мороз под пятьдесят, колея одна, а по сторонам высокие снежные намёты…– рассказывал он. –  Так может быть и сто, и сто пятьдесят километров. И всю дорогу молишься, чтобы не ехал кто-нибудь навстречу. Ибо разъехаться двум машинам почти невозможно, а остановишься или забуксуешь – смерть! И встречный останавливаться, чтобы тебя забрать не станет, ибо, если забуксует, ему – тоже смерть!»

Вскоре после возвращения Ивана домой из мест заключения, его призвали на военную службу, на финскую войну. Подробности его участия в этой войне в семье почти не упоминались. Известно лишь, что на грузовике он подвозил войскам боеприпасы. И снова здесь была зима, много снега, а также наводящие страх своими внезапными атаками финские лыжники. А религиозные устремления Ивана незаметно крепли.
После армейской службы он вернулся домой и продолжил работать в колхозе. Стал встречаться с девушкой Полиной из соседней Грушевки.

4

На большую войну Ивана мобилизовали в июле 1941года. Попал на Южный фронт, во взвод химической защиты 9 армии. На спецмашине БХМ, ездил вдоль советских оборонительных рубежей, густой дымовой завесой скрывая передислокацию войск от наступающего врага.

Производимые БХМ тучи дыма затрудняли полёты вражеской авиации. Немецкие лётчики несколько недель охотились за петлявшей по просёлочным дорогам «дымовухой». А Иван, делая свою работу, непрестанно молился, чтобы Бог послал ему какое-нибудь лёгкое ранение, избавив тем самым от необходимости убивать самому.
 
Бог услышал Ивана. В один из налётов его машину настигла авиабомба. БХМ разлетелась на части, а объятый пламенем Иван в беспамятстве контузии выпал из кабины. Подоспевшие сослуживцы потушили его одежду, а санитары отволокли в полевую санчасть. Его лицо и руки обгорели, а правый глаз был выбит осколком.

 «Эти дни, пожалуй, был самыми страшными за всю мою жизнь, – впоследствии вспоминал дедушка. –  По правому берегу Днепра скопились отступающие войска, тысячи беженцев, кони, скот… с запада наступают фашистские танки, с неба бомбит авиация, а сзади, из-за Днепра, не давая отступать, поливают огнём наши заградительные отряды. И в жутком гуле смешалось всё: людской вой, ржанье коней, грохот техники. Воды Днепра буквально пенились от крови».

Очнувшись с наглухо забинтованной головой, Иван от сослуживцев узнал, что санчасть, где ему сделали перевязку, немцами уничтожена, а раненых и сдавшихся в плен советских солдат отконвоировали на военный аэродром неподалёку от Николаева. Колючей проволокой пленённые оградили для себя часть лётного поля, и здесь теперь образован лагерь военнопленных.

Его лицо под бинтами распухло, отёк и вовсе заплыл левый уцелевший глаз. Стояла жара, над головой яростно кружили назойливые мухи. Раненых в лагере было много, и ни о какой перевязке не могло быть и речи.
 
Рой мух, привлекаемых гниением ран, раздражал охранявших лагерь полицаев. Подступив к Ивану, один из конвоиров поставил его на ноги, и вывел за ограждение. Подхватив затем другого, раненного в руку пленного, он подтолкнул его к Ивану и скомандовал обоим: «шнель!» Идите, мол, куда-нибудь подальше отсюда! Лечить вас тут некому!

Первые два дня и ночь Иван шёл вслепую за поводырём, держась за привязанную к его поясу верёвку. Фронт откатился за Днепр, и шли по оккупированной земле.
В сёлах им женщины через плетень бросали по краюхе хлеба, не решаясь взять на лечение. Иногда для проверки подъезжали на мотоциклах немецкие патрули, но увидев вблизи воспалённое под сползающими грязными бинтами лицо Ивана, брезгливо отмахивались и ехали дальше.
 
Лишь когда переправились через Днепр, в одном из украинских сёл им повезло: встретилась сердобольная женщина, которая позвала другую женщину, умеющую делать послеожоговые перевязки и вместе, они перевязали Ивана и его поводыря. Эти женщины были из общины евангельских христиан адвентистов, и своей заботой ободрили совсем поникший, было, дух Ивана.

Когда воспаление чуть спало, и левым глазом он начал немного видеть, поводырь поспешил с ним распрощаться: «иди дальше как-нибудь сам, а мне надо часть свою отступавшую через фронт догонять… иначе в тюрьму засудят».

