Зелёные апельсины

Не знаю, кому как, а мне всегда нравилось ездить в командировки. Мой отец часто ездил в командировки по всему Союзу, испытывал машины для расчистки железных дорог от снега, а снега у нас в стране, как известно, хватает. Вот он и проводил почти полгода в командировках, так что мама даже немного беспокоилась, не завёл ли он себе какую-нибудь зазнобу в Воркуте или в Южно-Сахалинске. Но это она напрасно, отец так её любил, что никакая другая женщина ему не была нужна.

Я тоже с удовольствием по молодости ездил в командировки, и тоже не из-за какой-нибудь зазнобы. Просто мне очень хотелось своими глазами увидеть, как живут люди там, за МКАД, а командировка – это замечательная возможность за казенный счет побывать во многих городах нашего Советского Союза. По телевизору такого не покажут, это надо видеть своими глазами.

Первые три года после поступления на завод я работал конструктором по оснастке, и меня нет-нет, да и посылали в командировки. А потом я перешел на работу старшим мастером, а она совсем не располагает к командировкам: вся работа мастера здесь, на своём заводе: выдать задания шлифовщикам и заточникам, поторопить термичку, выбить рабочим прибавку к так называемым научно-обоснованным нормам труда, испытать продукцию, «протолкнуть» ее через ОТК и обеспечить выполнение и перевыполнение плана.

Но однажды вдруг начальник цеха вызвал меня к себе:
– Собирайся, поедешь в командировку на Украину, в Лозовую.
Тогда ещё все говорили «на Украину», а не «в Украину».    

Не успел я обрадоваться, как он меня сразу огорчил:
– Там у них трактороремонтный завод. Они нам вчера по телексу прислали рекламацию.

Тут я встревожился, только рекламаций мне не хватало!
– Твои круглошлифовщики опять что-там напортачили, пишут, что наши шлицевые протяжки задирают их втулки.
Обидно, конечно, такое слышать. Во–первых, что такое это «опять»? За те два года, что я руководил участком круглых и шлицевых протяжек, ни разу никаких рекламаций у нас не было, эта, вообще, первая. А во–вторых, ничего наши шлицевые протяжки не могли задирать: я лично каждую испытывал и все было гладко, никаких надиров.

Я хотел было так прямо и сказать начальнику все, что думаю об этом трактороремонтном заводе, но он меня опередил и усугубил ситуацию:
– Только смотри, чтобы с тобой не было, как на прошлой неделе с Петром Андреевичем.

Вот это уже серьёзно! Пётр Андреевич– это наш цеховой технолог, мой наставник, самый опытный специалист по плоским протяжкам на нашем заводе, а то и во всем СССР. А случилось с ним вот какая неприятность: послали его на какой–то завод, на котором дверные замки делают, чтобы снять рекламацию. Приехал Пётр Андреевич на этот завод, и видит, что действительно имеет место брак. Пётр Андреевич – человек прямой и абсолютно честный, фронтовик. Он не стал кривить душой, взял, да и признал рекламацию. Как же ему потом за это досталось от главного инженера! Ведь рекламация испортила показатели работы всего нашего завода. Все в нашем цехе сочувствовали Петру Андреевичу, ведь не он же допустил этот брак, а шлифовщик, который просадил размер, да и контролёр ОТК, который проверял эту партию протяжек и брака не заметил. Им, конечно, потом тоже досталось на орехи: им прогрессивку урезали, но это хотя бы за дело, а технолог, получается, пострадал за правду.

Пётр Андреевич страшно переживал, ведь за всю трудовую биографию, а на наш завод он пришёл сразу после демобилизации в 1946 году, у него не было ни то, что выговора, но даже хотя бы одного замечания, наоборот, его всегда ставили всем в пример, а тут, тем более, такая вопиющая несправедливость.

И вот теперь я оказался на месте Петра Андреевича, так сказать, между молотом и наковальней.
А что, если окажется, что продукция моего участка действительно бракованная? Что тогда?

А начальник цеха усугубил:
– Учти, Серёга, Пётр Андреевич – человек заслуженный, специалист со стажем, ветеран войны, имеет медаль, а ты кто? Молодой специалист, с тобой никто церемонится не станет, а у нашего главного инженера память на такие косяки хорошая, будет тебе лет пять припоминать. И мне, между прочим, тоже.

