Александровский парк

Был жаркий, упоённо-радостный июльский день. Земля и небо улыбались густой зеленью и мягким светом. Город подавил эту улыбку, она в ней стала робкой и малозаметной, но всё же согревала нечуткие сердца городских жителей, погруженных в будничную сутолоку и рабочую суету. Город словно бы оживился, заполнился радушием и приветливостью.
У меня был свободный день, и я решил поехать в Царское Село, насладиться его чудесным парком, посетить Лицей. Хотелось погрузиться в то очаровательное созерцание природы, которое окрыляет душу и успокаивает сердце. Я страдал от одиночества, от непонимания, от отсутствия любви. О, сколь ничтожные и пустые проблемы постоянно погруженного в себя человека! Наверное, они лишь отражают его крайний индивидуализм, его однонаправленный в себя взгляд. Как бы то ни было, я стремился смягчить ту дисгармонию, в которой пребывал, и искал покоя в совершенстве природы, которого пытался достичь человек в создании парков. В Библии рай представлен в виде парка. И мне всегда хотелось видеть, как разбивая парки, человек как будто неосознанно пытается воссоздать тот первозданный библейский Эдем. И Пушкинский парк — одна из самых его счастливых попыток.

Я сел в полупустой автобус и, как всякий человек, не обладающий жизненной верой, и находящийся в состоянии бездеятельности, тут же ухватился за неосознанное чувство обиды на жизнь. Размышления мои были о современных (это слово всегда имеет негативную окраску!) девушках, и какое-то злое чувство разгоралось во мне.
«Всё им подавай готовенькое. Никто из них не хочет терпеть каких-либо неудобств, прилагать усилий. Они относятся к жизни так, словно приехали на курорт. Развлекайте меня! А что ты можешь дать взамен, прежде чем что-либо требовать от других? Да ведь в них нет в них ни живого слова, ни яркого чувства — шаблонное поведение, штампованные интересы! Абсолютно у всех. Да возьмём хотя бы путешествия, которые нынче ими возведены в культ. Да ведь они не наполнены ничем существенным, они вроде яркого аттракциона, меняющейся картинки. Путешествия для них — лишь бездумно-развлекательное времяпрепровождение.
И ещё они так гордятся широтой своих интересов, множеством увлечений. Будто бы это подчёркивает их особую личность, их талантливость. Да как раз-таки напротив, множество разносторонних интересов говорит о недостатке силы желаний, душевной полноте и способности любить, которые направляют человека на то, чтобы выбрать в жизни лишь несколько увлечений, и посвятить им жизнь, заниматься только ими. Уж, конечно, если они не обладают талантом титанов эпохи Возрождения!
Да, многие из них симпатичны, даже очень, что неудивительно при нынешних условиях жизни и средств по уходу за собой. Но женская красота быстро увядает, и она во многом дана от природы, как дар быстротечной молодости. Не велико достоинство! Практически все из них очень заурядны. А достигнутое равноправие, открытость не привели к уважению к женщине со стороны мужчины. Скорее, наоборот!».
Примерно так думал я, подъезжая к Царскому Селу.
Я вышел на своей остановке. Летний благостный день был испорчен ощущением мелочности своего характера, болью извечных проблем.
«Как же плохо я сегодня думал. Размышлять так — это низко и некрасиво. Но что же я так строг к себе… Надо просто об этом забыть и наслаждаться окружающей меня красотой». Я вошёл в арку ворот, выходящей в парк.

Поэзия, воплощённая в этих садах, парках, великолепных дворцах, дышала летней негой — праздником северной красоты, красоты, которая сменила свой суровый облик на южную игривость во всю силу расцветшей зелени, трепещущей в лучах яркого солнца, плывущего в безоблачной голубизне неба.
Вопреки страшным ранам, нанесённым в военные годы, этот заповедник был по-прежнему наполнен голосами и памятью блистательного XIX века. И громче других звучал голос Пушкина, в котором воплотилось не только его время, то, что мы называем пушкинской порой или даже пушкинским веком, но и вся дворянская культура, которая, созданная в тиши усадьб и парков, в блеске великолепного барокко, каким-то странным образом оказалась народной культурой. «Певец империи и свободы», как назвал Пушкина выдающийся философ Георгий Федотов, он был покорён бездушной, но величественной силой Николая I, воплощавшего собой Империю, но вопреки её духу он воспевал Свободу, и погиб с её именем на устах:

И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждал,
Что в мой жестокий век восславил я Свободу
И милость к падшим призывал.