Кое-как сориентировавшись на местности, Иван взял путь домой. Людей встречалось мало. Кругом были приникшие в августовском мареве неубранные поля. В одном из хуторов он направился, было на мост, чтобы перейти небольшую реку. Но заслышав сзади мотоциклетный треск, идти передумал, а спустившись по склону, перебрался вплавь. Подъехавшие немецкие мотоциклисты двинулись по мосту… Раздался взрыв и мост обрушился. Первый мотоцикл, взлетев на воздух, рухнул в воду. Второй мотоцикл последовал за ним. Спустя минуту волнение воды стихло. Не выплыл никто.
Поблагодарив Бога за чудесное спасение, Иван пошёл дальше.

5

На исходе второго месяца пути он постучался в окно своего дома. Вышла сестра. Не признав его в таком виде, в испуге захлопнула дверь. Иван же постучал опять и вышел отец, Семён Пантелеевич.

– Ба-атюшки… – всплеснул он руками. – Да это же Иван наш!

Оказалось, что дома ничего не знали ни про условия его службы, ни про ранение, так как почта в период оккупации работать перестала. И письмо, которое он написал после определения в войсковую часть, не дошло. В штабах же в дни отступления, сведения о «пропавших без вести» не сразу посылали домой: «авось вернётся…».
 
В Красюковке стояла сентябрьская жара, царили покой и безвластие: ни фашистов, ни председателя, ни нормировщиков. Да и людей почти нет: кто на фронте, кто в эвакуации. Колхозный скот немецкие заготовщики продовольствия угнали в начале оккупации.
 
Луга некошеные. Хлеб не убран, порос бурьяном и полёг.
 
Невеста Ивана поначалу взялась долечивать его раны на лице и руках, да ничего у неё толком не получалось. Рана в месте бывшего глаза гноилась и заживала плохо. Готовить Полина тоже практически не умела. Так что заботы по перевязке сына взял на себя отец, а основной его едой того времени стала тюря на воде.

 «Малахольная она была, невеста эта… У них вся семья такая, ни до чего недотёпные!» – впоследствии скажет о ней наша бабушка Мария Павловна. Она тоже была из Грушевки.

Кое-как оправившись после возвращения, Иван отремонтировал сломанный колхозный комбайн и с оставшимися селянами взялись убирать хлеб. Так как колхоз был временно упразднён, сдавать зерно оказалось некому. Его распределили между семьями и перемололи в муку.

Позже был ещё один рейд вражеских фуражиров и у многих зерно изъяли.

В феврале 1942 года оккупантов с Дона изгнали. Вернулась советская власть, вернулся председатель и нарядчики.
 
За невозвращение в свою часть и самовольный сбор урожая – «косвенное пособничество врагу», Иван был арестован и препровождён в тюрьму Новочеркасска. Улики в его деятельности на полях были налицо, и дела складывались неважно, грозила «десятка».

Но спасло чудо: его по голосу в камере для задержанных узнал друг юности, ставший сотрудником отдела контрразведки СМЕРШ. И по его команде без большого шума дело Ивана было закрыто.

В военкомате Иван по состоянию здоровья был признан негодным к строевой службе. Но как побывавшего на войне, его назначили инструктором начальной военной подготовки.

Среди проходивших подготовительный курс оказалась и Мария Гиривенкова. К тому времени её муж-полицай был арестован и получил тюремный срок. Война продолжалась, а пребывавшая в депрессии Мария Павловна, решила, было идти на фронт. Направленная комиссаром на занятия по физподготовке, она по командам Ивана бегала на плацу, пыталась подтягиваться на перекладине, ползала по-пластунски…

Вот с этого, «пластунского» ползания хорошо сложенной Марии и начались масштабные перемены в судьбе Ивана!

Иван… Иван Семёнович не мог оторвать взгляда своего единственного глаза от ползающей под растяжками из проволочной сетки женщины!

Переживая за мужа, Мария Павловна некоторое время не реагировала на ухаживания инструктора с изуродованным войной лицом. Но присущее ей рациональное мышление подсказало, что каким бы ни был дальнейший путь её полицая, пришло время самостоятельно устраивать свою дальнейшую жизнь.

5

…На второй странице маминого фотоальбома ещё одна большая чёрно-белая фотография. Здесь вся семья Гиривенковых в сборе: в центре, скупо улыбаясь, сидят Павел Матвеевич и Пелагея Александровна, сзади них старшая дочь Мария со вторым мужем Иваном Семёновичем. Рядом её сестра Настасья с мужем, фронтовым особистом Михаилом Фёдоровичем, далее подбоченившись стоит третья сестра Нина, с мужем-полковником в орденах Иваном Сергеевичем, и с краю самая суровая на вид младшая сестра Галя с молодым и расхристанным пареньком Николаем, – в будущем крепким пьяницей.
 