Ну и вот как я после всего этого должен был себя чувствовать? А что, если приеду я в эту самую Лозовую, а там подтвердится, что это рабочие моего участка брак допустили? Честно признаешь брак – жди нагоняя от заводского начальства, не признаешь – придётся, не краснея, врать с честным лицом украинским товарищам, что–то выдумывать о возможной причине несоответствия. А это, все равно, скорее всего, не прокатит. Дураков нет в сказки верить, они там в своём траекторном производстве лучше нас, инструментальщиков, разбираются. Оставалось только надеяться на чудо.

Эх, был бы я не комсомолец и атеист, а, наоборот, верующий, я бы, наверное, пошёл в церковь помолиться, поставил бы свечку и просил бы «Да минует меня чаша сия». Но куда мне молиться? Вряд ли бог прислушается к молитвам атеиста и грешника (а в том, что за мной числятся кое-какие грешки, я особо не сомневался, хотя, с одной стороны, распространяться о них здесь не хочется, а, с другой стороны, у кого их нет?).

Делать нечего, нужно было собираться в командировку. Я оформил командировочное удостоверение, получил суточные, а потом решил всё-таки предварительно позвонить с заводского телефона по межгороду в Лозовую, пусть хоть объяснят, как мне к ним на этот их завод добираться. Хорошо, у меня были координаты человека, который и составил на нас рекламацию. Звали его Андрей Михайлович, а отчества не помню (если что, Михайлович – это не отчество, а фамилия, такое иногда случается, особенно на Украине и в Белоруссии).

Звонил я ему с тяжелым сердцем, думал, сейчас он мне выскажет все, что думает о нашем заводе, о нашей продукции, ну и обо мне лично. Но, совершенно неожиданно для меня, мой собеседник оказался искренне рад моему звонку и разговаривал со мной приветливо и дружелюбно.
 
– Выручайте, дорогой товарищ! У нас уборочная в разгаре, а комбайны стоят, потому что втулки для шестерен с получаются с надирами, а вручную напильником их не поправишь. Приезжайте скорее! Я вам уже и место в нашем общежитии выбил, а то с гостиницами у нас в Лозовой беда, – он говорил со мной, как со старым знакомым, почти что, как с другом.

– Может вам что-нибудь прихватить из Москвы? – спросил я. В Москве со снабжением гораздо лучше, чем в любом другом городе, это все знают, поэтому нас, москвичей, обычно просят привезти то, чего у них в провинции нет, а у нас есть. Приезжать из Москвы в провинцию с пустыми руками – это дурной тон. В провинции люди всему были рады, но чаще всего просили привезти вареной колбасы, сливочного масла, импортные лезвия для бритья, что-нибудь из модных аксессуаров, например, японские шерстяные платки с люрексом. Да мало ли что еще.

Михайлович обрадовался, что я спросил, что привезти, а то он поначалу постеснялся обращаться с просьбой.
– У вас там в Москве, говорят, завсегда можно купить апельсины. Привезите, товарищ дорогой, если сможете, а то тут у нас апельсины не укупишь. У меня малые с самого Нового года апельсинов не видели. А мы вам сразу денежки отдадим, не беспокойтесь.

– Без проблем, – ответил я.
Действительно, купить в Москве апельсины – не проблема. Если в наших московских магазинах что и было из фруктов, так это польские яблоки по рубль пятьдесят и марокканские апельсины по рубль пятнадцать. Это какой-нибудь морковки могло не быть или картошки по 34 копейки за трёхкилограммовый пакет. Но вот это его слово «мы» меня слегка насторожило.

– Сколько кило вам взять? – спросил я.
– Дорогой мой человек, возьми хотя бы ящик, у вас же на апельсины ограничений нет, не то что на варенную колбасу. А я тебя прямо у поезда встречу, а потом на машине до гостиницы довезу, – Михайлович перешёл на «ты», очевидно уже признав меня за своего.
«Если так, то очень даже хорошо получается» – подумал я – «схожу в Москве за апельсинами, зато искать место в гостинице в Лозовой не придётся, у нас и в Москве мест в гостиницах днём с огнём не найдёшь. Своих вещей у меня немного: одна спортивная сумка через плечо. Ящик апельсинов – это килограммов двадцать, как-нибудь дотащу до поезда, а там встретят».

