Зелёные апельсины

Не знаю, кому как, а мне всегда нравилось ездить в командировки. Мой отец часто ездил в командировки по всему Союзу, испытывал машины для расчистки железных дорог от снега, а снега у нас в стране, как известно, хватает. Вот он и проводил почти полгода в командировках, так что мама даже немного беспокоилась, не завёл ли он себе какую-нибудь зазнобу в Воркуте или в Южно-Сахалинске. Но это она напрасно, отец так её любил, что никакая другая женщина ему не была нужна.

Я тоже с удовольствием по молодости ездил в командировки, и тоже не из-за какой-нибудь зазнобы. Просто мне очень хотелось своими глазами увидеть, как живут люди там, за МКАД, а командировка – это замечательная возможность за казенный счет побывать во многих городах нашего Советского Союза. По телевизору такого не покажут, это надо видеть своими глазами.

Первые три года после поступления на завод я работал конструктором по оснастке, и меня нет-нет, да и посылали в командировки. А потом я перешел на работу старшим мастером, а она совсем не располагает к командировкам: вся работа мастера здесь, на своём заводе: выдать задания шлифовщикам и заточникам, поторопить термичку, выбить рабочим прибавку к так называемым научно-обоснованным нормам труда, испытать продукцию, «протолкнуть» ее через ОТК и обеспечить выполнение и перевыполнение плана.

Но однажды вдруг начальник цеха вызвал меня к себе:
– Собирайся, поедешь в командировку на Украину, в Лозовую.
Тогда ещё все говорили «на Украину», а не «в Украину».    

Не успел я обрадоваться, как он меня сразу огорчил:
– Там у них трактороремонтный завод. Они нам вчера по телексу прислали рекламацию.

Тут я встревожился, только рекламаций мне не хватало!
– Твои круглошлифовщики опять что-там напортачили, пишут, что наши шлицевые протяжки задирают их втулки.
Обидно, конечно, такое слышать. Во–первых, что такое это «опять»? За те два года, что я руководил участком круглых и шлицевых протяжек, ни разу никаких рекламаций у нас не было, эта, вообще, первая. А во–вторых, ничего наши шлицевые протяжки не могли задирать: я лично каждую испытывал и все было гладко, никаких надиров.

Я хотел было так прямо и сказать начальнику все, что думаю об этом трактороремонтном заводе, но он меня опередил и усугубил ситуацию:
– Только смотри, чтобы с тобой не было, как на прошлой неделе с Петром Андреевичем.

Вот это уже серьёзно! Пётр Андреевич– это наш цеховой технолог, мой наставник, самый опытный специалист по плоским протяжкам на нашем заводе, а то и во всем СССР. А случилось с ним вот какая неприятность: послали его на какой–то завод, на котором дверные замки делают, чтобы снять рекламацию. Приехал Пётр Андреевич на этот завод, и видит, что действительно имеет место брак. Пётр Андреевич – человек прямой и абсолютно честный, фронтовик. Он не стал кривить душой, взял, да и признал рекламацию. Как же ему потом за это досталось от главного инженера! Ведь рекламация испортила показатели работы всего нашего завода. Все в нашем цехе сочувствовали Петру Андреевичу, ведь не он же допустил этот брак, а шлифовщик, который просадил размер, да и контролёр ОТК, который проверял эту партию протяжек и брака не заметил. Им, конечно, потом тоже досталось на орехи: им прогрессивку урезали, но это хотя бы за дело, а технолог, получается, пострадал за правду.

Пётр Андреевич страшно переживал, ведь за всю трудовую биографию, а на наш завод он пришёл сразу после демобилизации в 1946 году, у него не было ни то, что выговора, но даже хотя бы одного замечания, наоборот, его всегда ставили всем в пример, а тут, тем более, такая вопиющая несправедливость.

И вот теперь я оказался на месте Петра Андреевича, так сказать, между молотом и наковальней.
А что, если окажется, что продукция моего участка действительно бракованная? Что тогда?

А начальник цеха усугубил:
– Учти, Серёга, Пётр Андреевич – человек заслуженный, специалист со стажем, ветеран войны, имеет медаль, а ты кто? Молодой специалист, с тобой никто церемонится не станет, а у нашего главного инженера память на такие косяки хорошая, будет тебе лет пять припоминать. И мне, между прочим, тоже.