У ног прадеда и прабабушки, облокотившись, стоят двое детей Марии и Ивана Семеновича – моя мать, и её старшая сестра Рая. Здесь им лет по пять-семь лет, из чего следует, что сделана эта фотография очевидно в середине пятидесятых годов.

Одеты все небогато и по-зимнему – в потрёпанных полушубках, обвислых пальто, женщины закутаны в шерстяные платки. У Марии выражение лица строгое и чем-то недовольное. Иван Семёнович рассеян и благодушен. При контузии кроме прочего был значительно поврежден его слух.

В страду он работал комбайнёром, а вне сезонов полевых работ – трактористом или водителем грузовика. Мария же смолоду вкусно готовила и работала поварихой в колхозной полевой кухне.
 
Вот фото, где дед в шапке-ушанке возле какой-то диковинной сеялки, в правой руке большой гаечный ключ. Рядом ещё очень бледное фото, где он рядом с комбайном. А вот и «вкусная» фотография нашей молодой бабушки: пробует с половника на вкус суп или борщ. Перед ней на плите парует большая кастрюля.
 
Увлекаясь идеями христианства, Иван Семёнович стал бывать на воскресной службе в Новочеркасском кафедральном соборе. Череда горестей и трудностей, произошедших с ним в молодые годы, сформировали смиреннический дух, который образцово соответствовал основам православного вероучения.

– Знаете, каким был ваш дед, пока в храм не стал ходить? – рассказывала нам Мария Павловна. – Комком нервов! Бывало, ремонтирует свой трактор, так от злости все запчасти разбросает вокруг по полю. А потом полдня ходит несчастный, ищет их в траве. Но после того, как верующим стал, будто бабка отшептала.

Верил Иван Семёнович искренне и безоглядно. Но подлинное счастье он обрёл при встрече с Марией Павловной, после чего судьба решительно сменила курс.
Устройство семейного быта отошло к жене, а сам он всецело посвятил себя заботам о благополучии близких. Смирение же и скромность стали главными чертами его характера.

В отличие от Павла Матвеевича, своего звания участника ВОВ, ежегодных юбилейных наград и денежных пособий он очень стеснялся.
 
– Да какой из меня защитник, – говорил он по этому поводу. – Мне из автомата, который выдали в части, и выстрелить-то ни разу не пришлось.

6

Были на Дону в начале 20 века купцы-лесоторговцы Пётр и Иван Мухины. В станице Аксайской у Петра было много недвижимости – конторы, склады, жилые здания. На восточной окраине станицы, у балки Малый лог, он построил себе двухэтажный дачный дом. Стены первого этажа были сложены из камня, второго – деревянные, облицованы дранкой и оштукатурены. Покрыт дом был черепицей, к нему проведён водопровод, и установлен ватерклозет. Метрах в двухстах от дачи рабочие облагородили для Мухина небольшое озеро. Вокруг него установили беседки, сделали аллеи, а в пруд пустили лебедей.

После революции собственность Мухиных была национализирована. Их полевые угодья и недвижимость на окраине Аксайской станицы переданы созданной при Донском аграрном университете опытно-селекционной станции.
 
С приходом новой власти пруд зарос камышом, лебеди исчезли, а дачный дом был превращён в контору пролетарской селекции. От прежнего владельца в историю легло лишь народное название местности – Мухина балка.

В послевоенные годы вопросам селекции вдохнули новую жизнь. Поля стали засевать экспериментальными культурами пшеницы, овощами. По направлению аграрного университета в Аксайское селекционное хозяйство перевели работать и Ивана Семёновича.

В начале пятидесятых годов здание конторы преобразовали в коммуналку на четыре пролетарские семьи. Нижний этаж заняли две семьи из большого и безалаберного сообщества приехавших откуда-то из Сибири «кацапов» Козловых, а верхний был разделён на две части по две комнаты – семье Ивана Партолина и разведёнке с двумя малолетними дочерями Марии Астапенко. В каждой из квартир имелась отдельная печь, и своим теплом жильцы могли управлять индивидуально.
 
К тому времени ватерклозет в здании был безнадёжно сломан, разморожены водопроводные трубы, а с внешней стороны стен за сорок лет без ремонта осыпалась штукатурка, обнаружив под собой покрытую покоробившейся дранкой почерневшую доску. И новым жильцам досталась в пользование лишь уличная уборная, расположенная в глубине одичалой жердёловой «посадки», а за водой с коромыслами ходили к водопроводной колонке на соседнюю улицу, метров за двести.

Тем не менее, число проживавших в этом небольшом доме в ту пору порой доходило до семнадцати человек! И по рассказам матери, нравственный уровень его обитателей оставлял желать лучшего.
 
