Общежитие на Гайднштрассе

Автобус тронулся, проехал узкими переулками Мееране, поднялся на горку и оказался у выезда на автобан. На указателе значилось: Дрезден - Фракфурт. Нам было на Дрезден.

Здесь надо дать хотя бы краткое описание бывшей ГДР середины девяностых. Страна являла собой удручающее зрелище. В былые годы она вполне процветала, но после объединения, а точнее, растворения ГДР в Федеративной Республике Германии огромное количество людей одномоментно уехало в поисках счастья. Города опустели. Нежилые дома к 1995-му году походили на кладбища кораблей,- они стояли к борту борт с пустыми глазницами разбитых окон, частично заколоченных фанерой. Повсюду валялись осколки, подъезды были забиты досками. Немногие из них, которые удалось взломать, использовались в качестве отхожих мест. Гниющие стропила торчали, словно рёбра, из проваленных черепичных крыш. Фасады были зловеще обезображены граффити.

Я ехал, прильнув к окну, а за ним были декорации к "Апокалипсису".
- Что это за город? - спросил я водителя на своем немецком.
- Это Кемниц,- ответил он.
Мы проехали еще немного вперед, затем вывернули вправо, поднялись вверх по улице и оказались во дворе панельной хрущевки. На ней значилось: Гайднштрассе 40. Это было общежитие для еврейских эмигрантов. Собой оно более напоминало гетто, - видимо сильна осталась тяга у немцев к ограждению этого народа от внешнего мира. Двор после шести вечера перегораживали металлическим секционным забором и запирали на висячий амбарный замок. Выход оставался свободен лишь с одной стороны, противоположной от остановки и телефона-автомата. Особо свободолюбивые молодые люди, обладающие энтузиазмом повстанцев, периодически ломали замок или гнули прутья забора настолько, что сквозь них можно было беспрепятственно пролезть. Немцы же, со свойственной им педантичностью, восстанавливали его в первозданном виде и покупали новые замки.

Комендантом общежития была некто фрау Кошлик, незамужняя женщина средних лет и пышных форм. Она почти всегда отсутствовала или была занята в своём кабинете любовью с хаусмастером, - так называется должность, подобная должности нашего завхоза с более широкими полномочиями, как-то: починить, исправить, прикрутить, залатать, ну, и в нашем случае, угодить своей непосредственной начальнице.

Стайки евреев, являвшихся к ней по тому или иному вопросу, покорно ждали упоённых её стонов из-за закрытой на ключ двери. Спустя время, дверь распахивалась, и евреям являлся запыхавшийся и раскрасневшийся хаусмастер. Фрау Кошлик перемещалась со стола к столу и начинала прием посетителей. Она не владела русским, евреи не понимали немецкого. Зрелище было равно печальное, впрочем, как и жалкое.

Помню весьма пожилую женщину, явившуюся к Кошлик за письмом.  С выражением просительницы она произнесла по-русски:
- Письмо ?!
На что Кошлик спросила её по-немецки:
- Как ваша фамилие?
- Тридцать пять - ответила женщина по-немецки. Потом задумалась, потопталась и исправилась, - пятьдесят три.
Я, разумеется, ей помог.

Город, как я уже заметил, производил депрессивное впечатление. Он был полуразрушен, в зарослях высоких полевых трав в самом центре, бесконечных вьетнамских базарчиках и тех же самых "Икарусах", как тот, на котором мы приехали. Они были вечно полные, и в них, набитых людьми, державшихся за верхние поручни, я обнаружил отталкивающую меня тенденцию в местной женской моде - немки не брили у себя под мышками, т.е. совсем, никак.

Общежитие являло собой трёхкомнатные малогабаритные квартиры с так называемой "слепой" кухней, т.е. без окна. Размер её не превышал четырех или от силы пяти квадратных метров. В каждой комнате селили по семье. В нашей квартире проживало восемь человек, благо, все замечательные, весёлые и лёгкие в общении люди. Многим повезло с этим куда меньше. О всех новостях узнавали из объявлений, прикалываемых к специальной информационной доске, у кабинета фрау Кошлик. Их писала на чудовищном русском языке специально приставленная для этого социальная работница. Бельё меняли раз в неделю, за что надо было платить по двадцать марок в месяц за комплект из своего кровно незаработанного социального пособия.

Так дни шли за днями, солнце вставало и садилось с неизменным однообразием. Жизнь общежития протекала столь же однообразно. Хотелось чего-то этакого.

Однажды вечером, накануне дня смены белья, я написал и повесил следующее объявление:

"С завтрашнего дня постельное белье в стирку не принимается. Каждая семья обеспечивает стирку самостоятельно, за что социальными службами будет начисляться сумма двадцать марок за комплект дополнительно. Всем проживающим в общежитии семьям необходимо до десяти утра заполнить соответствующие формуляры с указанием количества комплектов и номера банковского счета для начисления денег."

Что говорить. Проснулся я утром, в семь часов, от шума во дворе. Не стоит забывать, что общежитие наше являло собой полноценную многоквартирную хрущевку. Народу был полон двор. Разговаривали уже на повышенных тонах. Фрау Кошлик, как всегда, отсутствовала, а приехавшей прачечной службе белье никто не отдавал. Мобильных телефонов в ту пору не было и в помине. Я глядел в окно на разворачивающийся внизу спектакль. Сборище всё более начинало походить на митинг. Народ пытался вытолкать со двора прачечную службу, указуя перстами наружу и крича "вег", что по-немецки значит прочь. Некто Яша вынес табурет, влез на него и громогласно на весь двор объявил, что его жена будет обстирывать за десять марок тех, кто не желает стирать самостоятельно.
Тут же начался сбор денег. Стали оформлять списки. Кто-то возражал против "неподъемной" суммы в десять марок. Начались потасовки. Иные мужья выступали со своими инициативами. Яша пытался монополизировать бизнес. Кто-то открыто демпинговал, предлагая стирать комплект за пять. Яша возмущался. Сотрудники прачечной службы размахивали над головами какими-то бумагами, что-то крича по-немецки. Их никто не слушал. После физического воздействия, они были оттеснены в близлежащий подъезд. Некоторые стали выносить белье, отдавая его Яше. Он стоял в кольце соплеменников, собирая деньги и считая комплекты. Тучи сгущались, я не исключал спонтанного мордобития, спектакль затягивался, хотелось антракта.

Он наступил с приходом фрау Кошлик. Из своего кабинета она позвонила социальной работнице и срочно вызвала её в общежитие, в связи с митингом проживающих в нём евреев. Та примчалась на такси. Практически одновременно подъехала полиция и скорая, еще чуть позже прибыл начальник социальной службы города и бургомистр. Видимо так, на всякий случай.
Разумеется, всё разрешилось в течение пяти минут.

Второй акт спектакля представлял собой возврат Яшей белья для сдачи его в стирку, и возврат денег, на что было смотреть особенно потешно. Он умудрялся и здесь немножечко поторговаться. Волна схлынула, превратившись в безветренный штиль. Занавес. Finita la commedia.