Ну и вот как я после всего этого должен был себя чувствовать? А что, если приеду я в эту самую Лозовую, а там подтвердится, что это рабочие моего участка брак допустили? Честно признаешь брак – жди нагоняя от заводского начальства, не признаешь – придётся, не краснея, врать с честным лицом украинским товарищам, что–то выдумывать о возможной причине несоответствия. А это, все равно, скорее всего, не прокатит. Дураков нет в сказки верить, они там в своём траекторном производстве лучше нас, инструментальщиков, разбираются. Оставалось только надеяться на чудо.

Эх, был бы я не комсомолец и атеист, а, наоборот, верующий, я бы, наверное, пошёл в церковь помолиться, поставил бы свечку и просил бы «Да минует меня чаша сия». Но куда мне молиться? Вряд ли бог прислушается к молитвам атеиста и грешника (а в том, что за мной числятся кое-какие грешки, я особо не сомневался, хотя, с одной стороны, распространяться о них здесь не хочется, а, с другой стороны, у кого их нет?).

Делать нечего, нужно было собираться в командировку. Я оформил командировочное удостоверение, получил суточные, а потом решил всё-таки предварительно позвонить с заводского телефона по межгороду в Лозовую, пусть хоть объяснят, как мне к ним на этот их завод добираться. Хорошо, у меня были координаты человека, который и составил на нас рекламацию. Звали его Андрей Михайлович, а отчества не помню (если что, МихайлОвич – это не отчество, а фамилия, такое иногда случается, особенно на Украине и в Белоруссии).

Звонил я ему с тяжелым сердцем, думал, сейчас он мне выскажет все, что думает о нашем заводе, о нашей продукции, ну и обо мне лично. Но, совершенно неожиданно для меня, мой собеседник оказался искренне рад моему звонку и разговаривал со мной приветливо и дружелюбно.
 
– Выручайте, дорогой товарищ! У нас уборочная в разгаре, а комбайны стоят, потому что втулки для шестерен с получаются с надирами, а вручную напильником их не поправишь. Приезжайте скорее! Я вам уже и место в нашем общежитии выбил, а то с гостиницами у нас в Лозовой беда, – он говорил со мной, как со старым знакомым, почти что, как с другом.

– Может вам что-нибудь прихватить из Москвы? – спросил я. В Москве со снабжением гораздо лучше, чем в любом другом городе, это все знают, поэтому нас, москвичей, обычно просят привезти то, чего у них в провинции нет, а у нас есть. Приезжать из Москвы в провинцию с пустыми руками – это дурной тон. В провинции люди всему были рады, но чаще всего просили привезти вареной колбасы, сливочного масла, импортные лезвия для бритья, что-нибудь из модных аксессуаров, например, японские шерстяные платки с люрексом. Да мало ли что еще.

Михайлович обрадовался, что я спросил, что привезти, а то он поначалу постеснялся обращаться с просьбой.
– У вас там в Москве, говорят, завсегда можно купить апельсины. Привезите, товарищ дорогой, если сможете, а то тут у нас апельсины не укупишь. У меня малые с самого Нового года апельсинов не видели. А мы вам сразу денежки отдадим, не беспокойтесь.

– Без проблем, – ответил я.
Действительно, купить в Москве апельсины – не проблема. Если в наших московских магазинах что и было из фруктов, так это польские яблоки по рубль пятьдесят и марокканские апельсины по рубль пятнадцать. Это какой-нибудь морковки могло не быть или картошки по 34 копейки за трёхкилограммовый пакет. Но вот это его слово «мы» меня слегка насторожило.

– Сколько кило вам взять? – спросил я.
– Дорогой мой человек, возьми хотя бы ящик, у вас же на апельсины ограничений нет, не то что на варенную колбасу. А я тебя прямо у поезда встречу, а потом на машине до гостиницы довезу, – Михайлович перешёл на «ты», очевидно уже признав меня за своего.
«Если так, то очень даже хорошо получается» – подумал я – «схожу в Москве за апельсинами, зато искать место в гостинице в Лозовой не придётся, у нас и в Москве мест в гостиницах днём с огнём не найдёшь. Своих вещей у меня немного: одна спортивная сумка через плечо. Ящик апельсинов – это килограммов двадцать, как-нибудь дотащу до поезда, а там встретят».