С контуженным на фронте пьяницей Егором Астапенко, Мария официально была разведена. Но пару раз в месяц он наведывался к ней, и напившись, устраивал домашний террор: орал что-то несуразное, колотил бывшую жену, посуду, доламывал и без того хлипкую мебель, а испуганные девочки прятались в спальне нашей бабушки.
 
У Козловых и вовсе было непонятно, кто кем кому приходился. Была будто бы глава семейства, грудастая и неухоженная баба лет сорока Клавдия Ивановна, разудалая пьяница, без стеснения воровавшая из общего подвала соленья и закрутки Партолиных и Астапенко.
 
Была у неё столь же неухоженная взрослая дочь. Бывали у них приходящие мужчины – к матери, к дочери, – «чокнутые» фронтовики, уголовники. От одного из них, авторитетного вора, Ивановна родила ещё двух сыновей – Славку и Кольку, впоследствии пошедших один за другим на малолетку, едва исполнилось каждому по четырнадцати лет.
 
За другим подселившимся к дочери будто бы офицером и героем войны спустя несколько месяцев пришла милиция и забрала с собой навсегда. Оказалось, что офицерское звание его фальшиво, а в действительности он – дезертир и военный преступник.

Был у Ивановны ещё один странноватый тип. Имел при себе ружьё, и выкрикивая ругательства, всё стрелял по ночам в небо, пугая округу. Пожив в примаках, он, улучив минуту пока никого не было дома, – повесился в прихожей на ремешке от своих галифе.

В соседней с ними квартире на первом этаже жила племянница Ивановны, тихая и скромная Галина, работница консервного завода. Её муж, тоже бывший фронтовик, безработный лентяй и уголовник, оставил Галину и жил с другой женщиной. Но аккуратно в день зарплаты Галины, приходил к ней, напивался, и с наводящим жуть утробным рычанием требовал у неё деньги. В приступах алкогольного садизма, вставлял её пальцы в дверной притвор, и зажимал дверью. Тогда уже жутко кричала Галина. И после, неделями ходила с забинтованными руками.

7

Ивана Семёновича мало беспокоили плохо устроенный быт и моральный облик соседей. Вдохновлённый религиозными идеями он на их безобразия реагировал смиренно и без большого возмущения: у каждого свой жизненный путь, и на всё есть высокая Божья воля! И ведь правда же: никто из дебоширов в разгар алкогольного безумия не задевал семью Ивана Семёновича, точно его молитвы обволакивали всех защитным ореолом.

В быту же Иван Семёнович был крайне беспомощен. О ремонте водопровода и ватерклозета, и речей не заводили. Даже куда более простые хозяйственные вопросы жены чаще оставались без ответа. Например, испытывая неудобство от воровства соседей, Мария Павловна не раз просила мужа, чтобы он в общем подвале сделал запирающуюся отгородь. Иван Семёнович долго собирался, планировал, но в итоге так и не взялся сделать эту несложную работу. И тогда по просьбе Марии Павловны приехал её отец, Павел Матвеевич. Купил гвоздей, выпросил на недалёкой стройке десяток досок, сколотил отгородку и на дверь повесил замок.

Надо отметить, что бабушка по поводу хозяйственной беспомощности редко корила мужа, понимая, что это ему не под силу. Для неё главными были его доброта и трудолюбие, честно заработанная зарплата. Её жизненными основами были накормленные дети, чистота и порядок в двух небольших комнатах, опрятность в одежде. И дедушка в моей памяти остался всегда аккуратно подстриженным и выбритым. Его выходная одежда была наглажена, обувь начищена.

По какой причине оставив православный приход в Новочеркасске, он перешёл в общину адвентистов седьмого дня, мне узнать не удалось. Возможно, повлияли воспоминания о чудесной помощи верующих женщин в украинском селе, возможно, что иное.
   
Более того, по уже вовсе необъяснимым причинам он спустя несколько лет перешёл из легальной и довольно миролюбивой общины адвентистов седьмого дня к существовавшему обособленно весьма непримиримому их подвиду – Всесоюзной Церкви Верных и Свободных Адвентистов Седьмого Дня, о которых я рассказал в первой части повествования, посвящённого отцу.
 
К религиозному рвению мужа Мария Павловна относилась с уважением, невзирая, что в целом к обществу ВЦВСАСД относилась с осторожностью. А уж «Божьих представителей на земле», его «служителей», и вовсе почётом не баловала.
 Ежедневно наблюдая беспутную жизнь соседей, она восхищалась одухотворённостью единоверцев мужа. Однако в отношениях с ними держалась на расстоянии, и вступать в члены организации не пыталась. За это к семье Партолиных у церковных адептов было взаимно сдержанное отношение.

Будучи уже на пенсии, Иван Семёнович продолжал работать трактористом в одном из дальних совхозов Задонья.