Чтобы не тащить зря ящик апельсинов сначала домой, а потом из дома на вокзал, я решил купить их перед самым отъездом прямо по пути на вокзал. На следующий день попрощался с сыночком, который вдруг разревелся, и с женой, которая провожала меня как на казнь. Доехал на метро до привокзальной площади и зашёл за апельсинами в первый попавшийся на пути гастроном. Но там, как ни странно, апельсинов не оказалось, сказали, что сегодня не завезли. Я быстрым шагом пошёл в другой гастроном, но и там никаких апельсинов не было. Пришлось мне топать до ближайшего овощного магазина. Я называю этот магазин ближайшим только, потому что ближе него к вокзалу ничего другого не было, а так-то топать до него пришлось около километра. А что делать, если и в этот магазин апельсинов не завезли, я старался даже не думать. Ведь никто там, в Лозовой, не поверит, если я им скажу, что в Москве апельсинов в продаже не было. Всем же известно, что в Москве апельсинов всегда полно. Решат, что это я поленился и сачканул.

Зашел я в этот овощной магазин и сразу обрадовался, даже от души у меня отлегло: там у них в дверях возле пожарного выхода стоял целый штабель из картонных ящиков с надписью на английском «oranges» и, наверное, на испанском. Как будут апельсины по-испански вспомнить не могу, но это и не важно. Важно, что завезли.

Захожу в магазин, смотрю на прилавок и вдруг понимаю, что апельсины-то есть, все как на подбор ровненькие и кругленькие, будто мячики для большого тенниса. Но вот ведь беда какая: они не оранжевые, а совершенно зеленые. Все как один, ни одного оранжевого нет. Вот те на!

– Скажите, пожалуйста, – вежливо так спрашиваю, потому как иногда, хотя и не часто, это срабатывает, и продавцы от такого неожиданного обращения теряются, и не только не хамят в ответ, а наоборот, сами отвечают так же вежливо, – а спелых апельсинов у вас нет?
– Молодой человек, берите, апельсины абсолютно спелые, вкусные, просто это сорт такой, кубинский. Марокканских уже неделю как не завозили, – объяснила продавщица, которой вдруг захотелось поговорить со мной, видно было, что бабульки ей порядком надоели с их картошкой и моркошкой.

– А ничего, что они у вас какие-то зеленые? Как-то странно они у вас выглядят. Никогда о таких не слышал.
– Берите, молодой человек. Я сама пробовала – очень вкусные.  Даже для себя два кило отложила. У них только шкурка зелёная, а внутри они очень даже оранжевые, совсем как марокканские, а вы ведь шкурку не едите. А вот взять хотя бы яблоки: бывают красные, бывают жёлтые, а бывают и зеленые. И все по-своему вкусные, если не гнилые. Сколько вам вешать?

«А ведь она права» – подумал я – «взять хотя бы антоновку или симиренко».

– Тогда взвесьте мне целый ящик, – сказал я решительно.
– Берите прямо из штабеля, вес там на коробке напечатан. Все ящики по двадцать кило.

Пока я расплачивался с вежливой продавщицей, узнал про себя много интересного. Не от неё, конечно, а от покупателей. Одна бабулька сказала, что я наверняка спекулянт. Что ж, вполне логичное предположение. Другая стала спорить, что я столько апельсинов беру, потому что у меня свадьба или, наоборот, поминки. Третья возразила ей, что раз у меня на правой руке обручальное кольцо, то никакая это не свадьба, а просто я артист. Странный какой-то вывод! Почему артист, если апельсины? Может быть, она имела в виду артиста цирка, клоуна какого-нибудь, которому апельсины нужны, чтобы ими жонглировать? Пойди пойми этих бабулек, чего там у них в голове!

Можете себе представить, с каким трудом я дотащил этот ящик до вокзала. Вообще-то, я сильный. Жилистый. На работе мне много приходилось таскать тяжестей, ведь нашего подсобного рабочего Леху уже три недели, как в лечебно-трудовой профилакторий упекли, вот мне и приходится за него тяжести таскать. Кстати, за бесплатно, поскольку начальник цеха служебную записку на расширение объёма работ или на совмещение профессий не подписал. Так что протяжки, которые приходилось испытывать, я сам своими руками поднимал, если не тяжелее шестидесяти кило, потому что некогда мне было с тельфером возиться. Но одно дело протяжка, её держать удобно, если в рукавицах, она даже немного на гриф от штанги похожа, а другое дело большой кубический ящик, который сверху или сбоку не ухватишь, а нужно перед собой на вытянутых руках тащить. А у меня ко всему ещё сумка была на шее, не тяжелая, но всё равно, неприятно, болтается туда-сюда. Я даже свою собственную бабулю вспомнил по этому поводу и пожалел, что не взял с собой сумку-тележку, с которой она на рынок ходит.