Чтобы не тащить зря ящик апельсинов сначала домой, а потом из дома на вокзал, я решил купить их перед самым отъездом прямо по пути на вокзал. На следующий день попрощался с сыночком, который вдруг разревелся, и с женой, которая провожала меня как на казнь. Доехал на метро до привокзальной площади и зашёл за апельсинами в первый попавшийся на пути гастроном. Но там, как ни странно, апельсинов не оказалось, сказали, что сегодня не завезли. Я быстрым шагом пошёл в другой гастроном, но и там никаких апельсинов не было. Пришлось мне топать до ближайшего овощного магазина. Я называю этот магазин ближайшим только, потому что ближе него к вокзалу ничего другого не было, а так-то топать до него пришлось около километра. А что делать, если и в этот магазин апельсинов не завезли, я старался даже не думать. Ведь никто там, в Лозовой, не поверит, если я им скажу, что в Москве апельсинов в продаже не было. Всем же известно, что в Москве апельсинов всегда полно. Решат, что это я поленился и сачканул.

Зашел я в этот овощной магазин и сразу обрадовался, даже от души у меня отлегло: там у них в дверях возле пожарного выхода стоял целый штабель из картонных ящиков с надписью на английском «oranges» и, наверное, на испанском. Как будут апельсины по-испански вспомнить не могу, но это и не важно. Важно, что завезли.

Захожу в магазин, смотрю на прилавок и вдруг понимаю, что апельсины-то есть, все как на подбор ровненькие и кругленькие, будто мячики для большого тенниса. Но вот ведь беда какая: они не оранжевые, а совершенно зеленые. Все как один, ни одного оранжевого нет. Вот те на!

– Скажите, пожалуйста, – вежливо так спрашиваю, потому как иногда, хотя и не часто, это срабатывает, и продавцы от такого неожиданного обращения теряются, и не только не хамят в ответ, а наоборот, сами отвечают так же вежливо, – а спелых апельсинов у вас нет?
– Молодой человек, берите, апельсины абсолютно спелые, вкусные, просто это сорт такой, кубинский. Марокканских уже неделю как не завозили, – объяснила продавщица, которой вдруг захотелось поговорить со мной, видно было, что бабульки ей порядком надоели с их подгнившими картошкой и моркошкой.

– А ничего, что они у вас какие-то зеленые? Как-то странно они у вас выглядят. Никогда о таких не слышал.
– Берите, молодой человек. Я сама пробовала – очень вкусные.  Даже для себя два кило отложила. У них только шкурка зелёная, а внутри они очень даже оранжевые, совсем как марокканские, а вы ведь шкурку не едите. А вот взять хотя бы яблоки: бывают красные, бывают жёлтые, а бывают и зеленые. И все по-своему вкусные, если не гнилые. Сколько вам вешать?

«А ведь она права» – подумал я – «взять хотя бы антоновку или симиренко».

– Тогда взвесьте мне целый ящик, – сказал я решительно.
– Берите прямо из штабеля, вес там на коробке напечатан. Все ящики по двадцать кило.

Пока я расплачивался с вежливой продавщицей, узнал про себя много интересного. Не от неё, конечно, а от покупателей. Одна бабулька сказала, что я наверняка спекулянт. Что ж, вполне логичное предположение. Другая стала спорить, что я столько апельсинов беру, потому что у меня свадьба или, наоборот, поминки. Третья возразила ей, что раз у меня на правой руке обручальное кольцо, то никакая это не свадьба, а просто я артист. Странный какой-то вывод! Почему артист, если апельсины? Может быть, она имела в виду артиста цирка, клоуна какого-нибудь, которому апельсины нужны, чтобы ими жонглировать? Пойди пойми этих бабулек, чего там у них в голове, кроме картошки!

Можете себе представить, с каким трудом я дотащил этот ящик до вокзала. Вообще-то, я сильный. Жилистый. На работе мне много приходилось таскать тяжестей, ведь нашего подсобного рабочего Леху уже три недели, как в лечебно-трудовой профилакторий упекли, вот мне и приходится за него тяжести таскать. Кстати, за бесплатно, поскольку начальник цеха служебную записку на расширение объёма работ или на совмещение профессий не подписал. Так что протяжки, которые приходилось испытывать, я сам своими руками поднимал, если не тяжелее шестидесяти кило, потому что некогда мне было с тельфером возиться. Но одно дело протяжка, её держать удобно, если в рукавицах, она даже немного на гриф от штанги похожа, а другое дело большой кубический ящик, который сверху или сбоку не ухватишь, а нужно перед собой на вытянутых руках тащить. А у меня ко всему ещё сумка была на шее, не тяжелая, но всё равно, неприятно, болтается туда-сюда. Я даже свою собственную бабулю вспомнил по этому поводу и пожалел, что не взял с собой сумку-тележку, с которой она на рынок ходит.