Понятие «государственная собственность» так и не обвыклось в его сознании, (даром три года мотал по Дальневосточным зимникам),  и в каждый осенний сезон наш дедушка из совхозного урожая на небольшом тракторе «Владимирец» развозил по родственникам ящики с помидорами, капусту, картофель.

Спустя сорок два года после окончания войны, он как участник ВОВ получил отдельную квартиру. К этому времени его характер был и вовсе тих, покорен. К тому же он почти оглох. И когда «служители» ВЦВСАСД пришли с предложением отписать полученную квартиру «на дело Божье», он с лёгкостью согласился.
 Оформить документы церковные агенты пытались скрытно, и в приватных беседах убедили его пригласить нотариуса для подписания нужных бумаг. Но бабушка суть этих разговоров вызнала, и деду никого «приглашать» не позволила. А мошенников выпроводила.

Из этого позднего периода жизни Ивана Семёновича осталась одна фотография: в саду под ветками цветущей яблони стоят все четыре брата и сестра Партолиных. Как удалось им собраться вместе, о чём говорили, что вспоминали – теперь рассказать некому. Но важно, что все пятеро улыбаются, хотя и скупо. Осанка же и выражения лиц каждого свидетельствуют о глубокой усталости от тяжело прогромыхавшей жизни.

8

На следующих страницах альбома есть несколько трогательных фотографий мамы-школьницы. Вот она с дочерями Марии Астапенко, Любой и Надей, вот с сестрой Раей, а на руках младший брат Витя. Трёхлетний мальчуган явно тяжеловат для пошедшей в пятый класс мамы, и поэтому улыбка её натужна, сдержана.

О своих школьных годах мама вспоминала неохотно: в то время из тюрьмы вернулся первый муж Марии Павловны, и мучительные встречи с ним с просьбой вернуться повергли её в долгую депрессию. И на маму легла забота о младшем братике Викторе, ибо Мария Павловна была не в силах, а Рая смолоду обладала властным характером, и всё хлопоты по уходу за малышом свалила на младшую сестру.

И здесь, на фото двенадцатилетней матери для меня начинают просматриваться штрихи её духовных устремлений. Становятся понятнее причины, по которым она с юных лет стала ходить с отцом на субботние собрания адвентистов, а позже вступила в члены ВЦВСАСД.

Окружающий мир с разбитой алкоголем и войной психикой её тяготил, и обращение к христианскому учению, было, что называется, «отверстым небом» для ума и сердца. Прогулки на собрания к опрятно одетым, приветливо улыбающимся людям являлись духовным просветлением, надеждой на избавление от постылого с детских лет общества.
 
Окончив десятилетку, она устроилась работать в лабораторию при фотостудии, находившуюся в районе центрального рынка Ростова-на-Дону. Ежедневно ездить на работу в переполненном автобусе было далеко, неудобно. Но в молодости подобных неудобств почти никто не замечает.

В этой фотомастерской сделаны несколько авторских портретов дозамужней мамы. Они – лучшие в альбоме, ибо сделаны мастером главной студии города. И здесь мама красавица! Вот она в платке с арабесками, лицо внимательно, задумчиво, – ведь впереди большая жизнь! Вот сидит на изящном стуле с высокой спинкой, на её голове модный шиньон. Вот она, подперев ладонями подбородок мило улыбается, и её лицо источает свет, доброту.

После вступления в ВЦВСАСД ей со всем этим пришлось покончить. Никаких шиньонов, косметики, перекрашивания волос и золотых коронок женщинам в среде общины не допускалось. Даже открытые улыбки не приветствовались, ибо «человек рождается на страдания, как искра, чтобы устремляться вверх».
 
Невзирая на привлекательную внешность, мама в ВЦВСАСД статусной невестой не являлась, как, впрочем, и отец завидным женихом. О причинах «нестатусности» отца, я писал в первой части, посвящённой отцу. О Партолиных же могу лишь предположить, что настороженность бабушки не давала деду всецело посвятить себя церковным делам, отчего и занимаемая им ступень в иерархической лестнице общины была невысока. Ибо в ВЦВСАСД, как и в любой организованной структуре существовала строгая социальная иерархия.
 
Дальше в фотоальбоме идут несколько милых фото нас с младшим братом Андреем в домике на окраине Краснодара. Здесь нам по два-три года. Дружески обнявшись, мы радостно улыбаемся и доверчиво смотрим в объектив, очевидно, ждём обещанную отцом птичку. Сидим мы на одном стуле и на наших ногах сшитые матерью остроносые чуни, видимо пол в доме был холодным.
 
Во взрослой жизни у нас не сложилось большой дружбы, да и заметной теплоты в отношениях не было. Так что эти чудесные фото, в своём роде уникальные.