Короче говоря, до своего вагона я дошёл за полминуты до отправления поезда, хорошо хоть не опоздал, а то куда потом с этими апельсинами деваться?

***
Станция Лозовая оказалась крупным железнодорожным узлом, в котором расходятся дороги в Крым и на Кавказ. Обычно поезд на ней стоит минут пятнадцать, если только не выбился из графика, тогда стоянку могут сократить. Но я ещё на подъезде к Лозовой успел снять свой ящик с верхней полки и встал перед окном, чтобы разглядеть Михайловича в толпе встречающих. Заметил на перроне мужчину лет на пять старше меня в потёртой коричневой кожаной куртке и сразу сообразил, что это он и есть Михайлович. Спросите, почему я так решил? Понятия не имею. Наверное, интуиция. Он меня тоже узнал, как только я спрыгнул на перрон, но у него, в отличие от меня, была подсказка: я был один такой с ящиком апельсинов.

Михайлович долго жал мне руку, как пушинку подхватил ящик и повел меня, минуя здание вокзала к привокзальной площади.
– Вам не тяжело, Андрей, – спросил я, правда больше из вежливости.
– Своя ноша не тянет, – ответил он, – у нас в цеху уже списки составили, кому сколько кило апельсинов. Проголосовали больше двух кило в одни руки никому не давать, так что пришлось жеребиться.
– Это как? – спросил я.
– Жребий тянуть. Сделали тридцать шесть бумажек, на семи нарисовали по кружочку, типа это апельсин, бросили в шляпу, а потом тянули.

– А почему только семь, если в ящике двадцать кило?
– Два кило мне, поскольку это я тебя, дорогой человек, из Москвы вызвал, два кило – начальнику цеха, поскольку он начальник, а ещё два кило – комендантше общежития, чтоб к тебе в комнату больше никого не подселяли. У них там все комнаты на четверых. Я так подумал, что, если ты окажешься в одной комнате с тремя механизаторами, отдохнуть с дороги у тебя не получится. Это народ известный, хошь не хошь, зальют в тебя горилки по самое горло. А ты нам, мил человек, завтра трезвый нужен протяжки испытывать.

Как напомнил он мне про протяжки, так я снова расстроился. А вдруг действительно брак? Тогда никакие апельсины не помогут.
– А вот и машина, – сказал Андрей, указав на тёмно-зелёный тентованный ГАЗ-66, – садись в кабину, а я с апельсинам в кузове поеду.

Ехали недолго, подпрыгивая на разбитой дороге. Как приехали, Михайлович выпрыгнул из кузова, и с ящиком наперевес повел меня прямо к столу, за которым сидела комендантша – дама лет пятидесяти с перманентом.
– Вот, Раиса Павловна, смотрите какого красавца я к вам привёл, товарищ из Москвы, с инструментального завода, – сказал ей Михайлович.
– Неужто с Москвы? Что, прямо в Москве и живёте? – спросила она у меня вместо приветствия, протягивая ключ от комнаты, к которому вместо брелока была приделана стальная гайка М32. Впрочем, ответ красавца из Москвы её совершенно не интересовал, взгляд её был прикован к ящику с апельсинами.

– Вот, доставили вам апельсины. Сейчас отсыплю вам, Раиса Павловна, два кило, как и обещал, – засуетился Михайлович, доставая из кармана куртки безмен и авоську.

Вскрыл он наш ящик, и тут произошла у нас немая сцена, прямо как у Гоголя в «Ревизоре». Стоят они и расширенными от удивления глазами смотрят на апельсины, а апельсины-то все зелёные.
– Незрелые, что ли привёз? – разочаровано произнесла комендантша и даже потянулась, чтобы забрать у меня ключ от комнаты. Уже и за гайку ухватилась.
– Очень даже зрелые, зря вы беспокоитесь. Это сорт такой, новый, кубинские товарищи вывели.
– Не знала, что у нас на Кубани апельсины стали выращивать, – поразилась комендантша.
– Нет, апельсины не с Кубани, а с Кубы, с острова Свободы. И между прочим, очень вкусные. Вся Москва ест, всем нравится, – сказал я уверенно, хотя сам даже и не пробовал, какие они, эти кубинские зелёные апельсины.