Короче говоря, до своего вагона я дошёл за полминуты до отправления поезда, хорошо хоть не опоздал, а то куда потом с этими апельсинами деваться?

***
Станция Лозовая оказалась крупным железнодорожным узлом, в котором расходятся дороги в Крым и на Кавказ. Обычно поезд на ней стоит минут пятнадцать, если только не выбился из графика, тогда стоянку могут сократить. Но я ещё на подъезде к Лозовой успел снять свой ящик с верхней полки и встал перед окном, чтобы разглядеть Михайловича в толпе встречающих. Заметил на перроне мужчину лет на пять старше меня в потёртой коричневой кожаной куртке и сразу сообразил, что это он и есть Михайлович. Спросите, почему я так решил? Понятия не имею. Наверное, интуиция. Он меня тоже узнал, как только я спрыгнул на перрон, но у него, в отличие от меня, была подсказка: я был один такой с ящиком апельсинов.

Михайлович долго жал мне руку, как пушинку подхватил ящик и повел меня, минуя здание вокзала к привокзальной площади.
– Вам не тяжело, Андрей, – спросил я, правда больше из вежливости.
– Своя ноша не тянет, – ответил он, – у нас в цеху уже списки составили, кому сколько кило апельсинов. Проголосовали больше двух кило в одни руки никому не давать, так что пришлось жеребиться.
– Это как? – спросил я.
– Жребий тянуть. Сделали тридцать шесть бумажек, на семи нарисовали по кружочку, типа это апельсин, бросили в шляпу, а потом тянули.

– А почему только семь, если в ящике двадцать кило?
– Два кило мне, поскольку это я тебя, дорогой человек, из Москвы вызвал, два кило – начальнику цеха, поскольку он начальник, а ещё два кило – комендантше общежития, чтоб к тебе в комнату больше никого не подселяли. У них там все комнаты на четверых. Я так подумал, что, если ты окажешься в одной комнате с тремя механизаторами, отдохнуть с дороги у тебя не получится. Это народ известный, хошь не хошь, зальют в тебя горилки по самое горло. А ты нам, мил человек, завтра трезвый нужен протяжки испытывать.

Как напомнил он мне про протяжки, так я снова расстроился. А вдруг действительно брак? Тогда никакие апельсины не помогут.
– А вот и машина, – сказал Андрей, указав на тёмно-зелёный тентованный ГАЗ-66, – садись в кабину, а я с апельсинам в кузове поеду.

Ехали недолго, подпрыгивая на разбитой дороге. Как приехали, Михайлович выпрыгнул из кузова, и с ящиком наперевес повел меня прямо к столу, за которым сидела комендантша – дама лет пятидесяти с перманентом.
– Вот, Раиса Павловна, смотрите какого красавца я к вам привёл, товарищ из Москвы, с инструментального завода, – сказал ей Михайлович.
– Неужто с Москвы? Что, прямо в Москве и живёте? – спросила она у меня вместо приветствия, протягивая ключ от комнаты, к которому вместо брелока была приделана стальная гайка М32. Впрочем, ответ красавца из Москвы её совершенно не интересовал, взгляд её был прикован к ящику с апельсинами.

– Вот, доставили вам апельсины. Сейчас отсыплю вам, Раиса Павловна, два кило, как и обещал, – засуетился Михайлович, доставая из кармана куртки безмен и авоську.

Вскрыл он наш ящик, и тут произошла у нас немая сцена, прямо как у Гоголя в «Ревизоре». Стоят они и расширенными от удивления глазами смотрят на апельсины, а апельсины-то все зелёные.
– Незрелые, что ли привёз, москвич? – разочаровано произнесла комендантша и даже потянулась, чтобы забрать у меня ключ от комнаты. Уже и за гайку ухватилась.
– Очень даже зрелые, зря вы беспокоитесь. Это сорт такой, новый, кубинские товарищи вывели.
– Не знала, что у нас на Кубани апельсины стали выращивать, – поразилась комендантша.
– Нет, апельсины не с Кубани, а с Кубы, с острова Свободы. И между прочим, очень вкусные. Вся Москва ест, всем нравится, – сказал я уверенно, хотя сам даже и не пробовал, какие они, эти кубинские зелёные апельсины.