На этой же странице, внизу и чуть сбоку единственное фото родительской свадьбы. Невзирая на небольшой её размер 9х12, здесь уместились все наши близкие родственники как по отцовой линии, так и по материнской. Лица у них трезвы, вдохновенны, и широко улыбается лишь невеста-мама. «Смеюсь, как на безголовье» – будет потом она говорить по поводу этой своей улыбки. Это выражение пришло к нам от бабушки. Смех у них в роду считался неприличным и обозначал кратковременную потерю разума – «безголовье», так как бывал лишь у пьяных.

В месте, где рядом с улыбающейся мамой должно быть лицо отца, неаккуратно вырезанная ножницами дыра. С её слов, отец вырезал себя из свадебного фото в период их раздора ни третий год семейной жизни. Тогда мама, собрав нас с братом, впервые оставила мужа и вернулась в родительский дом.

9
 
Не взирая на общую увлечённость религиозными идеями, они характерами были очень разными, отец и мать. Воспитанная в семье, где чистота в доме и опрятность в одежде являлись основой, мама попала в мир, где ни то, ни другое – не стояли и в первых рядах. Здесь у отца в приоритетах были религиозная идеология, авторитет «служителей», далее шли мать, сестра и её семья, и только после этого – жена.
 
Какими бы ни были его ораторские способности, привлекательность возвышенных идей, опрятность в одежде и порядок в доме смолоду оставляли желать лучшего. Так же было в жилищах его сестры и матери, – это их общая родовая черта.

Нехорошо отразился на психике отца и пятилетний тюремный срок, о котором я рассказывал в первой части, – характер его слыл вспыльчивым и бескомпромиссным.
Был у нас в краснодарском дворе небольшой серенький пёсик Трезор. Я смутно его вспоминаю. Он никак не мог смириться со своей судьбой прозябания на короткой цепи и всё тявкал. Приходя порой с работы рассерженным по какому-нибудь поводу, отец бил его обрезком шланга. Маме было жаль пса, она плакала и просила отвязать его и сделать вольер. Но отец был строг и непреклонен. А её слезам не придавал большого значения.

И когда Трезор с цепи сорвался, сквозь щель в заборе выбежал на дорогу и погиб под колёсами машины, печали сердобольной матери не было предела. Не увидев в глазах отца, хоронившего пса, и толики сострадания, она выразила ему своё негодование. Произошла семейная ссора, после чего мама со мной и братом решила уехать к родителям.
 
В доме бабушки нас надолго, увы, не ждали. В двух комнатах и так было тесно. К тому же у её сестры Раи тоже неважно складывалась семейная жизнь, и она жила у матери.

Так что встретила Мария Павловна дочь неласково: «Народила двоих, а теперь нам с дедом на шею?». Мама в бессилии плакала.

Кроме того, ей там было скучно, ибо, не взирая на царившие кругом чистоту и порядок, интересными духовными идеями в родительском доме было не разжиться.
«Все думки только о еде да нарядах…» – говаривал по этому поводу отец.

Спустя неделю он приехал с мамой мириться, позвал её назад. И мама была рада!
Отец рассказал ей о поступившем от руководства церкви предложении поучаствовать в «деле Божьем». Речь шла о переселении в Нальчик и участии в создании подпольной типографии «Верный свидетель», о чём я писал в первой части.
   
К тому времени сёстры Астапенко повыходили замуж. Славка и Колька Козловы вслед за малолеткой получили «взрослые» сроки заключения, проживающий в соседнем дворе мамин школьный приятель Вася за соучастие в невесть каком преступлении тоже получил длительный срок. В общем – интересных перспектив в Мухиной балке не просматривались.

А предложение отца хотя и не было столь уж интересным, и тоже пахло уголовной ответственностью, но здесь были довольно четко просматривались штрихи борьбы за правду, «за свободу совести». Так что вернулись мы обратно вместе.

Из того периода в фотоальбоме есть десяток наших семейных фотографий в нальчикском дворике. С нами уже третий братик Ваня, и фото здесь либо детские, либо мы с отцом, либо с матерью. Совместных фото обоих родителей нет. Почти на всех фото отец уверен в себе и улыбается. Выражение лица матери недовольно, а в глазах обращённый к фотографирующему отцу упрёк.

Несмотря на происходившие в то время в нашей жизни интересные события, связанные с организацией печатного дела, одеты все мы небогато, вид расхристанный. На голове мамы вместо платка с арабесками кое-как повязана мятая косынка, наподобие тех, что носили работающие в поле женщины. Косметики на её лице нет.