Комендантша посмотрела на меня с недоверием, а потом посмотрела на Михайловича, уже с осуждением.

Михайлович, чтобы разрядить ситуацию, достал из ящика один апельсинчик. Выбрал самый маленький, что б не жалко, очистил его от шкурки. Под зелёной шкуркой оказалась вполне нормальная оранжевая мякоть. Он разломил апельсин на дольки, дал несколько долек Раисе Павловне, несколько мне, а оставшуюся часть решительно отправил себе в рот.

По лицу его разлилось блаженство. Комендантша тоже попробовала и сразу подобрела. Ну и я вслед за ними. Апельсин оказался на вкус таким же, как и марокканский, и у меня отлегло.
– Заселяйтесь, молодой человек, комната № 32, третий этаж, удобства в коридоре, а столовая закрыта на ремонт, питайтесь в городе в кафе "Иволга" или прямо на заводе, – сказала комендантша.

Михайлович отвесил ей с помощью безмена и авоськи два кило, взял с неё денежки и пошёл провожать меня на третий этаж, в комнату, где стояло четыре металлические кровати с полосатыми матрасами, четыре тумбочки, один обеденный стол и почему-то только два стула. И ещё репродуктор и графин с водой на столе.
– Шикарно! Лучше, чем санатории! – сказал он, – комната просторная, обставлена со вкусом, ничего лишнего, удобства прямо здесь, на этаже. Отдыхай пока, а завтра часам к восьми приходи на завод, будем ваши протяжки испытывать.

Опять он про эти протяжки! Попробуй отдохнуть, когда в голове только мысли о браке и чаше, то есть, о моей печальной участи.
– А как мне до вашего завода добраться-то? – спросил я без особого энтузиазма.
– Выходишь из общежития, поворачиваешь налево, доходишь до угла, поворачиваешь опять налево, а там уж спросишь, где тракторемонтный завод, и тебе любая собака, большая или даже маленькая, объяснит, как пройти. У нас в городе наш завод все знают. Если что, иди в сторону трубы. А придешь на проходную, вызови меня по внутреннему, телефон 12-26. Только паспорт не забудь, у нас с этим строго.

С этими словами Михайлович распрощался со мной.
Было только часа четыре вечера, ложиться спать было рано, и я решил прогуляться по близлежащим улицам, город посмотреть и, попытаться развеяться.
Лозовая показалась мне чем-то похожей на московские окраины: невысокие четырех и пятиэтажные кирпичные здания постройки пятидесятых годов, между ними множество зеленых деревьев. Местные жители оказались похожи на москвичей, только одеты были поскромнее, и лица у всех загорелые. Я прошёлся вдоль одной тенистой улочки, заходя по пути в магазины, расположенные в первых этажах домов. Магазины в других городах – это для москвича самое интересное, интереснее музея.

В универмаге я не нашёл ничего интересного: невзрачная одежда, старомодная обувь, всякие там мелочи типа расчёсок, разноцветных мыльниц и белых зубных щеток. В продуктовом магазине все прилавки были уставлены пирамидами жестяных консервных банок: с морской капустой и сельдями иваси. Мяса не было, варёной или копчённой колбасы то же, только ливерная. А вот сыра было аж целых три сорта: российский с мелкими дырочками, советский с крупными дырочками и колбасный.  В овощном отделе, кроме картошки, капусты и лука, продавались мелкие зеленые яблочки, помидоры и черешня трёх сортов: тёмная, розоватая и жёлтая. Я купил грамм триста розовой, потом оказалось, что она очень вкусная. А в Москве мы покупали черешню исключительно на рынке, в основном, чтобы побаловать сыночка.
Но апельсинов или лимонов в гастрономе категорически не было.
Я потом специально зашёл в овощной магазин, но там было всё то же самое.
Потом набрёл на комиссионный магазин. Там было полно всякой ношенной одежды, но я на неё и не смотрел. Моё внимание привлекли две чистых кассеты для видеомагнитофона, по 80 рублей каждая. На одну такую кассету можно было две кинокомедии записать или один боевик и несколько мультиков для сыночка. Но стоила одна такая кассета 80 рублей, а это половина моей месячной зарплаты, если считать с прогрессивкой. В Москве бы такие кассеты в пять минут раскупили, а здесь, ничего, лежат себе, и никто на них, кроме меня и не облизывается. А у меня таких денег с собой не было, а то бы я точно купил, подумаешь, половина зарплаты!