Так думал я, прогуливаясь по Александровскому парку и направляясь к пруду, к «Детскому домику». Тень деревьев оттеняла кричащую радость тонущего в лучах солнца парка, и дарила особый уют, спокойное умиротворение, чувство приятного успокоения, которое приходит после весёлого и светлого праздника. Шум листьев — словно звучание детства — не мешал наслаждаться ощущением окружающей меня тишины. Я сел на скамейку, и погрузился в то особое очарование красотой, когда не возникает осознанных мыслей, когда мы устремлены вне, и потому пейзаж с особой остротой запечатляется в нашей памяти. Я словно отдалился от окружающего мира и смотрел на него не прямо, а со стороны, как будто ему не принадлежа. В голове крутился музыкальный хоровод из свиридовской кантаты:

Хорошо, светло в мире Божием,
Хорошо, легко, ясно на сердце.

И не хотелось думать, не хотелось рассуждать, не хотелось вновь возвращаться к себе, быть собой, со своими вечными проблемами, с постоянным недовольством собой, с неугасающим ощущением потерянной жизни. А хотелось смотреть на мир ясно и просто, но не теряя способности сострадать и умения видеть его трагическую сложность. В сердце своём нести радость Христа и радость Сократа — светлое чувство единства со всем живущим, и вместе с тем неколебимую жизнерадостность мудреца.

— Извините, я вам не помешаю?
Я оглянулся. Возле меня стояла девушка, которая намеревалась присесть на другой конец скамейки. «Необычно, что девушка обращается вот так к молодому человеку» — подумал я, и ответил:
— Нет, что вы.
В её облике было что-то знакомое. Мне показалось, что она ехала со мной в автобусе. Я ощущал некоторое чувство вины за свои мысли, пусть и никому не ведомые, и рискнул первым завести разговор с ней, что со мной бывает крайне редко. Внешность её располагала к себе, в ней было что-то интеллигентное и вместе с тем естественное, и я решил отбросить игру и говорить, как говорится, на духу:
— До чего чудесен этот парк сегодня. Я люблю отдыхать здесь от жизненной суеты.
Девушка посмотрела на меня, и мне показалось, что она ожидала моё обращение к ней:
— В парках так хорошо думается. Здесь я люблю бывать одна. А если с кем-то… Я заметила, что такая обстановка облагораживает общение.
— Вы хорошо сказали. Красота облагораживает нас. Но всё же замечу, что дурные мысли и слова нельзя приписывать плохой обстановке. «Дайте мне хорошие условия — тогда я и проявлю себя!»
Девушка улыбнулась:
— Вы часто замечаете за собой дурные мысли?
Вот и пришёл мой час оправдания. Я ей улыбнулся в ответ:
— К сожалению, часто. Например, они пришли ко мне по пути сюда, а оказавшись здесь, я пожалел о том, что думал.
Девушка с детской хитростью смотрела на меня. Я продолжил:
— Кстати, я тогда не очень хорошо рассуждал о вас, то есть о девушках.
— Да? Ну это ничего. Сколько в нас чужих мыслей...
Подул ветерок — он трепал её чёрные волосы. И откуда-то из глубин памяти во мне возник образ: я увидел в ней девушку из картины Михаила Нестерова «Наташа на садовой скамейке». Хотя в ней не было той подростковой угловатости, но тёплый свет её красоты состоял из тех же чистых и нежных цветов.
Её светлый лик на фоне разбуженного ветром парка пробуждал во мне ощущение мимолётности происходящего. «Сбереги в себе святость этих минут» — шептал голос во мне.
Я продолжил:
— Да, это так. И настроение диктует свои оттенки.
Девушка улыбнулась:
— Я тоже часто себе так говорю. Настроение обычно обесценивает мысли и слова. Как вы считаете, ваши слова про обстановку и оправдание ей можно отнести к настроению? Что вы могли бы простить, а что вам кажется неприемлемым в любых обстоятельствах?
Меня удивил столь серьёзный и доверительный разговор, мне хотелось быстрее высказаться и закончить его — и начать говорить с ней о лёгком, радостном и поэтичном. Я не сразу нашёл в себе нужные мысли:
— Во мне много русской нетребовательности к себе и к другим… Но знаете… Рассуждения — это одно, а человек — это совсем иное, порой противоположное его рассуждениям. Если вы читали Анну Каренину, то, как вы помните, там есть помещик Свияжский, который в жизни был нечто противоположное своим убеждениях. Но я не примеряю это к себе, то есть не оправдываю так себя. И какие мои рассуждения были тогда, по дороге сюда?..
Она мягко прервала меня:
— Не говорите, я вам так отвечу. Хотя я не могу отвечать за всех, и я убеждена, что всё, о чём вы думаете и что вы говорите — встречается, быть может, в этом и есть главный нерв нашей жизни. Но я хочу ответить за себя. Сказать за себя. Может, многие такие же, как я. Я не знаю.
Так вот, вы думали о лёгкости жизни, о легкомысленном отношении к ней. Возможно, со стороны кто-то скажет подобное и обо мне. Но знайте, что это всего лишь маска. Она нужна мне для того, чтобы скрыть свою ранимость, незащищённость, свою неуверенность в себе, свои страхи. Ведь иначе люди высмеют, затопчут. Казаться самодостаточной и счастливой, и в то же время плакать в каждый день рождения… Быть может, в этой кажущейся лёгкости и беззаботности — самый горький обман нашей жизни?
Вы, вероятно, думали о том, как пусты наши интересы, и, в частности, наш интерес к путешествиям. Я была во многих странах, и я действительно не могу похвастаться глубоким знанием их истории, их обычаев. Но я так же поэтично воспринимала их города, их пейзажи, я так же наблюдала за людьми, как, уверена, делаете и вы. Но мысли и чувства мои столь интимны, что я не выношу их на всеобщее обозрение по тем причинам, о которых сказала выше. А вы делитесь своими чувствами? Ведь со стороны кто-то так же скажет и о вас. Быть может, если думать о людях сложнее, чем они нам кажутся, то тогда мы и будем ближе к истине?
Вы, быть может, считате, что множество увлечений говорит о недостатке силы желаний, силы жизни. Вы правы. К сожалению, это общий недуг всех нас, это недуг свободы, которая задаёт нам огромный выбор возможностей. Но главное в этой неопределённости — это проклятое одиночество. И жестокое время, которое неумолимо забирает дни, дни, прожитые без любви, без веры, без радости… А вечером, когда я словно наполняюсь жизнью, я часто думаю о том, как я могла бы дарить тепло и заботу, создавать уют. И так горько мне становится от осознания того, что всё это гибнет...
Вы считаете, что мы очень требовательны к вам, мужчинам, что все мы ждём что-то готовое — некого совершенного человека, с которым нам будет легко и беззаботно. В каком-то отношении это так — я тоже жду «своего» человека. И отдаляюсь, если не чувствую этого «родства». Но в этом ожидании, и в самом образе человека, которого я жду, заложено нечто совсем иное, нежели то, о чём вы можете подумать.
Во-первых, ожидание… Оно отзывается не пресыщенным самодовольством, оно отзывается... болью… Которая особенно нестерпима, когда я разочаровываюсь в том, что человека, которого увидела, как «своего», я оказываюсь неспособной полюбить, неспособной ему в полной мере открыться. И тогда мне снова остаётся лишь надеяться и ждать. Я вам прочту такие строки:

Есть только две категории женщин:
Женщины ждущие и те, которых ждут.
Если бы мысли было слышно,
Улицы задыхались бы в женском крике,
Молящем о любви, молящем о любви...

Но кого я жду? Каков он, этот человек? Нет, это не список каких-то совершенств, каких-то выдающихся и редких качеств. Это что-то другое… Я ожидаю деликатности и доверия. Во мне живёт этот образ. И вы, мужчины, его разрушаете: разрушаете каждым грубым словом, каждым проявлением невнимательности, равнодушия. Я этого стараюсь не замечать, стараюсь закрывать на это глаза, я требую от себя снисходительности… Но вы шаг за шагом разрушаете этот образ… И как бы я не убеждала себя, что это не главное, но прежнего восхищения уже не вернуть… Ну почему вы так мало следите за собой, почему так небрежны к своим словам и поступкам? Откуда в вас эта грубость? Может, вам попробовать больше думать о манерах, а не о ваших достоинствах и достижениях? Ведь истинные достоинства и так скажут о себе. Мы их увидим, поверьте.
Но мне так совестно давать вам советы. И я, по-видимому, много лишнего вам сказала. Или, напротив, сказала слишком мало из того, что чувствую. Столь противоречивые чувства живут во мне... И порой я сама не знаю, чего жду… Простите меня, но мне пора идти.
При последнем слове она задумчиво посмотрела вдаль. Она встала и пошла вглубь парка, и словно растворилась в его объятиях.

Что это было? Уж не привиделась ли она мне? Да и возможен ли подобный разговор в нашей холодной и рассудочной жизни? А может она — лишь воображение моего ума, моя сладостная фантазия?
Но я верил, что сегодня, в этом милом моему сердцу парке мне открылась истинная душа женщины.

Парк тонул в лучах щедрого солнца. Как же много он вобрал в себя человеческого… Среди шума голосов ушедших эпох мы каждый раз улавливаем нужный нашему сердцу голос. И ведь говорим в себе мы сами, а не он, но говорим будто его словами, так, словно он, этот голос из тени веков, на время оживает в нас, а после замолкает, оставаясь здесь.
Я бесцельно шагал по песчаным дорожкам парка, по-прежнему слыша её голос, голос девушки, словно сошедшей с картины Нестерова. Её образ — как лучик света, которым мы освещаем свой путь, ведущий нас из низин в бесконечную даль небес.

11.01.2022