10

В протестантских общинах молиться принято по очереди и вслух. И так как в нашей семье молились часто, мне запомнились не только свойственные отцу, матери или братьям словесные обороты, но также и дух, с каким мы обращались к Богу. Обычно молились стоя на коленях и закрыв глаза, начиная с младших, заканчивая отцом. Братья в своих обращениях были кратки, а иногда кто-нибудь и вовсе молиться не хотел. Возникала заминка, мама за плечо осторожно подталкивала насупившегося брата, а отец поучительным тоном начинал диктовать: «Дорогой Боже!..»

«Бозе…» – жалобно повторял брат.
 
К сожалению, не осталось и единой записи этих молитв, – за что мы благодарили Бога, о чем просили. Сколько в наших речах было искренности, а сколько притворства.

Отец в молитвах был масштабен и обстоятелен. Благодаря Бога за новый день, солнечный свет или чудесный воздух в курортном Нальчике, он просил не забывать и тех, у кого эти благости в дефиците: узников, в душных камерах коротавших свои тяжкие дни, работников металлургии, химической промышленности.

В молитвах же матери было больше понятного и родного. Она была многословнее отца, говорила негромко, скороговоркой, и от её бормотанья веяло душевной теплотой, заботой о детях.

Оттого, что стояли мы на коленях, мысли, в конце концов, ускользали от родительских молитв к нарастающей боли в суставах, спине. Приоткрывая левый глаз, я следил за медленно ползущей секундной стрелкой часов в оправе из огранённого красного стекла. Таких очень уж неспешных оборотов за время молитвы стрелка делала не один десяток. А если сложить всё время наших коленопреклонённых молитв, то многие сотни, а возможно и тысячи. И всякий раз, «аминь» за последним молящимся мы повторяли с большим облегчением, резво подскакивая на ноги.

Везде, где жила мама, дом согревался её трудом и заботой. Вставала она задолго до нас. Растапливала печь, кипятила на плите чайник, готовила завтрак. Зимними утрами мы собирались в школу в натопленной комнате, у окна с видом на заснеженный огород пили чай с вишнёвым или сливовым вареньем, закусывали хлебом, намазанным сливочным маслом. И эти сельские утра так и легли на склад памяти – счастливыми и уютными.
 
В цветах – часть её души. На наших дворовых клумбах, в огороде и палисадниках всегда было много посаженных ею цветов. Весной наши столы украшали свежие букеты сирени, пионы, летом ромашки, астры, осенью хризантемы. И в зависимости от времени года в комнатах плавали запахи весенних надежд, летней усталости, грусти осеннего увядания.
   
Тем не менее, её разочарование в отце неизменно росло. Его красноречие, жизненная позиция борца за правду поначалу увлекали маму. Но с годами выдвинулась и укрепилась на передней линии их взаимоотношений взаимная неприязнь. И со стороны матери она была намного глубже и категоричнее, чем со стороны грубого, но отходчивого характером отца. Особенно это стало заметным после тюремных лет его заключения в Кабардино-Балкарии, о которых я писал в первой части.

11

Сдача стеклотары в пункты приёма в то время стала весомой частью нашего семейного дохода. Цена бутылки из-под пива или водки поднялась до 20 копеек и приравнялась к стоимости буханки хлеба или литра молока.
 
Выбросить же из окна автомобиля пустую бутылку, было в те годы не столь зазорным. А уж после приятельских пьянок на природе, многие и вовсе не считали нужным убирать за собой мусор.

Закрепив на багажнике мотоциклетной коляски большой ящик, отец после занятий в школе брал с собой меня, кого-нибудь из братьев, и мы ездили по главным и просёлочным дорогам. У замеченной на обочине бутылки отец сбавлял ход, я спрыгивал с заднего сиденья мотоцикла, подхватывал её и укладывал в ящик. Эти поездки были популярны зимой, так как на снегу стекло виднее, чем в траве.
В выходные, праздничные дни мы ездили вдоль лесополос, скверов или прудов. Завидев компанию отдыхающих, отец останавливался от них на небольшом расстоянии, и велел нам идти к ним и просить использованную стеклотару. Такие поручения отца были неприятны, так как пьяные, насмехаясь, порой брезгливо бросали нам опустошённые бутылки как собакам кость.

Дома мы их сортировали и мыли под уличным краном. Если бывал мороз, то воду для мытья грели на плите. Отец для этого закупил жёсткие ёршики, щётки, сделал из проволоки специальные крючки, так как в бутылки иногда заползали и там издыхали полевые мыши.
 
Поездки на городскую свалку обогатили наше хозяйство отрезами бракованной искусственной кожи с нальчикского завода «Искож», рулонами подпорченной ткани, радиоприёмником VEF. Как-то поучаствовав в разборке старинного дома, мы загрузили и привезли домой целый грузовик старых досок, оконных рам, дверей, ржавого кровельного железа.