А потом ноги привели меня в кооперативный магазин «Дары природы» и вот там, наконец, я понял, почему Михайлович просил привезти апельсины. В «Дарах природы» была и копчёная колбаса, были и апельсины, и лимоны. Они лежали за стеклом прилавка на самом видном месте, но имели совершено непотребный вид. Всё дело оказалось в цене, апельсины в этом магазине стоили шесть рублей, то есть в четыре с половиной раза дороже, чем в государственных магазинах. Вот потому-то эти апельсины никто и не покупал, и они, бедные, уже начали засыхать от тоски и стали уже не оранжевыми, а коричневыми.

 На следующий день, с утра я решительным шагом двинулся вперёд, навстречу неизвестности. Речь не столько об испытании наших протяжек, сколько об испытаниях, уготованные мне судьбой. «Паду ли я стрелой пронзённый, иль мимо пролетит она?». Я в очередной раз явственно представил себя стоящим с поникшей головой «на ковре» у главного инженера, у которого наверняка найдутся слова, чтобы подчеркнуть мою никчёмность, а потом этого ещё возращение в свой цех, где коллеги будут на словах сочувствовать мне, но при этом смотреть глазами, полными осуждения. Но делать было нечего, и я отправился на трактороремонтный завод.

Пришёл на проходную, а там рядом с вахтёром уже стоял Михайлович с лицом радостным и одновременно обеспокоенным. Беспокоился он, очевидно, о том, смогу ли я на месте решить проблему с надирами, это понятно. А вот по какому поводу радость? Но это вскоре разъяснилось.
– Вчера принёс своим малым апельсины, так жинка их не успела оттащить, пока они по три штуки не слопали.

– Значит, понравились апельсинчики, несмотря, что зелёные? – спросил я.
– Ещё бы не понравились? Говорят, что вкуснее ничего не пробовали. Да и мы с женой не удержались, тоже по половинке съели. Вкусные! Я тут тебе со всех наших денежки собрал, вот ровно 23 рублика, копеечка в копеечку, – сказал Михайлович с радостным возбуждением, а потом вдруг спохватился, – а ты, Сергей, наверное, ещё и не завтракал сегодня?
А где мне было завтракать? Я между прочим даже и не ужинал вчера.

Он взял меня за рукав и потащил в заводскую столовую. Раздача ещё не работала, зато работал буфет, в котором я взял себе стакан какао, бутерброд с сыром, коржик, варёное яйцо и полстакана сметаны, такой густой, что в ней ложка стояла, не касаясь стенок. А Михайлович, чтобы составить мне компанию, взял себе стакан чаю и коржик.

Я с голодухи в один укус, как удав, заглотил яйцо, а потом, спохватившись, нарочно тщательно стал пережевывать свой бутерброд и долго-долго выскребал сметану, налипшую на стенки стакана. Но, как говориться, «сколь верёвочке не виться…».

Вытерев остатки сметаны с усов носовым платком, я встал из-за стола и Михайлович повёл меня в токарно-фрезерный цех. В цехе стоял привычный шум станков и густой запах подгоревшей консистентной смазки. Мой взгляд сразу зацепился за единственный протяжной станок. Мы остановились около него, и я сразу заметил наши шлицевые протяжки, стоящие на подставке, похожей на ружейную пирамиду.
– Вот, видишь какая история у нас получается, – сказал Михайлович, вручая мне одну из втулок, валявшихся на полу возле протяжного станка.

Я внимательно осмотрел её: действительно, надиры были и по боковой поверхности шлицов и по внешнему диаметру, и по внутреннему. Факт, как говориться, налицо.
– Все такие? Или только последняя? – спросил я.
– Все, все как одна, – вздохнув ответил он.
– Какой протяжкой тянули? – спросил я.
Михайлович взял протяжку и передал мне. Я осмотрел её и не обнаружил никаких дефектов. Зубцы острые, без сколов. Отличная протяжка, хоть сейчас подавай в ОТК на сдачу.
– Странное дело, – сказал я, – я эти протяжки хорошо помню, сам их испытывал, всё было в порядке. Дайте-ка мне чертёж.