Комендантша посмотрела на меня с недоверием, а потом посмотрела на Михайловича, уже с осуждением.

Михайлович, чтобы разрядить ситуацию, достал из ящика один апельсинчик. Выбрал самый маленький, что б не жалко, очистил его от шкурки. Под зелёной шкуркой оказалась вполне нормальная оранжевая мякоть. Он разломил апельсин на дольки, дал несколько долек Раисе Павловне, несколько мне, а оставшуюся часть решительно отправил себе в рот.

По лицу его разлилось блаженство. Комендантша тоже попробовала и сразу подобрела. Ну и я вслед за ними. Апельсин оказался на вкус таким же, как и марокканский, и у меня отлегло.
– Заселяйтесь, молодой человек, комната № 32, третий этаж, удобства в коридоре, а столовая закрыта на ремонт, питаться можете в городе в кафе "Иволга" или прямо на заводе, – разрешила комендантша.

Михайлович отвесил ей с помощью безмена и авоськи два кило, взял с неё денежки и пошёл провожать меня на третий этаж, в комнату, где стояло четыре металлические кровати с полосатыми матрасами, четыре тумбочки, один обеденный стол и почему-то только два стула. И ещё репродуктор и графин с водой на столе.
– Шикарно! Лучше, чем санатории! – сказал он, – комната просторная, обставлена со вкусом, ничего лишнего, удобства прямо здесь, на этаже. Радио вот для культурного досуга. Отдыхай пока, а завтра часам к восьми приходи на завод, будем ваши протяжки испытывать.

Опять он про эти протяжки! Попробуй отдохнуть, когда в голове только мысли о браке и чаше, то есть, о моей печальной участи.
– А как мне до вашего завода добраться-то? – спросил я без особого энтузиазма.
– Выходишь из общежития, поворачиваешь налево, доходишь до угла, поворачиваешь опять налево, а там уж спросишь, где тракторемонтный завод, и тебе любая собака, большая или даже маленькая, объяснит, как пройти. У нас в Лозовой наш завод все знают. Если что, иди в сторону трубы. А придешь на проходную, вызови меня по внутреннему, телефон 12-26. Только паспорт не забудь, у нас с этим строго.

С этими словами Михайлович распрощался со мной.
Было только часа четыре вечера, ложиться спать было рано, и я решил прогуляться по близлежащим улицам, город посмотреть и, попытаться развеяться.
Лозовая показалась мне чем-то похожей на московские окраины типа Кузьминок: невысокие четырех и пятиэтажные кирпичные здания постройки пятидесятых годов, между ними множество зеленых деревьев. Местные жители оказались похожи на москвичей, только одеты были поскромнее, и лица у всех загорелые. Я прошёлся вдоль одной тенистой улочки, заходя по пути в магазины, расположенные в первых этажах домов. Магазины в других городах – это для москвича самое интересное, интереснее музея.

В универмаге я не нашёл ничего интересного: невзрачная одежда, старомодная обувь, всякие там мелочи типа расчёсок, разноцветных мыльниц и белых зубных щеток. В продуктовом магазине все прилавки были уставлены пирамидами жестяных консервных банок: с морской капустой и сельдями иваси. Мяса не было, варёной или копчённой колбасы тоже, только ливерная. А вот сыра было аж целых три сорта: российский с мелкими дырочками, советский с крупными дырочками и колбасный вообще без дырочек.  В овощном отделе, кроме картошки, капусты и лука, продавались мелкие зеленые яблочки, помидоры и черешня трёх сортов: тёмная, розоватая и жёлтая. Я купил грамм триста розовой, потом оказалось, что она очень вкусная. А в Москве мы покупали черешню исключительно на рынке, в основном, чтобы побаловать сыночка.
Но, что касается апельсинов или лимонов, их в гастрономе категорически не было.
Я потом специально зашёл в овощной магазин, но там было всё то же самое.
Потом набрёл на комиссионный магазин. Там было полно всякой ношенной одежды, но я на неё и не смотрел. Моё внимание привлекли две чистые кассеты для видеомагнитофона на 180 минут. На одну такую кассету можно было сразу две американских кинокомедии записать или один боевик и несколько мультиков для сыночка. Но стоила одна такая кассета 80 рублей, а это половина моей месячной зарплаты, если считать с прогрессивкой. В Москве бы, ясное дело, такие кассеты в пять минут раскупили, а здесь, ничего, лежат себе, и никто на них, кроме меня и не облизывается. А у меня таких денег с собой не было, а то бы я точно купил, подумаешь, половина зарплаты!