На пасху мы по кладбищам с сумками шастали между могил, собирали конфеты, печенье, составляя конкуренцию цыганам, за что те грозились нас побить.
Этими и подобными делами мы были заняты многие дни! Весенними, летними, зимними утрами мы вставали с заботливо заправленных матерью постелей, чтобы ехать на разборку какого-нибудь старого дома, сбор бутылок или обследование городских свалок. Отцу это доставляло удовольствие, матери – неприятно. На его увлечения она смотрела с нескрываемой брезгливостью. Порой, завидев мужа, въезжающего во двор на мотоцикле доверху гружённым обрештовочными досками или другими строительными отходами, она без приветствия уходила к своим делам.
 
Отец огорчался. Не раз он объяснял такой свой образ жизни «религиозными убеждениями», что в предприятиях с пятидневным графиком работы есть «чёрные» субботы. И если он не выйдет в такую субботу – будет уволен за прогул. Мать возражала и приводила в пример, что её отец, Иван Семёнович, не один десяток лет работал в совхозе, и за невыход в субботу, отрабатывал в воскресенье. Отец соглашался, что еженедельную ночную натирку полов в санатории надо бы действительно оставить и подумать об устройстве на работу с обычным графиком и более высокой зарплатой. Однако не вспомню, чтобы он в угоду матери изменил какой-либо из своих замыслов.

Те несколько лет жизни в удалённой от больших дорог ставропольской станице стали для мамы годами разочарования. С печалью она осознала, что заходящемуся по какому-нибудь пустяшному поводу в истеричном крике мужчине невозможно оставаться её «героем». И у человека, грузовиками привезшего во двор строительный хлам и горы грязных бутылок подлинно возвышенных идей быть не может.

Об этом периоде духовного упадка мамы свидетельствует ещё одна её фотография, плохого качества и не слишком удачная. Здесь она стоит посреди нашего напоминающего цыганский неухоженного двора. В её руках половик, из которого, вероятно, только что вытряхивала пыль. Невзирая зимний вид двора, на ней кое-как заправленный домашний халат, на голове – набок сползшая косынка, и, хотя пытается улыбаться, в лице заметна грусть и едва скрываемое раздражение.

К тому времени она родила нам ещё двоих братиков – Алёшу и Костю. Так что всего нас у мамы пятеро. Пятеро братьев!   

12

Ни в первой, ни во второй части повествования я не решился описать идеологическую основу учения адвентизма, церкви ВЦВСАСД, так как глубоких знаний в этой области у меня нет. О библейском грехопадении, предполагаемом пришествии Христа на нашу погрязшую в грехах планету моё представление поверхностно. Ещё со школьных лет это казалось мне больно уж фантастическим, и особого интереса не представляло.
 
Ценностью для меня являются лишь попутно возникающие с мыслями об этом интерьеры давно забытых комнат, дворик, сад где происходили события, над которыми данная идеология имела значительную власть.
 
О том, как родителей исключили из членов общины, я писал в первой части, посвященной отцу. После чего в нашей семье произошли значительные перемены: родители продали дом, разъехались жить в разные города, и спустя недолгое время развелись.

Религиозные взгляды отца тоже претерпели значительные изменения. Поначалу он часто сетовал на несправедливость «закона изоляции», утрату общения с единоверцами. Но год за годом всё более убеждался в правильности своего исключения и всё далее отдалялся от самой идеи адвентизма. Эти процессы в его душе были довольно долгими; спустя многие годы он стал бывать на службах православного прихода, исповедоваться, причащаться. И лишь спустя лет пятнадцать, православие стало его главной духовной опорой.

Мама же верила искренне – и в грехопадение, и в пришествие. Адвентистское вероучение для неё было и остаётся основой, а исключение из рядов церковного сообщества веру её не подорвало, и почти не повлияло на внутренний мир.
 
Со временем характер отца стал мягче и покладистее. Значительные изменения произошли и в его образе жизни. Как он и предполагал, вслед за исключением из членства в церкви ушли и работа полотёра, и сбор бутылок. В надежде восстановить семью, он позже приехал к матери, и поселился в летней кухне купленного ею старенького подворья в низовьях Аксая. Устроился работать плотником в ремонтную мастерскую, помогал по хозяйству.  Однако вернуть семью ему так и не удалось.

Жизнь уходила вперёд, надвигались новые радости и горести. Но в продолжении многих последующих лет мама никогда осудительно не вспоминала руководство ВЦ ВСАСД. В отношении же личной жизни с отцом оставалась непреклонна:

«Нас с вашим отцом удерживала вместе религия, – не раз говаривала она нам, сыновьям. – А когда из церкви исключили, мы тут же и развелись».