Ещё я попросил у Михайловича штангенциркуль и микрометр, перемерил диаметры зубьев и ширину шлицев, хотя и понимал, что даже, если размеры зубьев были выполнены не по чертежу, то на появление надиров это не могло оказать никакого влияния. Михайлович, разумеется, это тоже знал, но не мешал мне мерить.
– Всё верно, протяжка выполнена в полном соответствии с чертежом, – сказал я и вздохнул, – что ж, давайте испытывать.

– Сейчас я рабочего позову, который на этом станке работает, – сказал Михайлович.
Через пару минут он привел долговязого дядечку, на лице которого был написан многолетний опыт металлообработки.
– С Москвы, значит? – недоверчиво спросил он, пожимая мне руку.
– С Москвы, – ответил я и протянул ему пачку дукатовской «Явы».
– Прямо с самой Москвы? И живешь в самой Москве? – спросил он закуривая.
– И живу, и даже родился в Москве, – ответил я.
– Ну, надо же, с самой Москвы, – покачал он головой, – чего ж вы там в Москве напортачили-то?

Он ещё раз затянулся, потом выбросил окурок, взял из металлического ящика заготовку, надел её на шейку протяжки, закрепил протяжку в патроне, включил подачу смазочно-охлаждающей жидкости и потянул на себя рычаг.
Пять секунд, и дело было сделано. Я сам забрал протянутую втулку, смахнул с неё капли похожей на молоко жидкости, протёр ветошью получившееся отверстие и осмотрел.
На втулке были такие же надиры, что и на той втулке, которую мне показывал Михайлович.
Беда!

– Давай-ка я сам буду протягивать, – тоном опытного мастера решительно сказал я, хотя всем, кто знает, что такое протягивание, понятно, что от мастерства рабочего, управляющего протяжным станком, качество получающегося изделия абсолютно не зависит.

И всё же я сам протянул пяток втулок. Сначала две штуки той же протяжкой, а потом ещё три другой. Результат был такой же, как и раньше. Надиры.

Я снова проверил чертёж протяжки, но ничего особенного в нём не нашёл. И тут вдруг у меня появились какие-то неясные сомнения. А что, если не протяжка, а сами втулки сделаны с каким-нибудь деффектом.
– А чертёж самой шестерни есть? – спросил я, придав своему голосу строгость.
Мне дали чертёж шестерни, и я штангенциркулем перемерил толщину заготовки и диаметр отверстия.

– Странно, все размеры в пределах допусков, – озадаченно произнёс я.
– Ещё бы, Василь Васильич заготовки точил, он у нас мастер высший класс, – сказал Михайлович.
– А где он, этот ваш Василь Васильич? Работает сегодня? Я у него кое-что спросить хочу? – сказал я, взяв в руки одну из заготовок, а чертёж засунув в карман халата.

Михайлович отвёл меня в дальний угол цеха, к седому коренастому мужчине, работавшему на токарно-винторезном станке.
– Вот Василь Васильич, познакомься, это товарищ из Москвы, тот самый, что вчера нам апельсины привез.
– Надо же, с самой Москвы, значит! – спросил Василь Васильич, пожимая мне руку, – хорошо вам там, в Москве, даже апельсины есть, хоть и зеленые.

– Да, апельсины нам часто завозят, – ответил я, – зато у вас тут черешни полно и помидоры красные. Значит, это вы втулки точили?
– Я, а кто же ещё? У меня всё по чертежу, и толщина, и внутренний диаметр, и фаски, всё по нулям, то есть, в пределах допуска, – ответил он с гордостью, – сегодня ещё штук тридцать сделаю.
Он указал на заготовки, лежащие в чёрном металлическом ящике, на котором было написано: «Ст5».