А потом ноги привели меня в кооперативный магазин «Дары природы» и вот там, наконец, я понял, почему МихайлОвич просил привезти апельсины. В «Дарах природы» была и копчёная колбаса, были и апельсины, и лимоны. Они лежали за стеклом прилавка на самом видном месте, но имели совершено непотребный вид. Всё дело оказалось в цене, апельсины здесь стоили аж шесть рублей, то есть в четыре с половиной раза дороже, чем в государственных магазинах. Вот потому-то эти апельсины никто и не покупал, и они, бедные, уже начали засыхать от тоски и стали уже не оранжевыми, а коричневыми.

 На следующий день, с утра я решительным шагом двинулся вперёд, навстречу неизвестности. Речь не столько об испытании наших протяжек, сколько об испытаниях, уготованные мне судьбой. «Паду ли я стрелой пронзённый, иль мимо пролетит она?». Я в очередной раз явственно представил себя стоящим с поникшей головой «на ковре» у главного инженера, у которого наверняка найдутся слова, чтобы подчеркнуть мою никчёмность, а после этого ещё возвращение в свой цех, где коллеги будут на словах сочувствовать мне, но при этом смотреть глазами, полными осуждения. Но делать было нечего, и я отправился на трактороремонтный завод.

Пришёл на проходную, а там рядом с вахтёром уже стоял МихайлОвич с лицом радостным и одновременно обеспокоенным. Беспокоился он, очевидно, о том, смогу ли я на месте решить проблему с надирами, это понятно. А вот по какому поводу радость? Но это вскоре разъяснилось.
– Вчера принёс своим малым апельсины, так жинка их не успела оттащить, пока они по три штуки не слопали.

– Значит, понравились апельсинчики, несмотря, что зелёные? – спросил я.
– Ещё бы не понравились? Говорят, что вкуснее ничего не пробовали. Да и мы с женой не удержались, тоже по половинке съели. Вкусные! Я тут тебе со всех наших денежки собрал, вот ровно 23 рублика, копеечка в копеечку, – сказал Михайлович с радостным возбуждением, а потом вдруг спохватился, – а ты, Сергей, наверное, ещё и не завтракал сегодня?
А где мне было завтракать? Я между прочим даже и не ужинал вчера.

Он взял меня за рукав и потащил в заводскую столовую. Раздача ещё не работала, зато работал буфет, в котором я взял себе стакан какао, бутерброд с сыром, коржик, варёное яйцо и полстакана сметаны, такой густой, что в ней алюминиевая ложка стояла, не касаясь стенок. А Михайлович, чтобы составить мне компанию, взял себе стакан чаю и коржик.

Я с голодухи в один укус, как удав, заглотил яйцо, а потом, спохватившись, нарочно тщательно стал пережевывать свой бутерброд и долго-долго выскребал сметану, налипшую на стенки стакана. Но, как говориться, «сколь верёвочке не виться…».

Вытерев остатки сметаны с усов носовым платком, потому что здесь, как, впрочем, и у нас в столице, салфеток не водилось, я встал из-за стола и Михайлович повёл меня в токарно-фрезерный цех. В цехе стоял привычный шум станков и густой запах подгоревшей консистентной смазки. Мой взгляд сразу зацепился за единственный протяжной станок. Мы остановились около него, и я сразу заметил наши шлицевые протяжки, стоящие на подставке, похожей на ружейную пирамиду.
– Вот, видишь какая история у нас получается, – сказал Михайлович, вручая мне одну из втулок, валявшихся на полу возле протяжного станка.

Я внимательно осмотрел её отверстие: действительно, надиры были и по боковой поверхности шлицов и по внешнему диаметру, и по внутреннему. Факт, как говорится, налицо.
– Все такие? Или только последняя? – спросил я.
– Все, все как одна, – вздохнув ответил он.
– Какой протяжкой тянули? – спросил я.
Михайлович взял протяжку и передал мне. Я осмотрел её и не обнаружил никаких дефектов. Зубцы острые, без сколов. Отличная протяжка, хоть сейчас подавай в ОТК на сдачу.
– Странное дело, – сказал я, – я эти протяжки хорошо помню, сам их испытывал, всё было в порядке. Дайте-ка мне чертёж.