Вот оно! Я как эту надпись увидел, так даже воспрянул духом. Потому что вдруг забрезжила надежда.
– А из какой стали заготовки? – спрашиваю.
– Как из какой? Сталь 5, вот даже написано.
– А почему же вы, уважаемый товарищ, из стали 5 точите, когда на чертеже указано «Ст 40Х».
– Какую завезли, из такой и точу. Моё дело точить, а заготовки выбирать это дело мастера.
Я выразительно посмотрел на Михайловича, и тот всё понял.
– Сейчас скажу, чтобы нашли пруток стали 40Х. Это мы мигом, а ты, Василь Васильич, бросай точить эту ерунду, а когда я вернусь, срочно выточи нам штук пять-шесть втулок из конструкционной стали.
 
Настроение моё значительно улучшилось. Я пошёл в курилку, а Михайлович побежал за прутком из нужной стали.
Был я в курилке целых полчаса, а через полчаса пять втулок из стали 40Х были готовы.

Вряд ли, космонавт Леонид Леонов, впервые в истории вышедший в открытый космос, или астронавт Нил Армстронг, впервые ступивший на Луну, испытывали такое же волнение, как я в тот момент, когда стал протягивать первую втулку из правильной стали.

Смахнул капли смазочно-охлаждающей жидкости, осмотрел её сам и с гордостью протянул Михайловичу. Тот то же осмотрел и передал Василь Васильичу, который стоял у меня за спиной, ему тоже было любопытно посмотреть, что там у нас получится.

А получилось всё как надо. Отверстие было гладким и почти зеркальным, и даже на боковой поверхности шлицов не было никаких надиров.
– Вот какие у нас люди в Москве работают! Столичный класс! И специалист квалифицированный, и вообще человек хороший! – гордо провозгласил на весь цех Михайлович, обрадовавшись, что проблема с шестернями для комбайнов решена.

Я немного загордился собой, хотя и догадался, что слова про «хорошего человека» относятся, скорее всего, к доставленным мною из Москвы апельсинам.

Я встряхнул с себя непосильную ношу ответственности и попросил Михайловича отвести меня в канцелярию завода, чтобы поставить печать на командировочное удостоверение.
– Когда у тебя поезд? – спросил Михайлович.
– В семнадцать тридцать пять, – ответил я.
– Время ещё есть, тогда пошли, заглянем в мой гараж, это тут не очень далеко.

Он отвел меня к металлическим гаражам, в одном из которых на кирпичах, вместо колес, стоял его горбатый «Запорожец» канареечного цвета.
– Вот, я тут тебе гостинцы припас, – он протянул мне две авоськи. В одной были литровые банки с солеными огурцами и помидорами, и ещё бутылка из-под шампанского, заткнутая бумажной пробкой. А во второй авоське была трёхлитровая банка подсолнечного масла.

– Смотри не пролей, это мой тесть наливку из вишни делает, высший сорт. А масло наше местное из жареных семечек, у вас в Москве, небось, такого нет.
– В магазинах точно нет, разве что на рынке, – ответил я, – а сколько я должен за всё это?
– Что ты, дорогой мой человек! Какие деньги! Ты, считай, всех нас спас!
В его устах это прозвучало вполне искренне, так что я даже немного загордился. А ведь действительно, если задуматься, то выходит, было чем гордиться. Участок, которым я тогда руководил, делал инструмент. Завод, на котором работал Михайлович, с помощью этого инструмента делал шестерни. Эти шестерни крутились в коробках передач тракторов и комбайнов. Комбайны убирали пшеницу. Из пшеницы делали хлеб, который все мы ели. Так что я по праву чувствовал себя нужной шестерёнкой, крутящейся вместе с другими шестерёнками внутри экономики нашей огромной страны, хотя каждый день, отламывая горбушку от буханки, люди даже не задумываются о других людях, своим трудом причастным к этому хлебу. Вот какие мысли мелькнули в моей голове, а не только то, что меня миновала чаша.

А потом Михайлович проводил меня до вокзала. Помог забраться в вагон с моими авоськами, и даже стоял на перроне, пока мой поезд не тронулся.

С Михайловичем я с тех пор никогда не встречался и вот даже отчество его забыл. Зато я до сих пор прекрасно помню улыбку этого человека в тот момент, когда нам удалось протянуть первую качественную втулку, а ещё, когда он попробовал зелёные кубинские апельсины. Кстати сказать, с тех пор, а ведь прошло более сорока лет, я больше никогда таких апельсинов в продаже не видел.

Интересно, как он там сейчас, этот добрый человек? Жив ли?