Ещё я попросил у Михайловича штангенциркуль и микрометр, перемерил диаметры зубьев и ширину шлицев, хотя и понимал, что даже, если размеры зубьев были выполнены не по чертежу, то на появление надиров это не могло оказать никакого влияния. Михайлович, разумеется, это тоже знал, но не мешал мне мерить. Казалось, что он искренне надеялся, что из столицы ему прислали волшебника, который немного поколдует, скажет какое-то заклинание, и надиры исчезнут, будто их никогда и не было. Мне бы его оптимизм и веру в чудо!

– Всё верно, протяжка выполнена в полном соответствии с чертежом, – сказал я и вздохнул, – что ж, давайте испытывать.

– Сейчас я рабочего позову, который на этом станке работает, – сказал Михайлович.
Через пару минут он привел долговязого дядечку, на лице которого был написан многолетний опыт металлообработки.
– С Москвы, значит? – недоверчиво спросил он, пожимая мне руку.
– С Москвы, – ответил я и протянул ему пачку дукатовской «Явы».
– Прямо с самой Москвы? И живешь в самой Москве? – спросил он закуривая.
– И живу, и даже родился в Москве, – ответил я.
– Ну, надо же, с самой Москвы, – покачал он головой, – чего ж вы там в Москве напортачили-то?

Он ещё раз затянулся, потом выбросил окурок, натянул рукавицу, взял из металлического ящика заготовку, надел её на шейку протяжки, закрепил протяжку в патроне, включил подачу смазочно-охлаждающей жидкости и потянул на себя рычаг.
Пять секунд, и дело было сделано. Я сам забрал протянутую втулку, смахнул с неё капли похожей на молоко жидкости, протёр ветошью получившееся отверстие и осмотрел.
На втулке были такие же надиры, что и на той втулке, которую мне показывал Михайлович. Никакого чуда! Наоборот, беда!

– Давай-ка, я сам буду протягивать, – тоном опытного мастера решительно сказал я, хотя всем, кто знает, что такое протягивание, понятно, что от мастерства рабочего, управляющего протяжным станком, качество получающегося изделия абсолютно не зависит.

И всё же я сам протянул пяток втулок. Сначала две штуки той же протяжкой, а потом ещё три другой. Результат был такой же, как и раньше. Надиры.

Я снова проверил чертёж протяжки, но ничего особенного в нём не нашёл. И тут вдруг у меня появились какие-то неясные сомнения. А что, если не протяжка, а сами втулки сделаны с каким-нибудь деффектом.
– А чертёж самой шестерни есть? – спросил я, придав своему голосу строгость.
Мне дали чертёж шестерни, и я штангенциркулем перемерил толщину заготовки и диаметр отверстия.

– Странно, все размеры в пределах допусков, – озадаченно произнёс я.
– Ещё бы, Василь Васильич заготовки точил, он у нас мастер высший класс, – сказал Михайлович.
– А где он, этот ваш Василь Васильич? Работает сегодня? Я у него кое-что спросить хочу? – сказал я, взяв в руки одну из заготовок, а чертёж засунув в карман халата.

МихайлОвич отвёл меня в дальний угол цеха, к седому коренастому мужчине, работавшему на токарно-винторезном станке.
– Вот Василь Васильич, познакомься, это товарищ из Москвы, тот самый, что вчера нам апельсины привез.
– Надо же, с самой Москвы, значит! – спросил Василь Васильич, пожимая мне руку, – хорошо вам там, в Москве, даже апельсины есть, хоть и зеленые.

– Да, апельсины нам часто завозят, – ответил я, – зато у вас тут черешни полно и помидоры красные. Значит, это вы втулки точили?
– Я, а кто же ещё? У меня всё по чертежу, и толщина, и внутренний диаметр, и фаски, всё по нулям, то есть, в пределах допуска, – ответил он с гордостью, – сегодня ещё штук тридцать сделаю.
Он указал на заготовки, лежащие в чёрном металлическом ящике, на котором было написано: «Ст5».

Вот оно! Я как эту надпись увидел, так даже воспрянул духом. Потому что вдруг забрезжила надежда.
– А из какой стали заготовки? – спрашиваю.
– Как из какой? Сталь 5, вот даже написано.
– А почему же вы, уважаемый товарищ, из стали 5 точите, когда на чертеже указано «Ст 40Х».
– Какую завезли, из такой и точу. Моё дело точить, а заготовки выбирать это дело мастера.
Я выразительно посмотрел на МихайлОвича, и тот всё понял.
– Сейчас скажу, чтобы нашли пруток стали 40Х. Это мы мигом, а ты, Василь Васильич, бросай точить эту ерунду, а когда я вернусь, срочно выточи нам штук пять-шесть втулок из конструкционной стали.
 
Настроение моё значительно улучшилось. Я пошёл в курилку, а Михайлович побежал за прутком из нужной стали.
Был я в курилке целых полчаса, а через полчаса пять втулок из стали 40Х были готовы.

Вряд ли, космонавт Леонид Леонов, впервые в истории человечества вышедший в открытый космос, или астронавт Нил Армстронг, впервые ступивший на Луну, испытывали такое же волнение, как я в тот момент, когда стал протягивать первую втулку из правильной стали.

Смахнул капли смазочно-охлаждающей жидкости, осмотрел её сам и с гордостью протянул Михайловичу. Тот то же осмотрел и передал Василь Васильичу, который стоял у меня за спиной, ему тоже было любопытно посмотреть, что там у нас получится.

А получилось всё как надо. Отверстие было гладким и почти зеркальным, и даже на боковой поверхности шлицов не было никаких надиров.
– Вот какие у нас люди в Москве работают! Столичный класс! И специалист квалифицированный, и вообще человек хороший! – гордо провозгласил на весь цех МихайлОвич, обрадовавшись, что проблема с шестернями для комбайнов решена.

Я немного загордился собой, хотя и догадался, что слова про «хорошего человека» относятся, скорее всего, к доставленным мною из Москвы апельсинам.

Я встряхнул с себя непосильную ношу ответственности и попросил МихайлОвича отвести меня в канцелярию завода, чтобы поставить печать на командировочное удостоверение.
– Когда у тебя поезд? – спросил МихайлОвич.
– В семнадцать тридцать пять, – ответил я.
– Время ещё есть, тогда пошли, заглянем в мой гараж, это тут не очень далеко.

Он отвел меня к металлическим гаражам, в одном из которых на кирпичах, вместо колес, стоял его горбатый «Запорожец» канареечного цвета.
– Вот, я тут тебе гостинцы припас, – он протянул мне две авоськи. В одной были литровые банки с солеными огурцами и помидорами, и ещё бутылка из-под шампанского, заткнутая бумажной пробкой. А во второй авоське была трёхлитровая банка подсолнечного масла.

– Смотри не пролей, это мой тесть наливку из вишни делает, высший сорт. А масло наше местное из жареных семечек, у вас в Москве, небось, такого нет.
– В магазинах точно нет, разве что на рынке, – ответил я, – а сколько я должен за всё это?
– Что ты, дорогой мой человек! Какие деньги! Ты, считай, всех нас спас!
В его устах это прозвучало вполне искренне, так что я даже немного загордился. А ведь действительно, если задуматься, то выходит, было чем гордиться. Участок, которым я тогда руководил, делал инструмент. Завод, на котором работал МихайлОвич, с помощью этого инструмента делал шестерни. Эти шестерни крутились в коробках передач тракторов и комбайнов. Комбайны убирали пшеницу. Из пшеницы делали хлеб, который все мы ели. Так что я по праву чувствовал себя нужной шестерёнкой, крутящейся вместе с другими шестерёнками внутри экономики нашей огромной страны, хотя каждый день, отламывая горбушку от буханки, люди даже не задумываются о других людях, своим трудом причастным к этому хлебу. Вот какие мысли мелькнули в моей голове, а не только то, что меня миновала чаша.

А потом МихайлОвич проводил меня до вокзала. Помог забраться в вагон с моими авоськами, и даже стоял на перроне, пока мой поезд не тронулся.

С МихайлОвичем я с тех пор никогда не встречался и во,т даже отчество его забыл. Зато я до сих пор прекрасно помню улыбку этого человека в тот момент, когда нам удалось протянуть первую качественную втулку, а ещё, когда он попробовал зелёные кубинские апельсины. Кстати сказать, с тех пор, а ведь прошло более сорока лет, я больше никогда таких апельсинов в продаже не видел.

Интересно, как он там сейчас, этот добрый человек? Жив ли?